Геннадий Сорокин

Кочевая кровь

© Сорокин Г.Г., 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

Глава 1. Труп на свалке

– Да что ты понимаешь в любви! – Валерий Петрович, когда горячился, начинал помогать себе руками: пальцами показывал крохотные размеры, рукой указывал направления, кому куда идти, мог показать собеседнику фигу, что означало «ни за что!».

Сегодня Валерий Петрович был особенно эмоционален. Любовь он изобразил как невидимый хрустальный шар, который держал перед собой на ладони.

«Высоцкий в образе Гамлета так же держит череп какого-то Йорика, – подумал я. – Наверняка Десницкий видел эту фотографию, вот и подражает Высоцкому-Гамлету».

– Слушайте рассказ о настоящей любви! – продолжал Валерий Петрович. – Я эту любовь видел и с расстояния, и в упор. Я в крови был весь за-за этой любви!

– Ближе к теме, – предложил Гриша Першин, начальник следственного отделения нашего РОВД.

– Все, оставлю лирику, только суть! – согласился Валерий Петрович. – События происходят десять лет назад, в 1976 году. Я тогда только начал работать в милиции, но это не важно. Жил я на улице Гоголя в пятиэтажном доме. В соседнем подъезде жила семья Замараевых – дядя Миша и тетя Зоя. Я знал их с детства, а как не знать, они в соседнем подъезде жили, считай что родня. В семидесятые годы люди были дружнее, не то что сейчас. Так вот, сколько я знал эту тетю Зою, она всегда была в одном возрасте – древняя старуха, а муж ее был обычный мужик – он старился постепенно. Так вот, этот дядя Миша отличался от всех на свете – он, никого не стесняясь, мог сказать: «Я люблю свою жену!» У нас же как предписано: любишь не любишь, а на публику свои чувства не выноси. А он плевал на все и мог свою старушку на улице обнять и в щеку чмокнуть. Любил он ее! Но она померла. Дяде Мише тогда было лет 65, не больше, а старуха была его на восемь лет старше. Он ее на фронте встретил и там с ней сошелся, вернулся домой, с женой развелся и стал жить с этой тетей Зоей. После ее смерти осунулся, как лунатик стал: идет по двору и ничего не видит. Я не знаю, как бы он ее хоронил, но тут съехалась вся родня, дети взяли организацию похорон в свои руки, и все пошло чин-чинарем: гроб, саван, венчик на лоб, ночное бдение. В тот день, когда покойницу привезли в квартиру и выставили тело для прощания, я заходил к ним. Дядя Миша на кухне мужикам говорит: «Я без нее жить не хочу и не буду!» Они ему: «Да ладно, Миша, сейчас с похоронами управимся, там время пройдет, и жизнь наладится. Ты еще не старый, в твои годы не поздно все заново начинать». Дядя Миша ничего не стал отвечать, выпил стакан водки, взял табуретку, сел у гроба, положил голову жене на грудь и замер. Я утром прихожу, он в той же позе сидит, за ночь не пошевелился. У меня мысль мелькнула: «Не помер ли?» Нет, смотрю, спина шевелится, значит, дышит. Наступает полдень. К дяде Мише подходит сосед, трогает за плечо: «Миша, пора к выносу готовиться». Он встрепенулся, голову поднял и говорит: «Все собрались? Ну, давайте, ребята, а мне к Зое пора!» Пока до нас смысл сказанного дошел, он достает из внутреннего кармана пиджака пистолет, упирает дуло в подбородок и жмет на курок. Бац! – и мозги по всей квартире. Нехорошо, конечно, получилось: все, кто рядом стоял – в крови, бабы визжат, суматоха, гроб с покойницей перевернули, сын с табуретки упал и руку сломал. Зато все поняли, как он ее любил! Сказал: «Жить без Зои не хочу!» – и не стал.

– Пародия какая-то, а не любовь! – возразил я. – Какая-то история для девочек-подростков: «Я любила этого мальчика, а он меня нет; наглотаюсь таблеток и умру, пускай ему стыдно будет!»

– Где он ствол взял? – спросил практичный Першин.

– С войны привез. – После театрализованного выступления у Валерия Петровича наступила фаза успокоения. Он вернулся за свой стол, закурил. До окончания первомайского бдения оставался еще час.

– Я как-то думал над ситуацией, когда один из супругов умирает в расцвете лет, – начал я, но Валерий Петрович перебил:

– Андрей, чего там ты думал! Ты бы женился вначале, а потом о семейной жизни рассуждал!

– Если на то пошло, – жестко возразил я, – то я как бы дважды был женат, только до ЗАГСа все дойти никак не удавалось. Но не в этом суть. Штамп в паспорте ума не прибавляет. Кольцо на пальце – не залог вечной любви. Все мы смертны, и все можем покинуть этот мир до наступления глубокой старости. Так вот, я прикидывал, что скажу своей любимой жене в минуту расставания. Моя последняя воля будет выглядеть так: «Как только меня закопают на кладбище, так отбрось все условности и живи, наслаждайся жизнью! Никакого траура, никаких черных одежд и свечек в церкви. Если встретишь хорошего мужчину – выходи за него замуж, не раздумывая. Моя душа в путешествии к звездам будет радоваться твоему счастью, а уныние и вдовство – это удел религиозных фанатичек. Человек создан для счастья, все остальное – ханжество!» Вот так! И это есть любовь! Настоящая любовь – это не мозгами на соседей брызгать, а желать счастья любимому человеку с тобой и без тебя. И никто на свете не переубедит меня!

– Как-то я уже слышал подобное, – вступил в разговор Александр Сергеевич Васильев, начальник уголовного розыска и мой непосредственный шеф. – Иду по улице, впереди меня мужчина и женщина. Он что-то рассказывает ей, и до меня доносится одна фраза: «Запомни, в мои жизненные планы не входит присутствовать на твоих похоронах». Красиво, лаконично.

– Да это цинизм какой-то – рассуждать, кто раньше умрет! – Валерий Петрович передохнул, набрался сил для нового диспута.

– А на похоронах стреляться – не цинизм? – буром попер я. – Мог бы на кладбище встать у ее могилы и тогда на курок нажать.

– Не, Андрей, ты ерунду говоришь! – не согласился Першин. – На могиле стреляться – еще больше мороки. Сам представь, тело самоубийцы упадет в могилу. Его по-любому доставать придется – на экспертизу везти. В квартире хоть… Ай, нет! И то, и то, по большому счету, – скотство, неуважение к людям. Почему бы этому дяде Мише после похорон не застрелиться? Пришел бы один на ее могилку, посидел, вспомнил былое – и жми на курок!

– Бред собачий! – возмутился Васильев. – Если он один застрелится, то неизвестно, кому пистолет достанется. Нынче на кладбищах полно темных личностей ошивается, найдут ствол и бандитам за копейки продадут.

– А какой пистолет у него был? – спросил я.

– Браунинг. Маленький такой, в ладошку помещается. Одну пулю он израсходовал, а еще две в магазине остались.

На столе у Валерия Петровича зазвонил телефон. Мы переглянулись: поздний звонок ничего хорошего не предвещал.

– Начальник отдела охраны общественного порядка Десницкий, – представился Валерий Петрович. – Чего там? А кто проверял? И что, есть следы насильственной смерти? Я понял тебя, сейчас решим, кому выезжать.

Десницкий вернул трубку на место.

– На свалке обнаружили труп, следов насильственной смерти нет, но постовые, которые осматривали тело, требуют приезда начальства. Что-то с этим покойником не то. Кто поедет?

Васильев, не задумываясь, указал на меня.

– Андрей Николаевич съездит. Его дома семеро по лавкам не ждут. К тому же свалка – это его участок.

– Чертовщина какая-то! – пробормотал я. – Как Первое мая, так мне убийство достается: то одноклассницу застрелили, то в прошлом году сосед по общежитию жену зарезал. Сколько сейчас времени? Половина восьмого? С этим трупом придется до темноты возиться, там же свалка, там ночью можно ноги переломать. Кто его нашел, кому в праздник дома не сидится?

– Давай, Андрей, собирайся, на месте все узнаешь. Если что-то серьезное, сообщи в райотдел – все по свалке ползать будем.

