Рой Якобсен

«Стужа»

Часть первая

Случившееся дважды

— Кто ты? — вскричал отец, глядя на новорожденного сына, с припухшего личика которого еще и кровь стереть не успели. Вскричал он так не потому, что перед ним явилось чудище, и не потому, что привык встречать таким возгласом рождение своих детей; не было в его возгласе и предощущения, что этого сына его будут помнить еще и через тысячу лет, а может статься, вообще так долго, пока живы на свете люди, сведущие в грамоте; слова эти сорвались у него с языка просто по нечаянности, но их запомнят и, пока мальчуган подрастает, будут повторять как побасенку или предзнаменование, коли тут вообще возможно отличить одно от другого.

— Кто ты?



Торгест Торхалласон родился в усадьбе Йорва, на западном берегу реки Хитарау, там, где долина распахивается навстречу сверкающим песчаным равнинам, которые в ясный день медленно, но верно увлекают взгляд в море, навевая нестерпимую тоску, — родился в тот год, что по нашему летосчислению должно называть 993-м от Рождества Христова, либо годом раньше или позже; отцом его был Торхалли, задавший упомянутый примечательный вопрос, а матерью — Тордис; этим свободным, хоть и не особенно зажиточным бондам[1] удалось вырастить лишь двоих детей из семерых — кроме Торгеста, дочь по имени Аслауг, двумя годами старше его.

Однако подрастал сын невообразимо мешкотно, казалось, не имел он в жизни иных намерений, кроме как лежать себе лежнем. А коли надумывал встать, опять же ни играми, ни ученьем не интересовался, говорить начал поздно и в восемь лет выглядел как слабогрудый пятилеток; был он так мал, что ему и имя вполовину укоротили, с тех пор и стали звать просто Гест, Чужак, только вот уступчивости да общительности в мальчонке от этого не прибавилось.

Но все же в маленьком теле Геста кое-что происходило. За одно лето он превзошел сверстников гибкостью и проворством, ловко уворачивался от большинства тумаков и пинков, что сыпались на него, начал отпускать ехидные замечания, почем зря строил рожи и нисколько не заботился о том, нравится окружающим или нет, исключение составляли родители, которых он впоследствии, имея в запасе уже не только односложные слова и избитые выражения, будет проникновенно изображать как людей безыскусных, надежных и богобоязненных, хотя они толком не слыхали о том Боге, коего он призовет в свидетели.

Смекалки Гесту опять-таки было не занимать, он мигом учился всему, просто подражая другим, в особенности отцу, за которым ходил как на привязи; наловчился чинить сбрую, ремонтировать дома, загоны для скота и лодки, ведь Торхалли — кузнец и мастер на все руки — трудился по всей округе. И скоро Торхалли по достоинству оценил своего странного сына, которому мог сказать, что надобно сделать то-то и то-то, и он неукоснительно исполнял порученное. Нежданно-негаданно Гест снискал славу настоящего волшебника, во всяком случае, по части ножа да топора, тогда как речи его и повадки по-прежнему во многом вызывали неодобрение.

Когда Гесту сравнялось семь лет, отец подарил ему нож в искусных кожаных ножнах, прошитых серебряными нитями; Торхалли сам украсил ножны незатейливым лиственным узором и нарек нож Одиновым, потому что, как он уверял, именно этим ножом одноглазый бог прорезал на поверхности земли долину Хитадаль, чтобы побежала по ней река и сделала ее плодородной для людей и животных. И Гест начал резать из дерева маленькие фигурки — птичьи и звериные головы, а не то и узоры, рождавшиеся у него в голове, растительные плетенки, каковые отец называл змеиными гнездами, правда, с оттенком похвалы, ведь он все больше и больше проникался уважением к сыну, который, оказывается, владеет умениями, каким он, отец, не мог его обучить. Откуда же это берется? — спрашивал себя Торхалли, и звучал сей вопрос как отголосок восклицания, слетевшего у него с губ в час рождения мальчика.

Но в одном у отца с сыном не было согласия, а именно в отношении к старым богам: Торхалли любил потолковать о них, тогда как Гест — не в пример своей сестре Аслауг — интереса к ним не выказывал, исключение составлял только Бальдр, бог, который мухи не обижал и все же по недоразумению был убит родным братом, а интересовался Гест Бальдром потому, что до своей трагической смерти тот успел обзавестись сыном, по имени Форсети, и к Форсети могли приходить все, кому не удавалось мирно жить на свете, ибо Форсети был богом счастья, мира и cсправедливости.

Пока отец рассказывал, Гест не переставал гримасничать и, раскрыв рот, бессмысленно ухмылялся, даже когда речь пошла о том, что все сущее — и живое и мертвое — оплакивало смерть Бальдра, и Торхалли осведомился, понятно ли сыну, о чем он говорит.

— Да-да, понятно, — отвечал Гест, продолжая ухмыляться, и Торхалли спросил, помнит ли он, как называлась ладья Бальдра.

— «Хрингхорни», — сказал Гест. — На ней Бальдру предстояло отправиться в Хель, но была она до того тяжелая, что никто не мог столкнуть ее на воду, пришлось богам звать на помощь великаншу Хюрроккин, которая явилась верхом на волке, а поводьями ей служили змеи…

— Неужто ты запоминаешь все, что слышишь?

Похоже, что так, — все имена, все рассказы, причем даже те, что ему не нравились. Гест настолько хорошо все помнил, что начал иной раз поправлять отца.

— Ты у нас не чета другим детям, говорил Торхалли. Только вот почему ты вечно ухмыляешься?

На это Гест ответить не мог.



Говорил он по-прежнему мало, да и улыбался, собственно, лишь замыслив поднять кого-нибудь на смех, большей частью он целыми днями пропадал на пажитях, пас овец, уходил подальше от работников и от сестры Аслауг, которые были не прочь помыкать им как рабом-трэлем, сидел себе на травке, вырезая какую-нибудь вещицу, и нет-нет надолго устремлял взгляд в сиянье света над бескрайними равнинами и морем, что лет этак сто назад привело сюда из норвежского Наумадаля его прадеда, со всеми чадами и домочадцами и со всем скарбом, и, наверно, точно так же может и увести прочь отсюда.



Но об этом Гест не думал, его мысли шли другими путями. Аккурат повыше Йорвы в реку Хитарау впадал ручеек, безымянный, просто Ручей, как все его называли; Ручей змеился по зеленой луговине, петлей обвивая две серповидные горушки, которые создавали средь здешнего открытого пространства затишное местечко, где обитатели усадьбы обыкновенно отдыхали от неугомонного проносного ветра, а детвора играла, как летом, так и зимой, потому что благодаря горушкам снег тут не залеживался.

В свое время Торхалли сколотил вместе четыре дощечки, насадил их на круглую спицу и установил в Ручье — соорудил водяное колесо, которое, бывало, унимало Гестовы слезы, когда мальчонка попадал вроде как в безвыходное положение; он любил эту безделку, мог подолгу смотреть на нее, преисполняясь покоя, изнемогая душой и телом.

Однажды теплым летним вечером они с отцом сидели у Ручья, и Торхалли, по своему обыкновению, посетовал, что водяное колесо ни к чему полезному не приспособишь, а Гест, по своему обыкновению, попросил отца рассказать какую-нибудь историю — про то, как родичи приплыли сюда из Норвегии, или про события в округе, или про другие места в Исландии. Однако ж Торхалли поднялся на ноги и ответил, что рассказать ему больше нечего. Да-да, так и заявил:

— Нет у меня больше никаких историй.

Гест недоуменно воззрился на него.

— Я уже рассказал тебе все, что знаю, больше рассказывать нечего, — добавил отец.

Гест с удивлением воскликнул, что не может в это поверить. Отец повторил, что рассказывать больше нечего и дело с концом. Тут Гест вскочил, выдернул из Ручья водяное колесо и, не глядя, зашвырнул на горушку.

— Теперь от него вовсе никакого проку не будет, — коротко бросил Торхалли и зашагал вниз, к усадьбе.

Гест, однако, остался у Ручья, посидел, подумал, потом встал и начал искать колесо, но без толку, не нашел. Тою же ночью он разбудил свою сестру Аслауг, которую считал большой и храброй, и, заливаясь слезами, сказал ей, что потерял Одинов нож и она должна помочь ему в поисках.

