Мистер Сигранд отшатнулся.

– Откуда вы знаете?

– Разве светло-голубые глаза – главный признак демона? – спросил Томас, не раскрывая сложного процесса своей дедукции.

– Не просто демона, – поправил мистер Сигранд. – Самого дьявола. Только адское создание могло заманить тех бедных девушек. – Он покачал головой, его лицо покраснело. – Знаете, я немного понаблюдал за ним. Когда понял, кто он. Я наблюдал за ним очень внимательно.

Средневековье крупным планом

Он наклонился над столом, оглядывая шумное кафе.

Путешествие во времени

– Конечно, он действует не как демон. Когда он похитил душу последней девушки, он казался истинным ангелом. Спросил, не нужна ли ей помощь, если она впервые в городе. Он охотится на беспутных. Тех, которые оставили Бога и свои семьи. Их легко распознать. Вот почему я стараюсь их отпугнуть.



– Вы считаете, что добропорядочным женщинам, которые сидят дома и читают Библию, дьявол не опасен? – спросил Томас.

Века перемен. События, люди, явления: какому столетию досталось больше всего?

Он метнул на меня взгляд, молча прося придержать язык. Я была более чем рада предоставить ему самому вести эту беседу.

– В опасности только грешницы?

Какое время нашей истории стало самым значимым? Был ли период, когда человек сделал самый большой шаг навстречу будущему? Философ и историк-новатор Ян Мортимер детально описывает самые важные события в истории человечества. Отказ от рабства, интеллектуальное возрождение, эпоха географических открытий, основание европейских империй, мировые войны – лишь малая часть тех событий и явлений, которые затрагивает автор.

– Не мелите чепухи, – возразил старик. – С чего бы грешницам быть в опасности? Они уже грешны. – Он то складывал, то разворачивал салфетку. – Женщины в безопасности дома. Там за ними присматривают, о них заботятся. Они не ведают, какие грехи поджидают их в мире. Дьявол не хочет плохих, мистер. Дьявол хочет забрать их прежде, чем они сами станут грешными. Они нужны ему добропорядочными. Иначе что же развращать?

Мекка. Биография загадочного города

– А демоны? Что хотят они?

Мекка – запретный город для немусульман, место, куда не попадет большинство людей, никогда и ни при каких обстоятельствах. Это город, о котором можно только прочитать. Книга содержит уникальный материал, впервые переведенный на русский язык. Вы найдете здесь множество увлекательных бытовых подробностей (быт мекканцев, их распорядок дня, увлечения, занятия, времяпрепровождение, кухня, архитектура, источники дохода, войны и политика, отношения друг с другом и с окружающим миром).

– Взять больше душ для дьявола. Хотят ему угодить, чтобы он не на них испытывал свои грязные трюки.

Шелковый путь. Дорога тканей, рабов, идей и религий

– Какие еще грязные трюки? – спросила я. – Не считая похищения.

– Что еще? – Мистер Сигранд поерзал на стуле, глядя на меня. – Он приводит их в свой замок в Аду, и они не возвращаются.

Перед вами исследование британского историка и преподавателя Оксфордского университета Питера Франкопана. В книге рассматривается вся история человечества за последние 2000 лет. Вы узнаете, как возник шелковый путь из Азии в Европу, какие войны велись за контроль над ним, а также поймете его истинное значение для всего мира. Вы увидите, что история развивалась совсем не так, как мы привыкли изучать в школе.

* * *

Потерянная Япония. Как исчезает культура великой империи

Ной отослал мистера Сигранда домой с обещанием сообщить ему, как только будут какие-нибудь новости о его пропавшей дочери. Мы с Томасом залезли в экипаж и пока ждали нашего друга, Томас положил мне под ноги нагретый кирпич.

Алекс Керр – американский писатель, ученый-японист, коллекционер, арт-историк с блистательной наблюдательностью, точностью и пристрастием описывает культуру Японии и то, как она менялась с течением десятилетий. Откройте книгу и вы узнаете, что представляли собой истинные японские традиции и как они изменялись под влиянием трендов современности. «Потерянная Япония» – ваш пропуск в загадочный и прекрасный мир Страны восходящего солнца.

– Ну что? К каким выводам насчет демона ты пришел? – спросила я, подавляя стон наслаждения. Так приятно ощущать тепло.

Incipit (к читателю)

Он закутался со мной в одеяло и уставился в окно. Проследив за его взглядом, я заметила на снегу завитки света, похожие на змей.

– Он видел голубоглазого человека, разговаривающего на улице с женщиной, – ответил Томас. – Это я считаю фактом. Но я сомневаюсь в его утверждении, что он видел этого же человека с другой женщиной, в таких же обстоятельствах.

Французскому писателю Гюставу Флоберу приписывают крылатое выражение, кое-что объясняющее в названии этой книги: «Бог в деталях». В начале XX столетия его подхватил Аби Варбург, один из основоположников современной науки о культуре, за ним – многие историки наших дней. Некоторые даже стали называть себя «микроисториками». В каждом малозначимом на первый взгляд казусе, в чудом сохранившейся фразе, во фрагменте древнего памятника они сумели расслышать гул тысячелетней истории, в конкретном человеке – характер целого поколения, в отдельном поступке – кодекс поведения. Историки поколения моих учителей, по хлесткому выражению Марка Блока, «людоеды, идущие на запах человечины». Одного из этих классиков – Жака Ле Гоффа – ученики так и прозвали: «историком-людоедом», подчеркивая, конечно, его человеческую доброту, верность урокам Блока и широту кругозора.

– Полагаешь, это выдумка?

Нетрудно догадаться, что, подбирая название для еще не написанной книги, я думал о тех, у кого успел чему-то научиться. В юности кто-то из моих наставников велел мне посмотреть фильм Микеланджело Антониони «Blow up» (1966), в русском прокате – «Фотоувеличение» (на самом деле, название, как и положено классике, многозначнее). Детали преступления раскрываются здесь благодаря зоркости фотографа, смене оптики, добротной работе с химикатами, качественной фотобумаге. Как выяснилось потом, фильм этот стал вдохновением для многих исследователей, как для тех же микроисториков, так и для «Анналов», варбургианцев, иконологов, семиологов. Властители парижских университетских аудиторий 1968 года ходили в кино через день. В результате историк стал не только людоедом, но еще и сыщиком, зорким Шерлоком, желательно таким же независимым, ведомым исключительно собственным чутьем и собственным же азартом. Я хотел было пересмотреть фильм, но отвлекся и решился попросту позаимствовать название, постарался воплотить юношеские впечатления, которые наложились на обретенную с годами профессию.

– Нет. Его поведение легко прочитать. Разве ты не видела…

Я нахмурилась, и он покачал головой.

Моя профессия – медиевист. Мой предмет – Средневековье. Но с раннего детства я привык смотреть на мир через видоискатель фотоаппарата, к которому меня приучил отец. Как и многих тогда, меня завораживал момент, когда в проявителе на бумаге возникал образ, воссозданный мной с помощью небольшой и не слишком хитрой камеры. Эта магия теперь числится по ведомству антиквариата. Тем не менее, не самая вредная, хотя и странноватая привычка подсказала мне, как писать эту книгу, не повторяя то, что многие уже сделали или делают не хуже меня. Не то чтобы я искал повод опубликовать собственные фотографии средневековых памятников. Важнее другое: я хотел бы попробовать вместе с вами, читатель, посмотреть на средневековый мир с разных планов: через «рыбий глаз», через стандартный 50-миллиметровый «штатник», через «длиннофокусник» и, наконец, в режиме «макро». Именно смена фоторежимов, как мне кажется, даст нам с вами возможность рассмотреть наших далеких предков с должной степенью четкости. Иногда нам потребуется глубина резкости, для этого мы закроем диафрагму. Иногда, напротив, чтобы выделить индивидуальные, портретные черты, задний план придется размыть. Иной раз линия горизонта окажется важнее, чем травинки и листья на деревьях.

– Прости, Уодсворт. Я имею в виду, что, когда я спросил о действиях демона, мистер Сигранд ответил сразу. А на вопрос о дьяволе и его желаниях он задумался. Цели Сатаны – его собственная идея. Это не достоверная информация. Я не могу сделать вывода, в самом ли деле он видел, как тот же человек заманивал другую женщину, или же повторял это мысленно так часто, что исказил факты.

– Тогда рассмотрим факты, – предложила я. – Если его утверждения верны, как это поможет нам найти человека, которого он называет демоном?

Читателю следует приготовиться к частой, иногда неожиданной смене фокусного расстояния. Это касается не только предметов, попавших в объектив – в конце концов, эта книга не по истории искусства. Речь о людях, понятиях, событиях, преступлениях и наказаниях, даже о тенденциях и закономерностях, которые я по складу характера, может быть, недолюбливаю, но как историк не имею права игнорировать. Средневековый Запад говорил на нескольких языках, поэтому мне показалось важным нередко останавливаться на средневековых словах, вдумываясь в их смысл, в его историческое развитие. Ведь если мы любим называть вещи своими именами, то тем самым мы формируем и самих себя, свою систему ценностей, правила поведения. Но мы также знаем, что наши собственные дети в те же слова вкладывают уже какое-то свое значение, а к любимым нами вещам относятся по-своему. И вот, задумавшись над подобными банальностями, вдруг понимаешь, что средневековая французская amour вовсе не обязательно «любовь», а amitié не совсем то же, что наша «дружба». Средневековье – оно другое. И его инаковость нужно понимать не как повод посмеяться, поплакать или вскинуть бровь, а как приглашение к диалогу. Как школу терпимости.

В экипаж ворвался Ной, хлопая в ладоши, чтобы согреться.

– Простите. Так что вы думаете?

И последнее. Я написал эту книгу для всех, кому мир, в котором я живу последние двадцать пять лет, по каким-то причинам интересен. Но я думал, в первую очередь, о тех, кто учится в моей магистратуре, выбрав не самую легкую профессию. Мои «младомедиевисты» научили меня многому, даже если сами о том не подозревают. Я также благодарен моим товарищам по цеху – сотрудникам Лаборатории медиевистических исследований НИУ ВШЭ, коллегам с Факультета гуманитарных наук, с которыми я преподаю и без которых, конечно, никакой магистратуры по медиевистике бы не было. Наконец, мне хотелось бы сказать спасибо Веронике, Ане и Оксане, взявшим на себя труд прочесть эту книгу до того, как она – благодаря им – приняла божеский вид.

– Пытаемся разобраться, – ответила я. – Тут что-то есть.

