Фотография зафиксировала обычный момент на многолюдной улице.

Но что-то привлекло внимание женщины. Она только-только начинала отдавать себе отчет в этом.

Изабель почувствовала, как кровь холодеет в ее жилах. Выражение лица женщины не отличалось от лиц тех, кто обгонял ее. Но ее глаза начали изменяться. Такие глаза бывают у лошади, когда она испугана и собирается лягнуть или понести.

И там, с краю фотографии. Почти за пределами периферийного зрения этой женщины. На самой его границе. Стоял кобрадор.

Деловые горожане, с опущенной головой спешащие по улице, уставившись в свои телефоны и планшеты, обтекали его со всех сторон, а призрак из давно ушедших времен стоял, словно черная скала в реке.

И смотрел.

И хотя женщина не знала, что это такое, она, кажется, начинала понимать, что этот человек пришел за ней.

– Кто она?

– Колин Симпсон. Владелица сети центров по уходу за детьми. Поступили сведения о злоупотреблениях с ее стороны, и ее судили. И оправдали.

Лакост кивнула. Конечно оправдали. Если бы не оправдали, откуда бы мог взяться кобрадор.

– Кто-то не поверил оправдательному приговору, – сказала Лакост.

– Ее оправдали по формальному признаку, – пояснил Бовуар. – Один из копов оплошал.

Этот страх преследовал всех следователей. Совершить ошибку, из-за которой хищник снова окажется среди жертв.

Лакост перевела взгляд на экран. Монстр изменился. Он больше не был кобрадором. Превратился в модно одетую женщину, очень похожую на всех остальных на улице.

Лакост посмотрела в сторону опустевшей кладовки.

– И ты думаешь, что Кэти Эванс могла знать эту женщину, – сказала она. – Что они могли встречаться в Карнеги-Меллоне.

– Это всего лишь догадка, но… – Он сделал движение рукой, означающее «стоит попробовать». – Если мадам Эванс знала эту женщину, то, возможно, кобрадор приходил за ними обеими. Сначала за одной, потом за другой.

– Посмотри, что еще удастся найти.

– Oui, patron.

Старший инспектор Изабель Лакост вернулась к своему ноутбуку и протоколам сегодняшних допросов. Она кликнула по следующему допросу и тихонько застонала.

Рут Зардо.

Лакост убрала этот файл с экрана. Ей хватило и одного допроса чокнутой старой поэтессы. Читать все с самого начала было свыше сил даже главы отдела по расследованию убийств. И потом, там все равно не было ничего путного. Она перешла к следующему протоколу, взяла кружку с кофе и устроилась поудобнее.

– Ох, merde, – вздохнула она и, закрыв этот протокол, снова вызвала файл с Рут Зардо, слабо улыбнувшись при этом.

Рут определенно была каким-то потусторонним духом, которого нужно вызывать.

* * *

Клара и Рейн-Мари увлеченно разговаривали о чем-то, когда с вином и нарезанным багетом и сыром вернулись Арман и Мирна.

– О-о-о, merci, – сказала Рейн-Мари, хватая первым делом ломтик багета.

– О чем вы говорили? – спросила Мирна. – О нацистах?

– О Пиноккио, – ответила Клара.

– Ну конечно. – Мирна посмотрела на Гамаша. – Мы пришли как раз вовремя, чтобы поднять этот разговор выше детсадовского уровня.

– Рассуждениями о нацистах? – спросила Клара. – Тогда этот лифт опускается.

– Нет, рассказом об эксперименте, – ответила Мирна. – Защита Эйхмана строилась на том, что он всего лишь исполнял приказ, верно?

Женщины кивнули. Они все об этом слышали. Классическая защита того, кто не имеет оправдания.

– Обвинение и суд общественного мнения заявили, что это нелепость. Любой порядочный человек отказался бы принимать участие в холокосте. Эта проблема стала темой дня, о ней говорили у кулеров, на коктейлях. Отказался бы совестливый человек или нет? Вот для этого и провели эксперимент.

– Но как можно проверить такие вещи? – спросила Рейн-Мари.

