Кирилл Якимец
До поворота (Кровавый Крым)
ПРОЛОГ: ЗА ТРИНАДЦАТЬ ЛЕТ ДО…
Все были против этой яхты, хотя бы потому, что ее предложил Иосиф. Во-первых, сам Иосиф вызывал отвращение — своей нахальной молодостью, своим нахальным иссиня-черным цветом кожи, своим вечным беретом с дурацкой кокардой (портрет Че Геварры и надпись по кругу: «Ya-ya! Che-Che-Che!»); своим нахальным именем «Иосиф», которое он присвоил в честь Сталина. Во-вторых, яхта называлась «Летучий Титаник». Дальше некуда!
Но Иосиф всегда создавал проблемы. В конце-концов, из-за них-то и происходило собрание. Усталые пожилые люди расселись за круглым столом в не слишком просторной кают-кампании, украшенной красными флагами. Ладно. Пусть будет нелепая яхта с нелепым капитаном. Главное, чтобы не было команды. Накануне люди Бар Аввана и дона Темпесты обшарили всю яхту, вылизали ее, обнюхали — и никого не нашли. Бомба? Глупости: Иосиф может, конечно, взорвать всю верхушку мировой теневой экономики (а значит — и всей остальной экономики, и всей политики впридачу) — но профи, даже революционер-профи, такой ерундой заниматься не станет. В смысле — никогда не пойдет на самоубийство. Высокое собрание если и взлетит на воздух, то только вместе с ним. И умыкнуть царственных старцев Иосифу не удастся: яхту плотно окружили веселенькие разноцветные катера — из-под легких тентов мускулистые мальчики наставили базуки на яхту и друг на друга. Все схвачено. Можно начинать.
Начала Бабушка Нгуэн, самая старшая. К тому же, на Тихом океане, посреди которого собрались «столпы человечества», хозяйкой была она. Бабушка Нгуэн сложила на впалой груди миниатюрные сморщенные ладошки. Улыбнулась всем. И отдельно — Иосифу, который развалился в скрипучем плетеном кресле, отделенный от остальных прозрачным пуленепробиваемым барьером. В прочности барьера никто не сомневался. В решительности и оперативности мальчиков с базуками тоже никто не сомневался. Сквозь широкие иллюминаторы снаружи прекрасно видно, что там внутри происходит. Зато ничего не слышно. То есть, никаких глупостей, и при этом — болтай, сколько влезет.
— Друзья! — прощебетала Нгуэн, — мы знаем, нам надо чуть-чуть менять покупателя и чуть-чуть менять продавца. Продавец теперь будет мой, покупатель теперь будет Европа. Условия господина Иосифа теперь будет легко-легко исполнять, потому что их исполнять не прийдется: господин Иосиф останется у себя между Южной и Северной Америками, а наше дело теперь чуть-чуть будет здесь, где господина Иосифа нет. Господин Иосиф узнал об этом плане и сказал, что будет нам чуть-чуть мешать, если мы не выполним его условия. Пусть он нам расскажет, как он будет нам мешать и каковы его условия. Спасибо.
Бабушка Нгуэн еще разок улыбнулась и аккуратно присела на краешек своего кресла. Старцы поглядели на Иосифа — не поворачивая морщинистых тяжелых голов, только подняли на него глаза. И смотрели, не мигая.
Иосиф размял между пальцев окурок гаванской сигары и запихал вонючий табачный комок в трубку. Закурил. Улыбнулся. Наконец, трубка задымила вовсю. Старцы ждали молча. Иосиф вдруг резко встал и прошелся туда-сюда по своему безопасному вольерчику. Еще раз затянулся…
— Я в курсе, что вы решили гнать наркоту через Россию, а в России заодно покупать оружие. И я понимаю, что мне куда выгоднее взять под свой контроль весь поток из Южной Америки в страну гринго, чем соваться в Россию. Тем более, что американские каналы с прошлого воскресенья уже находятся под моим контролем…
Кто-то закашлялся, кто-то крякнул. Бар Авван поднес клетчатый платок к огромному холеному носу:
— Таки-серьезно? Господа!..
Отец Грубер перестал мусолить четки и звонко стукнул ими по столу:
— Таки-очень, коллега. Мои данные совпадают с данными Бабушки Нгуэн, а мои предложения совпадают с ее предложениями. Могу лишь добавить, что не вижу смысла в конфликте: наркотики и оружие — такие общечеловеческие ценности, торговля которыми выгодна решительно всем.
— Сейчас вы увидите смысл в конфликте, — сквозь барьеры тяжелой астмы прорвался хрип дона Темпесты, — сейчас. Продолжайте, сеньер Иосиф.
И сеньер Иосиф продолжил.
— Мои интересы в Америке и в Европе выходят за рамки коммерции. В России у меня вообще нет коммерческих интересов — и быть не может. Меня интересует только революция… Понимаю, вас она вовсе не интересует. Но вам необходимо понять, что у коммерции и у революции не только разные задачи, но и разные пути. Короче, я готов нести убытки — только бы завалить ваше «окно в Европу»… Я завалю его дерьмом!!! — вдруг заорал Иосиф, швырнув трубку на пол. Трубка упала на ковер и не раскололась. Иосиф плюхнулся в кресло, подобрал трубку с пола, повертел в руках. Внимательно посмотрел в глаза Бабушке Нгуэн:
— Дон Хенаро сказал: когда я гажу — трясутся горы. О себе я могу сказать то же самое. Когда я зарабатываю деньги, все могут спать спокойно. Даже интерпол: у него все равно никаких шансов. Но вот когда я ГАЖУ — тогда трясутся горы. А революция требует, чтобы я вам гадил в России и в Европе…
— А какой регион контролирует дон Хенаро? — не понял Бар Авван. Ему никто не стал отвечать. Присутствующие заворочались неуютно, но молчали. Слушали. Только Цеппелин не удержался по молодости и перебил:
— А в Америке?
— А в Америке мы сможем договориться. Но я буду говорить с позиции силы, как вы легко догадываетесь. Кстати, товарищ Цеппелин подтвердит, что в России у меня достаточно влияния, чтобы… э… потрясти горы. Урал, например. Или Кавказ. Товарищ Цеппелин!..