Аслауг нехотя поднялась, но, когда они топтались в росистой траве подле Ручья и горушек, вдруг заметила, что нож-то — вон он, висит-покачивается на кожаном ремне у Геста под курткой.

— Та-ак, и что же мы, собственно, ищем? — строго спросила она.

— Водяное колесо, — ответил Гест, прикрывая руками голову, потому что ждал затрещины. И напрасно, Аслауг только рассмеялась, назвала его глупышом и добавила:

— Как можно что-то найти, если не знаешь, что ищешь?

Хорошо сказано, подумал Гест и решил, что врать надобно похитрее. На сей раз он выложил правду: мол, колесо он зашвырнул куда-то со злости, когда отец объявил, что рассказать ему больше нечего, Гест, мол, уже слышал все его истории. Тут Аслауг опять рассмеялась и сказала, что историй на свете столько же, сколько людей, хотя Торхалли, понятно, всех знать не может.

— А сколько на свете людей? — спросил Гест. Аслауг в свой черед спросила, умеет ли он считать.

— Немного умею, — ответил Гест и начал считать вслух.

— Нет-нет, не надо, — остановила его Аслауг, присела на корточки, окунула руку в ручей, зачерпнула горсть мелкого белого песка и пальцем отгребла в сторону несколько песчинок. — Видишь?

— Вижу.

— На свете столько же людей, сколько песчинок на берегах Лангафьорда.

Гест долго смотрел на песчинки, потом спросил:

— Почем ты знаешь?

— Ну, это всем известно, — ответила Аслауг.

Гест еще посидел-подумал, ему и в это не верилось, но мысль была любопытная, и перечить он не стал.

В конце концов они продолжили поиски, и Аслауг нашла водяное колесо. Правда, оно дало трещину, но Гест вырезал парочку деревянных гвоздей и все поправил. Потом они установили колесо на место, между четырех гладко обкатанных камней, и посидели на берегу, глядя на его однообразное круженье, пока у Геста, размышлявшего о песчинках, о людях и историях, голова не пошла кругом и он не начал клевать носом.

Тогда Аслауг сказала, что надо вернуться домой и лечь, пока другие не проснулись, а отцу не говорить ни слова.

— С какой стати не говорить-то? — спросил Гест. Аслауг закатила глаза:

— А чтоб посмотреть, умеешь ли ты хранить секрет.

Три дня спустя Торхалли зашел к Гесту в ягнячий загон.

— Водяное-то колесо опять на месте, — сказал он. — Не ты ли его отыскал?

— Нет, — отвечал Гест, продолжая плести из прутьев перегородку.

Отец не уходил, смотрел на него.

— Кто же его нашел?

— Не знаю, — сказал Гест. Три долгих дня миновало, и наконец-то его старания были вознаграждены.

— Может, Аслауг? — спросил отец.

— Не знаю, — повторил Гест. — Но не я, меня это колесо не интересует, проку от него никакого.

И Торхалли, по обыкновению, сказал:

— Н-да, ты у нас не чета другим детям.

Гесту очень хотелось ответить, что Аслауг тоже им не чета, ведь все это из-за нее и из-за тебя, потому как не знаешь ты, что историй на свете столько же, сколько людей и песчинок. Но вслух он не вымолвил ни слова. Стоял спиной к отцу, заплетал перегородку. Славно поработал, перегородка вышла на диво. Было ему тогда восемь лет.



Изо дня в день все семейство тяжко трудилось, иной раз и голод терпело и прочие бедствия, когда, к примеру, по весне начинался падеж скота, но вдобавок здешнюю округу омрачала еще одна тень — могущественный хёвдинг,[2] что жительствовал в Бьярнархавне, на северном берегу полуострова Снефелльснес, на полночь от Йорвы, в дневном конном переходе оттуда. Имя хёвдинга было Арнгрим сын Торгрима, в народе же его прозвали иначе, потому что видели от него одни только лихие напасти: Вига-Стюр, «vig» значит «битва» и «убийство», a «styr» — «война, распря», ведь посеянные им кровавые раздоры охватили половину Исландии. Стюр грабил и убивал где вздумается, да еще и хвастал, что никогда не платит виру[3] он принадлежал к знатному роду и имел множество друзей, а таким людям все бесчинства с рук сходят. Вдобавок и денег, и скота, и земли у него было немерено-несчитано.



Однажды вечером, когда Гест, насквозь промокший от дождя, который поливал с раннего утра, возвращался с горного пастбища, он заметил между сараем и большим домом чужую лошадь: сгорбленная кляча, вся в мыле, точно в мокром железном панцире, закрыв глаза, что-то жевала. Надо бы в конюшню ее поставить, подумал он и взялся за уздечку, но лошадь яростно забила копытами и злобно уставилась на него совершенно человеческим взглядом.

Гест не двигался, пока лошадь не закрыла глаза, потом вошел в большой дом и в отблесках очага увидел, что отец тихонько беседуете каким-то незнакомцем. Никого из домашних в помещении не было, даже Аслауг и Тордис не видать, а это означало, что Торхалли — или гость — хотел, чтоб никто им не мешал, но Гест невозмутимо скинул мокрую одежду и забросил сушиться на жерди, подвешенные вокруг очага, а заодно прислушивался к негромкому разговору. И мало-помалу ему стало ясно, что с появлением этого незнакомца жизнь в усадьбе полностью изменится, и его собственная, и всех остальных; было ему тогда девять лет.



Звали пришельца Эйнар, а в Йорве он оказался оттого, что искал прибежища на зиму и помощи, чтобы покинуть Исландию, когда корабли снова выйдут в море. Торхалли, однако, несколько раз выслушал его историю и тогда только скрепя сердце согласился предоставить ему приют и помощь, да и то лишь при условии, что он заручится поддержкой соседей с другого берега реки, ведь содействием одного-единственного мелкого бонда Эйнару никак не обойтись, скрывался-то он от Вига-Стюра, который прибрал к рукам все его достояние, — не желал быть рабом на своей же земле.

Эйнар заночевал в Йорве, а наутро вброд переправился через реку в Ярнгердарстадир, где опять-таки сумел договориться с хозяевами, и с той поры жил поочередно то в одной усадьбе, то в другой.

Когда бывал в Йорве, он большей частью сидел в узкой каморке меж обложенной торфом наружной стеной большого дома и внутренней дощатой перегородкой, там Тордис устроила ему постель из шкур и сермяжных одеял. Входил он в дом и выходил через дверь в щипцовой стене, как правило, в потемках, и о своих приходах-уходах никого не предупреждал. Тордис ни с ним самим, ни о нем разговоров не вела, не нравился ей этот гость. Торхалли тоже ему не благоволил, хотя и решил стать на его защиту, чем немало удивил Геста, ведь Эйнар в родстве с ними не состоял, даже среди дальних знакомых не числился.

Зимой Торхалли несколько раз ездил на юг, к боргарфьярдарским родичам, старался выхлопотать Эйнару место на торговом судне, которое ожидается летом и может забрать его в Норвегию. Помог Торхалли переправить в Йорву и кое-что из Эйнарова имущества. А пока отец был в отлучке, Гест и Аслауг иной раз заходили к беглецу, сидели с ним в его каморке.

На первых порах он говорил мало, крупный, задумчиво-печальный мужчина, по годам ровесник Торхалли, только лысый и безбородый, худой и подавленный. Однако ж мало-помалу начал рассказывать о своих странствиях — в Норвегию, в Англию, в Ирландию… да так, что дети прямо воочию видели перед собою чужедальние земли. Эйнар рассказывал о Йорсалаланде,[4] где распяли на кресте Белого Христа. Вдобавок он знал много стихов Эгиля сына Скаллагрима и Гисли сына Сура, великих исландских скальдов, а также был сведущ в законах, и у Геста забрезжила догадка, что по этим-то причинам отец и позволил ему остаться в Йорве; Эйнар хорошо владел красноречием, и там, где недоставало родственных уз, на помощь приходила способность убеждать, а не то и волшебные его рассказы.

Эйнар был христианином, и однажды вечером, наблюдая, как Гест вырезает какую-то вещицу, он сказал, что Одиновым этот нож называть нельзя, Один ножа не имел, да и мир — горы, море, долина Хитадаль — создан не им; начало всему положил своею властью небесный отец Белого Христа и Владыка рода человеческого. Голос Эйнара тихонько угас в набожной улыбке, которая напоминала зарю прелестного вешнего дня.

