Лимонов Эдуард

Двойник

Эдуард Лимонов

ДВОЙНИК

В почтовом ящике -- пакет. Адрес отправителя -- религиозной организации -американский. Вынул пакет, верчу в руках, не могу понять, какое отношение я имею к ним и откуда они взяли мой адрес. Открыв пакет, обнаружил там книгу. Карманная, на русском языке Библия. Совсем уже решив, что распространители слова Господня добрались до меня случайно -- получили мою фамилию и адрес от шутника-приятеля, я все же новенькую Библию перелистнул. И, к удивлению своему, обнаружил на титульном листе следующее посвящение, подписанное именем Джон: \"Дорогому Эдварду, в память о нашей встрече, с надеждой на будущее, от его близнеца\".

После этого я тотчас его вспомнил. Мой двойник. Преподобный Джон. Обещал обратить меня в свою веру и сдерживает обещание. Не забыл. Упрямый отец Джон.

Приятель организовал нашу встречу в Нью-Йорке. \"Я хочу познакомить тебя с одним любопытным человеком, -- сказал Стив и посмотрел на меня вопросительно. И, очевидно, предугадывая мою реакцию, тотчас добавил: -- Не бойся, это не будет скучно. Поверь. Приходи ко мне в воскресенье, и он тоже придет. Потом пойдем куда-нибудь пообедаем\".

Я не люблю людей. То есть я не люблю человека массового, и массовый мужчина еще ужаснее массовой женщины. Массовую женщину хотя бы можно выебать и нащупать что-то общее. Но, во-первых, я верю вкусу Стива, он меня неплохо знает и знает, как скучны мне нормальные люди, раз приглашает -- значит, что-нибудь острое, приперченная личность для меня заготовлена. Во-вторых, даже если и неинтересным окажется экземпляр, я Стиву кое-чем обязан, в частности, публикацией одной из моих первых книг, которой он был и редактором. В случае крайней необходимости пострадаю пару часов -- я их должен Стиву.

В воскресенье в августе я пришел в квартиру Стива на Сент-Марк плейс, разумеется, вовремя. Хотя и старался прийти попозже, но пришел первым. Внизу бесконечно, пулеметными очередями стучал дверной автоматический замок. Очевидно, кто-то из жильцов уехал на уик-энд из нью-йоркской августовской бани, каким-то образом навечно оставив кнопку \"дверь\" прижатой, или нечто испортилось в несложном механизме открывания двери. Стива я застал едва вставшим из постели.

Мы заговорили о чем-то, но ни я не спросил его о другом госте, ни он не старался сообщить мне, кто гость такой и чем он занимается. Наконец раздался звонок в дверь, и Став, сказав: \"Вот и Джон\", -- посмотрел на меня с любопытством.

Вошел человек в таких же, как у меня, очках, одного со мной, пожалуй, роста. Мы представились, он сел за стол. Мы пили вино, и Джон тоже получил бокал. Стив и Джон обменялись несколькими фразами. Стив все время смотрел на меня, чего-то ожидая. Наконец он спросил меня: \"Ты не находишь, Эдвард, что вы с Джоном очень похожи?\"

Я всмотрелся в человека внимательнее. Нет, он был чужой человек, лицо его мне было незнакомо.

Лишь с большим трудом, напрягшись, я обнаружил в его лице черты моего лица. Нос, губы были те же, строение скул, волосы. Сходство, если оно было, усугублялось, должно быть, одинаковым стилем прически -- короткие волосы его были зачесаны назад небольшим коком над лбом, обычная прическа эпохи Элвиса Пресли, конца 50-х годов. У меня такая же. И на нем были очки того же стиля, что и мои -- в темной пластиковой оправе.

Возможно, мы были одинаковы, но я видел нас разными. Одинаковы физически. Но я его не узнавал до того, как Стив указал мне, что это мой двойник. Дело в том, что я себя представлял другим. С теми же чертами лица, но иным. Я хотел видеть себя иным и видел.

Лицо его мне не понравилось. Если бы я был женщиной, я бы не смог влюбиться в его лицо. В лице его было что-то нехорошее и даже неинтересное. Проглядывало сквозь черты. Это наблюдение смутило меня. Неужели и у меня такое лицо? Прежде всего он был здоров. Здоровое лицо.

И ничего, на мой взгляд, изобличающего духовность, в нем не присутствовало. Никаких выделяющихся черт. Глаза были почти незаметны. Были заметны очки.

