Потом послышался громкий вопль. Он начался как крик какого-то животного, но быстро перерос в пронзительный визг, напоминающий скрежет тормозов поезда.

– Что это такое? – спросила она.

– Не знаю. Кошка? Или, может, какая-нибудь птица? Которую кто-нибудь убивает.

– Кому может понадобиться убивать кошку?

– Лисице, например, или койоту. Или еноту.

– Такое впечатление, как будто мы вдруг оказались в лесу. Это же город! Я прожила здесь всю жизнь. И у нас тут отродясь не водилось никаких лисиц и койотов. А эти дикие индейки, которые бродят у нас по двору? Их же никогда раньше не было.

– Вокруг понастроили кучу новых районов. Город растет. Животным становится негде жить. Вот они и выходят к людям.

– Энди, ты только послушай. Я не могу даже определить, откуда доносится этот звук и с какого расстояния. Такое впечатление, что это где-то совсем рядом с нами. Наверное, это кошка кого-то из наших соседей.

Мы умолкли, прислушиваясь. Звук повторился. На этот раз вопль погибающего животного определенно напоминал кошачий. Он начался как кошачье мяуканье, прежде чем перейти в дикие исступленные крики.

– Почему так долго?

– Может, он играет со своей жертвой. Кошки же делают так с мышами, насколько я знаю.

– Это ужасно.

– Природа есть природа. Это естественно.

– Быть жестоким? Мучить свою жертву, перед тем как ее убить? По-твоему, это естественно? Какое эволюционное преимущество дает жестокость?

– Я не знаю, Лори. Что есть, то есть. Животное, готовое напасть на кошку, – какой-нибудь оголодавший койот, или дикая собака, или еще кто-нибудь – наверняка загнано в угол. Думаю, найти здесь пропитание – нелегкая задача.

– Если оно загнано в угол, то должно было уже давным-давно убить и съесть эту несчастную кошку.

– Давай попробуем поспать. У нас завтра ответственный день.

– Как можно спать под эти вопли?

– Принести тебе снотворное?

– Нет. После него я все утро буду как сонная муха. А мне нужно быть в форме. Понятия не имею, как ты можешь его принимать.

– Смеешься? Я ем его как конфеты. Оно на меня толком даже не действует.

– Энди, мне не нужны таблетки. Я просто хочу, чтобы это прекратилось.

– Давай-ка ложись.

Она положила голову на подушку. Я было прижался к ее спине, но Лори вновь уселась в постели.

– Лори, ты просто нервничаешь. Это совершенно естественно.

– Не знаю, смогу ли я все это выдержать. Честное слово, у меня нет сил.

– Мы справимся.

– Тебе проще. Ты уже видел весь процесс. К тому же ты не мать. Я не хочу сказать, что тебе легко. Знаю, что это не так. Но я воспринимаю все по-другому. Я не могу. Просто не выдержу.

– Мне очень бы хотелось сделать так, чтобы тебе не пришлось через это проходить, но это не в моих силах.

– Нет. Но ты и так делаешь очень много. Давай просто полежим. Должно же это когда-нибудь кончиться.

Вопли продолжались еще минут пятнадцать. Даже после того, как они утихли, поспать ни одному из нас не удалось.



Когда на следующее утро мы в восемь часов вышли из дому, на противоположной стороне улицы стоял фургон с эмблемой телеканала «Фокс 25» с заведенным двигателем; из выхлопной трубы поднимался дымок. Путь до машины мы проделали под прицелом телекамеры. Лица оператора, державшего ее на плече, было не видно. Вернее сказать, камера и была его лицом, его одноглазой насекомоподобной головой.

Дорогу к главному входу зданию суда в Кембридже нам пришлось прокладывать себе сквозь толпу журналистов, которыми кишела Торндайк-стрит. И снова они беспорядочно суетились на тротуарах, нацелив на нас камеры в надежде поймать хороший кадр и тыча в нашу сторону микрофонами. На этот раз перенести все это оказалось легче, чем тогда, в апреле, перед предъявлением обвинения. Больше всего их возбуждало присутствие Джейкоба, но я даже испытывал какую-то смутную радость оттого, что сыну пришлось пройти через этот строй. У меня была теория, что для обвиняемого лучше до суда находиться на свободе под залогом, чем сидеть в камере предварительного заключения, как большинству обвиняемых в убийствах по тем делам, которые доводилось вести мне. У меня успело сложиться впечатление, что те, кто не вышел под залог, покидали это здание одним путем – через выход для осужденных, которым предстояло отправиться в тюрьму, а не домой. Эти осужденные проходили по зданию суда, как мясо через мясорубку или стальные шарики через лабиринт автомата для пинбола: из камер предварительного заключения на верхних этажах вниз, через различные залы заседаний, на подземную парковку, откуда зарешеченные фургоны развозили их по разным тюрьмам. Пусть лучше Джейкоб войдет в это здание с главного входа, пусть остается на свободе и сохраняет достоинство как можно дольше. Поймав тебя однажды в свои шестеренки, это здание потом отказывалось тебя выпускать.

25

Училка, Очкастая Девица, Толстяк из Сомервилла, Уркель, Чувак со Студии Звукозаписи, Домохозяйка, Тетка в Брекетах и прочие рупоры правды

В округе Мидлсекс судьи на каждый отдельно взятый процесс назначались якобы случайным образом. На деле же в существование подобной лотереи никто не верил. Громкие дела раз за разом попадали на рассмотрение к одним и тем же нескольким судьям. Счастливцами, которым доставались выигрышные билетики, по какому-то невероятному стечению обстоятельств оказывались исключительно местные звезды первой величины – из тех, кто хорошо знал, на какие рычаги надо нажимать, чтобы получить заветный ангажемент, и никогда этим не брезговал. Впрочем, никто не роптал. Пытаться идти наперекор устоявшимся порядкам все равно что плевать против ветра, к тому же эти эгоистичные самовыдвиженцы, пожалуй, были в подобных процессах очень даже к месту. Для того чтобы удерживать в узде противоборствующие стороны в зале суда, требуется здоровая доля эгоизма. Не стоит забывать и о шоу: для громких дел нужны звездные личности.

Потому назначение судьей по делу Джейкоба Бертона Френча не стало для меня неожиданностью. Все ожидали, что это будет он. Все: от чопорных продавщиц в кафетерии и слабоумных уборщиков до мышей, которые бегали по панелям подвесных потолков, знали, что если в зале суда ожидаются телекамеры, значит на судейской скамье будет Берт Френч. Он был практически единственным судьей, чье лицо узнавала широкая публика, поскольку частенько мелькал в выпусках местных новостей с комментариями по правовым вопросам. Камера его любила. Живьем в его облике проскальзывало некоторое комическое сходство с карикатурным полковником Блимпом – обладателем бочкообразного торса, не вполне твердо держащегося на коротеньких тощих ножках, – однако же в роли говорящей головы на экране телевизора он производил впечатление обнадеживающей основательности, какую мы так любим видеть в наших судьях. Высказывался он в однозначной манере, без всех этих «с одной стороны, с другой стороны». В то же самое время в нем не было ни капли претенциозности, он никогда не позволял себе ни погрешить против истины, ни выступить с провокационным заявлением, чтобы раздуть ажиотаж, который так любят на телевидении. Напротив, у него была манера с серьезным видом устремить взгляд в камеру и, дернув своим квадратным подбородком, произнести что-то вроде «закон не допускает (того или этого)». Так что едва ли можно было винить зрителей в том, что они думали: «Если бы закон мог говорить, он звучал бы именно так».

