Аллен Эскенс

Жизнь, которую мы потеряли

© О. Э. Александрова, перевод, 2019

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2019

Издательство АЗБУКА®

* * *

Я посвящаю этот роман своей жене Джоли, моей верной помощнице и лучшему другу.
Я также посвящаю этот роман своей дочери Микайле, которая всегда дарит мне вдохновение, и своим родителям Пэт и Биллу Эскенс, научившим меня жизни


Глава 1

Помню гнетущее ощущение страха в тот день, когда я шел к своей машине, пришибленный обрушившимися на меня дурными предчувствиями, которые витали над моей головой и мелкой рябью расходились в вечернем воздухе. Некоторые люди наверняка назвали бы это шестым чувством, предупреждением от внутреннего третьего глаза, способного заглянуть за изгиб кривой времени. Лично я никогда не покупался на подобные вещи. Хотя должен признаться, что иногда вспоминаю тот день и невольно задаюсь вопросом: если парки действительно нашептывали мне тогда в уши, если бы я знал, как круто эта дорога изменит мою жизнь, то выбрал бы тогда более безопасный путь или нет? Свернул бы налево еще до того, как свернул направо? Или упрямо продолжил бы ехать по трассе, приведшей меня к Карлу Айверсону?

В тот холодный сентябрьский вечер «Миннесота твинс» должна была играть с «Кливленд индианс» в завершающем матче чемпионата Центрального дивизиона. Очень скоро огни стадиона «Таргет филд» озарят западный горизонт Миннеаполиса, пронзив ночь лучами славы, но я этого не увижу, поскольку меня там не будет. Еще одна вещь, которую я не мог позволить себе на свои скудные накопления. Вместо этого я буду стоять на входе в пабе «У Молли» и, бросая украдкой взгляды на телевизор над барной стойкой, проверять водительские права и отмахиваться от пьяных аргументов. Прямо скажем, не карьера моей мечты, но она помогала оплачивать жилье.

Как ни странно, но мой консультант в средней школе ни на одной из наших встреч не произносила слова «колледж». Возможно, она сумела унюхать тоскливый запах безнадежности, исходивший от моих поношенных шмоток. Возможно, она узнала, что, как только мне стукнуло восемнадцать, я устроился на работу в питейное заведение под названием «Пьемонт клаб». Или – зуб даю, что все было именно так, – она знала, кем была моя мать, и справедливо решила, что от осинки не родятся апельсинки. Так или иначе, я не осуждал эту даму за то, что она не нашла у меня данных для колледжа. По правде говоря, мне было куда комфортнее в вонючем баре, чем в мраморных холлах академии, через которые я уныло пробирался бочком, будто надел ботинки не на ту ногу.

Итак, в тот день я вскочил в машину – двадцатилетнюю ржавую «хонду-аккорд», – нажал на газ, свернул на юг от кампуса, влился в плотный, как всегда в час пик, поток транспорта и поехал по шоссе I-35, слушая через пыхтящие японские динамики Алишу Киз. Проскочив бульвар Кросстаун, я порылся в рюкзаке, чтобы достать бумажку с адресом дома для престарелых.

– Только не вздумай называть это домом для престарелых, – пробормотал я себе под нос. – Пусть лучше будет поселок пенсионеров, или центр для людей пожилого возраста, или типа того.

Поплутав по незнакомым улицам пригородов Ричфилда, я наконец увидел табличку над входом в «Хиллвью манор» – место моего назначения. Название, присвоенное заведению, смахивало на чью-то задорную шутку. Отсюда не открывалось никаких горных видов, и здесь не было даже малейшего намека на печать величия, которое подразумевает слово «манор». Фасад здания выходил на проспект с четырьмя полосами для транспорта, а задняя часть смотрела на старый обшарпанный жилой комплекс. Впрочем, неудачное название можно было считать самым милым из недостатков «Хиллвью манор», с его серыми стенами, испещренными зеленым мхом, буйно разросшимися неопрятными кустами и заплесневелыми оконными рамами цвета окисленной меди. Здание скрючилось на фундаменте, словно квотербек в американском футболе, да и выглядело не менее устрашающе.

В вестибюле буквально с порога мне в нос шибануло волной затхлого воздуха с примесью антисептика и мочи, причем настолько едкой, что заслезились глаза. Сидевшая в инвалидном кресле старуха в кособоком парике смотрела куда-то мимо меня, будто в ожидании того, что на парковке вот-вот появится давний поклонник и умчит ее прочь. Когда я проходил мимо, она улыбнулась, но явно не мне. Я не существовал в ее мире, впрочем, так же как и призраки ее прошлого – в моем.

Я не решился сразу подойти к стойке администратора, в последний раз прислушавшись к настойчиво нашептывающему мне на ухо внутреннему голосу бросить, пока не поздно, класс английского и заменить его чем-то более разумным типа геологии или истории. За месяц до того я уехал из дома в Остине, штат Миннесота, ускользнув оттуда, точно мальчишка, сбежавший с бродячим цирком. Никаких разборок с матерью, а значит, у нее ни единого шанса переубедить меня. Я просто упаковал сумку, сказал младшему брату, что уезжаю, и оставил записку матери. К тому времени, когда я появился в офисе секретаря университета, во всех приличных классах английского уже не осталось мест, и мне пришлось подписаться на биографический класс, тот самый, где меня впоследствии заставят взять интервью у совершенно незнакомого человека. Где-то глубоко внутри я твердо знал, что липкие бисеринки пота, выступившие на висках, как только я очутился в вестибюле «Хиллвью манор», появились именно из-за домашнего задания, к которому я слишком долго не решался приступить, поскольку твердо знал: с этим заданием я еще нахлебаюсь дерьма. Администраторша в «Хиллвью», смахивавшая квадратным лицом, крепкими скулами, гладко зачесанными волосами и глубоко посаженными глазами на надзирательницу из ГУЛАГа, спросила, перегнувшись через стойку:

– Я могу вам помочь?

– Да, – ответил я. – То есть надеюсь, что сможете. Мне хотелось бы поговорить с менеджером.

– Торговым агентам вход запрещен. – Ее лицо сразу стало жестким, глаза превратились в две щелочки.

– Торговым агентам? – Я выдавил неловкий смешок и умоляющим жестом поднял руки. – Мэм, я не смог бы продать огонь пещерному человеку.

– Ну, вы не здешний обитатель, вы не посетитель, и вы определенно тут не работаете. И что тогда остается?

– Меня зовут Джо Талберт. Я студент Миннесотского университета.

– И?..

Я взглянул на бейджик с ее именем:

– Видите ли… Джанет… я бы хотел поговорить с вашим менеджером по поводу проекта, который мне нужно сделать.

– У нас нет менеджера, – все с тем же прищуром сказала она. – Но есть директор. Миссис Лорнгрен.

– Простите, – я усиленно пытался сохранить хорошую мину при плохой игре, – могу я поговорить с вашим директором?

– Миссис Лорнгрен очень занята. И вообще, сейчас у нее время ужина…

– Я всего на одну минутку.

– Почему бы вам не передать материалы проекта мне, а уж я потом решу, стоит ли ради этого беспокоить миссис Лорнгрен.

– Это задание, которое мне нужно выполнить для колледжа. Для класса английского. Я должен взять интервью у старого человека, то есть у пожилого человека, и написать его автобиографию. Ну, вы понимаете, рассказать об их усилиях и жизненных перепутьях, которые сделали их такими, какие они есть.

– Вы что, писатель? – Джанет оглядела меня с головы до ног, как будто мой внешний вид мог позволить ей ответить на вопрос.

Я вытянулся во весь свой невеликий рост: пять футов десять дюймов. Мне стукнул двадцать один год, и я смирился с тем фактом, что больше уже не вырасту. Спасибо тебе, Джо Талберт Старший, где бы тебя сейчас ни носили черти! Хотя я и работал вышибалой, но по своим физическим параметрам даже рядом не стоял с теми бугаями, которых все привыкли видеть в дверях бара; на самом деле для вышибалы я был явно мелковат.

– Нет, я не писатель, – ответил я. – Просто студент.

– И вас в колледже заставляют писать целую книгу?

– Нет. Это и сочинение, и общий обзор, – улыбнулся я. – Да, некоторые главы придется написать от начала до конца, с освещением главных поворотных моментов. Однако в основном это будет краткое изложение. А вообще довольно большой проект.

