– Я ценю ваше доверие, – сказала Сабина.
Парсифаль в застенке. В аду.
А затем в последний раз за этот вечер миссис Феттерс удивила Сабину. Потянувшись через стол, она взяла ее здоровую руку и крепко сжала ее в своих ладонях.
– Скажу вам прямо, Сабина. Открою, чего бы мне хотелось, чтобы вы сделали. Уделите нам с Берти еще один день. Покажите нам места, где он бывал. Которые любил. Я хочу увидеть это его глазами, пусть мне потом будет что хорошего вспомнить, в кои-то веки. И даже если увижу что-то нехорошее, оно станет хорошим, потому что все это будет настоящее. Я стану помнить его таким, каким он был на самом деле, а не таким, каким я его воображала. Мне это надо, чтобы увезти с собой в Небраску. – Она улыбнулась Сабине доброй, материнской улыбкой. – Там зимы, знаете ли, долгие. Будет время вспоминать.
Сабина, опустив глаза, разглядывала свою плененную руку. Внезапно на нее навалилась усталость – такая тяжкая, что хотелось плакать. Или провалиться в сон. Она предчувствовала, что рано или поздно до этого дойдет.
– Мне надо… – выдавила Сабина, но не смогла докончить фразы.
– Вам надо подумать. – Миссис Феттерс еще крепче сжала ей руку. – Конечно, конечно. Вы знаете, где меня отыскать.
Сабина кивнула.
– Утром я сообщу вам. Было бы неправильно соглашаться, не подумав.
– Конечно, милая, – согласилась миссис Феттерс.
Опершись на стол, Сабина встала.
– Спокойной ночи, – сказала она. Подождала, но, по-видимому, миссис Феттерс уходить не собиралась и размышляла над последним заказом.
– Я рада, что вы приехали, – ответила миссис Феттерс.
Сабина кивнула и направилась к двери. У самого выхода она остановилась. Бар был пуст. Только бармен маячил за стойкой. Музыка смолкла. Теперь тут даже голос повышать не нужно было – говори, как у себя в гостиной.
– Вам спасибо, что поехали со мной, – сказала Сабина, указывая на свою руку.
– Вы об этом? Какие пустяки…
В машине Сабина громко включила музыку. Бардачок у Парсифаля был набит кассетами, по преимуществу – операми, трескучими записями двадцатых годов. Он любил Карузо. Любил Вагнера. Историю Парсифаля, в честь которого взял свой псевдоним, он узнал еще раньше, чем прослушал всю оперу целиком. В такой транскрипции это имя казалось более подходящим для иллюзиониста, чем в традиционной – Персиваль. Отважный рыцарь-простец, который обретает Грааль. По дороге домой Сабина не думала о Лоуэлле. Не думала о нем и въехав на Сансет-бульвар, вечно бессонный, горящий рекламами новых фильмов, безучастно взирающий на тебя глазами двадцатифутовых знаменитостей. Не думала, взбираясь и петляя по улицам с птичьими названиями, запирая машину в отныне принадлежащий ей гараж, проходя по темным коридорам отныне принадлежащего ей дома. Не думала, пока не легла в постель и не закрыла глаза. Небраска. Исправительная колония для мальчиков – для тех, кто каждый день воровал еду в магазинах; тех, кто от большой любви к огню поджигал сухую траву на полях летом, и сено в сараях – зимой; тех, кто в драках ломал носы и челюсти ребятам помладше. Для тупых и злобных мальчишек, в упор не видящих разницы между плохим и хорошим; для тех, кто на семейных сборищах тащил двоюродных сестриц к реке и там насиловал их, а потом топил этих девчонок, чтоб не проболтались. Для мальчишек, хорошо знающих, как обращаться со свинцовой трубой и как смастерить нож из гребенки. Власти собрали их и заперли всем скопом в Лоуэлле, предоставив им воспитывать друг друга. И уж они воспитали так воспитали!
Парсифаль в белом смокинге, в рубашке из тончайшего египетского хлопка. Парсифаль, который ушел из кинотеатра, когда инопланетянин вылез у астронавта из живота. Парсифаль, жертвовавший деньги Гринпису. Где, интересно, был Гринпис, когда семеро подростков в душе специально обувались, чтобы сподручнее молотить его ногами по животу и спине? Но он хранил свой секрет, ни разу за все эти годы не проговорился. Выписывал чеки, валял дурака, ложился за полночь. В Лос-Анджелесе он ничего не боялся. Возможно, поэтому и не рассказывал ей ничего. Возможно, так было лучше – отгородиться от прошлого, никогда больше не видеть людей, которые помнят то, что ты отчаянно пытаешься забыть.
Но наверняка ничего не скажешь. Сабина получила еще одно наследство. О нем ей тоже предстояло заботиться.
Поле такое плоское, что не поймешь, где кончается. Убегает прямо за горизонт, и куда ни глянь – совершенно ровное. Не за что зацепиться глазу – сплошная зелень, такая нежная, что так и тянет набить ей рот. Сабина стоит в теплой воде, молодые зеленые ростки касаются щиколоток, ступни утопают в мягкой грязи и невидимы. Все вокруг такое немыслимо ровное и зеленое.
– Сабина! – окликает Фан и машет ей. В руках его букет лилий «Мона Лиза». На изящных листьях играют солнечные блики. Фан шагает к ней, и видно, что он привык передвигаться по рисовым полям. Он идет не спотыкаясь, не сминая побеги. Брюки аккуратно подвернуты до колен. Они сухие и чистые.
Милый Фан! Кажется, Сабина никому в жизни так не радовалась. «Я не одна», – говорит она. Слова эти вырываются у нее невольно и вызывают у Фана широкую улыбку. Воздух влажен и благоуханен. Как и вода, он кажется живым.
– Я дурно поступил, – говорит Фан. Наклоняется и, пустив по воде тяжелый букет, берет ее руки в свои, но Сабина высвобождает их, чтобы обнять Фана за шею. Прижимается губами к его уху, почти ощущая аромат солнца на его коже.
– Прости, пожалуйста, – говорит она, – что я тебя в чем-то обвиняла! Я ведь знаю, что ты хотел как лучше.
– Мне надо было объяснить.
– Ш-ш, не будем об этом.
Сабину переполняет восторг: это такое счастье – быть с Фаном, человеком, который все понимает, счастье быть не одной, что на секунду ей даже кажется, что она влюбилась. Влюбилась в мертвого гея – любовника мертвого гея, которого она любила. Сабина смеется.
– Что? – спрашивает Фан.
– Просто радуюсь.
Сабина отступает, чтобы рассмотреть его. Фан стал еще краше. Он великолепно смотрится на этом поле, между бескрайней зеленью побегов и синевой небес.