Для адвокатов, которые собирались посплетничать по утрам перед первым заседанием или за ланчем в «Синнабоне» на фуд-корте «Галереи», этот суровый образ бескомпромиссного служителя Фемиды был чистой воды актерством. Человек, который на публике изображал живое воплощение закона, считали они, в реальности был искателем славы, интеллектуальным легковесом, а в зале суда – еще и мелочным тираном, что, если вдуматься, и делало его идеальным воплощением закона.

Разумеется, к тому времени, когда начался суд над Джейком, мне было плевать с высокой колокольни на слабости судьи Френча. Важен был лишь исход игры, и тут назначение Берта Френча было нам на руку. Он был консерватором и едва ли повелся бы на новомодные юридические теории про ген убийцы. Не менее важно было и то, что он относился к разряду тех судей, которым нравилось испытывать адвокатов на прочность. Он обладал прямо-таки убийственным чутьем на любую слабость позиции или неуверенность и обожал мучить мямлящих, неподготовленных адвокатов. Выставить Нила Лоджудиса против такого человека было все равно что размахивать красной тряпкой перед быком, и Линн Канаван совершила ошибку, не подумав об этом в таком важном деле. Впрочем, а что ей еще оставалось? Поручить процесс мне она не могла.

Так все и началось.

Однако первое, что появилось, – как это нередко бывает с вещами, которых слишком напряженно и долго ждешь, – это ощущение обманутых ожиданий. Мы ждали на переполненной галерке зала 12В. Стрелка часов миновала девять, девять пятнадцать, подобралась к девяти тридцати. Джонатан сидел рядом с нами; задержка, похоже, ничуть его не нервировала. Несколько раз он подходил к секретарю, но неизменно получал ответ, что у них какие-то проблемы с установкой телекамеры, сигнал которой должен был транслироваться на несколько новостных телеканалов сразу, включая канал «Суд ТВ». Потом мы подождали еще немного, пока инструктировали затребованное нами расширенное жюри. Джонатан доложил обо всем этом нам, потом раскрыл свою «Нью-Йорк таймс» и принялся невозмутимо читать.

В передней части зала женщина по имени Мэри Макквейд перебирала какие-то бумажки; затем она с удовлетворенным видом поднялась и, сложив руки на груди, обвела зал взглядом. Мы с Мэри всегда отлично ладили. Я прилагал к этому целенаправленные усилия. Судебные секретари охраняют подступы к судьям, поэтому с ними лучше дружить. Мэри в особенности наслаждалась опосредованным престижем своей должности, близостью к власти. И, по правде говоря, свою работу посредника между грозным судьей Френчем и адвокатами, вечно пытающимися выцыганить для себя какие-нибудь преимущества, делала на совесть. Слово «бюрократ» имеет негативную окраску, но без бюрократических процедур, как ни крути, не обойтись, а для того, чтобы они работали, нужны хорошие бюрократы. Мэри определенно не испытывала потребности извиняться за свое место в этой системе. Она носила дорогие очки в стильных оправах и добротные костюмы, словно хотела тем самым отмежеваться от сброда в других залах.

В кресле у дальней стены восседал пристав, в чьи обязанности входило следить за порядком в зале суда, необъятного размера толстяк по имени Эрни Зинелли. Эрни было шестьдесят с хвостиком лет, а весил он триста с хвостиком фунтов, и, боюсь, если бы в зале суда в самом деле приключились какие-нибудь беспорядки, бедолагу хватил бы удар. Его присутствие в качестве исполнителя воли судьи было чисто символическим, как и судейский молоток. Но я любил Эрни. За многие годы он проникся ко мне доверием и, не стесняясь в выражениях, делился со мной своим мнением как о подсудимых, обыкновенно крайне неодобрительным, так и о судьях с адвокатами, высказываясь лишь немногим более положительным.

В то утро оба моих коллеги держались так, как будто едва меня знали. Мэри время от времени бросала взгляд в мою сторону, но ничто в выражении ее лица не наводило на мысль о том, что она когда-либо видела меня раньше. Эрни отважился улыбнуться мне краешком губ. Похоже, они опасались, как бы кто-нибудь не счел любой дружеский жест адресованным Джейкобу, который сидел рядом со мной, а не мне. У меня даже возникло подозрение, что они получили указание нас игнорировать. А может, просто решили, что я переметнулся на другую сторону.

Когда без малого в десять судья наконец уселся на свою скамью, мы все уже одеревенели от сидения.

Эрни выкрикнул знакомое: «Встать, суд идет!» – и все поднялись. Джейкоб как-то сразу засуетился, и мы с его матерью одновременно положили руки ему на спину каждый со своей стороны, чтобы приободрить.

Объявили номер дела, Джонатан сделал знак Джейкобу, они оба зашли за барьер и заняли свои места за столом защиты, как им предстояло делать каждое утро на протяжении последующих двух недель.

А Лори придется наблюдать за этой картиной. Она будет бесстрастно сидеть на своем месте в первом ряду час за часом, день за днем, устремив взгляд Джейкобу в затылок. Застывшая на скамье, моя жена выглядела очень бледной и худой по сравнению с другими зрителями, как будто дело Джейкоба было раком, который она должна была перенести, чем-то физически очень тяжелым. Несмотря на то, как она высохла, я все равно различал в Лори призрак ее же в более молодом возрасте, призрак той юной девушки с милым пухлым личиком в форме сердечка, какой она была когда-то. Наверное, это и есть та самая любовь, которая все переносит, как написано в Библии. Когда твои воспоминания о семнадцатилетней девушке становятся такими же яркими и реалистичными, как и взрослая женщина, в которую она превратилась. Это счастливая двойная оптика, эта способность видеть и помнить одновременно. Когда тебя так видят, это доказывает, что тебя знают.

Сердце у меня разрывалось от жалости к Лори. Родителей несовершеннолетних подсудимых подвергают на суде особенной, изощренной пытке. Наше присутствие подразумевалось, но при этом мы обязаны были молчать. В деле Джейкоба мы были одновременно жертвами и преступниками. Нас жалели, поскольку мы не сделали ничего плохого. Нам просто не повезло: мы проиграли в лотерее деторождения и нам достался бракованный ребенок. Сперматозоид плюс яйцеклетка равно убийца, что-то вроде этого. Тут уж ничего не поделаешь. И в то же самое время нас презирали: ведь ответственность за Джейкоба необходимо было на кого-нибудь возложить, а мы создали этого мальчика и вырастили его, значит наверняка что-нибудь сделали не так. Хуже того, теперь мы имели наглость поддерживать убийцу; мы хотели, чтобы злодеяние сошло ему с рук. А это служило подтверждением нашей антисоциальной натуры, нашей безнравственности. Разумеется, образ нашей семьи в глазах общественности был настолько противоречивым и эмоционально заряженным, что нам было попросту нечего ему противопоставить, невозможно выбрать какую-то линию поведения, которая была бы правильной. Люди все равно думали бы о нас что хотели, приписывали бы нам страдальческую или зловещую внутреннюю жизнь по собственному выбору. Так что в последующие две недели Лори предстояло играть свою роль. Она будет сидеть в зале суда, неподвижная и бесстрастная, как мраморное изваяние. Будет напряженно смотреть своему сыну в затылок, стараясь интерпретировать малейшее его микродвижение. И не станет ни на что реагировать. И не важно, что когда-то она баюкала этого мальчика и нашептывала ему на ушко: «Ч-ш-ш, ч-ш-ш». Тут на это всем было ровным счетом наплевать.



Когда судья Френч наконец занял свое место, он принялся оглядывать зал, пока секретарь монотонной скороговоркой зачитывала данные дела.