– Я подзабыла некоторые детали, но суть эксперимента состояла в том, что испытуемый помещался в комнату с двумя другими людьми. Одного представляли как человека, ведущего эксперимент. Ученого. Человека очень высокопоставленного и уважаемого. Суть эксперимента, говорили испытуемым, состоит в том, чтобы научить третьего человека в комнате лучше учиться. Испытуемого заверяли, что это ценный опыт не только для обучаемого, но и для всего общества.

Арман откинулся на спинку, положил ногу на ногу и уставился в огонь. Он слушал низкий, успокаивающий голос Мирны. Все равно что слушать сказку перед сном. Но он знал, что эта история скорее похожа на сказки братьев Гримм, чем на Милна.

– Далее обучаемого пристегивают к креслу, – продолжила Мирна.

– Пристегивают? – переспросила Рейн-Мари.

– Да. Испытуемому говорят, что некоторые обучаемые склонны убегать, когда становится трудно, поэтому их пристегивают. Вроде как ремни безопасности. Такой мягкий ограничитель. Им платят за участие в эксперименте, поэтому они обязаны пройти его до конца, объясняет ученый.

Мирна обвела всех взглядом, проверяя, следят ли они за ходом ее мысли. Рейн-Мари и Клара кивнули. Пока они не находили в рассказе ничего неразумного.

Соглашались со всем. Пока.

– Потом испытуемому говорят: за каждый неправильный ответ, данный обучаемым, испытуемый должен дать обучаемому слабый удар электротоком.

– Это как невидимый забор для собак, – сказала Клара. – Они получают слабый удар током и так узнают, где граница.

– Верно. Мы делаем это все время. Терапия отвращения, – сказала Мирна. – Но испытуемый не знает, что обучаемый и ученый в сговоре.

– Никакого электротока нет? – спросила Рейн-Мари.

– Нет. Обучаемый – актер. Он делает вид, что получает удар. При первом неправильном ответе удар слабенький и у испытуемого не возникает никаких затруднений. Однако с каждым неправильным ответом ток якобы усиливается. По мере продолжения эксперимента и увеличения числа неправильных ответов обучаемый все больше путается. Теперь электрические разряды вызывают у него сильную физическую боль. Он просит остановить эксперимент, но ученый говорит, что это невозможно, и приказывает испытуемому продолжать.

– А его это не беспокоит? – спросила Клара. – Испытуемого то есть.

– Вот это любопытный вопрос, – сказала Мирна. – Насколько мне помнится, он смущен и сомневается, но ученый заверяет его, что все остальные доводили эксперимент до конца и он тоже должен.

– И он продолжает? – спросила Клара.

– Да. В конечном счете обучаемый начинает плакать, молить, кричать, пытается вырваться. Ученый приказывает испытуемому дать еще удар. Испытуемый знает, что удар будет сокрушительный, возможно, даже смертельный. Ученый объясняет ему, что он не делает ничего плохого. И напоминает, что все остальные доводили эксперимент до конца.

В комнате воцарилась тишина, только огонь потрескивал в печке.

– И он посылает очередной удар, – тихо завершила рассказ Мирна.

Рейн-Мари и Клара уставились на нее. Они забыли о вине и сыре. Огонь погас. Веселый чердак в прелестной деревеньке превратился в лабораторию с ученым, обучаемым и испытуемым. И отвратительной правдой.

– Но это был исключительный случай? – спросила Клара.

– Нет, – ответила Мирна. – Эксперимент проводили на сотнях испытуемых. Не все из них доходили до конца, но большинство доходило. Гораздо больше людей, чем вы можете себе представить.

– Или надеяться, – добавила Рейн-Мари.

– Они всего лишь исполняли приказ, – сказала Клара. Потом обратилась к Рейн-Мари: – Ты бы включила ток в последний раз?

– Если бы ты спросила у меня пять минут назад, я бы с полной уверенностью ответила «нет». Но теперь? – Она вздохнула. – Я не уверена.

Арман кивнул. Это было страшное признание. Однако смелое. Первый шаг к тому, чтобы не выполнить приказ.

Не прятаться от монстра. Признать его существование. Понять, что речь идет не о какой-то горстке злобных людей. Не о «них». О нас.

