Собравшиеся у забора жители деревни, на этот раз в большинстве своём мужчины, одобрительно загудели.

Было шесть часов, улицы начали оживать, когда он подъезжал к «Барочнику». Он въехал во двор, вошел через кухонную дверь и тихо поднялся по лестнице наверх. Дверь в комнату Иды была приоткрыта. Он прислушался к ее тяжелому сонному дыханию, закрыл дверь и прошел в свою комнату. Он принял душ, побрился, сменил белье, рубашку и джинсы и вышел из комнаты.

— Через час я буду на дороге в Версаль, где меня с нетерпением ожидает и первый министр, и его величество король, которому представит меня граф Бисмарк. А вы куда направляетесь?

Ида открыла дверь своей комнаты и вышла.

Капитан неуверенно посмотрел на ломавшую пальцы женщину, на жителей, на своих подчинённых и решил последовать совету:

— Я, баронесса, еду в Жироманьи, во-первых, а там и далее, может быть, смотря по сведениям, какие соберу об альтенгеймских вольных стрелках.

— Шон, наконец-то. Я волновалась. Тебя так долго не было. Может, у тебя неприятности?

– Сержант, поехали. Гражданку Быстрову в машину.

— Да разве они в той стороне?

— Неприятности? — он усмехнулся. — Как может быть неприятностью красивая девушка? Не волнуйся за меня. — Он сбежал по лестнице вниз и вышел на улицу.

– Не трогайте меня! – рассвирепела черногубая. – Я вас всех на лесоповал отправлю! Тряпка! Тебе только курами командовать! Каких-то четырёх бандитов испугался!

— В настоящую минуту они должны быть в немногих милях отсюда.



Свержин не выдержал, сделал вид, что кинется сейчас на оскорбительницу, и та с визгом понеслась к полицейской «Ниве».

— Если так, я поспешу отъездом, мне ни малейшей нет охоты снова попасть к ним в лапы, теперь-то они уже не пощадили бы меня.

Ида снова легла, но спать больше не хотелось. С полчаса она поворочалась с боку на бок и встала, спустилась вниз, поставила чайник, чтобы закипел, и приготовила несколько тостов. В дверь кухни постучали. Когда она открыла, то увидела на пороге Тони Вильерса.

Обе машины «защитников закона» уехали.

— Действительно, попbisinidem, аксиома права или, лучше сказать, математически верная поговорка, но вы можете успокоиться, баронесса, не придут сюда эти люди, которых вы справедливо опасаетесь.

— Вы уверены в этом?

— Совершенно уверен. Вы говорили со мною откровенно, баронесса, теперь моя очередь отплатить вам тем же.

— Так вы скрыли от меня что-нибудь, любезный господин Жейер? — спросила баронесса с тонкою улыбкой.

— Скрыл, баронесса, но не сетуйте на меня, ради Бога! Я был не прав, вполне сознаю это теперь и потому все выскажу.

— Позвольте вам заметить, что я ровно ничего у вас не спрашиваю, я прибавлю даже, что не расположена вовсе к роли поверенной.

— Ну вот, вы теперь и рассердились!

— Я? Нисколько!

— Да, да, рассердились, баронесса, я очень хорошо это вижу.

— Поступайте, как хотите, но помните, что я ничего от вас не требовала.

— Это решено и подписано, баронесса. Но вы говорили, что едете для свидания с первым министром и он представит вас его величеству королю.

— Я еду прямо в Версаль, это правда, любезный господин Жейер.

— Вот в том-то и дело.

— Какое дело?

— Я не так выразился. Это причина и есть, почему ядолжен все вам высказать.

— А! Почему же?

— Потому, баронесса, что король и граф Бисмарк…

— Взбешены на вас?

— Нет, на генералов, которые командуют войсками в Лотарингии и Эльзасе.

— За что, спрашивается?

— Видите ли, баронесса, генералы эти обвиняются королем и его министром в вялости и бездействии относительно вольных стрелков, которые опустошают край, им ставится в укор, что, располагая значительными силами, эти начальники ее умели избавить страну от такого бича.

— Говоря по правде, это странно.

— Несколько дней назад из Версаля пришло строжайшее предписание покончить с негодяями, какими бы средствами ни было.

— Какими бы ни было?

— Да, эти слова стоят в депеше, а между тем все отряды, разбросанные до сих пор в горах, по-видимому, соединились в один и выбрали себе одного главного начальника.

— Известно ли вам имя его?

— Разумеется, баронесса, к тому же я знаю его лично, да и вы также, потому что были у него в плену.

— Я? Как его зовут?

— Мишель Гартман. Это бывший батальонный командир зуавов, черт сущий, в которого головорезы, отдавшиеся под его команду, веруют как в Бога. И делает он с ними чудеса! До сих пор он разбивал все войска, которые посылались против него.

При имени Мишеля Гартмана баронесса слегка покраснела, но эта мимолетная краска мгновенно исчезла.