— Да… гм… товарищ Иосиф. — Цеппелин был не намного старше Иосифа и тоже вызывал раздражение у старцев. Не более, чем раздражение. Он бодро двигался в фарватере, который ему прокладывали старшие, и не искал новых путей. Новые пути сами находили его: Россия — всегда новый путь. Низкого роста, энергичный, лысоватый, усики аккуратно подстрижены, в серых дымчатых очках и в сером костюме — Цеппелин был похож на комсомольского работника. Видимо, он и чувствовал себя соответственно.
Но сейчас он снял очки. И улыбнулся ласково. И закурил сигару. Все поняли: Цеппелин не будет устраивать шоу бесплатно. Так и оказалось. Пустив пару колец, Цеппелин затушил сигару в глиняной пепельнице, украшенной перуанским орнаментом, и вытащил из-за пазухи видеокассету:
— Где у вас тут видак?.. Ага… Смотрим кино! — Он вставил кассету в щель. Нажал пуск. На экране появилась очень худая женщина в военном комбинезоне. Пышные курчавые волосы, смуглая кожа. Голубые глаза. Мулатка. На руках женщина держала грудного ребенка. Некоторое время женщина пыталась заговорить, но не могла. Наконец, она заговорила быстро-быстро, по-испански:
— Луис, у нас родилась девочка… Мы в России. У Цеппелина.
Камера отъехала назад, и в кадр попал Цеппелин — в своем сером костюме и в дымчатых очках. И с сигарой во рту. Вот он затянулся, вынул сигару изо рта, помахал ею перед камерой. И сказал:
— Здорово мы смотримся, правда… Иосиф?
Экран погас. Раздался треск — это Иосиф отодрал подлокотники от плетеного кресла. На ковре валялись осколки растоптанной трубки. Цеппелин повернулся к Иосифу, надел очки и стал выглядеть точно так же, как только что на экране:
— Не тряси наши горы, Иосиф. Глядишь, камень какой-нибудь в твою дочку попадет… заодно и жену раздавит. Так что, не стоит у нас гадить… дон Луис. Ага?
— Вон! Во-о-он!!! — Иосиф-Луис дернул какой-то рубильник. Пол задрожал. — Я иду ко дну. А вы валите отсюда! Вон!!!
Старцы заспешили на свои катера. Как только ворчащая толпа вся оказалась на палубе, люк с глухим чмоканьем закрылся. Сам. А палуба ушла из-под ног, оставив старцев барахтаться в водовороте. Цеппелин первый добрался до катера: несколько взмахов, подтянуться на руках… Казалось, он даже костюм не замочил:
— Бек! Топи его, падлу!..
Бек поднял базуку дулом вверх:
— Там ваши друзья плавают.
— Да. Жалко, ушел.
— Утонул!..
— Ушел!.. А, хрен с ним! Баба его у меня и ребенок. А он на своей желтой субмарине пускай плывет… Плыви-плыви, говно зеленое! — пропел Цеппелин на мотив какой-то советской песенки и протянул Беку раскрытую ладонь, — косячину дай… Мои намокли.
Иосиф лег на дно — пусть и не в прямом смысле. Каждый год он получал фотографию быстро стареющей жены и быстро взрослеющей дочки. На обороте фотографии — надпись, сделанная, очевидно, под диктовку: «Луис! Счастливого Рождества! У нас все нормально. Веди себя хорошо. Я тебя люблю. Барбара». Это был стиль Цеппелина — Барби никогда не опускалась до подобной буржуйской пошлятины.
Через тринадцать лет Иосифу надоело лежать на дне и он решил всплыть.
Через тринадцать лет Цеппелин вполне ощущал себя отцом чужого семейства. А своего семейства он так и не завел.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Человек стоял у «зебры» перехода, чего-то ждал. Вначале Слава не понял, что задержало его взгляд, попытался переключить внимание, но мешало странное беспокойство. И тут стало ясно, что беспокойство — не его собственное: человек каким-то образом передавал ему свой страх. Хорошо замаскированный, страх был в глазах этого прилично одетого молодого человека, держащего в руках небольшой чемоданчик-дипломат. Поодаль, слегка заехав передними колесами на тротуар, разлеглась шикарная белая Ауди «сотка» с темными слепыми стеклами. Человек искоса бросал быстрые взгляды в сторону машины, переминаясь с ноги на ногу и по-петушиному подергивая головой. Очень знакомые движения: они напомнили Славе его друга детства Пашку, романтика и циника, лучшего приятеля, выпертого из школы за оскорбление директриссы (в чем состояло оскорбление, так и не стало известно. И Пашка молчал). Слава с тех пор его не встречал, но слышал о нем кое-что.
Минут пять Слава находился в замешательстве: оставшиеся до экзамена полчаса неплохо бы потратить на дружескую болтовню, но он мог ошибиться, да и захочет ли Пашка его узнавать? Кажется, дела у него поважнее, да не важные: Слава увидел, как из машины вышли два мужика в тренировочных костюмах, Пашка дернулся — хотел, видно, что-то сказать или крикнуть. Машина съехала с тротуара и, лениво свернув, покатила, плавным движением напоминая сонную акулу, которая в час прилива, не возбужденная еще запахом крови, отдыхает в прогретых солнцем прибрежных водах.
Двигаясь, как зомби, Пашка в сопровождении двух бандитов прошел мимо миниатюрной голубенькой церкви (слегка похожей на коммерческий ларек) и стал спускаться вниз; взгляд его потерял быстроту, спрятался за глупой мутью. Один раз Слава уже наблюдал похожие изменения во взгляде. Он был вдвоем с братом, тот запретил ему вмешиваться, оценивая происходящее трезво-профессиональным взглядом: «чужая разборка, не твоя — не лезь! Мордовать зря не станут». Тогда Слава почувствовал себя неловко и сейчас ощутил ту же самую неловкость, замешкался. Люди ушли далеко, за деревьями было плохо видно. Тревога пересилила замешательство, Слава все же бросился вниз, но когда спустился, парк оказался совершенно пустым и безжизненным.