И даже более того -- его лицо было лицом неинтересного \"square\" человека. Такое лицо могло принадлежать бизнесмену, и даже бизнесмену без особенной фантазии, владельцу, может быть, магазина готового платья, не бутик, а ширпотребной уродливой одежды. Еще оно могло принадлежать инженеру, скажем, инженеру автомобилестроительной фирмы в Детройте. Судя по лицу, Джон был человеком не очень высокого полета.

Только чуть позже, уже в ресторане, куда мы вышли пообедать, до меня дошло наконец полностью, что Джоново лицо не только лицо Джона, но и копия лица писателя Эдуарда Лимонова. Меня это несложное открытие очень поразило. Сидя за столом против своего двойника, потягивая красное вино, я с ужасом вдруг вынужден был тут же пересматривать мои собственные представления о себе и о том, каким меня видят люди. \"Неужели я такой же несимпатичный и даже уродливый?! -- думал я. -- Эти тонкие бескровные губы, вздернутый нос, невидный подбородок и предательская складка под подбородком -- следствие унаследованного от матери строения... Да все это не только не эталон мужской красоты, но скорее стертый, несвежий эталон мужской посредственности\". Я проходил с моим лицом тридцать семь лет по земле и только сейчас открыл, какая же я невыразительная тусклятина.

За вторым блюдом меня бросило в жар, я поминутно вытирал салфеткою со лба холодный пот, хотя хорошо прокондиционированное помещение ресторана не пропускало августовскую липкость к обеду. \"Урод! Тусклятина!\" -- думал я, поглядывая на Джона. Непривлекательнее всего наше лицо выглядело в полупрофиль.

Рядом сидел Стив, хотя и некрасивый, маленького роста человечек, но смахивает на Жана Жэнэ. Его лицо очень некрасиво, но интересно. Я бы сменялся лицами со Стивом.

По мере нашего продвижения к десерту настроение мое все более и более портилось. Этому способствовало еще и то обстоятельство, что Джон, узнав, что я равнодушен к христианству, стал вежливо направлять меня на путь истины, говорить мне о сотворении мира, опровергать дарвинизм, который я и не собирался защищать, и все такое прочее. Нет для меня людей неприятнее, чем \"Джезус фрикс\", как я их зову. На меня пахнуло ханжеством и чистотой христианских публичных библиотек, куда я порой захаживал скоротать время и погреться в тяжелые для меня первые мои нью-йоркские зимы. Когда же я в конце концов недовольно-скептически огрызнулся на его вежливую христианскую лекцию, он заткнулся, сказав мне, что пришлет мне Библию, и в ответ на мое \"спасибо, не нужно\" терпеливо объяснил, что, если даже я буду заглядывать в Библию только раз в год, это уже будет хорошо и благо.

Я пожал плечами. Мне вся эта история начинала надоедать. Понравилось мне на секунду только то, что отец Джон, отклонив наши со Стивом притязания, заплатил за обед. Пастырь, оказывается, имел и светлые стороны в его пастырском характере.

Выяснилось, что проповедник он профессиональный, что он читает там у себя проповеди в Вашингтоне Д.С., и даже выступает с проповедями по радио. \"А почему нет? -- подумал я, -- Спокойный. сытый отец Джон. Неужели я тоже выгляжу спокойным и сытым -- такой неспокойный и не очень сытый писатель Лимонов?\"

Я подумал еще, что, интересно, видна ли у меня на лице моя тайная страстишка, мой грешок, видно ли, что я начинающий садист, а? Тут читателю следует объяснить, что не следует моментально представлять себе писателя Лимонова с клещами в руках, в обагренном кровью переднике, терзающего жертв в подвале Марэ или в нью-йоркском мрачном апартменте. Я имею в виду роль в сексуальной игре, и только, читатель. Доминирующее положение в постели. Дюжина шлепков плеткой там и тут, маска, пара кожаных наручников, только и всего. Я, глядя на отца Джона, пришел к выводу, что ничто в его-моем-нашем лице не выдает моей новой принадлежности к славному ордену садистов. Ничто. \"Мы\" -обычный человек. Может быть, скорее отец семейства. \"Мы\" не похож на ужаснолицых, красивых и мрачных типчиков, терзающих свои жертвы на страницах книг художника Крепакса, скажем, на страницах той же \"Истории оф О\". Мы не были сэрами Стэфанами, о нет!

Я быстро обнаружил, что я запутался. Хотя мы имели одно лицо с преподобным Джоном, это далеко еще не значило, что у нас одни и те же грешки и что отец, задравши свою рясу, упражняется в искусстве плеткохлестания жертв.