— Я все не пойму, в чем могу вам быть полезна, любезный господин Жейер.

— Постойте, постойте, баронесса, — с живостью перебил он, — вы понимаете, что подобное положение длиться не может. Плохо вооруженные мужики не в силах долго противиться регулярному, непобедимому войску. Все меры приняты, чтоб тайно окружить вольных стрелков как бы громадной сетью. И в их числе мы имеем агентов, на которых можем полагаться и присутствия которых в их рядах они не подозревают. Мы извещены о малейших их движениях. Теперь они принимают меры для отступления в эту сторону, и их не тревожат, чтоб они считали себя в безопасности. Но в эту именно минуту, когда они вообразят, что ушли от нас, мы захватим их почти без боя. Повторяю, все меры приняты, и меры хорошие. Завтра вечером я должен видеться с Поблеско в окрестностях Жироманьи.

— Так Поблеско замешан в этом деле?

— Он всем и управляет, он придумал план чрезвычайно замысловатый, я должен сознаться, а главное, чрезвычайно простой.

— Какой же это план?

— Вот, видите ли, баронесса, я знаю только общее, подробности Поблеско не выдаст никому, а вам известно, умеет ли он молчать. Быть может, я кое-что угадал.

— Кое-что?

— Но открыть этого не могу, — продолжал он, сделав вид, будто не слышал восклицания баронессы.

— Даже мне? — спросила она не без намерения.

— Гм! Это дело щекотливое.

— Так я не настаиваю, — сухо возразила она, — какое мне дело до этого, только я рада удостовериться еще раз, как велико ваше доверие ко мне.

— О! Баронесса, я верю вам, как самому себе…

— Но, — перебила она насмешливо, — справедливо думаете, что хранить тайну еще лучше. Бросим этот разговор, любезный господин Жейер, и я знаю, что мне, по приезде в Версаль, следует ответить графу Бисмарку, когда он станет расспрашивать меня о знаменитых альтенгеймских вольных стрелках, которых не может истребить целое войско, несмотря на ваше содействие и распоряжение Поблеско, этого тонкого и хитрого дипломата.

— Вы меня истинно приводите в отчаяние, баронесса. Бог мне свидетель, что я желаю сообщить вам все сведения, потому что ваше удостоверение было бы в высшей степени драгоценно, но я не знаю, как быть.

— Кто вас просит? Интересовалась я этими подробностями для вашей же пользы. Надеюсь, вы понимаете, что для меня все это не имеет почти никакого значения.

— Знаю как нельзя лучше, баронесса, но, несмотря на сильное мое желание удовлетворить вас, то, что я угадал или полагаю, что угадал, основано на таких неопределенных данных, что я не вижу, каким способом мне сделать это понятным для вас.

— Уж не шарада ли это? — вскричала со смехом баронесса.

— Не смейтесь, баронесса, вы ближе к истине, чем полагаете. Приблизительно это так и есть.

— Вы шутите.

— Нисколько, клянусь вам.

— Так кто мешает вам предложить мне разгадать эту загадку? Пожалуй, мне и удастся.

— Я приискиваю слова, баронесса. Подумайте, что мне надо объяснить вам то, чего я сам хорошенько не понимаю.

— Уж будто бы?

— Клянусь честью, баронесса. Вы знаете по опыту, как скуп Поблеско на слова и как маскирует в куче околичностей то немногое, что заблагорассудит выдать своим помощникам о планах, им задуманных и успеху которых эти же помощники должны содействовать. Теперь он был таинственнее, чем когда-либо; план, о котором идет речь, чуть, что не двойной.

— Двойной, это что значит?

— Да то, баронесса, что Поблеско трудится в одно и то же время и для короля, и для себя.

— То есть?

— То есть что он смертельно ненавидит не только Мишеля Гартмана, сыгравшего, впрочем, и со мною, и с ним штуку возмутительную, как я докладывал вам…

— Вы мне ни слова не говорили о Поблеско, но все равно, продолжайте, любезный господин Жейер, — перебила баронесса, глаза которой сверкали как молнии, несмотря на ее усилия владеть собою.

— Итак, Поблеско одинаково возненавидел все семейство Гартман и поклялся отмстить ему жестоким образом. Потому-то план его и двойной: он хочет отплатить как альтенгеймским вольным стрелкам, так и…

— Семейству Гартман, — перебила баронесса.

— Совершенно справедливо. И вы можете заключить из этого, с какою осторожностью он должен приступать к делу, чтоб добиться успеха.

— Вполне понимаю, как и то, что, несмотря на очень умеренное сочувствие к самому Поблеско, вы, не колеблясь, оказываете ему усердное содействие, имея в виду и собственную месть. Меня наиболее удивляет недостаток доверия к вам с его стороны.