То был один из ужасов Нюрнбергского процесса. Процесса над Эйхманом. То, о чем сегодня начисто забыли. Банальность зла.

Не брызгающий слюной безумец. А совестливые мы.

– «Всегда слушайся голоса совести»,[37] – тонким голосом пропела Клара, и ее слова растаяли над жаркой печкой. – Оказывается, это не так уж легко.

– Почему вы говорили о Пиноккио? – спросил Арман.

Он начал подозревать, что это был не просто рассказ Рейн-Мари о ежевечернем ритуале чтения для Оноре.

– Да глупости, – отмахнулась она. – В особенности теперь, после того, о чем мы только что говорили. Не бери в голову.

– Нет, серьезно, – настойчиво произнес он.

Рейн-Мари посмотрела на Клару, и та подняла брови.

– Давай же, – подстегнула ее Клара и получила «ну спасибо» во взгляде Рейн-Мари.

– Вы помните, почему Пиноккио не был настоящим мальчиком? – спросила Рейн-Мари у Мирны и Армана.

– Потому что его вырезали из дерева? – ответила вопросом Мирна.

– Да, и поэтому тоже, – согласилась Рейн-Мари. – Но по-настоящему ему мешало стать человеком отсутствие совести. В фильме роль учителя играет Сверчок Джимини. Он объясняет Пиноккио, что хорошо, а что плохо.

– Сверчок как кобрадор, – сказала Клара. – Поющий и танцующий, но тем не менее.

– Есть разница между слабой совестью, совестью, сбитой с толку, и отсутствием совести, – заметил Арман.

– А знаете, как психотерапевты называют случаи полного отсутствия совести у человека? – спросила Мирна.

– Диссоциальное расстройство личности? – предположила Рейн-Мари.

– Умница, – похвалила ее Мирна. – Да, все верно. Официально так. Но неофициально мы называем это психопатией.

– Ты хочешь сказать, что Пиноккио – психопат? – спросила Рейн-Мари, потом посмотрела на Армана. – Нам, пожалуй, придется пересмотреть вечернее чтение для Рей-Рея.

– Ну, эти сцены, конечно, не вошли в фильм, – сказала Клара. – Та часть, когда Пиноккио убивает жителей деревни. Интересно, что бы пел в этом случае Джимини.

– Понимаешь, в этом-то и проблема, – сказала Мирна. – Мы привыкли к кинематографической версии психопатов. К явным сумасшедшим. Однако большинство психопатов – умные люди. Им приходится приспосабливаться. Они умеют подражать поведению нормальных людей. Делать вид, будто их что-то волнует, хотя на самом деле они ничего не чувствуют, кроме разве что ярости и переполняющего их и почти непреходящего ощущения, что все перед ними в долгу. Что их обделили. Они получают то, что им нужно, главным образом с помощью манипуляций. Большинству из них не приходится прибегать к насилию.

– Мы все используем манипуляцию, – заметил Арман. – Может быть, порой мы этого не осознаем, но это так.

Он показал на вино – приманку, которую использовала Мирна, чтобы пригласить их. Мирна подняла бокал, признавая его правоту.

– Психопата трудно опознать, в отличие от большинства из нас, людей, склонных к откровенности, – продолжила она. – Психопат виртуозен. Люди ему верят. Он даже нравится окружающим. Это его большой талант – убеждать людей в том, что его точка зрения законна и правильна, зачастую даже когда все свидетельствует об обратном. Как Яго. Это разновидность магии.

– Слушайте, я совсем запуталась, – сказала Клара. – Так кобрадор психопат? Или психопаткой была Кэти Эванс?

Они посмотрели на Армана, который поднял руки:

– Хотелось бы мне знать.

Он начинал думать, что это преступление не ограничивается участием кобрадора и Кэти Эванс. Возможно, был кто-то третий, кто манипулировал обоими.

А теперь манипулировал следователями.

А это означало, что в деревне находится некто похожий на человека, но не вполне человек.

Глава двадцать седьмая

Судейский молоток ударил с такой силой, что несколько зрителей подскочили на своих местах.

Некоторые дремали – их одолела вялость, вызванная невероятной жарой.