На место происшествия мы выехали на дежурном «уазике». Я, как представитель руководства райотдела, занял переднее место, эксперт-криминалист и два оперативника уселись сзади. За рулем был Сергей Смакотин по кличке Доктор. Свое прозвище он получил за тягу к знаниям – после службы в армии дважды пытался поступить в мединститут и всякий раз не мог написать сочинение хотя бы на «тройку». «Ничего не понимаю! – возмущался Смакотин. – Зачем врачу разбираться в литературе? С больными о творчестве Пушкина толковать?» В этом году Серега собрался штурмовать мединститут в третий раз. Представляю, как это будет выглядеть: заходит Смакотин в экзаменационную аудиторию. Навстречу ему выбегает председатель приемной комиссии: «Здравствуйте, уважаемый! Надеюсь, за прошедший год вы осилили роман Горького «Мать»? Нет?! А чем вы занимались, изучали правописание «жи-ши»?» Я как-то спросил у Смакотина: «Серега, а чего ты рвешься в мед? Шел бы в технический вуз, ты же водитель, для тебя любой двигатель как открытая книга». Доктор в ответ обиженно надул щеки: «Мечтаю человеком быть, а не в мазуте ковыряться».

На выезде из РОВД, на всю торцевую сторону пятиэтажного дома, недавно повесили огромный плакат с изображением прилизанного рабочего. «Социализм – это трезвость!» – утверждал плакат.

– Помнится, когда я еще в школу ходил, – сказал Доктор, выворачивая на проспект, – висел здесь плакат с Брежневым. Он призывал за мир бороться, а сейчас наляпали какого-то ублюдка, сам не пьет и нам не советует. «Трезвость – норма жизни!» Когда пьяные матросы революцию делали, про трезвость, поди, никто не вспоминал!

«Вот оно, одно из последствий перестройки! – по-думал я. – Раньше Доктор не рискнул бы публично героев революции оплевывать, а теперь – пожалуйста! Плюрализм, свобода мнений! Демократия и гласность. Надолго ли, спрашивается?»

Лично я старался избегать диспутов на политические темы. Гласность, какая бы она ни была, все равно имеет свои пределы. Ляпнешь в приливе откровения свое мнение о политике партии – враз карьеру на корню загубишь. Партия, она такая – кому-то болтать разрешает, а за кем-то бдительно присматривает.

– Андрей Николаевич, – по годам Смакотин был мне ровесник, но служебный этикет предписывал обращаться к офицеру по имени-отчеству, – ты не слышал, говорят, на Украине атомный реактор взорвался?

– В первый раз слышу. Ты откуда такую новость узнал?

– По «Голосу Америки» передавали. Врут, поди. Буржуи всегда врут. Помнится, как-то раз они сообщили, что Брежнев помер. Все плевались, говорили: «Ложь! Провокация!», а на другой день оказалось, что скопытился «дорогой Леонид Ильич».

– У тебя хорошо «Голос Америки» ловит? – спросил с заднего сиденья эксперт.

– Да так себе, потрескивает. Все хочу антенну на крышу вывести, может быть, тогда помех меньше будет.

«Еще пару лет назад только безумец мог признаться, что он слушает радиостанции, финансируемые ЦРУ. Сейчас ничего, можно на эту тему поговорить. А про взрыв атомной электростанции я еще ничего не слышал. Наверное, точно где-то бабахнуло, если официальные власти молчат».

На красный сигнал светофора мы остановились. У перекрестка – два агитационных стенда. На левом: «Решения XXVII съезда КПСС – в жизнь!» На правом – уже знакомый нам рабочий, но в компании с женщиной и интеллигентом в очках. «Трудящиеся Кировского района голосуют за трезвость!» – провозглашает троица.

– Кто эти трудящиеся, которые постоянно за что-то голосуют? – спросил Доктор, показывая рукой на плакат. – Сколько себя помню, всегда какие-то «трудящиеся» выступают с инициативами, от которых хоть стой, хоть падай! Почему меня никто голосовать за трезвость не зовет, все за моей спиной решают?

– Хватит стоять, поехали! – я щелкнул тумблером, на крыше завыла сирена, замелькали проблесковые маячки.

– Как скажешь, Андрей Николаевич! – Доктор переключил скорость, автомобиль, взвизгнув шинами, рванул по проспекту.

– «А город подумал, ученья идут!» – сострил эксперт. – Менты на срочный вызов помчались.

Попетляв по лабиринту улиц, мы выехали на трассу, ведущую в районный центр Мокроусово. Пять километров по асфальту – и вот он, съезд на городской полигон по захоронению и обработке твердых бытовых отходов, в просторечье именуемый свалкой.

Дорогу на полигон преграждал шлагбаум. Вывеска у сторожевой будки извещала: «Въезд без талонов строго запрещен!» На табличке поменьше – объявление: «С 1 по 4 мая полигон не работает».

Рядом с въездом на свалку стоял патрульный «уазик» из нашего райотдела. Завидев нас, из него вышел милиционер, открыл шлагбаум, жестом предложил следовать за ним. На двух автомобилях мы заехали в глубь полигона. Из патрульной машины вышел водитель.

– Дальше дороги нет, – сказал он. – Пешком пройдете по тропинке до начала горы и увидите, там наши стоят, труп охраняют. Я назад вернусь, буду судебного медика с прокурором ждать.

Обходя кучи строительного мусора, мы дошли до подножия искусственной горы.

– Привет! – я поздоровался со старшим патруля, подошел к трупу. – Чего всполошились, на нем вроде бы крови нет. Лицо чистое, без синяков.

– Ты присмотрись, Андрей Николаевич, ничего странного не находишь?

Я присел у трупа. Покойному на вид было лет двадцать. Бледное лицо, аккуратная модельная стрижка. Одет паренек был – дай бог каждому! Венгерская куртка-ветровка, под ней вельветовая рубашка фирмы «Ли», на ногах кроссовки. Упитанные ягодицы обтягивали фирменные джинсы с тройной строчкой по бокам.

– Полет мысли понял. – Я встал, потряс успевшими затечь ногами. – Такому франту совершенно нечего делать на городской свалке. Кто его обнаружил?

– Никто, – старший патруля сплюнул, достал папироску, дунул в гильзу, закурил. – Сигнал об обнаружении трупа прошел по «02». Анонимный звонок.

– Сторож ничего не видел? – кивнул я в сторону въезда на полигон.

– Сторож спит пьяный. Я пытался его растормошить – бесполезно.

– Свидетелей нет?

– Какие свидетели, Андрей Николаевич! Первое мая – все советские люди давно уже водку пьют и холодцом закусывают. Одни мы здесь, до утра ни одна живая душа из своей норы не выползет.

Приехавший в сумерках судебно-медицинский эксперт поворочал труп, пощупал ребра, проверил целостность конечностей.

– Я не берусь сказать, от чего он умер, – медик встал, аккуратно снял резиновые перчатки.

– Зачем вы меня вызвали? – стал возмущаться следователь прокуратуры. – Что, протокол осмотра сами составить не в состоянии? Обычный «мирный» труп, а вы шум подняли, меня с праздника сдернули.

– Спору нет, труп «мирный», – сказал я. – Только как он сюда попал?

– Сам пришел, ногами, – насупился следователь.

– Да, да, сам! Прямо с демонстрации на свалку завернул, больше же некуда! Ты посмотри, как он одет! На нем джинсы «Леви Страусс», они на базаре двести пятьдесят рубликов стоят. Ты в таких джинсах пойдешь по свалке гулять? То-то! Его мертвого сюда привезли и на руках до склона горы дотащили.

– Не горячись, Андрей! – примирительно сказал медик. – До вскрытия он все равно будет «мирным» трупом. Давайте побыстрее с ним закончим, и по домам!

– Я поехал! – следователь развернулся и пошел к сторожке.

– Осмотр писать не будешь? – крикнул я ему вдогонку.

– В прокуратуре напишу!

– Грузите тело! – скомандовал медик санитарам. – Поехали, Андрей, заедем в морг, я тебе соточку чистейшего спирта-ректификата налью! Выпьешь – соколом проскользнет! Праздник же, поехали!

