Уильям Лэндей
Мишн-Флэтс
Пролог
На экране молодая женщина, лицом к солнцу, нежится на резиновом надувном матраце. Кончики ее пальцев лениво полощутся в воде. Круглый надувной матрац медленно вращается вокруг своей оси. В кадре слева возникает кусочек пляжа. Женщина беременна: даже свободная цветастая рубашка поверх бикини не способна скрыть размер ее живота. Вот она поднимает голову, замечает направленную на нее кинокамеру, и в ее глазах — веселый переполох. Фильм без звука, но по губам угадываются слова:
— Прекрати! Немедленно перестань снимать! Посмотри, на кого я сейчас похожа!
Кадр вдруг начинает «гулять» — видимо, снимающий от души хохочет, и камера ходит ходуном. Женщина грозно хмурится и картинно трясет кулаком — преувеличенная жестикуляция, словно в немом фильме двадцатых годов. Затем, сменяя гнев на милость, она весело машет рукой и беззвучно говорит, глядя на свой живот: «Привет, Бен!» — и присоединяется к смеху того, кто ее снимает. Потом укладывается на матрац, и ленивый дрейф продолжается.
Женщина — моя мать. А ребенок в ее животе — не кто иной, как я, будущий Бен. Время: 1971 год, начало лета. Я появлюсь на свет месяцем позже.
К этому куцему фильму на восьмимиллиметровой пленке — минуты две-три, не дольше — мать относилась как к самому дорогому семейному имуществу. Она хранила бесценную реликвию в желтой металлической коробке с надписью «Кодак», под горой нижнего белья и чулок в самом верхнем ящике высоченного гардероба — куда, по ее мнению, воры поленятся заглянуть.
Большим количеством воров наш городок не отличался, а те, что были, вряд ли польстились бы на плохонький любительский фильм про беременную женщину на надувном матраце. Однако мама свято верила, что этому фильму цены нет. Поэтому время от времени взбиралась на стул, запускала руку под тряпье и нащупывала коробку — просто чтобы убедиться, на месте ли ее сокровище. Периодически, в особо дождливые и скучные дни, она имела привычку вытаскивать из чулана пудовый допотопный кинопроектор фирмы «Белл и Хоуэлл» и — на стене гостиной — снова и снова смотреть тот пляжный фильм.
Мама стояла за проектором, тыча пальцем в свой живот на экране, и возбужденно, с остатками неистребимого бостонского акцента в голосе приговаривала:
— А это ты, Бен! Вот он ты, Бен!
Иногда сразу после фильма она роняла быструю сентиментальную слезу. Порой расстраивалась всерьез и надолго.
Если сложить все годы, тот летний клип я видел раз сто, не меньше. Он и сейчас в любой момент готов прокрутиться у меня в голове — от первого кадра до последнего. Ума не приложу, отчего мама так его обожала. Возможно, на пленке был зафиксирован краткий момент метаморфозы — переходный период между девичеством и материнством.
Что до меня, я так и не полюбил этот фильм.
От него мне всегда становилось не по себе. Там мир до меня — мир, который прекраснейшим образом обходится без меня. И моего отсутствия никак не ощущает. То, что мое появление необходимо нужно и неизбежно, — совсем даже не факт. Никто меня никогда и нигде не встречал, никто со мной не знаком. Я не существую. И нет ни у кого острой потребности в моем существовании!
Даже эта молодая женщина на надувном матраце, собственно говоря, мне не мать — она всего лишь женщина, которая скоро станет матерью. Да, она машет мне рукой и называет меня по имени — но, если разобраться, кому она машет, к кому обращается? Она ждет меня — во всех смыслах слова. Однако любое ожидание — штука ненадежная. Жизнь — хаос причин и следствий, и как она повернется — остается только гадать.
Может статься, мы никогда не увидимся — я не увижу свет, она не увидит меня.
И опять же, кто она, эта беременная женщина, существующая уже исключительно на экране?
Разумеется, это не моя мать. Это всего лишь умственный образ, предварительный проект моей матери — живая пиктограмма на стене гостиной, бесплотный образ в моей голове.
Со дня смерти моей матери прошло тринадцать месяцев, а я пока что не удосужился проверить, на месте ли реликвия в желтой металлической коробке с надписью «Кодак». Возможно, в один прекрасный день я достану коробку, вытащу допотопный проектор — и просмотрю фильм в сто первый раз. И увижу ее опять — молодую, живую, хохочущую.
По-моему, это хорошо — начать мою историю именно с этого. Беременная хорошенькая женщина на озере в жаркий летний день. Ведь, говоря по совести, ни одна история в вечно текущей жизни не имеет «подлинного», стопроцентного начала. Существует только момент, с которого рассказчик вдруг начинает пристально отслеживать события.