Но большинство боролись с дремотой, желая услышать, что скажет дальше старший суперинтендант Гамаш.

И что сделает дальше главный прокурор.

Зрителям казалось, будто они присутствуют на состязании умов. Атака. Парирование. Ответный удар. Выпад.

Но для судьи Корриво, которая сидела ближе и видела то, что оставалось незаметным для других, происходящее перестало быть состязанием и превратилось в эстафету. Они по очереди передавали друг другу груз, который им приходилось нести.

Судья Корриво знала, что они не питают любви друг к другу. Это было ясно с самого начала. Причем они не притворялись, нелюбовь была искренней. Таким образом, они заключили союз, который прекратил их вражду.

И у нее были основания опасаться, что из-за этого союза прекратится весь ее судебный процесс.

С нее было достаточно.

– Сегодняшнее заседание закончено, – объявила она. – Встречаемся завтра в восемь.

Зрители заворчали, недовольные столь ранним началом заседания.

– Пока воздух не раскалился, – пояснила судья Корриво.

В этом был определенный смысл, и когда поднялась она, поднялись и зрители, неохотно кивая в знак согласия.

– Джентльмены, – сказала она Гамашу и Залмановицу, – я бы хотела видеть вас в моем кабинете.

– Да, ваша честь, – ответили оба и слегка поклонились, когда она вышла.

– О господи, – сказал Залмановиц, усевшись наконец и отирая пот с лица. Он поднял голову и увидел, что Гамаш стоит рядом, ожидая его. – Прошу прощения. Я облажался.

– Возможно, это к лучшему, – сказал Гамаш.

– Верно. – Главный прокурор затолкал бумаги в портфель. – Несколько лет в тюрьме – тот самый отдых, который мне требуется. Я подумывал о каком-нибудь городке для пенсионеров в Аризоне, но тут я еще и переподготовку получу. Интересно, в местах заключения есть курсы по изучению языков? Всегда хотел выучить итальянский. – Он посмотрел на Гамаша. – Вы не видите иронии в том, что мы можем оказаться в тюрьме из-за Ганди?

Старший суперинтендант улыбнулся. Но улыбка была едва заметная и натянутая.

– Вы не сделали ничего противозаконного, – сказал он. – Это я совершил клятвопреступление.

– А я вам позволил. Я знал правду и не поймал вас на лжи. Это делает меня виновным в равной мере. Мы оба это понимаем. И боюсь, она тоже понимает. Может, детали ей неизвестны, но что-то она унюхала.

Залмановиц засунул в портфель оставшиеся бумаги, потом поднял голову и увидел, что Гамаш оглядывает пустой зал.

Впрочем, один человек там остался.

Жан Ги Бовуар поднял руку и неуверенно помахал Гамашу.

Он примчался во Дворец правосудия с новостями от Туссен. Но теперь, оказавшись там, он не знал, как продолжать.

Между Бовуаром и Гамашем зияла пропасть. А прежде была целая жизнь, в которой было место доверию, близким отношениям, дружбе.

И все рухнуло в пустоту из-за одного поступка. Простого поступка. Ухода Бовуара из зала суда. Когда он понял, что не в силах видеть, не в силах наблюдать, как Арман Гамаш предает все, во что он верил.

Гамаш шел прямо к намеченной цели. А Бовуар убежал.

– И вот вам, пожалуйста, – пробормотал Залмановиц. – Отступник.

Гамаш рассерженно проговорил:

– Жан Ги Бовуар стоял бок о бок со мной в таких ситуациях, какие вы и представить себе не можете.

– Но не сегодня.

Залмановиц знал: жестоко поворачивать нож в ране. Но он говорил правду. Не время для того, чтобы замалчивать неприятные факты. К тому же он устал, ему жарко, да и головомойки избежать не удастся.

Барри Залмановиц пребывал не в лучшем настроении.

– Джентльмены. – В открывшейся двери стоял секретарь суда. – Судья Корриво ждет вас.

Главный прокурор вздохнул, взял свой набитый бумагами портфель, еще раз отер лицо, засунул мокрый платок в карман и направился к двери. Виновный в ожидании приговора.