Мы вернулись в апартмент Стива и, захватив фотоаппарат преподобного Джона, спустились опять на Сент-Марк плейс, где Стив стал нас неумело фотографировать. Отец Джон, оказывается, прочел одну мою книгу и интересовался мной, хотел иметь фотографии на память. Занимались они этим делом довольно долго, потому что Стив фотографировать совсем не умел. Отец Джон наводил на меня фотоаппарат, потом возвращался и становился со мною рядом, а Стив нажимал кнопку. Мы снялись в фас, в профиль и еще в дюжине разнообразных поз, подчеркивающих наше сходство.

По окончании фотосеанса Стив откланялся, к нему должен был прийти любовник, и мы с отцом Джоном были предоставлены самим себе. Я спросил его, в какую сторону он направляется, и он ответил, что дел у него никаких сегодня нет и что он хотел бы просто прогуляться по Гринвич Вилледж. У меня также не было никаких дел, но оставаться долго с ним мне вовсе не хотелось, стало неинтересно. Я сказал, что пройдусь с ним немного, а потом поеду домой.

Мы зашагали, разговаривая о пустяках. Он сказал, что, судя по моей книге, я очень хорошо знаю Нью-Йорк, наверное, мельчайшие улочки знаю, не хочу ли я ему что-либо необыкновенное показать. Я сказал, что я, да, очевидно, знаю Нью-Йорк лучше его, но я потерял интерес к городу, как теряешь интерес к хорошей, но несколько раз прочитанной книге, потому мне не хватает вдохновения для того, чтобы показать ему необыкновенное.

Мы плелись. Он заговорил о том, что пишет стихи. \"Но у меня уходит очень много времени на шлифовку каждого стихотворения, -- сообщил отец Джон. -- В отличие от вас я пишу очень медленно, и к моим 37, -- ему было 38, -- написал едва ли несколько дюжин стихотворений\". Я утешил его, напомнив ему, что Кавафи написал за целую жизнь всего лишь маленький томик стихов, однако считается одним из крупнейших поэтов нового времени. Отец Джон с мягкой улыбкой сказал, что он, увы, понимает, что он не Кавафи.

Я продолжал идти с ним, наверное, от лени. Можно было откланяться у первой попавшейся станции сабвея, но я продолжал идти с ним в направлении аптауна по липкому городу. Чтобы было удобнее, я даже снял свою сержантскую, с лычками аэрфорс рубашку, и шел рядом с преподобным отцом по пояс голый. Вот тут-то он и заметил, что у меня \"красивое тело\".

Замечание его заставило меня насторожиться. Как-то он это по-особенному сказал, не как преподобный Джон. Был некий оттенок светскости в его замечании. И еще чего-то... Стив был гомосексуалист. Стив был мой приятель и приятель отца Джона. Ничего удивительного в том, что и Джон мог оказаться гомосексуалистом, я не видел. Но преподобный Джон?! Мне стало интереснее. И я его не бросил, как собирался, у Пенсильвания стейшан сабвея, и не поехал на Коломбус авеню, где я тогда жил у приятелей, но продолжал идти с ним, и беседовали мы о стихосложении... Отец Джон что-то говорил о пеонах, и я, желая поддержать разговор, прочел ему пару строк, написанных мною, как мне всегда казалось, гекзаметром. \"Нет, -- возразил отец Джон. -- Это одиннадцатисложник..\"

Я поглядывал время от времени на него, размышляя, гомосексуалист ли пастырь Господен или нет? Писательское профессиональное любопытство, и только. Я решил во что бы то ни стало расколоть его на признание, и уже на 59-й улице, вблизи Коломбус-Серкл, продолжая поддерживать в нем уверенность, что я вот-вот уйду, я вдруг предложил ему выпить. \"Пива, -- сказал я, -- выпьем пива\".

Проживший всю свою жизнь в бедности, я всегда предпочитаю дешевые развлечения. Я хотел купить пива в супермаркете и сесть, потрепаться на скамейке среди ночного города, попивая пивко. Но мы не нашли открытого магазина вблизи, и отец Джон предложил пойти в бар, у него есть деньги, сказал он, он заплатит. ОК. В конце концов мы уселись в одном из открытых кафе на Бродвее, напротив Линкольн-центра, из тех, что за последние несколько лет настроили на Аппер-Вест-Сайде предприимчивые гомосексуалисты, толпами переселяющиеся нынче из сверхперенаселенного Гринвич Вилледж в район Коломбус авеню.

Парень-официант, симпатичное темнобровое шимпанзе, подкатившее к нам на роликах, тотчас объявил нас братьями, и мы с Джоном, поощрительно улыбнувшись друг другу, с ним согласились. Так мы стали братьями. Братья заказали по Гиннессу.