Другая картинка. Пять с половиной лет спустя. 11 марта 1977 года. После полуночи прошел один час и двадцать девять минут.
По бостонскому району, известному под названием Мишн-Флэтс, медленно катит патрульная полицейская машина. Колеса месят присыпанный песком снег. Впереди эстакада «надземки». Все залито призрачным ночным фосфоресцирующим светом.
Патрульная машина останавливается у бара, который называется «Килмарнок». Большой черный силуэт с неоновой рекламой в окнах.
Внутри машины полицейский — его имя нам не важно. Он протирает ладошкой запотевшее боковое стекло и задумчиво глядит на неоновую рекламу. «ПИВО ГИННЕСС». И традиционный посул: «ВЕЗДЕ ХОРОШО, А У НАС ЛУЧШЕ!»
В час ночи бар закрывается, огни гасят. Прошло уже двадцать девять минут после закрытия. А неоновая реклама все еще горит. Непорядок.
«Так-так…» — думает полицейский.
Если бы он поехал другой улицей или не обратил внимания на дурацкие неоновые огни — ничего из последующего не случилось бы.
Будущее в этот момент еще не определено — тысячи возможностей остаются открытыми. И вместо нашей истории могут произойти сотни других.
Полицейский может попросту хмыкнуть, наплевать на непорядок с рекламой и двинуться дальше по Вашингтон-авеню. В конце концов, невелико событие! Какой бармен раз в год не забывает погасить часть огней, закрывая среди ночи свое заведение?
С другой стороны, можно всполошиться всерьез и даже без промедления вызвать подкрепление: бар перед самым закрытием — лакомый кусок для налетчиков. Расчет происходит в наличных, все денежки еще в кассе, двери пока нараспашку. Охраны никакой, один бармен да несколько хорошо надравшихся посетителей.
М-да, проблема. Надо бы, конечно, остановить машину и заглянуть с проверочкой… Но если подозрения оправдаются, то в одиночку — дело табак. Лучше дождаться подкрепления. Не стоит забывать, что это Мишн-Флэтс, — тут надо всегда смотреть в оба и готовиться к худшему, если собственная шкура тебе дорога.
Но опять-таки полицейскому в ночной смене — с полуночи до восьми утра — иногда приходится проверить лично до полусотни заведений. Если всякий раз для этого вызывать товарищей для подмоги — ребята в участке просто не поймут. Словом, полицейскому возле паба «Килмарнок» нет никакого резона «гнать волну». Сейчас он примет то, что кажется ему единственным правильным решением и, наверное, действительно являлось единственным правильным решением… Но как, черт возьми, объяснить то, что последует за этим правильным решением?
Невезение?
Дурное совпадение?
Равнодушное стечение обстоятельств — результат бесчисленных причин и неисчислимых следствий?
Что это будет?
Или что это было?
Конец одной истории — или сразу нескольких?
Или начало другой истории — или сразу нескольких?
Примите в расчет еще одно. Покуда полицейский рассеянно вертит ручку настройки радиоприемника и решает в уме, выходить ему из машины или нет, озаботиться этим непорядком или нет, — я преспокойно сплю в своей детской кроватке на западе штата Мэн, в трех сотнях миль от Мишн-Флэтс. Мне пять лет от роду.
Однако вернемся к нашему полицейскому. Он решает не оставлять дело без последствий, но и не раздувать его. Если обнаружится, что бармен не закрыл заведение в положенный час, тогда можно хорошенько отчитать его и даже пригрозить жалобой в Комиссию по выдаче лицензий: «Вот отзовут твою лицензию — будешь локти кусать, да поздно!» На том все и кончится.
Полицейский на всякий случай докладывает диспетчеру (это останется на магнитофонной пленке):
— Иду с проверкой в «Килмарнок» на Мишн-авеню.
Говорит ровным, спокойным тоном. Рутинная проверка.
Он выходит из машины — и попадает в самое пекло вооруженного ограбления.
В «Килмарноке» в его затылок упирается ствол девятимиллиметровой «беретты». Она в руке крепыша по имени Деррил Сайкс. Сайкс давно на игле. И сейчас он под тяжелым кайфом — амфетамины плюс бутылка старого доброго «Джека Дэниелса».
Полицейский без долгих разговоров беспомощно поднимает руки — деваться некуда.
Коп с поднятыми руками!
Сайкс тащится от этого зрелища.
«Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!»
Сайкс тычет стволом полицейской «беретты» копу в затылок и ржет.
В голове Сайкса вместо мыслей — сплошной гуд. А в ушах ядовитый шип, словно в каждое вделан усилитель для электрогитары. Сквозь этот одному Сайксу слышный шум прорывается властный голос:
— Урой гада! Вышиби мозги сраному копу! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!