– Где это мы?
– Во Вьетнаме, – горделиво говорит Фан. – Я собирался вернуться, но подумал: надо показать это Сабине.
– Вьетнам… – произносит Сабина. – Кто бы мог подумать, что здесь так красиво. – Никто из тех, кто говорил при Сабине о Вьетнаме, не упоминал, что там красиво. Да и самой ей это в голову не приходило. – Просто не верится!
– Мой отец в сорок шестом приехал сюда из Франции. Я это тебе рассказывал?
Фан берет ее за руку и ведет по влажной тропе среди бескрайних полей.
– Он был подрядчиком. Работал по контракту – строил здесь дороги. Через два года он должен был вернуться на родину. Но он все не уезжал и не уезжал. Женился на моей матери, обзавелся семьей. В душе он вьетнамец. Он любит эту страну.
– Твой отец все еще здесь живет? – спрашивает Сабина. Пальцы ее ног оставляют в грязи борозды.
Фан смеется.
– Господи боже, да он умер еще бог знает когда!
Сабина кивает. Судя по всему, соболезнования не нужны.
– А ты когда уехал отсюда?
– В шестьдесят пятом. Родители отправили меня учиться в Париж. Это был тяжелый год. Обратно я вернулся только сейчас. – Он молчит, глядя вдаль. – У меня была беленькая собачка. С красным ошейником. – Когда Фан поворачивается к Сабине, в его глазах стоят слезы. Кончиками пальцев он касается ее волос. – Забавно, и ведь не угадаешь, по чему будешь тосковать сильнее всего, от чего будет разбиваться сердце…
– Как звали твою собачку? – спрашивает она.
– Кон-Шуот. Это значит «мышка». Отец сказал, что взять ее с собой я не могу, и подарил мышь – игрушку, на память о Мышке, что осталась дома. Ты ее не выкинула?
– Нет, конечно.
– Я берег ее, – объясняет Фан, – всюду брал с собой. И все время скучал по моей собачке. – Вздохнув, он улыбается: – Мне хорошо во Вьетнаме, Сабина. Здесь такой покой. Мы все время говорим, что, когда все уляжется, надо будет проводить здесь больше времени.
Сабина оглядывается. За нею – никого, спрятаться тут негде.
– И Парсифаль здесь?
Фан протягивает руку и гладит ее затылок как раз там, где Сабине никогда не нравилось.
– Сейчас нет. Он в Лос-Анджелесе. Совсем рядом с тобой. Но ему так неловко, он… так смущен всем этим.
– Напрасно! Господи, по сравнению с тем, что с ним произошло…
– Брось, – возразил Фан. – Много чего произошло с тобой, со мной. Не надо было Парсифалю это скрывать. Я его понимаю, но все-таки поступок необдуманный.
– Мне кажется, ты недооцениваешь серьезность ситуации, – говорит Сабина, но говорит мягко. Очень важно не спугнуть Фана, ничем его не обидеть. Начать с того, что она не знает, как выберется из Вьетнама.
Фан улыбается ей:
– Смерть учит смотреть на вещи широко.
– В таком случае и Парсифаль должен был бы уже понять, что может говорить со мной и должен ко мне прийти.
– Он придет, – говорит Фан. – Он собирается.
Сабина, наклонившись, проводит тыльной стороной ладони по верхушкам рисовых ростков. Подол ее ночной рубашки мокрый и липнет к ногам.
– Но, кажется, ты хочешь поговорить со мной о его матери.
– Тут тоже надо смотреть шире, – говорит Фан. – У этой женщины доброе сердце. Может быть, не всегда она поступала верно, иной раз лгала, но, если подумать, кто из нас без греха?
– Но если Парсифаль не хотел с ней знаться, то почему я должна? Она милая, честное слово, но как вспомнишь все это… – Сабине было мучительно трудно даже думать об этом: представлять Парсифаля не на небесах, не во Вьетнаме, в аду!
– При жизни Парсифаль, как и его мать, делал что мог. Но после смерти ему этого мало. Оглядываясь назад, он видит, где мог бы проявить милосердие, примириться, простить. Все это вспоминается потом. Но что теперь он может? – Фан глядит куда-то в сторону, словно видит там, вдали, шагающего к ним по полю Парсифаля, и Сабина тоже смотрит туда. – Все, что может, – попросить тебя сделать это за него, но и попросить тебя он не может, зная, что это было бы слишком. Так что же ему остается? Только попросить меня к тебе обратиться. В чем мы с тобой похожи, так это в том, что оба неспособны отказать Парсифалю. Сердце-то у него золотое. Он не желает садиться на шею ни тебе, ни мне, просто единственное, чего он желает, он не может сделать сам, потому что умер. – Сделав паузу, Фан пристально глядит на Сабину, проверяя, внимательно ли та слушает. – Вот и решай.
– Ладно, – говорит Сабина, – я их прогуляю. И получается, что прощу. Она говорит, что ей мое прощение не нужно, но я знаю, что нужно. Если Парсифаль этого хочет – чтобы простила и повозила их денек по Лос-Анджелесу, то я могу. Так ему и передай.
Фан подносит два пальца ко рту, но потом, словно вспомнив, что теперь грызть ногти ему нет нужды, опускает руку.
– Хорошо, – говорит он. – А если… если понадобится еще что-нибудь, что тебе по силам, ты ведь сделаешь это, правда?
– Звучит туманно.
– Будущее мне неведомо. Могу только догадываться, а наверняка – кто же знает! Пока самое важное – что мы понимаем друг друга. Ты знаешь, чего хочет Парсифаль – простить, поддержать. И если понадобится время, то…
Сабина ждет, но он не доканчивает фразы.
– Конечно, – говорит она.
Фан вновь обнимает ее.
– Он верит, что это все и для тебя полезно будет. Как верю и я. – Сабина слышит в его голосе нотки облегчения. – Мы беспокоимся о тебе. Ты слишком много времени проводишь в одиночестве. Слишком отдаешься скорби.
– Всего две недели прошло, – возражает она.
– И все-таки, – говорит Фан. Он переводит взгляд на раненую руку Сабины, трогает белый бинт. – Бедненькая. Я ведь видел, как нож тебе прямо в руку вонзился. Очень больно было?
Сабина пытается вспомнить, но это произошло будто сто лет назад.
– Даже не знаю. Наверное, не очень.
– Вот и хорошо, – говорит Фан и целует повязку. – Мы рады это слышать.