Кучер дернул поводья, и лошади тронулись.

– Если он вспомнит, где видел мужчину, который похищал первую женщину… – Томас напрягся, сопротивляясь тряске. – То вы должны сидеть поблизости и ждать. Следить, не обнаглеет ли похититель настолько, чтобы вернуться. Мистер Сигранд мог сказать правду насчет того, что демон возвращается на то же место, а мог и ошибаться. По крайней мере, это стоит выяснить.

Ной плотно сжал губы, вид у него был скептический.

– Не понимаю, как человек может быть настолько глуп, чтобы совершить дважды одно и то же преступление в одном и том же месте.

– В этом-то и вся соль, – ответил Томас. – Охота возбуждает, как и мысль о том, что можно попасться. Этого человека дурманит собственная неуловимость. Это опасно. Это волнующе. Это заставляет сердце биться, а чресла ныть от желания.

Я сморщила нос, не желая думать о чьих-то чреслах, ноющих или нет. В экипаже воцарилась тишина, нарушаемая топотом копыт по мостовой. Я размышляла над подробностями новой загадки, выявляя все странности. Как ни отвратительно в этом признаваться, но если бы у нас было тело, я была бы более уверена в своих теориях.

– Ты считаешь, что он держит их взаперти? – спросила я, уже зная ответ и страшась его.

Томас перевел на меня взгляд.

– Возможно, временно.

– А что он делает потом? – спросил Ной. – Отпускает их?

– Он их убивает. – Томас не заметил, что наш друг побледнел. А если и заметил, не придал значения. Когда речь идет об убийстве, тут не до деликатности. – Мне жаль это говорить, мой друг, но он серийный убийца. Похоже, это не просто дело о пропавших.

Я всмотрелась в лицо Томаса, ища в его выражении то, что он не договорил. Когда он поймал мой взгляд, у меня внутри все сжалось. Несомненно, этот серийный убийца – тот, кого мы ищем.

Бедняга Ной не подозревает, что он сейчас выслеживает самого знаменитого убийцу нашего времени.

Глава 35. Темные создания

Бабушкин особняк

Чикаго, штат Иллинойс

12 февраля 1889 года



Тепло и уют составляли разительный контраст чтению о пропавших женщинах, которые, возможно, уже были мертвы. Я таращилась в свои записи, глаза уже болели от попыток найти серьезную подсказку, которая связала бы наше дело с делом Ноя. Возраст пропавших женщин колебался от девятнадцати до тридцати. Цвет волос и телосложение разнились так же, как и биографии. Общим, похоже, было только то, что однажды они взяли и исчезли и с тех пор о них ничего не известно.

Я не замечала, что сильно нажимаю на перо, пока чернила не брызнули на лист. Я виновато посмотрела на Томаса, но он выглядел больше обеспокоенным, чем веселым. Честно говоря, я и сама с каждым часом беспокоилась все сильнее.

Фиолетово-черные круги под моими глазами выдавали недостаток сна. Хотя я каждую ночь валилась с ног от усталости, разум никак не находил покоя. Мысли бегали по кругу. Натаниэль. Джек-потрошитель. Мисс Уайтхолл. Его светлость лорд Кресуэлл. Пропавшие женщины. Томас. Дядя. Каждый из них вызывал тревогу, и в конце концов я села на кровати, хватая ртом воздух.

– Думаю, пора отложить это до завтра, – сказал Томас, не отрываясь от моего лица. Он вполне мог прочесть все мои мысли еще до того, как я их подумала. – Уже поздно, и хотя для твоей красоты сон, может, и не нужен, свою я стараюсь сохранять всеми силами.

Я чуть не фыркнула. Сон. Как будто я могу блаженно упасть в объятия Морфея, когда в моем мире царит полный хаос. Я перевернула страницу дневника и остановилась. Это была единственная страница, сложенная пополам, как будто ее прятали.

Или отмечали место, чтобы его было легко найти.

– Одри Роуз?

– М-м-м?

Я быстро подняла глаза и вернулась к дневнику. На меня смотрела запись, сделанная рукой брата. Она походила на стихотворение, хотя это было одно и то же предложение, записанное на разных строках с разными интервалами.

В желудке засосало от сильного жжения.



«Я виновен

во многих грехах, но

убийства

среди них нет.

Я виновен во многих грехах,

но убийства среди них нет.

Я виновен во многих грехах, но убийства среди них нет».



Если это правда… Я закрыла глаза – на меня словно обрушился потолок. Я медленно вдохнула и выдохнула. Если не успокоиться, то меня опять будут мучить кошмары. Но если Натаниэль был честен…

– Уодсворт, я сказал, что закончил на сегодня. Ты со мной?

– Угу.

Я постукивала ручкой по столу. Странно, что брат собрал так много статей о пропавших женщинах, если он их не убивал. Я по-прежнему не понимала его роли в этой путанице, но, если верить написанному его собственной рукой, он никого не убивал. Другое дело – можно ли ему верить. Может статься, это еще одна хорошо продуманная маска, чтобы скрыть его истинную сущность.

– Я решил разводить пауков. Думаю, если научить их танцевать под популярные мелодии, можно заработать кругленькую сумму. Еще это может избавить меня от фобии. Или ты считаешь, что лучше танцующие петухи?

Я заправила прядь волос за ухо, одновременно слушая Томаса и разглядывая признание. Чем больше я узнавала, тем меньше понимала.

– Однажды я голышом висел на стропилах вниз головой, притворяясь летучей мышью. Интересно?

– Угу.

– Уодсворт. Я должен признаться. Следовало сделать это раньше. Я безбожно пристрастился к чтению любовных романов. В конце могу даже прослезиться. Что сказать? Питаю слабость к счастливым концам.

– Знаю. – Я оторвалась от дневника, борясь с улыбкой. – Лиза рассказала.

– Вот наказание! – Он изобразил огорчение, явно довольный тем, что отвлек меня от работы. – Она обещала ничего не говорить.

– О, не волнуйся, друг мой. Она всего-то показала мне твой тайный склад под кроватью. «Соблазненная и ненасытный» – интересное название. Не хочешь обсудить?

На губах Томаса заиграла хулиганская улыбка. Если я ожидала, что он смутится из-за своих читательских предпочтений, то безнадежно ошибалась.

– Я лучше покажу тебе, как он заканчивается.

– Томас, – предостерегла я. Он изобразил, что закрывает рот на замок и вместо того, чтобы выбросить воображаемый ключ, убрал его во внутренний карман и похлопал по сюртуку. – Что ты думаешь об этом: «Я виновен во многих грехах, но убийства среди них нет»?

– Это написал твой брат? – Томас почесал голову. – Честно говоря, не знаю, что и думать. Нам казалось, что Натаниэль и есть Джек-потрошитель, особенно когда мы столкнулись с ним той ночью в его лаборатории. Поскольку убийства с таким почерком продолжились, а он, вне всякого сомнения, мертв, теперь мы знаем, что его участие в них было обманом. По крайней мере, частично. Кто знает, о чем еще он лгал?

Расстроившись, я вернулась к работе. Не знаю, сколько времени прошло, возможно, всего несколько минут, но я наконец уловила сходство. Я отложила дневник и нашла газету. Вот. Большая часть женщин и в Лондоне, и в Чикаго либо шли на работу, либо искали ее. Довольно слабая связь, но, возможно, единственная, за которую стоило ухватиться. Я перечитала статью о недавно пропавшей в Чикаго женщине.

Последний раз ее видели выходящей из поезда рядом с Всемирной выставкой. Я записала ее данные, жалея, что больше ничего не могу сделать. Мне хотелось прочесывать улицы, стучаться в двери и требовать, чтобы люди были наблюдательнее. Ведь эти женщины – чьи-то дочери. Сестры. Подруги. Люди, которых любили и по которым скучали. Через несколько мгновений я нашла еще одно объявление о пропаже. Джулия Смит. Она с дочерью Перл пропали накануне Рождества.

Я добавила запись. Томас уснул на столе, раскинув руки и слегка посапывая. Несмотря на свое занятие, я улыбнулась.

Олег Воскобойников,октябрь 2019 года

Через час в камине что-то треснуло, и Томас проснулся. Он встревоженно огляделся, как будто что-то проникло в комнату и напало на нас. Расслабившись и окончательно проснувшись, он посмотрел на меня.

– Что такое?

Кому в Средние века жить хорошо?

Я подвинула к нему статьи, которые вырезала из газет.



– Почему полиция бездействует? – спросила я. – Почему не отправляют больше людей прочесывать улицы? – Я подняла лист. На нем числилось почти тридцать женщин, пропавших за несколько недель. – Это абсурд. Если так будет продолжаться, то за год исчезнут несколько сотен. Когда будет достаточно, чтобы начать расследование?

Эта книга – о людях Средневековья.

– Ты помнишь, что произошло, когда на выставке разом зажглись все огни? – спросил Томас, в котором не осталось ни следа усталости.

Мы будем говорить о нескольких десятках поколений европейцев, живших приблизительно с V по XV век. Почему именно европейцы? Потому что наш с вами интерес к Средневековью объясняется тем простым фактом, что все мы, на Востоке и на Западе Европы, – наследники этой великой христианской цивилизации. Нам привычно со школьной скамьи отдельно изучать нашу Древнюю Русь и их, чье-то, но не наше – Средневековье. Такое разделение, может, и оправданно, если мы заботимся об образовании ребенка. Но для мыслящего взрослого человека подобное разделение на наше и чужое так же бессмысленно, как разделение на европейцев и русских, Европу и Россию. При всех перипетиях современной геополитики, физической географии никто не отменял, и Европа заканчивается на Урале и Кавказе.

Странный переход, но я кивнула и подыграла.

– Люди плакали. Некоторые говорили, что это волшебство – самое прекрасное зрелище в их жизни.