Джанет наморщила курносый нос и покачала головой. Затем, очевидно, поверив, что я действительно не собираюсь им ничего втюхивать, она подняла телефонную трубку и что-то произнесла приглушенным голосом. И очень скоро из коридора за стойкой администратора появилась женщина в зеленом костюме и остановилась возле Джанет:

– Я директор Лорнгрен. – Женщина так высоко держала голову, словно балансировала с чашкой чая на макушке. – Я могу вам помочь?

– Надеюсь, что так. – Сделав глубокий вдох, я изложил все с самого начала.

Миссис Лорнгрен с озадаченным выражением лица пыталась вникнуть в мое объяснение.

– Но почему вы приехали именно сюда? – спросила она. – Неужели у вас нет кого-то из родителей или дедушек и бабушек, у которых можно было бы взять интервью?

– У меня здесь вообще нет никаких родственников.

Что было неправдой. Моя мать и мой брат жили в двух часах езды от «городов-близнецов»[1], но даже короткий визит в родное гнездо напоминал прогулку по участку, заросшему чертополохом. Я никогда не видел своего отца и понятия не имею, топчет ли он до сих пор нашу грешную землю. Хотя я знал, как его зовут. Маме пришла в голову блестящая идея назвать меня в честь моего родителя в надежде, что чувство вины заставит Джо Талберта Старшего немного задержаться, а может, даже связать себя узами брака и оказать материальную поддержку ей и маленькому Джои Младшему. Но не сработало. Мама попыталась проделать тот же фокус, когда родился мой братишка Джереми, – с тем же успехом. И мне всю жизнь приходилось объяснять, что мою мать зовут Кэти Нельсон, меня – Джо Талберт, а моего брата – Джереми Нейлор.

Что до дедушек и бабушек, то я знал лишь маминого отца, своего дедушку Билла, которого я действительно любил. Он был очень спокойным человеком, способным приковать внимание собеседника всего лишь взглядом или кивком. Сила в равной степени сочеталась в нем с мягкостью, причем все это не ложилось слоями, а перемешивалось, как хорошо выделанная кожа. Бывали дни, когда мне особенно не хватало деда, когда я нуждался в его мудрости, чтобы справиться с приливными волнами своей жизни. Однако бывали ночи, когда звук стучащих по подоконнику капель дождя проникал в мое подсознание и дедушка являлся мне во сне, который неизменно заканчивался тем, что я как ошпаренный подскакивал на кровати, с трясущимися руками, в холодном поту от воспоминаний об обстоятельствах его смерти.

– Но вы отдаете себе отчет, что это дом для престарелых? – спросила миссис Лорнгрен.

– Именно поэтому я сюда и приехал. Ваши постояльцы жили в удивительное время.

– Это правда. – Миссис Лорнгрен перегнулась через разделяющую нас стойку. Теперь я увидел вокруг уголков глаз разветвляющиеся бороздки морщин, которые спускались к губам, делая их похожими на дно высохшего озера. И пока она говорила, я унюхал в потоке ее слов едва уловимый запах скотча. Тем временем она продолжила, понизив голос: – Наши постояльцы живут здесь, потому что не могут о себе позаботиться. Большинство из них страдает от болезни Альцгеймера, или от старческой деменции, или от других неврологических недугов. Они собственных детей-то не помнят, не говоря уже о жизненных событиях.

Об этом я как-то не подумал. Мой план явно начал давать сбой. Как написать биографию героя войны, если он не помнил, в чем заключался его подвиг?

– А у вас есть хоть кто-нибудь в здравом уме и твердой памяти? – Мой голос звучал чуть более жалостливо, чем мне хотелось бы.

– Почему бы не разрешить ему побеседовать с Карлом? – встряла в разговор Джанет.

Миссис Лорнгрен кинула на нее уничтожающий взгляд наподобие того, каким вы награждаете приятеля, обломавшего вас с идеальной отмазкой.

– С Карлом? – переспросил я, и миссис Лорнгрен, скрестив руки на груди, слегка попятилась. – А кто такой Карл? – продолжал наседать я.

Джанет заискивающе посмотрела на миссис Лорнгрен. И когда та наконец кивнула, настал черед Джанет перегибаться через стойку.

– Его зовут Карл Айверсон. Он осужден за убийство. – Джанет прошептала это совсем как школьница, которую вне очереди вызвали к доске. – Департамент исполнения наказаний прислал его сюда примерно три месяца назад. Его выпустили из тюрьмы Стиллуотер, потому что он умирает от рака.

– Совершенно очевидно, что рак поджелудочной железы – вполне разумная замена пенитенциарного исправления заключенных, – сердито пропыхтела миссис Лорнгрен.

– Он что, убийца? – удивился я.

Джанет опасливо оглянулась по сторонам убедиться, что нас не подслушивают.

– Тридцать лет назад он изнасиловал и убил четырнадцатилетнюю девочку, – прошептала она. – Я прочла это в его личном деле. Он убил ее и, чтобы спрятать концы в воду, попытался сжечь тело в сарае для инструментов.

Насильник и убийца. Я приехал в «Хиллвью» в надежде найти героя, а вместо этого нашел преступника. Ему определенно было что мне рассказать, но хотел ли я писать об этом?! И пока мои однокурсники будут сочинять сказки, как бабушка рожала на земляном полу или дедушка встречал в холле отеля Джона Диллинджера, я буду писать о человеке, который изнасиловал и убил какую-то девушку, а потом сжег ее тело в сарае. Мысль взять интервью у убийцы поначалу меня не вдохновила, но чем больше я думал, тем сильнее проникался этой идеей. Я слишком долго тянул резину с проектом. Сентябрь подходит к концу, и через пару недель мне нужно представить заметки по интервью. Мои товарищи уже выпустили лошадей из стартовых боксов, а моя кляча все еще жевала в конюшне сено. Выходит, Карл Айверсон должен стать темой моего проекта, если, конечно, согласится.

– Думаю, мне было бы интересно взять интервью у мистера Айверсона, – сказал я.

– Этот человек – монстр, – возразила миссис Лорнгрен. – Лично я не стала бы давать ему повода для радости. Да, я понимаю, что это не по-христиански, но для всех было бы лучше, если бы он просто тихо скончался в своей комнате. – Миссис Лорнгрен содрогнулась от собственных слов, которые можно сколько угодно произносить мысленно, но никогда вслух, особенно при посторонних.

– Послушайте, – начал я, – если я напишу его историю… ну, я не знаю… может, мне удастся заставить его признать всю порочность своих действий. – Как ни крути, а я все-таки был торговцем, подумал я. – Ну а кроме того, у него ведь есть право принимать посетителей. Ведь так?

Вид у миссис Лорнгрен стал озабоченным. У нее явно не было выбора. В «Хиллвью» Карл был не заключенным, а постояльцем с полным правом принимать посетителей, как и у всех остальных. Убрав руки с груди, миссис Лорнгрен положила их на разделяющую нас стойку администратора:

– Тогда я должна спросить его, захочет ли он принять посетителя. За те несколько месяцев, что он находится в нашем заведении, его посещали только один раз.

– А можно мне самому поговорить с Карлом? Вдруг мне удастся…

– С мистером Айверсоном, – поправила меня миссис Лорнгрен, чтобы напомнить, кто здесь главный.

– Конечно. – Я виновато пожал плечами. – Тогда я смог бы объяснить мистеру Айверсону суть своего задания, и, возможно… – (В этот самый момент мою речь прервала электронная трель моего сотового.) – Извините, – произнес я, – мне казалось, я его выключил. – У меня покраснели уши, когда, вытащив из кармана телефон, я увидел мамин номер. – Прошу прощения. – Я повернулся к Джанет и миссис Лорнгрен спиной для создания видимости некоей приватности. – Мама, я сейчас не могу говорить, я…

– Джои, ты должен приехать и забрать меня. – У мамы заплетался язык, слова сливались воедино, отчего ее пьяную речь было весьма трудно разобрать.

– Мама, я должен…

– Они надели на меня чертовы наручники!

– Что? Кто…

– Джои, меня, на хрен, арестовали… эти… говнюки! Я собираюсь подать на них в суд. Мне дали самого дерьмового адвоката, мать его так! – Потом она принялась кричать на кого-то стоящего рядом: – Ты слышишь меня, говнюк! Мне нужен номер твоего жетона! Я оставлю тебя без работы!

– Мама, ты где? – Я говорил громко и разборчиво, стараясь привлечь мамино внимание.