— Ваше замечание вполне справедливо, баронесса. Такое обращение Поблеско, тогда как он знает, что сделал со мною Мишель Гартман, удивляет меня не менее вашего. Потому-то, оскорбленный в моем самолюбии обидным недоверием человека, который не что иное и быть ничем иным не может, как моим сообщником, я приложил все старание, чтоб открыть тайну, которую он упорно от меня скрывает, и если я не успел еще вполне угадать искусно, правда, задуманный им план, все, от вывода к выводу, я узнал столько, что вскоре добьюсь и полного уразумения. Тогда-то я докажу ему, что не так легко, как полагает он, сделать из человека, подобного мне, простое орудие.

— Прекрасно рассудили, любезный господин Жейер, я нахожу, что вы дадите Поблеско остроумный урок, в котором, будь, сказано между нами, он сильно нуждается.

— Я горжусь вашим одобрением, баронесса. Однако после предварительного объяснения этого, я приступаю к шараде.

— Хорошо, говорите, я слушаю во все уши. Знаете ли, — прибавила она, смеясь, — вы теперь несколько напоминаете древнего Сфинкса, который на дороге к Фивам задавал путешественникам загадки. Занесите же надо мной лапу, грозный Сфинкс, и вещайте; я вся превращаюсь в слух и вместе с тем уповаю на ваше милосердие, что, если я не разгадаю задачи, вы не скушаете меня, как имел обыкновение делать вышереченный Сфинкс, не сбросите меня в какую-нибудь пропасть.

— Успокойтесь, баронесса, я не способен на такие чудовищные поступки с вами, — любезно возразил банкир.

— Это ободряет меня, говорите же.

— Вам известна русская история, баронесса?

— Очень поверхностно, не скрою от вас.

— Но слыхали же вы об императрице Екатерине II?

— Об Екатерине Великой я слыхала.

— У нее был любимец…

— Потемкин, все знаю, господин Жейер, говорите же загадку-то.

— Она именно и относится к знаменитому любимцу императрицы Екатерины.

— К Потемкину?

— К нему самому, баронесса. Надо вам сказать, что при Екатерине II покорили Крым.

— Я помню и это, даже у меня осталось в памяти, какую хитрость он употребил во время путешествия государыни по стране, почти совсем пустынной, чтоб представить ее монархине густонаселенною, богатою и процветающею под ее державною десницею.

— Это буквально верно, баронесса.

— Так что же?

— И загадка вся тут…

— Не понимаю.

— Уж будто и не понимаете, баронесса?

— Как! Разве Поблеско…

— Поступает, как Потемкин, да, баронесса, из других побудительных причин, разумеется, и в более скромных размерах, но сценическая постановка совершенно скопирована со знаменитого временщика.

— Да ведь это безумие!

— Не спорю, баронесса, но таков план, задуманный Поблеско. Могу вас уверить, что слова мои в строгом смысле справедливы.

— Впрочем, все возможно. Не изложили ли вы на бумаге результат ваших наблюдений, любезный господин Жейер? — прибавила баронесса, не переставая смеяться.

— Почему вы спрашиваете это?

— Мне мелькнула мысль, безумная не менее плана Поблеско, но посредством которой вы могли бы, если б хотели, блистательно отмстить ему за все его оскорбления.

— Каким же образом, баронесса? Простите мою настойчивость.

— Хотите вы сыграть отличную штуку с милым Поблеско?

— Сильно желаю, баронесса.

— Так это зависит от вас одних. Изложите в нескольких словах то, что сейчас сообщили мне, только не в виде загадки, а в докладной записке, ясной и краткой. По прибытии в Версаль я вручу эту записку первому министру — ведь и я имею повод жаловаться на действия Поблеско, — вас я выдам за единственного составителя проекта, который, по вашим словам и, по моему убеждению, неминуемо увенчается успехом; когда же через несколько дней Поблеско, покончив дело, пришлет свои депеши, вы понимаете, как они будут приняты.

— О, мысль ваша блистательна! — вскричал банкир в порыве восторга. — И вы согласились бы оказать мне такую услугу и замолвить за меня слово графу Бисмарку?

— Любезный господин Жейер, — ответила баронесса с пленительным добродушием, — вы всегда старались делать мне услуги. К сожалению, я не могу сказать того же о Поблеско, как вам известно. Положитесь же на меня, я так представлю это дело первому министру, что, во всяком случае, честь припишется одному вам. Воспользуйтесь немногими минутами, которые остаются до отъезда, чтоб составить вашу докладную записку, главное, повторяю, чтоб она была ясна и сжата.

— Это лишнее, баронесса.

— Вы отказываетесь?

— Напротив, принимаю, но надобности нет писать. При мне проект со всеми мелкими подробностями, который я намеревался отдать завтра Поблеско, чтоб доказать ему…

— И вы обманывали меня, прикидываясь в неведении…

— Смиренно сознаюсь, что покривил душой, — с живостью перебил банкир, — простите мне это кажущееся недоверие, умоляю вас, в уважение к моему раскаянию.