В ответ Гест пробурчал что-то невразумительное, а вот Аслауг, сидевшая поблизости, резко бросила, что Эйнар сказал свое последнее слово.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Эйнар.

— А то, что мы больше не желаем тебя слушать, не затем нам уши даны.

Гест удивленно посмотрел на нее, отметив про себя, с какой легкостью едва возникший рассказ может опять исчезнуть, кануть в небытие по чужой воле, многозначительно кивнул в знак согласия и пересел поближе к сестре.

А Эйнар вдруг вспылил и в сердцах выкрикнул, что, живя в этакой глухомани, они вообще ни о чем понятия не имеют. Но Аслауг даже бровью не повела, оттого и Гест остался невозмутим, только диву давался, что Эйнар почему-то всегда выглядит скорее удрученным, нежели преисполненным веры, и что эта суровая печаль тяжким бременем лежит и на нем самом, и на его речах, каковы бы оные ни были. И решил до поры до времени держаться от него подальше.



В горах Гест нашел орла с поврежденным крылом и камнем прикончил птицу. Потом срубил карликовую березку и принялся вырезать из комля орлиную голову. Но когда, воротившись домой, показал свою поделку, Аслауг только руками всплеснула и не поверила, что работа его, а мать закрыла лицо руками и смотреть не пожелала, сказала, что она, мол, как живая, и с перепугу убежала прочь.

Эйнар же расхвалил орлиную голову, ужасно обрадовался, когда Гест бросил ее ему, и поспешно спрятал в котомку, которую вечно таскал с собой, а потом сказал, что у Геста особый талант и ему стоит поблагодарить за это Господа. Гест спросил, как это понимать, но Эйнар не ответил, зато предложил рассказать про Вига-Стюра, про хёвдинга, от которого он прячется, мол, пришло время побольше узнать об окружающем мире, о том, какой он огромный.



У Стюра был брат по имени Вермунд, который одно время состоял в дружине норвежского ярла[5] Хакона. Когда пришла ему пора возвращаться в Исландию, ярл решил наградить его, и Вермунд попросил себе двух берсерков[6] из дружины, жестоких буянов, у которых на совести не счесть сколько убийств да иных злодеяний, а Вермунд, по сварливости натуры, успел нажить среди соседей в Исландии немало врагов. Но ярл сказал «нет», полагая, что Вермунду с ними не совладать. Тем не менее Вермунд стоял на своем и в конце концов получил, что хотел. Когда добрались до Исландии, стало ясно, что работать берсерки не желают, оба только ели-пили ровно великаны-йотуны да забавлялись, докучая обитателям усадьбы. В довершение всего один проходу не давал младшей Вермундовой дочери. Делать нечего, Вермунд позвал к себе брата, Вига-Стюра, осыпал его подарками и похвалами и посулил преподнести на прощание еще более богатый дар, имея в виду двух норвежских берсерков.

Однако Стюр разгадал его намерение и сказал в ответ, что этакому дару поистине нет цены и в отплату он может только оставить его Вермунду.

Вермунд сознался, что думал провести брата, и Стюр все же согласился забрать берсерков с собой. Но и в Бьярнархавне дело пошло прежним манером: берсерки знай себе пьянствовали, дрались да приставали к девушкам. Стюр, впрочем, смотрел на все это с непоколебимым спокойствием, дожидаясь, когда любовный недуг окончательно одолеет берсерков, и тогда предложил одному из них в жены свою дочь, взамен же они должны были расчистить дорогу через лавовое поле, отделяющее усадьбу от окружающего мира.

Берсерки трудились день и ночь, а когда закончили работу, Стюр распорядился приготовить им купанье, в бане, которая топилась снаружи. Едва они вошли в баню, как дверь за ними заперли, и Стюровы челядинцы принялись напропалую нагонять жар и через отверстие в крыше ведрами лить внутрь кипяток. Берсерки сумели разнести боковую стену, но из бани выбрался только один, которого Стюр немедля зарубил топором; второй помер от жара. После обоих похоронили в расщелине на лавовом поле, насыпали сверху курган и принесли в жертву скот, чтобы не бродили они призраками. Всего Вига-Стюр убил в ту пору больше тридцати человек и виру ни разу не заплатил.



Мало-помалу Гест начал понимать, с каким противником схватился Эйнар, а значит, и его отец тоже. Напугали его, однако, не три десятка убийств, а ответ, который Стюр дал брату, когда тот попытался хитростью сплавить ему берсерков: «Этакому дару поистине нет цены, и в отплату я могу только оставить его тебе».

Эйнар взглянул на него, видимо интересуясь произведенным впечатлением, и спросил, снились ли ему когда-нибудь страшные сны.

— Нет, — соврал Гест.

— Тогда тебе не понять, что такое страх, — хмуро сказал Эйнар и перевел взгляд на Аслауг, которая все это время молчала и как бы не слушала.

— Почему ты пришел сюда? — спокойно спросила она. — Ведь найдется сколько угодно других мест, где ты мог бы схорониться, а?

И вновь красноречие изменило Эйнару, он лишь пробормотал, что-де так уж получилось, дорога сама привела его сюда, бегство привело, и Гест вновь с удивлением подумал, что, видать, есть на свете страх, который, точно отрава, способен сделать человека живым мертвецом, живым привидением.



Неделю-другую Гест опять сторонился Эйнара, его смущала слабость этого человека, а вдобавок преследовало смутное ощущение, будто Эйнар читает его мысли и видит, что он чувствует, еще прежде, чем он сам успевает разобраться, мало того, переиначивает все это своим собачьим взглядом, прилипшим к Йорве, ровно тюленья кровь к старой деревяшке. За последний месяц Гест говорил с ним один-единственный раз, когда они ненароком столкнулись на холме у реки. Было раннее весеннее утро, река только-только вскрылась, и Эйнар с ходу, без предисловий, спросил, помнит ли Гест стихи, которым он его учил, или уже позабыл.

— Помню, а как же, — ответил Гест и пошел было дальше.

Эйнар, однако, остановил его и попросил прочесть хоть один. Гест просьбу исполнил, Эйнар задумчиво кивнул и зашагал вверх по холму, к усадьбе. Потом оглянулся и повторил, что у Геста особый талант, дарованный не кем иным, как Господом Богом.

Но и теперь Гест не усматривал в этих словах похвалы. Уже несколько ночей они с сестрой не спали, слушая клики лебедей, что ворочались из-за окоема, из дальних краев, так бывало каждую весну — возвращался свет, и вместе с ним прилетали лебеди; на сей раз дети еще сказали друг другу, что скоро и Эйнар, и все его грозные тени исчезнут из Йорвы. И в самом деле, через несколько дней в усадьбу прискакал гонец с вестью, что корабль, который заберет Эйнара в Норвегию, стоит в виду Рауданеса.



Проснулся Гест от шума, оделся, выбежал во двор, увидел, что Эйнар выводит из конюшни свою лошадь, и услышал, как отец предлагает одолжить ему одну из их лошадей, под поклажу. Эйнар сперва отказывался, но в итоге дал себя уговорить. И снова Геста встревожила эта его манера отвечать сразу и «да» и «нет», будто оба эти слова совершенно равнозначны. Потом Торхалли сказал, что даст Эйнару в сопровождение двух своих людей, и Эйнар опять надолго задумался, а в конце концов пробормотал, что не знает, добрый это знак или дурной. Тут он заметил Геста, улыбнулся и попросил мальчика подойти.

— Хочу отблагодарить тебя за орлиную голову, — торжественно произнес он, — и за то, что зимой ты ухаживал за моей лошадью, хоть и побаивался ее. Никогда у меня не было такой умной лошади, но в Норвегию я ее забрать не могу, поэтому люди твоего отца приведут ее к тебе, тем более что ты давно уже перестал ее бояться.

Он поблагодарил всех по очереди, в том числе и Тордис, которая стояла скрестив руки на груди и даже не особенно старалась скрыть свое облегчение. Напоследок Эйнар еще раз подмигнул Гесту, украдкой скользнул взглядом по Аслауг, и маленькая процессия двинулась в путь, на полудень по равнине, к единственному броду, преодолимому в эту пору года.

Поднявшись на холм, Гест провожал всадников взглядом, пока они не исчезли, как письмена на песке. Он приметил и облегчение матери, и непроницаемую мину отца и понимал, что у обоих были на то свои причины, и отцовские, пожалуй, значили больше.