В силу моей профессиональной компетенции я буду рассказывать в основном о Западной Европе. Однако, будучи русским ученым и преподавая главным образом в Москве и главным образом на русском, я намерен предложить такой взгляд на западного человека, который поможет разобраться в самих себе, в нас, дорогой читатель. Я историк, поэтому мое повествование – помимо моей воли – подчиняется некоторым непреложным законам исторического знания. Я нечасто привожу пространные цитаты из надежных источников информации, созданных в интересующее меня время, не цитирую ни классиков, ни друзей по цеху (среди которых тоже есть классики). Но это не значит, что содержащиеся здесь сведения не проверены – их надежность полностью на моей совести. Далее: подчиняясь основным правилам исторического исследования, я все же не намерен предлагать очередную Историю Средних веков. Нет здесь и очерка средневековой Европы. И то и другое – хронологически выстроенные истории и описания Европы – по странам, династиям, политическим и социальным институтам – можно найти во многих книгах. Одни рассчитаны на помощь студентам, другие обращаются к более широкому читателю. Есть обзорные монографии русских медиевистов, есть переводные. Есть такие, которым можно доверять, есть слишком броские, излишне хлесткие, плохо переведенные с английского или французского, есть, наконец, попросту скороспелые и голословные. Любопытный читатель найдет в конце книги список того, чему я лично доверяю. Но главное: у русского читателя есть собственный, не заимствованный с Запада, а укорененный в собственной культурной традиции интерес к прошлому своего западного соседа. По счастью, он не менее силен, чем интерес к национальному прошлому, и он-то и спасает нацию от притязаний на исключительность. Любой из нас, а вовсе не только медиевист, чувствует давнее, но крепкое родство со строителями готических соборов и с героями «Песни о Нибелунгах». Радость, которую испытываешь от ощущения этого родства, объединяющего меня с читателем, и побудила меня взяться за перо.

– Знаешь, почему они плакали? Эта выставка в буквальном смысле блестящее достижение искусства и науки. Самые талантливые люди Америки вложили свои силы, чтобы сделать ее одной из самых фантастических в мире. Колесо Ферриса само по себе поразительное достижение инженерии. Оно вмещает разом больше двух тысяч пассажиров, поднимаясь в небо почти на триста футов. Если можно построить нечто настолько большое, то возможно все что угодно. Что такое Позолоченный век, как не мечты, покрытые золотом, и ожившие экстравагантные фантазии? – Он покачал головой. – Если полиция признает, что пропало пугающее количество молодых женщин, это ляжет пятном на Белый город, настоящую американскую мечту. Он превратится в логово греха. А Чикаго отчаянно стремится исправить эту репутацию.

Но если это не история, то что?

– Это ужасно. Кого волнуют пятна на Белом городе? Мужчина, скорее всего Джек-потрошитель, охотится на женщин. Почему это не перевесит какую-то глупую мечту?

– Думаю, это похоже на войну: всегда есть потери и жертвы. Нам довелось жить в то время, когда молодые независимые женщины рассматриваются как допустимые жертвы алчности. Что такое несколько женщин «сомнительной морали» перед лицом мечты?

Мне хочется представить средневековых людей, давешних, не похожих на нынешних, но парадоксальным образом именно нам, именно сегодня, понятных. Я не смогу рассказать их историю в мало-мальски значимых подробностях. Не выведу ни «закономерностей», ни «тенденций». Это не значит, что я отрицаю возможность исторического повествования, что не хочу выстраивать цепочки событий, из которых затем можно вычленить те самые закономерности исторического развития, которых от нас требуют (и мы сами требуем) на экзаменах. Мне просто кажется, что жизнь людей можно и стоит описывать не только как последовательность событий, действий, чувств, мыслей, но и как совокупность тех же чувств, идей и поступков. Мне нужен коллективный портрет. Очень разные люди предстанут перед нами, как конкретные личности, так и группы, и у меня нет никакого желания изображать их с одинаковой прической и при мундире.

– Прекрасно. Значит, мужская алчность может выносить приговор невинным женщинам, а мы все должны сидеть тихо и не сметь даже пикнуть.

Кто же они – средневековые люди? И почему, собственно, люди, а не массы, социальные группы, структуры или государства? Или, напротив, не человек, индивид или личность? Попробуем разобраться. Мои учителя научили меня простой мысли, что история – это про людей. Только для того, чтобы понять их жизнь в далеком прошлом, имеет смысл оперировать «структурами» и «системами». Зачастую, напротив, «структуры», пусть подробно описанные и изученные, заслоняют людей. Этого хотелось бы избежать. Когда мы говорим о «средневековом человеке», в этом тоже скрывается опасность, ведь нетрудно заметить, что человек всегда состоит из рук, ног, головы и что он в общем-то не меняется. Питается, размножается, воюет, мирится, ищет бога. Или богов. Нетрудно выделить в череде тысячелетий одно под «средневекового человека», как выделили временную территорию неандертальцу и ровно 74 года – homo sovieticus. Но все эти «виды» плавно перетекают один в другой, скрещиваются, меняют повадки, места обитания и внешние характеристики. Границы Средневековья размыты в том числе и потому, что непросто отделить средневекового человека от не средневекового.

– К сожалению, думаю, что не только мужчины хотят сохранить эту иллюзию. Это пуританская нация, выросшая на строгих религиозных понятиях добра и зла. Признать, что по этим улицам ходит дьявол, – их самый большой страх. То, что казалось царством небесным, на самом деле было владениями дьявола. Представь, чем обернется такое понимание? Больше не будет безопасных мест. Надежду вытеснит страх. Наступит вечная ночь. Если люди и ценят что-то больше алчности, то это надежда. Без нее люди перестанут мечтать. Без мечтателей цивилизация рухнет. Подумай о полицейском инспекторе из Нью-Йорка. Он впал в истерику от одного намека на присутствие в его городе Потрошителя.

Жизнь людей можно и стоит описывать не только как последовательность событий, действий, чувств, мыслей, но и как совокупность тех же чувств, идей и поступков.


Я смотрела, как языки пламени в камине тянутся вверх, разгоняя тени. Вечная борьба света и тьмы. Наше дело внезапно показалось более пугающим, чем обычно. Я ощущала уверенность, держа в руке скальпель и требуя улик от плоти. Но у нас нет тел, чтобы допросить. Нет физических загадок, чтобы препарировать.

– А как же пропавшие женщины? Как же их мечты? – тихо спросила я. – Этот город должен был стать избавлением и для них.

Традиционно наших героев определяют их принадлежностью к христианству, потому что именно эта религия столетиями определяла основные мировоззренческие устои, картину мира, систему ценностей всей Европы. Советские учебники, по понятным идеологическим соображениям, обычно просто обходили этот каверзный вопрос стороной. Они просто резонно настаивали на вездесущем характере феодализма как формы поземельных отношений между людьми. Средневековый человек в такой схеме оказывался либо зависимым от власти, угнетаемым крестьянином, либо властью, «феодалом»: этот советский научный жаргонизм сам по себе почему-то навевает тоску. Христианство и церковь этим базовым принципам с большим или меньшим успехом пристегивали нужную правящим классам идеологию. В задачи медиевистов входило найти региональные и хронологические особенности этих самых феодальных отношений, на их «ранних», «зрелых» или «поздних» стадиях. Оба принципа, условно говоря, идеалистический и материалистический, по-своему приемлемы: и религия, и поземельные отношения, в том числе феодальные, действительно многое объясняли и объясняют. Нужно только условиться, что христианство никогда, начиная с апостольских времен, не было единым, как никогда не были одинаковыми формы отношений между людьми, которые принято называть феодальными.

Томас помолчал.

Религия столетиями определяла основные мировоззренческие устои, картину мира, систему ценностей всей Европы.


– Тем больше у нас причин бороться за них.

Я схватила свои бумаги, вновь обретя цель. Если этот убийца ищет драки, он ее получит. Я не сдамся до последнего вздоха.

Время близилось к полуночи, когда я обнаружила деталь, которую проглядела раньше. Мисс Джулию Смит, пропавшую женщину с дочкой, в последний раз видели выходящей с работы из аптеки в Энглвуде. Я потерла глаза. Немного, но по крайней мере у нас появилась цель на завтра, намек на план. Мы можем поспрашивать в том районе, не видел ли кто-нибудь что-то необычное.

И христианство, и феодализм зарождались, развивались, проходили полосы кризиса, стагнации, иногда крутых поворотов. Они в разной степени проникали в умы и сердца средневековых людей на разных землях. Представим себе на минуту, что наши соседи, Литва, еще в середине XIV века, то есть за полтора столетия до условного конца нашей прекрасной эпохи, была крупным языческим княжеством в самом сердце Европы. Представим себе также, что в Исландии по сей день не шутки ради в повседневной жизни используются некоторые дохристианские обряды. И это не издержки увлечений «реконструкцией», а норма жизни. Наконец, разве сегодня отмерли иерархические лестницы, а в отношениях подчинения отсутствует, например, важнейшая для Средневековья категория верности? Достаточно назвать ее «лояльностью» или «корпоративной этикой», и можно констатировать реинкарнацию Средневековья. Феодализм резонно называют такими отношениями между людьми, которые основаны не на деньгах, не на законодательно оформленных принципах совместного бытия, а на принципах надежности и солидарности между стоящими на разных ступенях индивидами и группами. В одних странах вассал моего вассала мне не вассал, в других – все, стоящие на ступенях лестницы, подчиняясь вышестоящему, подчиняются одновременно общему для всех государю, сюзерену. Современный европеец – законопослушный налогоплательщик и гражданин, даже если он одновременно «подданный» правящего монарха, средневековый – по большей части верноподданный, то есть он подчиняется конкретному государю, и он ему верен. Латинское слово fidelis означало одновременно верующего во Христа и верного своему сеньору – так правильнее называть того, кого в советские времена называли феодалом. Вместе с тем далеко не всегда правоверие в религии и верность сеньору, то есть социальная и политическая благонадежность, ставились на одну доску. Поэтому нельзя давать себя обмануть удобным словам. Если твоего сеньора местный епископ или сам папа отлучил от церкви за какие-нибудь непотребства – реальные или воображаемые, тебе, вассалу, еще предстоит решать, что такое верность государю, а что – Христу. Ведь «кесарю кесарево, а Богу Богово» (Мф. 22:21). И вся история средневековых людей, их рутина, как раз история таких ситуаций жизненного выбора.

Томас вопросительно смотрел на меня, пока я собирала газетные вырезки и засовывала их в дневники Натаниэля, где также были записи о пропавших женщинах.

Вот почему хочется говорить не о человеке, а о людях, а если бы русский язык такое позволял – о «человеках». Средневековье сохранило память о сотнях выдающихся «человеков», личностей незаурядных и одновременно типичных, репрезентативных. Трудно назвать Людовика Святого, Григория VII, Петра Абеляра, Данте или Жака Кера попросту «людьми». Каждый из них – человек. Король, папа римский, философ, поэт, купец. Каждый уже заслужил не одну биографию, со многих уже написан семейный портрет в интерьере. Абстрагируясь от имен, обобщая, можно писать о варварских вождях, монахах, крестьянах, горожанах, императорах, епископах, маргинальных отщепенцах и властях предержащих, о своих (христианах) и чужих (иудеях, мусульманах, еретиках и ведьмах), можно об интеллектуалах, а можно – о безмолвном и подавленном большинстве, о трудящейся массе. Все они – средневековые люди, зачастую очень непохожие друг на друга и тем более не похожие на нас.