– Джои, на меня надели наручники!

– А там есть офицер? Я могу с ним поговорить? – спросил я.

Проигнорировав мой вопрос, она принялась перескакивать с одной нечетко оформленной мысли на другую:

– Если бы ты меня любил, то приехал бы и забрал меня отсюда. Ё-моё, я как-никак твоя мать, черт подери! Они надели наручники… Оторви свою задницу… Ты никогда меня не любил. Я не… я не… Лучше бы я перерезала себе вены. Меня никто не любит. Я ведь уже была почти дома… Я их засужу.

– Хорошо, мама, – сдался я. – Я приеду и тебя заберу, но сперва мне нужно поговорить с копом.

– Ты имеешь в виду мистера Говнюка?

– Да, мама, мистера Говнюка. Мне нужно поговорить с мистером Говнюком. Просто дай ему на секундочку телефон, а потом я приеду и тебя заберу.

– Отлично, – согласилась она. – Вот, Говнюк, Джои хочет с тобой потолковать.

– Мисс Нельсон, – вмешался в разговор полицейский. – Вам дали возможность связаться с адвокатом, а вовсе не с сыном.

– Эй, офицер Говнюк, Джои хочет с тобой потолковать.

Полицейский тяжело вздохнул:

– Вы сказали, что хотите поговорить с адвокатом. Вам положен только звонок адвокату.

– Офицер Говнюк не хочет с тобой говорить! – взвыла мама.

– Мама, передай ему, я сказал «пожалуйста».

– Джои, ты должен…

– Черт побери, мама! – Я сорвался на крик. – Передай ему, я сказал «пожалуйста».

Затянувшееся молчание, а потом, воскликнув «отлично!», мама повернула телефон в другую сторону, так что я уже почти не слышал.

– Джои говорит: «пожалуйста».

Последовала длинная пауза, но потом полицейский все же взял трубку:

– Алло.

Я говорил быстро, но спокойно:

– Офицер, я очень сожалею по поводу случившегося, но мой брат – аутист. Он живет с нашей мамой. И я должен знать, отпустят ли ее сегодня. Потому что в противном случае мне придется позаботиться о брате.

– Ну, дело вот в чем. Вашу мать арестовали за вождение в нетрезвом виде. – Пока он говорил, я слышал, как мать чертыхается и завывает. – Я отвез ее в полицейский участок округа Моуэр, чтобы она сдала тест на алкоголь. Она заявила о своем праве на звонок адвокату перед сдачей теста, и, по идее, ей следовало использовать отведенное время на то, чтобы связаться с адвокатом, а не звонить вам с просьбой вытащить ее отсюда.

– Понимаю, – сказал я. – Мне только нужно знать, отпустят ли ее сегодня вечером.

– Скорее всего, нет. – Ответ офицера полиции был максимально лаконичным, чтобы мать не услышала, что они для нее припасли.

Я ему подыграл:

– Ей предстоит детоксикация, так?

– Да.

– И сколько дней?

– Два-три.

– А потом ее отпустят? – спросил я.

– Нет.

Я задумался:

– После детоксикации сразу в тюрьму?

– Все верно. Пока она не предстанет перед судом.

Услышав слово «суд», мама снова завопила дурным голосом. Ее бессвязные слова, прорывавшиеся сквозь алкогольный дурман, качались и расползались в разные стороны, как ветхий веревочный мост.

– Черт побери, Джои!.. Приезжай сюда. Ты меня совсем не любишь… Ты неблагодарный… Я ведь твоя мать. Джои, они… они… Срочно приезжай! Вытащи меня отсюда!

– Спасибо, – сказал я полицейскому. – Я ценю вашу помощь. Удачи вам. Желаю вам справиться с моей матерью.

– И вам тоже удачи, – ответил полицейский.

Выключив телефон, я повернулся и увидел, что Джанет с миссис Лорнгрен смотрят на меня так, будто я несмышленый малыш, который только сейчас узнал, что собаки кусаются.

– Прошу прощения, – сказал я, – моя мать… она… не совсем здорова. Я сегодня не смогу встретиться с Карлом… э-э-э… мистером Айверсоном. Мне нужно кое-что утрясти.

Взгляд миссис Лорнгрен смягчился, выражение лица сменилось с сурового на сочувственное.

– Ничего страшного. Я поговорю насчет вас с мистером Айверсоном. Оставьте Джанет вашу фамилию и номер телефона, и я вам сообщу, согласен ли он с вами встретиться.

– Что ж, буду вам чрезвычайно признателен. – Я записал свои данные на листке бумаги. – Возможно, мне на время придется выключить телефон, поэтому, если я не отвечу, просто оставьте сообщение и дайте мне знать, что решил мистер Айверсон.

– Непременно, – кивнула миссис Лорнгрен.



Заехав на парковку в квартале от «Хиллвью», я ухватился обеими руками за руль и начал яростно его трясти.

– К чертям собачьим! – кричал я. – К черту! К черту! К черту! Почему вы просто не можете оставить меня в покое?!

У меня побелели костяшки пальцев, я буквально дрожал от злости. Затем я перевел дух и подождал, пока не пройдет спазм в горле. Успокоившись, я позвонил Молли и сообщил, что сегодня не выйду на работу. Она, само собой, не слишком обрадовалась, но вошла в мое положение. Выключив телефон, я бросил его на пассажирское сиденье и поехал на юг забирать брата.

Глава 2

Большинство людей в жизни не слышали об Остине, штат Миннесота, а те, кто слышал, знают о нем благодаря «Спаму», консервам из соленой свинины, которыми кормят солдат и беженцев по всему миру. «Спам» – это драгоценность короны корпорации «Хормел фудс», а также прозвище моего родного города – Спамтаун. В Остине даже есть музей, посвященный величию «Спама». И если это еще не ставит на Остине неизгладимую печать наподобие тюремной татуировки, то была еще и забастовка.

Забастовка произошла за четыре года до моего рождения, но местные ребятишки с детства знали о ней, как другие дети знают об экспедиции Льюиса и Кларка или о Декларации независимости США. Рецессия в начале 1980-х годов отъела здоровенный кусок у индустрии упаковки мяса, и «Хормел» предупредила профсоюз о существенном снижении заработной платы. Само собой, для рабочих это стало ударом ниже пояса, и началась забастовка. Медленно, но верно пикеты переросли в стихийные мятежи. Вспышки насилия привлекли внимание массмедиа, и в результате одна из телевизионных бригад закончила рабочую смену на кукурузном поле неподалеку от Эллендейла, куда упал их вертолет. В конце концов губернатор призвал на помощь Национальную гвардию, однако насилие и вражда оставили в городе неизгладимый след, обусловивший, по мнению многих, его характер. Лично мне этот след казался уродливым шрамом.

Как и любому другому городу, Остину были присущи и положительные черты, хотя большинство людей обычно под прыщами уже не видят кожи. В Остине имелись парки, бассейн, приличная больница, монастырь кармелиток, местный аэропорт, и отсюда было буквально рукой подать до известной клиники Мэйо в Рочестере. Здесь также находился местный колледж, где я учился, одновременно работая на двух работах. За три года мне удалось скопить достаточно денег и набрать достаточно кредитов, чтобы перевестись в Миннесотский университет.

А кроме того, в Остине было тринадцать баров, не считая баров при отелях и клубах, и при общей численности жителей плюс-минус двадцать три тысячи человек Остин имел самое большое количество питейных заведений на душу населения в Миннесоте. Я знал все эти бары как свои пять пальцев, поскольку по той или иной причине успел побывать в каждом из них. В первый бар я попал еще совсем ребенком, лет десяти, не больше. Мама оставила меня дома присматривать за Джереми, ну а сама отправилась пропустить стаканчик-другой. Поскольку я был на два года старше брата, а он со своим аутизмом рос очень тихим малышом и все такое, мама сочла, что я достаточно взрослый, чтобы поработать нянькой.