Спала Сабина долго, не замечая ни заливавшего комнату солнца, ни тычущегося в бок голодного кролика. Проснулась она лишь в десятом часу, а проснувшись, подумала, что все не так уж страшно. И потом – какие у нее были на сегодня дела? Клеить торговый центр? В который раз разбирать ящики? Спать? Почему бы и не позвонить Дот и Берти? Единственное, что Сабина знала точно, – история эта сложная, запутанная, произошла бог знает когда, а ей известна лишь частично. Парсифаль позаботился о них в завещании, помогал им долгие годы. Разве это не знак, не свидетельство своего рода прощения? К тому же это всего на день. Завтра они уже вернутся в Небраску.
В трубке не раздалось и двух гудков, как ответила Берти. «Алло?» – опасливо шепнула она.
Сабина и думать забыла о сестре Парсифаля, мирно проспавшей всю бурную, полную откровений прошлую ночь.
– Берти, это Сабина.
– Сабина? – сказала она. – Как вы себя чувствуете?
– Я в порядке. Ваша мама и я вчера вечером договорились, что я покатаю вас по городу. Я могу показать вам любимые места Парсифаля.
– Мама еще не вставала, – прошептала девушка. – Совсем на нее непохоже, но в комнате темно плюс разница во времени. Наверное, это ее подкосило.
В Небраске сейчас было на час больше.
– Мы вчера засиделись с ней допоздна. – Сабина поймала себя на том, что тоже шепчет, и продолжила уже громче: – Когда вы легли, мы с ней встретились и долго беседовали. Вы что, еще не выходили? Вы же не сидите там просто так в темноте?
– Я будить ее не хочу, – сказала Берти.
Сабина припомнила, как часто и сама сидела в сумраке очередного гостиничного номера, дожидаясь пробуждения Парсифаля. Не было числа этим номерам, где она все ждала, ждала. Наверное, это их фамильная особенность – половина членов семьи спит, половина ждет.
– Попросите маму к телефону.
– Но она спит!
– Знаете, она мне велела позвонить утром и разбудить, чтобы мы могли двинуться. Я только выполняю то, что обещала. – Хватит этого вечного ожидания вечно спящих Феттерсов!
– Эм-м, – раздалось в трубке. Затем последовало молчание, как будто Берти сосредоточенно обдумывала услышанное. – Ладно, – сказала она наконец. – Не разъединяйтесь. – Она тихонько отложила трубку, и Сабина услышала звук шагов в узком промежутке между кроватями. – Мама? – раздалось по-прежнему шепотом. – Мам, проснись. Сабина звонит. Говорит, что нам надо ехать.
Повисла тишина – вероятно, Берти легонько трясла мать за плечо.
Интересно, сколько миссис Феттерс просидела вчера в баре? Хоть бармен и объявил последний заказ, но к клиентке он явно проникся. Возможно, лучше было дать миссис Феттерс выспаться.
– Мам!
– А?
– Сабина звонит.
– Сабина?
– Она говорит, что повезет нас куда-то. И хочет поговорить с тобой.
Что-то зашуршало, щелкнул выключатель. Сабине показалось, что она даже слышит, как похрустывают позвонки потягивающейся в постели Дот.
– Алло, – протянула миссис Феттерс голосом типичной засони, из тех, кто, даже встав и одевшись, еще как минимум час пребывают в полудреме.
– Это Сабина. Простите, что разбудила вас.
– Вы меня не разбудили, – заверила миссис Феттерс.
Совсем как Парсифаль – тот тоже вечно спал без просыпу, а потом врал, что глаз не сомкнул.
– Я только хотела сказать, что с удовольствием покатаю вас с Берти по городу, если вам еще хочется этого.
Теперь, после того как они узнали друг о друге хоть что-то, разговаривать стало легче.
– Как ваша рука?
Сабина взглянула на руку и даже на секунду удивилась тому, что та забинтована. О порезе она попросту забыла.
– Прекрасно. – Подняв кисть, Сабина повертела ею туда-сюда. – Гораздо лучше.
Даже в таких непростых обстоятельствах Сабина была рада показать им свой город. Лос-Анджелес, как она считала, хают просто оттого, что не понимают. Очернять Лос-Анджелес – все равно что очернять прекрасную девушку, которой от природы достались ровные зубы, чистая кожа и учтивый характер, а от родителей – богатое наследство. Девушке, которая всем на удивление танцует на свадьбе аргентинское танго. Пока Айова изнемогала от лютых морозов, Нью-Йорк тонул в пучине криминала, а Юг коснел в отсталости и рознях, Лос-Анджелес зарывал свои стройные ступни в пески Тихоокеанского побережья и нежился на солнце. Прочая Америка по средам выставляла за порог мешки с мусором, регулярно раскошеливалась в платной прачечной и долгими вечерами ждала, когда же с города молочных рек и кисельных берегов собьют спесь. О, как радовалась прочая Америка, когда такое случалось! Она сказывалась больной, отпрашивалась с работы, не пускала детишек в школу, чтобы всей семьей усесться перед телевизором и всласть насмотреться, как злой рок настигает безобразно благословенный Лос-Анджелес, как бушуют пожары в каньонах, как размывает фундаменты домов по Тихоокеанской автостраде в Малибу. А еще там бывали землетрясения. И общественные беспорядки. «Говорила же я вам, – шептала детям прочая Америка, – нехорошее это место!» И правда – молодые парни в образцовом городе сбивались в банды, резали друг друга, а потом и сами себя на буйных празднествах. Появились районы, куда не стоило заглядывать вечерами, и районы, куда лучше не заходить и днем. Город точно затаился. «Он уже не тот, что прежде», – твердили все вокруг.
Но Сабине не было нужды спрашивать себя, верна или не верна она своему городу. Она любила Лос-Анджелес и не покинула бы его никогда и ни за что. Каких только ужасных и позорных событий не пережила она вместе с городом – и это лишь укрепило их связь. Как жила бы Сабина без этих пальм, без Голливудских холмов? Она родилась в Израиле, но выросла среди аккуратных, тщательно политых квадратиков газонов и густых фиолетовых плетей бугенвиллей, цветущих на крышах гаражей. Она слушала речь на непонятных языках, звучащих словно музыка. Вдыхала запах океана. Обожала водить машину. Отработав шоу и отправляясь домой, они с Парсифалем часто выбирали длинный путь через Малхолланд, чтобы полюбоваться огнями в каньоне. «В Северной Дакоте такого не увидишь», – говаривал он. Они жили в великолепии обильно орошаемой пустыни, где чудесным образом росло и процветало то, что по законам природы ни расти, ни процветать не могло. Жили на самом краю страны, которая плевать на них хотела, но были обласканы ею. Это был их дом. Не говорите дурно о Лос-Анджелесе ни Парсифалю, ни Сабине.