Тут Жейер расстегнул жилет, подпорол в одном месте подкладку, достал из-за нее большой конверт, набитый бумагами, и подал его баронессе.

— Вот полный план со всеми подробностями, баронесса, — сказал он, — теперь я остаюсь без оружия против Поблеско.

— Напротив, никогда лучше вооружены не были и вскоре получите в том доказательство, любезный господин Жейер. Вы раз навсегда отомстите человеку, который хочет возвыситься за ваш счет. Главное, ни слова ему, продолжайте разыгрывать полнейшее неведение, одно неосторожное слово может все уничтожить.

— Я так заинтересован в успехе, что остерегусь подвергнуть его опасности.

Спустя несколько минут банкир ушел готовиться к отъезду.

— Вот кремень-то! — проворчала она, как скоро осталась наедине и пробегала глазами переданный ей Жейером план, — он жид до мозга костей. Кто мог бы предвидеть, что у него в одежде столько разных тайников! Если б ранее пришла мне подобная мысль, я избавилась бы от целого часа скучной дипломатии. План этот, должно быть, верен, подробности так определенны, что иначе думать нельзя. О, ехидна! — прибавила она, сунув конверт за лиф. — Попробуй-ка теперь кусать. Я вырвала у тебя все зубы.

Банкир вернулся проститься с баронессой и еще раз попросить ее порадеть о его интересах.

— Вы скоро услышите обо мне, любезный господин Жейер, — сказала она ему со странным выражением и улыбкой еще страннее, прощаясь с ним на пороге своей комнаты.

Он невольно вздрогнул, и подозрение молнией мелькнуло в его уме. Он посмотрел на баронессу, та улыбалась ему самою очаровательною своею улыбкой — подозрение исчезло. Жейер поклонился и ушел.

Десятью минутами позднее он уже скрылся из виду в изгибах дороги, по которой мул, отдохнув за ночь, бежал бодрым и быстрым шагом.

ГЛАВА XXVI

Мальчуган и Лилия

Пять часов утра пробило на отдаленной колокольне; звуки колокола, повторенные горным эхом, неслись на крыльях ночного ветра и замирали над одною из самых живописных и величественных местностей Эльзасского Балона, освещенной, как среди дня, бледными лучами луны, которая клонилась к небосклону, плывя среди волн беловатых паров.

На одном из скатов горы, со стороны и почти на рубеже Вогезского департамента, вблизи от окраин департаментов Верхней Соны и Верхнего Рейна, простирался обширный лес, которого столетние деревья, покрытые снегом, имели в белесоватом свете луны странный, фантастический вид.

Мертвое безмолвие царствовало в этой громадной пустыне, где, кроме нескольких полуразрушенных хижин дровосеков, вероятно давно брошенных, не было следа человеческой деятельности.

Густой мутно-серый туман медленно поднимался из глубоких долин, сливался и охватывал со всех сторон вершину горы, придавая ей вид острова среди бурных волн Арктического океана.

Едва замерли в воздухе последние отголоски пятого удара колокола, как в чаще раздался крик совы; на крик этот немедленно отозвались таким же криком с разных сторон, точно, будто все совы, дремавшие в лесу, мгновенно встрепенулись и стали перекликаться. Через минуту в кустах послышался легкий шорох и человек в одежде вольного стрелка, с ружьем на плече, вышел на узкую прогалину, скрытую, так сказать, в густой чаще, которая простиралась на довольно большое расстояние и образовывала собою нечто вроде стены, непроницаемой для любопытного глаза.

За первым стрелком показался второй, потом третий, другие еще раздвинули кусты с разных сторон, в свою очередь вышли на прогалину, держа ружья наготове, насторожив уши, зорко оглядываясь вокруг, и вскоре человек пятнадцать молодцов смелого вида окружило того, кто показался первый и на рукаве которого были нашивки.

— Все ли мы? — спросил он.

— Все, сержант Петрус, — тихо ответили стрелки в один голос.

— Недостает одного Оборотня, — прибавил Влюбчивый.

— О нем я не забочусь, — продолжал Петрус, — он сумеет отыскать нас, когда захочет. Прежде всего, ребята, осмотрите-ка вы мне хорошенько это очаровательное место услады, куда так искусно привел нас приятель наш Оборотень. Обшарьте все кусты с величайшим тщанием — и представить себе нельзя, что может скрываться в кусте терновника. Помните, что если, по пословице, и стены имеют уши, другая поговорка гласит, что листья имеют глаза. Итак, внимание!

Вольные стрелки немедленно бросились исполнять с точностью приказание начальника.