– Дело номер ноль восемь дробь сорок четыре ноль семь, штат Массачусетс против Джейкоба Майкла Барбера, обвинение в убийстве первой степени. От имени подсудимого Джонатан Клейн. От имени штата Массачусетс помощник прокурора округа Нил Лоджудис.

Строгое благородное лицо судьи обращалось по очереди к каждому из игроков – к Джейкобу, к защитнику, к обвинителю, даже к нам. На тот краткий миг, пока на нас были устремлены его глаза, каждый ощущал особую значимость, которая испарялась, как только его взгляд скользил дальше.

За все эти годы мне неоднократно доводилось работать с судьей Френчем, и, хотя я считал его в некотором роде дутой величиной, он в общем и целом мне нравился. В Гарварде играл в футбольной команде, был лайнсменом защиты. На последнем курсе в игре с Йелем он исключительно удачно упал на мяч, выпущенный другим игроком из рук при передаче в зоне тачдауна, и таким образом урвал свою минуту славы. На запечатлевшей этот момент фотографии, которая в рамке висела на почетном месте на стене в его кабинете, здоровяк Берт Френч, в своей малиновой с золотом форме, лежал на боку на земле, прижимая к груди найденное им драгоценное яйцо. Подозреваю, у меня этот снимок вызывал совершенно иные эмоции, нежели у судьи Френча. Я воспринимал его как везунчика. Богатый, с располагающей внешностью и всем прочим, ему всю жизнь подворачивались самые разнообразные возможности, словно подкатывающиеся под ноги мячи, на которые оставалось лишь упасть, при этом, разумеется, пребывая в полной уверенности, что подобная удача – естественное следствие его таланта. Интересно было бы посмотреть, как на такого заговоренного человека повлиял бы папаша вроде Кровавого Билли Барбера. Что стало бы со всей этой легкостью, всей этой непринужденностью, с этой наивной уверенностью в себе. Многие годы я изучал людей, подобных Берту Френчу, презирал их и одновременно копировал их.

– Мистер Клейн, – произнес судья, водружая на переносицу узенькие очочки, – намерены ли вы заявить какое-либо ходатайство до начала заседания, прежде чем мы начнем предварительное собеседование с кандидатами в присяжные?

Джонатан поднялся:

– Пару вещей, ваша честь. Во-первых, отец подсудимого, Эндрю Барбер, хотел бы участвовать в процессе от имени моего подзащитного. Если суд разрешит, он будет исполнять роль второго адвоката.

Джонатан подошел к секретарю и протянул ей ходатайство с моим выраженным желанием присоединиться к команде защиты. Секретарь передала листок судье, который устремил на него неодобрительный взгляд.

– Мистер Клейн, оснований запрещать вам это у меня нет, но я не уверен, что это разумно.

– Таково желание семьи, – ответил Джонатан, дистанцируясь от решения.

Судья нацарапал на бумаге свою фамилию, удовлетворяя ходатайство.

– Мистер Барбер, можете подойти.

Я зашел за барьер и уселся за стол защиты рядом с Джейкобом.

– Что-то еще?

– Ваша честь, я подал ходатайство об исключении из материалов дела научных доказательств, основанных на предположительной генетической предрасположенности к насилию.

– Да. Я читал ваше ходатайство и склоняюсь к тому, чтобы удовлетворить его. Вы хотите, чтобы суд заслушал вас, прежде чем я вынесу постановление? Насколько я понимаю, ваша позиция такова, что устоявшейся научной концепции по этому вопросу на данный момент не существует, а если бы и существовала, в данном деле нет никаких однозначных доказательств склонности к насилию, генетических или каких-либо других. Я правильно уловил суть?

– Да, ваша честь, вы правильно ее уловили.

– Мистер Лоджудис? Вы хотите, чтобы суд заслушал вас, или положитесь на письменное изложение? Думаю, защита имеет право потребовать отдельного слушания в отношении доказательств подобного рода, прежде чем они будут представлены суду. Видите ли, я не исключаю эти доказательства окончательно. Я лишь постановляю, что, если вы решите представить суду доказательства генетической предрасположенности к насилию, мы проведем заседание без присутствия жюри присяжных, чтобы решить, могут ли эти доказательства быть приобщены к делу.

– Да, ваша честь, я хотел бы, чтобы суд заслушал меня по этому вопросу.

Судья сощурился. На его лице читалось явственное и недвусмысленное «сядь и закрой свой рот».

Лоджудис встал и принялся застегивать свой пиджак, приталенный, на трех пуговицах. Застегнутый наглухо, сидел он из рук вон плохо. Шея Лоджудиса слегка выдавалась вперед, в то время как пиджак стоял колом, отчего воротник отставал от шеи на дюйм-два, точно капюшон монашеской сутаны.

– Ваша честь, позиция штата Массачусетс такова – и мы готовы подкрепить ее показаниями свидетелей-экспертов, – что психогенетика как наука за последнее время сделала огромный рывок и продолжает развиваться семимильными шагами. В настоящее время эта область достигла такого уровня, который более чем позволяет использовать ее на этом суде. Мы готовы утверждать, что в данном деле, напротив, в высшей степени ошибочно было бы исключать…

– Ходатайство удовлетворено.

Лоджудис какое-то время стоял столбом, пытаясь сообразить, действительно ли его только отбрили.

– Мистер Лоджудис, – пояснил судья, выводя на ходатайстве «Удовлетворено. Судья Френч». – Я не исключил доказательство. Мое постановление заключается в том, что, если вы хотите представить его суду, вы должны будете уведомить об этом сторону защиты и мы назначим слушание по вопросу его приемлемости до того, как вы представите его жюри присяжных. Понятно?

– Понятно, ваша честь.

– Во избежание возможных недоразумений уточняю: до моего постановления об этом ни слова.

– Понятно, ваша честь.

– Устраивать из суда цирк мы не будем. – Судья вздохнул. – Так, ладно, еще что-нибудь или будем начинать отбор жюри?

Юристы покачали головой.

Последовала серия кивков – судья кивнул секретарю, а та, в свою очередь, приставу, – после чего с одного из нижних этажей привели потенциальных присяжных. Один за другим они входили в зал, озираясь по сторонам, точно туристы, впервые попавшие в Версаль. Представшее их глазам зрелище, по всей видимости, их разочаровало. Грязноватое помещение в современном стиле: высокие квадратные потолки, аскетическая меблировка кленового дерева, черный ламинат и тусклое отраженное освещение. По обе стороны от судейского стола уныло свисали с флагштоков флаги: американский по правую руку и штата Массачусетс – по левую. Американский флаг, по крайней мере, сохранил свою первозданную яркую расцветку; флаг штата же, некогда кипенно-белый, пожелтел от времени и теперь был скорее цвета слоновой кости. За исключением их, не было ничего: ни статуи Фемиды, ни выбитого латинского изречения, ни портрета какого-нибудь древнего судьи, – что оживило бы скандинавский аскетизм обстановки. Я был в этом зале тысячу раз, но разочарование на лицах присяжных заставило меня наконец-то посмотреть на него по-настоящему и осознать, насколько обшарпанным он выглядит.

Пул присяжных занял практически все места в зале, оставив свободными лишь две скамьи, которые были зарезервированы для родных подсудимого, репортеров, а также немногочисленной горстки тех, чьи связи в суде позволяли им присутствовать на заседании. Потенциальные присяжные представляли собой смесь работающих людей и домохозяек, молодежи и пенсионеров. Обыкновенно в подобных командах преобладали синие воротнички и занятые неполный день, поскольку именно такие с большей вероятностью откликались на приглашение в суд. Однако этот пул казался слишком уж профессиональным. Множество хороших стрижек, новой обуви, дорогих смартфонов, ручек, выглядывающих из нагрудных кармашков. Это было нам тоже на руку, решил я. Нам нужны разумные, хладнокровные присяжные, люди, у которых хватило бы ума понять тонкости формальной защиты и ограничения научных доказательств и смелости сказать «невиновен».