Сообщника Сайкса зовут Фрэнк Фазуло.
Этот Фазуло хотя и под кайфом, но еще немного соображает.
Ну да, еще как соображает! Все у него под контролем!
В руках у него обрез. Фазуло целится копу в живот и приказывает:
— Раздевайся, рванина! Догола, мать твою!
Голого полицейского он ставит на колени, заводит ему руки за спину и надевает наручники.
Голый коп трясется от страха.
А парочка, Деррил Сайкс и Фрэнк Фазуло, балдеет от счастья. Деррил напяливает на себя форменный китель полицейского. «Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!» Оба бандита пускаются в пляс вокруг стойки. Они топчут и расшвыривают одежду полицейского, играют в футбол его носками и черными туфлями.
Фазуло начинает палить из обреза в потолок.
Прыг-прыг — бабах-бабах — прыг-прыг — бабах-бабах!
В довершение Фазуло расстегивает штаны и заставляет полицейского удовлетворить его.
Во время оргазма Фазуло, смеха ради, разряжает обрез в лоб полицейскому.
* * *
Девять дней спустя после убийства в «Килмарноке».
Четыре утра.
Зверски холодная ветреная зимняя ночь. А здесь, на нижнем уровне Тобин-бриджа — моста через Мистик-Ривер, — ветер почти штормовой силы и мороз чувствуется вдвойне.
Фрэнк Фазуло отделяется от перил и, растопырив ноги и руки, летит вниз, к воде, до которой сто пятьдесят футов.
Лететь ему добрых три секунды.
Есть время подумать.
Куртку раздувает парусом, но это не затормозит падение. Воды он коснется со скоростью семьдесят миль в час. При такой скорости вода — тот же бетон.
Что происходит в голове Фазуло в эти три секунды свободного полета? О чем он думает? И думает ли? Смотрит ли он прямо на черную воду, которая несется ему навстречу? Или его глаза закрыты? Вспоминает ли он своего сообщника Дэррила Сайкса? Или убитого полицейского? Верит ли он, что его гибель поставит точку в деле об убийстве в «Килмарноке»?
За последние девять дней Фрэнк Фазуло, сам того не ведая, узнал подлинный смысл понятия «вне закона».
В наше время это понятие стало шаблоном для обозначения всякого преступника.
«Преступник — человек вне закона».
Но это неправда.
В демократической стране, где права любого человека, в том числе и правонарушителя, находятся под защитой закона, преступник — хотя бы худо-бедно — остается в правовой зоне.
В старой английской юриспруденции термин «вне закона» имел куда более четкое, конкретное и страшное значение.
Когда суд объявлял человека «вне закона», он объявлял его вне закона буквально. Закон больше не защищал этого человека. Ни от кого и ни от чего.
У человека, который вытолкнут из всех законов, можно было отнять все, что угодно — в том числе и жизнь. И не понести ни малейшего наказания.
Человек «вне закона» не мог спрятаться и отсидеться ни в каком медвежьем углу Англии. Везде его рано или поздно настигала расплата. Любой помогающий человеку вне закона сам становился вне закона. А этого боялись, и боялись по-настоящему, нутром.
Фрэнк Фазуло на собственной шкуре узнал, что такое быть «вне закона» в старинном значении этого термина.
Ни одна душа в бостонском департаменте полиции не была заинтересована арестовать Фрэнка Фазуло, доказать его вину и упрятать пожизненно.
Бостонские полицейские желали одного — иметь его труп.
Немедленно. Без долгой и не всегда надежной судебной тягомотины — а ну как найдется закорючка, которая позволит адвокату скостить подонку срок или даже вовсе освободить от ответственности!
Поэтому для Фазуло в его положении тюрьма была сладкой и совершенно недостижимой мечтой.
Дэррила Сайкса полиция вычислила уже на третий день после убийства.
Он отсиживался в старом отеле «Мэдисон», недалеко от Бостон-Гарденс.
Четыре спецназовца вломились в его комнату и всадили в Сайкса сорок одну пулю. Все четверо показали под присягой, что Сайкс пытался схватить пистолет — и только тогда они начали стрелять. Правда, никакого пистолета в комнате не нашли, сколько ни искали. Однако внутреннее служебное расследование было мгновенно и благополучно закрыто.
После этого наступил черед Фрэнка Фазуло.
По сравнению с тем, что ему готовили, можно считать — Сайкс легко отделался!
Ведь именно Фазуло заставил убитого полицейского… Господи, даже сказать про это язык не поворачивается!