Весь день Гест, как обычно, провел с новорожденными ягнятами. Последние несколько недель округа тонула в тумане, поливали дожди, но теперь вдруг прояснилось, вечер полнился светом, небо чистое, словно вода, и, спускаясь к усадьбе, он углядел вдали, на лавовом поле, какое-то движение, не иначе как отцовы работники возвращались — двое всадников во весь опор скакали к переправе.

Гест остановился, глядя, как они перебрались через бурлящий мутный поток, отец вышел из-за ограды пастбища, зашагал им навстречу, они что-то ему сообщили, причем оба явно нервничали. Торхалли, однако, держался спокойно, будто заранее приготовился услышать дурную весть.

Дома Гест узнал, что Вига-Стюр со своим отрядом караулил их в засаде у Вальсхамара. Эйнар первым заметил опасность и велел работникам возвращаться в Йорву — если кому суждено быть здесь убиту, то ему, а не им. Да и отряд у Стюра большой, не одолеть им его.

Работникам эти речи не понравились, ведь они обещали Торхалли защищать Эйнара. Но все ж таки оба отъехали в сторону и издалека видели, как Стюр зарубил Эйнара и тотчас похоронил.

И снова Геста поразило спокойствие отца, который только головой кивал, слушая работников, вместо того чтоб намять им бока за позорную трусость. Позднее в тот вечер он напрямик спросил у отца, в чем тут дело, а Торхалли повел его к реке, в белом сумраке они уселись на берегу, стали смотреть на ледоход, и отец спокойно объяснил, что работники медлили оставить Эйнара не потому, что обещали защищать его, а потому, что заподозрили, будто отсылает он их в надежде, что Стюр погонится за ними.

Гест долго молчал.

В конце концов, он покачал головой и пробормотал, что не понимает, к чему клонит отец. Торхалли с кривой усмешкой обронил, что в свое время он все поймет и согласится с таким ответом, ведь работник — он один, сам по себе, и добавил:

— А мы — семья.

Гест опять ничего не понял. Но предположил, что все это некоторым образом связано с усадьбой Йорва, с неимущими ее обитателями и Стюровой властью над ними. А еще подумал, что вместе в Эйнаром исчезнут все его стихи и рассказы, коли никто не сохранит их в памяти, и сказал себе, что постарается крепко их запомнить.



Без малого неделю спустя им довелось впервые увидеть страшного хёвдинга. Гест, сидя на солнышке меж большим домом и хлевом, играл с котенком, когда во дворе вдруг объявился Вига-Стюр, во главе многочисленного конного отряда. За ревом речного потока никто не слышал, как они заехали в самое сердце усадьбы.

Ростом Стюр оказался меньше, чем представлялось Гесту по рассказам, и много старше, да и одет отнюдь не роскошно, не в пример иным из спутников его, облаченным в яркие рубахи и грозные шлемы, с золоченым оружием. Но взгляд у него был глубокий, спокойный, словно черная болотная вода, а зычный голос перекрыл шум реки, когда он привстал в стременах и велел всем — свободным и подневольным — выйти из домов.

Все столпились во дворе, точно стадо в кольце безмолвных всадников; Стюр пристально посмотрел на Торхалли, затем, словно пробуя на вкус его имя, буркнул: «Бонд Торхалли сын Грима из Йорвы», — попросил его выйти вперед и без долгих церемоний потребовал пеню за то, что он всю зиму прятал здесь Эйнара.

Торхалли молчал. Гест заметил, что глаз он не опустил.

Стюр спешился, приказал двум своим людям привести Олава из Ярнгердарстадира, сам же тем часом принялся молча расхаживать по двору, иной раз, поворачиваясь спиной к йорвовским обитателям, словно мысли его были заняты совсем другим, а происходящее здесь лишь частица намного большего.

Стюровы люди приволокли Олава и его сыновей, которых тотчас обступили кольцом пешие и конные воины. Гест, сидя в траве, навострил уши. В конце концов Стюр приказал Олаву уплатить пеню, иначе, мол, не сносить ему головы, а Торхалли, коего считал главарем, обязал оказывать ему, Стюру, гостеприимство всякий раз, как случится ему заехать в эти края — по пути ли на альтинг,[7] или с альтинга, или по другому какому делу, зимой ли, летом ли. Когда бы он со своими людьми ни явился в Йорву, должно накормить их и обогреть, как положено, и коням сена задать, добавил Стюр, будто знал, что аккурат травы-то здесь и недостает.

Торхалли по-прежнему не говорил ни слова, однако жестом показал, что все понял и согласен на такие условия.

— Для меня не имеет значения, — сухо бросил Стюр, — соглашаешься ли ты по принуждению или по доброй воле, я знаю, ты человек чести, и оттого твердо надеюсь, что ты сдержишь слово.

Когда отряд ускакал прочь, Гест услыхал, как мать напустилась на отца. И с тех пор упорно твердила, что надобно убираться отсюда, лучше всего на юг, в Боргарфьярдар, где у нее родня и можно жить в безопасности. Но Гест видел, что отцу — как ни старался он это скрыть — не по душе ни уговор с Вига-Стюром, ни планы Тордис насчет переезда.

Однажды теплым вечером в начале лета они сидели на огороже пастбища, слушали тишину, как вдруг Торхалли положил руку сыну на плечо и спросил, не видал ли он в отряде Стюра Эйнарову лошадь. Гест сказал, что не видал.

— Значит, они и ее убили, — вздохнул Торхалли. — Норовистая была скотина.

Гест ответил, что до лошади ему нет дела. А вот об Эйнаре он думает. И мнится ему, будто каждый раз, когда он думает об Эйнаре, тот умирает снова. Убийство предстает перед ним так отчетливо, что он невольно повторяет Эйнаровы стихи. Удивительно, как это Гест помнит столько слов, сказал Торхалли, сам-то он даже лицо родного отца не помнит. Но говорил он таким тоном, будто речь шла о совершенно очевидном, столько раз высказанном и подтвержденном, что оно едва ли не утратило важность.

— Ты обратил внимание на молодого парня, что сидел на коне обок Стюра? — спросил отец. — Он не произнес ни слова и вроде как не следил за происходящим.

Гест кивнул.

— Это его младший сын, Онунд. Ты помнишь, как он выглядел?

Гест описал парня, в подробностях, и нарядную одежду, и сбрую коня, и оружие, и рост, и телосложение, упомянул и светлые кудри, падавшие на худые плечи, только относительно возраста не был уверен. Торхалли улыбнулся.

— Эх, если 6 все это для чего-нибудь пригодилось! — пробормотал он, а потом сказал, что, по слухам, Онунд умнее, спокойнее и сдержаннее своих братьев и, вероятно, по этой причине именно он и унаследует отцову власть и богатства, ведь люди недооценивают Вига-Стюра, даже те, кто якобы ценит его по достоинству. — Правда, мне он показался вялым и бездеятельным, — добавил Торхалли, имея в виду Онунда. — А ты как думаешь?

— Он смотрел на Аслауг, — сказал Гест.

Минуту-другую Торхалли задумчиво молчал, потом негромко обронил:

— Хорошая была лошадь.



В то первое лето Стюр со своим отрядом приезжал в Йорву трижды, каждый раз на одну ночь; они без нареканий съедали и выпивали все, что подавала Тордис, меж тем как кони их паслись на огороженном лугу, ближе к равнине. И каждый раз Гест замечал, что Онунд засматривается на Аслауг, она же на него не глядела, а то и вовсе находила себе занятие подальше от дома и возвращалась только после их отъезда.

Затем они исчезли на несколько месяцев. Но осенью, темным пасмурным вечером, нагрянули вновь, по обыкновению, откуда ни возьмись, будто призраки, без всякого предупреждения, да еще числом свыше сорока человек. И вот, когда они ближе к ночи, сидя у очага, пили брагу, Стюр вдруг начал сетовать на еду. Никто ему не ответил, и тогда он напустился на Торхалли, облыжно обвинив его в том, что он тайком перебил чужих овец на полночь от Хитадаля. Торхалли возмущенно вскочил, заперечил, а Тордис выбранила хёвдинга, обозвала жалким главарем паршивого сброда.

Минуту-другую Стюр смотрел на них обоих, будто забавляясь, а потом вдруг пошел на попятную, прекратил оговоры и уклончиво проворчал, что слух у него, пожалуй, не тот, что раньше, стареет он.