Мы начали процесс отбора присяжных. И у меня, и у Джонатана была схема их размещения, таблица на два ряда и шесть колонок – двенадцать мест в общей сложности, плюс две дополнительные ячейки с правой стороны листа, соответствующие креслам в ложе присяжных. Двенадцать основных членов жюри плюс двое дополнительных, которые будут слушать все свидетельские показания, но не будут участвовать в совещаниях, если никто из основного состава не получит отвод. Четырнадцать кандидатов были вызваны, четырнадцать кресел заняты, мы внесли их имена и сделали кое-какие пометки в ячейки наших таблиц, и процесс начался.

Мы с Джонатаном обсуждали каждого кандидата, поскольку имели право на шесть немотивированных отводов, то есть могли исключить из состава жюри шестерых человек без указания причины, и на неограниченное количество обоснованных отводов, что означало отвод в связи с конкретным основанием полагать, что какой-либо присяжный может быть предвзят. Несмотря на все заранее заготовленные стратегии, выбор присяжных – это всегда в каком-то смысле блуждание впотьмах. Существуют эксперты, чьи услуги стоят кучу денег и которые утверждают, что способны отсечь элемент случайности, опираясь на фокус-группы, составление психологических портретов, статистические методы и так далее, – научный подход, – но способность предсказать, как незнакомый человек будет судить твое дело, в особенности основываясь на крайне ограниченной информации из анкеты для присяжных, – это, откровенно говоря, скорее искусство, нежели наука. Особенно это касается Массачусетса, где вопросы потенциальным присяжным строго регулируются правилами. И тем не менее мы пытались отсортировать их. Смотрели на образование, выбирали жителей богатых пригородов – тех людей, которые могли бы отнестись к Джейкобу сочувственно, не ставя ему в упрек его благополучное детство, отдавали предпочтение представителям профессий вроде бухгалтеров, инженеров, программистов. Лоджудис же пытался сделать упор на рабочий люд, родителей, всех, у кого это преступление могло вызвать горячий эмоциональный отклик и кто с легкостью готов был поверить в то, что четырнадцатилетний подросток способен убить в ответ даже на малейшую провокацию.

Потенциальные присяжные выходили вперед, садились, получали свой отвод и уходили, а на смену им приходили и садились новые кандидаты, и мы старательно делали все новые и новые пометки в своих схемах размещения…

Два часа спустя наконец состав нашего жюри был согласован.

Каждому присяжному мы дали прозвище, чтобы легче было их запомнить. Итого в наше жюри вошли: Училка (председательница), Очкастая Девица, Дедуля, Толстяк из Сомервилла, Чувак со Студии Звукозаписи, Уркель, Панамка (уроженка Панамы), Мамаша из Уолтема, Официантка, Паркетчик (вернее, укладчик деревянных полов, хмурый мужчина с недобрым прищуром, с самого начала внушавший нам определенные опасения), Домохозяйка из Конкорда, Водила (на самом деле курьер коммерческой кейтеринговой компании), Тетка в Брекетах (запасная) и Бармен (запасной). У них не было ничего общего, кроме одного: полного отсутствия квалификации для этой работы. Было почти комичным то, насколько слабо они осведомлены о законе, о том, как работают суды, даже об этом деле, которое обмусоливали во всех газетах и в вечерних новостях. Именно за эту вопиющую неосведомленность их и выбрали. Так уж работает эта система. В итоге адвокаты и судьи радостно отходят в сторонку и передают весь процесс в руки дюжины полных профанов. Это было бы смешно, если бы не было так грустно. До чего же бессмысленным был весь этот проект. Джейкоб наверняка не мог не понимать этого, глядя на эти четырнадцать непроницаемых лиц. Все нагромождение лжи вокруг нашей системы уголовного судопроизводства – идея, что мы способны достоверно установить истину, «вне всяких разумных сомнений» решить, кто виновен, а кто нет, – строится на чудовищно лживом допущении: после тысячи с лишним лет усовершенствования процесса судьи и адвокаты способны различить, где правда, а где нет, ничуть не более, нежели дюжина кретинов, случайным образом набранных с улицы. Джейкоба, должно быть, от этой мысли пробирала дрожь.

26

Кто-то следит

В тот вечер за ужином, в безопасности нашей кухни, мы возбужденно болтали. Захлебывались словами, наперебой изливая свои жалобы, похвальбы, страхи. Нервная энергия требовала хоть какого-то выхода.

Лори изо всех сил старалась, чтобы беседа не глохла. Бессонная ночь и полный треволнений день явно вымотали ее, но она всегда верила – чем больше мы разговариваем друг с другом, тем лучше от этого нам всем. Поэтому задавала вопросы и признавалась в своих собственных страхах, без конца подкладывая нам еды, побуждая нас разговаривать и разговаривать. В такие моменты просветления я вновь видел старую, полную жизни Лори – или, вернее, слышал ее, потому что над ее голосом возраст был не властен. Во всех прочих отношениях Лори за время кризиса с Джейкобом как-то разом сдала: в запавших глазах застыло затравленное выражение, кожа, некогда нежного сливочно-персикового оттенка, превратилась в землистую и пергаментную. А вот ее голос оставался все таким же победно юным. Когда она открывала рот, раздавался все тот же самый девичий голос, который я впервые услышал почти тридцать пять лет тому назад. Это было как телефонный звонок из 1974 года.

В какой-то момент Джейкоб сказал, имея в виду жюри:

– Судя по тому, с каким выражением они на меня смотрели, я им не понравился.

– Джейкоб, они просидели в ложе всего один день. Дай им шанс. И потом, пока что все, что им о тебе известно, – это что тебя обвиняют в убийстве. Что они, по-твоему, должны думать?

– Пока что они вообще ничего не должны думать.

– Они живые люди. Просто не давай им поводов проникнуться к тебе неприязнью. Держи себя в руках. Никаких реакций. Никакого гримасничанья.

– Какого еще гримасничанья?

– Когда ты не следишь за своим лицом, у тебя делается недовольный вид. Ты хмуришься.

– Ничего я не хмурюсь!

– Хмуришься.

– Мама, я хмурюсь?

– Я не замечала. Иногда папа слишком увлекается стратегией.

– Джейк, ты хмуришься. Вот так.

Я сделал хмурое лицо.

– Папа, это не недовольный вид. Это лицо человека, у которого запор.

– Послушай, я не шучу. Именно так ты выглядишь, когда не контролируешь выражение лица. Сразу начинает казаться, что ты сердишься. Не нужно, чтобы присяжные видели тебя с таким лицом.

– Но это мое лицо! Что я могу с этим поделать?

– Просто будь таким же замечательным, как и всегда, – произнесла Лори ласково и улыбнулась ему слабой улыбкой.

Толстовка на ней была надета задом наперед. Она, похоже, даже этого не замечала, несмотря на то что ярлычок царапал ей горло.

– Кстати, обо мне, прекрасном: вы в курсе что в «Твиттере» про меня теперь даже есть отдельный хештег?

– Что это значит? – не поняла Лори.

– Это такой способ для людей поговорить обо мне в «Твиттере». И знаете, что они говорят? «Джейкоб Барбер крутой. Я хочу от него ребенка. Джейкоб Барбер невиновен».