— Пашка!!! — заорал он изо всех сил, — Пашка!!! — движимый возрастающим охотничьим возбуждением, рванул вправо.
— Эй, парень? Ты чего? — откуда-то пред ним возник один из бандитов, здоровый мужик лет сорока. Ровный, едва отросший слой густых черных волос покрывал его чуть приплюснутый череп, по-восточному грубые черты лица в сочетании с внешним спокойствием подчеркивали свирепость. — А ну, тихо! — от него пахло легким перегаром и чесноком. Слава невольно попятился, совершенно не представляя, что делать дальше.
— Атабек! — выставив впереди себя измазанную кровью ладонь, вышел следом другой бандит. Лицо его было иссиня-бледным. — Черт! Этого — куда?
Первый рассеянно пожал плечами, затем мрачно кивнул:
— Не в свою разборку встрял.
— Ребята, ребята, э… — испугавшись, Слава со всего размаху стукнул второго бандита, доставшего нож, кулаком куда-то между глаз — вроде, попал. Слава не успел увидеть, что стало с противником, согнулся пополам от страшной боли где-то в животе и под ребрами, не дающей ни вдохнуть, ни охнуть. Потом адский шум обрушился на голову: на минуту мир завертелся в полной темноте, но только на минуту. Слава дрался с братом часто, сильно, до крови, а пару раз и до переломов, были и сотрясения мозгов. Поэтому дальше разум отключился полностью, тело двигалось автоматически — направо и к земле, чтобы квадратный шерстистый (и, кажется, грязный) кулак пролетел в сторону — теперь крутануться на правой согнутой ноге, а левой попасть туда, где жирно блестящие тренировочные штаны «адидас» аккуратной резинкой охватывают голенища высоких кроссовок «пума»… Купился восточный герой на фирмовое название, не удержала его «пума»: подошва кроссовка скользнула по траве, и бандит устремился вслед за своим кулаком, под откос, по направлению к Москве-реке. Но движение продолжается. Быстро опереться на левую ногу, носком правой засветить в бледную рожу второго бандита (вот он снова получил промеж глаз и окончательно передумал вставать), тут же легонько пнуть нож — чтобы отлетел подальше — и вниз, в погоню за первым, можно — по воздуху, одним прыжком. Слава приземлился обеими пятками первому на спину, тот проплевал одними губами что-то на своем языке и еще по-русски: «Я твой мама за ногу два раза, да…» — и резко укатился из-под славиных ног. Слава упал, больно стукнувшись ладонью о кусок кирпича. Никогда еще он так не радовался боли. Сделав ногами обманчивое движение, вместо того, чтобы попытаться вскочить, он по резкой дуге махнул рукой, и кусок кирпича полетел прямо в длинные гнутые губы, сказавшие что-то про маму. Кровь и пара непонятных слов — но бандит остался стоять. А Слава остался лежать и уже не успевал подняться. Позади зашелестело — это бледный пришел в себя и спешил присоединиться к победе…
Окуда-то снизу донесся автомобильный гудок. Властно, отрывисто прозвучав несколько раз, заставил бандитов прекратить драку и, не обращая больше на Славу никакого внимания, спуститься к обочине. Отсрочка? Нет! «Коренной перелом»! Слава бросился следом, но успел только увидеть, как эти двое спокойно сели в машину и уехали.
Так, а ради чего война-то случилась? Хотел помочь другу детства, вроде. Где же друг? И был ли друг? Друг лежал недалеко за кустами и тихонько поскуливал, уткнувшись лицом в прелые листья. Невольно взглянув на часы — до экзамена оставалось всего десять минут, Слава постарался как можно аккуратнее перевернуть раненного:
— Пашка!
— Я не Пашка. Я — Александр! Зачем вы… зачем ты… они же тебя замочат, на нож подвесят! — В глазах молодого человека страха уже не было, только тоска. «Шок,» — определил Слава.
— Куда они вас пырнули? — По картине кровяных разводов Слава попытался определить рану. — Живот? Грудь?
— Нет, нет! Отстань… Оставьте меня в покое!!! — вдруг взвизгнул пострадавший, — я сам! Ничего они мне… — тут он вздрогнул и поморщился. Слава понял, что у Александра исполосована ножом вся задница, но не глубоко, а так…
— Вы идти-то сможете?
— Меня из-за вас убить могли!
— Так вам помочь, или нет?! — Слава начинал опаздывать, да и кровью мазаться не хотелось.
Расхохотавшись, Александр опять повалился в прелые листья. «Псих», — решил Слава, поднимаясь по лестнице.
Единственным человеком в туалете оказался Левка Шуйский, трепло, зануда и халявщик, но ничего другого не оставалось:
— Левка, на мне крови нет?
Ныкающий по карманам выпрошенные чужие шпаргалки Левка чуть не поперхнулся:
— Ты что, по дороге лишился девственности?
— Человека убил!
Левка сильно вдруг побледнел и внимательно осмотрел костюм:
— А ты руки вымыл?
— Вымыл.
— А жопу подтер?
Тут все происшедшее с ним за утро нахлынуло с новой силой: окровавленная одежда, нож, мордобой… «Проветрил голову перед экзаменом, называется!» — с ужасом он понял, что все совершенно вылетело из головы — забылось, куда-то делось, ничегошеньки в башке не осталось, все выбили проклятые бандюги…
— Левка, гони шпоры!!!
— А у меня нет…
— Убью!!!
Сокурсник пулей вылетел из сортира так, что Слава не успел перехватить.
* * *
«Ленин кыш, Ленин тыш, Ленин тохтамыш» — неслось в голове нестройными волнами. Последний экзамен, последний экзамен, семь скромненьких футов российской земли. Зарыли, песенку спели, сдали — как посуду. С понедельника — размеренная работа в конторе. В семь часов подьем, холодный душ, легкий завтрак. Слава Зарайский напряг по очереди мышцы сначала на правой, затем на левой руке: «В качалку буду ходить вместе с братом, правда, он потом свалит в Саяны на месяц, турист-альпинист хренов — не терпится ему пойти по стопам родителей». Родители погибли в Саянах пять лет назад, уже пять лет, а как один день, тот, который он так плохо запомнил…
Впрочем, слабо представляя себе время полного одиночества, Слава больше пугался предстоящей полной самостоятельности: брат, Савватий, собирался, наконец, жениться. Тупо осмотрев непривычно пустой коридор, Слава постоял перед кнопкой лифта, не решаясь нажать ее. Странно: он думал, что испытает хоть какие-то чувства, прежде чем покинет на два месяца эти такие безопасные и почти родные стены юридического факультета — Альма матерь.