Однако наутро, когда Стюр с отрядом ускакал, Торхалли отвел Геста в сторону и сказал, что теперь у хёвдинга есть повод, которого он искал, и потому им все-таки лучше покинуть усадьбу, не сразу, но в течение ближайшего года. Тордис тоже сызнова принялась толковать об отъезде. А когда домочадцев рядом не было, твердила детям, что вообще-то ей никогда не нравилось в Йорве, этакое мрачное захолустье, живешь все равно что на чужбине, земля тут скудная, серая, как песок, местность пустынная, незащищенная, — рассуждения об этом убожестве окрашивали щеки Тордис румянцем, на губах у нее блуждала отрешенная улыбка.

Гесту эти разговоры были не по нраву, напоминали о Вига-Стюре и недоброй его славе, ведь дед Торхалли занял здешнюю землю потому, что приехал в Исландию, когда в плодородной части острова все уже разобрали, он расчистил участок от камней и построил усадьбу, а затем его сын и внук упорно трудились, расчищали пастбище за пастбищем, ставили новые дома, сооружали ограды, вдобавок налаживали хозяйство, обзавелись сараем на берегу и двумя рыбацкими лодками, которыми, судя по всему, займется Гест, как только подрастет и возмужает.

Однако долгими, дремотными зимними ночами разговоры об отъезде вновь поутихли, дров было в достатке, еды хватало и людям и скотине, никто, кроме ближайших соседей, к ним не заходил, дома стояли под напором штормов как утесы, а в безветренную погоду всюду царила синяя вечность, ведь зимой спала и река, из-под льда доносился лишь невнятный плеск, точно голос северного сияния или отзвук минувшего лета.

Когда же вместе со светом воротились лебеди, а река вновь помчала к морю свои бурливые воды, Гест успел забыть и о Вига-Стюре, и о туманных планах отъезда; он стоял на коленках в загоне и ножом метил новорожденных ягнят, в точности как учил отец, наносил косой йорвовский знак на верхушки тоненьких, ровно листочки, полупрозрачных ушек, давал некоторым ягнятам имена и вздрогнул от неожиданности, когда отец присел рядом и тихонько сказал, что через неделю-другую они покинут усадьбу, надо уезжать, пока Стюр на альтинге.

— Только вот лошадей у нас недостаточно, — продолжал Торхалли, — за один раз все не увезешь. Но за два раза управимся. — И повторил: — За два раза.

Больше отец ничего не добавил. Лишь строго-настрого наказал Гесту держать язык за зубами, никому ни слова не говорить, будто вокруг сплошь чужие, вражьи уши, а не стадо блеющих ягнят.

Гест кивнул, однако ж не утерпел, поделился с Аслауг. Сестра долго смотрела на него, а потом спросила:

— Ты что же, так и не научился хранить секреты?

— С чего ты взяла?

— Отец сказал мне то же самое. Выходит, ты проболтался. Гест призадумался и, в конце концов, сказал:

— Но только тебе одной.

— Почем мне знать? — возразила Аслауг.



В то утро, когда все было готово, Торхалли решительно объявил, что на первый раз сопровождать его будет работник Ингьяльд, со всеми девятью вьючными лошадьми; дня через два-три они вернутся и заберут остальных домочадцев, работников и скотину.

Гест и Аслауг, сидя во дворе на солнышке, смотрели, как отец вскочил на лошадь. За последние полгода Гест подрос — немного, но все ж таки. И видел, как отец наклонился и что-то шепнул матери на ухо, а она вцепилась в конскую гриву, будто удерживая, и стояла спиной к детям, так что они не слышали, о чем говорили родители, и в лицо им заглянуть не могли.

Торхалли выпрямился, посмотрел на них. Гест сидел на заросшем травой бугорке, который отец специально насыпал, чтобы мальчик, вставши на него, мог взобраться на лошадь. Гест понимал: надо бы что-то сказать отцу. Порывисто вскочил на ноги и стал на бугорке, сравнявшись ростом с Аслауг. Отец улыбнулся. А Гест вскинул руки над головой и словно еще вырос. Торхалли, широко улыбаясь, коротко кивнул детям, тронул поводья, и караван двинулся в путь, но не через песчаные равнины, а к речному броду и дальше, вдоль подножия горы Сварфхольсмула в долину Храундаль, к так называемому Перевалу, окольной дороге в Боргарфьярдар, — крюк, конечно, немалый, зато и любопытным на глаза не попадешься.

Гест обратил внимание, что мать не обернулась, когда вереница коней исчезла из виду, а прошла к ограде, села и принялась теребить солому. Тут он услышал, что Аслауг плачет. Было ему тогда десять лет, Аслауг — двенадцать.



Лишь спустя две недели в Йорву снова прибыли всадники, трое, и не те, кого там ждали. Приехали хёвдинг Торстейн Гисласон из боргарфьярдарского поместья Бё, его шестнадцатилетний сын Гуннар и незнакомец, которого в Йорве никогда раньше не видали.

Торстейн, человек богатый, влиятельный, славился умом и миролюбием, а женат он был на Хельге, старшей сестре Тордис, и обещал им помочь обзавестись новой землею в Боргарфьярдаре.

Спешившись, Торстейн без улыбки поздоровался со всеми, обернулся к незнакомцу, что приехал с ним, и, ни на кого не глядя, сказал:

— Это мой тингман[8] Стейнар сын Стейна, он кое-что вам расскажет.

Тордис побледнела лицом, крикнула Гесту, чтобы он позаботился о лошадях, и опустилась в траву. Торстейн поднял ее, обнял за плечи и отвел в дом; там он сел на то место, где привык сидеть, бывая у них в гостях. Когда Гест вошел, он как раз сообщил, что живет Стейнар в маленькой усадьбе в долине Скоррадаль, в горах меж Боргарфьордом и южными равнинами. Так вот, намедни явился к нему йорвовский работник Ингьяльд, пешком пришел, до смерти перепуганный спешил в Вик[9] надеялся сесть там на корабль и покинуть Исландию.

Закончив эту вступительную речь, Торстейн умолк и устремил повелительный взгляд на бонда Стейнара. Тот собрался с духом, неловко кашлянул и рассказал, что накормил Ингьяльда и приютил его на ночь, а работник в свою очередь поведал ему о хлопотах с переездом из Йорвы и о том, как у водораздела в Храундале они приметили всадников, конный отряд Вига-Стюра, и заспорили меж собой, как быть. Ингьяльд предлагал повернуть назад, в Йорву, Торхалли же твердил, что не видит за собой никакой вины, что он свободный бонд и волен поступать как вздумается. Тогда Ингьяльд сказал, что в таком случае хотя бы один поскачет назад, за помощью. Торхалли согласился.

И лишь через несколько дней Ингьяльд доведался, что Торхалли учтиво приветствовал Стюра и даже выразил удивление, что в пору альтинга встретил хёвдинга в здешних краях. Стюр ответил, что он-то аккурат рассчитывал на встречу с Торхалли, хотя, кажется, вполне четко разъяснил и ему, и другим, что не терпит, когда народ покидает округу по собственному усмотрению.

Засим он приказал своим воинам схватить Торхалли, а тот мигом спешился, вскочил на камень и принялся отбиваться мечом, да так ловко, что в отряде начали строить насмешки над хёвдингом: дескать, что это он все сидит да смотрит. К тому времени Торхалли уже притомился и был тяжело ранен, так что Стюру ничего не стоило зарубить его топором. Убитого тотчас похоронили, лошадей с поклажей перегнали в Бьярнархавн, а после этого отправились на альтинг. Однако на сей раз Стюр не объявил об убийстве[10] не как в случае с Эйнаром.



Торстейн сын Гисли был одет в длинный синий плащ, а на поясе у него висел кожаный кошель с нашитой английской серебряной монетой — из тех, что отчеканил король Адальрад[11] и отдал норвежским викингам, откупаясь от их набегов. Пока Торстейнов тингман вел свой рассказ, Тордис без устали теребила пальцами этот кошель. Аслауг сидела, опустив голову на руки, так что волосы падали на лицо, а Гест — он оставил дверь открытой — внимательно изучал растерянную физиономию Стейнара, освещенную уличным светом.

Торстейн кашлянул и с коротким смешком осведомился, уж не решила ли Тордис его ограбить. Она тотчас выпустила кошель, будто он обжег ей пальцы, и пустым взглядом уставилась на детей. Хёвдинг сказал, что, по его мнению, Ингьяльд не иначе как слышал этот рассказ от кого-то из Стюровых людей, сам-то он не видел происшедшего.