И вот отдохнувшие, умытые, одетые и позавтракавшие Дот и Берти Феттерс вновь сидели в машине Фана. В полной готовности. Ни словом, ни взглядом не намекнув, что этого они и ждали, что Сабина задолжала им прогулку по Лос-Анджелесу. Наоборот, их переполняла благодарность за преподнесенный им щедрый подарок.
– Честное слово, – сказала с заднего сиденья Берти, – это так мило с вашей стороны! – Ее кудри, выглядевшие сегодня скорее ярко-золотистыми, чем каштановыми, были отведены от лица и забраны под псевдочерепаховый гребень. Лицо хорошенькое, если как следует присмотреться. Под бровями – следы от туши, точечки, оставленные кончиками ресниц. При всей многоликости Лос-Анджелеса средне-западный стиль был здесь редкостью.
Миссис Феттерс, либо еще не вполне проснувшаяся, либо мучимая легким похмельем, все поглаживала руку Сабины в знак благодарности.
Сабина не забыла ничего из вчерашней беседы. Особенно – исправительное заведение для мальчиков в Небраске. Но в это утро она была не в силах обвинять маленькую хрупкую женщину на соседнем сиденье. И от того разговора в сердце осталась теперь только грусть – гнев же куда-то улетучился.
– Так что бы вам хотелось увидеть в первую очередь? С чего нам начать? Киностудии? Битумные озера? Океан?
– Где Гай работал? – Берти перегнулась через спинку сиденья. – Фокусники все работают в каком-то специальном месте или то тут, то там?
– Фокусы не были единственным его занятием, – сказала Сабина. – И на жизнь мы зарабатывали не ими. – Ей показалось, что на лице миссис Феттерс промелькнула тень разочарования, словно она заподозрила сына в карьерной неудаче. – На это не проживешь, может быть, десяти-двадцати фокусникам на всю страну это удается. И это очень тяжелый хлеб – по существу, жизнь на колесах. Парсифаль держал два магазина ковров. Это была его работа.
– Так он торговал коврами? – спросила Дот Феттерс.
– Когда мы познакомились, он работал в антикварном магазине. А потом занялся элитными коврами. Бизнес идет отлично. У Парсифаля было превосходное чутье.
– Я сразу заметила, что в доме у вас потрясающие ковры, – сказала Берти, радуясь своей прозорливости.
– Тогда давайте сперва поедем в этот ковровый магазин, – заявила миссис Феттерс. – И куда-нибудь, где он показывал свои фокусы. И еще раз на кладбище. Но можно и только куда-нибудь в одно место. Не хочу злоупотреблять вашей добротой.
Сабина заверила ее, что о злоупотреблении тут нет и речи.
В магазинах она не была давно. Пока Фан болел и после того как он умер, приходилось ездить туда часто: привозить на подпись документы, которые нельзя было пересылать по факсу, и отвозить их обратно. Время от времени Парсифаль просил посмотреть цвет, проверить плетение какого-нибудь свежего поступления. Раз за разом Сабина уверяла, что ничего не понимает в коврах. «Но глаза-то у тебя есть, – возражал он. – И вкус есть. Мне надо знать, как они тебе покажутся. Понравятся ли они тебе».
Ковры ей нравились, все до единого. Парсифаль знал свое дело и прекрасно руководил бизнесом даже из дома. Да и Сабина, помогая ему, мало-помалу набралась опыта. Таланта Парсифаля у нее, конечно, не было, но Сабина бессчетное число раз сопровождала его в деловых поездках. Побывала даже в Турции. Перебирала горы молитвенных ковриков в Гердесе и Кулу, простаивала на солнцепеке, пока облепившая ноги пыль не превращалась от пота в грязь. И пусть Сабина не различала тонкостей, не умела разглядеть достоинства невзрачных на вид ковров – «звездные» изделия она распознавала безошибочно. Она понимала толк в узорах, с одного взгляда отличала меласский ковер от конийского, ладикский от сивасского. Ладикские ковры она обожала. Парсифаль утверждал, что Сабина – бесценная помощница, поскольку обладает типично американским вкусом, и то, что нравится ей, в Америке точно пойдет нарасхват.
Вкус был не единственным достоинством Сабины. Хрупкая на вид, однако сильная и выносливая, она выдерживала жару дольше, чем Парсифаль. («Общаться с детьми пустыни предоставляю тебе», – провозглашал он, удаляясь в тень.) Она могла поднимать и ворочать ковры. В первое время, когда магазин у Парсифаля был всего один, а команда крепких молодых людей – именно к такого рода сотрудникам он питал слабость – еще не сформировалась, Сабина лазала по лестницам и развешивала ковры на верхотуре для демонстрации.
Брать магазины на себя Сабина не собиралась, но и расставаться с ними тоже пока не хотела. Она ехала по дороге, которую так любил Парсифаль, – вдоль бульвара Санта-Моника, мимо Дохини, где толпились молодые парни. Они порхали повсюду, точно мотыльки, – в обтягивающих черных джинсах или брюках-клеш, их белоснежные футболки сияли на солнце. Светлые космы вились вольными кудрями, свежепостриженные черные челки падали на глаза. Белозубые широкие улыбки, решительные квадратные подбородки. Тугая темно-коричневая кожа на мощных бицепсах, тени от густых ресниц на румяных щеках. Они шагали, приобняв друг друга за тонкие талии, уткнувшись подбородками друг другу в плечо. Берти приникла к окну, коснулась руками стекла. Собралась сказать что-то, но промолчала.
«Ковры Парсифаля на Мельроз», – прочла миссис Феттерс изящно выведенную золотом надпись над витриной заведения. Как он радовался, когда художники приступили к работе! Сабина сфотографировала его тогда стоящим под словом «Парсифаль». Где же сейчас этот снимок? «Ты только посмотри!»
Колокольчики, купленные Парсифалем в Китае, стукнулись о стекло и мелодично зазвенели, когда двери отворились. Сальвио при виде Сабины чуть не вскрикнул от радости. Отставил свой кофе, бросился через весь магазин с распростертыми объятиями, и она нырнула в эти объятия, точно в заботливо поданное пальто.
– Ангел мой! – воскликнул Сальвио, целуя ее в затылок у корней волос. – Мы все так надеялись, что вы вернетесь к нам, когда найдете в себе силы. Нам так вас не хватает, каждый божий день!
Сабина кивнула, гладя его по голове. Она знала, кого ему не хватает. Сидхи и Бхимсен, два непальца, чьей обязанностью было разворачивать ковры перед покупателями, тоже подошли – с чувством пожать руку и на ломаном английском выразить соболезнования. Миссис Феттерс и Берти наблюдали за этой сценой, стоя в дверях под громоздким плетением из калл.
