В.Ставицкий

Легион «Белой смерти»

Введение

Термины «тайная разведка» и «контршпионаж» вошли в лексикон офицеров русского Генерального штаба и Отдельного корпуса жандармов на рубеже веков, когда патриархальное и чопорное XIX столетие стремительно уходило в прошлое. Начинался век электричества и воздухоплавания, становления конвейерного способа производства и всеобщей погони за «черным золотом» — нефтью.

В предшествующие времена обострение тайной борьбы между государствами как правило происходило в преддверии политических кризисов и начала военных действий. С их затуханием наблюдался и спад разведывательно-подрывной активности сторон. Но на заре нового столетия, в условиях обострения соперничества колониальных держав за рынки сбыта, ресурсы и сферы влияния, потребности в развединформации приобретали постоянный и все возрастающий характер.

Ротмистр Лавров и его «Разведочное отделение»

На рубеже XIX–XX веков Россия превратилась в объект пристального и постоянного внимания. Агентурную разведку против нее вели Германия, Австро-Венгрия, Италия, Франция, Швейцария, Румыния, Япония, не говоря уже о давнем политическом сопернике — Англии. Разрозненные действия различных российских ведомств не могли сдержать «разведывательный натиск» конкурентов и противников Санкт-Петербурга.

Офицеры Главного штаба русской армии.[1] В 1905 году ГУГШ было выведено из состава Глвного штаба и стало самостоятельным.), служившие в его Военно-ученом комитете одними из первых в стране пришли к выводу о необходимости планомерной борьбы с иностранным шпионажем. Своеобразным катализатором постановки вопроса о создании постоянно действующего контрразведывательного органа явилось громкое уголовное дело старшего адъютанта штаба Варшавского военного округа полковника Генштаба Гримма. Полковник продавал германской разведке важнейшие документы, находившиеся в его распоряжении. Шпионский скандал привлек к проблеме всеобщее внимание и заставил руководство русской армии предпринять конкретные организационные действия.

В специальной докладной записке на имя царя военный министр А. Н. Куропаткин писал: «Совершенствующаяся с каждым годом система подготовки армии, а равно предварительная разработка стратегических планов на первый период кампании, приобретают действительное значение лишь в том случае, если они остаются тайной для предполагаемого противника; поэтому делом первостепенной важности является охранение этой тайны и обнаружение преступной деятельности лиц, выдающих ее иностранным правительствам… Между тем, судя по бывшим примерам обнаружение государственных преступлений военного характера до сего времени у нас являлось делом чистой случайности, результатом особой энергии отдельных личностей или стечением счастливых обстоятельств; и является возможность предполагать, что большая часть этих преступлений остается нераскрытыми и совокупность их грозит существенной опасностью государству в случае войны». Для противодействия угрозе шпионажа Куропаткин предлагал учредить особый секретный розыскной орган, назвав его для конспирации «разведочным отделением». Уже на следующий день, 21 января 1903 года на докладной записке военного министра появилась личная резолюция Николая II — «Согласен». Так было положено начало российской контрразведывательной службе.

«Разведочное отделение» создавалось в глубокой тайне. Поскольку военные атташаты иностранных государств, — основные центры шпионажа на территории страны, находились в столице России, основным районом деятельности нового органа определялся Петербург и его окрестности. Главными его задачами должны были являться «охранение» военной тайны и обнаружение деятельности лиц, выдающих ее иностранцам.

При постановке нового дела многое всегда зависит от личности и деловых качеств первого руководителя. Им стал ротмистр Отдельного корпуса жандармов Владимир Николаевич Лавров, специалист по тайному государственному розыску. По договоренности с министерством внутренних дел он был переведен на службу в военное ведомство с должности начальника Тифлисского охранного отделения. Назначение его было не случайным. Этого офицера хорошо знали в Военно-ученом комитете. Подразделение Лаврова во взаимодействии с офицерами-разведчиками штаба Кавказского военного округа активно вело борьбу с иностранным шпионажем в Закавказье, — стратегическом регионе империи, где как и сейчас сходились в тугой узел силовые линии тайного противостояния держав.

Первый начальник отечественной контрразведки родился в Санкт-Петербурге в 1869 году в небогатой дворянской семье. В его послужном списке по-канцелярски сухо сделана запись: «Не имеет недвижимого имущества, родового или благоприобретенного, ни он ни его жена». На государевой службе он так и не разбогател, хотя и вышел на пенсию в начале 1914 года в чине генерал-майора.

Военная биография будущего «охотника за шпионами» началась в сентябре 1888 года, когда на правах вольноопределяющегося 1-го разряда Владимир Лавров был зачислен юнкером во 2-е военное Константиновское училище. По его окончании, получив первый офицерский чин хорунжего, в августе 1890 года он направляется для дальнейшего прохождения службы во 2-й конный полк Забайкальского казачьего войска, где дослужился до казачьего сотника.

В целях поступления в академию он занимается самообразованием. Через четыре года службы Лавров едет в Иркутск и при Штабе округа успешно сдает предварительные экзамены в Петербургскую военно-юридическую академию. Затем летом 1894 года командируется в родной город для сдачи вступительных экзаменов. Однако, за неимением вакансии, возвращается в полк. Наверное, именно тогда у Лаврова окончательно созревает решение кардинально изменить свою судьбу — поступить на службу в Отдельный корпус жандармов. Для небогатого офицера, к тому же имевшего склонность к правовым наукам, такое решение не кажется чем-то из ряда вон выходящим.

В ноябре 1895 года сотник Лавров получает приглашение прибыть для прохождения предварительных испытаний в Петербург в Штаб корпуса. Но поступить на курсы жандармских офицеров было не просто. Об этом свидетельствуют воспоминания современника Лаврова, начальника дворцовой охраны генерала А. И. Спиридовича, который будучи младшим офицером прошел аналогичные испытания: «Вся служба жандармерии была окутана для нас какой-то тайной. Сами жандармские офицеры своей сдержанностью и какой-то особой корректностью усиливали это впечатление и заставляли смотреть на них с некоторой осторожностью. В них не было офицерской простоты, они не были нараспашку и даже внушали к себе какой-то непонятный страх. Почему и отчего — это было неясно. В полку у нас на корпус смотрели очень хорошо. Несколько наших офицеров уже служили там, занимали хорошие должности и были предметом нашей зависти… Но многие в обществе не любили жандармов, службу их бранили и говорили о них, что они все доносчики…

Перевестись в корпус жандармов было очень трудно. Для поступления в корпус от офицеров требовались прежде всего следующие условия, — потомственное дворянство; окончание военного или юнкерского училища по первому разряду; не быть католиком; не иметь долгов и пробыть в строю не менее шести лет. Удовлетворявший этим требованиями должен был выдержать предварительные испытания при штабе корпуса для занесения в кандидатский список и затем, когда подойдет очередь, прослушать четырехмесячные курсы в Петербурге и выдержать выпускной экзамен. Офицер, выдержавший этот второй экзамен переводился высочайшим приказом в корпус жандармов».

О некоторых подробностях об экзаменах и о процедуре приема на службу свидетельствует тот же Спиридович: «На испытание явилось около 40 офицеров всех родов оружия. Не без трепета входил я в комнаты штаба корпуса жандармов, помещавшегося в знаменитом доме «У Цепного моста» против церкви святого Пантелеймона. Все казалось там страшно таинственным и важным. Единственно доступный и любезный человек это — швейцар. Все остальное заморожено холодом. Видимо, то же испытывали и другие офицеры.

В ожидании экзаменаторов мы перешептывались о них. Оказалось, что экзаменационная комиссия состояла из старших адъютантов штаба корпуса при участии представителя Департамента полиции, тайного советника Янкулио. Этот худощавый старик, напоминавший наружностью Победоносцева, внушал нам особый страх, но почему, мы сами не знали.

В первый день держали устный экзамен. Меня спросили, читал ли я фельетон «Нового времени» о брошюре Льва Тихомирова: «Конституционалисты в эпоху 1881 года» и что я могу сказать по этому поводу. Вещь была мне известна, и мой ответ удовлетворил комиссию. Предложив затем мне перечислить реформы Александра II и предложив еще несколько вопросов по истории и администрации и выслушав ответы, председатель комиссии объявил, что устный экзамен мною выдержан и что мне надлежит явиться на следующий день держать письменный… На нем мне попалась тема: «Влияние реформы всесословной воинской повинности на развитие грамотности в народе…» Экзамены я выдержал. Меня внесли в кандидатский список, и я должен был ждать вызова для слушания лекций…

Я вернулся в Вильно и стал ждать вызова, а в это время виленская жандармерия собирала обо мне наиподробнейшие сведения. Политическая благонадежность и денежное состояние подверглись наибольшей проверке. Первое объяснять не приходится, второе же преследовало цель, чтобы в корпус не проникали офицеры, запутавшиеся денежно, зависящие от кого-либо в материальном отношении. Жандарм должен был быть независим… Вызов меня на курсы затянулся. Прошло почти два года. Летом 1899-го я совершенно неожиданно получил вызов на жандармские курсы».

Что касается Лаврова, то к этому времени он успешно окончил курсы при штабе ОКЖ и уже два года служил в Тифлисском губернском жандармском управлении (ГЖУ), занимаясь организацией оперативно-розыскной работы. В начале 1901 года Лаврова утвердили в должности помощника начальника ГЖУ в Тифлисском, Телавском и Сигнахском уездах. Служба его шла успешно, поскольку к лету 1902 года на мундире ротмистра Лаврова поблескивали два ордена, российский — св. Станислава 3 степени и персидский «Льва и Солнца». Последний ему было «высочайше разрешено принять и носить».

1902 год стал особым для органов безопасности России. В апреле членом боевой организации партии социал-революционеров был убит министр внутренних дел Д. С. Сипягин. Весной разразились волнения крестьян в Харьклвской и Полтавской губерниях. Новый глава МВД и шеф жандармов В. К. Плеве, имевший опыт руководства Департаментом полиции (ДП) в 80-х годах девятнадцатого века в период жестокой борьбы с подпольной организацией «Народная Воля», приступил к реорганизации секретной полиции империи.

Плеве пригласил на пост Директора ДП популярного в то время прокурора Харьковской судебной палаты Алексея Александровича Лопухина, назначением которого он мирил себя с либеральными кругами. Заведующим Особым отделом ДП — центральным органом тайной полиции стал Сергей Васильевич Зубатов. Он был крупной величиной в русской секретной службе, создателем «московской школы» политического розыска, и несколько лет руководил печально знаменитым среди революционеров московским охранным отделением. Из Москвы в Департамент, на Фонтанку, 16, также был переведен его сподвижник — знаменитый руководитель филерского дела Е. П. Медников со своим «летучим отрядом» наружного наблюдения.

Зубатов разработал проект организации в главных городах России специальных оперативно-розыскных органов секретной полиции, так называемых «розыскных отделений». В последующем их переименовали в «охранные отделения», на манер существовавших еще с восьмидесятых годов в Петербурге, Москве и Варшаве «отделений по охранению порядка и общественной безопасности». 12 августа 1902 года министр внутренних дел Плеве утвердил Положение о начальниках этих отделений, по которому они прикомандировались к местным ГЖУ, но в оперативном отношении оставались в подчинении Департамента полиции.

Как вспоминает в своих мемуарах Спиридович, «реформа розыска была встречена крайне недружелюбно в корпусе жандармов и его штабе. Была довольна молодежь, так как ей давали ход по интересной работе, но старые начальники управлений, считавшие себя богами, были обижены. Они официально отходили от розыска, хотя фактически они им серьезно и не занимались. Их значение умалялось в глазах местной администрации, полиции и обывателя. К тому же и кредиты, отпускавшиеся им на агентурные расходы переходили к новым органам. Штаб корпуса видел в реформе усиливающееся влияние департамента полиции. Часть офицеров уходила из-под его власти, и в корпус вливалось штатское начало, так как весь уклад службы и обихода охранных отделений резко отличался от жандармских управлений. Появилась новая кличка для части офицеров — «департаментские» или «охранники»».

На следующий день после утверждения Плеве данного Положения таким «департаментским» жандармским офицером стал и Лавров, назначенный первым начальником Тифлисского розыскного отделения. Почти год с августа 1902 по конец мая 1903 года он выполнял обязанности руководителя русской секретной полиции в Грузии. 4 июня 1903 года приказом № 63 по Отдельному корпусу жандармов Лавров был переведен в распоряжение начальника Главного штаба русской армии. Вместе с ним, по межведомственной договоренности из Тифлиса в Петербург прибыли два наблюдательных агента, запасные сверхсрочные унтер-офицеры Александр Зацаринский и Анисим Исаенко, а в последствии в составе «разведочного» отделения стал работать и старший наблюдательный агент того же охранного отделения губернский секретарь Перешивкин.