– Неужели? Что-нибудь еще? – поинтересовался я.

– Ну ладно, гадости там тоже есть, но в основном позитив. Процентов на семьдесят.

– Семьдесят процентов позитива?

– Примерно.

– Ты так пристально за этим следишь?

– Ну, хештег появился только сегодня. Но, разумеется, я прочитал все, что нашел по нему. Ты должен сам это увидеть. Просто зайди в «Твиттер» и набери «решетку», а потом «Джейкоб Барбер», без пробелов. – Он написал это на своей салфетке: #джейкоббарбер. – Я – горячая тема! Ты знаешь, что это означает? Обычно это Коби Брайант, Джастин Тимберлейк или тому подобные ребята.

– Джейкоб, это… э-э-э… здорово.

Я скептически покосился на жену.

Это был уже не первый раз, когда сына настигла слава в Интернете. Кто-то – видимо, один из его школьных друзей – сделал веб-сайт, JacobBarber.com, чтобы его поддержать. На сайте имелся форум, на котором люди могли объявить Джейкоба невиновным, пожелать ему что-нибудь хорошее или вознести хвалу его ангельскому характеру. Негативные сообщения отфильтровывались. Была у него группа поддержки и на «Фейсбуке». Интернетовская публика сходилась во мнении, что Джейкоб немного странноватый, возможно, виновный в убийстве и определенно привлекательный внешне. Между этими выводами существовала неоспоримая взаимосвязь. Кроме того, время от времени на его сотовый телефон приходили сообщения от незнакомых людей. Большая их часть содержала проклятия, но не все. Попадались и от девушек, которые писали ему, что он красавчик, или делали предложения сексуального толка. Джейкоб утверждал, что соотношение негативных сообщений к позитивным два к одному, и, похоже, ему этого было вполне достаточно. Он ведь знал, что невиновен. Как бы то ни было, менять номер телефона он отказался.

– Джейкоб, может, тебе не стоит ходить на «Фейсбук» и в прочие места? По крайней мере, пока все не закончится.

– Мама, я просто читаю. Никогда ничего не пишу. Подглядываю из кустов.

– Подглядываешь из кустов? Не используй это выражение. Сделай мне одолжение, не ходи пока в Интернет, ладно? Это может тебе повредить.

– Джейкоб, думаю, мама пытается тебе сказать, что следующие пару недель пройдут легче, если мы просто попытаемся поберечь свои нервы. Так что, возможно, нам всем стоит на какое-то время прикрыть уши.

– Я пропущу свои пятнадцать минут славы, – ухмыльнулся он, бесчувственный и беспечно храбрый, какими бывают только дети.

Лори его слова явно шокировали.

– Горе-то какое, – буркнул я.

– Джейкоб, давай надеяться, что свои пятнадцать минут славы ты получишь по какому-нибудь другому поводу. – (Мы все умолкли. В тишине лишь вилки звякали о тарелки.) – Господи, да когда он уже заглушит мотор.

– Кто – он?

– Он. – Лори махнула ножом в сторону окна. – Вы что, не слышите? У нас под окном в машине с работающим двигателем сидит какой-то человек. У меня от этого тарахтения уже голова гудит. Он как звон в ушах, который никак не прекратится. Как же это называется? Есть еще такое специальное слово?

– Тиннитус, – подсказал я.

Она состроила гримаску.

– Это все кроссворды, – пояснил я.

Я поднялся и подошел к окну, чтобы посмотреть, скорее из любопытства, нежели потому, что встревожился. Машина действительно стояла, большой седан. Я не смог с ходу сообразить, какой он марки. Громоздкий уродливый четырехдверник эпохи заката американской автоиндустрии, возможно «линкольн». Он был припаркован на другой стороне улицы, в двух домах от нас, в темном месте между уличными фонарями, так что водителя было не разглядеть, даже в виде силуэта. В салоне ярко вспыхнул янтарный огонек – водитель затянулся сигаретой, – потом крохотная звездочка погасла.

– Наверное, просто ждет кого-нибудь.

– Ну так пусть ждет с заглушенным двигателем. Он что, ничего не слышал про глобальное потепление?

– Может, он в возрасте.

Я сделал этот вывод из сигареты, работающего вхолостую двигателя, машины размером с авианосец – все это привычки старшего поколения.

– Этот козел, наверное, из репортеров, – сказал Джейкоб.

– Джейк!

– Прости, мам.

– Знаешь, что, Лори, пойду-ка я скажу ему пару ласковых. Попрошу его заглушить двигатель.

– Не надо. Кто знает, что ему нужно. Что бы ни было у него на уме, вряд ли это что-то хорошее. Не ходи.

– Милая, это уже паранойя. – Я никогда не употребляю слова вроде «милая», «дорогая» или «солнышко», но сейчас этот ласковый тон показался мне необходимым. – Скорее всего, это просто какой-нибудь старый чудак, остановился покурить и послушать радио. Вероятно, он даже не осознает, что его заведенный двигатель кому-то мешает.

Лори скептически нахмурилась:

– Это ведь ты твердишь, что нам сейчас нужно не высовываться, вести себя тише воды ниже травы. Может, ему нужно, чтобы ты вышел и попытался что-то сделать. Выманить тебя пытается!

– Лори, прекрати. Это просто машина.

– Просто машина, да?

– Именно.

Но это была не просто машина.

Около девяти я пошел вынести к дороге мусор, чтобы с утра его мог забрать мусоровоз: один пластмассовый бачок с отбросами, не подлежащими переработке, и неудобное квадратное зеленое ведро с тем, что еще можно было переработать. Ведро это было такого размера, что нести его в руке было очень неудобно. Пальцы всегда начинало сводить еще примерно на полдороге, так что попытка донести до обочины обе емкости за одну ходку представляла собой неуклюжий забег на скорость по подъездной дорожке, чтобы успеть до того, как все окажется на земле. И лишь когда опустил бачок с ведром на землю и аккуратно поставил их рядышком друг с другом, в глаза мне бросилась все та же машина. Она сменила местоположение. На этот раз ее припарковали в нескольких домах от нашего, но уже в противоположном направлении, опять-таки на другой стороне улицы. Двигатель заглушили. В салоне не было видно ни проблеска. Вполне возможно, что там вообще никто не сидел. В темноте не разберешь.

Я вгляделся, пытаясь получше рассмотреть машину.

Двигатель немедленно ожил, вспыхнули фары. У машины не было переднего номерного знака.

Я двинулся к ней, заинтригованный.

Автомобиль медленно поехал задним ходом, точно животное, почувствовавшее угрозу, потом ускорилась. На первом же перекрестке неожиданно резко развернулся и скрылся из виду. Мне не удалось подойти к нему даже на двадцать ярдов. В темноте я не успел толком ничего разглядеть, даже цвет и марку. На нашей узенькой улочке подобный маневр был верхом неблагоразумия. Неблагоразумия и водительского мастерства.

Уже совсем поздно, после того как Лори отправилась спать, мы с Джейкобом смотрели по телевизору Джона Стюарта. Я растянулся на диване, водрузив правую ногу на подушку, а правую руку свесив с подлокотника. Мне не давало покоя какое-то неприятное ощущение, еле уловимое чувство, что за мной наблюдают, и я, приподняв ставень, снова выглянул на улицу.

Машина вернулась.

Я вышел из дома через заднюю дверь, прошел через задний двор наших соседей и вынырнул позади машины. Это оказался «линкольн-таун-кар» с номером 75K S82. В салоне было темно.

