Заведующий литературной частью Леонид Ипполитович Поншарек поразил Басаргина своим видом. Тот выглядел как актер из какого-нибудь французского фильма, был безупречно одет и ходил с элегантной тросточкой. Кроме того, сев за широкий стол, заваленный бумагами (\"рукописи пьес\", сообразил Максим Александрович), Поншарек принял еще более серьезный вид, чем раньше, и вдел в глаз монокль. Такое начало заставило писателя с нетерпением ждать, что же будет дальше.

— Так-с, стало быть, \"Поклонники\", комедия…

— В четырех актах, — напомнил Басаргин.

— Помним-с, помним-с… — Поншарек бросил на писателя быстрый взгляд и стал перебирать страницы машинописи. Со своего места Басаргин заметил, что в некоторых местах на полях поставлены загадочные отметки, а кое-где, возможно, в знак одобрения — восклицательные знаки. — А вы, похоже, не любите советскую власть!

— Помилуйте… — начал Максим Александрович, теряясь. — Из чего это следует, простите?

— Да так, — в высшей степени загадочно ответил Леонид Ипполитович, посверкивая моноклем. — Во-первых, вы написали почти что водевиль. Во-вторых, у вас, простите, нет ни одного советского слова. Ну, там, коммунизм, комсомольцы, смычка, пятилетка, опять же…

— У меня действие на даче происходит, — пробормотал Басаргин, ломая голову, к чему клонит его новый и, как он только что понял, весьма непростой знакомый. — Обыкновенная жизнь… без громких лозунгов… Или вы считаете, что по этой причине Главрепертком мою комедию не пропустит? — спросил он с беспокойством.

Леонид Ипполитович поглядел на него сквозь монокль и усмехнулся.

— Строго между нами, Максим Александрович. Главрепертком — он, знаете ли, разный бывает… Тут многое зависит от того, к кому попадешь. Мы, как вы знаете, ведем себя пристойно, в политику не суемся, развлекаем зрителя — и только. А развлекать, Максим Александрович, это самое трудное занятие. И совершенно зря некоторые думают, что это легко… — Завлит пробежал глазами строки пьесы. — Кстати, как вы относитесь к переделкам и поправкам?

Тут Басаргин произнес длинную и весьма путаную речь, смысл которой заключался в том, что он прекрасно понимает специфику театра и еще бывают разные актеры и разные режиссеры, ну и конечно, Главрепертком потребует изменений, и если только не понадобится переписывать пьесу целиком…

— Нет, целиком не нужно, — ответил Леонид Ипполитович. — \"Я пережил революцию, переживу как-нибудь и твое замужество\". Вы не против, если я эту реплику вычеркну? Понимаете, дразнить гусей — не самое благоразумное занятие, когда эти гуси могут тебя заклевать.

— Делайте что хотите, — сказал Басаргин, пожимая плечами.

— Потом у вас в пьесе речь заходит о французском комоде и несколько раз повторяется, что он французский. У нас сейчас неважные отношения с Францией…

— У нас со всеми неважные отношения, — не удержался Басаргин.

— Пусть так, но слово \"французский\" от греха подальше лучше убрать. Просто — комод.

Басаргин ответил, что у него нет никаких возражений, и комод остался в тексте без всякой национальности. Леонид Ипполитович перечислил еще несколько возможных поводов для будущих придирок, и всякий раз писатель соглашался на изменение или смягчение.

— Прекрасно, — заключил завлит, перевернув последний лист, — просто прекрасно. А теперь, по словам классика, поговорим о деле, то есть о деньгах.

— Кто же это сказал? — машинально спросил Басаргин.

— Пушкин Александр Сергеевич. — Леонид Ипполитович невозмутимо покосился на собеседника. — Весьма толковый был литератор, кстати.

Писатель не мог удержаться от улыбки.

— Но сначала скажите вот что. Вы написали пьесу — намерены ли вы на этом остановиться? Или собираетесь продолжать сочинять для театра?