В тот вечер Джереми сидел в гостиной в кресле и смотрел свое любимое видео «Король Лев». А меня ждало задание по географии, и я заперся в крошечной спальне, которую мы делили с братом. Мне уже и не упомнить все комнаты, которые мы делили с ним за долгие годы нашего детства, но именно эту я помню, как сейчас: тонкие, точно крекеры, стены были выкрашены той самой ярко-синей краской, какой во всем мире покрывают дно общественных бассейнов. Из спальни я мог слышать буквально все, что происходило в соседней комнате, включая песенки Короля Льва, которые Джереми проигрывал снова и снова. Я сидел на нашей двухъярусной кровати – этом купленном в комиссионке бесполезном куске дерьма с выскочившими пружинами, из-за чего наши матрасы лежали прямо на листах фанеры, – закрыв уши руками, чтобы избавиться от шума. Но мне никак не удавалось заглушить назойливую музыку, упорно проникавшую в пористую стену моей концентрации. Не знаю, было ли дальнейшее правдой или странной причудой моей памяти, отягощенной чувством вины, но я попросил Джереми убавить звук и могу поклясться, что он, наоборот, его прибавил. И это стало последней каплей.

Вбежав в комнату, я спихнул Джереми с кресла, отчего он с размаху врезался в стенку. От удара покачнулась висевшая на стене фотография – фотография, на которой я, трехлетний малыш, держу на руках новорожденного Джереми. Фотография соскочила с гвоздя и упала со стены, разбившись о белокурую макушку Джереми. Стекло разлетелось сотней острых осколков.

Стряхнув с рук и ног обломки, Джереми поднял на меня глаза. Осколок стекла торчал у него из макушки, точно огромная монета, застрявшая в слишком маленькой прорези на спине свиньи-копилки. Джереми сощурился, но не злобно, а скорее как-то растерянно. Он редко смотрел мне прямо в глаза, но в тот день он уставился на меня так, будто ему почти удалось разгадать какую-то очень сложную загадку. А затем внезапно, словно он уже нашел ответ, его глаза потеплели и он перевел взгляд на скопившуюся у него на руке лужицу крови.

Я схватил из ванной полотенце, осторожно вынул из макушки брата осколок, который, вопреки моим опасениям, вошел не так глубоко, после чего обмотал голову Джереми полотенцем, соорудив нечто вроде тюрбана. Мягкой мочалкой я смыл кровь с его руки и стал ждать, когда остановится кровотечение. Прошло десять минут, а из раны по-прежнему капала кровь, и белое полотенце покрылось огромными ярко-красными заплатками. Тогда я перевязал полотенце вокруг головы Джереми, вложил ему в руку свободный конец, чтобы полотенце не сползало, и выбежал на улицу искать маму.

Маме не нужно было оставлять за собой дорожку из хлебных крошек, чтобы я мог ее найти. Ее машина стояла перед нашим дуплексом с двумя спущенными шинами, а значит, мама была в пределах пешей доступности. Это сужало круг моих поисков до парочки баров. В то время мне не казалось странным, что мама оставила меня присматривать за страдающим аутизмом братом, не удосужившись сообщить, куда она направляется, или то, что я автоматически начал поиски с местных баров. И опять же многое из того, что в детстве казалось мне совершенно нормальным, теперь, когда я оглядывался на прошлое, виделось совершенно в другом свете. Маму я нашел с первой же попытки в баре «Одиссей».

Меня удивила унылая пустота этого места. Я всегда представлял, что мама убегает из дому, чтобы присоединиться к толпе красивых людей, которые шутят, смеются и танцуют, совсем как в телерекламе. Но в этом заведении, где из хрипящих дешевых динамиков звучала плохая музыка в стиле кантри, явно пахло мерзостью запустения. Маму я увидел сразу. Она болтала с барменом. Поначалу я даже толком не разобрал, что было написано на ее лице: злость или тревога. Но мама с ходу разрешила мои сомнения. Вонзив в мою руку ногти, она выволокла меня из бара. Мы дошли бодрым шагом до квартиры. Джереми смотрел свой мультик, по-прежнему придерживая рукой край полотенца, который я, уходя, вложил в его ладонь. Когда мама увидела окровавленное полотенце, она точно с цепи сорвалась:

– Что, черт возьми, ты наделал?! Господь всемогущий! Нет, вы только посмотрите на этот бардак!

Сдернув полотенце с головы Джереми, она за руку оторвала его от пола, запихнула в ванную комнату и посадила в пустую ванну. Тонкие белокурые волосы брата слиплись от крови. Мама швырнула полотенце в раковину, после чего вернулась в гостиную оттирать три крошечных пятнышка крови с бурого коврового покрытия.

– Тебе обязательно нужно было брать мое лучшее полотенце?! – орала она. – Нельзя, что ли, было взять тряпку? Полюбуйся на эти пятна на ковре! Теперь мы можем потерять залог за ущерб имуществу! Ты об этом подумал? Нет. Ты никогда не думаешь. Ты только гадишь, а я должна за тобой убирать!

Я ретировался в ванную комнату. Чтобы спрятаться от мамы, ну и побыть с Джереми на случай, если он вдруг испугался. Правда, он не испугался. Он никогда не пугался. А если и пугался, то никогда этого не показывал. Он обратил ко мне лицо, которое всем остальным наверняка показалось бы ничего не выражающим, но я увидел в его глазах тень своего предательства. И сколько бы я ни старался забыть эту ночь, пытаясь похоронить ее в недрах своей души, воспоминания о том, как Джереми поднимает на меня глаза, продолжают бередить мне душу.

Теперь Джереми уже исполнилось восемнадцать и он достаточно взрослый, чтобы его можно было на пару часов оставить в квартире одного, но само собой не на несколько дней. Когда в тот вечер я свернул на подъездную дорожку к маминой квартире, «Твинс» и «Индианс» получили по очку в третьем иннинге. Я открыл дверь своим ключом, вошел внутрь и обнаружил, что Джереми смотрит «Пиратов Карибского моря», свой новый любимый фильм. На секунду в глазах брата мелькнуло удивление, но он тотчас же уставился в пол между нами.

– Привет, дружище, – сказал я. – Как поживает мой маленький братишка?

– Привет, Джо, – ответил он.

Когда Джереми начал учиться в средней школе, округ прикрепил к нему учительницу, которую звали Хелен Болинджер. Она знала все об аутизме, понимала потребность Джереми в ограниченных и повторяющихся действиях, его любовь к одиночеству, острое неприятие прикосновений и неспособность постигать что-то новое, помимо основных навыков и черно-белых инструкций. И если миссис Болинджер отчаянно пыталась вытащить Джереми из темноты, наша мать всячески старалась сделать так, чтобы его было видно, но не слышно. Борцовский поединок между двумя дамами продолжался без малого семь лет, причем чаще всего и с наименьшими потерями побеждала миссис Болинджер. И когда Джереми окончил среднюю школу, я получил брата, способного поддерживать некое подобие разговора, хотя ему не всегда удавалось смотреть собеседнику прямо в глаза.

– Может, я думал, что ты в колледже, – произнес Джереми в ритме стаккато, будто укладывая каждое слово на конвейерную ленту.

– Я вернулся повидаться с тобой, – ответил я.

– О… ладно. – Джереми повернулся обратно к экрану досматривать фильм.

– Мне звонила мама, – сказал я. – У нее встреча, и она какое-то время будет отсутствовать.

Врать Джереми было легко, его доверчивая натура была неспособна распознать обман. Я никогда не врал ему из вредности. Нет, это был мой способ объяснить ему какие-то вещи, избегая сложностей или некоторых нюансов, выплывающих вместе с правдой. Когда маму впервые отправили на детоксикацию, я сказал Джереми, что у нее встреча. После этого я говорил брату, что у мамы встреча, всякий раз, как она сбегала в одно из этих индейских казино или зависала на целую ночь в доме очередного парня. Джереми никогда не спрашивал, что это за встреча, не задавался вопросом, почему одни встречи продолжались всего несколько часов, а другие затягивались на несколько дней, не удивлялся, почему встречи возникали так неожиданно.

– Эта встреча будет длинной, – сообщил я брату. – Тебе придется пару дней пожить у меня.

Джереми отвернулся от экрана и принялся разглядывать пол, на лбу у него залегла тонкая морщинка. Брат явно пытался заставить себя посмотреть мне в глаза, что требовало от него определенных усилий.

– Может, я останусь здесь и подожду маму? – предложил Джереми.

– Ты не можешь остаться здесь. У меня завтра занятия. Мне придется взять тебя с собой к себе домой.

– Может, ты сумеешь переночевать здесь и утром пойти на занятия?

– У меня занятия в колледже. А это в нескольких часах езды отсюда. Я не могу здесь остаться, дружище. – Я держался спокойно, но твердо.

– Может, я останусь один?