Я медленно приблизился к водительской дверце. Я был готов постучать в стекло, распахнуть дверцу, вытащить этого малого из машины, пригвоздить его к асфальту и посоветовать держаться от нас подальше.

Но в машине оказалось пусто. Я огляделся по сторонам в поисках водителя, вышедшего покурить. Но никого не увидел и почувствовал себя дураком. Паранойя Лори передалась и мне. Это была всего лишь припаркованная машина. Возможно, водитель находился сейчас где-нибудь в одном из соседних домов – крепко спал, трахал свою жену, смотрел телик или занимался любыми другими вещами, которыми занимаются нормальные люди, вещами, которыми мы тоже когда-то занимались. По большому счету – ну что такого я видел?



И все же лишняя предосторожность никогда не помешает. Я позвонил Полу Даффи.

– Советник, – отозвался он в трубку в своей старой лаконической манере, как будто рад был моему звонку, рад и ничуть не удивлен, даже после многомесячного молчания, в половине двенадцатого ночи накануне первого заседания суда.

– Дафф, прости, что беспокою.

– Да ну, какое беспокойство. Что случилось?

– Возможно, и ничего. Мне кажется, что за нами кто-то следит. Его машина весь вечер стоит у нашего дома.

– Это мужчина?

– Точно не уверен. Я его не видел. Только машину.

– Ты сказал «его».

– Это предположение.

– И что он делал?

– Просто сидел в машине перед нашим домом с заведенным двигателем. Это было около шести, во время ужина. Потом я опять его заметил в девять вечера. Но как только двинулся в его сторону, как он развернулся и был таков.

– Он каким-то образом тебе угрожал?

– Нет.

– Ты видел его машину раньше?

– Нет. Думаю, нет.

В трубке послышался глубокий вздох.

– Энди, можно дать тебе один совет?

– Я только и жду, чтобы кто-нибудь его мне дал.

– Ложись спать. Завтра ответственный день. Вы все находитесь в огромном напряжении.

– Ты считаешь, что это просто припаркованная машина?

– Судя по твоим словам, это так и есть.

– Ты не мог бы в качестве личного одолжения пробить номер? На всякий случай. Лори просто сама не своя. Это ее успокоило бы.

– Строго между нами?

– Разумеется, Дафф.

– Ладно, диктуй свой номер.

– Массачусетс, 75K S82. «Линкольн-таун-кар».

– Ладно, повиси пока на линии.

Он отключился, и в трубке воцарилась долгая тишина. Я без звука смотрел Стивена Колберта.

– Номер принадлежит «хонде-аккорд», – послышался наконец в трубке голос Даффи.

– Черт. Он украден.

– Нет. По крайней мере, заявления о краже не было.

– Что тогда он делает на «линкольне»?

– Возможно, твой приятель просто на время позаимствовал его на тот случай, если машину кто-нибудь заметит и сообщит номер в полицию. Для этого достаточно только отвертки.

– Черт.

– Энди, позвони в Ньютонскую полицию. Не исключено, что всему этому есть совершенно невинное объяснение, но подать заявление, чтобы этот факт хотя бы зарегистрировали, все равно стоит.

– Я не хочу этого делать. Завтра начинается суд. Если я заявлю в полицию, это просочится в прессу. Нельзя этого допустить. Мы сейчас должны производить нормальное, спокойное впечатление. Мне нужно, чтобы присяжные видели самую обычную семью, ничем не отличающуюся от них самих.

– Энди, если вам кто-то угрожает…

– Нет. Нам никто не угрожает. Пока что никто еще ничего не сделал. Ты же сам сказал, это выглядит просто как припаркованная машина.

– Но ты встревожился настолько, что позвонил мне.

– Не важно. Я со всем разберусь. Если это дойдет до присяжных, они решат, что дело тут нечисто. Подумают, что мы все это подстроили, чтобы вызвать к себе сочувствие, или пытаемся строить из себя жертв. Никакой драмы. Все, что делает нас в глазах присяжных странными, не заслуживающими доверия, фальшивыми, снижает вероятность того, что они найдут в себе силы сказать «невиновен».

– И что ты хочешь сделать?

– Может, ты мог бы послать патруль, не ставя об этом в известность начальство? Пусть просто проедутся мимо, – может, он струхнет и уедет. Тогда я мог бы сказать Лори, что ей не о чем тревожиться.

– Лучше я сделаю это сам, иначе начальство так или иначе поставят в известность.

– Буду очень тебе благодарен. Я перед тобой в неоплатном долгу.

– Просто верни своего парня домой в целости и сохранности.

– Ты это серьезно?

Пауза.

– Не знаю. Во всем этом деле что-то не вяжется. Может, это просто потому, что странно видеть вас с Джейкобом за столом защиты. Я этого парнишку с пеленок знаю.

– Пол, он этого не делал. Даю тебе честное слово.

Он хмыкнул с сомнением в голосе:

– Энди, кому может понадобиться следить за твоим домом?

– Родным жертвы? Может, кому-то из ребят, кто знал Бена Рифкина? Какому-нибудь психу, который прочитал о деле в газете? Да кому угодно. Вы к Патцу больше не наведывались?

– А пес его знает. Энди, я понятия не имею, что у них там сейчас творится. Меня же перевели в чертов отдел по связям с общественностью. Следующим номером, видимо, поставят ловить нарушителей на шоссе. Меня сняли с этого дела, как только Джейкобу было предъявлено обвинение. Повезло еще, что не завели дело за то, что я якобы тебя покрывал. Так что информации у меня с гулькин нос. Но у них не было никаких оснований для того, чтобы продолжать слежку за Патцем после того, как обвинение предъявили кому-то другому. Дело было уже раскрыто.

Мы оба помолчали.

– Ладно, – произнес он наконец. – Я выезжаю. Скажи Лори, что все в порядке.

– Я уже пытался убедить ее, что все в порядке. Она мне не поверила.

– Она и мне не поверит. Ладно, не важно. Иди поспи. Иначе вы оба так долго не протянете. Сегодня только первая ночь.

Я поблагодарил его и, поднявшись на второй этаж, улегся в постель к Лори.

Она лежала, свернувшись калачиком, точно кошка, ко мне спиной.

– С кем ты разговаривал? – пробормотала она сонно в подушку.

– С Полом.

– И что он сказал?

– Что это, скорее всего, просто припаркованная машина. Все в порядке.

Лори простонала.

– Он сказал, что ты ему не поверишь.

– И был прав.

27

Первое заседание

О чем думал Нил Лоджудис, поднимаясь, чтобы произнести вступительную речь перед жюри присяжных? Он ни на мгновение не забывал о двух автоматических камерах, нацеленных на него. Это было совершенно ясно по тому, как тщательно он застегнул две верхние пуговицы своего пиджака. Костюм, явно новехонький, не тот, который он надевал вчера, хотя сегодняшний был точно того же хипстерского фасона, на трех пуговицах. Разнузданный шопинг был ошибкой с его стороны. В новых костюмах Лоджудис держался гоголем. Видимо, воображал себя героем. Честолюбивым, да, но его цели совпадали с общественными – что было благом для Нила, было благом для всех, кроме Джейкоба, разумеется, – так что вреда в этом он не видел. Видимо, ощущал к тому же и некую высшую справедливость в том, что я теперь сидел за столом защиты, в буквальном смысле смещенный. Не то чтобы в торжестве Лоджудиса в тот день просматривалось что-то от эдипова комплекса. Во всяком случае, внешне он этого никак не выказывал. Когда оправил свой новый костюм и поднялся, распушив перья перед жюри – двумя жюри, я бы сказал, одним в суде и вторым по ту сторону телеэкранов, – я увидел в этом лишь юношеское тщеславие. Я не мог ни ненавидеть его, ни завидовать ему за этот маленький приступ самодовольства. Он окончил университет, вырос, наконец-то стал Мужчиной с большой буквы. Каждый из нас в какой-то момент своей жизни испытывал подобное чувство. Эдипов комплекс или не эдипов комплекс, приятно после многолетних усилий стоять на месте отца, и удовольствие это совершенно невинного толка. И вообще, за что винить Эдипа? Он сам был жертвой. Бедняга Эдип вовсе не хотел причинить никому зла.