Я подумал и отказался. Посиделки в морге могли затянуться до полуночи, а то и дольше. На чем мне потом до дому добираться? Пешком, через весь город, как-то неохота, такси ночью не ходят. Частник не рискнет подвозить одинокого мужчину.

Проводив медиков, я позвал оперативников на гору. В сгустившихся сумерках на окраине полигона стал виден отвал – котлован, в котором под рыхлым слоем пепла мерцали раскаленные уголья – метра три медленно прогорающего мусора.

– Вот так выглядит ад на земле, – сказал я операм. – Если бы кто-то хотел уничтожить труп, то лучшего места просто не придумать. Любой предмет, брошенный в отвал, погружается в огненную лаву и в считаные секунды либо сгорит, либо расплавится. Мертвеца до отвала не донесли, а демонстративно оставили на видном месте. Сдается, неспроста его нам подбросили.

Домой я вернулся ближе к полуночи. В крохотной двенадцатиметровой комнате в общежитии меня никто не ждал. Наскоро поужинав магазинными пельменями, я лег спать.

Глава 2. Ни там, ни тут

В ноябре 1983 года я восстанавливался в больнице после ранения[1]. Свободного времени в стационаре – хоть отбавляй, а заняться нечем. Лежа на скрипучей казенной койке, я часами разглядывал потолок. Блуждая взглядом по неровностям побелки, я мысленно то погружался в прошлое, то пытался спрогнозировать будущее. Мне было уже двадцать три года – самое время подвести предварительные итоги и решить: как жить дальше?

«Как жить дальше?» Этот философский вопрос можно разделить на две составляющие: придерживаться ли прежних мировоззрений и, самое главное, с кем жить? С кем, черт возьми, связать свою судьбу: с Мариной или с Наташкой? Какую из сестер выбрать: старшую или младшую?

Мои нравственные принципы незыблемы – я как был врагом условностей, так и останусь им, а вот с сестрами полная ерунда, ничего не понять. Проклятый учитель Седов спутал все карты и откинул меня на обочину жизни, в больницу, а любая больница – это своего рода жизненный изолятор, в котором ты находишься в подвешенном состоянии: ни там, ни тут; ни на работе, ни в отпуске; ни холостой, ни женатый. В больнице ты как огурец в консервной банке – плаваешь в мутном лекарственном растворе и ждешь своего дальнейшего применения: или на праздничный стол в качестве основной закуски, или в мусорное ведро, к отбросам.

Итак, сестер две. К обеим я в женихи не набивался, но свою дальнейшую судьбу планирую связать с одной из них, а вот с какой именно – пока непонятно.

Как будущая жена, меня вполне устраивала Марина – симпатичная рыжеволосая девушка без патриархальных предрассудков и условностей. В кровати Марина была неистощима на фантазии, каждая ночь с ней была по-своему яркой и запоминающейся. На генетическом уровне в Марину была заложена снисходительность к традиционным мужским слабостям: выпивке с друзьями, флирту на стороне, охоте, рыбалке, футболу. Она считала, что если муж заявился домой под утро, пьяный, со следами чужой губной помады на одежде, то это не вселенская катастрофа, а всего лишь повод для бурного выяснения отношений, после которого супруг на пару месяцев присмиреет и станет вести себя как самый образцовый семьянин. О такой жене, как Марина, мечтали все холостяки в Верх-Иланске.

Ах, Верх-Иланск, окраина земли! За все время ссылки в нем я не встретил ни одного мужика, который бы сказал: «Я женился по любви». Все женились на «порядочных хозяйственных девушках», будущих матерях своих детей. Для счастливой жизни в поселке любовь была необязательна. Гораздо большее значение имело умение невесты содержать огород в чистоте и порядке. Любовь, она ведь со стороны забора не видна, а так каждый прохожий полюбуется аккуратно прополотыми грядками и скажет: «Повезло ему с женой, ни одной травинки в огороде нет!» Марина, я в этом уверен, вылизала бы нашу усадьбу до блеска, да вот только жить в поселке она категорически не хотела, а у меня не было никаких возможностей вернуться в город.

Город, мой любимый город, крупный областной центр, где я познакомился с Мариной.

Осенью 1982 года я поселился в рабочем общежитии первого хлебокомбината. В этой же общаге жила Антонова Марина. До самого лета 1983 года между мной и Антоновой никаких отношений не было, мы даже здоровались друг с другом через раз. Был ли в то время у Марины парень, я не помню, а вот у меня была вполне официальная невеста – Калмыкова Лариса. С Ларисой жизнь не сложилась, и уже в начале весны я оказался свободным мужчиной. В конце мая по ложному доносу меня обвинили в применении незаконных методов расследования, хотели уволить из милиции, но в последний момент передумали и ограничились сравнительно легким наказанием – переводом на новое место службы в сельскую местность в поселок Верх-Иланск. В ожидании переезда я сблизился с Мариной, которая оказалась уроженкой Верх-Иланска. Тот период наших отношений я бы назвал «пристрелочным». Неделю или полторы до моего отъезда мы присматривались друг к другу, пытались понять, имеют наши отношения дальнейшую перспективу или нет. Марина решила, что имеют, и объявила себя моей невестой. Невеста так невеста! – я возражать не стал. Скажу больше: если бы Марина согласилась бросить завод и переехать в Верх-Иланск, я бы не задумываясь женился на ней. Но она в «родные пенаты» возвращаться не хотела, и на все лето наши отношения перешли в стадию «письма-встречи».

В сентябре Марина приехала в поселок в отпуск. Поселилась, естественно, у меня. Почти три недели мы прожили как муж и жена. На новой работе меня спрашивали: «Когда свадьба?» Я под разными предлогами уходил от ответа, так как ни о каком бракосочетании речи не было. Марина была против. В ее жизненные планы принятие скоропалительных решений не входило. Позиция Марины была такова: жених и невеста могут жить в разных городах, супруги обязаны быть вместе. Не проговаривая своих мыслей до конца, Марина дала понять, что если я к весне вернусь в город, то она с великой радостью выйдет за меня замуж, а если останусь прозябать в поселке, то – не судьба! Не сложилось. Дальше каждый пойдет своей дорогой.

Ничего обидного в ее намеках не было. Если обстоятельства сильнее человека, то какой смысл биться головой о стену? Что это даст, если стена из прочного монолитного бетона?

Не сговариваясь, примерной датой окончания наших отношений мы стали считать лето 1984 года, а еще точнее, тот момент, когда Марина получит ордер на собственную комнату гостиничного типа. Эта КГТ меняла смысл наших отношений, она превращала Марину из хорошенькой незамужней девушки в завидную невесту. Собственное жилье в городе – это прочный фундамент для создания будущей семьи. Осенью 1983 года я в архитектурно-житейский треугольник «Марина – город – гостинка» никак не вписывался.

Но, как бы то ни было, до будущего лета Марина решила остаться в статусе моей невесты. Чтобы я не блудил по поселку в поисках временной подружки, она подтолкнула к отношениям со мной свою младшую сестру – и крупно просчиталась. Наталья сама имела на меня виды. Она ведь тоже умела просчитывать перспективу и прекрасно знала, что с отъездом сестры мои отношения с ней станут затухать, как костер, в который в дождливую погоду забыли подбросить дров. И самое главное, Наташа видела, что между мной и Мариной нет никакой любви, а наш временный союз не более чем стечение обстоятельств: мне нужна хозяйка в дом, а Марине не терпелось выйти замуж за приличного непьющего мужчину.

В середине сентября весь Верх-Иланск копал картошку. До этого момента между мной и сестрами складывались забавные отношения. Я и Марина жили вместе, но оба понимали, что это ненадолго. В это же самое время я и Наталья «прощупывали» друг друга. Мной подсознательно двигало желание подобрать кандидатку на замену Марине. Зима-то близко! Не получится с одной сестрой, можно сразу же переключиться на другую. Мои побуждения просты и понятны – мужчина не приспособлен длительное время жить без женщины, а вот что двигало Натальей, я затрудняюсь сказать. Иногда мне казалось, что она просто дразнит меня: то подпустит к себе, то отгонит, а иногда я читал в ее глазах: «Одно слово – и я твоя».