Как выше сказано, прогалина была узкая и простиралась далеко по местности слегка покатой, волнистой и усеянной упавшими от старости деревьями, сухие ветви которых покрывали землю; местами глыбы красноватых скал поднимались из земли, иные на довольно значительную высоту. Почти развалившийся шалаш дровосека из переплетенных ветвей прислонен был к гранитной скале метров в десять высоты, у подножия которой из земли бил сильный ключ, быстрою струей стремился вниз по скату горы, образовывал довольно широкий ручей и примыкал далее среди чащи к другим потокам, чтоб великолепными водопадами, с уступа на уступ, окончательно низвергнуться в долину. Теперь ручеек покрывался корою льда, но легко было отличить его извилистое течение, несмотря на снег, да и вода все била из родника и струилась подо льдом.

Пока вольные стрелки исполняли его приказания, Петрус вошел в шалаш и осмотрел его внимательно. Хотя он совсем почти развалился, менее чем в полчаса можно было поправить его и сделать обитаемым; в материалах недостатка не оказывалось.

Не теряя времени, Петрус приступил к починке. Первые вольные стрелки, явившиеся к нему с докладом, приставлены были к этому делу на общую пользу; внутри шалаша легко могло уместиться вдвое более того числа людей, которые намеревались приютиться в нем.

Работа закипела. Когда последние вольные стрелки явились с отчетом, что ничего подозрительного не заметили, шалаш уже был исправлен, земля выметена и очищена от разных нечистот, накопившихся со временем, и яркий огонь, разведенный на очаге из нескольких камней, врытых в землю, распространял уже приятную при семнадцатиградусном морозе теплоту.

— Привет, Ида. Я понимаю, что еще слишком рано, но я надеялся застать Шона.

— Итак, вокруг нет ничего подозрительного? — сказал Петрус, сидя на пне у огня и важно куря свою громадную трубку на длинном чубуке.

Стало тихо.

— Ничего, сержант, все тихо, мы не отыскали никаких следов.

— Входите, полковник Вильерс. Вы с ним немного разминулись. Чашку чая? Я только что заварила.

— Прекрасно! Но осторожность никогда не лишнее. Поставь-ка, Освальд, четырех часовых в чаще, таким образом, чтоб мы были охраняемы со всех сторон. Часовых сменять каждый час — мороз очень силен. Живо, ребята!

Она налила ему. Вильерс спросил:

Переговаривающиеся жители Митяева, удовлетворённые зрелищем, стали расходиться.

Капрал Освальд отобрал четырех человек и вышел с ними.

— Так он ночью был здесь?

Жена больного, уже без платка, волосы наполовину седые, несмотря на возраст – не более сорока лет (у Константина сжалось сердце), поклонилась мужчинам, сказала тихо: «Дай вам бог здоровья!» – и ушла в дом.

— Ну, ребята, — продолжал Петрус, — можете варить себе кофе, есть, пить и даже спать; запрещать вам удаляться, полагаю, не нужно: погода не располагает к прогулке, и в окрестностях нет ни одной закусочной, — заключил он со вздохом, протирая стекла очков.

В голове у Иды поднялся звон. Она сказала:

Барсов и компания вернулись в дом Зинаиды.

Вольные стрелки засмеялись, и потом каждый занялся завтраком с расторопностью, свойственной солдатам, которые знают, что ежеминутно могут быть оторваны от дела.

— Конечно, был.

– Ты знаешь, что наша благотворительность, а точнее, акция неповиновения суду, тянет на статью? – осведомился Калёнов у Барсова. – Эта стерва и до генпрокурора дойдёт, я верю.

Вход завешен был одеялом, и наружный воздух не проникал внутрь шалаша, где уже было тепло.

Он улыбнулся.

– Мне уже нечего бояться, – криво улыбнулся Барсов. – Если полиция и в самом деле начнёт искать возмутителей спокойствия, трибунал нам не грозит. А эта мадам… ну, да, она живёт по принципу: жить надо так, чтобы депрессия была у других. Таких много. Но когда-нибудь и ей обломится по полной программе.

Капрал Освальд вернулся и отрапортовал, что часовые расставлены и по мере возможности ограждены в чаще от суровой стужи.

— Хорошо бы. Но мне известно, что это не так.

– Мне надо ехать на базу, – сказал Алексеев, посмотрев на часы.

Ида сказала:

Протекло с четверть часа; кофе был готов. Петрус приказал снести его часовым, чтобы они согрелись сколько-нибудь, потом он отложил в сторону трубку, сел верхом на обрубок ствола, расстегнул свою сумку и достал из нее с тем почти благоговейным тщанием, с каким делал все, разные съестные припасы, которые симметрично раскладывал перед собою. Съестные припасы эти были свойства самого скромного, а именно: кусок соленого сала, колбаса с чесноком, остаток ветчины, штук семь печеного, но холодного картофеля и сухая лепешка хлеба, потом он достал, все из той же сумки, оловянную тарелку, ножик и вилку, и кожаный стакан.

– Я бы тоже уехал, – виновато сказал Свержин. – Гостя жду, друга детства.

— Вы пытаетесь сказать, что он в беде?