– Отнесу это дяде. Именно он научил нас, что в убийстве не бывает совпадений. Если его не убедил код из «Франкенштейна», игнорировать это ему будет труднее. Здесь что-то происходит. И только вопрос времени, когда начнут появляться тела.

В поисках объективности мы должны стремиться узнать, как сами средневековые люди встречали невзгоды и радости, грешили и каялись, ссорились и мирились, что думали о себе, кем себя называли и кем называли не себя, а чужих, соседей, друзей и врагов. Ведь мы сами, если, конечно, у нас есть настроение размышлять, кем-то себя называем и от кого-то себя отличаем. С помощью языка, религии, образования, уровня дохода, паспорта. Хотя паспортов в Средние века не существовало, нетрудно найти множество других отличительных признаков. Согласно основным христианским догматам, мыслящий средневековый человек числил себя в потомках Адама, грешником, несущим бремя греха по определению. Но первородный грех был смыт Христом, и Евангелие указало своим последователям пути к спасению. Подчеркиваю: не путь, а пути. Каждому предлагалось сделать свой выбор, причем человек самого низкого рождения, выбирая путь аскезы, монашества, церковного служения, не без труда и упорства, но мог выйти из грязи в князи не только на небе, но и на земле. Точно так же и вчерашний рыцарь или купец, по каким-то причинам «обратившийся», принявший постриг, кардинально менял стиль жизни и стиль мышления. Таким образом, рожденный и даже выросший в одной системе ценностей человек мог окончить жизненный путь в системе диаметрально противоположной. Подобное случалось довольно часто.

Глава 36. Стая ворон

Саут-Сайд

Можно назвать это явление привычным термином – «социальной мобильностью». Мне же важно подчеркнуть, что средневековые люди – не клетки на шахматной доске и даже не фигуры с заранее заданными функциями, хотя Средневековье шахматы очень любило и воспринимало эту игру как метафору своего общества. Любило оно и разного рода двойные – или бинарные – оппозиции. Например, одной из важнейших было разделение на клир и мир, то есть на тех, кто посвятил себя Богу и исполняет таинства богослужения, и тех, кто в Бога верит, ходит на мессу, молится, исповедуется и причащается, но у алтаря не стоит. Ясно, что такое деление, если назвать христианское духовенство жречеством, свойственно большинству традиционных обществ, в том числе в наши дни. Практикуемое во многих странах отделение религии от государства – наследие этого тысячелетнего прошлого. Как и инстинктивное уважение к священнику или монаху (который вовсе не всегда священник) среди атеистов и среди представителей других религий. Мы интуитивно понимаем, что отказ от очень многого привычного в земной жизни ради небесных чертогов есть род подвига, сознательного выбора или, если выбор за вас сделала родня, особой судьбы.

Чикаго, штат Иллинойс

Средневековье любило разного рода бинарные оппозиции. Одной из важнейших было разделение на клир и мир.


13 февраля 1889 года



Исходя из такой бинарной оппозиции, средневековый монах оказывался на равных как со своей родней, так и со своим сеньором и даже с государем просто потому, что он отказался от самого себя и от привычных радостей и горестей мира, гудящего за стенами обители. Немногочисленные автобиографические тексты и послания частного характера донесли до нас рассказы о том, как менялись люди, отправляясь в паломничество или получая священнический сан. В наши дни тоже многие меняются изнутри, когда что-то в жизни меняется снаружи, будь то зарплата, уровень ответственности или гражданство. Особенность же средневековых перемен такого рода, пожалуй, в том, что координаты были заданы заранее. Монах должен был следовать «Уставу св. Бенедикта», созданному в VI веке. Юный воин, проходя через обряд посвящения и ритуал вассалитета, не должен был нарушать принятые изустно принципы рыцарства, учиться у старших. Клирик по определению был читающим и пишущим на латыни, то есть носителем культуры (другое дело, что уровень и характер этой культуры мог здорово различаться). Мирянин имел моральное право не знать письма вовсе, потому что общество ждало от него не зачитывания хартий, не крючкотворства, а провозглашаемых решений и применения силы. Желательно – силы справедливой и умиротворяющей.

Дядя, Томас и я влетели в полицейский участок, словно стая ворон: пронзительные взгляды, черные плащи. Звук от моей трости напоминал постукивание знаменитого ворона Эдгара Аллана По. Я надеялась, что чикагские полицейские испугаются того, что мы будем вечно преследовать их, если они проигнорируют наши доказательства. Кто-то же должен призвать их к ответу за недостаточное усердие. Я была рада, что дядя опять на нашей стороне.

Как только я показала ему наши новые доказательства, он сразу начал накручивать усы. Он согласился с тем, что, несомненно, по улицам Чикаго рыщет серийный убийца. Молодые женщины сами по себе не пропадают. По крайней мере, не в таком количестве за несколько последних недель. На них кто-то охотится.

Опять же, размышляя о себе самом, средневековое общество примерно в середине своего исторического развития, в XI веке, разделило себя натрое. Помимо молящихся, оно выделило среди мирян тех, кто воюет, и тех, кто пашет. Такая тройственная схема приблизительно соответствовала социальному пейзажу Запада около 1000 года. Кроме того, можно вслед за антропологом Жоржем Дюмезилем видеть в схеме «молящиеся – воины – пахари» следование общей индоевропейской схеме человеческого общества, в котором одни выполняют магическую и юридическую функцию власти, вторые – функцию силы и защиты, третьи – функцию обеспечения материального изобилия. Однако сказать, что это «армия» и «крестьянин», было бы в какой-то степени анахронизмом. Средневековая дружина – не регулярная армия и не римский легион. А среди пахарей оказалось и набиравшее силу городское население, совершенно особая среда, носители отчасти общих для всех, но отчасти и особенных, городских, ценностей. Иногда кажется, что разница между «культурным» горожанином и «деревенщиной» пролегала там же, где в наше время. Во всяком случае, многие сатирические интонации рассказов Василия Шукшина были бы понятны во времена трубадуров и вагантов. Только если писатель нашего времени, даже иронизируя, крестьянина любит, то поэт XII–XIV веков, выводя селянина навстречу благородному рыцарю, отправившемуся на поиски Грааля, не уверен, человек ли это или животное. И как при Шукшине, зафиксировавшем реальность, когда крестьянин бежал в город, чуя ветер перемен и не желая возвращаться в колхоз, так и в Средние века не закабаленный еще крестьянин нередко уходил в город с концами и превращался в эдакого «нового человека». Этот новый человек постепенно учился считать деньги, время, нужное, чтобы их заработать, домашний комфорт, соседа по улице… Старые связи при этом то рушились, то, напротив, крепились. Город рос за счет окружающей деревни, но он же в ней и нуждался: чтобы что-то купить, что-то продать, кого-то оттуда забрать, а кого-то туда же прогнать. А люди – менялись во все времена. И герои этой книги, при всей их любви к старым добрым порядкам, – тоже.

Дядю беспокоило отсутствие трупов. Где убийца их хранит? Не вырыл же он в городе больше тридцати могил. Так где же они? Без дальнейших доказательств дядя не хотел связывать эти преступления с Джеком-потрошителем, но даже он не мог отрицать, что мы приближаемся к разгадке. И вот мы пришли требовать ответы.

Средневековое общество в XI веке разделило себя натрое. Помимо молящихся, оно выделило среди мирян тех, кто воюет, и тех, кто пашет.


Дядя остановился у стола, за которым печатала на машинке девушка.

– Доброе утро. Я доктор Джонатан Уодсворт, профессор судебной медицины, коронер из Лондона. Я вам звонил.

Семья и родня

Девушка не подняла головы, и он прочистил горло.



– Главный инспектор на месте?



Она скользнула взглядом по дяде и Томасу, остановилась на мне и покачала головой. В Англии дядино имя кое-что значило. Но мы больше не в Англии, и, судя по отсутствующему взгляду секретарши, она ничего не слышала о знаменитом профессоре. Что странно, поскольку его имя упоминалось в связи с убийствами Потрошителя.

– Простите, – произнесла она, хотя в ее тоне не прозвучало никакого извинения, только вежливость. – Мистер Хаббард сейчас не принимает. Что ему передать?

Для того чтобы человек, в том числе средневековый, появился на свет, нужны мужчина и женщина. Затем ребенка растит либо семья, либо кто-то из родителей, чаще мать, либо родня, либо какая-то группа, либо, наконец, приемные родители. При всей банальности этого утверждения, оно необходимо. И вот почему. Дело в том, что любое традиционное, то есть религиозное общество выражает жизненную рутину и опыт поколений в религиозных представлениях. Поэтому боги обычно ведут себя так, как ведут себя люди, они такие же, как люди, только лучше и бессмертные. Когда богов много, они размножаются, заводят семьи или связи на стороне. Даже если есть боги холостые или девственно чистые, вроде Афины, они фигурируют на фоне семей. Афина, видимо, была слишком мудра и воинственна, чтобы подчиниться какому-то мужу. В христианстве эти вполне понятные простому землянину обстоятельства жизни в горних высях оказались перевернутыми с ног на голову. Дева Мария, человек из плоти и крови, но безгрешная, «неискусомужняя» на языке православного богослужения, рождает без помощи мужского семени сына, который в одинаковой мере Бог и человек. Он – сын своего Отца, Творца неба и земли, но и сын своей матери. Он рождается во времени, но, как лицо Троицы, существует «прежде век», то есть до того, как появились на свет мир, в котором он живет, и мать, которая его родила. При этом у Марии есть «муж», плотник Иосиф, которого мы благочестиво именуем «обручником». Он хранитель «святого семейства» в земных мытарствах, везет его на перепись населения, бежит с ним в Египет, спасая божественного младенца от Ирода. Но он исчезает из евангельской истории задолго до ее кульминации – крестной жертвы, где судьбу Сына – и всего человечества – вершит Отец. Наконец, Мария, буквально вместившая в себе «невместимое» божество, резонно ассоциировалась с Церковью, которая представляет Бога на земле. Но в этой своей роли Богоматерь оказывается и невестой Христа, и даже его дочерью (илл. 1).