Но старший суперинтендант Гамаш не шелохнулся. Его словно тянуло в разные стороны: к Бовуару и судье Корриво.

Гамаш помедлил, потом сказал секретарю:

– Я буду с вами через минуту.

– Сейчас, месье, – потребовал секретарь.

– Через минуту, – повторил Гамаш. – S’il vous plait.

Он повернулся спиной к двери и подошел к Бовуару.

Барри Залмановиц остановился на пути к двери. В ожидании. Пытаясь игнорировать раздраженное выражение на лице секретаря.

«Да какого черта, – подумал он, опуская портфель на пол. – Хуже уже все равно быть не может».

Обвинение в неуважении к суду вдобавок ко всему. Еще пару месяцев к приговору. Шанс выучить причастия прошедшего времени в итальянском.

– Parlato, – пробормотал он, глядя, как Гамаш подходит к Бовуару. – Amato.[38]

«Да, – подумал Залмановиц. – Мне еще многому предстоит научиться».

– Patron, – произнес Бовуар. Бесцеремонно. По-деловому. Как любой другой агент, докладывающий начальнику.

Ничего необычного, повторял себе Бовуар. Не случилось ничего необычного. Ничего не изменилось.

– Жан Ги, – сказал Гамаш.

Арман видел лицо, такое знакомое, но в то же время он видел стену, которую возвел Жан Ги. Не каменную. Не деревянную. А из гладкого листового металла. Без опоры. Без единой заклепки или трещинки. Неприступную.

Бовуар теперь редко пользовался этим сооружением. Гамаш не видел этой стены уже несколько лет.

Он достаточно хорошо знал зятя, чтобы не предпринимать попыток разрушить эту стену. Она была неприступной. Но при этом не являлась защитой. Он знал, что для Бовуара это тюрьма. И внутри скрывается отличный человек. Скрывается не от Гамаша, а от себя самого.

Жан Ги Бовуар запер врага внутри вместе с собой.

– Я только что говорил с суперинтендантом Туссен, – сказал Бовуар. – Для этого и уходил.

Гамаш пристально посмотрел на него, но ничего не сказал.

– Все как мы и думали, – продолжил Бовуар, слегка запинаясь под этим внимательным взглядом. Наконец он взял себя в руки и продолжил уверенным голосом: – Груз фентанила пересек границу.

– Там, где мы и предполагали?

– Именно там, – кивнул Бовуар. – Наши информаторы наблюдали за ним.

– А американское управление по борьбе с наркотиками?

– Ничего об этом не знаю. Мы потеряли груз из виду. Согласно вашим инструкциям.

Жан Ги понятия не имел, зачем он добавил последнее предложение, если не считать инфантильного желания причинить боль. Лишний раз подчеркнуть весь ужас того, что сделал этот человек, намекая, что это гораздо хуже всего содеянного им самим.

Бовуар считал, что вырос из детского возраста и детских вспышек ярости, но он ошибался. Эта его привычка никуда не делась, она глубоко укоренилась в нем, и ее власть была сильнее, чем когда-либо прежде. Он подготовился к контратаке, рассчитывая на жесткую реакцию. Это оправдало бы его собственную атаку.

Он ждал умного язвительного слова.

Но получил только молчание.

«Хотя бы взгляд, – подумал Бовуар. Взмолился Бовуар. – Самодовольный короткий убийственный взгляд. Что-нибудь. Что угодно». Но он не получил ничего. А эти глаза по-прежнему смотрели на него задумчиво, почти мягко.

– Мы этого ждали, – снова заговорил Бовуар. – Но есть кое-что неожиданное.

– Продолжай, – сказал Гамаш.

– Они взяли не все. Немного фентанила оставили. Для продажи здесь.

Теперь реакция последовала. Глаза старшего суперинтенданта расширились.

– Сколько?

– Не меньше десяти килограммов. Мы и их потеряли из виду.

«Не говори этого, – предупредил себя Бовуар. – Не стоит говорить это».

– Разумеется.

Он все же сказал это.

Гамаш напрягся и, когда второй удар достиг цели, сделал короткий вдох.

– Разумеется, – прошептал он. И медленно опустился на скамью для зрителей.