И куда в такой ситуации бежать Фрэнку Фазуло, без гроша в кармане и с тремя извилинами в голове? Его вернули бы на растерзание бостонским полицейским из любого города, из любого угла Штатов. Его вернули бы из любой другой страны, даже из Мексики (докуда ему, впрочем, как до Луны). На то она и существует, солидарность полицейских всего мира.
Выходит, иного выхода, кроме как с моста в воду, у него и не было. Фрэнку Фазуло это было понятно как дважды два. И все равно умирать не хотелось…
Скорее всего именно об этом он и думал в последние три секунды: они бы меня и под землей нашли, рано или поздно какой-нибудь коп наткнулся бы на меня — и кранты.
* * *
Прошло еще десять лет.
Сегодня 17 августа 1987 года. На часах — 2.25.
Опять мы в Мишн-Флэтс — в типовом деревянном доме на три семьи, который бостонцы называют трехэтажным автобусом.
Площадка третьего этажа. Восемь полицейских стоят, затаив дыхание, и таращатся на дверь, словно она вот-вот заговорит.
На красной деревянной двери еще сохранились две дырочки от золотых гвоздиков, на которых крепилась мезуза — пергамент с цитатой из Второзакония. Пятьдесят лет назад в этом квартале жили преимущественно евреи. Эпоха золотых гвоздиков с мезузой давно закончилась. Теперь тут логово наркобанды, известной в округе как «мишнская шайка».
На первый взгляд дверь выглядит вполне невинно.
Однако опытный глаз полицейских — и знание того, кто и что за этой дверью — все это подсказывает: «деревяшка» не без секрета. С ней хорошо поработали, и она каким-то образом укреплена. Скорее всего дверь изнутри блокирует стальная конструкция, которая поставлена под углом в сорок пять градусов и упирается в деревянные колоды, намертво закрепленные на полу.
Значит, чтобы попасть в квартиру, полиции нужно сначала разнести дверь в щепы. Просто выставить ее невозможно.
При самой большой сноровке и предельной организованности эта операция займет секунд пятнадцать-двадцать.
А пятнадцать-двадцать секунд в подобной ситуации — целая вечность.
Вполне достаточно, чтобы спустить кокаин в унитаз, сжечь любые документы, выкинуть из окна все причиндалы для взвешивания и расфасовки наркотиков — и попробуй докажи в суде, кому это хозяйство принадлежало!
Словом, умные и проворные ребята за четверть минуты много чего успеют.
Все шито-крыто, и в суд попросту не с чем идти.
Да, если рассчитывать на пятнадцать-двадцать секунд — прямо хоть и не начинай!
То ли дело металлические двери! Они предсказуемы. Тонкие сразу прогибаются под кувалдой и вылетают из пазов. Толстые, правда, ничем не прошибешь. Надо взрывать замок или петли — или высаживать всю дверную раму. Однако для этого есть наработки и необходимое снаряжение. А с деревянными дверями — беда. Никто заранее не скажет, как поведет себя такая хреновина.
Хулио Вега нутром чувствовал, что эта дверь обеспечит им неприятности по полной программе.
Он перевел глаза на своего коллегу Арчи Траделла, детектива из отдела по борьбе с наркотиками, и выразительно покачал головой. Было ясно, что он хотел сказать: «Нынче таких дверей уже не делают! Слабо!»
Траделл, огромный детина с огненно-рыжей бородой, ответил понимающей улыбкой и поиграл мускулами — дескать, справимся.
Оба отчаянно нервничали. Они впервые на пару самостоятельно проводили рейд. И объект был очень серьезный — «мишнская шайка» считалась самой опасной и самой активной в районе.
Так называемый ордер на обыск «без стука в дверь», то есть на молниеносную операцию, увенчал длительное расследование Траделла и Веги — последние две недели наблюдение велось двадцать четыре часа в сутки, была собрана масса информации, в том числе и от «шестерок».
Сам Мартин Гиттенс, всеми уважаемый полицейский и великий знаток Мишн-Флэтс, поддержал Траделла и Вегу. Так что ордер был получен без всяких оговорок. Операция обещала отличные результаты.
А детектив Вега давно мечтал проявить себя.
Отличишься раз — дадут новое хорошее задание, на котором можно опять отличиться. И пошло-поехало. Вега мечтал о карьере. Сперва, этой осенью, сдать экзамен на сержанта, прокантоваться еще пару лет в отделе по борьбе с наркотиками, а затем рвануть в отдел спецрасследований или, чем черт не шутит, в отдел по расследованию убийств. Разумеется, о своих планах Хулио Вега не слишком распространялся — он знал, что его напарник, рыжеволосый гигант Арчи Траделл, равнодушен к карьере.