Я рассматривала девушку. Молодая, независимая. Из тех, кто стремится идти собственным путем, ни на кого не оглядываясь. Я представила, что она родом не из Чикаго и оставила родных вместе со знакомой, привычной жизнью. Она как раз из тех, кто привлекает нашего убийцу. Вполне вероятно, что она может стать следующей. Любая может стать следующей.

Любое традиционное общество выражает жизненную рутину и опыт поколений в религиозных представлениях. Боги обычно ведут себя как люди, они такие же, как люди, только лучше и бессмертные.


– Это срочно, – вмешалась я. – У нас есть информация о нескольких пропавших женщинах, которая может быть полезна главному инспектору.

Секретарша, похоже, начала колебаться. Она принялась рассматривать меня с тем же любопытством, что и я ее. Наверное, я тоже вызывала интерес – молодая женщина, работающая с коронером. На мгновение мне показалось, что ради нас она нарушит правила.

В подобных парадоксах веры нетрудно запутаться человеку, далекому от религии. Но и верующему ненамного проще, в том числе средневековому. С одной стороны, Творец благословил Адама и Еву на размножение, с другой – осудил обоих за грех, без которого размножение невозможно. Первую семейную пару изгнали из земного рая, чтобы им в поте лица добывать хлеб и в муках рожать. Иисус, часто бывая в семейных домах, помогая вдовам и детям, одновременно требует отказаться от матери и от отца. Вторя ему, апостол Павел не имеет ничего против семей, в том числе смешанных, христианско-языческих, но открыто говорит, что безбрачие достойнее и быстрее ведет на небо.

– Он в самом деле не принимает, – наконец сказала она. – Можете оставить визитную карточку или адрес, чтобы с вами связались?

Дядя задержался, чтобы убедиться, что секретарша записала его сообщение и адрес, а мы с Томасом ждали снаружи. Солнце пыталось пробиться сквозь плотную завесу облаков. Его усилия казались такими же безуспешными, как и наши.

Таким образом, статус семьи, кровных и родственных уз оказывается в средневековой системе ценностей камнем преткновения уже в самом начале. Ведь священная история, на которую призвано ориентироваться общество, мягко говоря, не дает в этом ключевом вопросе четких ориентиров. В I веке до н. э. Цицерон, знаток римского общества, называл семейные узы seminarium civitatis – «основой государства», «питомником общины», или, выражаясь на полузабытом канцелярите, – «ячейкой общества». В любом случае, в привычном нам слове «семинария» корень – «семя», латинское semen. Гражданин, cives, одновременно семьянин, связанный правами и обязанностями с предками и потомками, и полноправный член общины, государства. Эти права и обязанности очерчивают как отношения между людьми, так и отношения собственности движимой и недвижимой. Другой римлянин, учившийся на Цицероне, но живший на пять веков позже, в уже христианизированной Империи, мыслил совершенно иначе. Для Августина, Отца Церкви, очень плодовитого и влиятельного мыслителя, те же узы – по-прежнему «основа государства», но их уже недостаточно для воплощения Града Божьего на земле. Для того чтобы человек был человеком и христианином, требуется второе рождение – крещение. А в середине Средневековья, в XII столетии, правовед-канонист Грациан зафиксирует этот парадокс, назвав семью seminarium caritatis – «питомником любви». Тем самым, заменив несколько букв во втором слове, он отразил совершенно иное по сравнению с Античностью отношение к семье и вообще новый взгляд на человека и общество. Там, где античный ритор ставит «государство» – civitas, средневековый интеллектуал ставит «любовь» – caritas. Это не описка. Семья, естественно, не отрицается и не заменяется каким-то иным институтом, но царящая в ней любовь – caritas – целью своей имеет произведение потомства.

– Что же нам делать? – спросила я, проделывая в снегу углубления тростью. – Сидеть, пить чай и есть пирожные, пока не появится труп?

В I веке до н. э. Цицерон, знаток римского общества, называл семейные узы seminarium civitatis – «основой государства»… или, выражаясь на полузабытом канцелярите, – «ячейкой общества».


– Можем поговорить с друзьями пропавших женщин. – Томас смотрел, как я протыкаю снег тростью. – Хотя, наверное, можно немного подождать.

Я сердито уставилась на него.

Отношения же между индивидами и группами строятся отныне не только на кровных узах, но – в не меньшей степени – на основе духовного родства. Успех в Средние века чисто христианского феномена крестного отцовства указывает на то, что перед нами не фантазии богословов, а глубинная перестройка основ жизни людей. Если сегодня в Европе связи, соединяющие крестных и крестника, – личное дело каждого, дань местной или семейной традиции, то десять веков назад это непреложная истина. Кровные родственники неслучайно последовательно уже в первом тысячелетии отстранялись от участия в крещении. В России любой участвовавший в крещении знает, что ни отец, ни мать ни в коем случае не могут принять своего ребенка из купели. И Церковь, и вслед за ней общество стремились в большой степени заменить связи по крови связями, если можно так выразиться, скрепленными водою и духом. При всей видимой противоестественности этого начинания, ставшего нормой на века, не будем спешить ни с оценками, ни с ярлыками. Все общества знают различные формы замены семьи другими способами ввести индивида в круг общения: где-то – ученые называют такие отношения кланами, где-то клиентелой, где-то – пионерским лагерем. Наконец, привычные нам всем обязательное начальное образование и воинская повинность тоже представляют собой длительные этапы взаимодействия, но и противостояния, между индивидом, семьей, обществом и государством. Разница только в том, что мы не называем это религией, но законом. Представим себе, что в средневековом мире нет ни обязательного образования, ни воинской повинности, но он понимает, что семьи́ для обеспечения собственной стабильности недостаточно, что «семейные интересы», которые каждый семьянин призван отстаивать, могут разрушать и все вокруг, и саму семью. Значит, нужны какие-то иные, внешние по отношению к ней рычаги регулирования ее жизни. Не родственные по крови, но духовные связи, благословленные священником, стали одним из таких рычагов.

– Ты же не считаешь меня неспособной?

Какова роль женщины в этих связях?

Не обращая внимания на прохожих, Томас притянул меня за пальто так близко к себе, что наши дыхания смешались.

– Моя дорогая, ты самая способная из всех, кого я имел удовольствие – или чаще всего неудовольствие – знать. – Он поцеловал меня в лоб. – Я предлагал подождать Ноя с новостями.

Может показаться, что я начал с каких-то очередных абстракций и теорий, между тем как читатель ждет описания домашнего очага и хлопот с детскими пеленками. Мы по-прежнему резонно (но лишь отчасти) связываем идею семьи с женщиной, которую инстинктивно считаем ее хранительницей. Легко представить себе тысячелетие, в котором женщина из поколения в поколение влачит незавидное существование: зачинает, рожает, пеленает, стирает, стряпает, опять зачинает, опять рожает, опять пеленает… И так примерно до сорока лет. Женщина побогаче и познатнее могла перепоручить часть функций служанкам, тогда ей оставались беременности, роды и вышивание, а по редким светским праздникам, века с одиннадцатого, – турнир и пара лестных песен от заезжего поэта. Ко всему прочему, любая женщина – наследница греховодницы Евы, схватившей яблоко первой и потому во всем виноватой. Выходит, что прекрасная половина человечества промолчала тысячу лет, и за этим молчанием не слышно даже слез. Все это верно, и средневековое общество в целом, конечно, общество мужское, маскулинное, в его «табели о рангах» у женщины, отдельно от мужчины, ранга нет. Королева, овдовев, оказывалась под угрозой, даже если за нее могли постоять братья или сыновья. Однако, во-первых, на протяжении всего этого времени можно встретить во всех сферах жизни женщин незаурядных – властных и влиятельных, талантливых и предприимчивых, красноречивых и даже воинственных (речь не только о Жанне д’Арк). Многие оставили глубокий след в памяти современников и потомков. Во-вторых, семья – это вовсе не только очаг и пеленки. При всей сложности взгляда на семью с точки зрения христианских ценностей и догматов она оставалась важнейшим игроком на шахматной доске, будь то королевский двор или деревня (илл. 2).

– Ноя?

Томас улыбнулся.

Семья – не только очаг и пеленки. При всей сложности взгляда на семью с точки зрения христианских ценностей и догматов она оставалась важнейшим игроком на шахматной доске.


– Он прислал утром телеграмму. У него есть информация, которой он хочет поделиться лично.

– Привет!

Средневековое общество на всех своих уровнях такое же конфликтное, как любое другое. Но ко всему прочему, его жизнь лишь отчасти регулировалась записанными нормами, в большей степени – неписанными, но очень устойчивыми обычаями. Одним из традиционных способов прекратить вражду и заключить мир была свадьба: именно для этого часто женили сыновей и выдавали замуж дочерей. Так, зачастую прямо на поле битвы или резни, на не запекшейся крови, возникали союзы между кланами, деревнями, городами, феодальными линьяжами или целыми странами. Какой-нибудь граф мог быть уверен, что через головы пожененных детей строптивый сосед, ближний или дальний, вряд ли пойдет войной, даже если он только что не хотел слышать о мире. Кроме того, на протяжении веков западная Церковь и ее верные сыновья были одержимы страхом инцеста: иной раз запрещалось создавать пару родственникам в десятом колене. Чтобы хоть в чем-то разобраться, принялись вычерчивать весьма замысловатые по геометрии древа родства – arbores consanguineitatis (илл. 3). В середине XI века французский король Генрих I попросил руки киевской княжны: найти родство между Капетами и Рюриковичами было нелегко. Антрополог резонно назовет эту одержимость элементарным принципом экзогамии, часто встречающимся в традиционных обществах табу, способствующим сохранению здорового генофонда деревни или племени. Но мы должны понимать, что это табу может быть и причиной совсем не здоровых для политики и общества коллизий. В X–XIII веках так, с помощью семейно-брачных «многоходовок», и формировалась пестрая карта раздробленной Европы, в которой земли следовали за своими хозяевами.

Ной со своей заразительной улыбкой размашисто шагал по снегу. Он придержал шляпу, пересекая оживленный тротуар, и остановился перед нами.

В политически раскаленной городской среде средневековой Италии, женившись, можно было сменить, а то и создать партию…


– Есть чем похвастаться? – кивнул он на полицейский участок. Рассмотрев углубления в снегу, проделанные моей тростью, он сам же и ответил: – Не принимайте на свой счет. В этом городе никто не хочет знать о плохих вещах. Считается, что это отпугнет людей от прославленного Белого города. Как будто что-то может удержать от поездки на колесе обозрения. – Он закатил глаза. – Я сейчас иду туда и подумал, что вы захотите составить мне компанию.