Первые шпионские разоблачения

Контрразведывательное подразделение Главного штаба быстро становилось «на ноги». В своем первом отчете «Об организации и деятельности разведочного отделения за 1903 год» Лавров отмечал: «постепенным ознакомлением с делом выяснилось, что для установления деятельности военных шпионов одного наружного наблюдения совершенно не достаточно… является необходимой в помощь наружному наблюдению хорошая внутренняя агентура… Наружные агенты работают на улице, а внутренние — на квартирах, в разных правительственных учреждениях, в гостиницах, ресторанах и проч[ее]. В объем деятельности внутренних агентов входит и наблюдение за корреспонденцией…»

Состав отделения был небольшим: начальник отделения ротмистр Лавров; старший наблюдательный агент Перешивкин; наружные наблюдательные агенты — Александр Зацаринский, Анисим Исаенко, Михаил Воронов, Александр Харитонов, Александр Зайцев и Николай Трофимов; агент-посыльный, Матвей Буканов; для собирания справок и сведений и для установок (выяснение фамилий и лиц, взятых под наблюдение) — Михаил Петров и «Вернов» (последний назван по псевдониму); внутренние агенты — «Ефимов», «Жданов», «Болотов», «Ивин», «Королев», «Осипов», «Сидоров», «Анфисов» и «Ларионов» (все названы по псевдонимам); почтальоны — «Соболев» и «Авдеев» (псевдонимы).

За период с 26 июня по 10 декабря 1903 года, под наблюдением отделения Лаврова состояли: австро-венгерский военный агент, князь Готфрид Гогенлоэ-Шиллингсфюрст; германский военный агент, барон фон Лютвиц; японский военный агент, подполковник Мотодзиро Акаши; служащий Департамента торговли и мануфактур, коллежский секретарь Сергей Васильев; начальник 9-го отделения Главного интендантского управления, действительный статский советник Петр Есипов. Особое внимание Лаврова было сосредоточено на организации наблюдения за деятельностью японского военного агента и его подозрительных связей.

Сорокалетний Мотодзиро Акаши не был новичком на военно-дипломатическом поприще. После окончания военного Колледжа и Академии в Токио он служил на Тайване и в Китае, а перед назначением в Россию занимал пост военного представителя страны восходящего солнца во Франции. Это был сильный противник. «Под колпак» контрразведки он будет взят с ноября 1903 года.

В отчете указано: «Подполковник Акаши работает усердно, собирая сведения, видимо по мелочам и ничем не пренебрегая». В ходе проведения оперативных мероприятий будет получена нить, которая выведет «охотников за шпионами» на активно действующего японского агента.

26 декабря 1903 года Акаши получил по городской почте письмо на русском языке загадочного содержания «Буду на другой день, тоже время. Ваш И.» Поскольку как показывали данные наблюдения за квартирой Акаши, никто из неизвестных лиц ее не посещал, то внимание контрразведки переключилось на атташе посольства капитана Тано, часто встречавшегося с Акаши. Собранные сведения о контактах Тано, позволили установить, что квартиру последнего регулярно посещал неизвестный русский капитан в адъютантской форме. Как правило, такие визиты происходили по субботам в 4–5 часов дня. Ко времени прихода русского офицера к Тано приезжал и сам японский военный агент.

Утром в субботу 7 января Тано получил письмо на русском языке. Текст его был коротким: «Завтра в 4 часа буду у Вас. Ваш предан. И.» Почерк корреспондента, фактура бумаги и конверт были идентичны перехваченному ранее письму на имя Акаши.

Контрразведчикам осталось организовать «встречу» неизвестному, который, по всей видимости, и был тем «капитаном», на которого обратила внимание внутренняя агентура, приобретенная в окружении Тано.

В назначенное в письме время разведка зафиксировала появление у Тано офицера, по приметам схожего с описанием его внешности имеющейся в отделении. Личность неизвестного была установлена. Им оказался исполняющий делами Штаб-офицера по особым поручениям при Главном интенданте ротмистр Николай Иванович Ивков. На следующий день 18 января 1904 года он вновь посетил Тано, причем извозчика, на котором приехал, за несколько домов отпустил и пришел к дому японца пешком. Дальнейшим наблюдением было установлено, что ротмистр Ивков контактирует и с французским военным агентом, полковником Мулэном и еще с каким-то неизвестным лицом, которого он два раза поджидал на Варшавском вокзале.

На основании полученных данных, в том числе собранных сведений об образе жизни Ивкова, Лавров принял решение о его задержании. 26 февраля 1904 года Ивкову в помещении Санкт-Петербургского охранного отделения было предъявлено обвинение в государственной измене.

Собранные улики оказались неопровержимыми. Ивков, как писал в своем отчете Лавров «после некоторого колебания, признал себя виновным, показав протоколярно, что он передавал подполковнику Акаши на квартире капитана Тано различные секретные сведения военного характера, частью почерпнутые из мобилизационного плана, частью же составленные по случайным данным и собственному соображению…» Ивков также показал на допросе, что он продавал сведения и германскому военному агенту фон Лютвицу. Именно с ним он встречался на Варшавском вокзале столицы и в Варваринской гостинице. Обыск на квартире Ивкова подтвердил его показания, так как здесь были обнаружены еще не переданные немцам выписки из секретных документов военного характера.

«В последствии, — писал Лавров, — при формальном дознании Ивков, допрошенный по имевшимся заграничным агентурным сведениям, сознался и в том, что ранее он вел такие же преступные сношения и с австрийским военным представителем». Ко времени окончания предварительного следствия Ивков, находясь под арестом покончил жизнь самоубийством. Архивное дело не сообщает об этом никаких подробностей. Не исключено, что ротмистр-шпион, просто попросил дать ему в камеру револьвер с одним патроном…

К этому времени его «куратор» Акаши, уже обосновался в Стокгольме, где искал пути к развертыванию подрывной работы против России. Человеческий материал для этого он будет, не без успеха, искать в кругах политэмигрантов-националистов. Действия масштабно мыслящего японского самурая не пройдут незамеченными для агентов русской тайной полиции. Начнется новый раунд незримого поединка.

Дело Ивкова, совпавшее с началом русско-японской войны стало своеобразным импульсом для развертывания борьбы с японским шпионажем всего аппарата секретной полиции империи. В Петербурге наряду с «разведочным отделением» Лаврова по японской линии стала действовать и агентура столичного охранного отделения. В конце весны 1904 года, по примеру военных руководство Департамента полиции приняло решение об учреждении в структуре Особого отдела ДП собственного специального контрразведывательного подразделения — «Совершенно секретного отделения дипломатической агентуры». Задачи — «розыск международного шпионства» и постановка «наблюдения за пребывающими в столице представителями некоторых держав, сочувствующих Японии». Идея получила поддержку шефа жандармов, министра внутренних дел Плеве. Как показали дальнейшие события Военное ведомство не было поставлено об этом в известность.

Тайная борьба разгорается

В ночь на 27 января (9 февраля) 1904 года внезапным нападением японского флота на русскую эскадру, стоявшую на внешнем рейде Порт-Артура началась русско-японская война. Во многих странах мира пристально следили за развитием конфликта на Дальнем Востоке. В столице российской империи разгоралась невидимая непосвященному взору борьба. Ее позиции пролегли через дипломатические рауты, шифровальные кабинеты посольств, оборонные цеха и лаборатории конструкторских бюро, конторки чиновников военных интендантств и штабных канцелярий.

Настоящая охота началась за секретами царских дворцов, тайнами большой придворной политики, определявшими ход неповоротливого механизма российского государства. Ставки были высоки. За действиями Японии маячила мощь Британской Империи, давно искавшая повода остановить продвижение русских в направлении своих владений в Индии, подорвать растущее влияние Петербурга в Персии и Афганистане.

С конца февраля 1904 года «Разведочное отделение» вплотную занялось британским военным агентом полковником Непиром. Вскоре выяснилось, что английский офицер лично поддерживал лишь официальные контакты с представителями русского Главного штаба. После начала войны круг своих «неформальных» контактов в военной среде он резко ограничил. Опыт разоблачения Ивкова подсказывал контрразведчикам, что успокаиваться на этом не стоит, необходимо проверить подозрительные связи контактировавших с Непиром иностранных подданных. Внутренняя агентура вскоре выявила потенциального посредника — сорокапятилетнего преподавателя Санкт-Петербургского политехнического института англичанина Джона Маршаля.

С мая месяца этот жизнерадостный общительный наставник студенческой молодежи был взят под плотное наблюдение. Оказалось, что он хорошо знаком не только с полковником Непиром, но и с военно-морским атташе Великобритании капитаном королевского флота Кальторном, причем с последним Маршаль виделся почти ежедневно. Странности в поведении преподавателя-британца наглядно проявились в его контактах со служащими Главного управления кораблестроения и ряда заводов города, выполнявших заказы Военного ведомства. К тому же, как выяснилось, через сына своей экономки Казимира Паликса, устроившегося на ремонтные работы на броненосец «Орел», Маршаль, как отмечал Лавров в своем докладе руководству, — «вошел в некоторое соприкосновение и с судами, приготовлявшимися к отправке на театр войны».

Сотрудники контрразведки вскоре получили документальные подтверждения причастности Маршаля к разведывательной деятельности английского военно-морского атташе. По заданию капитана Кальторна, через свои возможности он сумел добыть ряд ценных материалов по русскому флоту, в том числе стремился выяснить подробности аварии подводной лодки «Дельфин», состояние кораблей Балтийского флота. Среди источников Маршаля был и Пуаликс, работавший в Кронштадте.

В ходе проводимого негласного розыска Лавров вышел на след еще одного ценного агента английской разведки — скромного переплетчика Морского ведомства — Генриха Поваже, многие годы безнаказанно продававшего военные секреты России. Разоблачить его удалось лишь через несколько лет, поскольку с мая 1904 года у отделения Лаврова на поприще секретной борьбы начались серьезные осложнения.

Как показывают архивные документы неприятности у «разведочного отделения» начались 6 мая. В тот день агенты Лаврова, работавшие за графиней Комаровской, подозреваемой в шпионаже, зафиксировали организованное за ней параллельное наружное наблюдение. Неизвестные действовали весьма профессионально. Военные контрразведчики решили прекратить наблюдение и доложить о случившемся по команде. Как вскоре выяснилось, «перехватили» Комаровскую филеры тайной полиции. Лавров в своем отчете в последующем, напишет: «Когда факт отобрания состоялся, Департамент полиции объяснил его тем, что он устраивает свою небольшую организацию для наблюдения за морскими военными агентами в видах оказания помощи адмиралу Рожественскому и что на Комаровскую получены новые весьма серьезные сведения». 21 мая «Разведочное отделение» таким же точно порядком было отстранено от наблюдения за Джоном Маршалем — проходящим по документам наружной разведки тайной полиции под кличкой «Коричневый». В отчете Лаврова записано: «Возможность повторения подобных случаев, очевидно совершенно парализующих работу Отделения, вызвало необходимость обсудить положение дел, в следствии чего 8 июня и последовало особое по сему поводу совещание».

На нем представители ДП предложили устранить образовавшуюся двойственность и объединить усилия подразделения Лаврова с контрразведкой тайной полиции, — «но только на таких началах, — пишет Лавров, — которые неминуемо должны были бы привести к передаче Разведочного отделения и всего дела в ведение названного Департамента». Ротмистр, ссылаясь на установки руководства Главного штаба от этого решительно отказался. Тогда было найдено компромиссное решение — разграничить сферу деятельности. «Разведочное отделение» занимается наблюдением за «сухопутными» военными агентами, а Департамент полиции — морскими.

Однако решения данного совещания остались на бумаге. На стороне ДП было бюрократическое преимущество — поддержка шефа жандармов, министра внутренних дел Плеве, а также мощь всего аппарата общей и тайной полиции. Предвидя дальнейшее осложнение ситуации, военное руководство Лаврова пошло на своеобразный маневр.

С тем, чтобы Штаб корпуса жандармов, которому по административной линии формально подчинялся Лавров не мог «надавить» на своего офицера, последний был 17 июля Высочайшим приказом уволен в запас по армейской кавалерии. Одновременно были подготовлены документы к возвращению его на военною службу. но уже не в Корпус жандармов, а в распоряжение Главного штаба, что и было сделано приказом царя от 14 августа.

За два дня до этого строптивого начальника Разведочного отделения, пригласили в штаб-квартиру тайной полиции на Фонтанку, 16. Его принял чиновник особых поручений Иван Федорович Манасевич-Мануйлов. Вот как описывает эту встречу сам Лавров. «Господин Мануйлов объяснил, что ему поручено преобразовать организацию Департамента полиции по разведке шпионства на широких началах, по образцу Парижского Разведочного Бюро, что они имеют уже свою местную и заграничную агентуру и что для заведования этой организацией назначен особый жандармский обер-офицер, а потому, имея ввиду, что при таких условиях объединение обеих организаций все равно неизбежно, г. Мануйлов предложил Начальнику Разведочного Отделения присоединить частным образом свое Отделение к их организации». Вновь Лавров сделанные предложения отклонил, ввиду их несоответствия с «Высочайше утвержденным мнением по сему предмету Военного Министра», зафиксированным в докладной записке от 20 января 1903 года.

Но как оказалось, Мануйлов не бросал слов на ветер. Контрразведка ДП начала массированное вторжение в сферу тайной деятельности отделения Лаврова. 13 августа новым подразделением ДП берется под наблюдение шведский военный агент барон Лейонхювуд. Официальное опротестование Лавровым этих действий результата не дало. Ему пришлось свернуть работу наружной разведки. Представители тайной полиции затем начали энергично приобретать внутреннюю агентуру в окружении военных дипломатов, в том числе англичан.

В сентябре Лавров лишился своего внутреннего агента, разрабатывающего Джона Маршаля, который стал работать на контрразведку ДП. К 1 октября Разведочное отделение потеряло и второго (последнего) своего внутреннего агента по делу Маршаля, также переданного на связь сотрудникам ДП.