Чуть задержавшись под выставленным на жаркое солнце языком козырька, собрался шагнуть в палящую пропасть ступеньки, но что-то с силой дернуло сзади. Неловко оступившись, Слава оглянулся.
— Извините, молодой человек, у вас жетона не найдется?
Когда на улице или в вагоне метро грязные, плохо говорящие по-русски, одетые нарочито неряшливо и бедно дети собирали деньги, теребя граждан за рукава рубашек и края брюк — по его телу пробегала брезгливая и сытая судорога ненависти. Это были ЧУЖИЕ, чуждые всему его миру, которых он хотел уничтожить, легко и спокойно, можно своими руками, из автомата. Слава не любил «черных» любых разновидностей. Каждому было отведено свое географическое место на земном шаре, это место — его, НАШЕ. Он ничего не мог, да и не хотел с собой поделать. Университет тоже был его, их — «Лумумба». Его голубые глаза спокойно глядели на коричневую, сшитую из кусочков, кожаную куртку, совершенно немыслимую в такую жару, на вязаную крупной сеткой хламиду, сквозь которую блестела слишком смуглая, почти негритянская кожа — под цвет куртки. Непроизвольно уставившись в круглую воронку пупка, Слава пошарил в кармане, жетона там не могло быть, он никогда никому не звонил с улицы.
— Дай денег! — хриплый голос пробудил ту жаркую судорогу, которая овладевала им в метро и от телевизионного кривлянья «коричневых мартышек».
— Не дам. Отвали!
— Слава, как ты с девушкой разговариваешь? Не обижай детей! Ей жить негде, — пьяный в стельку Левка Шуйский стоял, по необходимости широко расставив ноги, и помахивал полупустой бутылкой пива. — Вот, Людмила, это очень хороший и надежный человек. Он самый добрый и глупый и замечательный человек на всем нашем первом, уже втором курсе, — Левка подтолкнул девочку вперед, а сам сел на скамейку. — Ох, развезло на жаре! — протянул Славе бутылку. — Будешь?
Слава отрицательно покачал головой. Нелепое существо, покрытое кучей косичек в разноцветных платмассовых колечках — копна сена, да и только — жадно выхватило бутылку и весело развалилось рядом с Левкой, закинув ногу на ногу.
— Это Мила, ей тринадцать лет, — не унимался сокурсник, — она сбежала из дома, всем говорит, что пятнадцать, но ты не верь! — Левка почему-то сразу стал трезв. — Ты ее в общагу только не пускай, — он торопливо вскочил со скамейки и нырнул вглубь здания.
Слава хмуро осмотрел неожиданный «подарок»: тощая и смуглая, похожа на помойную кошку с кучей косичек. В косички была убрана только половина волос, а другая половина создавала вокруг угловатой головы жиденький ореол. Но улыбка — нежная и даже где-то материнская, хоть и не очень уверенная.
— Ты что — от родителей сбежала?
— А я сиротинушка. Стоит дракончик, плачет, подходят к нему люди добрые, спрашивают: «Где твоя мама?» «А я ее съел», отвечает. «А папа?» — «И его съел!» «А братья и сестры у тебя есть?» «Я их тоже съел!!!» «Так что ж ты плачешь?!» «Так я ж теперь сироти-и-инушка!!!!» Из глубины похожих на пластмассовые шары голубоватых белков вывернулись две огромные капли и повисли на ресницах. Глаза моргнули — капли, не коснувшись щек, упали на асфальт перед славиными ногами и стали потихоньку испаряться.
— Я есть хочу.
— Пошли.
Девочка радостно вскочила:
— Я тихая, только на одну ночь… — но тут Слава крепко сжал ее запястье.
— Тебя надо отвести домой. Где ты живешь? Фамилия твоя как?
Мила попыталась вырваться, но Слава уверенно заломил тоненькую лапку, и девочка заплакала, слегка поскуливая.
— Зарайский, как вы себя ведете?! — от неожиданности Слава ослабил хватку, девочка убежала.
Лицо преподавательницы английского языка горело возмущением, вынесенным из внимательного многолетнего увлечения Диккенсом: пудра слегка осыпалась с дряблых складок, тяжелые накладные ресницы чуть отклеились по краям быстро моргающих век.
— Да вы хулиган!!! Вас надо немедленно исключить! Вы способны так издеваться над слабым! Вы — будущий юрист!!! Может быть, даже следователь! Выворачивать руки существу гораздо слабее вас! И где! На ступенях…
— Она сама из дома убежала, — ощутив незваный румянец стыда, разлившийся по щекам и шее, Слава вновь почувствовал себя безобразным школьником, подвернувшимся под руку вздорной директрисе — Зульфия Джавдедовна, она бродяж…
— Ты даже за год не смог запомнить своих преподавателей! — Торжественно икнув, Зухра Юсуфовна Карачарова отвернулась и пошла своей дорогой. За глаза ее дразнили «Божьей чаркой».
Темные, расходящиеся круги невольно поплыли перед глазами, от неожиданности Слава опустился на скамейку.
— Классно она тебя — девочка сидела на ступенях и допивала пиво, — нету у меня родителей, тетка есть. Она меня на лето выгнала, раз я такая…
— Какая?
— Умная, — сама проживу.
— Ну так и живи.
— На, отводи, — розовая ладонь уперлась ему в нос — Отводи, она все равно выставит. Вместе с тобой и выставит. И еще денег от тебя потребует. Или в суд подаст, за со-вра-ще-ние!
Непонимающе Слава оглядел ее фигуру, почти идеально прямоугольную, если смотреть анфас. В профиль, видимо, все намного интереснее — но об этом трудно судить: грудь была густо обмотана черным платком и помечена двумя «фанатскими» значками — один в честь Джима Моррисона, другой — в честь Боба Марли. «Тоже мне, рок-звезда!»