Шел день за днем, но я не мог понять: какая из сестер лишняя? По уму – Марина. Чем раньше мы расстанемся, тем лучше. Но, с другой стороны, Марина – вот она, а Наталья то дарит мне свои многозначительные улыбки, то нет, то целуется со мной в библиотеке, то при встрече отводит глаза. Могла бы сказать что-нибудь конкретное, и я бы в тот же день сделал выбор. Хотя легко сказать «сделал выбор»! Как бы это выглядело: «Марина, дорогая, я передумал на тебе жениться. Возвращайся к родителям, а Наталью с вещами отправляй ко мне».

До самой копки картошки я плыл по течению – куда принесет, так тому и быть.

По верх-иланскому обычаю все холостяки обязаны были помогать собирать урожай своим родственникам или знакомым. Я поехал с Антоновыми (а с кем еще, коли Марина – моя невеста?). Совместный труд сближает – час-два поработаешь в поле, и будущий тесть становится тебе ближайшим родственником.

Наступил полдень. Я и Михаил Антонов разговорились, и он открытым текстом сказал, что Наталья – более подходящая пара для меня, чем Марина. Вот сказал так сказал! Его старшая дочь живет со мной, а жениться он мне советует на младшей. Как это понимать: Антоновы в семейном кругу обсудили мою кандидатуру и приняли решение поменять мне невесту? В какой момент должна состояться замена? Какова моя роль в этой пьесе? От меня требуется какое-то участие или все произойдет автоматически: Марина уезжает в город, а Наталья переселяется ко мне? А если я возьму и пошлю их всех куда подальше и начну ухаживать за какой-нибудь третьей девушкой? О нет, такой номер не пройдет. Тут весь поселок против меня ополчится, скажут: «Ты чего нам все лето мозги пудрил? Мы тебя за зятя Михаила Ильича считаем, а ты с ним родниться отказываешься? Так серьезные дела не делаются. Не получается со старшей дочкой – ну и бог с ним! Женись на младшей. Нечего в поселке интриговать. Здесь не город, здесь надо постоянство соблюдать».

С отъездом Марины я встал перед выбором: что делать, сохранять видимость отношений с ней или плюнуть на все и предложить руку и сердце Наталье? Кого бы я выбрал из них, если бы познакомился с обеими только сейчас? Пожалуй, Наталью. К Марине душа моя не испытывала трепетных чувств. Спать вместе – не значит любить.

Пока я размышлял о любви, в верх-иланском ДК произошел взрыв. Примчавшись на место происшествия, я метался в поисках Натальи и, увидев ее, понял: если бы она погибла, я бы лишился самого близкого человека на земле.

Проклятый учитель Седов! Если бы не он, то в октябре-ноябре я повел бы Наталью в ЗАГС и был бы счастлив с ней, но трагические события в том же верх-иланском ДК перевернули все с ног на голову. Я оказался в одной больнице, Наталья – в другой.

Пока мы были изолированы друг от друга, свои права на меня заявила Марина. В первый раз она пришла ко мне через пару дней после операции. Время для свидания было самое неподходящее: в носу у меня торчали трубки воздуховода, подпитывающие кислородом раненое легкое, другой трубкой я был связан с аппаратом, беспрерывно откачивающим жидкость из грудной клетки.

– Как ты сюда попала? – прошептал я.

– Тс-с! – Марина ладошкой прикрыла мне рот. – Я записалась на санпропускнике как твоя жена. Они не хотели меня пропускать, но я настояла.

Как только меня перевели в общую палату, Марина стала приходить каждый день. Вначале я думал, что ею движет жалость, но быстро понял, что она просто твердо придерживается первоначального плана – до лета я ее жених, и этим все сказано.

«Ничего у нас с тобой, Мариночка, не выйдет, – иногда с сожалением, иногда со злорадством думал я. – В декабре меня выпишут, и я вернусь в Верх-Иланск. В январе закончит лечение Наталья. Как только мы встретимся, я надену ей на палец обручальное кольцо и уже больше никогда не отпущу от себя».

Медленно и тягуче тянулись дни в больнице, но иногда в них проскальзывали интересные запоминающиеся моменты.

По будним дням в нашем отделении уколы ставила медсестра Колосова Татьяна – хорошенькая незамужняя девушка с фигуркой гибкой, как тело саламандры. Халатики Колосова носила такие короткие, что когда она нагибалась над соседом по койке, я мог рассмотреть ее ноги до самого неприличия.

«А может, стоит плюнуть на все? – в который раз уже думал я. – Какого черта я мечусь между двумя сестрами, когда в мире полным-полно красавиц на любой вкус? Взять хотя бы эту Татьяну. Какая у нее фигура, какие стройные ножки! Дежурила бы она по ночам, я бы к ней подкатил, потолковали бы о творчестве Маяковского».

Попробовать, что ли? Или не стоит?

Все получилось само собой. Как-то утром Колосова пришла с набором шприцов и всем в нашей палате поставила уколы: кому один, а кому и три подряд. Настала моя очередь.

– Андрей Николаевич, поворачивайтесь на живот! – скомандовала Колосова.

– Татьяна, вы луч света в этом темном царстве, – пробормотал я, оголяя ягодицы. – Татьяна, я не успел сказать: вы сегодня прекрасно выглядите!

– Что вы, Андрей Николаевич! – поскромничала она. – Ваша жена – вот кто всегда прекрасно выглядит.

В больнице все реакции заторможены. После упоминания о жене мне бы следовало спрыгнуть с кровати, но поздно. Удар! Колосова специально вонзает иглу в самое больное место. Это ее месть, чтобы не заигрывал без серьезных намерений. Морщась от боли, я натянул штаны.

– Андрей Николаевич, вы помассируйте больное место, легче станет.

«Ну, хорошо! – решаю я. – Настанет день, сочтемся».

Как по заказу, через неделю Колосову поставили дежурить в ночную смену. Я дождался, пока наступит поздний вечер и все больные разбредутся по палатам. Колосова, заполнив формуляр выдачи лекарств, пошла в административное крыло, но я нагнал ее и зажал в темном углу.

– Дурак, что ли? – зашипела она, без предисловия переходя на «ты». – Отцепись сейчас же, нас же увидеть могут!

– Один раз поцелую – и все! – прошептал я. – Один раз, Таня, всего один раз.

– Пусти меня, или я закричу, – злобно прошептала Колосова. – Я на тебя докладную напишу!

– В милицию заявление подай. Я давно никого из коллег не видел.

Татьяна попыталась вырваться из моих объятий, но куда там! Я уже почти выздоровел, боль в переломанных ребрах прошла, руки вновь окрепли.

– Какой же ты мерзкий! Как от тебя табаком ра-зит…

Женщину нельзя поцеловать, если она не захочет. Татьяна крутила, крутила головой и смирилась. Я чувственно поцеловал ее.

– Пошли в сестринскую, – прошептала она. – Я сегодня одна на этаже дежурю.

– Зачем? – «удивился» я. – Один поцелуй – и все! Продолжения не будет.

Оставив обескураженную медсестру поправлять наряд, я пошел спать.

До самой выписки она со мной не разговаривала. В день сдачи больничного имущества Колосова встретила меня в коридоре и вложила в руку записку с номером ее домашнего телефона.

«Зачем он мне в Верх-Иланске?» – подумал я и выбросил бумажку.

Наступил декабрь. Я вышел на работу, Наталья уехала на восстановительное лечение в санаторий в Краснодарском крае. Марина жила своей жизнью в городе. Сомнений в дальнейшем раскладе не было никаких: я – Наталья – ЗАГС. Но коварная синусоида вновь показала свой непредсказуемый характер: меня, с повышением по службе, перевели в Кировский райотдел областного центра. Марина, узнав о моем возвращении, вцепилась в меня мертвой хваткой, и теперь уже Наташа не имела никаких шансов пойти со мной под венец.

Глава 3. Трещины по льду

После выписки из больницы и повышения по службе я переехал к Марине в рабочее общежитие. По иронии судьбы, она жила в той же комнате, которую занимал до отъезда я. Что у меня, что у Марины штор на окнах не было. Когда я жил в этой комнате, мне, честно говоря, было лень вешать гардину, бегать по магазинам в поисках материи для штор, и, самое главное, я никого не стеснялся. Окна моей комнаты выходили на хлебозавод. Если кто-то из рабочих поздним вечером увидит в окне мой обнаженный торс, это не беда.