«При таких условиях, — писал Лавров в своем отчете, — труд очевидно становится бесцельным и приходится думать не о расширении дела, а только о возможном охранении уже ведущихся наблюдений и сбережений своих внутренних агентов».

Небольшому подразделению Главного штаба трудно было отстаивать свои позиции в схватке за «место под солнцем». Слишком неравными были «пробивные способности» тех, кто оказался во главе контрразведки в Главном штабе и Департаменте полиции.

Личности И. Ф. Манасевича-Мануйлова и ротмистра М. С. Комиссарова, начальника спецподразделения ДП — «Совершенно секретного отделения дипломатической агентуры», — настолько колоритны, что требуют хотя бы краткого рассказа. Судьба, каждому по-своему, уготовила им жизнь, полную стремительных взлетов и не менее драматических падений.

Контрразведчики с Фонтанки,16

Посол Франции в России в годы первой мировой войны Морис Палеолог, хорошо знавший Манасевича-Мануйлова, дал яркую характеристику тому, кто стоял у истоков контрразведки тайной полиции. Он вспоминал: «Мануйлов — субъект интересный. Он еврей по происхождению; ум у него быстрый и изворотливый; он любитель широко пожить, жуир и ценитель художественных вещей; совести у него ни следа. Он в одно время и шпион, и сыщик, и пройдоха, и жулик, и шулер, и подделыватель, и развратник — странная смесь Панурга, Жиль Блаза, Казановы, Робера Макэра и Видока. «А вообще — милейший человек». В последнее время он принимал участие в подвигах охранного отделения; у этого прирожденного пирата есть страсть к приключениям и нет недостатка в мужестве».

В материалах Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, опубликованных под названием «Падение царского режима» о Мануйлове указано следующее: «Надворный советник, журналист, член союза русских драматических писателей, чиновник полиции и аферист. Из бедной еврейской семьи Западного края; отец его Тодрес Манасевич был по приговору суда за подделку акцизных бандеролей сослан в Сибирь на поселение, где старший его сын Иван, 7 лет от роду был усыновлен богатым сибирским купцом Мануйловым, оставившим ему по духовному завещанию 100 тысяч рублей, которые он имел право получить лишь по достижении 35-летнего возраста. Прибыв в 80-х годах в Санкт-Петербург, он принял лютеранство и окончил реальное училище Гуревича. Занимая деньги у ростовщиков под будущее наследство, Мануйлов вел очень широкий образ жизни. Завязав близкие отношения с редактором газеты «Гражданин» князем Мещерским и директором департамента духовных дел и иностранных исповеданий Мосоловым, Мануйлов поступил на службу в императорское человеколюбивое общество, а в 1897 году в департамент духовных дел. С 1890 сотрудничает в газете «Новое Время» и «Новостях» и одновременно в Санкт-Петербургском охранном отделении у полковников Секеринского и Пирамидонова. В качестве секретаря редакции газеты «Новости» в 1894 году ездил в Париж для ознакомления с настроением французского общества по поводу участия Франции в Кильских торжествах и собирания одновременно по поручению охранного отделения, сведений о положении заграничной агентуры. В 1899 году назначен агентом департамента духовных дел в Риме, где наблюдая за деятельностью коллегии «de propaganda Fide» по ополячиванию костела, одновременно, по поручению департамента полиции, вел с 1901 года наблюдение за русскими революционными группами. В 1902–1903 временно командирован, по приказанию Плеве, в Париж для информации и подкупа иностранной печати; в течение нескольких месяцев издавал в Париже газету «La revue russe», на что из личных средств императора Николая II было отпущено 10 тысяч франков. Одновременно при посредстве итальянского журналиста Белэна освещал итальянские социалистические кружки и редакцию газеты «Avanti», а через польского журналиста Домбровского кружки близкие к журналу «Europeen». В 1904–1905 годах в распоряжение Мануйлова на субсидирование иностранных газет было отпущено 18200 франков. Во время русско-японской войны занимался за границей контрразведкой, устроив внутреннюю агентуру при японских миссиях в Гааге, Лондоне и Париже и добыв часть японского дипломатического шифра». Последнее, как отмечается в справке Департамента полиции о Мануйлове, в свою очередь позволило «контролировать содержание всех японских дипломатических сношений». Благодаря этому были получены сведения о плане японцев причинить повреждения кораблям второй эскадры при их переходе из Балтики на Дальний Восток. «Энергичная деятельность Мануйлова дала вскоре осведомленность в отношении Англии, Америки, Китая, Шведского представительства, причем Мануйлов даже сумел проникнуть в тайну их дипломатических сношений, а равно организовать агентуру при Турецком посольстве».

Сам Мануйлов так писал о своей деятельности на ниве контршпионажа: «Проживая в Париже, я имел возможность получать сведения о шпионских происках в России, и когда вернулся в Петербург, доложил директору Департамента полиции [А.А. Лопухину] о необходимости [создания] организации для борьбы с международным шпионажем, направленным против нашего правительства. Мой проект был одобрен в то время министром внутренних дел [В.К. Плеве], и мне было поручено организовать особое отделение при Департаменте».

Вот такой человек стоял у истоков организации контрразведки тайной полиции. Ему в то время было тридцать пять. Летом-осенью 1904-го вместе с ротмистром М. С. Комиссаровым, специально откомандированным в Департамент полиции из Петербургского охранного отделения жандармским офицером-розыскником, Мануйлову довелось ставить на «широкую ногу» работу по борьбе со шпионажем.

Комиссаров был на год младше Мануйлова. После окончания Полоцкого кадетского корпуса и 3-го Александровского военного училища он четырнадцать лет прослужил в 1-м артиллерийском мортирном полку русской армии. С начала 1904 года в Отдельном корпусе жандармов. Сразу же по окончании курсов при Штабе корпуса ротмистр Комиссаров получил назначение в столичное ГЖУ. В августе 1904-го он был откомандирован на Фонтанку, 16 и стал отвечать за проведение операций контрразведки ДП.

В отличие от Лаврова Комиссаров не имел за плечами многолетней оперативной практики. Однако выбор руководства ДП пал на него отнюдь не случайно. Это был зрелый и серьезный офицер, прошедший хорошую жизненную школу. Наряду с представительной внешностью и знанием иностранных языков (что было немаловажно при работе с иностранной агентурой), он обладал отличными организаторскими способностями и гибким умом математика-шахматиста. Добавим к этому еще одно важное обстоятельство. Его практически не знали в Петрограде как жандармского офицера, поэтому вероятность его расшифровки была минимальна.

На агентурно-розыскные надобности руководство тайной полиции ассигновало Комиссарову весьма крупную сумму — почти 23 тысячи рублей, что было значительно больше аналогичных расходов «Разведочного отделения» Лаврова.

«Совершенно секретное отделение дипломатической агентуры» ДП создавалось в глубокой тайне. От его сотрудников требовалось строжайшая конспирация. Наряду с организацией чисто контрразведывательного наблюдения за деятельностью дипломатов и военных агентов, аккредитованных в России, перед людьми Комиссарова ставилась задача добывания посольских шифров. Их дешифровка позволяла контролировать сношения руководителей дипломатических миссий со своими правительствами и министрами. Любая оплошность, непродуманность действий грозили международным скандалом. Сам Комиссаров, бывший артиллерист, работал словно специалист-взрывотехник, колдующий над разминированием боевого заряда. В последующем он действительно будет в этой роли, и успешно расснарядит подготовленную к взрыву «адскую машинку» на теле опоясанного динамитными шнурами террориста…

Почти два года пришлось жить Комиссарову на нелегальном положении, на частной квартире, под видом иностранца. Работавшие на него служащие иностранных посольств не предполагали, что продают секреты представителю русского правительства. Бумаги, документы и шифры приносились ему на квартиру, где по ночам перефотографировались, а затем направлялись в Департамент полиции. Иногда это затягивалось на длительное время.

В мае 1917 года в ходе показаний Чрезвычайной следственной комиссии он расскажет о некоторых подробностях того периода своей контрразведывательной деятельности, благодаря которой «все иностранные сношения контролировались» русской тайной полицией. В распоряжении контрразведчиков оказались американский, китайский, бельгийский и другие — всего 12 шифров. Например, китайский шифр представлял собой 6 томов, а американский, — «такая толстая книга, что ее не спишешь руками». Оставлять же документы на своей квартире Комиссарову было нельзя и поэтому приходилось работать быстро и без ошибок, так как от плохо переснятой или пропущенной страницы мог сорваться процесс дешифрования. Опасность провала была достаточно высока — если в посольстве выявят пропажу документов, то не представляло сложности выявить и его адрес. Он понимал, что в любом случае обязан был играть свою роль до конца…

На телеграфе с помощью полученных материалов сотрудники тайной полиции расшифровывали и переводили поступающие из-за границы дипломатические шифротелеграммы. Для этого в штате спецподразделения были высококлассные лингвисты. Не было дня, чтобы по линии МВД императору не посылались 1–2 «всеподданейших доклада» на основании контролируемой шифропереписки. В случае если прочитанные документы не представляли значительного интереса, то служащие телеграфа доставляли их адресатам. «А такие вещи, как перед Цусимой и во время Портсмутского договора, — рассказывал Комиссаров, — нашему государству нужно было знать немного раньше, и потому их задерживали, на сколько возможно — часов на 8—12».

Знание русскими позиций сторон, в том числе американцев. дало многое в период переговоров в Портсмуте летом 1905 года, где шел нелегкий дипломатический поединок С. Ю. Витте с японским представителем Дзютаро Комурой. В успехе миссии Витте была и частица труда сотрудников разведки и контрразведки.

Летом 1906 года англичанам стало известно о существовании спецподразделения ДП. «Кто-то, видимо, нас продал, — вспоминал Комиссаров, — потому что наш посол в Лондоне — получил запрос о том, что в Петрограде работает бюро, которое контролирует и хозяйничает во всех посольствах. Между прочим, называли и мою фамилию. В силу этого бюро было раскассировано… Большая часть архива была уничтожена, как секретная…»

* * *

В июле 1905 года с заключением Портсмутского договора закончилась русско-японская война. Поражение на Дальнем Востоке высветило уязвимые места в обеспечении безопасности империи. Военное ведомство всерьез занялось организацией на новых началах системы добывания и оценки информации о противнике. В этом деле приходилось рассчитывать лишь на собственные силы. В своих воспоминаниях один из тех, кто стоял у истоков армейских секретных служб генерал-майор генштаба Н. С. Батюшин отмечал, что «дело тайной разведки» создавалось «исключительно русским умом и без всякого указания или давления нашей союзницы Франции… Своим тяжелым опытом, учась на своих собственных ошибках, мы творили это новое далеко не легкое и очень деликатное дело».

Что касается контрразведки, разразившаяся революция затормозила процесс ее полноценного становления в масштабах страны. После упразднения в июне 1906-го «Секретного отделения» ДП вновь была развернута работа контрразведывательного подразделения Генерального штаба. Его сотрудники под руководством полковника В. Н. Лаврова добились существенных результатов в борьбе с военным шпионажем в столице. Венцом его работы на посту начальника Разведочного отделения стало разоблачение шпионской деятельности агента австро-венгерской разведки барона Унгерн-Штернберга. Его «куратор» военный атташе граф Спанноки был выдворен из страны. В августе 1910 года В. Н. Лавров, представленный за отличия в службе к правительственной награде, сдал дела своему преемнику подполковнику Отдельного корпуса жандармов В. А. Ерандакову. До начала первой мировой войны оставалось ровно четыре года…

Валерий Величко

«Небываемое бывает»

Рождение «водной» безопасности первых лиц государства российского исходит своими корнями еще со времен Петра Великого. История помнит любовь императора к так называемым «потешным играм» — шумным развлечениям, жестким, а порой и просто жестоким.

С тверди земной они постепенно спустились на воду — Яузу, Измайловские пруды, Плещееве озеро, ничуть не утратив при этом своей чисто мужской фееричности. Однако, любой участник «развлечений» подвергался риску остаться калекой, а то и вовсе расстаться с жизнью. Царь — полноправный игрок и главный заводила — не был исключением. Однако, монаршее положение обязывало его и царскую свиту быть предусмотрительными и дальновидными. Даже для водных игр приходилось подбирать суда понадежнее, а команды — опытнее и сильнее… Постепенно игра переросла в дело общегосударственного масштаба, а соратники и царские гребцы стали родоначальниками целого элитного подразделения, призванного охранять и защищать на просторах рек и морей не одно поколение российских императорских семей и их зарубежных гостей.

Впервые «царские гребцы» с представительскими и охранными функциями появляются в Воронеже. Готовясь к взятию Азова, Петр I зимой 1695 года начал строительство российского флота. Судостроительные верфи расположились на Дону, в воронежских лесах за 1200 верст от моря. Но русский царь учитывал, что воронежцы уже со времен царя Михаила Федоровича были умелыми плотниками-судостроителями и имели богатый опыт строительства плоскодонных речных судов — стругов.

Более 20 тысяч крестьян и мелких служилых людей (боярских детей, стрельцов, казаков, пушкарей) из 20 окрестных городов и сел трудились на воронежских верфях. Со всей страны на Дон по государеву указу стягивались работники, специалисты морского дела вербовались за рубежом. Сам царь активно участвовал в работах: и как конструктор, и как простой плотник, и как контролер.[2]

На многие километры растянулись по лесистым берегам Дона и Воронежа стапеля со строящимися на них 22 галерами, 4 брандерами и 2 кораблями.