– Джереми, ты не можешь здесь остаться. Мама велела забрать тебя. Ты можешь пожить в моей квартире в кампусе.

Джереми принялся тереть большой палец левой руки о костяшки правой. Он всегда так делал, когда рушился его мир.

– Может, я подожду здесь?

Я сел на диван возле Джереми:

– Это будет весело. Только я и ты. Я возьму DVD-плеер, и ты будешь смотреть любой фильм, какой пожелаешь. Можешь уложить в сумку только DVD с фильмами.

Джереми напряженно думал минуту-другую, а потом сказал:

– Может, я возьму «Пиратов Карибского моря»?

– Не вопрос, – ответил я. – Это будет весело. Устроим небольшое приключение. Ты станешь Капитаном Джеком Воробьем, а я – Уиллом Тернером. Ну, что скажешь?

Джереми посмотрел на меня и произнес свою любимую фразу, подражая Капитану Джеку Воробью:

– Друзья, запомните этот день, когда вами чуть не был пойман Капитан Джек Воробей.

Брат расхохотался и хохотал до тех пор, пока у него не покраснели щеки, а я смеялся вместе с ним, как делал всегда, когда Джереми отмачивал какую-нибудь шутку. Схватив пару мешков для мусора, я вручил один Джереми под DVD и одежду, а затем проверил, что брат упаковал достаточно вещей, чтобы продержаться на случай, если маме не удастся выйти под залог.

Отъезжая от дома, я обдумывал расписание работы и учебных занятий в поисках «окна», чтобы присмотреть за Джереми. А еще мой мозг назойливо сверлили вопросы, на которые у меня пока не было ответа. Приспособится ли Джереми к незнакомому миру моей квартиры? Где найти время или деньги на залог, чтобы вытащить мать из тюрьмы? И как, черт возьми, вышло так, что я стал родителем в этом жалком подобии семьи?!

Глава 3

На обратном пути в «города-близнецы» я видел, как беспокойство бродит туда-сюда в мозгу брата и по мере осознания происходящего его лоб то озабоченно хмурился, то снова разглаживался. И пока колеса моего автомобиля наматывали милю за милей, Джереми мало-помалу свыкался с нашим приключением. Наконец он расслабился и глубоко вдохнул, совсем как сторожевой пес, бдительность которого пала в неравной борьбе со сном. Джереми, мой младший братишка, на протяжении восемнадцати лет спавший на нижнем уровне нашей двухъярусной кровати, деливший со мной комнату, платяной шкаф и ящики комода, был снова со мной. Ведь раньше мы никогда с ним не разлучались больше чем на пару ночей. Но месяц назад я переехал в кампус, оставив его женщине, барахтавшейся в хаосе жизненных обстоятельств.

Сколько я себя помню, мама всегда была подвержена резким перепадам настроения. Она могла в какой-то момент смеяться и танцевать в гостиной, а через минуту уже швырять на кухне посуду – классический пример биполярного расстройства, с моей дилетантской точки зрения. Впрочем, этот диагноз не был поставлен ей официально, поскольку мама категорически отказывалась от помощи специалистов. Мама жила, точно заткнув уши пальцами, искренне считая, что если она не услышит произнесенных вслух слов, то можно отмахнуться от правды. А если добавить в этот котел кипящих страстей море дешевой водки – ее излюбленный способ самолечения, чтобы заглушить душевную боль, но усилить внешние проявления безумия, – то можно получить портрет матери, которую я оставил.

Хотя она не всегда была такой. В ранние годы она умела держать свое настроение в определенных рамках, не допускавших в нашу жизнь ни соседей, ни Службу защиты детей. У нас даже были хорошие времена. Помню, как наша троица ходила в Музей науки, на фестиваль Ренессанса и в парк развлечений Вэллифейр. Помню, как мама помогала мне с домашней работой по математике, когда я мучился с умножением двузначных чисел. Иногда мне удавалось отыскать трещину в выросшей между нами стене и вспомнить, как мама вместе с нами смеялась и даже любила нас. Очень постаравшись, я мог вспомнить мать, которая умела быть сердечной и мягкой, когда враждебный мир переставал на нее давить.

Но все изменилось в тот день, когда умер дедушка Билл. В тот день нашу троицу закрутило жестоким бурным потоком, словно смерть дедушки оборвала последнюю нить, дававшую маме ощущение стабильности. После его смерти она окончательно забила на все сдерживающие центры и пустилась в плавание по волнам своего настроения. Она стала больше плакать, больше орать и набрасываться на нас каждый раз, когда ее доставала жизнь. Похоже, она задалась целью дойти до опасного края и принять это как новую нормальность.

Первым изменением правил игры стала ее манера чуть что распускать руки. Мало-помалу у мамы вошло в привычку бить меня по лицу всякий раз, как у нее закипали мозги. Когда я подрос и стал менее чувствительным к пощечинам, она приноровилась бить меня в ухо. Это было ужасно. Иногда она пользовалась подручными средствами типа деревянных ложек или проволочных ручек от мухобойки. Как-то в седьмом классе я пропустил соревнование по борьбе, поскольку спортивная форма не закрывала рубцов на бедрах и мама заставила меня остаться дома. Первые годы она не втягивала Джереми в наши домашние баталии, предпочитая вымещать на мне свои фрустрации. Но со временем мама перестала себя контролировать и с ним тоже, и тогда она орала на него, используя обширный запас ненормативной лексики.

Но однажды мама зашла слишком далеко.

Мне тогда стукнуло восемнадцать, и я уже окончил среднюю школу. В тот день, вернувшись домой, я увидел, как мама, пьяная в хлам, колошматит Джереми теннисной туфлей по голове. Я отволок маму в спальню и бросил на кровать. Мама вскочила и попыталась меня ударить. Я схватил ее за запястья, развернул и снова бросил на кровать. Мама предприняла еще две попытки дать сдачи, но оба раза она оказывалась лицом вниз на матрасе. Наконец она остановилась перевести дух и тут же отрубилась. На следующее утро она вела себя так, словно ничего не случилось, словно не было никакого приступа безумия, словно наша маленькая ячейка общества не оказалась на грани распада. В тот раз я подыграл ей, но я знал: мама достигла той точки невозврата, когда легко сможет найти оправдание любому рукоприкладству по отношению к Джереми. Я также знал, что, как только я уеду в колледж, все пойдет вразнос. И от этих мыслей у меня щемило и ныло в груди. Но поскольку мама делала вид, будто после того затмения с ней все в порядке, я похоронил свои мысли глубоко внутри, спрятав их там, где они могли мирно покрываться пылью.

Однако в тот вечер, когда мы ехали ко мне домой, жизнь вдруг показалась мне хорошей штукой. Мы с Джереми слушали репортаж об игре «Твинс», по крайней мере, лично я точно слушал, поскольку Джереми, конечно, было трудно поминутно следить за ходом игры. Я всю дорогу болтал с ним, объясняя основные моменты матча, но он практически не отвечал. А когда отвечал, то вступал в разговор так, будто только что вышел из соседней комнаты. И к тому времени, как мы свернули возле кампуса с шоссе I-35, «Твинс» уже почти положили Кливленд на обе лопатки, получив четыре очка и ведя со счетом 6:4. Я азартно улюлюкал после каждого очка, а Джереми передразнивал меня и, заражаясь моим энтузиазмом, тоже улюлюкал.

Когда мы наконец приехали, я взял в руки мешки для мусора с барахлом Джереми и провел его по лестнице на второй этаж до своей квартиры. Мы вошли внутрь как раз вовремя, чтобы успеть включить телевизор и увидеть, как «Твинс» финальным аутом выигрывает матч. Я поднял руку, чтобы стукнуться ладонями с Джереми, но он уже отвернулся, пытаясь постичь крошечные размеры моей квартиры. Кухня и гостиная располагались на противоположных сторонах одного жилого пространства; спальня была чуть больше стоявшей там двуспальной кровати; и в квартире вообще не было ванной комнаты, по крайней мере в пределах этих стен. Я смотрел, как Джереми обследует мое жилье снова и снова, точно надеясь в следующий заход обнаружить спрятанную дверь в ванную комнату.

– Может, мне нужно в ванную, – сказал Джереми.

– Пошли, – махнул я рукой брату. – Я тебя провожу.