Он сидел и делал расчеты в уме. Согласно исследованию, которое он заказал, на килограмм фентанила приходилось не менее пятидесяти смертей. Математика несложная.

Семьдесят килограммов теперь в Штатах.

Более трех тысяч смертей.

А в Квебеке? Пятьсот живых сегодня людей умрут. Потому что он решил так сделать. Или не сделать. А за этим может последовать еще много, много других смертей. Смертей, санкционированных Арманом Гамашем.

– Месье, – позвал секретарь.

Гамаш повернулся к нему, и выражение лица секретаря вмиг изменилось. Из официального стало испуганным. Его напугало то, что он увидел в лице старшего суперинтенданта.

Залмановиц тоже увидел это и догадался, какое сообщение принес Бовуар.

Он почувствовал одновременно тошноту и возбуждение. Облегчение и ужас. Что-то изменилось. Что-то произошло.

Неужели их план работает? Помоги им Господь.

– Merci. – Гамаш поднялся. – Я должен идти. Судья хочет поговорить со мной и месье Залмановицом. Это вряд за займет много времени.

Бовуар догадывался, о чем пойдет речь.

– Это еще не все, – сказал он.

– Oui?

– Небольшая партия нового наркотика лежит на складе в Мирабели. Доставлена два дня назад вместе с партией матрешек.

Он вытащил листок из кармана и протянул его Гамашу. Тот надел очки.

– Тот же самый картель? – спросил Гамаш, не поднимая глаз.

– Oui.

На шефе все еще был пиджак, и Бовуар видел, что рубашка под ним промокла от пота.

– Хлорокодид? – прочел Гамаш, поднял голову и встретился взглядом с Бовуаром.

– Производное кодеина. Популярен в России, но, насколько нам известно, здесь его еще нет. Это будет первая партия. Очень сильнодействующий наркотик, очень токсичный.

– И лежит на складе, ты говоришь? – спросил Гамаш. – Уже два дня?

– Oui.

– Два дня, – вполголоса произнес Гамаш и прищурил глаза, словно глядя на какую-то далекую цель. – Возможно ли такое?

Под взглядом Бовуара старший суперинтендант Гамаш закрыл глаза. Уронил голову. Ссутулился. От нового бремени? Или от облегчения?

Он протянул неуверенную руку к скамье перед ним, обретая еще одну точку опоры. На миг Жану Ги даже показалось, что шеф вот-вот потеряет сознание. От жары. От стресса. От вдыхания дыма.

Гамаш протяжно выдохнул, издав звук, похожий на «охххх».

Потом его рука сжалась в кулак, сминая бумажку. И наконец он посмотрел на Бовуара.

– Мне нужно к судье, – сказал он, снял очки и протер платком глаза.

«Чтобы промокнуть пот», – подумал Бовуар.

– Я пошлю тебе эсэмэску, когда закончу. Собери совещание в конференц-зале.

– Кого приглашать?

– Всех. – Гамаш вернул бумажку Бовуару, сделал шаг в сторону Залмановица и секретаря. Но остановился и несколько мгновений смотрел на Бовуара. – Ты знаешь, что это означает?

Он показал на бумажку в руке Бовуара.

– Это означает, что у нас есть шанс.

Бовуар почувствовал знакомый трепет в груди и приток адреналина.

Гамаш коротко кивнул:

– Скоро будем знать.

Он двинулся к двери, которую секретарь держал открытой.

– Patron, – сказал Бовуар.

Но сказал слишком тихо, а Гамаш успел отойти довольно далеко. И к тому же Жан Ги знал, что, вероятно, уже слишком поздно.

* * *

Судья Корриво откинулась на спинку кресла и посмотрела на двоих мужчин.

Последние несколько минут она провела в своем кабинете и, протерев подмышки холодной махровой салфеткой и плеснув водой в лицо, попыталась выработать стратегию.

Она решила, что останется в судейской мантии. Чтобы они не забыли, что перед ними не женщина. Даже не человек. А функция. Символ.

Правосудие.

К тому же мантия позволяла ей чувствовать себя сильной и защищенной. И скрыть пятна пота и воды, которая просочилась сквозь блузку.