Томас бросил на Ноя быстрый взгляд, и мне показалось, что он уже знает ответ, а спрашивает лишь из вежливости:

Возможно, «мир» – ключевое слово, когда мы говорим о средневековой семье. Нетрудно решить, что женщина здесь – жертва этого самого «мира», который нужен опять же мужчинам, что ей всего лишь предоставлена роль трофея, талисмана, залога, если не заложницы. На первый взгляд, здесь нет места ни личности, ни любви, ни воле, ни счастью. Такая семья – производная большой или малой политики. «Передача» невесты обставлялась соответствующим образом и сопровождалась публично засвидетельствованным вручением приданого. Праздник, количество и качество подарков, количество и статус гостей – все эти обстоятельства имели юридическую силу и несли политические и экономические последствия в зависимости от уровня объединявшихся семей. С места снималась не только невеста, в движение приходили вещи, люди, а то и города и страны. В политически раскаленной городской среде средневековой Италии, женившись, можно было сменить, а то и создать партию: белые гвельфы (к которым принадлежал, например, Данте) объединились в 1300 году, оставив былые распри, после женитьбы одного из Черки на одной из Адимари. Напротив, обида, нанесенная невесте или супруге, могла дорого обойтись обидчику и всему его роду, стать поводом к многолетней «файде» (от древнегерманского fêhida – «вражда», одного корня с современным немецким Feind – «враг»). И тогда родственники и потомки обязаны были мстить за обиду, нанесенную дочери, сестре, матери, бабке. И духовные, и светские власти на протяжении столетий периодически пытались вмешиваться в подобные межсемейные конфликты, зачастую весьма кровопролитные.

– Пропала еще одна женщина?

Напротив, обида, нанесенная невесте или супруге, могла дорого обойтись обидчику.


– Да. – Ной кивнул и почесал висок. – Она работала на выставке. Хочу разведать обстановку на месте. Колумбова гвардия держит рот на замке по поводу исчезновения.

– Колумбова гвардия? – переспросила я. – Что это такое?

Анонимная «Салернская хроника» конца X века рассказывает о печальной участи жены некоего Наннигона: воспылав к ней желанием, лангобардский герцог Сикард отослал ее мужа в Африку (словно библейский Давид – Урию) и, конечно, добился своего. «Когда муж вернулся, он нашел ее немытой, растрепанной, в оборванной грязной одежде и стал расспрашивать: “Почему ты простоволоса и неумыта?” “Доставай меч, – отвечала она, – и отруби мне голову, потому что обесчестил меня другой мужчина”. Узнав, что произошло, Наннигон очень огорчился и сказал жене: “Помойся, оденься нарядно и не расстраивайся больше по этому поводу”. С того дня, как многие говорят, он никогда не смеялся». Когда же представился случай, Наннигон отомстил: «рассказывают, что, когда они вошли в шатер и герцог увидел Наннигона, он обратился к нему так: “Пощадите меня, Наннигон”. А тот отвечал: “Бог не простит мне моих злодеяний, если я прощу тебя!” И достав меч из ножен, он заколол герцога, и тот умер. Жену его, Адельхизу, о которой мы говорили выше, с позором отвели к ее родственникам в Беневенто. И поделом: много они с мужем принесли неприятностей окружающим, следовало им когда-то расплатиться еще худшими страданиями».


– Элитное полицейское подразделение. – Ной не казался особо впечатленным. – Белый город настолько обширен, что нуждается в собственной полиции. Они носят дурацкую униформу. И плащи. Понимаете, совет решил, что такая одежда будет соответствовать королевской роскоши этого места.

Подобными историями средневековые хроники пестрят, а за лаконичным морализаторством их авторов стоят средневековые представления об этике и психологии семейной жизни.

Не поддержав тему о костюмах, я глянула на Томаса. Он слегка кивнул. Многообещающий след.

Я вдохнула ледяной воздух, уже чувствуя прилив энергии.

Официального развода не существовало, но это не значит, что семьи были нерасторжимыми вовсе. Правда, выгнать жену запросто не мог и король, он прекрасно знал, что делает. Когда в 771 году Карл Великий под предлогом бесплодия вернул свою первую жену, лангобардскую принцессу Эрменгарду, свекру, лангобардскому королю Дезидерию, это было почти что объявлением войны, которая как раз не заставила себя ждать, изменив политическую карту Запада: «освободив» Италию от лангобардов, Карл мог задуматься и о восстановлении Римской империи. Восемнадцатилетний король Франции Филипп-Август (1180–1223) попытался выставить сначала первую жену, четырнадцатилетнюю Изабеллу, но отступил перед недовольством полюбивших ее подданных. В 25 лет, когда совсем юной Изабеллы не стало, он женился на молодой датской принцессе Ингеборге и отказался от нее по неясным до сих пор причинам на следующий день после свадьбы, двадцать лет продержал в заточении, женился заново на не слишком заметной Агнессе Меранской, получил за это отлучение от церкви и себе, и всему королевству, как только к власти в Риме пришел волевой Иннокентий III, наконец, когда не стало и Агнессы, вернул Ингеборге королевское достоинство. Вся Европа знала, на что способен французский король, вдвое увеличивший территорию страны: его твердость в политике равнялась твердости в отношениях с чем-то не приглянувшейся женой. Характерно, что его внук Людовик IX Святой в семейных делах бывший полной противоположностью деду (и большинству средневековых государей), во всем остальном стремился ему подражать.

– Ну что, идем в Белый город?

Ингеборга, женщина, несомненно, сильная, вынесла все тяготы, но добилась восстановления чести и достоинства в борьбе с не менее упрямым мужем, которому из-за интердикта даже свадьбу наследника престола пришлось праздновать без лоска в соседней Нормандии. Большинству таких отверженных жен и невест это не удавалось. Несмотря на осуждение клириков и прямые угрозы Церкви, несмотря на опасность мести родичей и политические последствия, позорное изгнание или даже заточение неугодной жены было обычным делом. Тем не менее жены, вдовствующие государыни и сеньоры нередко правили крупными доменами и целыми королевствами от имени малолетних сыновей и даже внуков. Да и в отсутствие мужа управление нередко переходило в руки женщины, будь то мать, жена и даже, пусть реже, дочь. Многое здесь зависело от ее личных качеств, от желания и способности властвовать не только над домашними слугами, следуя принятым в конкретном обществе нормам.

Томас сбегал предупредить дядю о наших планах, и мы отправились на Всемирную выставку.

Даже Карл Великий… не хотел выдавать своих многочисленных дочерей якобы из большой к ним любви, на самом же деле, зная по собственному опыту, сколько рисков с этим связано.


* * *

Хотя небо было затянуто тучами, огромное колесо Ферриса словно клинок прорезало мглу. Не верилось, что Белый город создан не волшебством. Даже зная о пропавших женщинах, невозможно было не восхищаться гигантским колесом, крутившемся высоко в небе. Оно возносило к небесам две тысячи человек. Глядя на все эти чудеса, я по-прежнему считала их невозможными. Меня впечатлили фотографии Эйфелевой башни на Парижской всемирной выставке, но сейчас передо мной было самое великолепное зрелище, которое я когда-либо видела.

Казалось бы, для того чтобы постепенно в недрах средневекового «варварства» вызрела привычная в Западной Европе эмансипация женщины и, следовательно, относительное равноправие в семье, нам следовало бы ждать какого-то прогресса в юридическом статусе женщины в последние века нашей эпохи. Однако ни экономически, ни юридически этого не произошло. По женской линии периодически передавались наследства, иногда настолько крупные, что по их вопросу можно было затеять войну на сто лет. И вместе с тем в обыденной жизни женщина позднего Средневековья распоряжалась даже приданым с массой ограничений. Более того, несмотря на все успехи куртуазности и распространение культа прекрасной дамы, ее экономическая беспомощность привела к «обесцениванию» женщины в системе ценностей мужчин. Женоненавистничество, один из лейтмотивов клерикальной и сатирической литературы XII–XV веков, вроде «Пятнадцати радостей брака», в равной степени связаны с тоской клира по запретному плоду и с теми ограничениями, которые само это мужское общество наложило на пол, в те времена считавшийся слабым не фигурально, а вполне буквально, причем по всем без исключения статьям.

Томас стоял рядом, наблюдая за вращением огромного колеса. Когда он встретился со мной взглядом, я заметила в его глазах проблеск печали, которую он не успел скрыть. Я взяла его за руку. Я и без слов знала, что он чувствует, чего хочет. Я тоже этого хотела.

Оказываясь часто в неравном или не совсем равном браке, юная девушка попадала в новую для нее сложную сетку отношений подчинения и властвования.


Было бы чудесно стать просто юной парой, купить попкорна и постоять в длинной очереди на поездку в небеса. Разрумянившись от восторга, оживленно обсуждать нападения на дилижансы Буффало Билла, насколько чудесно и достоверно они выглядят. А когда мы бы наконец заняли места на колесе Ферриса и воспарили к небесам, возможно, Томас сорвал бы поцелуй. Но мы не были такой парой. Нам нужно расследовать убийство.

Приданое, отдаваемое с дочерью, – деньги, в которые вкладывается честь семьи, вклад, не ждущий иных дивидендов, кроме этой самой чести, заем, не претендующий на возвращение. Для отца семейства бракосочетание детей любого пола – головная боль, дочерей – особенно. Даже Карл Великий, если верить его биографу Эйнхарду, не хотел выдавать своих многочисленных дочерей якобы из большой к ним любви, на самом же деле, зная по собственному опыту, сколько рисков с этим связано. Прапрадед Данте Каччагвида, повстречавшись с поэтом в Раю, хвалил те далекие времена, когда

Мы последовали за Ноем через толчею. Томас держался ко мне вплотную, чтобы нас не разделила толпа. Несмотря на все здания и новые технологии, самым впечатляющим зрелищем все-таки была толпа. Вокруг бродили десятки тысяч людей. Я никогда не видела столько народу в одном месте.

Мы почти два часа двигались со скоростью улитки, пока наконец не добрались до небольшого здания, приткнувшегося за Двором Почета. Гигантские растения скрывали его от прохожих, и если бы Ной не знал, куда поворачивать, мы бы точно прошли мимо.

Отцов, рождаясь, не страшили дочки,Затем что и приданое, и срокНе расходились дальше должной точки[1].

Он постучал в дверь стуком, напоминающим азбуку Морзе, и отошел назад, когда внутри послышались тяжелые шаги. Нас поприветствовал румяный толстяк.