Ванная находилась напротив моей входной двери, в холле. Наш старый дом, построенный в 1920-х годах, изначально был рассчитан на одну из тех существовавших на рубеже веков больших семей, где детей рожали темпами, явно опережавшими детскую смертность. В 1970-х дом перестроили, выгородив квартиру с тремя спальнями на первом этаже и две однокомнатные – на втором, причем только одна из этих верхних квартир оказалась достаточно просторной, чтобы получить собственную ванную комнату. Итак, если подняться по крутой узкой лестнице, то дверь справа вела в мою квартиру, слева – в мою ванную комнату, а прямо в глубине – во вторую однокомнатную квартиру.

Вытащив из мешка для мусора зубную щетку Джереми и ароматизированную зубную пасту, я направился через холл в сторону ванной комнаты. Джереми осторожно шел сзади, держась чуть поодаль.

– Ванная здесь. Если тебе вдруг понадобится, просто запри дверь. – Я показал, как поднимать засов.

Джереми не рискнул заходить в ванную. Он принялся изучать ее, оставаясь в относительной безопасности холла.

– Может, нам стоит вернуться домой, – сказал он.

– Никак нельзя, дружище. У мамы встреча. Помнишь?

– Может, она уже дома.

– Ее сейчас нет дома. И не будет дома несколько дней.

– Может, нам стоит позвонить ей и проверить. – Джереми снова принялся тереть большим пальцем одной руки костяшки пальцев другой.

Я увидел, что волнение уже вызвало у него легкий тремор. Мне хотелось положить руку ему на плечо, чтобы успокоить, но это только усилило бы болезненную реакцию. Еще одно проявление его аутизма.

Джереми повернулся лицом к лестнице, пристально разглядывая крутые ступени; его большой палец, с силой вдавившись в тыльную сторону ладони, месил костяшки, словно тесто. Я подошел поближе, чтобы отрезать ему путь к лестнице. Он был на два дюйма выше меня и весил на добрых двадцать фунтов больше. К четырнадцати годам он превзошел меня по всем параметрам: по росту, по весу и внешнему виду. Его золотистые волосы лежали ровными завитками, тогда как мои темно-русые патлы без геля для укладки торчали во все стороны, точно солома. У Джереми была квадратная челюсть с мальчишеской ямочкой внизу, мой же подбородок особой выразительностью не отличался. Когда Джереми улыбался, в его глазах плескалась океанская синева, ну а мои глаза были цвета жидкого кофе. Несмотря на столь явное физическое превосходство, Джереми всегда оставался моим «маленьким» братиком и я по-прежнему имел на него влияние. Спустившись на одну ступеньку, я схватил брата за плечи и принялся подталкивать назад, чтобы отвлечь его внимание от лестницы и заманить обратно в квартиру.

И тут за моей спиной внизу хлопнула парадная дверь, и до меня донесся звук ритмичных женских шагов. Я сразу узнал ее по походке, ведь последний месяц я каждый день слышал, как она проходит мимо моей двери. Л. Нэш – эта фамилия была написана на куске скотча на ее почтовом ящике. Ростом пять футов два дюйма, с короткими черными волосами, которые развевались вокруг лица, точно вода, танцующая вокруг камней. Карие глаза, курносый нос и холодная неприступность человека, предпочитающего одиночество. Сотни раз мы сталкивались с ней в холле или на лестнице. На мои попытки завязать непринужденную беседу она отвечала вежливой улыбкой и уместной репликой, чтобы не показаться грубой, но никогда не останавливалась, стараясь побыстрее пройти мимо меня.

Она замерла посреди лестницы, глядя, как я удерживаю Джереми за руки, не давая ему уйти. Увидев Л. Нэш, Джереми застыл как вкопанный и уставился в пол. Я посторонился, чтобы дать ей пройти. Когда она протискивалась мимо меня, стены лестничной клетки словно сжались, мои ноздри защекотал запах ее геля для душа и детской присыпки.

– Привет, – сказал я.

– Привет. – Удивленно приподняв бровь, она сделала оставшиеся несколько шагов до двери своей квартиры.

Я хотел сказать что-то еще, но выпалил первое, что пришло на ум:

– Это не то, что ты думаешь. Мы братья.

– Ага, – повернув ключ в замке, сказала она. – Джеффри Дамер[2] наверняка тоже так говорил. – Она вошла в квартиру и закрыла за собой дверь.

Я буквально онемел от ее сарказма. Мне очень хотелось парировать изящной остротой, но мозги заклинило, точно ржавый засов. В отличие от меня, Джереми не смотрел на Л. Нэш. Он смирно стоял на лестничной площадке и больше не тер большим пальцем костяшки. Похоже, его отпустило. Упрямство в глазах брата сменилось усталостью, ведь ему уже давным-давно пора было быть в постели. Я провел его в ванную почистить зубы, а потом – в спальню, куда вкатил старый телевизор, чтобы Джереми мог посмотреть свой любимый фильм на DVD-плеере, ну а сам, взяв одеяло, устроился на диване.

Мне было слышно, как Джереми смотрит фильм, знакомые диалоги и музыка убаюкивали его, отвлекая от нового враждебного окружения. Несмотря на инцидент на лестничной площадке, меня не мог не восхищать тот факт, что Джереми так легко приспособился. Ведь малейшее отклонение от привычного порядка вещей, будь то новая зубная щетка или другой сорт кукурузных хлопьев на завтрак, выбивало его из колеи. И тем не менее он был здесь, в незнакомой квартире – в квартире вдвое меньше той, что он называл своим домом, в квартире без собственной ванной комнаты, – впервые в жизни заснув не на нижней полке двухъярусной кровати.

Еще в начале вечера я выключил мобильник, чтобы избежать шквала звонков от матери, но сейчас вынул телефон из кармана, включил и проверил пропущенные звонки. Двадцать один вызов с номера с кодом города 507 – наверняка это мама названивала мне из центра детоксикации. Я буквально слышал, как она визгливо поносит меня за то, что я выключил телефон, а еще за то, что оставил ее в центре детоксикации, хотя я вообще был здесь ни при чем.

Первые девять голосовых сообщений были от мамы:

«Джои, поверить не могу, что ты способен так обращаться с родной матерью…» Стерто.

«Джои, не знаю, чем я заслужила такое…» Стерто.

«Ну, я понимаю, что не могу на тебя рассчитывать…» Стерто.

«Джои, если ты не ответишь на мой звонок, я за себя…» Стерто.

«Ты меня совсем не любишь…» Стерто.

«Прости, Джои. Жаль, что я не умерла. Может быть, тогда…» Стерто.

«Ты считаешь себя крутым студентом колледжа…» Стерто.

«Возьми наконец свою сраную трубку…» Стерто.

«Джо, это Мэри Лорнгрен из „Хиллвью манор“. Я звоню сказать, что поговорила с мистером Айверсоном о вашем проекте… И он готов с вами встретиться и все обсудить. Но имейте в виду, мистер Айверсон просил довести до вашего сведения, что он еще не дал окончательного согласия. Он хочет сперва с вами познакомиться. Вы можете завтра позвонить Джанет, и она скажет, в какое время удобнее всего сюда приехать. Мы не любим тревожить наших гостей в часы приема пищи. Итак, позвоните Джанет. До свидания».

Я выключил телефон и закрыл глаза, слегка растянув губы в улыбке. Какая странная ирония судьбы! Очень скоро, возможно, я буду брать интервью у жестокого убийцы, у человека, который недрогнувшей рукой оборвал жизнь молодой девушки, у преступника, более тридцати лет проведшего в аду самой жуткой тюрьмы штата Миннесота, однако встреча с родной матерью страшила меня гораздо больше, чем разговор с закоренелым преступником. Тем не менее я чувствовал, как меня подхватило попутным ветром – что, наверное, было добрым знаком, – который принесет мне хорошую оценку на занятиях по английскому. С надутыми парусами я смогу наконец перестать откладывать проект в долгий ящик. Устраиваясь поудобнее на диване, я не думал о том, что ветер этот может оказаться разрушительным ураганом. И когда в ту ночь я в конце концов заснул, меня приятно согревала вера в то, что моя встреча с Карлом Айверсоном не будет иметь оборотной стороны, что наше знакомство каким-то образом сделает мою жизнь лучше – вроде как проще. И вот теперь, оглядываясь назад, я понимаю, каким же я тогда был наивным.