Поступая в школу милиции, я прошел столько медицинских комиссий, что чувство стыда у меня атрофировалось на всю оставшуюся жизнь. В первый раз неловко было голым стоять перед незнакомыми мужчинами и женщинами в белых халатах, а потом привык.

Мне стесняться было некого, а вот как Марина жила без штор?

Первый звоночек прозвенел, но я на него не обратил внимания. Мне было не до того. Меня сжирала, давила и плющила вселенская тоска.

Дважды в год, в октябре, перед днем рождения и в самом конце декабря я ощущал упадок физических и моральных сил. Депрессия, хандра, апатия – это состояние можно назвать как угодно. Выйти из него можно или через спиртное, или с головой погрузившись в работу.

В конце декабря 1983 года я ни напиться, ни работать еще не мог. Пить не советовали врачи. «Пожалей свою печень! – напутствовал меня завотделением. – За время лечения мы в тебя столько антибиотиков впихнули, что как минимум пару месяцев надо попоститься. Бокальчик шампанского в Новый год, и ни грамма больше!» К работе на новом месте я еще толком не приступил.

В последнюю пятницу уходящего года я стоял в своей комнате, прижавшись лбом к стеклу. За окном валил снег. На душе скребли кошки. Кривая «синусоиды жизни», поднявшись вверх (выписка, повышение, возвращение в город), внезапно ухнула вниз, и я не мог понять, что изменилось в окружающем мире и что ввергло меня в уныние. Правильно ли я поступил, что вместо Верх-Иланска и Натальи выбрал город и Марину? Где грань между любовью и практицизмом, между непреодолимыми обстоятельствами и малодушием?

А чего это я только в себе ищу причины моего расставания с Наташкой? Почему во всем должен быть виноват один я? В день моего рождения я предложил ей выйти за меня замуж, но она отказалась. Экая гордячка! Я что, должен был на колени вставать? Я никому до нее жениться не предлагал, опыта в таких делах у меня никакого нет. Могла бы войти в мое положение: провел бурную ночь с женщиной – она оказалась девственницей. Это как удар копытом в лоб. Был умный – стал дурак. Был самонадеянный молодой человек, стал растерянный юноша с вещественными доказательствами первой любви на руках. Один мой приятель как-то сказал: «Если я встречу девственницу, то женюсь на ней, даже если она будет страшнее атомной войны». До сих пор холостяком ходит. Он не встретил, а мне выпало.

Из снежной пелены на заводскую площадь вынырнули два пьяных мужика. Постояли, посовещались и пошли в сторону слесарных мастерских. Пятница! Рабочий класс имеет право расслабиться после трудовой недели.

За моей спиной хлопнула дверь. Вернулась Марина.

– Ты не соскучился? – она обняла меня, чмокнула в шею. – Побудешь еще немного один, я сбегаю на пять минут, поговорю с девчонками из тридцатой комнаты.

«Каждый вечер одно и то же. Она видит своих подружек на заводе, но все новости обсуждает исключительно вечером в общежитии. За день наговориться не могут, что ли?»

Я прислушался к звукам в коридоре. За время, прожитое в общаге, я научился безошибочно определять приближение грандиозной попойки. Сейчас в общежитии стояло обманчивое затишье, но день-то – пятница! И до самого главного праздника в году совсем ничего.

«Интересно, – подумал я, – сегодня будет «мужской» день или «женский»? Судя по звукам, мужики сегодня не в теме, значит, перепьются девчонки. Тишина. Марина ускакала. Сегодня, чую, будет весело. А может, наступит день «Всеобщей тоски», такое уже как-то было под Восьмое марта».

День «Всеобщей тоски», как я его назвал, начался с тревожной тишины. Был обычный будний день, среда или четверг. Одна девушка рассталась со своим парнем и решила залить горе вином. Соседки по комнате поддержали ее. Потом к посиделкам присоединились еще две женские комнаты, потом еще и еще, и к вечеру все незамужние бабенки на этаже были «на рогах». Шум, разборки на повышенных тонах, женский визг, мужской хохот, пошлые предложения: «Анжела, да не плачь ты! Пошли к нам в комнату. Мы сегодня с Саньком вдвоем. Утешим тебя, как сможем».

Как-то раз, уже на закате наших отношений, пошли мы с Ларисой Калмыковой в кино. Перед фильмом шел тележурнал о неизученных человеком особенностях жизни животных, рыб и птиц. Например, никто не может объяснить, почему океанские рыбы, идущие многокилометровыми косяками к Гренландии, внезапно, как по команде, все одновременно меняют направление своего движения. Или птицы, клубящиеся стаями перед отлетом в дальние края: летели все на юг – бац! – и всей стаей сменили направление на запад, а потом – снова на юг.

– У нас в общаге то же самое, – сказал я Ларисе. – Иногда, без повода и праздника, впадают в загул или мужики, или женщины, или все разом. Я пытался понять природу этого явления, но оно, с точки зрения здравого смысла, необъяснимо.

– У вас там оргии каждую неделю, а ты хотел, чтобы я к тебе в общагу переехала? – усмехнулась Лариса.

– Не каждую неделю и даже не каждый месяц, – возразил я. – Рыбы тоже не каждый день к новому морю плывут.

– Я не хочу быть рыбой, – поставила Лариса точку в наших отношениях.

Сейчас она живет с приемщиком стеклотары. Меха, золото, автомобиль «Волга». Девичьи мечты о сытой благополучной жизни сбылись.

«А я-то о чем мечтаю, о любви или о теплой стайке и корыте, полном свежих помоев? Мне стоит успокоиться и перестать твердить каждому встречному, что я – враг условностей, или продолжить метаться в поисках неизвестно чего? Что такое любовь, не объяснил ни один поэт, ни один философ. Любовь бывает разная, и, наверное, у каждого своя: кто страдает от любви, кто-то поет песни, кто-то плачет в одиночестве, а кто-то скачет от счастья. Я упустил тот миг, когда мои чувства к Наталье были истинными. Сейчас я пытаюсь вернуться к исходной точке, но тщетно. Я не могу понять, когда я был по отношению к ней по-настоящему искренним. Я даже не могу понять, мои чувства к Наталье – это любовь или это неосознанное влечение к женщине, с которой можно смело создавать семью и не заботиться о воспитании детей и быте? Пришла бы она сейчас и объяснила мне: скотина я или тряпка. Если я скотина, то все еще поправимо. Я откажусь от должности в городе и вернусь в Верх-Иланск, но если она считает, что я сошелся с Маринкой в силу обстоятельств, то между нами все кончено».

В коридоре раздался женский смех. Я угадал. Сегодня наши заводские рыбины повернули в сторону винного магазина. Сейчас посмеются, походят туда-сюда, и начнется выяснение отношений: кто у кого мужика отбил.

«Я городской житель. Я родился и вырос в городе. Для меня остаться в Верх-Иланске – это поступок, это решение, которое перечеркивает всю мою дальнейшую карьеру в милиции. Если здраво рассудить, то даже начальник районного отдела милиции в сельской местности – это должность менее престижная, чем начальник ОУР в городском райотделе. Если мне оставаться в поселке, то должен быть сильный побудительный мотив – любовь, любовь, и ничего более любви! Могла же она сказать: «Я передумала, я хочу быть твоей женой». Могла, но не стала. А может, времени не было и все еще впереди?»

От этой мысли у меня все внутри похолодело. Я ясно и зримо представил, как в комнату врывается Наталья, отталкивает сестру и с размаху бьет меня по щекам: «Подонок, тварь, предатель!» О, по щекам – это было бы нормально! Это чувства, это любовь. Вот если она вернется и одарит меня презрительным равнодушием, то тут – все, тут конец.

«Что выбрать: город, жену, с которой я буду «просто» жить, или Наталью с ее непонятным отношением ко мне? Что лучше: быть как все или искать свою половинку? А если я до седых волос не встречу женщину своей мечты, тогда как?»

В коридоре что-то грохнулось, у мужского туалета грузчик Иванов витиевато выругался матом, у соседей снизу заплакал ребенок, на секунду-другую в общаге повисла тишина и… многоголосый женский хор тоскливо и протяжно затянул: «Жить без любви совсем непросто, но как на свете без любви прожить?»