— Значит в милицию, в детприемник.
— Эй, ты что, на солнце перегрелся? — она погладила его по голове, — у тебя с мозгами плохо, студент? Мне только на один раз, я к другу пойду. Не дозвонилась, позавчера из Питера, а его нет. Я вообще из Прибалтики. У меня мама — блядь, а отца, сам понимаешь, нет, — она провела руками сверху донизу, демонстрируя себя. — Я красивая буду, тетка хотела мною торговать, а я убежала. Говорю же — си-ро-ти-ну-шка! Меня надо покормить и спать положить.
— Может, еще и баньку истопить?
— Дурак, мне отступать действительно некуда, — опять слезы выкатились на нижние ресницы и выжидательно замерли.
— У меня брат, — честно предупредил Слава, — он националист, негров не любит.
— А я русская, Людмила Ивановна, между прочим.
— Да? А фамилия как?
— Махно!!! Ты меня покормишь или нет?!
— Не ори. — Слава понял, что от «подарка» так просто не отделаешься. — Идем.
Они поели пирожков, сходили в кино два раза, Мила выпросила банан — неграм и мулатам бананы необходимо есть каждый день, а то сдохнуть можно… Перед обитой дорогим дермантином дверью славиной квартиры девочка вдруг оробела и неожиданно спросила:
— А у вас курить можно?
— Нет, — Слава обрадовался поводу свалить от «социальной нагрузки», — Может, тебе лучше к Левке пойти? Слушай, а где он тебя такую откопал?
— Не, — Мила спокойно села на ступеньку, стряхнув окурки в лестничный пролет, — Я там уже неделю тусуюсь, — она достала пачку сигарет и закурила, сильно затягиваясь, — сегодня он будет занят с третьим номером.
— Чего?
— Бюста. С филфака. — Она вздохнула.
— Курить в твоем возрасте вредно.
— Да, сисек больших не будет.
Вдруг Слава представил себе Милу в своей комнате, и ему стало страшно.
— Давай, я тебе лучше денег вынесу.
— И много? — было видно, как она устала, казалось, на ступенях сидит старая-престарая старуха в своем разбитом корыте, — Неси…Я — Лихо Одноглазое, чумазое, — докурив сигарету, встала и вызвала лифт, — На улицу неси.
Растерявшись, Слава смотрел на закрытую дверь. Что-то ушло, было проглочено в длинную кишку и уносилось вниз, к анусу стеклянных дверей подьезда. «Я прямо как солитер, а острица убежала». В комнате брата был слышен разговор, и Слава захотел пройти к себе потихоньку, но задел вешалку, что-то упало.
— Что поздно? — Савватий грозно хмурился, стараясь уловить алкоголный запах. Слава неопределенно пожал плечами. — Проблемы?
— Нет.
— Экзамен сдал?
— Да. Слушай, денег дай.
— Я пойду, — из-за плеча брата выскользнула Анна, — Сав, проводишь? Славик, привет! Что задержался? Мы тут волноваться начали, — она завернулась в розовую кофточку.
— Деньги там, где им и положено быть. — Савватий распахнул дверь. — Ты моего прихода-то дождись, лады?
— Лады.
Румяный, смачный антрикот жирно скворчал по сковородке; покрытый взрывающимися пузырями, он напоминал что-то до удивления непотребное, страдания грешников в аду, наверное. Приятно было ощутить себя некоторым Люцифером — карающим возмездием за злые дела: от таких настроений текли слюнки и улучшалось попорченное было утром мировосприятие — все непонятно-тревожащие мысли куда-то улетучивались вместе с капельками жира. Поставив на стол пару сервизных тарелок, Слава разложил пищу себе и брату.
— Ты чего такой странный? — в прихожей брат сбросил обувь и прошел на кухню босиком.
— А ты чего без тапок? — Слава поднес ко рту первый кусок, но на минуту замер.
— Там, внизу у подъезда говно чумазое сидит, хамит. Проучить бы надо, — Савватий широко потянулся, так, что был слышен хруст позвонков, — Набежит сюда ворья этого…
— Ей ночевать негде… — в ответ на удивленный взгляд брата Слава положил недоеденный кусок на тарелку и выпалили одним духом, — однокурсник привел из общежития, ей негде жить, говорит, что из Питера, мне кажется, врет. Надо найти родителей и вернуть, ей лет одиннадцать-двенадцать… Милой зовут… — чувствуя себя полным идиотом, Слава был готов отстаивать неясную общечеловеческую правоту, но Савватий молчал, а потом просто расхохотался:
— Ладно, веди. Постелим в гостиной.
— Она наглая только очень, — тяжесть, лежащая на сердце целый день, почему-то не улетучилась, а даже наоборот, стала острее и мучительнее, как в фильмах, когда играют жуткую музыку в трагических эпизодах.
— Ты ей только скажи, если вшивая — обреем, — продолжая ухмыляться, Савватий быстро доедал ужин, — Да, мы с Анькой тут женимся, жить у них будем…
— Я понял, — внутренне приняв сказанное братом уже давно, Слава почти не обратил на его слова особого внимания. Не дождавшись лифта, перепрыгивая через ступеньки, мчался вниз и на втором этаже, поскользнувшись, упал на свернувшегося калачиком человека.
— Бомжи сраные, — готовый дать в морду вонючему пьяному отбросу общества, он развернулся и получил не сильный, но резкий толчок в грудь. Человек кинулся мимо него на улицу.
Небо еще не почернело до конца, а было вкусного свежесинего цвета — цвета тишины. Но здесь, внизу, синева переходила в полную тьму: огромный дом обнял двор ласковым полукругом, оберегая от шума и фонарей — только окна висят уютными квадратиками да абстрактные контуры деревьев слегка размечают темное пространство.
— Милка, — Слава обошел несколько раз вокруг песочницы и качелей. — Мила! — Звал не громко. Минут через десять ему надоело и он собрался идти домой.
— Слава? — Неясная тень уплотнилась на фоне полуразрушенной детской крепости, голос был тихий, испуганный и незнакомый.