Сабина зажмурилась на секунду, открыла глаза и сказала:
– Никогда не догадаетесь, кто это со мной! – И протянула к ним руку, давая знак подойти. Они подошли – робко, послушно. – Сальвио Мадригал, а это Дот и Берти Феттерс, мама и сестра Парсифаля.
Сальвио был мастером своего дела. На уговоры сбросить цену он не поддавался, но всегда охотно предоставлял покупателю ковер «на испытательный срок». Был услужлив, но на клиента никогда не давил. Ничему не удивлялся, все, что ему ни говорили, принимал как само собой разумеющееся. Вот и сейчас Сальвио повел себя, как повел бы на его месте любой, кого представляют семье усопшего, хотя до сегодняшнего дня был уверен, что родные Парсифаля мертвы.
– Миссис Феттерс, для меня такая честь познакомиться с вами! Ваш сын был мне близким другом. Удивительный был человек, другого такого не найти. Примите мои глубокие соболезнования.
Миссис Феттерс так жала ему руки и глядела на него с такой нежностью, что случайный свидетель мог бы решить, что женщина эта после долгих мытарств отыскала наконец любимого сына.
– Сальвио – управляющий магазина, – сказала Сабина. – Он здесь всем занимается.
– А Гай тоже занимался магазином? – спросила миссис Феттерс Сальвио. – Он ведь работал здесь, да? Где было его место? На каком стуле он сидел? Можно мне подержать в руках его телефон? А как он его держал? Он здесь стоял и глядел в это окно? А на что он любил глядеть? Скажите мне, и я тоже погляжу.
– «Гай» – это Парсифаль, – пояснила Сабина.
– Парсифаль, – повторила миссис Феттерс слово, которое пыталась утвердить в памяти. – Ну да, и на вывеске это имя.
Ни единого недоуменного взгляда со стороны Сальвио не последовало. Он принял к сведению подсказку и продолжил беседу:
– Он сидел здесь безвылазно, семь дней в неделю. Но потом появился другой магазин, другие дела. Это хорошо, что он мог отвлечься. Все видели, что он совсем себя не щадит.
– Когда Фан заболел, – сказала Сабина, понимая, что управляющий колеблется, не зная, можно ли об этом упоминать, – Парсифаль передал все дела Сальвио.
– А Фана вы знали? – спросила Берти.
Видимо, утром миссис Феттерс успела ввести дочь в курс дела, прочитав ей за завтраком краткую лекцию по новейшей истории Гая. И Берти усвоила материал со всей своей милой среднезападной бесхитростностью и прониклась им настолько, что всего через пару часов осведомлялась об умершем любовнике неведомого ей умершего брата.
Сальвио выглядел как стареющий гангстер – черные джинсы, черная футболка, гладкие прилизанные волосы, тоже черные, только-только начинающие седеть, зачесанные назад. Берти он ответил так:
– Фана я знал хорошо. Я находился в магазине в тот день, когда они познакомились. Человек он был очень милый, серьезный, добрый. Очень скромный.
– Они здесь познакомились? – спросила миссис Феттерс.
– Фан зашел купить ковер. По-моему, – он покосился на Сабину, – вьетнамский ковер.
Сабина кивнула.
– Но такого ковра они не нашли, – заключил Сальвио.
Лос-Анджелес был залит солнцем. Январь – и шестьдесят восемь градусов. Легкий ветерок прогнал смог из города в долину, и воздух над Мельрозом был свеж, как пассат на Гавайях. Улицы потрясали своей роскошной шириной. Лос-Анджелес – не Манхэттен, нет в нем никакой тесноты, никакого напряжения, лишь плавные неторопливые изгибы. И на Аллайанс совсем не похоже. Все вокруг манит и соблазняет. В каждый магазин так и тянет войти. Каждую девушку хочется поцеловать.
– Я на ланч планировала заехать в «Волшебный замок», – сказала Сабина.
– В замок? – переспросила Берти. Девушка все оглядывалась на таявший вдали магазин ковров. Ей там понравилось. Ей не хотелось оттуда уезжать.
– Это клуб, где мы с Парсифалем часто выступали. Клуб иллюзионистов.
Сабина была рада, что сегодня пятница и что в клуб они едут днем, а не вечером. Знакомых будет поменьше, хотя так или иначе, знакомых там будет слишком много. Фокусники обожают тусоваться. У каждого из них в клубе есть свое излюбленное место у стойки, любимый напиток, который бармены обязаны помнить. Они любят быть на виду, выставлять себя напоказ, при случае могут и чужой фокус своровать. От одной мысли о «Замке» Сабине стало тягостно.
Но место это было всеми любимо – возвышающееся на вершине холма старинное здание с башенками и витражными окнами, потайными комнатами и раздвижными панелями в стенах. Атмосфера таинственности поддерживалась пылью и тусклым освещением. Даже в солнечный полдень внутри будто стояла глубокая ночь – темное дерево, тяжелые кроваво-красные ковры, притушенные люстры.
Зайдя внутрь, Сабина и Феттерсы невольно сощурились. Но женщина за столиком при входе поднялась им навстречу еще прежде, чем их глаза привыкли к полумраку.
– Сабина! – Она крепко обняла Сабину за шею и тут же крикнула через плечо: – Монти! Сабина пришла! – Она гладила лицо Сабины, гладила ее руки. – С ума сойти, как ты похудела! А мы все гадали, когда же ты придешь!
– Так я почти нигде и не бываю.
– Ну да, ведь мало времени прошло. Считай – ничего!
Сабина представила Феттерсов женщине. Звали ее Салли. Она встречала посетителей при входе в «Замок» все двадцать лет, что Сабина приходила сюда. За этот срок волосы у нее заметно посветлели, подводка заметно потемнела, однако Салли как таковая изменилась мало. О том, что родных у Парсифаля нет, она не знала, поэтому и удивляться им не стала. Из своего кабинета вышел Монти; поцеловав Сабину, пожал руки ее спутницам.
– Меня все спрашивают о вас, – сказал Монти. – Народ интересуется, когда вернутся Парсифаль с Сабиной.
– Они уже не вернутся, – сказала Сабина.
Вот бы вышел фокус.
– Ох, знаю, знаю. – Монти обнял Сабину за плечо. Он был без галстука, поскольку ланч – трапеза не столь формальная. – Хочу только сказать, что вас помнят. Вы так всем нравились. Ей-богу, Сабина, на досуге подумай о собственном номере. Сейчас ведь много женщин с фокусами выступают. Времена меняются.
В «Замке», однако, никаких перемен заметно не было. Все та же голливудская декорация – хоть Дина Мартина снимай. Парсифаль постоянно говорил Сабине, что хотел бы передать ей номер, отпустить выступать самостоятельно.