Еще одна стратегия, которую она задействовала, в настоящий момент работала против нее.

Судья Корриво не предложила им сесть.

В ее кабинете имелся вентилятор, который, поворачиваясь, гнал теплый воздух, отчего мантия вздувалась и опадала. Это несколько принижало величественный образ, который судья хотела явить им.

Кроме того, когда вентилятор поворачивался в ее сторону, волосы жесткими прядками падали ей на глаза и попадали в рот и она была вынуждена постоянно убирать их.

Двое мужчин стояли почти неподвижно, их волосы лишь слегка шевелились, когда ветерок попадал на них.

Судья Корриво встала, выключила вентилятор, сняла мантию, провела пятерней по волосам и показала на два стула перед своим столом:

– Садитесь.

Они сели.

– Хорошо, – сказала она. – Здесь только мы втроем. Насколько мне известно, жучков в кабинете нет.

Она посмотрела на них, вопросительно подняв брови.

Они переглянулись и расправили плечи. Если жучки и были, то не по их вине.

– Хорошо. – Она сделала паузу.

Все язвительные речи, которые она заготовила, все умные аргументы, весь праведный гнев, вложенный в многозначительные слова, – все полетело в мусорную корзину, когда Барри Залмановиц и Арман Гамаш предстали перед ней.

Эти двое мужчин служили правосудию гораздо дольше, чем она. Служили своему делу. Служили своей совести. Нередко рискуя жизнью и платя высокую цену.

– Что происходит? – спросила судья Корриво, спокойно глядя им в глаза. Никто не ответил, и она добавила: – Мне вы можете сказать.

Воздух в комнате был тяжелый. Влажный, липкий, назойливый. Время текло неторопливо.

Залмановиц открыл рот, попытался сформировать губами слова, предложения, связно выразить мысли. Потом он посмотрел направо, на Гамаша.

И пожалел, что посмотрел. Своим инстинктивным движением он выдал что-то очень важное. Что-то такое, чего не могла не заметить эта проницательная судья.

Что бы ни происходило сейчас, идея принадлежала старшему суперинтенданту Гамашу.

Гамаш взглянул на свои руки, сложенные на коленях, и постарался собраться с мыслями. Существовало много способов вконец все испортить и, наверное, ни одного, чтобы все исправить.

Он не осмеливался посмотреть на свои часы, даже кинуть взгляд на небольшие бронзовые часы на судейском столе.

Но он чувствовал, как идет время. Представлял, как собираются в конференц-зале Квебекской полиции офицеры. Перед его мысленным взором возникали матрешки в Мирабели и их содержимое.

Возможно, они уже покинули склад, эти смешные маленькие игрушки с гнусной начинкой.

Едва прочитав то, что было написано на листке бумаги, которую дал ему Жан Ги, Гамаш понял: это то, ради чего они работали.

Заманивали картель в ловушку, побуждали его совершить одну большую, роковую ошибку.

– Более пятнадцати тысяч человек погибает в Канаде от незаконных наркотиков, – заговорил Гамаш, снова встретившись взглядом с судьей. Его голос звучал спокойно и ровно. Словно в запасе у него была вечность. – За год. Это данные десятилетней давности, и других у нас нет. Сейчас это число гораздо выше. У нас нет более свежей статистики, мы пытаемся получить хотя бы приблизительные данные, но мы наверняка знаем, что потребление опиоидов взлетело, словно ракета. Как и число смертей. Героин. Кокаин. Фентанил. И другие. Ничто не препятствует попаданию этих наркотиков на улицы. Они убивают в основном молодых людей. Я уже не говорю обо всех преступлениях, связанных с наркотиками.

Он едва заметно подался вперед и понизил голос, словно приглашая судью к доверительной беседе:

– Мы проиграли войну с наркотиками много лет назад и сейчас просто плывем по течению, поскольку не знаем, что еще можно сделать.

Глаза судьи Корриво расширились, совсем чуть-чуть. Достаточно, чтобы показать, насколько она потрясена приведенными цифрами. Но не его сообщением.