Проверяя качество работ, царь ежедневно проезжал десятки километров по суше и воде. Для перехода со стапеля на стапель он завел для себя несколько гребных судов — шлюпок. (В тот период судовые шлюпки либо приобретались за границей, либо строились приглашенными в Россию иностранными шлюпочными мастерами). Гребцов на них он набрал из своих армейских гвардейцев (Преображенского полка), проверенных в деле «переяславских потешных флотилий», а также из вновь формируемых для российского флота морских команд.

Назвал он их «командой царских гребцов». Как одна из главных — перед ними ставилась задача обеспечения личной безопасности российского государя на воде.

Руководство этой командой было возложено на доверенное лицо — царского комнатного стольника, командира Семеновского полка, а затем (с 1682 г.) — генерал-адмирала — Федора Матвеевича Апраксина. Вскоре возникла потребность в гребцах и у помощников Петра, в частности, у самого Апраксина, осуществлявшего надзор за строительными работами. Потребовались гребцы и для обслуживания прибывающих из Москвы и Петербурга высоких должностных лиц, приглашенных на верфи иностранцев и др. Первое время все они использовали «царских гребцов», а затем каждый заимел своих, которых стали называть соответственно: «гребцами адмирала Апраксина», «гребцами посольской губы» и т. п. Все они входили в состав команды «царских гребцов».

3 апреля 1696 года в селе Рамонь под Воронежем при торжественном спуске на воду галеры «Принципиум» Петр I впервые использует шлюпки с «царскими гребцами» как парадный расчет при переходе с судна на судно. Учитывая торжественность ситуации, гребцы были одеты в короткие безрукавные фуфайки — бостроги — красного, голубого и зеленого цвета с нашитыми на груди серебряными имперскими орлами.

Помимо всего Воронежские верфи становятся родиной построенных там первых российских императорских яхт. С ее стапелей сошли яхты «Святая Екатерина», построенная голландским корабельным мастером В. Геренсом, и «Либе» — корабельным мастером Петром Михайловым (Петром I). Обе яхты вошли в состав Азовского флота.

В начале XVIII века столицей российского государства становится Санкт-Петербург.

Интересно, что даже выбор места для возведения северной столицы связан с «царскими гребцами». Буквально за два дня до штурма шведской крепости Ниеншанц (28 апреля 1703 г.) Петр I на шлюпках в сопровождении семи рот преображенцев спускается вниз по реке и ведет целенаправленный осмотр невской дельты в поисках места для строительства новой крепости. Выбор пал на небольшой островок у правого берега реки перед широкой речной развилкой. Его финское название было Енисаари (Йенисаари), что в переводе означает — Заячий остров. Там 16 мая 1703 года состоялась торжественная закладка Петропавловской крепости.[3]

В 1710 году Петр I окончательно поселился в северной столице. На берега Невы переезжают из Москвы царский двор и правительственные учреждения. Переводятся с реки Воронеж на Неву и «царские гребцы». Они расселяются в частных домах в западной части Фомина или Городского острова. Этот квартал на Лиговке получает название — Гребецкая слобода. Сегодня от бывших ранее пяти Гребецких улиц осталась лишь одна — Малая Гребецкая. Но еще живы легенды, что здесь на городских кладбищах до сих пор сохранились могильные камни с фамилиями похороненных там офицеров и матросов гребецкой команды. Ведь вместе с Петром I, охраняя его, «царские гребцы» участвуют практически во всех морских кампаниях того времени и несут серьезные потери.

В 1702–1703 гг. они сыграли не последнюю роль во взятии крепостей Ниеншанц и Нотебург.

В начале мая 1703 года Ниеншанц пал. В результате тяжелого боя в плену оказались 2 шведских корабля — 8-пушечная шнява «Астрильд» и 10-пушечный галиот «Гедан» с общим составом девятнадцать человек из семидесяти семи матросов и офицеров. Уцелевшая часть шведской эскадры под командованием вице-адмирала Нумерса присланной на помощь уже тогда сдавшейся крепости Ниеншанц, ушла к родным берегам.

За сутки до битвы в устье Невы, 6 мая, «Гедан» и «Астрильд», отделившись от эскадры и войдя в Неву, сделали 2 условных сигнальных выстрела, адресованных, по их мнению, шведской крепости. Русские из захваченного ими Ниеншанца ответили тем же «паролем». Введенные таким образом в заблуждение корабли стали на якорь. Но Петр, предполагая возможность дальнейшего продвижения шведов к крепости, обдумывает план, способный помешать неприятелю. Помешать, не имея собственного флота? Решение казалось невыполнимым: пойти в атаку на боевые корабли шведов… на тридцати весельных лодках!

Разделились на две части. Цель — не дать шведам уйти в море и одновременно штурмовать корабли со стороны р. Ладоги, взяв их на абордаж. Его предприняли ночью, после двухстороннего ружейного и картечного обстрела. Командование возглавляли бомбардирский капитан Петр Михайлов и поручик Александр Меньшиков. Заметив, что «Гедан» и «Астрильд» начали отчаянно пробиваться к своей эскадре, они отдали приказ о штурме, который и решил исход сражения. Сражения, ставшего, по сути, первым боевым крещением для «Гвардейского экипажа».

За захват этих двух шведских кораблей Петр учреждает одну из первых российских наградных медалей. Лицевую ее сторону венчает портрет Государя, тыльную — русская надпись: «Небываемое бывает», обрамляющая картину боя: два вражеских корабля, окруженных лодками с петровскими гвардейцами.


Медаль называется: «В память взятия двух шведских судов в устье Невы 6.05.1703 г.» Она имеет специальное ушко для нагрудного ношения. Ее автор — первый русский медальер — Ф. Алексеев.


Награды удостоились все участники этой легендарной битвы. «Капитану бомбардирскому (Петру Алексееву) за взятие двух неприятельских кораблей дан высший воинский орден Святого Апостола Андрея… за тот над неприятелем одержанный авантаж. Тот орден положил на него… великий адмирал и канцлер граф Головин, яко первый того ордена кавалер…» — гласит указ, хранящийся в полном собрании законов Российской империи.

В 1713–1714 гг. гребецкая команда участвует в захвате Гельсингфорса (Хельсинки), Борго и Або (Турку).

За Гангутский бой (27 июля 1714 г.), в котором русский галерный флот победил шведскую эскадру, сломив вековое господство шведов на Балтике, офицеры и матросы царской гребецкой команды, входившие в экипажи галерного флота, получили серебряные наградные медали.

22 июля 1716 г. на шняве «Принцесса» при проведении рекогносцировки берегов к северу от Копенгагена до Ландкроны и др. придворные гребцы вместе с Петром I попадают под обстрел шведских батарей.

Царь Петр постоянно в делах и сражениях. Первым с гранатой в руке на палубу «Астрильда» взобрался сам Петр, принудив шведов к сдаче. РФ 300 лет, с.17.

Гребецкая команда приобретает боевой опыт, навыки обеспечения безопасности создателя флота российского в боевых условиях.

С 1710 года непосредственное руководство «царскими гребцами» Петром I возложено на другого своего сподвижника — Боциса Ивана Федосеевича. Выходец из Далмации, начинавший морскую службу в венецианском флоте, он отличился и на службе российского императора. Так, будучи галерным шаутбенахтом, по указанию Апраксина он был 19 июля 1707 г. направлен для «разорения карельской земли». Командуя 12 скампавеями, Боцис за полмесяца уничтожил 500 городков и деревень, взяв большое количество пленных. За военные заслуги и личную преданность он пользовался безграничным уважением и доверием Петра I. В январе 1711 г. за обеденным столом на свадьбе Государя он занимал «отцово место» — по левую руку Его Величества.

С тех пор во время морских прогулок Государя на его шлюпке всегда на руле находился пожалованный графским титулом контрадмирал Боцис И. Ф.

Создавая свой «новый Амстердам» — город мастеров, ремесленников, живущих на каналах, Петр осуществляет градозастройку, в основном, по берегам Невы. Река становится осью города и центром городской жизни. Практически все городские сооружения соединяются рекой или каналами, и поэтому каждый из них имеет пристань либо искусственные бассейны — «гаванцы», приспособленные для приема малых судов — шлюпок, бойков, буеров, вереек, рябитов и т. п.

Имеют небольшие гавани Летний и Зимний дворцы Петра, дворец Меньшикова в Ораниенбауме.

Причем, являясь на царские церемонии, гостям полагалось не приезжать, а подплывать на собственных судах. За прибытием гостей наблюдали «царские гребцы», обеспечивая порядок и безопасность мероприятий.

Прививая своим подданным любовь к морскому делу, к воде, к хождению на гребных и парусных судах и их исправному содержанию, Петр I создает частный (партикулярный) т. н. «невский флот».

Представители высшей знати «безденежно, в вечное потомственное владение» получили от него по яхте, весельной барке и по небольшой лодке. Персоны второго ранга — по буеру и маленькой лодке. Люди более низких рангов — по маленькой лодке. Всего было роздано более 140 мелких различных парусно-гребных судов со всеми принадлежностями. Сам Петр являлся хозяином 24 придворных яхт.

Каждый зажиточный петербуржец был обязан построить приличествующее его положению судно. Строительство частных судов шло на партикулярной верфи на берегу реки Фонтанки, напротив Летнего сада. Она состояла в ведении интенданта И. Потемкина, которого остряки тотчас нарекли «Невским адмиралом».

В воскресные и праздничные дни эти суда по специальному пушечному сигналу выходили на Неву, где в течение 2–3 часов должны были отрабатывать технику хождения на веслах и под парусами. Такие своеобразные парады по Неве проходили в присутствии самого Петра. Владельцы судов, не вышедших на тренировку, подвергались серьезным денежным штрафам.

Тот, кто доводил свое судно до нерабочего состояния, должен был построить новое за собственный счет. Такими мерами Петр приучал соотечественников не только к воде, но и к порядку, что для русского человека было совсем не лишним.

Идеи приобщения граждан к морю и житию в связи с водой, вели Петрову мысль к всевозможным хитростям. Так император принял очень «остроумное» решение: вовсе не строить мостов через Неву. За период своего царствования он так и не разрешил возвести в Петербурге ни одного моста. Жители города вынуждены были переправляться через невские воды на частных судах — переправах и лодочных перевозах.

Исключений не делалось ни для кого. Сам А. Д. Меншиков переезжал реку в огромной золоченой лодке, обтянутой изнутри зеленым бархатом. Ладью вели 12, иногда — 24 гребца.

В свите светлейшего князя находилось 22 гребца и 39 матросов. Даже отправляясь в ссылку в Раннебург — крепость близ Воронежа, он забирает с собой всех гребцов.

В 1726 г. в штате служителей его дворца на Васильевском острове числилось 2 шкипера, 39 матросов и 22 гребца. (Петр Великий и его время, с.66).

Только через два года после смерти Петра 1 по распоряжению Меншикова, напротив его дворца на Васильевском острове был сооружен плашкоутный Исааковский мост.

Для плавания же по служебным делам высокопоставленных особ и начальствующих лиц Петр приказал выделить несколько шлюпок с гребцами. В 1715 г., соединив этих гребцов со своими — «царскими», император создал «придворную гребецкую команду», которую в 1716 году подчинил советнику — придворному интенданту Петру Мошкову, сделав выбор этот не случайно. Будучи сыном царского денщика, тезка Петра-императора пользовался особым доверием при дворе, заведуя личным хозяйством царя. Отныне «придворная гребецкая команда», ставшая, по сути, предшественницей морской лейб-гвардии, находилась в ведении Адмиралтейств-коллегии.

С начала создания регулярного флота русские моряки не имели специального обмундирования и были одеты в обычную гражданскую одежду различных фасонов и цветов. Это осложняло многие вопросы управления, поддержания порядка и дисциплины; сохранения здоровья экипажей кораблей и судов. Впервые унифицированную одежду стали выдавать в 1701 году в московской Навигацкой школе, а затем, в 1707 году, ввели мундиры для придворных гребцов.

В этот период гребцы придворных шлюпок носили кафтаны без воротника белого, синего или красного цвета, которые украшались пуговицами и позументами. Такого же цвета сукна были штаны. С этой формой полагалось носить белый галстук, белые чулки и черные штиблеты. Голову венчала шляпа с высокой тульей и широкими полями.

Форменная одежда придворных моряков сохранялась и после смерти Петра. (Море, так любимое Петром I, было и одной из причин его смерти. В ноябре 1727 г., увидев терпящий бедствие бот с солдатами и матросами, Петр, уже давно прихварывавший, бросился в шлюпку и стоя по пояс в ледяной воде, стал распоряжаться спасением людей. От сильной простуды его болезнь усилилась и, спустя 2 месяца, 28 января 1725 г. в первой четверти шестого утра, в муках он скончался. РФ 300 лет, с. 36.) Его супруга — Екатерина I, продолжая традиции, часто совершала прогулки на шлюпках по Неве, присутствовала на спуске вновь построенных кораблей и галер. Пушечная пальба, сопровождавшая акции на воде, придавала им зрелищности. (С момента ее воцарения в 1725 г. «придворные гребцы» переходят в ведение Собственной Ее Величества канцелярии. Команда подчинялась только императрице и действовала по ее поручениям или от ее имени.)