— Ой, ооо-о-оо-о… — девочка кинулась к Славе и прижалась изо всех сил, всхлипывая и что-то бормоча. — О-о-о-ннн…
— Кто? — он попытался отстраниться, но Мила вцепилась в рубашку и расплакалась по-настоящему.
— Ооо-о-онннн х-х-хххх-ооо-телллл ууу-убить ме-меня… По правде хотел, — немного успокаиваясь, она противно всхрюкивала и, наконец, сморкнувшись на землю, смогла что-то обьяснить. — Ты представляешь, он на самом деле хотел меня убить только за то, что я сижу возле подьезда!
— Он что, за тобой погнался?
— Я спряталась, я умею. Как индеец!!! — еще раз сморкнувшись, Мила окончательно пришла в себя. — Деньги принес?
— Давай к нам ночевать.
— Давай, а то он меня чуть в подьезде не поймал: я решила, что ты уже не придешь, ну легла на ступеньку, картонки уложила. Надо было на чердак идти, а я тебя ждала, а он по лестнице спустился, а я спала… Хорошо, на картонке поскользнулся, я вырвалась, потом слышу — ты зовешь.
— Дура, это я был на лестнице, — Слава отпер дверь и втолкнул девочку внутрь, — вот мой брат, Савватий, — заметив, как она вся напряглась, он посмотрел на брата, тот улыбался, как кот, поймавший за хвост мышку:
— Славик, постели ребенку постель, а я пока ужином угощу, — Савватий нависал горой над девочкой, вжавшейся внутрь просторной кожаной куртки.
— Ну, убивай, ну…
— Поздно уже, спать пора, тебе на работу завтра. Сав, ты что, очумел совсем?
— Вот и пойди и постели ей, как я сказал, — он сгреб девочку за шкирку и втолкнул на кухню, — а мы пока побеседуем о вежливости и, ну ты меня понял?
— Ты на «понял» не бери, — с облегчением сбросив груз ответственности, Слава ушел в свою комнату. Брат просто шутил…
С кухни стали доноситься голоса — хоть и не должны были: звукоизоляция в квартире прекрасная, и если все равно что-то слышно — значит, там орут:
— … Этническая доминанта!..
— … Россия!..
— … Так прабабушка-то!..
— … Заткнись, говно! Сволочь!!!
— Что у вас тут? — Слава зашел на кухню как раз вовремя, чтобы вклиниться между девчонкой и братом, — Ты ему что сказала?
— А ничего, ну просто, если прабабушка по материнской линии была еврейка, значит — и он тоже считается еврей, и имя Савватий…
— Сучка! — Брат попытался вскочить, чуть стол не опрокинул, но наткнулся на Славу и остановился. Только дышал через стиснутые зубы. Мила успела проскользнуть в ванную и заперла дверь:
— …Библейское! Полотенце чистое есть?
— Отведи ее спать, — слова Савватий цедил с осторожной ненавистью. — Завтра выгонишь.
— Возьми зеленое, это мое, — Слава вдруг понял, что стоит посреди кухни совершенно голый. — М-да.
— Если ты собрался тащить это в свою койку…
— Нет, — Слава попытался обмотаться кухонным рушником.
— Не погань тряпку, ею посуду вытирают.
Увернувшись в последний момент от удара, Слава пропустил брата в его комнату.
— Спокойной ночи.
Утро оказалось совсем хмурым, Слава вспомнил, что брат будил его и что-то втолковывал, но время уже — одиннадцатый час, значит, предварительную явку на работу уже проспал… Глаза сами собой закрылись…Странно: лень была побеждена еще в далеком детстве открытой форточкой, зарядкой и холодным душем. Сейчас форточку кто-то закрыл. В ожидании непонятной опастности напряглось тело. Что говорил ему Савватий? Он уезжает? Уходит? Анька! Вспомнил, Савватия не будет недели две… Лениво откинув легкое одеяло, Слава, не торопясь, слез с кровати. Махнув пару раз руками вверх-вниз, чтобы разогнать застоявшуюся за ночь кровь, он направился в туалет, но вдруг остановился на пороге большой комнаты: на софе кто-то спал. Еще не совсем проснувшись, он непонимающе глядел на негритянские косички в пластмассовых кружочках, тонкий темный профиль на подушке, зажатый в кулачке маленький острый нож. Длинные ряды ресниц вздрогнули и раскрылись, покрытое витым узором лезвиие сдвинулось к подбородку, прижав пушистый серый плед.
— Э, привет. Ты кто? — тут Слава вспомнил.
— Винни-Пух! — девочка подтянула колени и села, готовая прыгнуть на него с ножом в руке.
— Ты что, рехнулась? — он с интересом рассматривал лезвие — явный самопал.
— Не подходи!
— А я и не подхожу, — Слава сел на освободившийся край софы и протянул руку, — дай посмотреть.
— Не дам, — выскочив из постели, она схватила брюки и стала одеваться.
— Откуда у тебя моя рубашка?
— Нашла в стиральной машине.
— Значит, она грязная.
— Ничего, сойдет. Я есть хочу. Ты почему не одеваешься?
— Сними грязную рубашку!
— Не подходи, я в окно выпрыгну!!!
— Вот дура-то, — он рассмеялся, — ты ж не женщина, так… Ребенок! А о чем ты раньше думала?
— Сам дурак! Жрать пошли.
— Не командуй! Ишь, тоже мне тут!!! Поди на кухню и приготовь что-нибудь на двоих, живо!
— А что приготовить? — было видно, как она растерялась.
— Да хоть яичницу! Бутерброды, ты холодильник-то открой.
От резкого, нестерпимого запаха Слава проснулся окончательно, выскочив из ванной с зажатой во рту зубной щеткой. Мила сидела на табурете посреди кухни и тупо смотрела на пол:
— Она стреляет.
— Кто? — пена капала со щетки и изо рта на линолеум.
— Сковородка.
— А что воняет? — он распахнул пошире окно.
— Молоко, оно туда плеснуло, когда на меня брызгнуло. Я обожглась, и из стакана пролилось на плиту…
— Вон отсюда! — он тоскливо оглядел засранный стол и конфорки. Девочка встала и, потирая глаза, хотела выйти. — Стой! ТЫ ПОЦАРАПАЛА НОЖОМ ТЕФЛОНОВУЮ СКОВОРОДКУ!!!!