Максим Александрович заверил завлита, что его мечта — стать профессиональным драматургом и он вовсе не собирается останавливаться на достигнутом, а как раз напротив, у него много идей для пьес, и вообще…

— Давайте так, — сказал Леонид Ипполитович, вынимая из глаза монокль. — Я похлопочу, чтобы вам дали повышенный аванс — больше того, что мы обычно даем начинающим авторам. Но вы сразу же, вот буквально сегодня, садитесь писать вторую пьесу. Захотите обсудить со мной какие-то моменты, которые могут не пройти цензуру, — звоните, я к вашим услугам. — Он улыбнулся. — Вы даже не представляете, до чего мне было приятно читать ваш текст. На фоне того, что мне обычно носят — всякой дряни в прозе и, прости господи, в стихах, с обличениями в духе Демьяна Бедного, — ваша комедия просто шедевр. Я думаю, публика оценит ее по достоинству, так что можете не ждать премьеру, а сразу же писать новую пьесу. Договорились?

Басаргин покидал театр окрыленный. \"Деньги есть… Новую пьесу напишу. Квартира будет, купим… Варе новое пальто, сапожки… А жизнь-то налаживается! Налаживается, черт побери! Как только мое положение в театре упрочится, пошлю газету к черту… И Поликарпа, и всех остальных. Довольно я разменивался на пустяки, сколько лет мучился в этой дыре… Хватит страдать, пора жить! И жить как можно лучше! Да здравствует жизнь, свобода и творчество! Лучше этого нет ничего!\"

И, не замечая, что говорит вслух, продекламировал:

— Сегодня и всегда — комедия Максима Басаргина \"Поклонники\" во всех театрах страны!

Глава 30

Никто, кроме меня

Иван Опалин сидел за столом Логинова в кабинете агентов угрозыска и, грызя яблоко, изучал материалы дела, которое на него спихнули. Наверху после его подвигов долго совещались, наградить ли или оторвать голову, или как-то совместить и, к примеру, сначала оторвать голову, а потом наградить. В итоге никто не стал ничего делать, и он как числился помощником агента угрозыска, так им и остался.

Что касается дела, которое перепоручили Ивану, оно принадлежало к любимой категории русских заданий \"пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что\". В нем присутствовал порядочно разложившийся труп, найденный в лесном массиве около месяца назад. Причиной смерти стало то, что неизвестному проломили голову. Сам себе он такие увечья нанести не мог, значит, речь шла об убийстве. Больше ничего, достойного упоминания, в деле не имелось.

Опалин доел яблоко, выкинул огрызок, вытер руки платком и задумался. Телефон на его столе разразился звоном. Иван схватил трубку.

— Помощник агента Опалин у аппарата, — сказал он бодро.

— Иван Григорьевич?

Так и есть, Филимонов. Сейчас поинтересуется, какие действия он собирается предпринять по поводу неизвестного с проломленной головой. И точно, именно об этом Терентий Иванович и спросил.

— Его кремировали или закопали? — спросил Опалин.

— Похоронили. А что?

— Мне нужен ордер на эскумацию. Но сначала я с Бергманом поговорю.

— На эксгумацию, вы хотели сказать?

— Э-э… да.

— Вам мало тех сведений, которые есть?

— Да там ничего нет, — честно ответил Опалин. — Пусть Бергман на него взглянет. Может, и скажет что-нибудь… более определенное.

Пауза.

— Ну хорошо, — сказал наконец Терентий Иванович. — Как договоритесь с Бергманом, дайте знать.

Опалин повесил трубку и задумался. А что, если Бергман не захочет ему помогать? Можно подумать, у него мало дел. А что, если…

Вновь телефон.

— Помощник агента Опалин у аппарата.

— Иван Григорьевич, это доктор Бергман.

Вот так удача.

— Послушайте, доктор, — быстро начал Опалин, — я хотел с вами поговорить…

— Нет, это я должен вам кое-что сказать, — перебил его собеседник. — К нам в морг поступил труп молодой женщины, на вид — лет двадцати. Когда Савва раздевал ее, он нашел в кармане листок с вашим именем. Алло!

Слушая доктора, Опалин похолодел.

— Скажите, а она… она… Как она выглядит? — И тут его обожгла совсем другая мысль. — От чего она умерла?

— Ее убили. Иван Григорьевич…

— Доктор! Мне нужны подробности!

— Иван Григорьевич, это не телефонный разговор. Приезжайте сюда. Сейчас же.

— Ты куда? — окликнул Опалина один из агентов, видя, что он метнулся к двери, оставив бумаги на столе, что на него было вовсе не похоже.

— В морг. Я по делу.