— Если, конечно, он изначально не был Стюровым соглядатаем, — добавил Торстейн, — ведь у вас тут вроде уже случилось предательство, когда убили Эйнара?

Слова его прозвучали как вопрос, но ни Тордис, ни дети не могли дать ответа, не замечали они за Ингьяльдом вероломства, хотя прожил он у них всего полтора года и не отличался ни дружелюбием, ни особой разговорчивостью.

Стейнар заговорил снова, рассказал, что, когда он встал на следующее утро, Ингьяльда уже не было и с тех пор никто его не видел. Но на стене комнатушки, где ночевал, он вырезал крест — может, просил у Белого Христа прощения за что-то?

И на это никто не ответил. А Стейнар шмыгнул носом — Гест даже вздрогнул от неожиданности — и добавил, что, как убежденный язычник, истребил этот крест.

Тордис наконец открыла рот и пробормотала, что в Йорве никто слыхом не слыхал, будто Ингьяльд принял новую веру, и почему он не вернулся, его же никто ни в чем не подозревает, и куда он подевался…

Гест по-прежнему глаз не сводил со Стейнара.

Минувшие две недели показались ему длиннее всей остальной его жизни, Тордис уже на другой день после отъезда Торхалли закрылась в опочивальне, и разговаривала с ней одна только Аслауг, когда приносила еду.

«Чем она там занимается?» — однажды спросил Гест.

«Ткет», — ответила Аслауг.

Но ткала Тордис всего-навсего узкие, в палец шириной, ленточки, локоть за локтем, такие она вплетала в косы Аслауг, когда та была поменьше и не умела сама плести косы.

«И она не хочет говорить, о чем думает», — добавила Аслауг.

Гест почти все время сидел у Ручья, возле водяного колеса. И пока не видел усадьбы, отец благополучно держал путь к Боргарфьярдару, сидел на лошади с той же улыбкой, которую увез с собою из Йорвы; беззвучно ступали копыта, вздымая сверкающие золотом облачка пыли. А отец запрокидывал голову, наслаждался солнечным светом и легким ветерком и не замечал, как море захлестывает его, не видел коварных альвов,[12] которые, обхватив лошадь за холку, влекли ее в открытые воды, не в глубину, нет, ведь Торхалли, точно корабль, плыл по разгульным волнам, и топор не касался его головы, а в вышине парили стая лебедей да черный ястреб — словно знамение, замершее над загадочным видением.



Гест только-только вышел за порог, как кто-то окликнул его по имени. Был это Гуннар, худой, голенастый, ровно цапля, не по годам рослый. Обычно он прямо-таки лучился бодростью и весельем, но сейчас очень серьезно спросил, намерен ли двоюродный брат уехать из Йорвы.

Озадаченно взглянув на него, Гест вытащил нож и принялся стругать палку.

— Не знаю, — в конце концов ответил он.

— Стейнар правду говорит, — помолчав, сказал Гуннар и сел рядом с ним. — Отец сам ездил к нему посмотреть на то место, где был вырезан крест.

— Невелика хитрость — поставить метину на бревне, — заметил Гест, меж тем как стружки колечками вились из-под ножа.

Гуннар выдержал паузу, потом сказал:

— Не один свидетель может подтвердить, что Ингьяльд был там. Стейнар в самом деле говорит правду.

— Почему же он тогда не вернулся, ведь должен был за помощью ехать?

— Испугался.

— Еще не зная, что случилось?

Гуннар призадумался.

— Ты хоть и молод, а головой работать умеешь! — воскликнул он. — Тут я ничего сказать не могу, зато я знаю другое: коли Ингьяльд не убит Стюром, то быть ему убиту Торстейном, моим отцом, ежели Ингьяльд еще жив, а это вряд ли.

Оба помолчали.

— Нет, все ж таки не верится мне, — сказал Гест. — Ингьяльд был нам другом, не предавал он ни Эйнара, ни моего отца, и неизвестно, убил ли его Стюр, тот ведь покуда об этом не объявлял.

Он швырнул палку в реку, спрятал нож в ножны и зашагал вверх по долине. Сел между горушками у Ручья и смотрел на водяное колесо, пока за ним не пришла Аслауг, а к тому времени настала светлая, мерцающая серебром ночь.

— Ты плакал? — спросила Аслауг.

— Нет. А вот ты плакала. Сестра молча села рядом.

— Ты не виноват.

— В чем?

— Ингьяльд, конечно, долго жил здесь, но никто знать не знал, откуда он явился.

Гест задумался.

— Он пришел после того, как убили Эйнара.

— Да нет, — возразила Аслауг. — Аккурат перед тем.

Они переглянулись, понимая, что в точности не помнят.



Торстейн отрядил в Храундаль дюжину воинов, и у водораздела они нашли Торхалли. Раны на его теле совпали с теми, о которых шла речь в «рассказе Ингьяльда»; воины призвали свидетелей, подтвердивших все, что они обнаружили, а затем доставили останки в Йорву, где Торхалли был похоронен подле своих предков, на невысоком кряже меж домами и песчаными равнинами.

В тот же вечер Гест поставил на могиле крест. Тордис спросила, на что он нужен. Гест ответил, что крест деревянный, словно это и было объяснение, и что он вырезал на нем узор. Тордис подошла ближе разглядеть узор — все те же петлистые полосы, которые Торхалли прозвал змеиными гнездами, они обвивали маленький крест, вблизи похожий скорее на растение, на цветок. Покачав головой, она опять повторила, что Йорва — проклятое место, неспроста она потеряла здесь пятерых из семи своих детей, потеряла мужа и собственную жизнь, а скоро потеряет и Геста и Аслауг, и не останется от них от всех никакого следа, сколько бы крестов он ни втыкал в эту голую осыпь.

Гест хотел спросить, почему же она тогда не согласилась на предложение Торстейна переехать в Боргарфьярдар. Но мать уже повернулась к нему спиной и пошла к усадьбе. Потом вдруг оглянулась, внимательно посмотрела на него. Проверяет, не плачу ли я, подумал мальчик и решил крепиться. Немного погодя Тордис опустила глаза, воротилась к нему, положила руку на плечо и тихонько сказала, что крест получился красивый.

— Даже слишком красивый, — добавила она надтреснутым голосом, как в тот раз, когда притворно хвалила орлиную голову.

Тою же ночью Гест убрал крест с могилы, разбил его о камень, а обломки побросал в реку. Ну а теперь пойду изломаю и водяное колесо, подумал он, раз и навсегда. Но не пошел. Не смог за одну ночь совершить два худых дела.



Торстейн и другие боргарфьярдарские хёвдинги некоторое время поговаривали о том, не возбудить ли на альтинге дело против Стюра. Однако Стюр только посмеялся над их затеей.

— Не каждый раз, когда небо хмурится, идет дождь, — сказал он. Человеку, у которого столько могущественных друзей, опасаться нечего, тем более что Снорри Годи[13] из Хельгафелля, самый хитроумный и самый загадочный из мужей Исландии, доводится ему, Стюру, зятем, а когда на твоей стороне Снорри Годи, тебе почитай что все нипочем.

Словом, дело по поводу убийства Торхалли так и не возбудили. Работник Ингьяльд больше не объявился. Может, сгинул в горах или в море, а может, Вига-Стюр покарал смертью его вероломство. И Гесту подумалось, что Форсети, бог справедливости и мира, тоже исчез, канул в небытие.



Правда, к концу лета Торстейн убедил одного бонда, по имени Торлейк, поселиться в Йорве, взять на себя заботу об осиротевшем семействе. Торлейк принадлежал к небогатому роду, жил на скудных землях и собственности почитай что не имел, зато был поистине непревзойденным кузнецом — сущий Вёлунд,[14] — а вдобавок от него так и пыхало энергией и радостью жизни, что на первых порах казалось совершенно не к месту в усадьбе, которую постигла беда. Тордис обращалась с ним так же, как в свое время с Эйнаром, на дух его не принимала, хотя за те годы, что будет хозяйствовать в Йорве, он увеличит поголовье скота и продолжит расчистку земель, не завершенную Торхалли. Он и в море за рыбой ходил верой-правдой на его лодках, вместе с Гестом и работниками; с большинством людей у него установились добрые отношения, а что Гест поначалу встретил его враждебно, держался особняком и вообще не желал иметь с ним дела, ему ничуть не мешало.