– Нет никаких оснований считать, что ты неспособна на это, – твердил он. – Все фокусы тебе известны. Контракты тебе обеспечены. В клубах ты знаешь всех и каждого.
– Но мы два года не выступали.
– Ну, не все же директора клубов за два года померли. Найдутся люди, к которым можно обратиться. Кто-нибудь да поможет. Сможешь даже собственной ассистенткой обзавестись.
– Зачем ты это говоришь?
– Потому что это мое детище. Потому что я придумал все эти фокусы. – Он говорил так громко, что испуганный Кроль, распластавшись, юркнул под диван. – Там есть вещи, секрет которых знаешь только ты, и я не хочу, чтобы мой труд пропал даром. Это было отличное шоу, и нет никаких оснований считать, что ты с ним не справишься.
– Кроме того факта, что я не иллюзионист. Я ассистентка. А это не одно и то же.
– Но ведь это ты все делала, – с горечью заметил он. – Просто ты не желаешь признать очевидного. Это ты все делала, когда висела вверх ногами в ящике.
Сабина покачала головой.
– Я даже не думала о таком, – сказала она Монти. – Это не для меня.
– А ты подумай. – И он подмигнул миссис Феттерс, чем, видимо, польстил ей. – Пусть подумает! Сабина молодец!
– Да вы проходите, – сказала Салли. – Пообедайте, а потом посмотрите шоу. Сэм Спендер будет показывать микромагию. Ты ведь знаешь Сэма.
Салли подтолкнула Берти к книжному шкафу с чучелом совы внутри:
– Скажите сове: «Сезам, откройся!» Это пароль.
Берти смутилась. Ей не хотелось беседовать с мертвой птицей. Сабина этого тоже не любила. Раньше она всегда выжидала, чтобы незаметно проскользнуть за кем-нибудь.
– Давайте, – торопила Салли, – по-другому войти не получится.
Но Берти не двигалась.
– Мне как-то не хочется. Мам, давай ты.
И Дот Феттерс, недолго думая, подошла к птице и сделала то, что должно было сделать. Сезам так Сезам. Книжный шкаф отворился.
– Они так хотят дать вам работу, – сказала Дот Феттерс, беря Сабину под руку. – Очень лестно, наверное.
Во время ланча люди текли к их столику неиссякаемым потоком – выразить свое почтение, соболезнование, вспомнить Парсифаля и осыпать его похвалами, на радость родственникам. То один, то другой фокусник оставлял на стойке свой виски с содовой и на минутку присаживался к их столу поболтать, словно Дот и Берти были безутешными вдовами какого-то мафиози. Те, пораженные оказанным им вниманием, даже не протестовали, когда артисты целовали им руки. Сабина была рада, что привела Феттерсов сюда, показала им, как все любили Парсифаля, но перед ней самой секретные панели в стенах, похоже, уже закрывались.
– Так вот, вытаскиваю я у мужика часы, – рассказывал фокусник за соседним столиком своему собеседнику. – Занимаюсь, пока суд да дело, другими фокусами, а сам жду, когда мужик тот спохватится, потом вижу, дело застопорилось. Подхожу и говорю: «Не скажете ли, который час?» А мужик на свое запястье косится и говорит: «Простите, я без часов».
– То есть вообще не просек? – спросил собеседник.
– Ну, ясное дело. Тогда я говорю: «А раньше-то часы на вас были?» – намекаю то есть ненавязчиво. Мужик щупает запястье, будто по второму разу проверяет, тут жена его встревает – пищит: «Да он никогда ничего не помнит! Он бы и руки свои дома забывал, если б они у него отвинчивались!»
– Мечта, а не баба. А что за часы? – спросил собеседник.
– «Капитанские», от «Омеги». Не «Ролекс», конечно, но на тыщонку тянули.
Приятель-фокусник тихонько присвистнул:
– Ну, ты эту фишку знаешь. Суешь часы в бумажник, в специальное отделение на молнии, а бумажник – в карман. Удачный фокус, если до человека допрет, что часов нет.
– Но если не допрет…
– Именно. Не могу же я просто отдать их, сказав: «На самом-то деле часы на тебе были, придурок!»
– Ну и?..
– Ну, отдал я их в бюро находок, думал, рано или поздно дойдет до мужика. Провалялись они там месяц, после чего перешли ко мне. – Фокусник подвернул рукав рубашки, демонстрируя часы. «Омега». Точные, как швейцарский поезд.
Вздохнув, Сабина позволила налить себе вторую чашечку кофе. Нет, ассистентка фокусника без самого фокусника – ничто. История не знает случаев, когда ассистентка выходила на сцену одна. «Следи за шляпой, что она держит», – говорили зрители, когда она стояла рядом с Парсифалем, со шляпой в руке и улыбкой на губах. Никому и дела не было до того, как, корчась, она вползает в сундук, как вылезает из него. Как умело она двигается, как продуман ее костюм. Она лаской удерживала кролика, не давала разлетаться голубям. Кому это интересно? Зрители понятия не имели, что она работает как вол, в то время как Парсифаль порхает по сцене в лучах софитов, расточая улыбки. А пока он не решил, что разъемный ящик с тремя отделениями – пропаганда женоненавистничества, Сабина извивалась внутри хитроумной конструкции, высовывая ногу из отверстия нижней части, выглядывая якобы отпиленной головой из окошка наверху и помахивая рукой из дырочки посередине. И когда Парсифаль в конце концов собирал ее обратно, она не должна была казаться ни взмокшей, ни запыхавшейся – лишь удивленной и благодарной фокуснику за свое чудесное воскрешение. По профессиональным меркам Сабина была слишком высокой. Крохи вроде Бесс Гудини могли втиснуться куда угодно, в то время как Сабине приходилось изо всех сил следить за собой, чтобы не растолстеть и не утратить гибкости. Но Парсифаль утверждал, что лучше, когда ассистентка похожа на увеличенную Одри Хепберн. В какие-то номера Сабина просто «не помещалась», и таких было немало. Фокусники испокон веков прекрасно обходились и без помощниц, а вот помощницы без фокусников ни на что не годны. Сабина прекрасно понимала, что фокусы для нее закончились – еще одна потеря, хоть она никогда не любила магию так, как любила Парсифаля. Она была лишь яркой вывеской, красивой упаковкой, крышечкой на бутылке. Не в ней заключалась суть волшебства.
После ланча Сабина показала своим спутницам Зал Гудини, Зал Данте, Чертоги Тайн. Они прошли за кулисы, где миссис Феттерс с опаской постучала ногой по полу. Каким чудесным был вечер, когда Парсифаль впервые привел Сабину в «Замок», какой немыслимой казалась возможность когда-нибудь здесь выступать! И даже представить было невозможно, что в один прекрасный день они устанут выступать здесь.