Случаем вознесенная на российский престол герцогиня Курляндская Анна Иоанновна в первые дни своего царства, будучи подозрительной по натуре и опасаясь за свою жизнь, оказывает особое внимание собственной лейб-гвардии. Гвардейцы угощаются водкой прямо из рук Ее Величества, получают подарки и награды. Увеличивается число офицерских должностей, а жалование возрастает чуть ли не вдвое. Однако любовь к родной Курляндии позволяет императрице усомниться в надежности русской лейб-гвардии. Все больше она видит опору в иноземцах и постепенно «расчищает» для них пространство вокруг себя.

В противовес «старой» гвардии — Преображенскому, Семеновскому полкам и кавалергардскому корпусу, Анна Иоанновна учреждает третий пехотный полк гвардии — Измайловский и конный Драбантский (конногвардейский) полк, офицеры которых были большей частью иностранцами, лично преданными императрице.

Анна Иоанновна при этом была совершенно безразлична к флоту. За время ее владычества не было построено ни одной придворной яхты. Не осталось в истории и сведений о каких-либо морских путешествиях Ее Величества.

Служившую Петру I гребецкую команду Анна Иоанновна переводит под начало цесаревны Елизаветы Петровны. В этот период петровские придворные гребцы стали именоваться «комнатными Ее Высочества гребцами». Для своих нужд любящая всевозможные торжества и развлечения императрица приказала набрать особых, только ей преданных, придворных гребцов, отличавшихся большим ростом, силой и статью. Тем более что (по описаниям современников) сама царица обладала таким ростом, что на целую голову превосходила любого мужчину. В отличие от прежней команды офицерам и матросам полагалось носить на одежде особые знаки.

Цесаревна Елизавета, стремясь следовать заветам отца, проявляла особую заботу о своих гребцах, даже любовное к ним отношение как к команде, учрежденной ее знаменитым родителем. В числе этих гребцов находилось еще немало тех, кто обслуживал Петра. Елизавета Петровна увеличила их жалование до 33 рублей 10 копеек в год. По тем временам это была весьма значительная сумма. Некоторых из них она сделала своими личными телохранителями.

Находившиеся в распоряжении императорского двора яхты летом базировались в Петергофе, в царском имении Александрия, входящем сегодня в музей-заповедник «Петергоф». И по сей день там существует уходящая далеко в море каменная насыпь, служившая когда-то пирсом для императорских яхт.

С приходом на российский престол Елизаветы Петровны комнатные и придворные гребцы снова были объединены в «придворную гребецкую команду», ставшую непременной участницей всех ее придворных празднеств. С придворной яхтенной командой связаны последние дни краткого царствования Петра III. Узнав об осуществившемся в Санкт-Петербурге государственном перевороте, император со свитой на галере и яхте пытается добраться до Кронштадта. Укрывшись в этой мощной морской крепости, он надеется на помощь своих голштинских войск.

Петр III вместе с 29 наиболее преданными ему царедворцами вышел в море на быстроходной придворной галере. На императорской яхте его сопровождали еще 18 человек. Охрана и прислуга находились в трюмах, в местах расположения кухни и погреба. Шли быстро. На веслах и парусах. К Кронштадту прибыли уже к часу ночи. Но было поздно. Гарнизон крепости, сухопутные команды и морские экипажи успели присягнуть в верности Екатерине II.

Вход в гавань был перекрыт бонами. В ответ на требование дать возможность галере и яхте войти в крепость Петр III услышал лишь грубую брань.

С воцарением Екатерины II (1762–1796) закончился 37-летний период упадка любимого детища Петра Великого — российского флота.

Изучив петровские проекты совершенствования флота, новая императрица осенью 1763 г. учредила «Морскую российских флотов и адмиралтейского правления комиссию для приведения оной знатной части в настоящий добрый порядок».

Коснулось это и придворных гребцов. Были утверждены новые штаты. Для морских путешествий создана «придворная яхтная команда». Офицеры и нижние чины получили новую красивую форму.

На стапелях Адмиралтейства С.-Петербурга строятся две двухмачтовые 12-пушечные придворные яхты под одним названием — «Счастье». В 1764 г. со стапелей сходит яхта, подаренная императрицей восьмилетнему великому князю Павлу Петровичу, назначенному генерал-адмиралом Российского флота.

Через 10 лет мастер В. Селянинов заканчивает постройку яхты, предназначенной императрице. Она больших размеров, с богатым позолоченным наружным декором. Внутренние помещения отличаются роскошной отделкой.

Характерно, что с начала августа до конца сентября 1780 г. (по другим данным с 1777 по 1780 гг.) яхтой «Счастье» командовал величайший русский флотоводец Федор Федорович Ушаков.

Увлекающаяся, смелая до безрассудства Екатерина II часто совершает длительные сухопутные и морские путешествия. Яхты «Счастье» и «Святая Екатерина» становятся ее любимицами. На них она довольно часто выходит в море, устраивая смотры Балтийского флота, а то и просто на прогулки.

Для морских путешествий Екатерина II выделила из придворной гребецкой команды — «придворную яхтную команду», укомплектовав ею морские суда.

Долгое бездействие негативно сказалось на профессиональной подготовке морских гвардейцев. Летом 1778 г. во время смотра Балтийского флота у Красной горки, ее новенькое «Счастье» чуть не столкнулось с яхтой «Петергоф», которая, проходя к якорному месту в вечернее время, задела судно императрицы. «Удар был так силен, что все находившиеся с императрицей объяты были внезапным страхом, одна только Екатерина не изъявила ни малейшего признака робости».

Несмотря на то, что она запретила наказывать капитана корабля, Адмиралтейств-коллегия стала назначать командирами императорских яхт наиболее опытных офицеров.

Не остались без дел и придворные гребцы. В 1767 г. состоялось полуторамесячное «путешествие в Азию», т. е. по Волге от Твери до Казани. Было пройдено 1410 верст. Для путешествия императрицы костромскими корабелами в Твери была построена 11-баночная галера «Тверь».

Это прекрасное во всех отношениях судно было около 39 м в длину, с шириной корпуса 5,75 м; а корма возвышалась над основной плоскостью галеры на 7 метров. Палуба вмещала предназначенные для смотров восемь пушек. Каюты для императрицы и царской свиты, обустроенные в трюме, освещались восемью прямоугольными окнами.

«Костромские умельцы сделали его так добротно, что на галере даже через полтора столетия удалось обнаружить лишь незначительные трещины от рассыхания, хотя свыше века она хранилась на открытом воздухе, подвергаясь всем атмосферным воздействиям. Пазы и стыки палубного настила были подогнаны настолько плотно, что их не стали, как полагалось тогда при постройке, конопатить и смолить». Недаром Екатерина II утвердила герб г. Костромы с изображением на нем золотой двухмачтовой галеры, плывущей по реке. Более того, на гербах многих городов Костромской губернии можно узнать корму все той же галеры «Тверь».

В этой водной прогулке участвовало 25 судов, а в свите было «близко двух тысяч человек всякого звания». Самую многочисленную группу в походе составляли гребцы.

В 1785 г. Екатерина еще раз путешествует по Волге, пройдя 600 верст. Осматривает Вышневолоцкий канал, Тверские шлюзы, Боровицкие пороги. Императорскую галеру сопровождают более 30 мелких судов.

Зимой 1787 г. началось приуроченное к 25-летию царствования Екатерины II ее грандиозное 6000-верстное путешествие в Крым. Выехав в конце апреля вельможные путники пересели из карет на суда (80 судов и 3000 матросов и солдат) и пустились вниз по Днепру. «Впереди шли семь нарядных галер огромной величины, искусно расписанных… Комнаты на палубах блистали золотом и шелками… На каждой галере была своя музыка». Особенности судоходных условий Днепра усложнили путешествие. Утром 29 апреля императорскую галеру сильное течение прижало к берегу. Неоднократно приходилось снимать с мелей и другие галеры. Путешествие по Днепру вместо запланированных 9 дней продолжалось 14. Но это ничуть не испортило настроения императрицы. Она осталась довольной работой придворных гребцов.

Апогеем путешествия был прием Екатерины II в Крыму. Командующий черноморским флотом и он же — начальник севастопольского порта граф М. И. Войнович изо всех сил старался угодить императрице. А в этом деле граф был профессионалом (с 1778 по 1780 год он руководил придворными гребцами).

Как вспоминает в своих записках адмирал Н. Д. Синявин, для обслуживания императорских судов (шлюпок) «гребцы были подобраны, как говорится, молодец к молодцу. Росту были не менее 10 вершков, прекрасны лицом и собой, на правой стороне (судна) все были блондины, а на левой — все брюнеты.

Одежда их была: оранжевые атласные широкие брюки, шелковые чулки; в башмаках; тонкие полотняные рубашки, галстук тафтяной того же цвета, пышно завязан; а когда люди гребли, тогда узел галстука с концами закинут был за спину. Фуфайка оранжевая, тонкого сукна, выложена разными узорами черного шнура, шляпа круглая с широким галуном и кистями и султан страусовых перьев.

Катер блистал от позолоты и лаку».

Не подкачала и профессиональная подготовка, которой адмирал граф Войнович лично посвящал несколько часов в день.

Именно в связи с этим Войновичу обязана своим официальным названием пристань, ставшая достопримечательностью г. Севастополя. Пристань, от которой Екатерина II должна была отойти на катере для проведения смотра черноморской эскадры, при строительстве была именована в честь императрицы «Екатерининская».

Ежедневно в течение месяца дважды в день граф Войнович проигрывал порядок отправления императрицы от пристани и ее возвращения. С каждым днем церемония становилась все более отточенной и красивой. На пристани в парадной форме выстраивался почетный караул, отдавались рапорты, играли военные оркестры… Слаженные действия экипажей шлюпок и катеров — все это привлекало внимание чуть ли не всего населения небольшого тогда городка. И очень скоро среди моряков и жителей города укоренилось свое наименование пристани — Графская. Таким оно остается и сейчас, уже более 200 лет.

Последние годы правления Екатерины II характеризуются определенным застоем. Приходит в упадок и флот, особенно балтийский, долгое время не принимавший участия в практических делах.

Императору Павлу I его «морская гвардия» достается в плачевном состоянии. «…Бывшие при дворе яхтицы и буера сгнили и пришли к употреблению в негодность…» Гребцы разобщены по различным ведомствам…

«В Кронштадте число кораблей, хотя значительно было… но они большею частию были ветхие, дурной конструкции, с таким же вооружением… Капитаны любили бражничать. Офицеры и матросы были мало практикованы… Форма не строго соблюдалась… В порте был во всем недостаток, и воровство было непомерное, как в Адмиралтействе, так и на кораблях. Кронштадт утопал в непроходимой грязи: крепостные валы представляли развалину, станки пушечные оказались распавшимися, пушки — с раковинами, гарнизон — карикатура на войско…» Так оценивал состояние флота морской офицер, декабрист, подполковник В. И. Штейнгель.

С восшествием на престол Павла I ситуация резко изменилась. Его строгость принесла великую пользу. Дотошный император лично вникает в проблемы армии и флота. Не забывает он и своих гребцов. Они объединяются в «Придворную яхтенскую и гребецкую команду». Своим указом Павел определяет команду и придворные суда в ведение Адмиралтейства, подчиняя их, кроме того, своему генерал-адъютанту и мальтийскому кавалеру С. И. Плещееву. Он — не только приближенный к императору царедворец, но и опытный морской офицер: командовал фрегатом «Святой Марк», придворной яхтой «Екатерина», награжден орденом Святого Георгия 4 степени за участие в 18 кампаниях. У вернувшейся в ведение Адмиралтейств-коллегии команды придворных гребцов появляется возможность больше внимания уделять «боевой и морской» подготовке. В ее состав впервые назначается по одному боевому кораблю, на которых офицеры и матросы команды совершенствуются во время плаваний по Балтийскому и Немецкому морям.

Командиром придворных парусных и гребных судов назначается капитан Н. А. Хрущев. С юных лет Хрущев — на флоте. Мичманом на корвете «Победа» был в крейсерстве в эскадре контр-адмирала Чичагова в Средиземном море. Командовал фрегатом «Мстиславец», яхтой «Петергоф». Командуя шебекой «Беллона» и пятью полупрамами, участвовал в роченсильмском сражении. Имея опыт «смотрения» за строительством морских судов, он участвует в разработке Адмиралтейств-коллегией программы ремонта старых и строительства новых придворных судов, яхт, шлюпок.

27 декабря 1796 года последовало высочайшее повеление построить 40-пушечную трехмачтовую яхту, которую нарекли «Эммануил» (С нами Бог). Когда яхта была построена и вооружена, государь распорядился назвать ее фрегатом, и держал на нем свой флаг. Каюты на «Эммануиле», предназначенные для императора и его свиты, были роскошно оборудованы и обставлены.

Летом 1796 года император Павел, являясь генерал-адмиралом российского флота, устроил смотр кораблей на кронштадтском рейде, где были сосредоточены 68 кораблей и судов. Однако, жестокий шторм не позволил кораблям ни дойти до Красной горки, ни достойно завершить высочайший смотр. Сам Павел, страдая от морской болезни, вынужден был провести на своем фрегате несколько дней.

Формально же создание морской лейб-гвардии связано с историческим событием, когда в 1807 году, во время переговоров в Тильзите на реке Неман произошла встреча императоров Александра I и Наполеона I. Чтобы Александру не пришлось ехать на захваченный французами берег Немана, а Наполеону — на русский берег, на самой середине реки французские солдаты соорудили из двух больших барж огромный плот. На нем был построен меблированный двухкомнатный домик, украшенный вензелями «N» и «A» из живых веток и цветов. В одной из комнат должны были встречаться императоры, а в другой — разместиться их штабы.