Хуже обстояло с Тордис. По осени она всерьез захворала, а к Рождеству слегла и уже не вставала, толком ничего не ела, разговаривала бессвязно, сердито и, пока тянулась зима, таяла на глазах. Торлейк был христианином, крестился всего несколько лет назад, когда решением альтинга Исландия приняла христианство.[15] И теперь он без устали твердил, что Тордис надобно искать опоры и крепости у Господа Бога, а не позволять себе безропотно вязнуть во мраке земной юдоли.

— Бога нет, — отвечала ему Тордис, — есть только люди.

Еще она говорила, что коли муж ее не сумел живым уйти из этой проклятой усадьбы, то и она не сумеет, умрет здесь.



Теперь в Йорве было пятеро работников да две старухи, Торлейковы сестры, которых он привез с собой. Они исполняли работу, какую прежде делала Тордис, только в управление усадьбой не вмешивались. Весной Тордис отдала ключи Аслауг и сказала, что отныне та в ответе за все, а коли понадобится помощь, пусть обращается к Торлейку, он хороший человек.

— Или потолкуй с Гестом.

— С Гестом? — удивилась Аслауг. — Да ведь он ребенок совсем!

— Нет, — сказала Тордис. — Гест сильный. Сильнее нас всех.

Через три дня она умерла, иные говорили, мол, оттого лишь, что так решила. Рано утром вышла из дому, легла в траву на речном берегу. Земля уже подтаяла. В вышине перекликались лебединые стаи. Похоронили ее подле Торхалли, и все — как те, что считали покойницу малодушной трусихой, так и те, кто уверял, что она усмотрела в Гестовой орлиной голове знак проклятия, — теперь шепотом твердили, как они были правы в своих догадках.

Гест после этого впал в какое-то зябкое забытье. И привиделось ему, будто на болота в долине набросили белый покров, и он было подумал, что это снег. Однако ж, подойдя ближе, обнаружил, что не снег это, а тончайшая ткань, которая приподнималась от легкого ветерка и вновь опадала. Она укрывала мать, и лицо Тордис просвечивало сквозь покров, как живое. Гест разрыдался, слезы хлынули неудержимым потоком. Позднее, рассказывая о своем детстве и юности, он не вспоминал о тех годах, о времени, когда в Йорве жил Торлейк. А вот гримасничать перестал, и народ рассудил, что это шаг вперед. Правда, перестал он и говорить, и это народ посчитал уже шагом назад; Гест кивал, качал головой, издавал короткие, заунывные звуки, выражающие презрение или гнев, и на сердитые наскоки Аслауг вовсе не обращал внимания.

Резьбу свою он тоже забросил, словно вместе с речью утратил и этот навык, и все время ему виделась мать — сидела в уголке поварни, украдкой от детей занималась каким-то своим делом и тихонько напевала. Когда Гест был маленьким, она клала руку ему на голову, когда подрос — на плечо, а когда слегла и стала ждать смерти, рука ее лежала у него на колене. Гест запомнил эту руку. И впоследствии просто не мог не поведать о ней — об изящных ее очертаниях, о жилках и мышцах, об овальных бледно-розовых ногтях и мелких шрамчиках, проступавших на загорелой коже, всегда такой теплой.

Но кое-что запомнится ему еще лучше, именно об этом твердила Аслауг: «Ты сильный. Так мама говорила». И еще: «Теперь нас только двое».

Сестра повторяла это каждый раз, когда он пытался увильнуть от работы либо искал прибежища в снах. Три фразы, которые неизменно оказывали на него одно и то же воздействие: будоражили, не давали сомкнуть глаз, как насекомые в потемках.

Целый год Торлейк хозяйствовал в Йорве, когда в усадьбу снова явился Вига-Стюр и, по обыкновению, потребовал еды и ночлега для себя и своих людей: коли Торлейк хочет впредь распоряжаться в Йорве, пускай выполняет и обязательства, кои на нее наложены.

Торлейк был человек прямой и обычно говорил, что думает, не смолчал и на сей раз, сказал, что негоже столь могущественному хёвдингу, как Стюр, этак поступать с уже обездоленным семейством, мелко это и бесчестно. Но Стюр только отмахнулся от него, вволю напился-наелся, выспался и исчез. Той зимою и весной он побывал у них трижды. А затем пропал на целых два года и явился опять по осени, в сырую, холодную пору. Направлялся Стюр на юг, в Ферьебакки, с целью уладить распрю меж двумя своими тингманами, вспыхнувшую из-за коней.

И вновь Стюра сопровождал младший сын, Онунд, еще более долговязый и сутулый, чем помнилось Гесту. Онунд был пятью годами старше его, разодет как важная персона и откровенно заглядывался на Аслауг, которая по-прежнему в упор его не замечала. Посмотришь на него — ровно князь, меж тем как сам Стюр ходил в скромном коричневом плаще, с простым оружием: меч да топор без всяких украшений.

Пользуясь случаем, Торлейк опять спросил, не надумал ли хёвдинг выплатить детям возмещение за убийство отца, ведь Аслауг скоро в невесты пора, а приданого у нее нет, но особенно он напирал на необходимость окоротить мальчонку, сиречь Геста, который год от года становится все более непокорным, странными, опасным.

Гест устроился спать в хлеву, (при скотине он всегда так делал, когда наезжал Стюр), оттуда его и привели к хёвдингу. Тот внимательно оглядел его, отметил, что ростом он по-прежнему мал да и вообще неказист, а затем осведомился:

— Какую же работу ты исполняешь, мальчик?

Гест не отвечал. Стоял и прищурясь смотрел в живые омуты Стюровых глаз, где не мог прочесть ни издевки, ни дружелюбия. Торлейк почел за благо вмешаться, сказал, что аккурат сейчас мальчонка режет торф, причем с большой сноровкой, и добавил:

— Он и во всем другом весьма ловок.

— Так-так, торф, стало быть, режет, — задумчиво проговорил Стюр и повторил эти слова несколько раз, потом перевел взгляд на Торлейка и сказал, что, пожалуй, ни ему, ни другим нечего опасаться от этого бедолаги. — Однако ж, коли, по-твоему, надобно что-то сделать, то я могу дать ему серую овцу, которая никак не приживается в Бьярнархавне, даже шерсть на ней не растет. Думаю, как вира она вполне сгодится, но больше он ничего не получит.

Онунд хрипло рассмеялся, кое-кто из воинов тоже насмешливо фыркнул. Гест и бровью не повел, даже когда Торлейк возмущенно вскочил и предпринял еще одну неудачную попытку вразумить хёвдинга. Мальчик просто повернулся к ним спиной и спокойно вышел вон, но в хлев не вернулся, зашагал к ручью и там, на берегу, нашел Аслауг.

Сидя рядышком, брат с сестрой смотрели на водяное колесо, чьи лопасти лениво подхватывали с поверхности незримые, прозрачные пластинки льда и снова роняли их на воду, точно звенящие стеклышки. Говорили они о том, что надо бы убрать его на зиму, потом Аслауг спросила, помнит ли Гест отцов рассказ про Тюра, бога войны и справедливости, ну, тот, где речь шла о праве сильнейшего. Он сказал, что помнит. А вот Аслауг путалась, Гест поневоле то и дело поправлял ее, и в конце концов у него возникло тягостное ощущение, будто сестра ошибается нарочно, чтобы он ее поправлял, знакомый приемчик, точно так же она действовала, желая, чтобы он взбодрился или сделал работу, от которой норовил увильнуть, а потому решительно сказал, что сейчас не до рассказов, нужно достать колесо из ручья, пока лед его не раздавил.

Вдвоем они отнесли колесо в хлев, подвесили под стропилом как сугубо летний инструмент, как вещь, которая вновь оживает лишь с возвращением лебедей и кажется тогда сразу и чужой, и хорошо знакомой, ведь они так долго ее не видели, что успели забыть, какова она из себя. На ночлег оба устроились здесь же, подле скотины. Правда, спали недолго: кто-то стоял и смотрел на них, и была это мама.

— Что случилось? — спросила Аслауг.

— Я просто хотела повидать вас. — Мать улыбнулась, совершенно как раньше, когда в здешнем мире еще не было Эйнара, перевернувшего всю их жизнь. — Тепло ли вам под меховым одеялом?

— Тепло, — отвечали они и подвинулись, чтобы она могла лечь между ними.