Траделл и думать не думал перебираться в отдел по расследованию убийств или еще куда. Его вполне устраивала эта малоперспективная возня с наркодельцами. Некоторые действительно любят подобную работу: никаких тебе трупов в начале расследования, а враг — такой же предельно профессиональный, как и его противники из полиции. Голыми руками не возьмешь. Кому нравится неспешная интеллектуальная игра в кошки-мышки — пожалуйста. Вега не такой. Ему нужны быстрые результаты. Он пытался разбудить амбиции в Траделле, сто раз повторял ему: кто не расследует убийств, тому настоящего служебного успеха не видать. Вега даже намекал, что Траделлу стоит сдать экзамен на сержанта, но Арчи только посмеивался.
— И что я буду с этого иметь? — отмахивался он. — Зачем уходить оттуда, где мне нравится?
Во время последнего такого разговора они сидели в обшарпанном баре «Краун Вик» с видом из окна на залитую лунным светом Мишн-авеню, сердце Мишн-Флэтс. Квартал за кварталом — невзрачные серые дома с облупившимися фасадами. Застрять тут на всю жизнь? Ну как ты объяснишь это парню, если он этого просто не чувствует!
«Хочешь здесь сгнить — твое дело», — решил тогда Хулио Вега. Пусть себе мотается по Мишн-Флэтс до пенсии и ловит на горячем шваль, торговцев наркотиками. Вега — другой. Он игрок. Он в движении. Он все преодолеет, он всего добьется. Но для начала… для начала надо выделиться уже на этой работе. Тогда откроется путь и к сияющим вершинам. Дело должно выгореть. Его блестящий послужной список должен начаться с сегодняшнего дня!
Вега и Траделл стояли перед дверью как часовые — молча, неподвижно.
Остальные шестеро полицейских думали только о собственной безопасности. Ни один из них не хотел оказаться прямо перед дверью, на линии возможного огня. Они жались по стенам. Впрочем, на крохотной лестничной площадке безопасное место найти сложно. На четверых была форма и бронежилеты. Двое из отдела по борьбе с наркотиками привыкли работать под прикрытием и сейчас тоже были в джинсах и кроссовках. Но джинсы и кроссовки пусть вас не смущают — эти ребята прошли огонь и воду и брали штурмом не одну квартиру в Мишн-Флэтс.
На протяжении долгих секунд полицейские тщательно прислушивались к звукам из квартиры.
Тишина полнейшая.
Наконец все взгляды устремились на Вегу в ожидании знака.
Вега присел у стены и кивнул напарнику: давай!
Могучий Траделл решительно шагнул к двери. На душной тесной площадке было кошмарно жарко — добрых тридцать градусов. Траделл весь взмок, его тенниску хоть выжимай. Пот струился по рыжей бороде во влажных завитках. Траделл широко улыбался — возможно, со страху. В руках он сжимал полутораметровую стальную трубу. В газетах потом напишут, что полицейские использовали таран. На самом деле это была простодушная самоделка: залитый бетоном кусок водосточной трубы, к которому умельцы в полиции приделали ручки.
Вега растопырил пятерню и начал отсчет. Осталось четыре пальца. Три. Два. Один. Начали!
Траделл что было мочи ударил «тараном» в дверь.
Лестничная клетка отозвалась сочным гулом.
Дверь не шелохнулась.
Траделл быстро отступил назад, замахнулся как следует — и ударил еще раз.
Дверь тряхнуло. Но устояла, подлая!
Полицейские нервно переминались с ноги на ногу — с каждой потерянной секундой напряжение росло. Всем становилось все больше и больше не по себе.
— Давай, громила, не робей! — крикнул Вега Траделлу.
Третий удар. Снова мрачный гул по всей лестничной клетке.
Четвертый удар. Но звук наконец-то другой. Крррах!
Есть пролом! И тут же, в почти слитном звучании, раздался выстрел.
Фонтан крови, розовый туман, брызги чего-то мягкого — и Траделл на полу, на спине, половины черепа как не бывало.
Рядом громыхнул об пол «таран», выпавший из рук мертвеца.
Полицейские бросились кто куда — в основном почти кувырком вниз по лестнице.
— Арчи! — благим матом кричал один. — Арчи!
— Берегись, стреляют! Берегись, стреляют! — нелепо и бессмысленно орал другой, очумевший от вида крови.
Вега тупо таращился на труп Арчи Траделла.
Кровь, кровь — сколько крови! Кругом. И лужа уже успела натечь под его головой.
Водосточная труба с ручками сиротливо лежала в стороне.
Надо хватать ее и продолжать штурм.
Но Вега не мог пошевелиться. Ноги-руки не слушались.
Часть первая
Степень цивилизованности народа определяется во многом тем, какими методами он обеспечивает выполнение своего уголовного права.