«Срок», то есть время выдачи невесты, зачастую бывал слишком ранним, около 12–14 лет для знати, немногим позже – среди крестьянства и простых горожан. Крепкое приданое было шансом повысить за счет невесты статус всей семьи, но немалым бывал и риск, учитывая, что отныне честь отцовской семьи невесты зависела от благоразумия, поведения и судьбы ее мужа. А честь в семейных (и не только) делах Средневековья – такое же ключевое слово, как «мир», о котором мы только что толковали. Мир без чести невозможен. Оказываясь часто в неравном или не совсем равном браке, юная девушка попадала в новую для нее сложную сетку отношений подчинения и властвования. Только что она беспрекословно подчинялась отцу или старшему мужчине в семье (дяде, старшему брату, отчиму), а теперь отношения выстраивались в ее микромире в иерархию с совершенно не очевидными ступенями. Ведь и муж, тот, кому она, попросту говоря, принадлежит, мог оказаться негодяем. Причем с самых разных точек зрения. Что тогда?

– Полагаю, мистер Хэйл?

Ной шагнул вперед и коснулся шляпы.

Схожие страхи владели и мужьями. Хотя средневековая «мораль», обыденная, а не церковная, позволяла мужчине намного больше, существовала опасность заполучить в линьяж ребенка, рожденного вне брака не мужем, а женой. Бастарды по отцу часто воспитывались вместе с законными детьми, почти наравне с ними участвовали в наследстве или, в среде знати, отдавались в монастыри вымаливать родительские грехи и нередко делали хорошие церковные карьеры. Но плод, прижитый на стороне матерью, если дело предавалось огласке, становился предметом насмешки, потому что считалось, что достоинство рода в прямом смысле воплощено в семени отца, мать лишь вынашивает и приносит в мир то, что генетически заложено мужчиной. Именно поэтому тело женщины, по определению «падкой», как Ева, требовало постоянного контроля, именно поэтому ее рутина не предполагала ни прогулки, ни разъездов, ни гостеприимства в отсутствие мужа. Поэтому, наконец, сатира позднего Средневековья изобилует историями о женской неверности, в то время как банальная донельзя мужская неверность не особенно смешила.

– Спасибо, что согласились встретиться, мистер Тейлор. Это мои коллеги: мистер Кресуэлл и мисс Уодсворт.

Можно ли представить себе в средние века семью, созданную любовью? или хотя бы по обоюдному желанию молодых, а не стоящих за ними кланов?

Он обвел нас рукой. Пожилой джентльмен прищурился.

– Они здесь как наблюдатели, – без запинки солгал Ной. – Не возражаете, если мы войдем, или будем говорить здесь?

Известно, что Церковь, начиная с XI века, активно выступала не только против союзов внутри родни, но и за то, чтобы условием брака всегда было публично выраженное согласие. Для этого изначально вполне мирские свадебные обряды все больше приближались к церковным, все чаще в них участвовали священники. Перед церковью, у портала или в ее нартексе, то есть перед нефом, брачующиеся должны были уверить настоятеля в своем согласии соединиться и получить подобающие случаю наставления, видимо, напоминающие те, что сегодня говорятся при венчании. Отчасти такая сакрализация была на руку мирянам. Но и отдавать клиру столь важный механизм самоорганизации мир не собирался. Еще в XVI веке итальянцы женились дома, в присутствии исключительно нотариуса. А знаменитый ванэйковский «Портрет четы Арнольфини», написанный в Брюгге в 1434 году, является не только первым в истории семейным портретом, но и, возможно, живописным свидетельством заключения брака (илл. 4). Как можно видеть, благочестивая семейная идиллия представлена по-домашнему, при собачке, снятых туфлях, четках, люстре, зеркале, отражающем фигурки свидетелей, кровать и живот супруги указывают, возможно, на ожидаемую от нее плодовитость, а лимон на окне – на победу над грехом Евы. Но во всем этом нет и намека на какую-либо церковность.

Мистер Тейлор моргнул, словно прочищая мысли, и жестом пригласил нас в дом.

Крепкая личная привязанность, сегодня считающаяся в Европе нормальной основой для совместной жизни пары, обрела привычное нам значение относительно недавно.


– Лучше не привлекать внимания. Заходите.

Внутри я с удивлением обнаружила маленький, но хорошо организованный офис. Ограниченное пространство было использовано с толком – с каждой стороны по два стола, разделенные проходом. За тремя сидели молодые машинистки. Мистер Тейлор подвел нас к пятому, частично скрытому за узорчатой перегородкой. Вытащив стул, он поставил его рядом с двумя другими.

Семья – дело мирян. Хотя бы потому, что католический Запад для своего священства в XII–XIII веках избрал целибат, безбрачие. А это значит, что любовь, не говоря уж о сексуальном влечении друг к другу, – лишь один из факторов. Вообще интимность в самом широком смысле, крепкая личная привязанность, сегодня считающаяся в Европе нормальной основой для совместной жизни пары, обрела привычное нам значение относительно недавно. В средневековых текстах нетрудно найти свидетельства внутрисемейной любви, преданности, взаимной поддержки, уважения, любви к детям и внукам. Но сомневаюсь, что найдется случай, надежно документированный, что конкретная семья возникла благодаря симпатии встретивших друг друга молодых людей, не говоря уже о страсти. Мы не имеем права сказать, что такое вовсе невозможно, раз художественная литература и церковная проповедь говорят о любви как основе семьи, но должны констатировать факт, что общество не считало нужным фиксировать брак по любви. Фиксировали, если можно так выразиться, любовь по браку. Стерпится – слюбится.

– Прошу, садитесь.

А что же с детьми?

Как только мы разместились, Ной сразу приступил к расспросам.

– Что вы можете рассказать о мисс ван Тассел? Когда вы видели ее в последний раз, о ее настроении, не было ли чего странного. Даже самая несущественная деталь может помочь. Ее семья сходит с ума от беспокойства.

Действительно, «накроить» детей – дело вроде бы не слишком хитрое, вырастить и вывести в люди – уже сложнее. Но опять же все не так просто. Начнем с того, что с раннего Средневековья Церковь вырабатывала довольно строгий календарь, следуя которому законная семья могла исполнять супружеские обязанности, не вызывая нареканий. Современной не религиозной паре это покажется диким вмешательством в интимную сферу, ущемлением естественных прав на счастье, ради которого все затевалось. Человеку религиозному, не только средневековому, но и нашему современнику, – совсем не всегда. Семья и ее повседневность, как мы уже выяснили, – лишь в какой-то мере частная сфера. Кроме того, следование календарю и навязанному им ритму тоже вполне естественно. Точно так же и в Средние века, когда вообще спешить было особенно некуда, некогда и, что немаловажно, не на чем, неизменные ритмы определяли рутину столетиями. Причем ритмы эти объединяли королей и сервов. У нас нет и не будет статистики, которая позволит проверить, действительно ли все воздерживались от постели двести пятьдесят дней в году, соблюдая постные дни и недели, праздники или (в последние века Средневековья) астрологически неблагоприятные дни. Но знаем наверняка, что в Великий пост европейцы все же в основном держали себя в руках: даже довольно скромные данные о точных датах рождения позволяют констатировать этот факт. В остальном в реконструкции сексуальной жизни нашего далекого предка нам приходится довольствоваться некоторыми правовыми нормами, зафиксированными «правдами» для раннего Средневековья и судебными делами для позднего, а также голосами проповедников. Как и положено тем, кто по определению асексуален и лишен интереса к жизни полов вообще, последние увещевали паству вести себя подобающим образом. Подобающий же образ, как нетрудно догадаться, учитывал, во-первых, христианские праздники и посты, во-вторых, то, что считалось «естественным», включая позу: грубо говоря, все, что выходило за рамки строго горизонтальной субординации слабого пола сильному, осуждалось. Точно так же осуждался, клиром и медициной, контакт во время кормления, беременности и месячных. Прерывание беременности и контрацепция не были в порядке вещей, хотя были известны. Главное, что и сами семьи стали реально задумываться о каком-либо планировании лишь в Новое время.

Мистер Тейлор сел за стол, положив перед собой руки.

В Великий пост европейцы все же в основном держали себя в руках: даже довольно скромные данные о точных датах рождения позволяют констатировать этот факт.


– Она не пропустила ни одного рабочего дня. Всегда приходила с улыбкой. Думаю, она всего несколько месяцев как приехала в город, но держалась особняком, мы мало что знаем о ее жизни за пределами офиса.

Согласно канону IV Латеранского Собора 1215–1216 годов, каждый верующий минимум раз в год должен был исповедоваться во всех своих проступках, включая сексуальные, как на стороне, так и в семейном кругу. Теперь представим себе добрый французский обычай подносить новобрачным теплое питье прямо в спальню сразу после того, как невеста вскрикнет от боли, для подкрепления сил испуганного жениха, представим также, что исповедь на протяжении столетий – публичный рассказ, а не разговор с глазу на глаз с пастырем, как сегодня, и мы твердо можем утверждать, что ни интима, ни вообще частной жизни в Средние века не было. И секса, как и в Советском Союзе, тоже не было.

– Она не рассказывала другим машинисткам о своей личной жизни? – продолжал расспросы Ной. – О каком-нибудь ухажере…

Мистер Тейлор покачал головой.

Художники неспроста не умели изображать детей как детей, но писали или рисовали взрослых в два раза меньше ростом. Ни младенчество, ни детство, ни отрочество, ни тем более юность никого не умиляли.


– Когда вы позвонили, я созвал общее собрание. Спрашивал у сотрудниц, что им известно. Прежде чем прийти сюда, она работала в аптеке на Шестьдесят третьей улице. Она никому не говорила, почему уволилась оттуда. Мы решили, что из-за зарплаты. Мы всего лишь чуть больше недели работаем на этом месте.

И в таких-то условиях семья должна была производить доброе, как тогда говорили, потомство. Довольно мало что можно сказать о жизни семьи и детстве раннего Средневековья – слишком отрывочны и противоречивы данные по конкретным странам и землям, не говоря уже о какой-нибудь конкретной деревне. В позднее Средневековье, особенно в развитых городах, появляется кое-какая статистика, на современный взгляд, мягко говоря, неутешительная даже для зажиточных семей. Из нее явствует, что обычная семья попросту беспрерывно производила потомство: в 1461 году одна жительница Арраса в 29 лет овдовела с одиннадцатью детьми на руках. Возможно, это немного «особый» случай. Но все же итальянка, вышедшая замуж лет в семнадцать, за двадцать лет могла рассчитывать родить с десяток детей, француженка – чуть меньше. Собственно, обычай ранней выдачи девушки замуж связан с простой правдой жизни: невероятно высокой детской смертностью. Нужно было спешить. Опять же общей средневековой статистики нет и в этом вопросе, либо она представлена слишком приблизительными цифрами. Но вряд ли можно себе представить даже царственную чету, не потерявшую одного или нескольких детей в нежном возрасте. Если из десятерых зрелости достигали трое, это можно было считать удачей, даром небес, а никак не медицины или гигиены.