– Ты только погляди, – сказала Берти, коснувшись рукой фигуры Гудини в цепях. Глаза его были вытаращены, словно от кислородного голодания или проблем с щитовидкой.
Все здесь было сплошной декорацией. Когда-то Сабину тоже восхищал и будоражил «Замок», но теперь он лишь нагонял тоску.
– Идемте, – сказала она. – Пора в зал, а то мест не останется.
Ланч был своеобразной платой за шоу. В этом заключался хитрый трюк «Замка». Хочешь увидеть фокусы – сперва купи поесть и выпить, дай устроителям заработать еще до начала представления.
– А часто вы здесь выступали? – осведомилась миссис Феттерс у Сабины.
– Обычно по неделе в год, иногда чаще, если кто-нибудь отменял выступления. Работали много, а платили – не то чтобы очень.
– Зато счастье-то какое, – сказала Берти. – Я даже и представить себе не могу, каково это – приходить сюда каждый вечер!
Кивнув, Сабина отвернулась и сделала вид, что рассматривает развешанные по стенам карикатуры в рамках. Уперлась взглядом в пустое место между Гарри Блэкстоуном-старшим и Гарри Блэкстоуном-младшим. Берти была права. Это было счастьем – совсем другая жизнь, без болезни, без мыслей о прошлом и будущем. Только Парсифаль, Сабина и Кроль. Счастье.
Тем, кто приходил на ланч, полагались лишь самые простые номера, «микромагия»: трюки с картами, обручами, монетками, иногда угадыванье мыслей. Никого не распиливали пополам, никто не растворялся в воздухе. Как и Парсифаль, Сабина больше всего любила именно такие фокусы – лишенные помпезности и потому более трудные. Всегда тяжело, когда публика буквально лезет на тебя, а передний ряд чуть ли не в коленки тебя толкает.
– Не могу поверить, что вы делали такое, – шепнула миссис Феттерс, когда Монти объявил Сэма Спендера. – Невероятно!
Спендер был худощавым брюнетом, разменявшим четвертый десяток. С Парсифалем они пересекались лишь года два. Когда Сэм только разворачивался, Парсифаль уже завершал свою карьеру. Сабина о Сэме знала лишь то, что в нем словно жили два человека. На сцене выступал один, в баре после выступления сидел другой. Подлинное его «я», как считала Сабина, проявлялось на сцене. Там Сэм был изящен и почти красив, обретал свойство, которое Парсифаль называл «куражом». А в баре после представления он становился никем – человеком, способным раствориться в толпе безо всякой магии.
– Уважаемые-дамы-и-господа-рад-приветствовать-вас… – затянул Сэм профессиональную скороговорку. Дот и Берти Феттерс сидели, подавшись вперед и ловя каждое его слово; они были так захвачены развлечением, что совсем позабыли о скорбной цели своего путешествия. Но в этом и состоит задача иллюзиониста – заворожить публику, заставить забыть, где правда, а где ложь. Они были так околдованы, что на вопрос Сэма Спендера, есть ли в публике приехавшие издалека, подняли руки, не ведая, что издалека в Лос-Анджелесе – каждый.
Сабина отвела взгляд. Как только ей в голову могло прийти привезти их в «Замок»? Невыносимая тоска стискивала горло все сильнее и сильнее. Сабина глядела на свою забинтованную руку, на чертово кольцо невесты, которое позабыла снять. Хватит думать обо всем этом. Она попыталась сконцентрироваться на модели торгового центра, которую делала. Надо купить еще шпона и рифленого пластика. Много чего надо купить, лучше составить список. Но даже погрузившись в мысли, она это расслышала. Откуда-то из далекого далека, с околицы ада донеслось ее имя. Дот Феттерс коснулась запястья Сабины.
– Это вас, – шепнула она.
– Сабина! – повторил Сэм Спендер, протягивая к ней руку.
Она замотала головой.
– Леди и джентльмены, разрешите представить вам Сабину Парсифаль, одну из лучших ассистенток фокусника.
Одну из лучших финтифлюшек, лучшую оборочку на платье. Великолепную крышечку на бутылку. Аплодисменты.
– Когда фокусник вызывает из зала простого зрителя, все подозревают, что это подстава, что человек этот с фокусником в сговоре. Но когда из публики приглашают профессионала, понятно, что будет нечто особенное. Прошу вас, Сабина, подойдите ко мне.
Она вцепилась в подлокотники. Надо зарыться в кресло, и никто никогда ее не найдет.
– Сабина! – Берти потрясла ее за плечо, точно спящую. – Идите, он зовет вас!
Люди вечно забывают, что можно сказать «нет». Сабина не раз наблюдала зрителей, которые искренне, отчаянно не желали выходить на сцену, которые умоляли оставить их в покое – но стоило на них надавить, неизменно соглашались, прекращали сопротивление и шли как на Голгофу. Когда зовет фокусник, никто не смеет послать его к черту.
Сабину подняли с места – Берти и Дот Феттерс вытащили ее из кресла. Она не шла. Ее передавали по воздуху, над головами, и так доставили на сцену. Освободив руки, зрители принялись бешено хлопать. Сабина оправила на себе блузку. Сэм Спендер чмокнул ее в щеку и сказал что-то насчет того, как он рад снова видеть ее здесь. Свет бил в глаза.
Кажется, она открыла новый, неизвестный науке вид одиночества.
– Ну как, поможете мне с парой фокусов, Сабина?
Она взглянула на него, моля о пощаде на тайном языке иллюзионистов и ассистенток. Человек непосвященный об этом догадаться не мог, но еще оставалось время для бегства. Сабина знала расположение всех скрытых люков в полу. На лесах, где крепятся софиты, были веревки – если только она дотянется, сможет вскарабкаться по ним. Известно, что люди склонны смотреть вниз, а не вверх.
– Все, что я прошу вас сделать, – подержать этот обруч, вот это обычное серебристое кольцо.
И он сунул ей в руки обруч – холодный, тонкий, легкий, задрожавший вместе с рукой Сабины.
– Держите? Теперь проверьте его на прочность. Давайте – проверьте хорошенько! Прощупайте его по всей длине и скажите мне, надежен ли он, крепок ли.
Обруч был крепок. Он показался бы крепким любому, только не Сабине, знавшей сей предмет реквизита, как свои пять пальцев. Она перебирала и перебирала обруч. Вот уж пятнадцать лет, как Парсифаль не показывал этого фокуса. Трюк с обручем отлично годился для разогрева и хорошо смотрелся из зала, но потом стал для Парсифалая слишком легким – и неинтересным. Некоторые из самых сложных его номеров выглядели в сто раз проще, но их он любил и оставался им верен. Такой уж у него был характер. И у нее тоже.