«Тьфу ты! И так на душе паскудно, так еще и они завыли, как по покойнику. То спят со всеми подряд, то страдают по большой и чистой любви. Анжелкин же голос солирует. Пробы на ней ставить некуда, а все туда же, жить ей непросто! Конечно, непросто: два аборта за год, и оба зачатия неизвестно от кого».

По шагам я определил, что возвращается Марина. Скрипнула давно не смазанная дверь, подали свой голос рассохшиеся половицы. Марина обняла меня сзади и затряслась в пьяных рыданиях. Горячие слезы потекли мне на шею. Сквозь всхлипывания она шептала:

– Андрюшенька, я так люблю тебя. Я буду любить тебя вечно. Я все тебе прощу.

– Что ты собралась мне прощать? – напрягся я.

– Все, все, что ты успел сделать, я все тебе прощу. И Ингу, и Лариску, и даже ее.

– Кого «ее»? – спросил я металлическим голосом.

– Не знаю кого, но чувствую, что между мной и тобой была женщина. Забудь про нее. У тебя есть я, и больше ты ни о ком не думай.

– Никого между нами не было! – я повернулся к Марине и поцеловал ее соленые от слез губы.

Будильник на полке показывал десять вечера. Я недвижимо простоял у окна три часа. Все это время моя душа металась по планете Земля, но так и не нашла, с кем бы посоветоваться и получить ответы на мучившие меня вопросы. Наталья была далеко, Марина – рядом. Я перешагнул через себя и остался с ней.

Наступил новый, 1984 год. По настоянию Марины мы встречали его у моих родителей. Отец с матерью были очарованы моей избранницей. Особенно понравилось моей матушке стремление Марины поступить в институт и получить высшее образование. Согласно теориям моей мамаши, у мужа и жены должно быть одинаковое образование. Она искренне считала, что если у меня диплом юриста, то с пэтэушницей я никогда не создам нормальной семьи. «Вам будет не о чем разговаривать», – убеждала меня мать. Я всегда относился к ее ретроградским теориям скептически, но какое-то рациональное зерно в них было.

Хотя если брать в пример Верх-Иланск, то высшее образование у женщины там ценилось гораздо ниже, чем умение делать вкусные заготовки на зиму. Что говорить, прав Карл Маркс: «Бытие определяет сознание». Зачем доярке диплом гуманитария? Рассказывать коровам, почему в произведениях Алексея Толстого нецензурные слова пишутся с точками посередине, а у Маяковского – без всяких точек?

«Ели ты женишься на Марине, то сделаешь правильный выбор!» – внушала мне мать.

«Женюсь, когда с жильем определимся», – отвечал я.

В марте к нам в гости, буквально на полчаса, приехала Наталья. После расставания в больнице я видел ее в первый раз. Наташка вела себя так, словно между мной и ею никогда ничего не было. Мои худшие опасения сбылись – она стала равнодушна ко мне.

– Желаю вам долгой счастливой жизни! – прощаясь, сказала Наташа.

– Спасибо! – я по-родственному чмокнул ее в щечку.

Марина поморщилась. Видать, кое-что про Верх-Иланск она все-таки знала, а если не знала, то догадывалась, а если не догадывалась, то могла догадываться. Словом, Наташа была холодна ко мне, а Марина не очень-то обрадовалась визиту сестры.

Наверное, пожелания Натальи не были искренними. «Счастливо жить» с Мариной у меня не получилось. Наши разногласия начались едва ли не с первых дней совместной жизни.

В январе 1984 года от Кировского райисполкома мне выделили ордерную комнату гостиничного типа в общежитии на улице Металлистов. Комнатушка была крохотная – 12 квадратных метров, но как жилье, вполне пригодная: окно выходило на солнечную сторону, в санузле белел фарфором унитаз, в сидячую ванну можно было напустить горячей воды и блаженствовать, распаривая больные ребра.

Марина, осмотрев комнату, жить в ней категорически отказалась.

– Андрей, мне из Кировского района до работы добираться часа полтора, не меньше. В смену я больше не работаю, только в день. Во сколько я должна вставать, чтобы успеть на завод к девяти часам?

– В Кировском тоже есть хлебозавод, отчего бы тебе не перевестись туда? – возразил я.

– Никуда я переводиться не буду. Здесь я в смену пойду работать, а на своем хлебозаводе я через год-два стану главным технологом. Зачем мне идти на понижение?

– Что ты предлагаешь? – помрачнел я.

– Давай обменяем эту комнату на другую, в Заводском или Центральном районе.

– Марина! – я еле сдержался, чтобы не нагрубить ей. – Ты прекрасно знаешь, что Кировский район – это гетто, никто сюда меняться не станет. Кировский район – самый непрестижный в городе, мы даже с доплатой отсюда не выберемся.

– Тогда давай дождемся, когда мне дадут гостинку, и две КГТ обменяем на однокомнатную квартиру, где-нибудь поближе к заводу.

– Здорово! Если тебе добираться до работы полтора часа, то это катастрофа, а если мне – то в самый раз. Марина, ты отработала день и пошла домой, а я в любой день могу на работе допоздна задержаться. Ты обо мне нисколько не думаешь?

– Ты мужчина, ты все выдержишь, – она прильнула ко мне, ласково замурлыкала, и я уступил.

Временно мы пустили в мою КГТ квартирантов, а сами стали снимать квартиру в Центральном районе. Летом Марина получила обещанную ордерную гостинку, и мы стали прорабатывать варианты обмена, но, как я и ожидал, переехать в Кировский район желающих не было. Я бы сам туда по доброй воле ни за что не поехал, но меня никто не спрашивал, что я хочу, а чего нет.

Как-то, проштудировав газету с объявлениями об обмене жилплощади, я подумал:

«А не пора ли нам разбежаться: Марина – в свою комнату, а я – в свою? Общую квартиру мы никогда не выменяем. Если кто и предлагает обмен, то с солидной доплатой. О, доплата! Это вариант, это страховка».

Под предлогом накопления денег на доплату при обмене я стал с получки по десятке оставлять себе. Марина не возражала, да и как ей возражать, если о своей зарплате она вообще передо мной не отчитывалась?

Дальше – больше, но пока все так, по мелочи. К примеру, пошли мы с Мариной в кино. Ей захотелось посмотреть нашумевший фильм «Вокзал для двоих». Вышли мы из кинотеатра, Марина спрашивает:

– Как тебе фильм?

– Полная чепуха! Посуди сама, мужика осуждают за дорожное происшествие. Статья у него легкая, предусматривает отбытие наказания в колонии-поселении. Скажи мне, что он в зоне за колючей проволокой делает? За что ему режим наказания изменили? Он, по фильму, положительный мужик, не «баклан» и не фраер, так за что же его в колонию упекли?

– Андрей, ты ничего не понимаешь! – возмутилась Марина.

– Это я-то не понимаю? Марина, режиссер фильма вешает зрителю лапшу на уши, а я должен ему верить? С маленькой лжи начинается большое недоверие. Скажи мне, этот же режиссер снял «Иронию судьбы»? Вот где полный бред! Никогда не мог понять этот фильм. Предположим, все вокруг дураки, один Женя Лукашин умный. Он, напившись до бесчувствия, каким-то таинственным образом проникает в самолет. Да кто бы его туда пьяного пустил? Как бы он регистрацию на рейс прошел? Но это так, придирки. Теперь суть – Лукашин перед отлетом пьет смесь водки с пивом. Он «ерш» пьет. Все, дальше фильм снимать не надо. Любой, кто хоть раз в жизни попробовал «ерша», знает, что после такого пойла Лукашин спал бы всю новогоднюю ночь мертвецким сном, а не скакал по незнакомой квартире в поисках счастья. Представь нормального человека в состоянии тяжелого похмелья. Он что будет делать? Перезрелой Барбаре Брыльске в любви признаваться? Да ничего подобного! Он либо блевать всю ночь будет, либо похмелится и дальше спать ляжет. Теперь о хозяйке квартиры. Она входит и видит в своей кровати незнакомого мужика. Зачем ей из чайника его поливать? А если это вор, он проснется и зарежет ее? Барбара Брыльска должна была позвать соседей на помощь, скрутить Лукашина и сдать его в милицию. Ты бы как поступила? То-то! Не пойду больше на советские фильмы, в них одно вранье. На той неделе Бельмондо покажут. На него лучше сходим.