\"Нет, лишь бы не по делу, — мучительно думал он, трясясь в трамвае, — пусть… не знаю… совпадение какое-нибудь. Зачем Маше записывать мое имя? Зачем…\"

Потом он вошел в ад, и Савва подвел его к цинковому столу, на котором лежало тело, прикрытое простыней. Из своеобразного уважения к Опалину Савва постарался выбрать простыню получше, но в тот момент Иван не оценил его деликатности.

Он откинул край, поглядел на нежное лицо, черты которого уже стали заостряться, на ранку на виске, которая казалась такой небольшой, но ее оказалось достаточно, чтобы жизнь через нее ушла навсегда.

— Она сумочку с собой носила, — сказал Иван срывающимся голосом.

Савва пожал плечами:

— Ты ж знаешь, как это бывает. Мертвецов часто обкрадывают. Не было при ней никакой сумки. Только бумажка с твоим именем в кармане.

Опалин услышал, что кто-то вошел и, не оборачиваясь, понял — это Бергман.

— Ее звали Маша Колоскова, — проговорил Иван. — Она… она дочка Колоскова, исчезновение которого я расследовал.

— Вы ее допрашивали? — спросил Бергман.

— Да. Я… — он сделал над собой усилие, — я даже в кино ее сводил. Думал, что в обычной обстановке…

Он понял, что они ему не верят, и замолчал.

— Причина смерти — выстрел в голову с близкого расстояния, — сказал Бергман. И добавил: — Если вам интересно. Убита не ранее двенадцати часов тому назад. Остальное — после вскрытия.

— Они его не взяли, — пробормотал Опалин, отворачиваясь от тела. — Этот… Данкер все за капитаном гоняется…

И, не выдержав, он стал ругаться и обложил человека из ГПУ последними словами. Савва был уверен, что после такого доктор выставит Опалина и запретит впредь его пускать — Бергман, как всем отлично было известно, не одобрял бранных выражений, да еще в таком количестве. Но, к удивлению служителя, доктор даже не стал делать взвинченному юнцу замечания.

— Простите, я… Мне надо идти.

У Опалина даже вылетело из головы, что он собирался попросить Бергмана об услуге, он вспомнил только на обратном пути. Но вовсе не это сейчас мучило его. \"Что я наделал… Не стоило полагаться на других. Надо было предупредить ее… Как же я виноват!\"

Он приехал на Лубянку и долго дожидался, когда его пропустят, но от него не укрылось, что Данкер встретил его с некоторым удивлением.

— Что, тебе уже передали? Оперативно… Представляешь, насчет убийцы Колоскова ты оказался прав. Мы его задержали…

— Когда? — вскрикнул Опалин.

— Да только что буквально. Час или полтора назад.

— А поторопиться не могли? Он вчера дочь Колоскова застрелил…

— Ваня, если ты думаешь, что это было так легко — разбираться с воспитанниками детдома, которых десятки, и искать их, а они черт знает где обретаются, и даже не обязательно в Москве… — Человек из ГПУ почувствовал, что начал оправдываться, а раз оправдывается, значит, виноват. — Ты не волнуйся, мы с ним разберемся. От наказания он не уйдет…

— Кто он такой? — спросил Опалин.

— Его зовут Андрей Ключик. Он действительно извозчик, но работает в конторе, которая занимается перевозкой мебели… Так что ты почти угадал. Пошли…

Он привел Ивана в один из кабинетов, где его подчиненный допрашивал молодого брюнета с высоким лбом и большими печальными глазами. Ключик мало походил на извозчика, скорее на служащего или даже студента: одежда чистая, обувь в полном порядке, одет не в толстовку, а в рубашку. Он казался застенчивым, скромным и безобидным, как улитка, и только присмотревшись, можно было заметить, что руки у него большие и сильные и с мускулатурой явно все в порядке. Подходя ближе, Опалин услышал, как подчиненный Данкера спрашивает у задержанного, знаком ли тот с неким капитаном Малинником.

— Боюсь, что нет, — ответил Ключик извиняющимся тоном. — Никогда не слышал.

Тут нервы у Опалина не выдержали.

— Ты за что Машу убил, скотина? — крикнул он.

Человек, который вел допрос, изумленно поднял голову и взглядом спросил у Данкера, как отнестись к столь вопиющему нарушению его прерогатив. Ключик повернулся в сторону Опалина, смерил его взглядом — и совершенно неожиданно хихикнул.

— За что? — переспросил он, гримасничая. — А за то, что она их съела. Родных моих съела… Анна, Мария, Анастасия, Анфиса, Василий, Сергей… Семеро нас было — мы попали в детдом, когда наши родители умерли от тифа. Семеро, слышишь? Один я остался!