В жаркий полдень 25 июня одновременно от левого и правого берегов к месту встречи отчалили шлюпки с российским и французским императорами. Шлюпка Наполеона выглядела великолепно: балдахин из пунцового бархата с золотыми кистями, украшенный короной и императорскими эмблемами. 12 гребцов из состава созданного в наполеоновской гвардии батальона гвардейских моряков — гвардейского флотского экипажа, сопровождавшего Бонапарта в его походах и служащего для переправ через реки и для водных сообщений вообще. Кроме того, французские моряки были отлично одеты, имели шлюпочную подготовку, гребли слаженно и умело.

Шлюпка Александра I значительно уступала наполеоновской, и не только своим внешним видом. На веслах сидели донские лейб-казаки, хотя рослые и лихие, но практически не обученные гребле. Шлюпку постоянно сносило течением, и русский император добрался до плота значительно позже Наполеона. Последний же вынужден был ждать своего собеседника. Более того, русская шлюпка не только не подошла бортом, но неуклюже уткнулась в понтоны носом, а это затруднило сход Александра I на плот. Все это происходило на глазах у тысяч любопытных жителей Тильзита и французских военных, огромная толпа которых заполонила левый нагорный берег Немана, что, естественно, серьезно испортило настроение всегда точному и аккуратному российскому императору. Свою ложку дегтя в восприятие честолюбивым Александром конфуза ситуации, внесло и извечное негласное состязание двух императоров. Российский монарх очень ревностно воспринимал любые успехи Наполеона, переживая собственные неудачи. Поэтому, возвратясь в Петербург, Александр не забыл недавней неловкости и тотчас распорядился объединить придворную яхтенную и гребецкую команды. Он официально причислил их к гвардии и назвал новую самостоятельную воинскую часть морским Гвардейским Экипажем.

Первым командиром рожденного гвардейского подразделения был назначен контр-адмирал Карпов Иван Петрович, уже имеющий опыт руководства придворной яхтенской и гребецкой командой.

Экипаж был полностью сформирован 16 февраля 1810 года. Он состоял из четырех (впоследствии восьми) рот численностью около 100 человек в каждой, артиллерийского отделения с двумя полевыми орудиями, нестроевой ластовой (транспортной) роты и музыкального хора (оркестра). При формировании Гвардейского Экипажа в распоряжение его командира поступили: из команд придворных гребцов — 116 человек; от морских команд Кронштадта — 84 человека; от черноморского флота — 30; с яхт — 84; из прочих морских команд — 99. Как и вся гвардия, морские гвардейцы были только русской национальности. Но этим требования, предъявляемые к претендентам на звание царских матросов, не ограничивались. Во многом решающим был внешний вид. Предпочтение отдавалось людям «великорослым и видным, а также чистым лицом».

Надо сказать, что до последних дней существования Российской империи при «разбивке новобранцев 1-го сорта», т. е. молодых людей ростом в одиннадцать вершков и выше, в первую очередь пополнялись ряды морских гвардейцев.


Граф А. А. Игнатьев в своих мемуарах «50 лет в строю» писал: «…самые рослые и могучие доставались Гвардейскому Экипажу, чтобы с достоинством представлять флот на весельных катерах царских яхт. Рослые новобранцы видом погрубее попадали в преображенцы, голубоглазые блондины — в семеновцы, брюнеты с бородками — в измайловцы, рыжие — в московцы. Все они шли на пополнение первых, т. н. царевых рот».


Каждого предварительно отобранного для службы в морской гвардии офицера или матроса представляли командовавшему гвардией Великому князю Константину Павловичу, а затем — лично императору. Только с его санкции кандидат зачислялся в Экипаж. Непригодные для службы в нем отсылались обратно за счет командира, представившего кандидата. Неудачный выбор мог стоить просчитавшемуся начальнику собственной служебной карьеры.

Так Морской гвардейский экипаж постепенно стал символом морского могущества Российской империи. Ежегодно, с ноября по май боевые корабли балтийского флота стояли вмерзшие в лед. Зато Гвардейский экипаж хоть на плацу, хоть в коридорах дворца мог в любое время показать, что военно-морские силы — на страже Отечества и по выучке не уступают ни гренадерам, ни егерям.

Так как Гвардейский экипаж нес двоякую службу — и на море, и на суше, ему было вручено знамя сухопутного образца. Однако на гербе Экипажа за спиной двуглавого орла перекрещивались изображения двух адмиралтейских якорей.

Расквартированные в Санкт-Петербурге гвардейцы расположились в казармах на Екатерининском канале (сегодня — Екатерининский проспект, 22). Они же стали и обладателями особой форменной одежды, отличной от общефлотской, с элементами обмундирования сухопутных гвардейских полков, но несколько иной цветовой гаммы.

Морской костюм гвардейца представлял собой двубортный, туго облегавший тело мундир темно-зеленого, почти черного, цвета, с двумя рядами пуговиц, высоким стоячим воротником и фалдами фрачного покроя. Длинные брюки могли быть белыми или черными, в зависимости от времени года. Головным убором, как у офицеров, так и у нижних чинов служил кивер. В отличие от других флотских экипажей нижние чины гвардии носили красные суконные погоны на обоих плечах. Красная выпушка, присвоенная форме одежды Гвардейского Экипажа, дожила до 1917 года, так же, как и белый кант на мундирах. Для первой зимы сухопутную форму Экипажу дал лейб-гвардии Финляндский полк.

По штату морским гвардейцам были положены боевые средства и имущество сухопутного образца с включением шанцевого инструмента и обоза. До 1905 года матросы Гвардейского Экипажа носили и палаши, замененные позднее тесаками.

Часть Экипажа плавала на боевых кораблях Балтийского флота, чтобы не утратить свою морскую квалификацию. К 1910 году гвардейцами были укомплектованы крейсер «Олег», эсминцы «Войсковой» и «Украина». А также посыльные суда «Разведчик» и «Дозорный». Во время Первой мировой войны экипаж крейсера «Варяг» тоже полностью состоял из моряков-гвардейцев. Содержание всех упомянутых кораблей и организация службы на них всегда были образцовыми.

В летнее время личный состав Гвардейского Экипажа нес службу на императорских яхтах «Штандарт», «Полярная звезда», «Александрия», «Царевна», «Марево», посольских судах; обслуживал плавсредства загородных дворцов, сопровождая государя и членов его семьи на морских прогулках и в заграничных визитах.

Зимой Экипаж находился в Петербурге. Сначала размещаясь в Галерной гавани, а затем в Литовском замке, выполняя функции сухопутного гвардейского батальона. Участвовал в парадах; нес караульную службу по охране императорского дворца, правительственных зданий и учреждений; исполнял гарнизонные наряды; занимался строевой подготовкой и т. п. Последнее было необходимо. Вновь испеченные гвардейцы прибывали в Экипаж с кораблей, и их строевая подготовка не отвечала требованиям столичных парадов и смотров. Для устранения этого существенного недостатка из сухопутных гвардейских полков были присланы инструкторы, которые занялись интенсивным обучением моряков строевой службе, вопрос этот лично контролировал Великий князь Константин Павлович. По свидетельству материалов Российского государственного архива ВМС, «…люди Экипажа, сохраняя ловкость и искусство требований корабельной службы, приобрели вместе с тем выправку и выносливость гвардейского солдата, в чем неоднократно соревновались с последними и на смотровом поле, и на поле битвы. Принятый с основанием Экипажа большой шаг при прохождениях поражал и приводил всегда всех в удивление и восторг».

6 января состоялся высочайший смотр всему Экипажу. Государь остался доволен внешним видом и выучкой гвардейцев, пожаловав всем офицерам ордена, а матросам — по 10 рублей ассигнациями каждому.

Боевое крещение Экипаж получил в Отечественной войне 1812 года. Тогда он выступил в поход общей численностью 446 человек, из которых офицеров было 14, а нижних чинов — 432 человека.

Император, провожая свою гвардию до Московской заставы, выкрикнул проходившим мимо него морякам-гвардейцам: «Прощайте, ребята! Надеюсь, что я не ошибся, взявши вас с собой, и что вы покажете мне вашу службу!»

Следуя в арьергарде, Гвардейский экипаж использовался при наведении переправ и укреплений. Они выполняли эти сугубо солдатские задачи весьма успешно. Так, за мастерские действия при наводке мостов в районе Дрисны в присутствии Александра I морякам были пожалованы от императора денежные премии. Прославились гвардейцы Экипажа и 16–18 августа 1813 года в кровопролитном сражении под Кульмом в Богемии. Моряки успешно отразили атаки французского корпуса Вандама, пытавшегося отрезать путь русской армии из гор на дорогу в Теплиц.

За мужество гвардейцы морского Экипажа, а также Преображенского и Семеновского полков заслужили боевую высшую коллективную награду для воинских частей — Георгиевское знамя. 111 офицеров и матросов Экипажа были награждены русскими орденами и медалями.

В феврале 1910 года в ознаменование 100-летия существования морского Гвардейского Экипажа и 200-летия со дня основания придворной гребецкой команды был учрежден нагрудный знак. Он представлял собой Кульмский крест с вензелем императора Николая II и датами 1710–1810—1910 на правом, левом и нижнем его лучах. Кульмский крест и Георгиевская лента имелись также на памятном жетоне морского Гвардейского экипажа.

Гвардейский экипаж был тем подразделением, где впервые внедрялись те флаги, элементы формы, атрибутики, которыми до сих пор гордятся моряки советского и российского военно-морского флота.

Андреевский флаг. Учреждая невский флот, Петр I повелел «под ответственность строгой кары», чтобы все шкиперы и владельцы судов в российских морях носили непременно флаги на своих судах. Однажды Петр прогуливался на своей шлюпке по Неве. На руле находился Боцис И. Ф., который и обратился к царю: «Царь! Ты повелел строго карать каждого шкипера и судовладельца, идущего не под флагом на своем судне. Между тем, ты сам катаешься без флага». Посчитав замечание Боциса справедливым, Петр I в том же 1710 году «положил своим шлюпкам особый флаг, следующего рисунка: в середине флага Андреевский крест на белом фоне, а вверху и внизу шли горизонтальные полосы русских цветов — синяя, белая, красная. Вскоре этот флаг сделался флагом для всех военных судов. Через некоторое время полосы были сняты, остался лишь Андреевский флаг со знаменитым крестом, четыре луча которого символизируют четыре русских моря — Белое, Каспийское, Черное и Балтийское. Таким образом царские гребцы получили свой флаг, ставший со временем символизировать все военно-морские суда. А сине-бело-красный флаг сделался флагом судов гражданских.

Первыми на российском флоте моряки Гвардейского экипажа, отличившись в русско-турецкой войне 1877–1878 гг., стали носить на фуражках-бескозырках черно-оранжевые Георгиевские ленты с надписью «Гвардейский Экипаж», а также с 21.02.1887 впервые на российском флоте нижние чины морских гвардейцев обзавелись знаменитыми тремя узкими белыми полосками на синих воротниках и синих же обшлагах белых рубах.

Олег Матвеев

Неизвестная трагедия в проливе Лаперуза

12 декабря 1939 года, у берегов японского острова Хоккайдо затонул советский сухогруз «Индигирка».

Катастрофа этого судна, принадлежавшего Дальстрою НКВД СССР, не выделялась бы среди других, происходящих практически ежегодно по всей акватории Мирового океана, если бы не одно обстоятельство, по причине которого в советское время об этой трагедии не принято было вспоминать. Дело в том, что вместо обычного груза трюмы «Индигирки» были под завязку заполнены людьми. Причем, в подавляющем большинстве людьми не простыми, а представителями так называемого «спецконтингента» — заключенными Севвостлага. Разбушевавшаяся морская стихия унесла в эту ночь свыше 700 человеческих жизней, а судно «Индигирка» пополнило список самых страшных морских катастроф уходящего века, став в один ряд с «Титаником», «Адмиралом Нахимовым» и паромом «Эстония».

Тот злополучный рейс был самым обычным каботажным рейсом из порта Нагаево (сейчас — город Магадан) во Владивосток. Однако он был одним из последних в навигации 1939 года, в связи с чем, начальник Мортрансфлота Дальстроя НКВД Г. А. Корсаков отдал распоряжение разместить в трюмах судна пассажиров, которых требовалось доставить на Большую землю.

Посадка людей на борт парохода происходила в ночь с 7 на 8 декабря и отличалась крайней неорганизованностью. Пассажиры спускались в трюмы по наспех сбитым из горбылей шатким трапам, которые не были приспособлены для срочной эвакуации при возникновении аварийной ситуации. Пятью днями позже это обстоятельство сыграло не последнюю роль в массовой гибели людей.

Всего на борт «Индигирки» ориентировочно было принято 1134 человека, большинство которых (около 900 человек) составляли отбывшие свой срок заключенные Севвостлага, главным образом уголовники. Помимо них в четырех трюмах корабля разместились 182 работника Дальрыбопродукта, 11 работников Дальстроя, 2 сотрудника Главсевморпути, 49 подследственных заключенных, сопровождаемых вооруженным конвоем, состоящим из 11 охранников. Из общего числа оказавшихся на борту людей, было 56 женщин и 26 детей. Команда судна состояла из 41 моряка. Точного количества взятых на борт бывших заключенных не знал никто, поскольку билетов им не выдавалось и каких-либо списков не составлялось.