— Чего?
— Тефлоновую сковородку!
— Ну и что?
— Уйди, — Слава сплюнул пену в раковину. — Ты испортила дорогую, хорошую вещь — любимую сковородку Савватия, он хотел ее подарить Аньке. Отец привез Из Англии для мамы, мы берегли…
— Ну и висела бы она на стенке!
— Замолчи! — Слава чувствовал, как во все стороны от него открывается бездна человеческого отчаяния, — теперь на ней все будет подгорать, раньше ничего не подгорало, ничего… — говорил он в пустую кухню.
Размешивая в стакане какао, Слава задумался, как поступить с «подарком» дальше, держать это в доме не следовало, просто не хотелось. Что там такое сумел вытащить из нее Савватий?
Слава смутно припоминал, что брат просил его утром перед уходом не отпускать девочку одну до его звонка, или ему это приснилось? Кажется, Савватий был чем-то здорово встревожен, как в нелепом кошмаршом сне. Раньше кошмары Зарайским не снились. Никогда.
— Слав, а Слав! — совершенно неожиданно возникла фигура в дверном проеме, легкомысленно поигрывая давишним расписным ножиком, зажатым между средним и безымянным пальцами, в другой руке она несла любимую книгу его матери, — Откуда у вас Колридж? Светила ночи — неба жемчуга! Зачем это вам?
— Откуда у тебя этот нож? Зачем он тебе?
— Финарь? — только сейчас девочка обратила внимание на свои руки. — Так, подарок. Подари книжку, а?
— Нет. Пока я не узнаю о тебе все…
— Твой братец выпотрошил меня ночью до последнейй корочки. Что вам еще нужно?! — Нож выскользнул из смуглой руки и, подрагивая, очутился возле славиной головы, воткнувшись сантиметра на два в дверцу шкафа.
— Не порть, пожалуйста, мебель. Если ты не нуждаешься больше в моей помощи — убирайся. Чем скорее, тем лучше.
— А если нуждаюсь?
— Говори!
— А если я совру?
— Повтори все, что наплела ночью брату.
— А брат у тебя кто? — она замерла, будто готовая прыгнуть в пропасть, вот-вот зажмурится… — Кто он? — в глазах был хорошо запрятанный страх, истинный, не поддельный. Именно это выражение лица заставило его вчера встрять в глупую разборку.
— Он в охране работает.
— У кого?
— В фирме.
— Чьей? — темно-синие провалы, не моргая, смотрели прямо, его ответ должен был что-то разрешить, какую-то задачу в глубине этого странного, вероятно, просто больного мозга. «Вчера ее глаза были почти черные, — он попытался вспомнить, но не мог, — Откуда взялись эти сине-зеленые черточки?» — Не знаю, у приятеля своего какого-то. Он и меня в контору устроил на лето, к нотариусу. — Слава вдруг спохватился, что впервые в своей жизни что-то проспал, и здорово разозлился, — я, Вячеслав Олегович Зарайский, 1976 года рождения, студент юридического факультета МГУ, русский, родители погибли пять лет назад в Саянах при невыясненных обстоятельствах. Мама была врачом, отец работал в министерстве финансов. Живем мы здесь уже лет пятнадцать. Что тебе здесь от нас надо?!!!!
— Да не ори ты на меня, — толстые губы знакомо задрожали, вот опять две слезинки готовы повиснуть на ресницах. — Фамилию все равно не скажу. У меня мама пропала, мне ее найти надо.
— А отец? — явная нелепость вопроса озадачила даже его самого.
— В Африке мой отец — бананы ест! Отчим у меня, — решив, что выдала страшную тайну, она запнулась. — Да, сбежала я из дома! Сбежала! Будешь приставать — буду плакать, а от тебя все равно не отлипну, хоть ты лопни! — попыталась всхлипнуть жалостливо, но вышел только слабый хрюк, — даже твой этот братец лучше, чем…
— Кто?
— Ну не тяни за язык, самому же спокойней будет. Я сейчас уйду, мне нельзя здесь. Если твой Савватий меня вычислил, — она по-взрослому нахмурилась, — мне бежать надо.
— Куда это?
— На Тибет, в Шамбалу, или в Индию к раджнешам. Там они меня точно не найдут.
— Из дурдома ты сбежала, — теперь Слава точно вспомнил, что просил его брат: без звонка не уходить, дверь никому не отпирать, «подарок» беречь всеми способами вплоть до грубых… Телефон сработал как нельзя кстати, Слава не успел даже удивиться непривычно-сухому голосу брата:
— Хватай презент и двигай сюда, как можешь быстрее. Бери тачку.
— Куда сюда?
— В ко-н-то-ру! — гудки отбоя противно резанули в ухе.
— Поехали, — он поднялся. На улице ровный дождь все еще освежал пыльную землю, но кое-где небо начинало проясняться. По тротуарам расплылись огромные лужи.
— И кто это «они» и зачем тебя ищут? — раскрыв черный зонтик, Слава обратил внимание на сношенные, начинающие уже продираться на носках парусиновые туфли девочки. — Давай, тебе обувь купим поприличнее? У нас тут хороший комок рядышком, — они свернули в соседний стеклянный подъезд.
— Гномы меня ищут, я знаю, где у них сокровище.
— Какое сокровище? — опешил на минуту Слава, но по слегка напрягшейся руке девочки угадал опасность. К подъезду, из которого они только что вышли, подкатила белая Ауди «сотка», из нее вылезли трое, одного он точно видел, — Ты знаешь их? — смутное подозрение прошлепало по поверхности сознания и, не оформившись в четкую мысль, вернулось на дно.
— Кого? — рассеянно бросив равнодушный взляд в окно, она резво протолкалась поближе к прилавку. — Смотри какие! — почти сразу нашла то, что нужно.
Когда, перемерив массу бессмысленных вещей и обшарив соседние отделы снизу до верху, они вышли на улицу совершенно озверевшие оба, машины уже не было. Но непрятный холодок на коже все-таки оставался, Славе почему-то расхотелось ехать к брату. И чего они все к этой девчонке привязались? Ну пубертатный период у человека начался — так весь мир на нее волком смотрит. Помочь надо…
— Послушай, сколько тебе лет? Только честно.