Она знала, что он прав. Они проиграли. Она видела это ежедневно, день за днем. На своей прежней работе. И сейчас, в судейском кресле. В коридорах Дворца правосудия. Колонны потерянных молодых людей, обвиняемых. И им еще повезло. Они остались живы. Пока.

По большей части они же были и жертвами. А те, кто должен был сидеть на скамье подсудимых, оставались на свободе, ели в дорогих ресторанах, возвращались в свои роскошные дома в респектабельных районах.

То, что сказал Гамаш, было справедливо и потрясало. Но…

– Какое это имеет отношение к делу об убийстве?

– Мы знаем, что за наркоторговлей стоит организованная преступность, – начал Гамаш.

– Картели, – вставил Залмановиц, чувствуя, что должен внести свой вклад.

– Спасибо, месье Залмановиц, – сказала судья Корриво.

– По взаимному согласию они поделили Квебек на зоны влияния. Во всех районах действуют свои организации. Но теперь стало ясно, что одна организация доминирует над всеми остальными, – продолжал Залмановиц, игнорируя скептическое выражение на ее лице. – Мы пытались методически и постепенно расколоть и уничтожить ее по частям, но безрезультатно.

– Не то чтобы расколоть, – уточнил Гамаш. – Скорее наши действия напоминали комариные укусы, которых этот слон даже не замечал. Не способствовало нашему успеху и то, что многие из верхушки Квебекской полиции были на содержании у картелей.

Он сказал это без иронии. И никто не улыбнулся.

– Но сейчас во главе полиции стоите вы, – заметила Корриво.

А вот теперь он улыбнулся:

– Я польщен тем, что, по вашему мнению, это может сыграть какую-то роль. И я предпринимаю попытки. – Он выдержал ее взгляд. – Но, заняв должность почти год назад, я понял, что ничего не могу сделать.

– Ничего? – переспросила она. – Но по вашим словам, многие преступления в Квебеке происходят из-за наркомании. Не только бандитские нападения, но и кражи, вооруженные ограбления, избиения. Убийства. Сексуальные преступления. Домашнее насилие. Если вы не можете остановить приток наркотиков…

– Вопрос уже не в том, чтобы остановить, – прервал ее Гамаш. – Мы даже не можем хотя бы не допустить увеличения трафика. Он растет. Мы прошли критическую точку. Пока это не ощущается. Люди все еще могут жить нормальной жизнью. Но…

– Вы говорите, старший суперинтендант, не о вышедшем из-под контроля обороте наркотиков, а о скором ухудшении криминогенной ситуации.

– Все хуже и хуже, – вставил главный прокурор.

– Спасибо, месье Залмановиц. – Она снова обратилась к Гамашу: – Вы сказали, вам стало ясно, что вы ничего не в силах сделать. По крайней мере, ничего действенного. – Она пригляделась к нему внимательнее. – Однако это не совсем так, верно? Что-то вы делаете, и это каким-то образом связано с нашим судебным процессом.

– Главный прокурор прав, – сказал Гамаш. – Один картель доминирует над всеми остальными. Долгое время мы этого не понимали. Мы думали, что между ними идет война, надеялись на это, предполагали, что они сделают за нас часть нашей работы. Но, присмотревшись, поняли: это обман. Все остальные были сателлитами, пустышками, создававшими видимость, чтобы под удар не попала главная организация.

– Крупнейший из картелей, – сказала судья.

– Non, в этом-то и состояла их блестящая задумка и наша ошибка, – возразил Гамаш. – И причина, по которой нам потребовалось столько времени, чтобы разобраться в ситуации. Нам казалось, что этот картель – один из многих, к тому же не очень успешный. Застойный, выдохшийся. Не растет и не диверсифицирует поставки, как другие. Такой маленький, что вроде и усилий наших не стоит. Мы искали то, что вы назвали, – жест рукой в ее сторону, – большой, мощной организацией. Я ошибался, думая, что чем картель крупнее, тем он сильнее.

Судья Корриво задумалась.

– Ядерная бомба, – сказала она наконец.

– Меньше машины, а может уничтожить город, – кивнул Гамаш.

– И уничтожила, – добавил главный прокурор.

– Спасибо, месье Залмановиц.

Она была меньше того и другого, однако ей по силам было уничтожить обоих.