Капитан «Индигирки», уроженец Москвы, пятидесятичетырехлетний Николай Лаврентьевич Лапшин считался достаточно опытным и способным моряком. Благодаря собственному таланту и трудолюбию он, будучи выходцем из бедной рабочей семьи, еще до революции смог закончить училище дальнего плавания, а чуть позже, уже в годы мировой войны, школу прапорщиков Флота, после чего служил на Балтике на миноносце «Бесшумный» в должности штурмана. В 1919–1921 годах Лапшин находился на административной работе в Петрограде. Вскоре он возвратился к практике судовождения, став капитаном парохода «Карл Либкнехт». Совершая частые рейсы на судах загранплавания в конце 20-х — начале 30-х годов с ним случилось несколько скандальных историй, связанных с попытками провоза некоторыми членами команды судна контрабанды. А в 1933 году против Лапшина было возбуждено уголовное дело по подозрению в участии в контрреволюционной офицерской организации. Однако в итоге дело прекратили за недоказанностью. Все эти обстоятельства, видимо, и послужили причиной его отвода от загранплавания и перевода из престижного Ленинграда в далекий порт Нагаево на обычные каботажные рейсы.

Доставшийся Лапшину грузовой пароход «Индигирка» был судном, можно сказать, среднего возраста. Его построили в 1920 году на верфях США. Он имел стальной корпус, две палубы и две мачты, паровую машину модностью в 1500 лошадиных сил. Длина корабля составляла 77, а ширина 13 метров. Для размещения груза имелись четыре трюма глубиной 6 метров. Общее водоизмещение составляло 2690 тонн.

В августе 1938 года «Индигирку» осматривала Дальневосточная инспекция Регистра СССР, которая признала судно годным для океанского плавания до 1 января 1940 года, с запрещением плавания во льдах.

Из спасательных средств на почти 1200 пассажиров и команду имелось лишь две шлюпки вместимостью по 40 человек каждая, 12 спасательных кругов и 41 спасательный жилет по числу членов команды.

Все пассажиры были размещены в неприспособленных для перевозки людей трюмах, без нар, на голом полу, в совершенно антисанитарном состоянии, среди грязи, сырости, при зловонном, спертом воздухе. Врач и даже элементарные аптечки отсутствовали. В таком жутком состоянии людям предстояло провести целую неделю пути до Владивостока. Исключение составляли лишь те немногие, кто, заплатив требуемые 300 рублей, разместились в каютах некоторых матросов.

Сам факт выхода в море парохода «Индигирка» с пассажирами на борту являлся грубейшим нарушением правил торгового мореплавания, поскольку он был исключительно грузовым судном. А в условиях поздней осени, когда плавание, как правило, всегда сопряжено с непогодой, это было преступно вдвойне. Начальник порта Нагаево Смирнов, в силу своих должностных полномочий осуществлявший надзор за безопасностью мореплавания, мог воспрепятствовать выходу судна, однако не сделал этого, как, впрочем; и сам капитан Лапшин. Ни тот, ни другой, не сделали также ничего для оснащения «Индигирки» всеми необходимыми спасательными средствами, понадеявшись, как всегда, на наше русское «авось пронесет». Ведь они прекрасно понимали, что чисто пассажирских пароходов в распоряжении Дальстроя просто нет, как нет и такого количества спасательных средств. Ко всему этому следует добавить, что Лапшин, выходя в рейс, не имел метеорологических данных и получил их только в море.

В таком состоянии пароход «Индигирка» в 10 часов утра 6 декабря 1939 года покинул порт Нагаево и направился во Владивосток, причем до выхода на чистую воду в течение трех часов он своим ходом пробирался через прибрежные льды.

В пути с 8 по 12 декабря дул северный ветер силой до 9 баллов, а состояние моря оценивалось в 7 баллов. Временами начиналась пурга, а видимость колебалась от 0 до 10 миль. В таких условиях судно могло поддерживать скорость 9 миль в час, а при попутном ветре и более.

11 декабря 1939 года в 19 часов 15 минут был замечен свет маяка на мысе Анива, по которому было сделано последнее определение местонахождения судна. Капитан Лапшин и находившийся в этот момент на вахте старпом Тимофей Кришенко определили, что судно находится примерно в 3–6 милях южнее мыса Анива. Исходя из этого Лапшин проложил на карте курс корабля. Несмотря на то, что северо-восточный ветер силой до 9 баллов дул прямо в правый борт, поправок на дрейф судна влево внесено не было.

Сделанная прокладка для прохода пролива Лаперуза показалась сомнительной старпому, который заявил капитану, что этим курсом они пройти не смогут, однако Лапшин убедил его в правильности выбранного курса. «Капитан Лапшин заявил мне, — рассказывал уже после катастрофы Кришенко, — что курс им проложен с учетом видимости маяка на мысе Сойя Мисаки. На мое замечание, что при плохой погоде никаких огней маяка мы не увидим, он ответил, что пройдя 45 миль этим курсом и не увидев, вследствие слабой видимости, огней, ляжем курсом на север с расчетом пройти в залив Анива и отстояться на подходящей глубине до утра, а пролив Лаперуза пройти утром».

С 20 до 0 часов 11 декабря вахту стоял сам капитан, а с 0 часов 12 декабря на вахту заступил его второй помощник Виктор Песковский, который в 1 час 20 минут увидел справа по курсу огонь маяка на мысе Сойя Мисаки, о чем сразу же доложил находящемуся на мостике Лапшину и предложил сделать поворот вправо. Капитан в свою очередь начал убеждать вахтенного помощника, что мыс Сойя Мисаки они видеть не могут, но все же сначала отдал команду «право на борт». Однако, судно, вследствие сильного бокового ветра, не смогло сделать поворот, и Лапшину пришлось дать команду «лево на борт». Не будучи уверенными в увиденном маяке, ни капитан, ни второй помощник не приняли мер для точного определения координат «Индигирки». Они лишь по секундомеру проверили характер огня маяка, который был ими определен как маяк «Камень Опасности». Каких-либо других навигационных технических средств для точного определения местонахождения корабля, имевшихся в распоряжении капитана, использовано не было.

Перепутав маяк на мысе Сойя Мисаки с маяком «Камень Опасности» и считая себя в 3-х милях южнее последнего, в 1 час 30 минут Лапшин и Песковский сделали поворот на юг и пройди, с учетом попутного ветра, за 20 минут около 6 миль.

Выйдя из сектора работы маяка Сойя Мисаки и по-прежнему считая его «Камнем Опасности», капитан дал команду «право на борт», и в 1 час 50 минут «Индигирка» легла на компасный курс 282 градуса, т. е. двинулась прямо на берег острова Хоккайдо.

В 2 часа 15 минут сквозь поредевшую пургу, слева по курсу, вахтенным помощником Песковским был замечен берег, о чем он сообщил капитану. Лапшин, хотя и заявил, что берега в этом районе быть не может, все же начал маневрировать судном. В этот момент им и была допущена главная оплошность: вместо того, чтобы дать полный ход назад, он начал «рыскать на курсе», поворачивая то влево, то вправо. В результате «Индигирка», подгоняемая боковым ветром, примерно в 2 часа 20 минут, ударилась левым бортом о камень Тодо у побережья острова Хоккайдо и получила пробоину, что быстро дало крен в 15 градусов по левому борту.

После первого удара судовой экипаж был поднят по аварийному расписанию. Лапшин же, желая отойти от камня, наконец-то, дал команду в машину «полный назад». Однако машина отказалась повиноваться, так как одна из лопастей винта погнулась при ударе.

Посланные капитаном старпом и матросы установили, что пробоина находится в начале трюма № 2 и решили подвести на нее пластырь. Однако девятибальный ветер продолжал нести судно и через несколько минут оно налетело на гряду камней недалеко от японского берега. Ударившись на этот раз правой стороной, корабль получил дополнительно еще 6 пробоин и две вмятины и, накренившись уже на правый борт, начал дрейфовать к берегу с креном в 30–35 градусов, который все время увеличивался.

После первого удара капитан Лапшин приказал радисту подать сигнал «SOS». Поскольку точные координаты судна были неизвестны, в эфир полетела радиограмма: «Индигирка» села на «Камень опасности». Ответы на сигнал получить не удалось, так как от внезапного удара волны в приемнике вышла из строя лампа.

Капитан в это время сообщил радисту, что «Индигирка», по-видимому, налетела на мыс Сойя Мисаки. Заменив лампу, радист Николай Рысовец вторично передал сигнал бедствия с просьбой отвечать на волне 48 метров. На это последовал ответ парохода «Маныч», о том, что сигнал принят.

По личной инициативе Ресовец в третий раз передал сигнал «SOS» с просьбой отвечать на волне 600 метров. На этот раз последовал ответ с парохода «Ильич», японской береговой станции и неустановленного японского судна. После того, как от ударов волн аварийная динамомашина вышла из строя, связь полностью прекратилась.

Героических усилий стоило старшему механику Гавриилу Овчинникову, чтобы стравить пар из котла и тем самым предотвратить его взрыв.

Крен судна в это время увеличился настолько, что базочная палуба стала заходить в воду. Примерно в 3.15 была спущена на воду шлюпка правого борта. В момент, когда Лапшин отдал команду спускать шлюпку, второй помощник Песковский в сердцах бросил фразу: «Все равно расстреляют!» Однако вскоре шлюпку оторвало волной и понесло к берегу вместе с оказавшимися в ней 10 человеками. Но на половине пути шлюпка перевернулась и до берега живыми добрались лишь пятеро, в том числе и начальник конвоя Иван Копичинский.

Очередной мощной волной сбило трубу, рулевую и радиорубку, унеся их в море. На палубе стало невозможно держаться. Та же волна смыла за борт несколько человек пассажиров и команды.

Тут же очередная девятибальная волна перебросила «Индигирку» через гряду и через 25–30 минут после первого удара, она окончательно легла на грунт правым бортом на расстоянии 500–600 метров от берега острова Хоккайдо, невдалеке от японской деревни.

В момент аварии капитан Лапшин и команда судна, за исключением старпома Крищенко и боцмана Пасечника, практически не приняла никаких мер для спасения людей. «При гибели парохода, — рассказывал один из очевидцев Лев Слободской, — никто из команды корабля не предупредил пассажиров о необходимости выхода из трюмов. Имевшиеся на судне несколько спасательных поясов были разобраны командой».

Пассажиры, охваченные паникой, при отсутствии каких-либо спасательных приспособлений, бросились из трюмов на палубу. Мечась по палубе, при быстром появлении крена, многие из них, вследствие ударов волн, падали в воду и тонули. «Спасали лишь двумя спасательными кругами, — вспоминал еще один уцелевший свидетель Николай Кияткин, — которые до конца веревки бросались плавающим людям, находившимся близко от борта. Однако, большинство из них, побывав продолжительное время в холодной воде, срывались с кругов и гибли на глазах у всех. Многие, плавая на расстоянии 10–20 метров от судна, взывали о помощи, которую они не получали и погибали».

Те же из пассажиров, кто, словно в консервной банке, оказался в полузатопленных трюмах, подверглись жестокому испытанию на выживаемость. О том с каким отчаянием боролись люди за свою жизнь, рассказывал уже после трагедии чудом спасшийся и оставшийся инвалидом Константин Пащенко: «Я находился в носовой части парохода в трюме № 2. После первого удара я хотел подняться наверх, но вошедшие в трюм матросы, начали успокаивать и просили не создавать паники. Я им поверил и не стал стремиться на палубу, считая, что пробоину можно заделать и ничего не случится. Но пароход продолжал крениться. Среди пассажиров началась паника, и все бросились к выходам. От тяжести людей наспех сколоченные лестницы, ведущие из трюмов наверх, обломились и пассажиры остались внизу. Путь на палубу им был отрезан. Когда пароход лег на бок, вода залила как раз полтрюма. Люди не могли долго держаться на воде и тонули, поскольку какой-либо помощи не оказалось. Часть пассажиров, успевших ухватиться за стенки, не могли на них долго держаться и падали в воду. Кого-то с силой било об стену от мощных ударов морских волн по корпусу судна.

Первое время я забрался на стенку между 1 и 2 трюмами. У меня было два ремня, которыми я укрепился на стенке. Один из них я зацепил за крюк, который был приварен к борту судна, второй привязал к первому и одной ногой стоял в петле, а второй упирался о стенку. Таким образом я просидел двое суток. После этого мы подвесили одну половину ворот на ремнях и остальное время сидели на ней до спасения японцами».

Почти четверо суток судьба испытывала на прочность заложников, оказавшихся в железной западне. Выдержать такое довелось лишь немногим. По свидетельствам очевидцев, некоторые падали в воду во время сна, некоторые от бессилия. Нередкими были случаи самоубийств, когда отчаявшиеся дождаться спасения люди сами прыгали в воду и тонули, вскрывали себе вены или разбивали головы о борт.

Два неприятных инцидента произошли с находящимися на борту заключенными. Когда пароход начал крениться и из трюма № 1 ринулись на палубу подследственные заключенные, обескураженный и растерявшийся конвоир, не проинструктированный о том, как следует вести себя в случае аварии корабля, открыл по ним огонь, усилив и без того уже начавшуюся панику. Находясь в состоянии аффекта он застрелил троих человек, а затем застрелился сам.

Чуть позже, когда судно перестало погружаться в воду, находившиеся среди бывших заключенных уголовники, устроили на корабле грабеж, отбирая у остальных пассажиров вещи, деньги, облигации и другие ценности.