Томас барабанил пальцами по бедру, но не прерывал расспросы Ноя. Ной посмотрел на нас, и я увидела в его глазах то же поражение, которое испытывала сама.

– Ее никто не встречал и не провожал?

С подобными объективными сложностями не могли справиться веками, и они накладывали свой отпечаток на мир чувств, эмоциональный склад средневековых людей, на характер отношений между людьми. Иногда историки пишут об их своеобразной черствости по отношению к самым близким, даже к собственным детям. Рассуждают даже о том, что, мол, художники неспроста не умели изображать их как детей, но писали или рисовали взрослых в два раза меньше ростом. Ни младенчество, ни детство, ни отрочество, ни тем более юность никого не умиляли. Эта сухость оказывается в видимом невооруженным глазом противоречии с их же, средневековых людей, вспыльчивостью и эмоциональностью, которая к тому же проявляется публично, будь то великая печаль, заливаемая потоками слез, или великая радость, сопровождаемая не менее бурным ликованием. Значит ли это, что детей не любили?

– Нет, боюсь… – Мистер Тейлор выпрямился и свел брови. – На самом деле кое-кто был. Два дня назад заглядывал молодой человек в котелке и пальто в тон. Выглядел прилично. Не знаю… Долорес? – внезапно позвал он, бросив на нас извиняющийся взгляд.

Из-за перегородки выглянула девушка.

Многие факты говорят о том, что неприглядная действительность оставляла взрослым меньше возможностей для проявления чувств к детям, чем в наши дни. Передача новорожденных на кормление, в том числе не под семейным кровом, а, как говорится, на полный пансион, распространилось в позднее Средневековье, но наверняка практиковалось и раньше. Мы периодически встречаем кормилиц в песнях о деяниях – так называемых «жестах», и в куртуазных романах. В таких условиях физическое родство, видимо, ощущалось как данность, не более того. Если ребенок покидал этот мир в чужом доме, что наверняка случалось постоянно, вряд ли родители реагировали на это так же, как на потерю того, кто растет рядом. Церковная литература донесла многочисленные свидетельства того, что детей выкидывали за дверь, подкидывали под дверь, а то и «чаянно» или нечаянно душили в постели. Подобную дичь следует называть дичью, не разыскивая экзистенциальных объяснений. Но следует принять во внимание, что насилие над женщиной, ведущее к совсем не желаемой беременности, тоже было в порядке вещей и тоже дичь, даже если пресловутое «право первой ночи», якобы принадлежавшее феодальному сеньору, не более чем романтическая выдумка. В любом случае, одна жестокость порождала другую, и Средневековье знает тому множество примеров. На заре Нового времени проповедники очень часто говорили о младенцах, задушенных в постели, твердили об ответственности родителей за жизнь ребенка. И говорили с такой настойчивостью, что понимаешь: родителей действительно нужно было убедить, что подобная потеря не в порядке вещей и что жизнь даже такого беспомощного создания, как нежеланное или нелюбимое дитя – тоже ценна, что прерывание ее по «недосмотру» есть преступление. Парадоксальным образом клир, с не меньшим рвением выступавший против любых форм контрацепции, включая самые элементарные, способствовал медленному вызреванию идеи того, что рождаемость можно планировать.

– Помните, зачем приходил тот джентльмен? Который говорил с Эдной?

Девушка слегка нахмурилась, но сразу просияла.

Такой же дичью, как убийства младенцев, но уже на другом возрастном уровне, были кровопролитные походы сыновей-принцев на отцов-королей, известные как Западу, так и Востоку, как христианскому миру, так и, например, соседнему исламу. Сюжеты и коллизии иных шекспировских трагедий – вполне средневековые по происхождению. Сын, опираясь на недовольную, сплотившуюся вокруг наследника знать, требовал отказа от престола, и ничего хорошего проигравшего не ждало. Если же верх брал отец, то с сыном он поступал так же, как Петр I с царевичем Алексеем. Проигравшего обезвреживали доступными Средневековью способами.

– Я мало что слышала, но он упоминал, что у него ее деньги. – Она пожала плечами. – Думаю, это ее прежний работодатель, но когда он ушел, она не стала объяснять.

Конечно, не всегда отношения между поколениями складывались так плохо. До нас дошли утешительные послания, в которых говорится о потере сыновей, реже дочерей, но они всегда написаны в связи с потерей взрослого сына и пестрят моральными максимами, позаимствованными либо у стоиков, либо у Отцов Церкви. За подобной риторикой опять же не услышишь плача. Андрей Боголюбский поставил церковь Покрова на Нерли в память о погибшем сыне. И это вполне средневековый жест скорби, молитва в камне, понятная, однако, и сегодня: похожие случаи известны в современной России. Но опять же – речь о взрослом сыне, о наследнике. Мы знаем из специально написанной поэмы, как горевал королевский двор, когда в 1230-х годах серьезно заболел Людовик IX. Мы знаем, что он был очень привязан к матери – испанке Бланке Кастильской. И, наконец, мы наверняка знаем от его биографа Жуанвиля, что он плакал, когда в сражении фактически у него на глазах погиб его брат, граф Робер д’Артуа. Жуанвиль увидел слезы, когда король снял шлем, и эта маленькая деталь указывает на то, что перед нами чуть ли не первые искренние, настоящие слезы, зафиксированные европейской литературой в самом начале XIV века. Но по большей части то, что мы читаем в текстах современников, по-своему закодировано, подчинено решению каких-то литературных или идеологических задач.

Ной поблагодарил мистера Тейлора за то, что он уделил время, и мы вышли. Томас предложил мне руку, и я приняла ее. С Ноем мы расстались перед Двором Почета. Ему нужно было заскочить в офис Пинкертона, который располагался на другом конце города.

Средневековый человек не стеснялся внешних проявлений своего настроения, однако проявление эмоций и настоящие чувства – совсем не одно и то же.


Мы с Томасом шли, погрузившись каждый в собственные мысли. В голове всплыла крохотная несущественная деталь.

– Подожди. – Я остановила Томаса, вспомнив карту Чикаго. – Шестьдесят третья улица. Кажется, это в Энглвуде. Нам нужно в ту аптеку. На данный момент в том районе в последний раз видели двух пропавших женщин, а теперь появилась связь с расположенной там аптекой: Джулия Смит с дочерью Перл на Рождество, а теперь мисс ван Тассел.

Когда мы анализируем эмоциональный склад людей прошлого, мы, во-первых, примеряем его к нашему, современному, опять же весьма усредненному, лишенному нюансов и, следовательно, довольно условному «складу». Во-вторых, мы почему-то вменяем историческим источникам в обязанность зафиксировать искренние слезы горести или искреннюю улыбку радости на лице у матери. С таким подходом мы можем попросту констатировать отсутствие материнской любви у средневекового человека потому уже, что Дева Мария до XIII века ни в живописи, ни в пластике не улыбается сидящему у нее на коленях Младенцу. Средневековый человек не стеснялся внешних проявлений своего настроения, и письменные источники их фиксируют. Однако проявление эмоций и настоящие чувства, тем более душевный склад, характер, настрой, – совсем не одно и то же. У любого общества есть коды поведения, писаные и неписаные. Слезы, кстати, прописывались уже упомянутым IV Латеранским Собором каждому верующему как видимое свидетельство раскаяния: попробуй, значит, не поплакать перед священником, когда на кону отпущение грехов и вообще твое правоверие. Но за такими «кодами» реальность стушевывается, средневековый человек в самых обыденных своих действиях словно смотрится в зеркало, где каждый его жест фотографируется, запечатлевается в памяти потомков и современников. Историку остается дешифровка.

И мисс Минни Уильямс, актриса Мефистофеля, только что начала там работать. Я плохо ее знала, но не хотела, чтобы ее путь пересекся с нашим убийцей, особенно при том, что он, похоже, охотится в том районе.

Мужчина по отношению к дому – существо внешнее, он обеспечивает его снаружи: пищей, богатствами и человеческими связями. Каждодневное управление всеми этими ресурсами – на женщине.


Томас кивнул на небо. Оно было дымчато-розовым с легкими оттенками пурпурного и черного. Я уставилась на солнце, заходящее за горизонт, удивившись, что не заметила, как уже поздно. Томас подозвал экипаж.

– Боюсь, приключение подождет до утра. Большинство магазинов закрываются с наступлением темноты.

Кодировка, ритуализация, периодизация, подчинение инстинктов плоти доводам разума, своего или местного священника, церковному календарю и хитроумным предписаниям лекарей и даже ученой медицины – все это реалии средневековой семейной жизни. При всей видимой неустроенности ее рутины, велика в ней и тяга к порядку. И эта тяга делилась пополам между супругами. Мы говорили о «мире», о «чести», но не менее важным для семьи можно считать понятие власти. Мужчина считался существом более совершенным, чем женщина, уже потому, что создан был первым. Если Адама и Еву вместе называли «прародителями», то первозданным все же считался именно Адам. Поэтому и власть мужа над женой казалась естественной. Женщине же приписывалась слабость едва ли не во всем, от физической силы до ума, ее нравственную шаткость объясняли превалированием чувственности над разумом, поэтому как бы в ее же интересах ограничивали и ее автономию. Вся ее повседневная «география» сводилась к нескольким комнатам, кухне, рынку, церкви и колодцу. Мужчина по отношению к дому – существо внешнее, он обеспечивает его снаружи: пищей, богатствами и человеческими связями. Каждодневное управление всеми этими ресурсами – на женщине. Хорошая жена, насколько можно судить по городской литературе, – та, что умеет справиться с этой задачей. Она находит правильное применение в жизни продуктам, произведенным главным образом мужским трудом.

Я хотела возразить, указать на то, что наш убийца не обращает внимания на время суток, что он продолжает свою зловещую охоту, но не успела я вымолвить и слова, как небеса разверзлись и хлынул ледяной дождь. В такую погоду никто не станет рыскать по улице.