Глава 4

Когда Карла Айверсона арестовали, на нем не было обуви. Я видел фотографию, где Айверсона, босого, вели мимо сожженного сарая к патрульной машине. Руки у него были закованы в наручники за спиной, опущенные плечи выдвинулись вперед, детектив в штатском держал его за одну руку, полицейский в форме – за другую. Айверсон был одет в простую белую футболку и синие джинсы. Темные волнистые волосы с одного бока примялись, будто его только что вытащили из постели.

Фотографию я нашел в недрах Библиотеки Уилсона Миннесотского университета, а именно в стеклянных стенах ее архива, где хранились в виде микрофильмов тысячи газет, некоторые из них датировались еще временами Американской революции. В отличие от основной части библиотеки, где на полках стояли книги о героях и знаменитостях, в архиве хранились статьи, написанные парнями с карандашами за ухом и язвой в желудке, статьи о простых людях – незаметных людях, которые даже и помыслить не могли, что их истории выдержат испытание временем и останутся на десятилетия, а возможно, на века, чтобы потом их мог прочитать какой-нибудь студент-первокурсник вроде меня. Архивный зал чем-то напоминал святилище с миллионами душ, запечатанных в микрофильмы, словно фимиам в крошечные бутылочки, в ожидании того часа, когда кто-нибудь освободит их, чтобы познать их сущность, попробовать ее на вкус и вдохнуть, пусть только на секунду.

Я попробовал поискать Карла Айверсона в Интернете. И нашел тысячу запросов, а на одном сайте – выдержку из какого-то официального документа, касающегося решения апелляционного суда относительно этого дела. Юридическая терминология была для меня темным лесом, однако я узнал дату совершения убийства – 29 октября 1980 года, – а также инициалы убитой девушки: К. М. Х. Информации оказалось достаточно, чтобы отыскать газетные статьи, посвященные этой истории.

Я оперативно переходил от одного задания к другому: неожиданное появление в моей жизни Джереми заставляло работать ускоренными темпами, и я не мог не испытывать некоторого беспокойства из-за того, что теперь у меня прибавилась лишняя головная боль. Я поймал себя на том, что думаю о Джереми и о том, как он там без меня в моей квартире. Интересно, назначат ли до пятницы заседание суда по поводу освобождения мамы под залог? В пятницу я работал у Молли, и мне не хотелось оставлять брата одного. Нужно было во что бы то ни стало отвезти его до выходных в Остин. Если я в очередной раз не выйду на работу, Молли почти наверняка выставит меня за дверь.

Этим утром перед началом занятий я разбудил Джереми, насыпал ему немного кукурузных хлопьев, прикатил телевизор обратно в гостиную и в очередной раз показал, как пользоваться пультом дистанционного управления. Джереми было восемнадцать, он вполне мог и сам насыпать себе кукурузных хлопьев. Однако непривычная обстановка моей квартиры наверняка окажет на него деморализующее воздействие. Джереми скорее останется голодным, нежели откроет дверцу незнакомого кухонного шкафа, чтобы взять еды. Можно было, конечно, пропустить занятия, но я уже и так потерял кучу времени, откладывая проект в долгий ящик. Выложив перед Джереми несколько его любимых DVD, я сказал, что вернусь через пару часов. Мне очень хотелось верить, что за столь короткое время с ним ничего страшного не произойдет, и тем не менее с каждой минутой мое беспокойство только усиливалось.

Я отправился в хранилище микрофильмов, нашел пленку с «Миннеаполис трибьюн» от 29 октября 1980 года, вставил ее в аппарат для проецирования и принялся изучать первую страницу в поисках нужной статьи. На первой полосе ее не было. Я перешел к следующим страницам, но не нашел никаких упоминаний об убийстве, по крайней мере ничего, связанного с убийством четырнадцатилетней девушки с инициалами К. М. Х. Тогда я прочел газету целиком. Ничего. Я откинулся на спинку кресла, взъерошил волосы. Похоже, в дату в решении суда закралась ошибка. И тут меня осенило. Эта история не могла попасть в газету раньше утра следующего дня. Прокрутив пленку вперед, я нашел газету от 30 октября 1980 года. Передовица была посвящена мирному договору между Гондурасом и Сальвадором. А под ней оказалась нужная мне статья: рассказ о девушке, которую убили и сожгли в Северо-Восточном Миннеаполисе. Статья была оформлена в виде боковой колонки возле снимка пожара. Фотограф запечатлел пожарных, поливающих из брандспойтов сарайчик размером с гараж на одну машину. Языки пламени взмывали в небо на пятнадцать футов выше крыши, из чего я заключил, что фотограф сделал снимок, когда пожарные только-только начали сбивать пламя. В статье было написано:



ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ОСТАНКИ ОБНАРУЖЕНЫ В АДСКОМ ПЛАМЕНИ НА ПИРС-СТРИТПолиция Миннеаполиса начала расследование после того, как среди обгоревших развалин сарая для инструментов в Уиндом-Парке в окрестностях Северо-Западного Миннеаполиса были найдены обугленные человеческие останки. Пожарные, принявшие в 16:18 вызов на пожар в доме № 1900 по Пирс-стрит, прибыв на место происшествия, обнаружили объятый пламенем сарай для инструментов. И пока пожарные боролись с огнем, полицейские эвакуировали жильцов соседних домов. Начальник пожарной охраны Врайс сообщил, что пожарные дознаватели обнаружили среди камней обугленное тело. Тело пока не опознано. Полиция не исключает умышленного убийства.


В статье имелось еще несколько абзацев с малоинтересными подробностями о предположительном ущербе и реакции соседей.



Сделав копию статьи, я вставил в аппарат микрофильм с выпуском газеты за следующее число. В продолжение вчерашней статьи полиция уже подтвердила, что тело, найденное накануне, идентифицировано как принадлежащее четырнадцатилетней Кристал Мэри Хаген. Тело сильно пострадало от огня, и полиция подозревает, что девушка была мертва еще до начала пожара. Сгоревший сарай находился возле дома, где Кристал жила со своей матерью Дэниэллой Хаген, отчимом Дугласом Локвудом и сводным братом Дэном Локвудом. Дэниэлла, мать Кристал, сообщила репортерам, что они обнаружили исчезновение Кристал вскоре после того, как стало известно о найденном на пепелище теле. Кристал опознали по снимкам зубов. Статья заканчивалась комментарием по поводу того, что тридцатидвухлетнего Карла Айверсона увезли в участок для допроса. Айверсон жил по соседству с Кристал Хаген, и именно ему принадлежал сарай, где нашли тело девушки.

Рядом со статьей я увидел фотографию двух офицеров полиции, арестовавших босого Карла Айверсона. С помощью кнопок на аппарате для микрофильмов я увеличил фотографию. В отличие от Айверсона, которого конвоировали в одной футболке и джинсах, полицейские были в куртках и перчатках. Полицейский в форме устремил взгляд на кого-то позади фотографа. Судя по печальному выражению его глаз, я предположил, что он смотрит на родственников Кристал Хаген, наблюдавших за арестом монстра, который убил их дочь и сжег ее тело. Полицейский в штатском приоткрыл рот, слегка искривив губы, словно он кричал на Карла Айверсона.

Из всей этой троицы только Карл Айверсон смотрел в объектив камеры. Не знаю, что я рассчитывал прочесть на его лице. Как должен держаться человек, совершивший убийство? Гордо вышагивать мимо обгоревшего остова сарая с телом жертвы? Идти мимо руин с невозмутимым видом, будто он вышел в угловой магазин за молоком? Или дергаться, как свинья на веревке, от страха, зная, что его поймали, что он наслаждается последним глотком свободы, поскольку остаток жизни проведет за решеткой? Когда я вывел крупным планом лицо Карла Айверсона, в частности его устремленные на фотографа глаза, то не заметил ни гордости, ни напускного спокойствия, ни страха. Я увидел лишь замешательство.

Глава 5

Старые многоквартирные дома пропитаны особым запахом. Еще совсем маленьким я заметил, как он воздействует на людей, приходивших в квартиру моей мамы: они на секунду менялись в лице, когда гнилостный запах разложения ударял им прямо в лицо, морщили нос, моргали и вздергивали подбородок. В детстве я считал, что затхлостью пахнут все дома. Не ароматическими свечами или свежевыпеченным хлебом, а грязными кроссовками и немытой посудой. Однако, уже учась в школе, я начал смущенно отворачиваться всякий раз, когда кто-нибудь подходил к нашей двери. И тогда я поклялся себе, что, когда вырасту и обзаведусь собственной квартирой, там будет пахнуть старым деревом, а не старыми кошками.