Оставшиеся в живых люди встретили рассвет 12 декабря, сгрудившись на борту лежащего на боку судна. В незатопленных каютах разместили детей, здесь же по очереди обогревались взрослые.

Лишь спустя полутора суток, на сигнал «SOS», к месту гибели «Индигирки» подошел японский пароход «Карафуто-мару» и подобрал терпящих бедствие советских людей. Оставшимся в двух (1 и 4) полузатопленных трюмах примерно 50–60 несчастным пришлось ждать своего спасения еще двое суток до 16 декабря, когда с помощью автогенов японцам удалось прорезать в борту отверстия. Однако, к тому времени живых людей удалось вытащить лишь 26 человек, причем один из них вскоре умер на берегу. Трюм № 4 вскрывать так и не стали. При проведении спасательных работ 16 декабря ни представители советского полпредства, ни члены командования «Индигирки», на судно допущены не были.

Столь позднее спасение японцы впоследствии объясняли тем, что им якобы не было известно о людях, оставшихся в трюмах, а также штормовой погодой. При этом капитан Лапшин, зная, что в трюмах еще остались живые, все же покинул «Индигирку» еще 13 декабря вместе с остальными спасенными. Данное обстоятельство впоследствии будет фигурировать в его уголовном деле как одно из главных обвинений.

Один из чудом оставшихся в живых, Дмитрий Билык, вспоминал: «До момента спасения нас японцами, вместе со мной в трюме было 7 человек, но японцы вытащили нас только четверых, а трое остались внутри, хотя я говорил им об оставшихся. Почему их не вытащили, я не знаю. Извлекали нас из трюмов следующим образом: в борту прорезали автогеном отверстие и подавали веревку с петлей, в которую мы садились и нас тянули наверх. Сами японцы в трюмы не спускались». От длительного пребывания в холодном трюме, заполненном ледяной декабрьской водой, у Билыка оказались обморожены ступни, которые позже пришлось ампутировать. Инвалидами стали и другие.

Спасенных доставили в японский порт Отару и разместили под охраной в здании городской управы. На чужой земле им предстояло провести 10 дней.

Потерпевших кораблекрушение советских людей японцы приняли в целом достаточно радушно. Промокшим и оборванным была предложена чистая и сухая одежда, организована доставка сигарет и продуктов питания. Поступали и различные подарки. Однако, по приказу капитана Лапшина, от подношений «японских фашистов» пассажиры «Индигирки» отказывались. Но бывшие уголовники не поддавались какому-либо управлению и вели себя вызывающе. Бывшие карманники начали заниматься своим ремеслом еще на лежащей на боку «Индигирке» и продолжали своей промысел и на японской земле. Когда же японцы приносили коробки с папиросами, толпа уголовников, устроив давку, с жадностью набрасывалась на них. Такие моменты с удовольствием фотографировали местные корреспонденты.

С первой минуты появления 428 русских в Отару они оказались под постоянным надзором японской полиции и спецслужб. Каждый из спасенных был сфотографирован и обыскан, после чего более 150 человек подверглись тщательному опросу. Японцы интересовались количеством расквартированных в районе Нагаево воинских частей, аэродромов и находящихся на них самолетов, количеством причалов нагаевской бухты, промышленным строительством на Колыме.

Особый интерес со стороны японских спецслужб был проявлен к инженеру-механику «Дальстроя» Николаю Дорошенко, командированному с Колымы на оборонные предприятия Москвы, Ленинграда, Горького и Хабаровска для заключения договоров. Их интересовала вся инфраструктура нагаевской бухты, план которой они просили нарисовать. Был задан ряд других вопросов, в т. ч. о численности местных аппаратов НКВД и милиции.

О том, как проходила процедура допроса позже рассказал матрос «Индигирки» Александр Роскин: «Полиция сначала угощала чаем с шоколадом, а потом спрашивала численность армии, сколько самолетов, подводных лодок, торпедных катеров и, одновременно, предлагала остаться в Японии. Нам говорили, что здесь мы будем большими начальниками…»

Подобный интерес к советским гражданам легко объясним. В 1939 году Япония и СССР хоть и не разрывали дипломатических отношений, но находились в состоянии близкой войны. К тому же только четыре месяца назад завершился вооруженный конфликт на реке Халхин-Гол, в ходе которого японские войска потерпели сокрушительное поражение. Поэтому спецслужбы страны восходящего солнца использовали любую возможность и любые средства, чтобы получить хоть какие-нибудь разведданные о своем геополитическом противнике.

Так, например, поняв, что большинство спасенных ими пассажиров «Индигирки» являются бывшими уголовниками-рецидивистами, работавшими на советских стройках стратегического значения, японцы организовали «особый подход» к ним: в обмен на нужную информацию их снабжали игральными картами, спиртными напитками, фруктами.

Однако у остальных пассажиров и членов экипажа такое поведение японской полиции вызвало гнев возмущения. Многие из допрошенных обратились с заявлениями протеста к прибывшему вскоре советскому консулу. «Считаю своим гражданским долгом довести до Вашего сведения, — сообщал в своем заявлении, написанном в духе того времени, Исаак Айзенберг, — что в числе многих вызванных на допрос 17 декабря 1939 года был и я. Группой японцев, одетых в штатское и говорящих на русском языке, мне был задан ряд вопросов: бывал ли я за границей, где родился, кем работал в Дальстрое, бывал ли на Камчатке, много ли красноармейцев в Магадане, есть ли там авиация, женат ли я и каково мое образование. На все эти вопросы я отвечал так, как подобает отвечать советскому гражданину, случайно попавшему за границу: «Ничего не знаю, ничего не видел». Врал на каждом шагу».

23 декабря в порту Отару причалил советский пароход «Ильич», на котором спасенных с «Индигирки» людей вывезли во Владивосток.

По прибытии на родную землю все уголовники, учинившие грабеж на тонущем судне, были осуждены. В следственном изоляторе Приморского краевого управления НКВД оказались также капитан судна Н. Л. Лапшин, старший помощник Т. Н. Крищенко, второй помощник В. Л. Песковский и начальник конвоя И. П. Копичинский. Капитану и второму помощнику вменялось в вину нарушение правил судовождения, повлекшее тяжкие последствия, кроме того Лапшин обвинялся в том, что покинул корабль в момент, когда в полузатопленных трюмах еще находились живые люди. Обвинения в адрес старпома Крищенко касались необеспечения «Индигирки» спасательными средствами, что непосредственно входило в его должностные обязанности. Начальнику конвоя ставилось в вину незнание общего количества заключенных на борту, слабый инструктаж конвоиров, а также чрезмерное увлечение самоспасением. Надо сказать, что следствие и суд, в отличие от установившейся в 30-е годы практики беззакония, протекали по всем правилам, с привлечением адвокатов, экспертов и многочисленных свидетелей.

10 апреля 1940 года во Владивостоке началось заседание военного трибунала тихоокеанского бассейна, на процессе, длившемся четыре дня, Лапшин и Песковский в целом свою вину в гибели «Индигирки» признали, а Крищенко и Копичинский от обвинений в свой адрес отказались. Тем не менее по приговору трибунала капитан Н. Л. Лапшин был осужден к расстрелу, В. Л. Песковский и И. П. Копичинский получили по 10 лет лагерей, а старпом Т. Н. Крищенко — 5 лет.

Решать судьбу затонувшей «Индигирки» на пароходе «Свердловск» в Японию отправилась специальная правительственная комиссия в составе 7 человек, которая прибыла в порт Отару 5 января 1940 года. С помощью водолазов ЭПРОН (Экспедиции подводных работ особого назначения) судно было тщательно обследовано, а из трюмов извлечены остававшиеся там трупы пассажиров. Причем за все услуги, оказанные японской стороной советской комиссии в виде транспорта, водолазного оборудования и другого снаряжения, японцы взимали достаточно высокую плату наличными. По результатам работы комиссии, с учетом полученных «Индигиркой» повреждений, было признано экономически нецелесообразным ее подъем и восстановление.

А в самом начале февраля все тот же «Свердловск» доставил во Владивосток свой страшный груз — урны с прахом 396 погибших. Еще примерно столько же тел обнаружить так и не удалось.

Лев Котюков

Забытый поэт Иосиф Сталин

В канонической биографии И. В. Сталина, изданной институтом Маркса — Энгельса — Ленина при его жизни и, как утверждают, написанной и отредактированной им самим, нет и полслова о поэтическом творчестве вождя.

В юности многие мечтают стать поэтами, но, растеряв запал в стремлении опубликоваться и прославиться, смиряются с поражением и в зрелые годы с улыбкой вспоминают свои доморощенные вирши. Поэтому, наверное, вождь не счел нужным упоминать о страсти к поэзии в своем монументальном жизнеописании.

Такой напрашивается ответ. Но он будет в корне неверен. Иосиф Джугашвили, в отличие от несостоявшегося художника Адольфа Гитлера, не был стихотворцем-неудачником, не мечтал о поэтическом признании, он был поэтом, был признан и отмечен как поэт на заре туманной юности. Ему охотно представляли свои страницы грузинские газеты и журналы, его стихи заучивались наизусть. Особенно красноречив тот факт, что не кто-нибудь, а живой классик грузинской литературы Илья Чавчавадзе выделил Иосифа Джугашвили из сонма юношей «со взором горящим» и включил его произведения в школьные хрестоматии. Кто из нынешних молодых и немолодых стихотворцев может похвастаться столь ранним феерическим признанием?..

Так почему же гордый, честолюбивый, юный Джугашвили не следует своему призванию? Почему, родившись поэтом и, подобно Рембо, прославившись в самом начале, уходит в революцию — и забывает о себе как о поэте до конца дней своих? Попробуем в меру возможности ответить.

Конец 19-го века в России был ознаменован бурным развитием капитализма. Восьмидесятые и девяностые годы были поистине антипоэтическим временем. Забыв о вечности, люди обращали время в деньги, презрев поэзию, делали дело. Сам за себя говорит такой факт: гениальная книга «Вечерние огни» Афанасия Фета, изданная автором за свой счет, практически не была распродана. Не лишним будет вспомнить популярное, злопыхательское высказывание о поэзии тогдашнего властителя дум Льва Толстого: «Писать стихи все это равно что за сохой танцевать».

Юный, не по годам мудрый, Иосиф Джугашвили прекрасно знал, что поэтическая стезя сулит не только славу, но и унижение, — и не хотел с этим мириться, ибо с детства, под гнетом тайны своего происхождения, был сыт сим горьким знанием с лихвой. Он уходит из поэзии… Уходит для борьбы со всемирным унижением. Результат этой борьбы нам известен.

Нам не известно, навсегда ли забыл в себе поэта Иосиф Джугашвили, явившись миру под именем Сталина? Поэты ревниво хранят свои тайны для вечности. И кто знает, кто знает… Но известно, что в советское время его стихи не публиковались и, тем более, не включались в школьные хрестоматии, хотя казалось бы…

Правда, в 1949 году по инициативе Л. П. Берии была предпринята попытка втайне от Сталина, к 70-летию вождя, издать его стихи в подарочном оформлении на русском языке. Для этой цели под строжайшем секретом были привлечены лучшие переводчики, как утверждают, среди них были Б. Пастернак и А. Тарковский.

Ознакомившись с безымянными подстрочниками, не догадываясь об их авторстве один из мастеров поэтического перевода простодушно сказал: «Тянут на Сталинскую премию 1-й степени…»

Но в самый разгар работы над переводами был получен грозный приказ: срочно прекратить сию деятельность. Думается, нет нужды гадать, откуда последовал этот приказ. Так поэт Иосиф Джугашвили по воле Сталина не стал лауреатом Сталинской премии.

Конец нынешнего века в России, как и конец 19-го, ознаменован резким падением интереса к поэзии у нашей, просвещенной мексиканскими телесериалами публики. На уме и на устах у всех — деньги, деньги, деньги… и мерещится, что русские березы шелестят не зелеными листьями, а этими самыми чертовыми «зелеными», и повсеместно — унижение, унижение, унижение…

С горечью и тревогой думается, что, может быть, в данное мгновение, юноша с искрой Божьей в душе, испытав тысячу унижений в поисках так называемых «спонсоров» для издания своей талантливой книги, смотрит опустошенно в темное, безжизненное окно, комкает лист бумаги с недописанным стихотворением — и на чистом листе пишет заявление о приеме в очередную новоявленную партию «борцов за народное счастье и справедливость».

И грустно у юноши на душе, и горе людям, когда истинные поэты и пророки идут в революции и политику, а бездарные политики и президенты тщатся прослыть пророками и писателями.

Поэтическая деятельность Иосифа Джугашвили продолжалась всего четыре года, с 1893-год по 1896-й. Рукописи его стихотворений безвозвратно (?) утеряны, поиск его прижизненных публикаций по объективным причинам ограничен. Сегодня мы публикуем несколько стихотворений незаслуженно забытого нами и самим собой поэта и возвращаем его имя читателям.

Иосиф ДЖУГАШВИЛИ — СТАЛИН.

УТРО



Озябший розовый бутон
К фиалке голубой приник.
И тотчас ветром пробужден
Очнулся ландыш — и поник.
И жаворонок в синь летел,
Звенел, взмывая к облакам.
А соловей рассветный пел
О неземной любви цветам.



Луне



Плыви в пространстве величаво
Над скрытой бездною земной.
Развей серебряным сияньем
Туман угрюмый, мрак густой.
Склонись к земле, во сне лежащей,