Из протокола судебного процесса «Миранда против штата Аризона», 1966 г.
1
Морис Улетт однажды пытался покончить жизнь самоубийством, однако в итоге лишь отстрелил себе правую часть челюсти.
Бостонские хирурги хоть и заменили ему челюсть протезом, однако доброго слова от него не дождались.
После операции лицо Мориса приобрело диковинно недолепленный вид.
Чтобы скрыть свое уродство, Морис был готов на что угодно. В молодости (а в момент несчастья ему было девятнадцать) он носил на лице бандану — пестрый шелковый платок, скрывавший лицо ниже глаз. Так маскировались грабители банков в старых вестернах. Это придавало Морису, парню в общем-то заурядному и приземленному, романтический вид. Подобный имидж какое-то время ему нравился. Но в повседневной жизни такой имидж приносил одни неприятности.
В конце концов образ романтического грабителя Морису порядком надоел. К тому же за платком было трудно дышать, а еда и питье в публичных местах превращались в сущую муку. Поэтому в один прекрасный день он попросту зашвырнул бандану подальше и стал жить с открытым лицом. Большую часть времени он и думать не думал о своем дефекте, хотя жизнь то и дело так или иначе напоминала ему, что его лицо — не такое, как у всех.
Большинство жителей городка настолько привыкли к деформированному лицу Мориса, что нехватка доброго куска челюсти раздражала их не больше, чем чья-то близорукость. Правда, все они старались оберегать его: при разговоре смотрели ему в глаза, а не шарили по лицу; обращались к нему по имени, с должным пиететом.
Летняя приезжая публика — те, конечно, таращились. Даже взрослые. Тогда они натыкались на ледяной взгляд кого-нибудь из местных, начиная с Рэда Кэффри и заканчивая Джинни Терлером. Любой житель городка умел загодя одернуть приезжего: отверни смотрелки, мистер!
Версаль, штат Мэн, в этом отношении симпатичный городок.
Когда-то его улицы казались мне чем-то вроде больших липучек для неосторожных молодых людей вроде меня: раз увязнут лапки в сладком и липком — и пропал навеки. Пока высвободишься — глядишь, и жизнь прошла, и уже поздно удирать-перебираться в более интересные края.
Однако надо отдать должное жителям Версаля: они стояли горой за Мориса Улетта.
Они стояли горой и за меня.
Мне только-только стукнуло двадцать четыре, когда меня выбрали начальником полиции. На протяжении нескольких месяцев я, Бенджамин Уилмот Трумэн, был самым молодым начальником городской полиции во всех Соединенных Штатах. По крайней мере жители нашего городка были твердо в этом убеждены.
Моя уникальность оказалась весьма кратковременной — в том же году в газете «Ю-Эс-Эй тудей» появилась статья о двадцатидвухлетнем шерифе где-то в Орегоне. А впрочем, я не сильно переживал. Мне от этой славы было не тепло и не холодно.
Говоря по совести, я вообще не хотел быть полицейским.
И уж тем более шерифом в Версале.
Вернемся к Морису. Он продолжал жить в дощатом доме, который он унаследовал от покойного отца. Получал небольшую социальную помощь, время от времени обедал в бесплатной столовой одной из двух соперничающих городских благотворительных организаций. В свое время выиграл процесс против больничной кассы, которая не оказала ему должной поддержки во время всей этой истории с отстреленной челюстью, и по судебному решению получил маленький капиталец — так что Морис в принципе не бедствовал, хотя и шиковать было не с чего. Казалось бы, живи себе в свое удовольствие. Тем не менее, по непонятным для версальцев причинам, Морис начал отдаляться от людей, все меньше выходил из дома. Согласно городской молве, он стал почти анахоретом, а может быть, и крыша у него слегка поехала. Но за всю свою жизнь он никого ни разу не обидел, ни на кого руки не поднял (разве что на себя самого). Поэтому все сходились на том, что Морис Улетт — вольная птица и осуждать его не следует, что он делает и как он живет — его личное дело.
В общем и целом я придерживался того же мнения. Только к одной привычке Мориса я как шериф равнодушно относиться не имел права.
Раз в несколько месяцев, ни с того ни с сего, Морис начинал палить из ружья в светофор на шоссе номер два — аккурат напротив своего дома.
Его упражнения в прицельной стрельбе наводили панику на водителей.
Обычно Морис хватался за винтовку слегка обкуренный. Собственно говоря, именно наркота и провоцировала его на подвиги — и мешала ему, вообще-то меткому стрелку, хотя бы раз попасть в светофор.