Или вот еще. Наводя уборку в квартире, Марина нашла ложку, подаренную мне стариком Кусакиным, автором учения о роли синусоиды в жизни человека.

– Зачем ты хранишь всякий хлам? Давай выбросим эту уродливую ложку.

– Марина! – взорвался я. – Даже не смей об этом говорить! Эту ложку я держал в руках, когда душа старика Кусакина устремилась к звездам. Если бы не эта ложка, то я и твой отец до конца бы не поняли друг друга и сейчас я бы не сидел с тобой, а лежал бы на Верх-Иланском кладбище под двухметровым слоем земли.

Но все наши разногласия по фильмам, книгам и оценке людей были больше эмоциональными, чем существенными. В конце концов, с годами супруги притираются друг к другу, у них вырабатывается единое мировоззрение, они одинаково начинают воспринимать происходящие вокруг них события. Но бывает так, что один из супругов совершает поступок, от которого по льду семейной жизни пробегают глубокие трещины, над которыми ни время, ни обстоятельства не властны – эти трещины не срастутся и не зарубцуются. Ледоход неизбежен.

В наших отношениях лед треснул под тяжестью простой меховой шапки.

Еще лет пять назад мой несостоявшийся тесть Михаил Ильич сдал на мясо бычка и купил дочерям по паре финских сапог и по норковой шапке-формовке производства барнаульской меховой фабрики «Сибирячка». По меркам конца 1970-х годов эта шапка выглядела вполне прилично: у нее был каракулевый верх, а козырек, наушники и затыльник изготовлены из меха норки. Марина пару раз заикалась, что неплохо бы ей обновить гардероб и купить на зиму новый головной убор, но я сумел отбить ее поползновения на семейный бюджет.

– Марина, какая шапка, о чем ты говоришь? Нам сейчас на доплату понадобится уйма денег, взять их негде, нам даже сотни никто не даст взаймы. У нас всех поступлений – это две наши зарплаты, и давай исходить из них. Квартира, как я считаю, важнее, чем новые вещи.

– Что же теперь, мне голой ходить? – возразила она.

– Почему же голой? Тебе этой шапки еще на пару лет хватит, а там обживемся и новую купим.

Марина вытащила из шкафа свою старую формовку и показала ее затыльник, вышарканный до засаленной кожи.

– Что ты мне тычешь этой лысиной? – скривился я. – У тебя на пальто приличный воротник, из-под него ничего не видно. Марина, я в кроличьей шапке хожу, и ничего, а мне бы по статусу тоже одежку поприличнее надо. Я хоть мелкий, но начальник.

– Ты начальник над мужиками, вам все равно, в чем ходить, а я в женском коллективе работаю. У нас если у кого затяжка на колготках появится, то это на полдня обсуждений. А уж потертая шапка! Да меня все засмеют, скажут: «Ты где такое старье нашла, от бабушки досталось?»

– До переезда никаких обновок! – отрезал я. – Иначе мы будем еще неизвестно сколько болтаться между небом и землей. И потом, когда мы в новую квартиру въедем, чем ты ее обставлять будешь?

Она, вздохнув, согласилась.

Здесь надо заметить, что, живя на съемной квартире, мы не покупали ни мебели, ни бытовой техники. Обстановка на кухне, шкафы и кровать принадлежали хозяевам квартиры. Телевизор и холодильник мы взяли напрокат. Случись нам завтра переезжать, спать в новой квартире пришлось бы на полу, так как у нас даже своей раскладушки не было.

В середине октября выпал первый снег, и уже через неделю установились морозы. Моя прошлогодняя шапка за лето усохла, мех на ней скомкался и поблек. Пришлось покупать новую. Через начальника БХСС нашего райотдела я достал кроличью ушанку за пятнадцать рублей и был вполне ею доволен: новый кроличий мех выглядит не хуже, чем потасканная норка.

Марина, осмотрев обновку, пробурчала что-то типа «только о себе думаешь!» и на этом успокоилась. Сама она стала ходить в старой шапке, но каждый раз, надевая ее, горестно вздыхала: «Господи, на кого я похожа, на кикимору какую-то!» Я не обращал внимания на ее нытье, и, как оказалось, зря.

Перед 7 Ноября Марина вернулась с работы с бумажным свертком. Мило улыбаясь, она развернула его, и я ахнул: в пакете была лисья шапка, точно такая же, как на Барбаре Брыльске в день ее первого свидания с алкашом Лукашиным.

– Полюбуйся, что я достала! – похвалилась Марина. – Всего десятку переплатила от госцены.

– Сколько такой малахай стоит? – осторожно спросил я. – Двести шестьдесят рублей?! Марина, ты с ума сошла? Это же на десятку больше, чем моя зарплата!

– Я не виновата, что вам в милиции так мало платят. – Сияя от счастья, она надела обновку и стала крутиться у зеркала. – Классно! Как раз по мне.

– Марина, мы вроде договаривались с новой шапкой подождать…

– Ничего мы не договаривались! – раздраженно отрезала она. – Андрей, этой шапкой мы убьем двух зайцев: я буду ходить в новой, а ты станешь носить мою старую. Сам же говоришь, что она вполне еще ничего.

Мои чувства в этот миг не передать словами. Первым желанием было влепить ей пощечину, чтобы не врала и не хамила, но я сдержался. Горячность в семейных отношениях до добра не доводит. С другой стороны, за кого она меня принимает? Она что, думает, я поверю в спонтанность покупки? Откуда у нее с собой деньги взялись? Пошла Марина на работу и просто так, на всякий случай, взяла с собой половину отложенных на доплату денег? Так, что ли? Уходя из дома, она мне ничего о предстоящей покупке не говорила и со мной не советовалась. И потом, что еще за хамство: «Ты в моей старой шапке походишь!»? С какой это радости я должен ее обноски донашивать? Она будет в роскоши утопать, а я в старье ходить?

– Марина, почему ты мне не сказала, что присмотрела новую шапку? – стараясь сохранять спокойствие, спросил я.

– Я не знала, что ее куплю, – нагло соврала она.

Я, чтобы унять бушевавший внутри меня гнев, уткнулся в телевизор. Кажется, шла какая-то юмористическая передача, но я не осознавал ничего из происходящего на экране.

«С бухты-барахты такие приобретения не делают, – размышлял я. – Марина договорилась о покупке не вчера и не сегодня. Я даже представляю, как это было: кто-то из ее знакомых наткнулся на распродажу и купил этот малахай, не задумываясь о его размере. Дома выяснилось, что шапка мала или велика, и ее решили продать с наценкой рублей в десять-пятнадцать. Наверняка Марина несколько раз мерила эту лису, приценивалась и решилась».

– Скажи, я в этой шапке представительно выгляжу? Я в ней похожа на будущего главного технолога? – Марина, ослепленная покупкой, не поняла, что лед между нами треснул и в образовавшийся проем уже проступила темная холодная вода.

– Хорошая шапка, носи ее на здоровье.

– Померяй мою старую ушанку, она должна быть тебе в самый раз.

– Ни за что! Оставь ее себе, на субботники ходить.

– Как хочешь, – равнодушно ответила Марина и занялась домашними делами.

Я сидел перед телевизором и чувствовал себя человеком, которого ближайшие родственники обманом обокрали и выставили за дверь.

«Сегодня она шапку без моего ведома купила, завтра сапоги захочет. Какой, к черту, обмен, нам разбегаться надо, пока она не начала врать по-настоящему. Это же надо додуматься – предложить за ней вещи донашивать! С детства, наверное, привыкла все старье Наташке спихивать».

Прошло время, и наша жизнь вошла в прежнее русло, но это была только видимость прежних отношений. Ни вранья, ни хамства я Марине не простил.

Прошел ноябрь, пролетел, как один день, декабрь. Наступил новый, 1985 год. Марина предложила встречать его у моих родителей, но я наотрез отказался. Мне не хотелось выслушивать нудные разговоры за столом, а на кухне отвечать на заданные шепотом вопросы: «Марина не беременная? Вы когда распишетесь?»