На третьем Гиннессе, в первом часу ночи, разговор все еще крутился вокруг поэзии и литературы, в момент, когда патер как раз сообщал мне о своем последнем литературном успехе, -- несколько его стихотворений появились в неплохом литературном журнале, я вдруг, поглядев на него в упор, сказал: \"Отец Джон, простите меня за, может быть, не совсем приличный вопрос, если вы не хотите, можете на него не отвечать, но вы гэй? *\"

Пастырь Господен посмотрел на меня без смущения, но со спокойной печалью и просто ответил: \"Да. Но только, пожалуйста, прошу вас, не говорите об этом никому, хорошо? Я не стыжусь того, что я гэй, но мои коллеги имеют иное, чем у меня, более узкое представление о любви, и мне не хотелось бы, чтобы они узнали мой секрет. Это будет стоить мне моей карьеры -- мне придется отказаться от пастырства и проповедничества, а я, как вам ни покажется это странным, действительно глубоко религиозен\".

Отец Джон помолчал немного. Молчал и я, что я мог сказать. Он продолжал: \"Я не просто гэй, дорогой мой друг, но педофил... То есть я сплю с мальчиками, и только с мальчиками. Ну вы знаете, очевидно, есть даже специальный термин -вульгарный, нужно сказать, -- \"куриная дырочка\" -- \"чикэн хоул\". Вот с ними\". -- Он опять замолчал. Мы тянули Гиннесс. Посочувствовать ему я мог, но звучало бы это глупо. Я ждал, когда он продолжит признание. Я чувствовал, что ему этот разговор со мной был очень-очень нужен, может быть, надеясь на такой разговор, он и пришел к Стиву. В конце концов я был автор романа-признания, герой которого имеет среди прочего и гомосексуальный опыт. Отец Джон заговорил опять. \"Все это со стороны, очевидно, кажется очень грязным.. Невинные дети, соблазненные чудовищем. На деле, если вы решитесь поверить мне, это не совсем так... -- Джон проглотил слюну. -- У меня за мою жизнь было, если я не ошибаюсь, около четырехсот малолетних любовников. Из них, -- он задумался, -я соблазнил, действительно соблазнил, может быть, десятерых.. Все остальные рассудительно отдались мне за деньги сами. Продались. Вы думаете, Эдвард, все они гэй? Нет, и половина из них не стала гомосексуалистами, когда они выросли, Я переписываюсь со многими до сих пор. У некоторых, поверите ли, уже есть жены, дети, которые так никогда и не узнают эту сторону жизни их мужа и отца. Общество жестоко охраняет такие секреты, по сути дела, не видя ничего предосудительного в самом действии. Ужасной же сделана огласка\".

Отец Джон помолчал и добавил: \"Я до сих пор посылаю моим мальчикам подарки и иной раз деньги. Даже тем, кого не видел годами\".

Он начал меня удивлять. Эта своеобразная смесь религиозной христианской благотворительности с римским развратом. Мальчики-подростки, которых он когда-то ебал, выросли и стали взрослыми, скрывающими от общества каждый свою стыдную тайну, и он посылает им подарки, деньги, которые, может быть, идут в семейный бюджет. Бред.

\"Часто это бедные дети, -- сказал отец Джон. -- Я покажу вам Виктора\", -внезапно заулыбался он и торопливо полез в карман. Вынул бумажник, а из него поляроидную фотографию темноволосого широкоротого подростка, протянул мне.

\"Красивый мальчик!\" -- похвалил писатель Лимонов.

\"Очень, -- нежно согласился Джон. -- Его отец рабочий. Они так никогда и не узнали -- его семья, его мать и отец, в каких отношениях я с ним состоял. Его мать до сих пор пишет мне благодарные письма. \"Спасибо вам, преподобный Джон, за все то, что вы сделали для нашего мальчика\". -- Джон виновато посмотрел на меня. -- Я действительно подобрал его на улице и сделал человеком... Я до прошлого года платил за его обучение в университете, -- Джон вздохнул. -- Теперь у него есть невеста. К сожалению, он меня никогда не любил, он просто очень любил получать подарки, особенно красивую одежду... Меня он стыдился\".

\"Да, -- думаю я. -- Мальчик Виктор, очевидно, жуткая сволочь\". Симпатии мои перекочевывают на сторону Джона. Я всегда на стороне любящих. Те, кого любят, обычно ужасный материал, красивые человекообразные подлецы. Тем более что Джон -- почти я, мой близнец, мой двойник, у него моя оболочка. Мной овладевает презрительная злость к красивому малолетнему эксплуататору, фотографию которого я все еще держу в руках. \"Красивая бездарь! -- думаю я зло. -- Мы с Джоном некрасивые, но великодушные\", -- думаю я.