Лоджудис кивнул судье («Продемонстрируй присяжным, что ты уважительно относишься к суду…»). Проходя мимо, сверкнул глазами в сторону Джейкоба («…и что не боишься подсудимого, потому что, если у тебя не хватает смелости взглянуть ему в глаза и сказать: „Виновен“, как ты можешь ждать этого от присяжных?»). Остановился прямо перед жюри и положил руки на ограждение ложи присяжных («Уничтожь разделяющее вас расстояние; заставь их считать тебя одним из них»).

– Подростка, – начал он, – находят мертвым. В парке Колд-Спринг. Ранним весенним утром. Четырнадцатилетний мальчик заколот тремя ударами ножа в грудь, столкнут с насыпи, скользкой от грязи и мокрых листьев, и брошен умирать в одиночестве менее чем в четверти мили от школы, куда он направлялся, в четверти мили от дома, откуда он вышел всего несколькими минутами ранее.

Его взгляд скользнул по присяжным, сидящим в ложе.

– Все это: и решение совершить это деяние, и выбор – лишить человека жизни, лишить жизни этого мальчика – занимает всего секунду. – Он оставил фразу висеть в воздухе. – Доля секунды, и, – он щелкнул пальцами, – все. На то, чтобы выйти из себя, нужна всего лишь секунда. И это все, что требуется: секунда, краткий миг – чтобы у тебя зародилось намерение убить. В суде это именуют преступным умыслом. Это сознательное решение убить, как бы мгновенно оно ни возникло у убийцы, каким бы мимолетным ни было. Убийство первой степени может произойти вот… так… на ровном месте. – Он принялся неторопливо расхаживать по залу суда перед ложей присяжных, приостанавливаясь, чтобы задержать взгляд на каждом из них. – Давайте ненадолго остановимся на обвиняемом. Это дело о мальчике, у которого было все: хорошая семья, хорошие оценки, прекрасный дом в престижном пригороде. У него было все, во всяком случае больше, чем у многих, гораздо больше. Но, кроме всего этого, у него было кое-что еще: у него был убийственно взрывной характер. И стоило его подтолкнуть, даже не слишком сильно, так, слегка поддразнить, задеть, как это случается каждый день в каждой школе в стране, чтобы он решил, что с него довольно, чтобы наконец просто – щелк! – и случился… взрыв.

«Нужно рассказать присяжным историю дела, повествование, которое подвело бы их к финальному акту. Одних фактов недостаточно; ты должен вовлечь их в происходящее. Нужно, чтобы присяжные могли ответить на вопрос: „О чем это дело?“ Преподнеси им этот ответ, и ты выиграешь дело. Сведи суть дела к одной фразе, к теме, даже к одному слову. Внедри эту фразу в их сознание. Пусть они унесут ее с собой в совещательную комнату, чтобы, когда они откроют рот с целью обсудить дело, оттуда вырвались твои слова».

– Обвиняемый взорвался.

Лоджудис снова щелкнул пальцами.

Он подошел к столу защиты и встал практически вплотную к нему, сознательно демонстрируя нам свое презрение этим вторжением в наше пространство. Он наставил палец на Джейкоба, который принялся разглядывать собственные колени, чтобы не смотреть на него. Лоджудис наговорил кучу полного вздора, но прием был блестящий.

– Однако это не просто мальчик из хорошего дома в хорошем пригороде. И он не был обычным мальчиком со взрывным характером. У обвиняемого было кое-что еще, что отличало его от остальных. – Палец Лоджудиса переместился с Джейкоба на меня. – У него есть отец, который занимал должность помощника окружного прокурора. И не просто помощника окружного прокурора. Нет, отец обвиняемого, Эндрю Барбер, был первым заместителем, большим человеком в том самом учреждении, где я работаю, в этом самом здании, где мы с вами сейчас находимся.

Ничего мне в тот момент не хотелось так сильно, как протянуть руку, схватить Лоджудиса за этот омерзительно бледный и веснушчатый палец и оторвать его, к чертовой матери. Я посмотрел ему в глаза, ничем не выдавая своих эмоций.

– Обвиняемый…

«Не используй в своей речи имени обвиняемого. Называй его исключительно „обвиняемый“. Имя очеловечивает его, заставляет присяжных увидеть в нем личность, заслуживающую сочувствия, даже милосердия».

– Обвиняемый не просто несведущий мальчик. Нет, нет. Он годами наблюдал за тем, как его отец выступал обвинителем по делу о каждом крупном убийстве в этом округе. Он слушал застольные беседы за ужином, подслушивал телефонные разговоры, был свидетелем обсуждения рабочих вопросов. Он вырос в доме, где убийство было семейным делом.

Джонатан бросил ручку на свой блокнот, раздраженно засопев, и покачал головой. Намек на то, что «убийство было семейным делом», был очень близок к доводу, который Лоджудису напрямую запретили употреблять. Но адвокат не стал заявлять возражение. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы у присяжных создалось впечатление, что он пытается выстроить линию защиты, оспаривая технические детали и придираясь к юридическим тонкостям. Нет, он намеревался сделать упор на главную мысль: Джейкоб не совершал этого. Джонатан не хотел размывать этот посыл.

Я прекрасно все это понимал. И все равно молча выслушивать эту ересь было невыносимо.

Судья пробуравил Лоджудиса взглядом.

Лоджудис продолжил:

– Во всяком случае, уголовные дела по обвинению в убийствах были семейным делом. Процесс доказательства виновности убийцы, то, чем мы заняты в данный момент, не был для обвиняемого чем-то таким, о чем большинство из нас знает лишь из фильмов и телепередач. Так что к тому моменту, когда он взорвался – когда этот миг настал и он, поддавшись на последнюю провокацию, в итоге стоившую жертве жизни, пошел на одного из своих школьных товарищей с ножом, – он уже успел подготовить почву на всякий случай. А когда все было кончено, обвиняемый замел следы, как настоящий эксперт. Впрочем, он в некотором роде и был настоящим экспертом. Беда в том, что даже эксперты ошибаются. И в следующие несколько дней мы с вами вместе будем идти по следу, который ведет прямиком к нему. И когда вы ознакомитесь со всеми уликами, вы придете к однозначному выводу, к единственно возможному выводу, что обвиняемый виновен.

Пауза.

– Но зачем? Зачем, спросите вы себя, одному восьмикласснику убивать другого восьмиклассника? Что может сподвигнуть одного ребенка лишить жизни другого ребенка?

Он всем своим видом изобразил недоумение: вскинул брови, преувеличенно пожал плечами.