Полковник Скворецкий был прав. Войцеховская описывала жизнь довольно пространно, и биография у нее была действительно весьма любопытна. Она писала, что родилась в 1926 году в Польше, в небольшом городке Яворове, невдалеке от Львова, где отец ее, по национальности полуполяк, полуукраинец, работал учителем. Мать украинка. Тоже учительница. Жила семья плохо, трудно, еле сводя концы с концами. Отца за прогрессивные взгляды и за то, что он был не «чистый» поляк, не раз выгоняли с работы. Семье то и дело приходилось переезжать с места на место. Жили они в Самборе и в Раве-Русской, все там же, вблизи Львова, затем в Побьянице, под Лодзью — одним словом, постоянно кочевали. Война застала Войцеховскую и ее родителей в Збоншине, на западе от Познани, вблизи от польско-германской границы. Немцы, писала Войцеховская, вторглись на территорию Познаньского воеводства в первые же дни после своего разбойничьего нападения на Польшу. Семья Войцеховских не успела бежать, да и некуда было. Начались годы фашистской оккупации.

– Давайте побудем здесь часок, – предложил Барсов, – на тот случай, если вернутся господа законники. Потом разъедемся.

— Нет, но может оказаться. — Он вытащил бумажник и достал из него визитную карточку, которую положил на каминную полку. — Здесь, Ида, мой номер телефона, специальная линия, по которой до меня можно дозвониться в любое время дня и ночи, где бы я ни был. Если я вам потребуюсь, если вам будет, что мне сообщить, вы знаете, что надо сделать.

Барсов посмотрел на Яшутина.

Он ушел. Она посидела за столом, помешивая чай, в глазах пустота, а потом заплакала.

В 1942 году удалось перебраться в Плоньск, поближе к Варшаве. Отец участвовал в движении Сопротивления. Войцеховская, тогда еще совсем юная девушка, активно ему помогала.

– А тебе придётся остаться до утра.



– Естественно, останусь, – сказал Константин.

В 1943 году отец погиб. Вскоре умерла и мать. Оставшись одна, без родителей, Войцеховская перебралась в Варшаву, к друзьям отца по антифашистскому подполью. Это было в конце 1943 года. Там она активно включилась в борьбу против гитлеровцев. В августе 1944 года вместе со своими товарищами по борьбе — варшавскими комсомольцами — она участвовала в Варшавском восстании, которое было организовано польскими реакционерами из так называемой Армии крайовой. Войцеховская, подобно подавляющему большинству рядовых участников восстания, не знала истинных причин и подоплеки этой преступной авантюры. Она, как и тысячи других варшавян, как и сотни польских коммунистов и комсомольцев, сражалась на улицах обреченной Варшавы до последнего. В двадцатых числах сентября Войцеховская с группой бойцов Польской народной армии людовой, вопреки предательскому приказу генерала Бур-Коморовского, стоявшего во главе восстания, пробилась из Варшавы для соединения с частями 1-й армии Войска Польского, сражавшегося в рядах Советской Армии. Во время переправы через Вислу была ранена и оказалась в советском госпитале.

В семь часов, проспав пару часов у окна, укрывшись пледом, Джагоу проснулся и посмотрел на Лорд-норд-стрит. «Мини-купер» так и не появился, и в доме было тихо. Он взглянул на часы и позвонил Смиту.

– Где тут у вас удобства? – обратился к нему Калёнов.

Надо отдать должное, биография была написана подробно, указывались даты, конкретные факты, имена людей, с которыми она сражалась плечом к плечу.

Пока Джагоу готовил себе на кухне кофе, Смит ему перезвонил.

– Во дворе, – смутился Константин. – Дом старый, у сестры руки не доходили устроить туалет в сенях.

В госпитале, еще не успев как следует оправиться после ранения, Войцеховская начала оказывать помощь сестрам в уходе за ранеными. Ведь в период подполья она познакомилась с медициной и могла потягаться с любой медсестрой.

— Где вы? — спросил Смит.

– Не извиняйся, дело житейское. – Калёнов вышел.

— Снова в Лондоне, в квартире.

Среди раненых находился командир одного из танковых соединений Советской Армии, полковник Васюков. Он обратил внимание на Войцеховскую. В свою очередь, и ей приглянулся бравый полковник, хотя и был он лет на двадцать с лишним старше ее. Да и льстило ее самолюбию, что с таким вниманием относится к ней заслуженный, боевой командир. Кончилось дело тем, что, когда Васюков выписался из госпиталя, Войцеховская уехала с ним, в его часть. Она стала его фактической женой, хотя брак Васюков никак не хотел оформлять.

– Вот теперь можно и кофейку попить, – сказал Барсов. – У тебя растворимый или есть молотый?

— Что произошло в Париже?

Кончилась война. Летом 1946 года Васюков, остававшийся до этого в Германии, получил назначение в Москву, и Войцеховская поехала с ним. Поселились они вместе, как муж и жена. В 1947 году полковник помог Войцеховской устроиться на учебу: она поступила в Институт иностранных языков.