— Скоро четырнадцать. Я просто мелкая такая, — может, и не соврала. — Поеду я, наверное.
— Куда это?
— Не скажу, — она забросила старые туфли в помойку. — Спасибо тебе.
— Стой. Одну не отпущу, не нравится мне все это.
— Я далеко поеду.
— Поехали. В Шамбалу! Раз тебе так хочется.
Они сели в набитый битком автобус. Слава был уверен, что вечером их встретит дома новый антрикот, и ему было хорошо, впереди два выходных, что-нибудь обязательно придумает.
— В Африке гориллы, злые крокодилы, не ходите, дети, в Африку гулять, — мурлыкала Мила, пересаживаясь уже в который раз, Слава совсем потерял этому счет. Ориентироваться перестал еще раньше, поэтому смело шагнул навстречу судьбе, когда двери открылись у какой-то совсем негородской обочины.
Вернувшись метров сто по проселочной дороге, Мила уверенно пошла по шоссе, изредка останавливаясь, чтобы поднять руку — Слава понял, что она хочет остановить машину. Загородив ее фигурку своей мощной спиной, небрежно оттопырил палец и слегка помахал, как привык в городе. Дождя здесь уже не было, и выглядел он с зонтиком довольно нелепо, но странная эйфория не покидала и заставляла раз за разом сигналить кистью навстречу машинам. Уцепившись за рукав пиджака, Мила дернула с силой вниз и повисла на его плече, махая над головой черной косынкой. Странное сооружение из двух машин — одна над другой, проехав метров десять вперед, замерло, подобно поверженному джинну из арабской сказки.
Подбежав к отворившейся дверце, Мила что-то быстро спросила и махнула Славе, влезая на подножку. Ни разу в жизни Слава Зарайский не ездил на грузовых машинах. Но в то, что дело стало приобретать действительно серьезный размах, еще не было сил окончательно поверить. Даже когда серая плоскость асфальтовой полосы покатила в глаза, убегая куда-то под ноги, разделенная на двое белой, изредка рвущейся лентой краски, он только впал в сонное оцепенение, как в трехлетнем возрасте по пути в детский сад. Все — и дорога, и придорожные канавы, лес, кабина, водитель, болтающая о чем-то девочка, казались ему игрушечными, или, в лучшем случае, выведенными на экран дисплея.
Над ними иногда пролетал маленький желтый вертолет, похожий не то на сумасшедшую канарейку, не то на распухшую суетливую золотую рыбку с почерневшими плавниками; мирно зависая впереди, сзади, с боков, он нес странное ощущение уюта и защищенности. Мимо проезжали другие, такие все разные, большие грузовики и легковые, кажется даже проскользила опять та, знакомая, с темными стеклами. Мила спала у него на коленях, Слава сам не заметил, как разговорился с водителем. На одной из стоянок водитель вышел, чтобы набрать воды, место это было известное — чистый родник, машин стояло много. Здорово затекли ноги, но Слава решил не выходить, не хотел будить девочку. Надо бы как-то возвращаться назад, солнце стояло во второй трети горизонта. Часы остались дома, хорошо, если паспорт с собой, во внутреннем кармане этого пиджака. Назад, скорее назад! Черт бы с ней, с бомжовкой этой. Убьют ее. Пусть убьют. А потом изнасилуют. Или наоборот. Тоже — пусть. Домой хочется, и спать хочется, но надо возвращаться! Возвращаться… А теперь, ядрена цаца, на тебе хочу жениться… Дорога почему-то оказалась горной, опасно накренившейся в сторону бездонной пропасти; повсюду, даже на желтом небе, росли пальмы, причем не просто так росли, а ухмылялись деревянными негритянскими лицами — почти как у Милы, только старыми и бородатыми. А рядом сидел чукча в чалме, играл на домбре и пронзительно пел:
— Пусти, дурак! Навалился, как мешок говна!..
Слава вздрогнул, даже подскочил слегка. Чукча выпорхнул наружу и вдруг оформился в четкий силуэт давешнего бандита — Атабека; Атабек стоял, привалясь к белой Ауди. Слава с удивлением отметил, что Мила не спит, а вжавшись почти под самые его ноги, испуганно смотрит на дверцу, словно ожидая возможного удара.
— Эй, зачем…
— Потом. Где мы?
— Не знаю, стоянка какая-то то. Водитель, вроде, за водой ушел, ты спала, я не хотел… — в это время открылась дверца. Хмуро бросив флягу куда-то вглубь, водитель недовольно буркнул:
— Поехали.
Поймав его слегка удивленный взгляд, Мила некоторое время сидела молча.
— Куда едете-то? — глаза водителя ни на минуту не отрывались от дороги, он решал какую-то важную проблему, — Мне километров пять и сворачиваю. Все.
— Ну, высадите нас у своего поворота. Нам еще дальше.
— Про вас там спрашивали, про девочку. Неприятный такой народ. — Он посмотрел задумчиво на Славу, — но серьезный. Без вещей вы? Как ночевать-то будете?
— А до стоянки далеко?
— Километров двадцать-пятнадцать.
Мила забеспокоилась:
— Может повезет еще, до темноты кто и подбросит. А эти, кто такие?
— Да вот, с ментами ходили. Косички, куртка, одна, говорят, едет. Тебе бы еще внизу посидеть, пост сейчас будет…
Нехороший холодный пот пополз вниз от затылка, Слава отчего-то не хотел, не мог сказать, просто объяснить: происходящее казалось нелепым бредом. Бешено устали веки, ломило спину, внезапно он почувствовал, что необходимо облегчиться, но кругом оказалась безлесная часть какого-то полудеревенского пригорода, оставалось только терпеть и покориться судьбе. «Мифологема судьбы…» — было написано на книжке в руках у одного волосатого первокурсника какого-то другого факультета, он потом долго выспрашивал у своих знакомых, что такое мифологема, пока Левка ему не обьяснил. «Судьба это не мифологема» — открылось вдруг ему.
— Чего? — Мила смотрела на него с боязливым выражением.