В ту ночь — десятого октября 1997 года — около десяти вечера Пегги Батлер пожаловалась мне по телефону, что «мистер Улетт опять шалит! Стреляет прямо по машинам!». Я заверил ее, что Морис стреляет не по машинам — упаси Господи! Он целит в светофор. Да и в тот едва ли попадет.
— Ха, ха, мистер Хохмач! — сказала Пегги и повесила трубку.
Хочешь не хочешь, а надо было ехать.
Еще за милю-другую до дома Мориса Улетта мне стали слышны выстрелы. Характерные звонкие раскаты. Без правильных интервалов, примерно по выстрелу каждые пятнадцать секунд. К великой досаде, мне самому предстояло проехать перекресток напротив дома; стало быть, и я могу очутиться у него на прицеле. На всякий случай я врубил мигалку и сирену и вообще все, что светилось и шумело. Думаю, моя полицейская машина в этот момент напоминала карнавальный автомобиль на масленицу. Но мне надо было чем-то добиться внимания Мориса — чтобы он заметил, что это всего лишь дружище-шериф, а не какой-нибудь мимоезжий козел, и на минутку перестал палить.
Я припарковал машину двумя колесами прямо на лужайке перед домом Мориса и оставил всю иллюминацию включенной, только сирену выключил. Прежде чем бежать к дому, я крикнул:
— Морис! Это я, Бен Трумэн.
Никакого ответа.
— Эй, Рембо! Ты не мог бы на секундочку прекратить пиф-паф?
Опять никакого ответа. Однако и пальба прекратилась. Добрый знак.
— Ладно, Морис, иду к дому! — крикнул я. — Не вздумай стрелять!
Морис встретил меня на крыльце. Винтовку он держал на сгибе руки — как охотник-аристократ, притомившийся после удачной охоты. На нем была красная фланелевая куртка, промасленные рабочие штаны и сапоги. На голове — бейсбольная кепка, надвинутая почти на брови. Он держал голову очень низко — как обычно. Говоривший с ним видел не столько его лицо, сколько огромный козырек шапки. Все мы привыкли к сознательной сутулости Мориса и к беседам с кнопкой на макушке его бейсболки.
— Добрый вечер! — сказал я.
— Вечер добрый, чиф, — отозвалась бейсболка.
— Что тут происходит?
— Стреляю — и всех делов.
— Слышал, слышал. Пегги Батлер, кстати, напугана до смерти. Хотел бы я знать, куда ты метишь?
— Там светофор.
Легким кивком он показал в сторону шоссе номер два.
Я понимающе кивнул. Мы помолчали. Потом я спросил:
— Ну и как? Попал хоть раз?
— Не-а, сэр.
— Винтовка не в порядке?
Он пожал плечами.
— Дай-ка я взгляну на твою винтовку, Морис, — сказал я.
Он протянул мне винтовку, старенький «ремингтон», который я у него конфисковывал уже не меньше дюжины раз. Я проверил заряд, навел винтовку на металлический столб загородки, за которой начинался пустырь за домом Мориса. Пуля звякнула о металл.
— Винтовка в порядке, — сказал я. — Наверное, это ты разладился.
Морис коротко хохотнул.
Я похлопал по оттопыренному карману его куртки. Нащупал коробку с патронами. Внутри кармана было полно использованных скомканных салфеток.
— Господи, Морис, ты когда-нибудь вычищаешь свои карманы? — сказал я, вытаскивая коробку с патронами. — Ладно, разрешишь мне немного осмотреться — поглядеть, как ты живешь-можешь?
Он наконец поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза, В полутьме впадина на его челюсти слегка отсвечивала.
— Я чего — арестованный?
— Нет, сэр.
— Ну, тогда ладно.
Я прошел внутрь. Морис остался стоять снаружи. Руки по швам, голова долу — как мальчишка, которого только что отчитали.
На кухне пахло вареными овощами и немытым телом. На столе стояла наполовину пустая четвертушка «Джима Бима». В холодильнике — хоть шаром покати, только сиротливая древняя банка столовой соды. В шкафчиках несколько банок с готовой едой — спагетти, бобы. Суповые пакетики, в которые уже нашли дорогу муравьи.
— Эй, Морис, кто-нибудь из социальной службы был у тебя дома?
— Не помню.
Стволом винтовки я толкнул дверь ванной комнаты.
И тут впечатление разрухи.
Ванна и унитаз в пятнах ядреного ржавого цвета. В унитазе плавают два бычка. Стена под умывальником прогнила насквозь, дыра была кое-как забита досками, но в щелях виднелась земля снаружи дома.
Я выключил везде свет и вышел.
— Морис, ты помнишь, что такое предупредительное заключение?
— Да, сэр.
— И что же?
— Это когда вы меня запираете в кутузку, но я не арестованный.