Джон продолжает восхищаться Виктором, нежно говорит о его теле, а для меня мир неотвратимо переворачивается, и переворачиваются все мои представления. Джон из грязного педофила, соблазнителя и развратителя целомудренных детей, каким его в случае \"разоблачения\" представит любой судья, любая газета, вдруг становится влюбленным мечтателем, нежным и живым человеком, любящим красивое и молодое. Виктор же, его темноволосый ангел, предстает передо мной бездушным вымогателем подарков и денег, стяжателем и подлецом. Да-да, подлецом, потому что настоящий человек, будь он и десяти лет от роду, может ебаться с кем хочет, но не продаст свое тело. Сука Виктор...

Я солидаризируюсь с моим двойником. Он мне теперь нравится. Во всяком случае у него есть трагедия, есть тайна, есть источник страдания.

\"Я веду двойную жизнь, -- говорит он со вздохом. -- И ужасно устаю от этого. На радио я выступаю под псевдонимом, -- добавляет он. -- Не дай Бог кто-нибудь узнает меня, какой будет скандал! Кроме того, я с тех пор, как переехал в Вашингтон, не позволяю себе любовных связей в этом городе. Для этого я приезжаю в Нью-Йорк. Здесь я анонимен\".

\"В отличие от вас, Эдвард, -- вдруг говорит он мне лукаво, -- я уже не считаю себя привлекательным, потому я всегда плачу за любовь. Я покупаю себе любовь\".

\"С чего он взял, что я считаю себя привлекательным\", -- думаю я. \"Я тоже плачу за любовь, -- говорю я, улыбаясь. -- Мои партнеры идут со мною в постель в большинстве случаев потому, что я писатель. Им интересно. Я плачу им психологическими, невидимыми, но очень высоко ценящимися в человеческом обществе валютными знаками. Они хотят быть привилегированными, спать с писателем... Если бы я был просто Эдвард, отец Джон, а не Эдвард-писатель, моя постель была бы куда более пустынна\".

Он понимает. Он улыбается, и мы вздыхаем. У нас одинаковые лица. У него чуть-чуть иной голос, чем у меня, тембр моего голоса выше. Мы еще раз оглядываем друг друга, уже не скрываясь.

\"У вас лучше фигура, чем у меня, -- больше мышцы, и совсем нет живота\", -замечает он с некоторой завистью.

\"Да, -- соглашаюсь я. -- Но лицо, это лицо\". \"Да. Увы, -- подтверждает отец Джон. -- И очки. А вы пробовали носить контактные линзы?\"

\"Угу, -- говорю я, -- пробовал. Но я много пью -- профессиональная болезнь литераторов, и постоянно спьяну теряю линзы. Дорогое удовольствие\".

\"И я пробовал, -- сообщает он. -- Но лицо без очков становится отвратительно плоским\". Лицо. Наше лицо.

Мы пьем свой Гиннесс. Уже два часа ночи, и кафе на открытом воздухе пустеет. Официанты начинают переворачивать стулья и водружать их на столы. Отец Джон расплачивается.

\"Хотите пойти со мной?\" -- вдруг спрашивает он. Святой отец уже немного подвыпил, но это не неприятно, с него только слетели остатки некоей пастырской сдержанности или, может быть, робости. \"Хотите пойти со мной в \"Сеннику? -продолжает он. И поясняет: -- Это бар на Восьмой авеню, то место, где я нахожу своих мальчиков. Я щедр, они меня там все помнят и знают, идут со мною охотно... Позже мы могли бы пойти ко мне в отель...\"

В голосе его прозвучала неуверенная интимность. \"Пойти в мой отель\" могло означать что угодно. Точнее -- два варианта. Взять мальчика или двух мальчиков и пойти в его отель, сделать с ними любовь... Это один вариант. И второй вариант: я и он идем в его отель и там занимаемся любовью... Но второй вариант маловероятен. Он -- педофил, я -- взрослый мужчина с полуседыми волосами, не могу быть ему интересен. Разве что из хулиганства? Глядя в его лицо, как в зеркало... Сделать любовь с человеком с моим же лицом?

Я не пошел. Мы пожали друг другу руки и разошлись. Ночью мне приснился красивый Виктор, который бил отца Джона по голове бейсбольной палкой. Отец Джон был голый, и член у него был мой.