— Это все из-за Колоскова? — крикнул Опалин. — Он воровал еду?

— Да, воровал! И продавал! Но больше всего доставалось его детям! Все лучшее должно было принадлежать им, а нам — ничего! Нам запрещали играть с ними! Добрые люди присылали нам игрушки, но до нас ничего не доходило. Потому что детям Колоскова все было нужнее! — Говоря, Ключик возвысил голос, глаза его сверкали, в них стояли слезы. — И им всегда было мало! Мы бы прожили без игрушек, черт с ними! Но без еды не проживешь! Без еды можно только умереть…

Он скорчился на стуле и снова забормотал: \"Анна, Мария, Анастасия, Анфиса, Василий, Сергей… Анна, Мария, Анастасия, Анфиса, Василий, Сергей…\"

— Однако ты же выжил, — хмуро сказал Данкер. Ключик живо обернулся к нему.

— Да! Я — выжил! Потому что я самый младший, мне немного было нужно… Я кору жрал! Корни! Я не хотел умирать, понимаете? А вокруг меня все умирали. И в отчетности писали, что виновата дизентерия! Корь! Коклюш! А не голод! Колосков сотни, тысячи нас переморил, пока его не убрали куда-то…

— И за это ты закопал его? — спросил Опалин. Руки его сами собой сжимались в кулаки. — Живьем в землю?

— А что ж мне было делать? — совершенно искренне изумился Ключик. — Говорят же: бога нет! Значит, и справедливости тоже нет… Если ты ее не восстановишь. Никто, кроме меня, не мог этим заняться! Никто!

Видавшие виды сотрудники ГПУ смотрели на него, разинув рты.

— Он отнял у меня все и всех отнял, — горько продолжал Ключик. — Я остался один, один! Хорошо хоть, лошади меня любили, нашел кое-какую работу… Спал при конюшне. Я сначала не собирался никого убивать, — добавил он почти жалобно, — но как-то вышло, что мы перевозили мебель бывшего завхоза… Он тоже хорошо воровал, меньше, конечно, чем Колосков, но тот ему многое позволял… Мы умирали, а ему дела не было! Я подумал: зачем ему жить? Анна, Мария, Анастасия, Анфиса, Василий, Сергей умерли, почему же он должен жить? Это неправильно. Несправедливо! И я его убил. Это оказалось так просто! И я понял, что мне нужно. Всех их найти и отправить к моим. Вот как будет справедливо! Отыскать их было не так просто, но я не терял надежды. И точно — встретил как-то одного из наших…

— В смысле, бывшего детдомовца? — перебил его Данкер.

— Да. Да! Но он давно сбежал и бродяжничал. Он подсказал мне, где найти повара. Его я тоже убил. Второй наш повар умер несколько лет назад — повезло жирной скотине! Но я решил — ничего, найду Колоскова, отыграюсь. Его я не собирался убивать быстро, пусть, думал, помучается. Мечтал, как убью его разными способами, потому что никак не мог найти, он словно сквозь землю провалился. И как-то читаю в \"Красном рабочем\" заметку о назначении Колоскова А. К. в состав редколлегии. Что за диво, думаю, это, должно быть, однофамилец. Нечего моему Колоскову делать в газете. Потом не утерпел, выкроил время и отправился во Дворец труда посмотреть. Он, он! Такой же важный, уверенный в себе, сытый и гладкий. Стал за ним следить, узнал, где он живет. О нем много болтали в редакции: что он кого-то собрался выжить, любовница где-то есть, скоро в отпуск пойдет. Отлично, подумал я, устрою я ему отпуск, да такой, что он век его не забудет. Я предупреждение послал, что он умрет в муках. Пришел во дворец, дождался удобного случая и в бумаги положил. Мне было интересно, поймет ли он, догадается ли, за что я его приговорил, но он так ничего и не понял! — Ключик снова жутковато хихикнул, так что помощник Данкера даже переменился в лице. — Как он выл и кричал там, внизу, пока я забрасывал его гроб землей! Как сулил мне деньги, умолял его пощадить! А я ходил наверху, по его могиле, и курил папиросу. И мне было так хорошо! Жаль только, что он быстро перестал кричать…

— Хорошо, ты отомстил, — сказал Опалин больным голосом, сдерживаясь из последних сил. — Но Машу-то за что? Ее за что? Она не выбирала своих родителей! Сколько ей лет было в 1918-м — девять? Десять?