– Ну, мы все с вами ходили в школу. – Уголки его губ дернулись вверх в заговорщицкой ухмылке. «Давайте все вместе вспомним свои подростковые выходки и дружно посмеемся над ними в этом зале». – Нет, я совершенно серьезно: мы все туда ходили, одни давно, другие не очень. – Он улыбнулся крокодильей улыбкой, и присяжные, к моему изумлению, стыдливо заухмылялись в ответ. – Вот именно, мы все там были. И мы все знаем, какие вещи иногда творятся в детских коллективах. Давайте взглянем правде в глаза: школа может быть не самым приятным местом. Дети могут быть жестоки. Они дразнят друг друга, дурачатся, задирают друг друга. Вам еще предстоит услышать свидетельские показания, что убитый, четырнадцатилетний мальчик по имени Бен Рифкин, дразнил обвиняемого. Нет, ничего особенного, ничего такого, что большинство детей не пропустило бы мимо ушей, он не говорил. Ничего такого, чего вы не услышали бы на любой детской площадке в любом окрестном городке, если бы сию секунду вышли из зала суда и проехались бы по улицам.

Позвольте мне уточнить: я вовсе не призываю делать из Бена Рифкина, пострадавшего по этому делу, святого. Многое из того, что вы услышите о нем, возможно, покажется вам не слишком лестным. Однако я хочу, чтобы вы помнили вот что: Бен Рифкин был точно таким же мальчиком, как любой другой. Да, он был не идеален. Он был обычным мальчиком со всеми недостатками и всеми болезнями роста среднестатистического подростка. Ему было четырнадцать лет – всего четырнадцать! – и у него впереди была вся жизнь. Да, он был не святым. Но кто из нас хотел бы, чтобы его оценивали, исходя из первых четырнадцати лет его жизни? Кто из нас был сформировавшейся и… и… и законченной личностью в свои четырнадцать? Бен Рифкин был тем, кем хотел бы быть обвиняемый. Красивым, остроумным, популярным. Обвиняемый же, напротив, в школе был в числе аутсайдеров. Тихий, необщительный, чувствительный, странный. Изгой. Но Бен совершил непоправимую ошибку, когда стал дразнить этого странного мальчика. Он не подозревал о его взрывном характере, о его скрытой способности – даже желании – убить.

– Возражение!

– Возражение принимается. Присяжные не будут учитывать высказывание обвинителя о желании обвиняемого, которое целиком и полностью является домыслом.

Лоджудис не отводил взгляда от присяжных. Неподвижный, точно изваяние, он словно бы вообще не слышал возражения. «Судья и защитник будут пытаться ввести вас в заблуждение, но мы-то с вами знаем правду».

– Обвиняемый разработал план. Обзавелся ножом. И не детским ножом, не перочинным, не туристским – охотничьим ножом, ножом, предназначенным для убийства. Вы услышите об этом ноже от лучшего друга обвиняемого, который видел его у обвиняемого в руках и слышал, как тот говорил, что намерен пустить его в ход против Бена Рифкина.

Вы услышите, что обвиняемый все хладнокровно обдумал; он планировал убийство. Спустя несколько недель описал его в рассказе, который даже имел наглость опубликовать в Интернете, – в рассказе, в котором он описывает, как убийство было задумано, спланировано во всех деталях и совершено. Теперь обвиняемый может начать открещиваться от авторства этого текста, который включает в себя подробнейшее описание убийства Бена Рифкина, в том числе такие детали, которые могут быть известны только настоящему убийце. Он может заявить вам: «Я всего лишь фантазировал». На это я скажу, как и, без сомнения, все вы: это каким же чудовищем надо быть, чтобы фантазировать об убийстве друга? – Он принялся расхаживать туда-сюда, оставив вопрос висеть в воздухе. – Вот что нам известно: когда обвиняемый вышел из своего дома и отправился в парк Колд-Спринг утром двенадцатого апреля две тысячи седьмого года, в кармане у него был нож, а в голове – замысел. Он был готов. Начиная с этого момента вопрос заключался лишь в том, что станет тем толчком, той искрой, которая заставит обвиняемого… взорваться. Так что же послужило этим толчком? Что превратило фантазию об убийстве в реальность?

Он помолчал. Это был главный вопрос, на который следовало дать ответ, загадка, которую Лоджудис просто обязан был разгадать: каким образом обычный мальчик без истории насилия внезапно совершает что-то настолько жестокое? Мотив – это неотъемлемая часть любого дела, не юридически, но в голове каждого присяжного без исключения. Именно поэтому в преступлениях, в которых невозможно проследить мотив (или он недостаточно веский), всегда так сложно доказать вину обвиняемого. Присяжные хотят понимать, что произошло, и хотят знать почему. Им подавай рациональный ответ, а его, по всей видимости, у Лоджудиса не было. Он мог предложить им лишь теории, предположения, вероятности, «гены убийцы».

– Возможно, мы никогда так этого и не узнаем, – признался он, изо всех сил стараясь прикрыть зияющую дыру в своей версии, бросающуюся в глаза странность этого преступления, его явную необъяснимость. – Быть может, Бен обозвал его? Быть может, он назвал его «педиком» или «гомиком», как делал это в прошлом? А может, «ботаном» или «лузером»? Или толкнул его, угрожал ему, каким-то образом довел его? Не исключено.

«Не исключено»? Я покачал головой.

– Что бы ни подтолкнуло обвиняемого, когда он встретил Бена Рифкина в парке Колд-Спринг тем роковым утром, двенадцатого апреля две тысячи седьмого года, примерно в восемь двадцать утра, – отлично зная, что жертва там будет, потому что оба они многие годы ходили в школу через этот лес, – он принял решение привести свой план в действие. Обвиняемый ударил Бена ножом три раза. Вонзил нож в грудь своей жертвы. – Лоджудис сделал три колющих движения правой рукой. – Раз, второй, третий. Нанес три аккуратные, ровные раны, расположенные на одной линии. Даже расположение ран свидетельствует о том, что он действовал обдуманно, хладнокровно, отдавая себе отчет в своих действиях.

Лоджудис сделал очередную паузу, в которой на этот раз читалась легкая неуверенность.

Присяжные, похоже, тоже колебались. Они смотрели на него с тревогой в глазах. Его вступительная речь, которая началась так сильно, споткнулась об этот ключевой вопрос: почему? Лоджудис, похоже, пытался усидеть на двух стульях одновременно: только что утверждал, что Джейкоб не выдержал и, взорвавшись, убил своего одноклассника в приступе ярости. А следом тут же намекал, что преступник спланировал убийство за несколько недель, хладнокровно продумал все детали, как прокурорский сын воспользовавшись своей подкованностью в юридических вопросах, и стал ждать удобного случая. Загвоздка, собственно, заключалась в том, что Лоджудис и сам не мог внятно ответить на вопрос относительно мотива, сколько бы версий ни предлагал. Убийство Бена Рифкина было совершенно бессмысленным. Даже сейчас, после нескольких месяцев расследования, мы задавались вопросом: почему? Я был уверен, что присяжные почувствуют слабое место в версии Лоджудиса.

– Совершив преступление, обвиняемый избавился от ножа. И пошел в школу. Он делал вид, что ничего не знает, даже тогда, когда в школе объявили чрезвычайное положение и полиция отчаянно пыталась раскрыть дело. Он сохранял хладнокровие.

Да, но обвиняемый, будучи сыном прокурора, должен был знать, что убийца всегда оставляет следы. Идеального убийства не существует. Убийство – дело хлопотное, кровавое и грязное. Кровь имеет свойство разбрызгиваться и оставлять пятна. В пылу убийства легче легкого допустить ошибку. Обвиняемый оставил на толстовке жертвы отпечаток своего пальца, испачканного свежей кровью жертвы, – отпечаток, который мог быть оставлен лишь непосредственно после убийства.

И тут начинается нагромождение лжи. Когда принадлежность отпечатка наконец устанавливают, обвиняемый меняет показания. После того как он на протяжении многих недель отрицал, что ему что-либо известно о преступлении, теперь же утверждает, что был там, но только после убийства.

Скептический взгляд.