– Молотый, джезва есть.

— Это долгая история, — ответил ему Джагоу.

– Отлично, я растворимый не пью. А есть что к кофе? Если надо, мы в магазин слетаем.

— Ничего не поделаешь, слушаю. Я еще даже не завтракал.

Все, казалось бы, шло хорошо, как вдруг разразился скандал. Впрочем, рано или поздно он должен был произойти. На Дальнем Востоке, где перед войной служил полковник, у него была семья: жена и трое детей. Окончательно с семьей он так и не порывал, всячески скрывая от жены свою связь с Войцеховской. В свою очередь, и Войцеховской он не говорил всей правды. Но, как ни таился полковник, как ни изворачивался, все раскрылось, Васюкова понизили по должности и откомандировали из Москвы. Еще до отъезда полковника, как только начался скандал и она поняла, что Васюков все эти годы ее обманывал, Войцеховская ушла от него, переселилась в студенческое общежитие. Успешно закончив институт, она получила специальность преподавателя английского языка и уехала работать в Харьков. Проработав там несколько лет, перебралась в Крайск.

– Остались баранки да овсяное печенье, – снова смутился Яшутин. – Я не собирался тут задерживаться.

Джагоу налил себе кофе и пил его, рассказывая. Когда он закончил, Смит сказал:

— Как, — спросил Скворецкий, увидев, что Андрей кончил читать, — занятно?

– Ладно, выкладывай своё печенье.

— Нехорошо.

— Да уж куда занятнее, — неуверенно произнес Миронов, по привычке теребя свою шевелюру. — Прочитаешь такое и задумаешься. Куда ни кинь — героическая женщина. И — несчастная. Подлец этот Васюков. Исковеркал человеку жизнь ни за понюх табаку. Я как-то тогда, когда в первый раз знакомился с автобиографией, больше интересовался польским периодом ее жизни. Хотя, если вдуматься, он-то, этот период, как раз хоть куда. Если, конечно… если то, что она пишет, — правда.

В дом вошёл невозмутимый Калёнов:

— Почему? Валентин и эта глупая маленькая шлюшка больше не будут мешаться под ногами. Шелли на больничной койке. Берд и его дружок превратились в пепел. Заблокированы все подходы, кроме Фраскони, и я полностью к вашим услугам в отношении его.

— Вот в том-то и дело, — подхватил Скворецкий, — что правда. Если и не все, то главное из описываемого Войцеховской — участие в Армии людовой, в Варшавском восстании, выход в группе коммунистов и комсомольцев с боями из Варшавы, ранение и все прочее — чистая правда.

– Парни, у нас проблема.

— Даниело Фраскони вернулся в Палермо и планирует там и оставаться. В Лондоне ему стало жарковато. Миссис Тальбот и Иган не проживут и полдня, если отправятся туда. Вы же знаете, что такое мафия.

Миронов скептически хмыкнул. На лице его проступило выражение недоверия. Скворецкий, внимательно наблюдавший за ним, самодовольно усмехнулся.

Все повернулись к нему.

— Так в чем тогда проблема?

– Над нами летает дрон, – закончил Максим Олегович.

— Что, брат, сомневаешься? Думаешь, откуда мне знать, что правда, что нет? — не без торжества спросил Кирилл Петрович. — Очень просто: пока вы с Василием Николаевичем возились с Черняевым, я решил заняться Войцеховской. С кем мог, созвонился, разослал запросы, кое-кого нашел, кое-что выяснил. Отсюда и знаю.

– Кипит твоё молоко! – присвистнул Алексеев. – Неужели по наши души?

— В нас с вами, — ответил Смит. — Она и Иган теперь знают о нашем существовании.

Как рассказал Скворецкий, он связался с Московским управлением КГБ, с тем городом, где служил теперь Васюков, запросил архивы, направил запросы в Польскую Народную Республику. Не все ответы были еще получены, но многое уже стало ясным. Так удалось разыскать кое-кого из тех лиц, которых Войцеховская называла в качестве своих товарищей по участию в Варшавском восстании. Двое из них находились в Москве, работали в польском посольстве. Они подтвердили от слова до слова то, что писала Войцеховская о своей боевой деятельности в Варшаве в дни восстания, о выходе из Варшавы, соединении с частями Войска Польского, переправе через Вислу.

– Обзор! – привычно скомандовал Барсов, хотя он уже не являлся командиром для своих бойцов.

— Конечно, старина, но что им в том толку. Я не я, и вы не вы. Зря вы так беспокоитесь. — Джагоу засмеялся. — Лучше позавтракайте. Я буду держать вас в курсе.

Подтвердилось также, что после ранения Войцеховская была направлена в госпиталь, где и встретилась с полковником Васюковым. Правильно она описывала и историю своих отношений с Васюковым, и все последующее. Из Московского управления КГБ, в частности, поступило сообщение, подтверждавшее, что Войцеховская действительно училась в Институте иностранных языков, во время пребывания на втором курсе перешла жить в общежитие, по окончании института была направлена на работу в Харьков. Этот последний из полученных документов и протянул Скворецкий Миронову, заканчивая свой рассказ.