Наутро Стюр и его люди уехали. А тем вечером, когда в Йорве ожидали их возвращения, Гест, по обыкновению, сидел на холме, присматривал за овцами. Он опять достал нож, к которому не прикасался несколько лет, тщательно навострил его и, вырезая на топорище рыбью голову, вновь ощутил тепло, струящееся от рукояти к ладони и обратно. Как вдруг светлое дерево окрасилось кровью. Гест внимательно осмотрел свои руки — ни одного пореза, однако ж кровь не унималась, капала из рыбьего глаза на сырой снег. Он пропел вису[16] — не забыл, оказывается! — встал и зашагал в усадьбу, отыскал на поварне Аслауг, показал ей топорище и спросил, что может означать эта кровь. Сестра с улыбкой посмотрела на него, взяла в руки топорище, оглядела со всех сторон и удивленно воскликнула:

— Что ты городишь? Нет тут ничего.

— Я вижу кровь, — сказал Гест.

— Может, приснилось тебе?

— Мне снится только то, что уже случилось. Снятся Эйнар и отец. Случившееся дважды может случиться вновь.

Аслауг села, а Гест смотрел на нее и думал, что за эти годы сестра стала совсем взрослой и в своем белом льняном платье очень похожа на мать. Она опять поднялась и с улыбкой сказала, что грядут очень важные события.

— Ты знаешь, что должен сделать?

Гест кивнул, надел на топорище головку, закрепил для прочности клинышком, Аслауг же все это время пристально наблюдала за его руками. И тут, глянув в оконце, они заметили внизу, у брода, вереницу всадников — вернулся Стюр со своим отрядом.



Стояла поздняя осень, вдоль берегов Хитарау лед уже окреп, однако на стремнине до сих пор клокотала открытая вода. Только у Стюрова коня подковы были с шипами, остальные лошади оскальзывались на наледях, поток захлестывал их, приходилось плыть, превозмогая течение, и когда отряд подъехал к усадьбе, кони и люди вымокли до нитки.

— Так я и думала, — пробормотала Аслауг и пошла к задней двери большого дома.

Торлейк, как обычно, встретил гостей приветливой улыбкой, распорядился развести в большом доме огонь пожарче и сказал, что Аслауг и его сестры просушат их одежду на поварне. Воины разделись, ругаясь на чем свет стоит и стуча зубами. Аслауг собрала одежду в охапку, вынесла в поварню, распихала по большим чанам, хорошенько полила водой и выставила на мороз.

Гостей снабдили сермяжными и меховыми одеялами, подали еду, мало-помалу они повеселели, но иные тотчас начали сетовать, что-де Торлейк скупится на дрова. Сперва он прикинулся, будто не слышит. Однако сетования не умолкали, поэтому Гест встал и вызвался сходить за дровами. Вышел во двор, набрал охапку сырых сучьев, вернулся в дом и бросил их в огонь. В комнате немедля стало темно от дыма и чада. Гест шмыгнул за перегородку, в помещение, где прежде ночевал Эйнар, и очутился у Опора за спиной, сквозь щели меж досками он смутно различал затылок хёвдинга. Сердце у него замерло. Неясные фигуры, полуголые тела бестолково топтались в дымной мгле, слышались неуверенные смешки, хриплый кашель, брань. Стюр, однако, сидел спокойно и вроде как забавлялся. Гест по-прежнему стоял в оцепенении. Смотрел на лысый череп с темной вязью жилок над венчиком седых волос. И тут сердце его вновь встрепенулось. Со всей силы он нанес удар, вскрикнул, когда кровь брызнула прямо в лицо, не выпуская из рук топор, метнулся к черному ходу и только на улице обнаружил, что лишился не зрения, а света.

Стюр ничком рухнул в дымящий очаг и более не шевелился, один лишь сын его сообразил, что произошло, вытащил отца из горящих углей, осмотрел обожженное лицо и громовым голосом — Гест на улице и тот услышал — отдал воинам приказ догнать убийцу.

Но Гест к тому времени успел надеть теплую одежду, заранее приготовленную сестрой, нацепил на ноги «кошки», бегом спустился к реке, к самому узкому месту, одним длинным прыжком перемахнул через поток и остановился на другом берегу, наблюдая за преследователями: то и дело падая, они спешили вниз по обледенелому склону, по-прежнему полураздетые, сын хёвдинга Онунд мчался впереди, босой, размахивая обнаженным мечом. Он хотел было прыгнуть следом, но замешкался при виде клокочущей воды. А вдобавок заметил, что на ногах у Геста «кошки» и в руках топор.

— Это не я! — крикнул Гест, ухмыляясь и гримасничая. — Не я! Не я!

Онунд не двигался с места, лед обжигал ему ноги, Гест слышал, что он бранится, и видел, как он из стороны в сторону мотает головой, словно разъяренный пес. Потом Онунд повернулся и исчез во мраке.



Обогнув громаду Сварфхольсмулы, Гест по заднему склону горы взобрался на вершину и оттуда посмотрел вниз, на Йорву, где Аслауг воткнула в снег горящий факел — знак, что она цела-невредима. Но здесь, в поднебесье, он разом почувствовал изнеможение, силы оставили его, а он так в них нуждался, чтобы продолжить путь, ведь кругом раскинулось необозримое безлюдье.

Только сейчас Гест заметил, что все еще сжимает в руке топор, расслабил хватку, повесил оружие на плечо и собрался начать спуск, но внезапно сообразил, что Сварфхольсмула выше всех прочих исландских гор, вулканов и ледников, что отсюда можно увидеть все дома, заглянуть под заснеженные крыши, сдвинутые в сторону могучей дланью, которая решила показать усомнившемуся то, что там сокрыто, — людей в их будничной жизни, спящих в теплых постелях, детей и супружеские пары, рабов-трэлей и хёвдингов. Голова у него кружилась, и когда он, сам того не заметив, очутился на дне долины Храундаль, где снежная буря обрушила на него всю свою мощь, дневной свет так и не забрезжил; Гест ждал дня, а день не наступал, и потому он забрался под скальный уступ, зарылся в снег и исчез.

Уснул Гест, лежа на топоре, и разбудила его боль в спине. Выбравшись из-под снега, он сообразил, что уже вечереет и ветер ничуть не стих, хорошо хоть, света пока достаточно, можно сориентироваться, и он зашагал дальше, на восток, той же дорогой, какой шел отец, сумел на ходу согреться, а спать ему не хотелось — от голода; опять стемнело, пришлось искать затишное местечко и сызнова ночевать под снежным одеялом, однако и на сей раз он выбрался наружу и определил свое местонахождение по давним рассказам и безмолвным ликам гор. Лишь следующим вечером Гест вышел к какой-то усадьбе; если он не ошибся в расчетах, располагалась она на окраине Боргарфьярдара и звалась Мелур — убогая глухомань, но жили там дальняя родственница матери, Гуннхильд, и ее муж Халльдор. Гест лупил топором по укутавшему дом плотному снегу, пока не нашел входную дверь, распахнул ее и рухнул на утоптанный земляной пол, чувствуя, как в лицо ударил свет, и думая о том, что ему по душе белые ночи, но белые не от льда, а от света, с которым возвращаются лебеди, и не по душе далекие голоса, вопрошающие, кто он такой.

Сильное тепло шло не от солнца, а от очага — Гест лежал на жесткой деревянной лавке и смотрел в огонь, вода капала с его волос и одежды, шипела на раскаленных камнях. Прямо напротив, сгорбившись, сидел мужчина, мрачно глядел на него из-под тяжелых бровей — Халльдор, хозяин усадьбы, Гуннхильд же — Гест узнал ее — стояла у мужа за спиной, и на ее сером, увядшем лице играла осторожная улыбка.

Гест сказал, кто он, и тут только почувствовал щекой колючее меховое одеяло, увидел еду на столе, его бил озноб, но тело было сухое, волосы и одежда тоже, руки, правда, покраснели и горели огнем; он приподнял их, сжал и разжал пальцы, будто затянул и опять развязал мешок, потом сел и не спеша начал есть.

— Коли ты Торгест сын Торхалли, — проговорил Халльдор, — то что делаешь здесь, без коня да в этакое ненастье?

Гест ответил не сразу, дожевал, повернулся к Гуннхильд, поблагодарил и тогда только сказал:

— Я убил Вига-Стюра сына Торгрима. И спасаюсь бегством от Снорри Годи.