– Ну как он вам?
Обруч скользил и скользил меж пальцев Сабины. Ясно видеть Сэма Спендера она не могла, но хорошо его помнила. Хороший средней руки иллюзионист, человек скучный. Сабина с Парсифалем оставили все эти фокусы с обручем целую вечность назад. И проверять крепость не было смысла. На обруче был крошечный разлом – если не знать где, ни за что не заметишь. А узнать можно только от фокусника. Поэтому Сабине ничего не оставалось, как снова и снова ощупывать серебристое кольцо. Отступать было некуда. Сабина стояла посреди сцены, слышала вопросы Сэма Спендера, но отвечать ему не могла. Не могла отвечать, не могла уйти. Могла лишь перебирать пальцами обруч – и перебирала его, перебирала, перебирала…
– Идем, Сабина! – Она вдруг почувствовала, как кто-то тянет за обруч, – и в руках стало пусто. Обняв Сабину за талию, миссис Феттерс повлекла ее прочь со сцены, свела по трем ступенькам в зал. Сабина плакала, но так, чтобы никто не видел. И никак не могла остановиться. Берти круговыми движениями поглаживала ее по пояснице. Вместе они вышли в фойе.
Когда к ним подошли люди, миссис Феттерс отмахнулась. «С ней все хорошо», – бросила она Салли. Эта очевидная ложь означала лишь одно: не ваше дело, оставьте нас в покое. Служитель без всяких расспросов подогнал машину, и Берти села за руль. Миссис Феттерс устроилась сзади с Сабиной. Она обнимала ее, гладила по голове.
– Что хуже, – спросила миссис Феттерс, – что этот человек попросил вас выйти на сцену или что я вас туда толкала?
Берти выбралась с парковки, благополучно свернула на соседнюю улицу, где остановилась в длинной тени пальмы.
– Простите, пожалуйста, – сказала она. – Не надо было просить нас сюда везти.
– Мы думали о себе, – сказала миссис Феттерс. – А надо было о вас думать. Бедная девочка, такое испытание вам выдалось…
Сабина была смущена настолько, что даже не пыталась разобраться во всем многообразии неловких обстоятельств. Что было на сцене? Что происходит сейчас? Она хотела заверить Феттерсов, что все в порядке, что через пару минут все пройдет, но не могла вымолвить ни слова. Она вернется домой, но Парсифаля там не будет. Она откроет дверь, но его не увидит. Никогда больше не увидит.
– У меня тут бумажные платочки есть, – сказала Берти, роясь в сумочке.
Поблагодарив ее, Сабина глубоко вздохнула и попыталась расправить плечи.
– Со мной все нормально, правда! Простите меня! – сказала она и с силой потерла под глазами. Спереди на блузке проступили темные мокрые пятна.
– Вам не за что просить прощения, – заверила миссис Феттерс.
Сабина взглянула на свои руки и засмеялась.
– Давайте мы отвезем вас домой? – предложила миссис Феттерс.
Сабина покачала головой:
– Мы поедем на кладбище.
Уж лучше поехать туда, где был Парсифаль, чем туда, где его не было. Сабина открыла дверцу и вылезла из машины.
– Пересаживайтесь! – сказала она Берти. – Я поведу!
– Но вы же не хотите ехать на кладбище! – воскликнула Берти.
– Нет, очень хочу! – Сабина снова могла дышать свободно. Встав на цыпочки, она потянулась. – А плачущей женщиной на кладбище никого не удивишь.
Берти неуклюже перевалилась на пассажирское место, пустив Сабину за руль.
– Когда мой муж умер, я тоже вот так плакала все время, – сообщила миссис Феттерс, наклонившись вперед. Ремень безопасности у нее был отстегнут. – Плакала и плакала. Мужа я ненавидела, а ревела просто потому, что все так переменилось. А плакать по мужу, которого любишь так, как любили Гая вы, – я даже представить себе этого не могу!
Сабину тронуло, что миссис Феттерс назвала Парсифаля ее мужем.
– А когда умер мистер Феттерс?
Берти потупилась, глядя на свои руки, и поправила кольцо, чтобы бриллиант был виднее.
– Альберт умер, когда я была беременна Берти. Вот я и назвала ее Альбертиной. – Перегнувшись через спинку сиденья, миссис Феттерс похлопала дочь по плечу. – Единственное, что у этой девочки от отца, – имя. Потому-то она и выросла такая милая!
– А как он умер? – Будь все как полагается, Сабина никогда бы не задала такой вопрос, но об этой потере в семействе Феттерсов явно никто особо не горевал.
– Несчастный случай, – сказала миссис Феттерс. – Это было как снег на голову. Вот – он здесь, а вот… – она повела рукой в воздухе, – нет его!
Лилии раскрылись. На траве, покрывшей двойную могилу, словно красовались два белоснежных свадебных букета. Сабина сидела, прислонившись спиной к кирпичной стене, заслоняющей холмы Линкольн-Хайте. Она глядела на цветы и слушала журчание мелодий, которым услаждали здесь богатых усопших, в то время как миссис Феттерс болтала с табличкой на могиле, рассказывая обо всех событиях дня: о магазине ковров, о «Волшебном замке», о том, как она, как ей казалось, виновата перед Сабиной. Сабина подумала – может, подойти и объяснить Парсифалю, что его мать ошибается и никакой ее вины тут нет? – и улыбнулась. Раз она в состоянии осознать весь идиотизм подобной инициативы, значит, еще не все потеряно.
Послюнив палец, миссис Феттерс стерла маленькое пятнышко на табличке с именем Фана.
– Все такое чистенькое, не к чему руки приложить. Те, кто здесь всем заправляют, не разбираются в человеческой психологии. Людям на кладбище надо чем-то заняться, чтобы почувствовать, что они пользу приносят. Это как взбить подушки больному – ему от этого лучше не станет, а тебе – станет.
– Хотите взбить подушки? – спросила Сабина.
– Хочу прополоть здесь что-нибудь. А сорняков нет. В жизни такого ухоженного газона не видела, вот же досада.
Сабина взглянула на траву – сочную, мягкую, цвета изумруда – и улеглась на нее, жмурясь от солнечного цвета.
– Мне здесь нравится, – сказала она, думая о незанятом клочке земли возле Парсифаля, о месте, принадлежащем теперь ей.
– А вообще, как вы познакомились с Гаем?
– Я работала официанткой в клубе «Волшебная шляпа», а Парсифаль выступал там с фокусами.