— Верно. А ты помнишь, почему я тебя брал в предупредительное заключение?
— Чтоб предупредить меня. Потому оно так и называется — предупредительное.
— Это значит — оберечь тебя от тебя самого, предупредить какую-нибудь глупость с твоей стороны. Именно это мы сейчас и сделаем, Морис. Я тебя заберу с собой, чтоб ты, грешным делом, не убил кого, стреляя по светофору.
— Чтоб я в кого попал — ни Боже ж мой!
— Что ты ни в кого не целишь — я верю. А что ты ни в кого не попадешь — тут могут быть два мнения. Да и в том случае, если ты попадешь в светофор…
Лицо Мориса не выражало никаких эмоций.
— Слушай, Морис, светофор не для того висит, чтоб по нему палили. В конце концов, это собственность города. Чужое имущество. А если ты попадешь в машину?
— В машины я никогда не целюсь.
Мои наставительные беседы с Морисом всегда быстро заходят в тупик. Похоже, и в этот раз я занимался пустой тратой слов. Я никогда не мог понять, просто ли он дурковат или действительно с приветом. Так или иначе, беднягу не стоило судить слишком строго. Жизнь не была добра к нему, и то, через что он прошел, я бы и врагу не пожелал.
Он опять поднял голову и посмотрел мне в глаза. Он стоял ко мне «хорошей» стороной лица, и в полутьме его лицо казалось вполне обычным. Темноглазый, худой, кожа внатяжку — заурядное лицо, типичное для наших краев. Лицо моряка или дровосека с фотографии начала века.
— Есть хочешь, Морис?
— Не то чтоб очень.
— А ел-то когда в последний раз?
— Да вроде как вчера.
— А не сходить ли нам на пару в «Сову»?
— Я думал, вы меня заарестуете.
— Заарестую — это да. Но сперва поедим в «Сове».
— А винтовку отдадите?
— Не-а. Ты сдуру кого-нибудь укокошишь. К примеру, меня.
— Чиф Трумэн, да чтоб я да в вас!..
— Ну-ну, спасибо на добром слове. Но я винтовочку лучше придержу. При всем моем уважении, Морис, стрелок ты аховый.
— Все равно судья велит вам вернуть. У меня на винтовку бумажка правильная.
— О, да ты у нас заправский юрист!
Морис довольно хихикнул.
— А то как же! — гордо сказал он.
В «Сове» было почти пусто. Несколько посетителей сидели за стойкой бара, сосали коктейли и смотрели хоккейный матч по телевизору. За стойкой стоял Фил Ламфир, владелец заведения, а в мертвый сезон — и единственный бармен. Он преспокойно читал, опираясь локтями на стойку и заслонившись от посетителей газетой.
Когда мы с Морисом взобрались на высокие стулья, остальные приветствовали меня нестройным хором:
— Привет, Бен!
Одна только Дайан Харнд помедлила и затем щебетнула:
— Привет, чиф Трумэн!
Кокетливо ухмыльнувшись, она опять повернулась к телевизору.
Дайан когда-то была милашкой, однако в последнее время сильно сдала. Золотые волосы стали как солома. Под глазами черные круги. Но она, по привычке, вела себя как избалованная красавица. И знакомые, тоже по привычке, относились к ней как к красавице. Надо сказать, у меня с Дайан было много пылких свиданий — много ссор и много примирений. Словом, мы друг дружку понимали с полуслова.
Морис заказал было порцию «Джима Бима». Но я тут же заказ отменил.
— Две кока-колы, — сказал я Филу, который скорчил презрительную гримасу.
Джимми Лоунс поинтересовался:
— Похоже, Бен, ты арестовал нашего Аль Капоне?
— Не-а. В доме у Мориса нынче очень жарко. Вот мы и решили, что он проведет ночку в более прохладном месте. Только прежде хорошенько поужинает.
Дайан одарила меня ироническим взглядом.
— А за обед будет из моих налогов заплачено? — шутливо осведомился Джимми Лоунс.
— Нет, из моего кармана.
Тут встрял Боб Берк:
— А твоя зарплата — откуда? Из наших кровных налогов!
Дайан сразу же нашлась:
— А твоя зарплата откуда берется? Из чьих кровных?
Берку крыть было нечем. Он работал уборщиком в городской службе — следовательно, тоже зависел от налогоплательщиков. Впрочем, я и сам мог постоять за себя — без поддержки со стороны Дайан.
— Не больно-то много налогов уходит на мою зарплату, — сказал я. — Кстати, как только найдут другого подходящего шерифа — я пас. Сдам дела — и деру из этого проклятущего места.
Дайан насмешливо хмыкнула.
— Куда же ты подашься?
— Путешествовать. Мир поглядеть, себя показать.