Но с моим скромным бюджетом это оказалось очень непросто. В доме на три квартиры, где я жил, был старинный подвал, который дышал сыростью даже через половые доски, наполняя здание едким запахом влажной земли, смешанным с вонью гниющего дерева. Вонь эта шибала в нос уже в холле, там, где были прикручены к стене наши почтовые ящики. По правую руку находилась лестница на второй этаж, по левую – дверь в квартиру на первом, где жила греческая семья Костас. Иногда из-под их двери просачивались густые ароматы щедро приправленной специями стряпни, которые, смешиваясь с амбре подвала, буквально валили с ног.

Я старался содержать квартиру в порядке: раз в неделю пылесосил, мыл посуду после каждой еды и даже один раз вытер пыль. При этом я отнюдь не был помешанным на чистоте фриком. Просто я не хотел допустить, чтобы моя квартира пала жертвой присущего ей состояния энтропии. Более того, я зашел так далеко, что вставил в электрические розетки освежители воздуха, выбрасывавшие струи яблочных или коричных отдушек, чтобы радостно приветствовать меня по возвращении домой. Но в тот день, когда я переступил порог своей квартиры, мое внимание привлек вовсе не искусственный аромат освежителя воздуха, а мой брат Джереми. Он сидел на диване рядом с девушкой, которую я знал как Л. Нэш, и оба они весело хихикали.

– Этот абсурд меня доконал, – сказала Л. Нэш.

– Этот абсурд меня доконал, – повторил Джереми, и они с Л. Нэш дружно рассмеялись.

Я узнал реплику из фильма «Пираты Карибского моря». Еще одна любимая реплика Джереми. Оказывается, они с Л. Нэш вместе смотрели фильм. Джереми, как всегда, сидел в центре дивана, прямо перед телевизором, вытянув ноги и прижавшись спиной к диванной подушке, сцепленные ладони лежали на колене, чтобы можно было в случае необходимости перебирать пальцами.

Л. Нэш, в джинсах и голубом свитере, устроилась на краю дивана. Она хохотала вместе с Джереми, взгляд ее темных глаз беспечно порхал туда-сюда. Я не помнил, чтобы она когда-нибудь улыбалась, разве что небрежно приподнимала уголки губ, если мы сталкивались в коридоре. Но теперь улыбка полностью ее преобразила, как будто она стала выше ростом, или перекрасила волосы в другой цвет, или типа того. На ее щеках расцвели ямочки, губы на фоне белых зубов казались краснее и мягче. Черт, она была прехорошенькой!

Джереми и Л. Нэш посмотрели на меня так, словно я родитель, вторгшийся на детскую вечеринку.

– Привет? – произнес я, выдав замешательство своим тоном.

На самом деле я хотел сказать: «Джереми, как, черт возьми, тебе удалось затащить Л. Нэш в мою квартиру и усадить на мой диван?!»

Л. Нэш, похоже, заметив мое смущение, решила дать объяснение:

– У Джереми возникла небольшая проблема с телевизором. Вот я и пришла помочь.

– Проблема с телевизором? – удивился я.

– Может, телевизор плохо работал? – Лицо Джереми приняло обычное для него замкнутое выражение.

– Джереми нажал не на ту кнопку, – улыбнулась Л. Нэш. – Он по ошибке нажал кнопку входа.

– Может, я просто нажал не на ту кнопку, – произнес Джереми.

– Извини, дружище. – Я и сам несколько раз делал ту же ошибку, случайно переключая внутренний вход с DVD на видеорекордер, отчего на экране появлялись шумовые помехи, что наверняка было персональным адом для Джереми. – Итак, как он… Я хочу сказать, кто…

– Может, Лайла починила его, – сказал Джереми.

– Лайла, – произнес я, позволив этому имени на секунду задержаться на кончике языка. Так вот что, оказывается, означает это «Л» на почтовом ящике. – Я Джо. Ну а с моим братом Джереми ты, очевидно, уже познакомилась.

– Да, – кивнула Лайла. – Мы с Джереми даже успели подружиться.

Джереми снова уткнулся в телевизор, обращая на Лайлу не больше внимания, чем на стену у себя за спиной. И я как последний идиот – состояние, нередко возникающее у меня в присутствии женщины, – решил, что мой следующий шаг – это спасти Лайлу от Джереми, показать ей ее место за столом для взрослых, потрясти шармом и остроумием, короче, сразить ее наповал. По крайней мере, именно таков был мой план.

– Ты удивлена, что я не серийный убийца? – спросил я.

– Серийный убийца? – Лайла удивленно подняла на меня глаза.

– Прошлым вечером… ты… э-э-э… назвала меня Джеффри Дамером.

– Ой, совсем забыла. – Она сдержанно улыбнулась, и я начал судорожно искать новую тему для разговора, явно попав впросак со своими жалкими потугами на остроумие.

– Итак, а чем ты еще занимаешься, когда не чинишь телевизоры?

– Я студентка. Учусь в университете.

Лайла неторопливо роняла слова, явно желая намекнуть, что нечего задавать глупые вопросы, если я и так прекрасно знаю, что она студентка. Ведь, сталкиваясь на лестнице, мы всегда видели учебники друг у друга в руках. И все же, несмотря на несколько топорную прелюдию, я не мог не отметить определенный прогресс в наших отношениях. Как-никак это был наш первый настоящий разговор. Я нередко подгадывал уход и возвращение домой так, чтобы лишний раз встретиться с Лайлой, правда стараясь не отпугнуть ее излишней назойливостью, но шансов разговорить ее у меня было не больше, чем достать луну с неба. И вот теперь мы сидели и мило болтали, а все потому, что Джереми нажал не на ту кнопку.

– Спасибо, что выручила его, – сказал я. – Я тебе крайне признателен.

– Я это сделала чисто по-соседски, – ответила Лайла, вставая с дивана.

Она явно собиралась уходить. Я не хотел, чтобы она уходила.

– Позволь мне отблагодарить тебя, – не сдавался я. – Может, разрешишь пригласить тебя на обед или куда-нибудь еще? – Мои слова, едва успев вылететь изо рта, камнем упали на землю.

Лайла сложила на груди руки, пожала плечами, после чего произнесла:

– Слова «спасибо» вполне достаточно.

Ее доброжелательность увяла, точно детская игрушка, скукожившаяся из-за севшей батарейки; взгляд стал тяжелым, ямочки на щеках исчезли. Как будто мои слова набросили на нее темный покров.

– Ты не можешь уйти. – (Лайла решительно направилась к двери.) – То есть я хочу сказать, что ты не должна уходить. Долг чести обязывает меня отплатить тебе за доброту. – Я встал возле двери, наполовину преградив Лайле дорогу. – По крайней мере, ты должна остаться на ланч.

– Мне нужно на занятия. – Она протиснулась мимо меня, слегка задев мою руку плечом.

На пороге она слегка замешкалась, или, по крайней мере, мне показалось, что она замешкалась. Возможно, она все же решила обдумать мое предложение. Возможно, она меня дразнила. А возможно – и это скорее всего, – мое воображение сыграло со мной злую шутку, и она вовсе не замешкалась. Но я уже пошел по неверной дорожке безрассудства, а потому продолжал наседать:

– Позволь хотя бы проводить тебя домой.

– До моей квартиры восемь футов.

– Нет, думаю, десять. – Я вышел за ней в холл и закрыл дверь. Мои жалкие уловки явно не помогли, и тогда я сменил тактику, пустив в ход искренность: – Я действительно очень благодарен тебе за то, что ты помогла Джереми. Иногда он бывает… Ну, я не знаю… большим ребенком. Видишь ли, он…

– Аутист? – уточнила Лайла. – Да, знаю. У меня двоюродный брат страдает аутизмом. И он очень похож на Джереми. – Она положила ладонь на дверную ручку.

– Почему бы тебе не пообедать сегодня вместе с нами? – спросил я, отбросив в сторону свои жалкие ухищрения. – Это просто мой способ сказать «спасибо». Я приготовлю спагетти.

Она переступила порог своей квартиры, затем повернулась, посмотрела мне в глаза, и лицо ее вдруг стало очень серьезным.

– Послушай, Джо. Ты вроде бы милый парень и все такое, но мне не нужны приглашения на обед. По крайней мере, не сейчас. Мне сейчас вообще никто не нужен. Я просто хочу…