— Как за что? — изумился Ключик. — Я же тебе говорю: она их съела. Анну, Марию, Анастасию, Анфису, Василия, Сергея — всех моих братьев и сестер. Они умирали от голода, в адских мучениях, а она жрала наш шоколад, и рис, и галеты. Да еще и плевалась, если что-то не нравилось! Потому что Колосков, конечно, вор, но для своих детей он делал все. Потому и дочка у него вышла такая круглая, и гладкая, и довольная собой. Сын-то пожиже, но он тоже виновен, он тоже живет сейчас за счет тех, кто умер в том детдоме. Жаль, не успел я до него добраться — надо было и его отправить к моим… И Надьку, которая тогда жила у Колоскова! Она тоже за обе щеки лопала то, что предназначалось нам, и ей не было до нас никакого дела…

— Послушай, Маша была хорошая девушка, — сказал Опалин упрямо. — Колосков, завхоз, повар — черт с ними! Но Машу ты тронул зря…

— Нет, не зря, — сказал Ключик, улыбаясь. — Я все сделал правильно. Надо было и брата ее тоже пристрелить. Пусть бы их мать мучилась и думала, какая у нее могла быть семья. Мучился же я, когда остался один — и всем было наплевать!

— Да пошел ты, — бросил Опалин и шагнул к двери. Но он открылся чуть больше, чем следовало, и Ключик не преминул этим воспользоваться.

— А ты что ж, из-за Маши переживаешь? Зря. Вообще-то ты меня поблагодарить должен. Ведь теперь, когда она мертва, она тебя не съест…

Видя, как резко Опалин развернулся, и предчувствуя неприятности, Данкер попытался перехватить его, но тот увернулся, кинулся на Ключика и принялся бить его всем, что попадалось под руку, а также кулаками и ногами. На шум из соседних кабинетов сбежались сотрудники, и только объединенными усилиями Ивана удалось оторвать от его жертвы и оттащить к двери.

— Арестовать его? — спросил у Данкера растерянный помощник. Тот молча покачал головой.

— Нет. Не стоит. Ваня! — Он подошел к Опалину, который угрюмо стоял и отряхивал фуражку, пострадавшую в столкновении с сотрудниками лубянского ведомства. — У нас тут не принято, чтобы посторонние устраивали драки. Я, конечно, тоже виноват, что пустил тебя сюда, но я рассчитывал на твое благоразумие…

— Да все нормально, — буркнул Опалин, надевая фуражку и вытирая кровь, которая текла из носа. Он кивнул на Ключика. — Если бы я ему не врезал, я бы потом всю жизнь себя корил.

— А-а, — протянул Данкер, — понятно. — Он стал аккуратно теснить Опалина к двери. — Ты иди, иди. Мы тут без тебя разберемся. Отпускать его никто не собирается, на этот счет можешь не волноваться.

— Ладно, — буркнул Опалин. И, чтобы не портить отношения окончательно, добавил, хоть и не без вызова: — Спасибо за все.

Он вернулся на работу, позвонил доктору Бергману, договорился, что они будут сотрудничать в новом деле, которое поручили Ивану, и пошел выпить кофе к своему знакомому, который работал в кафе на крыше 11-этажного небоскреба.

— Бандиты? — несмело спросил знакомый, кивая на распухший нос Опалина и свежую ссадину на скуле.

— Вроде того, — усмехнулся Иван. — Только я сам виноват. Мог спасти хорошую девушку — и не спас.

Знакомый хотел напомнить, как Опалин спас жизнь ему самому, но внимательно поглядел на собеседника и понял, что разговоры о былых заслугах его вряд ли утешат. Поэтому знакомый просто отправился на кухню и велел подать гостю лучший обед, кофе и два пирожных.

Тучи сгущались над Москвой, холодный ветер закручивал в вихри песок и листья, посетители покинули террасу, и Опалин остался на ней один. Столица лежала перед ним как на ладони, но ее вид не радовал его сердце. Он думал о девушке, которую когда-то поцеловал в щеку, и терзался оттого, что ничего уже не может изменить — и никто на свете не может.

Последний золотой луч солнца наискось лег сквозь разрыв в тучах и коснулся куполов храма Христа Спасителя. Потом облака сомкнулись, и, прежде чем Опалин успел перебраться под навес, хлынул дождь.