Главный праздник в году мы решили отмечать у себя дома. Компанию нам составили две семейные пары и Наталья, которая к тому времени перебралась из Верх-Иланска в город.

Наступающий 1985 год запомнился мне каким-то повсеместным безудержным весельем и ликованием: «Перемены! В стране грядут грандиозные перемены!» Казалось, внешне ничего не изменилось: страной правил верный ленинец Константин Устинович Черненко, устои социализма были незыблемы, граница СССР на замке, но что-то было уже не так, что-то сдвинулось с места, повеял ветер перемен.

Так бывает суровой зимой: внезапно наступает кратковременная оттепель, и к вечеру по улицам и дворам проносится мягкий, теплый, пропитанный влагой ветерок. Его ласковое касание дурманит головы и заставляет чаще биться сердца: «Весна, весна не за горами! Пригреет солнце, сойдут снега, и наступит время всеобщего счастья и благоденствия». Не знаю почему, но лично для меня теплый зимний ветерок ассоциировался с любовью и успехом.

В наступающем году ни яркой любви, ни грандиозных успехов по службе я не ожидал, а вот в жизни страны замаячили перемены. Вид полуживого Черненко ни у кого не оставлял сомнений – скоро и этого повезут на орудийном лафете к Кремлевской стене. А кто придет на его место? Вдруг фортуна улыбнется советскому народу и правителем станет молодой и прогрессивный деятель, который изменит жизнь к лучшему? Надоели эти шамкающие старики, бубнящие с телевизоров одно и то же: «Жить стало лучше, жить стало веселей!» Кому жить лучше стало, вам, что ли? У нас как не было ни качественной еды, ни модной одежды, так и нет. Как ждали годами получение квартиры, так и ждем. Даешь молодого царя! Свободу советской молодежи! Откроем настежь окна и врубим на всю мощь «Назарет» и «Юрай Хип», пускай седые ретрограды заткнут уши и поймут: их время ушло.

Но все это только предчувствия. Это еще даже не оттепель, а всего лишь потепление: было минус сорок, а стало минус тридцать пять – шапки, валенки, тулупы, но жить-то хоть чуть-чуть, но уже интереснее.

В новогоднюю полночь мы с гостями под бой курантов чокнулись шампанским, пожелали друг другу всего наилучшего, отведали марокканских мандаринов и взялись за водку. Через пару часов я, устав от болтовни Маринкиных знакомых, пошел покурить на кухню. Наталья – следом. Свет мы не включали.

– Что-то ты не весел, Андрюша, – сказала она. – Проблемы на работе или устал от семейной жизни? Ты сам знал, на что идешь. Не мог подождать?

– Так получилось, – бесцветно ответил я.

– Скажи… – Наталья шагнула ко мне, и я почувствовал, как сердце встрепенулось в груди, и свежая, дающая жизненные силы кровь понеслась по венам и артериям с новой силой. – Скажи мне, Андрюша, если бы я тебя сейчас позвала, ты бы ушел со мной? – прошептала она.

– Да, – так же шепотом ответил я. – Если позовешь – я твой. Ни минуты лишней здесь не останусь.

– Я не позову, Андрюша. Не хочу сестре дорогу переходить.

– А как же Верх-Иланск? Ты не забыла, как нам на мой день рождения «горько» кричали?

– В Верх-Иланске не считается. Забудь обо всем, что там было.

– До гробовой доски буду помнить каждый миг с тобой. – Я притянул Наталью к себе и стал жадно, запоем, целовать. В темноте, на фоне окна, наши слившиеся силуэты были хорошо видны, но мне было все равно. Пока мы наслаждались друг другом, на кухню кто-то пытался войти, но, увидев интимную сцену, повернул назад.

Идиллию нарушила Марина, включившая в коридоре свет. Дальнейшее празднование Нового года проходило под ее неусыпным контролем. Под утро гости разошлись, и мы легли спать. Мне Марина постелила на полу, а сестру, во избежание эксцессов, уложила рядом с собой на кровать. Когда я проснулся, Натальи уже не было.

– Ты все хорошо помнишь, что вчера вытворял? – хмуро спросила Марина.

– Смутно, – смалодушничал я.

А надо было бы сказать: «Послушай, Марина, я ведь не дурак и не дебил. У меня все в порядке со слухом. Тогда, на картофельном поле, ты что имела в виду, когда сказала матери: «Сама подумай, если она согласна, то что?» Ты ведь предложила Наташке со мной встречаться, так ведь? По твоему плану я должен был всю зиму с младшей сестренкой миловаться, а по весне опять к тебе вернуться? А ты не подумала, что мне с Наташкой будет лучше, чем с тобой? Марина, как ты вообще представляла окончание этой увлекательной истории? Ты увозишь меня в город, а Наталья остается в поселке, довольная, что у нее всю зиму был хороший любовник? Это же бред, Марина. Это бред не потому, что вы сестры, а потому, что ты меня за недоумка считаешь: то сестру подсовываешь, то старую шапку. Я уже взрослый мальчик и сам могу понять, с кем мне спать и что носить».

– Ты точно ничего не помнишь? – повторила Марина прокурорским тоном.

– Нет, а что-то случилось? Я нахамил кому-то из гостей?

– Будем считать, что не успел.

На этом новогодние разборки закончились.

В конце января начальник РОВД отчитывался в областном управлении о результатах оперативно-служебной деятельности за год. Вернувшись, он собрал у себя в кабинете весь руководящий состав: «Коллеги, наша работа признана удовлетворительной. За успешное окончание года я предлагаю выпить по рюмашке!» Выпили. В итоге я так наотмечался, что приполз домой еле живой. Марина не стала скандалить и уложила меня спать. Проснулся я в полной темноте. На полке тикал будильник, за окном потрескивали от мороза деревья. Рядом со мной, закутавшись в одеяло, мирно посапывала Марина.

«Я не любил ее и не буду любить никогда, – отчетливо и трезво понял я. – Чем раньше мы расстанемся, тем будет лучше для нас обоих».

Я встал, пошел на кухню, не включая свет, закурил. За окном в космической дали сверкали звезды. Где-то там, среди них, неслась к своей цели душа старика Кусакина. Туда же со временем, в великое бесконечное путешествие, отправится и моя душа.

«Жизнь коротка, чтобы ставить самому над собой эксперименты. Гордиев узел можно было разрубить в новогоднюю ночь, но я спасовал. И зря. Ничего хорошего нас с Мариной уже не ждет, дальше будет только хуже».

Я открыл форточку, вдохнул колючего морозного воздуха.

«На улице минус сорок, не меньше. Да и черт с ним! Жить без любви, непонятно во имя чего – это же условность, самая обыденная и пошлая из всех условностей. Я – враг условностей, а значит, я должен действовать. Нельзя откладывать расставание в долгий ящик. Нельзя дожидаться той поры, когда мы возненавидим друг друга. Лучше расстаться сейчас, когда у нас ни детей, ни совместного имущества. Я оставлю все нажитое Марине и пойду навстречу новому изгибу синусоиды. Стоять на месте – это падать в пропасть. Синусоида слабохарактерных не прощает. Пора!»

Я подошел к кровати, встал на колени, нежно поцеловал Марину в щеку. Она улыбнулась во сне. Я почувствовал себя последней сволочью, но отступать было некуда.

– Марина, – прошептал я, – Марина, я ухожу.

– Куда? – не открывая глаз, спросила она. – Ночь на дворе, куда ты собрался?

– Марина, я ухожу навсегда.

Она, не вставая с кровати, потянулась, сладко зевнула.

– До утра подождать не можешь?

– Марина, если ты не поняла, я повторю: я ухожу от тебя и больше никогда не вернусь. Мы никогда больше не будем вместе. Все. Сегодня был последний день, когда мы спали в одной постели. Дальше я пойду своей дорогой, а ты иди своей.

– Андрей, посмотри на меня. Ты еще не протрезвел? – Она села на кровати, ладошкой стерла с лица остатки сна. – Завтра не скажешь, что ты ничего из сегодняшней ночи не помнишь?

– Марина, я трезв, как никогда. Будет время, собери мои вещи, я на выходных заеду за ними.

– Если ты это все серьезно говоришь, то иди, я тебя держать не буду.

Я включил свет, собрался, подошел к двери.