Он положил трубку кухонного телефона и достал хлеб для тостов. Спустя мгновенье послышались звуки из аппаратуры в гостиной, и он поспешил туда. Сара разговаривала с Иганом. Джагоу выглянул в окно и увидел, что перед домом стоит «мини-купер». Джагоу забрал свой кофе и устроился, чтобы слушать. Вдруг он напряженно выпрямился.

Все, кроме Калёнова, приникли к окнам.

Рассеянно просматривая сообщение Московского управления КГБ, Миронов вдруг насторожился. Внимание его привлекла одна фраза.

— Его настоящее имя: Эванс-Ллойд.

Яшутин вышел в сени, приоткрыл дверь на улицу.

— Минутку, Кирилл Петрович, минутку. Обратите-ка внимание вот на это: «При поступлении в институт, — вслух зачитал Миронов, — Войцеховская сообщила, что более или менее владеет английским языком, который изучала в семье и в школе на родине. Однако кое-кто из преподавателей, занимавшихся с ней в годы ее учебы в институте, высказывал мнение, что язык она знает почти в совершенстве, а ее произношение напоминает лондонское».



К нему присоединился Барсов:

Сара в халате сидела на подоконнике и читала распечатки, иногда что-то комментируя.

— Да ты что, за дурака меня считаешь! — вспылил Скворецкий. — Думаешь, я такую вещь без внимания оставлю? Не раз думал: не все тут гладко. Трудно предположить, чтобы в семье захудалого польского учителя превосходно знали английский язык. Трудно. Только ломай не ломай голову, толку что? Говоря по совести, мы пока о Войцеховской знаем слишком мало, фактически ничего, если не считать этой биографии. И подходов к ней никаких… Так что давай берись за дело, а там, глядишь, и с этим самым произношением разберемся.

– Видишь?

— Я не понимаю этого человека. Он же убийца, нам это известно, и, тем не менее, он дважды меня спас. Почему?

— Это-то понятно, — вздохнул Миронов, — только как, с какого конца к ней подступиться, с чего начать? Судя по биографии, прошла она огонь, и воду, и медные трубы. Голыми руками ее не возьмешь. Да и вообще…

– Нет. Надо выйти и осмотреться…

— Возможно, вас нет в его списке, — сказал Иган. — Если он профессионал, а я полагаю, что так оно и есть, тогда это просто бизнес. У него есть объект или работа, которую он делает. За нее ему платят, ни больше, ни меньше. Он не убийца в криминальном смысле этого слова, а асэсин, или таковым себя видит.

— Что «вообще»? — спросил Скворецкий.

– На чердаке окошко есть?

— Вы всерьез пытаетесь мне объяснить, что есть разница? — возмутилась Сара.

— Что? Да то, что чудно все это.

– Н-нет… не знаю… в голову не приходило искать.

— Асэсины появились в Персии в одиннадцатом веке. Они регулярно употребляли гашиш, от него и получили свое название. Они верили в действенность момента и готовы были убивать для любого, кто заплатит. Но истинный асэсин, взявший кровавые деньги, полностью предается своей работе и никогда не отступится, что бы ни случилось, даже если рискует собственной жизнью.

— А что, собственно говоря, чудно? — заинтересовался Луганов.

– Ружьё у тебя тут случайно не припрятано?

— И вы думаете, что Джагоу из таких?

– Откуда?

— Ну вот! — вскричал он, когда кончил эти приготовления. — Теперь поедим. Как бы ни было, — прибавил он, окидывая жалобным взором свои припасы, — всему завтраку цена грош.

Подошли Свержин с Алексеевым.

— Для таких людей, как он, это своего рода благородство. Последние крохи гордости, которые у него остались, — объяснил он.

— Погодите минутку, сержант! — крикнул снаружи веселый голос. — Мы несем подкрепление к съестным припасам.

– Как они могли узнать, что мы в деревне? – задал вопрос капитан.

Она кивнула.

Все обернулись при звуке знакомого голоса.

– Значит, за нами следили ещё в Москве, – сказал Барсов угрюмо. – А я расслабился, идиот!

— Ладно, забудем о нем на минуту. Что известно о Даниело Фраскони?

Одеяло поднялось, и Оборотень с Мишелем Гартманом и Паризьеном вошли в шалаш, а впереди них вбежал Том и мгновенно растянулся у огня, от которого вольные стрелки посторонились, чтоб дать место общему их любимцу.

– ЧВК?

— Он в Палермо и не собирается возвращаться.

Оборотень тащил на спине четырех зайцев и барана, Мишель держал в руке целую связку кур и уток, а Паризьен бережно нес на плече бочонок и шесть четырехфунтовых хлебов, надетых на саблю.

– Дронами нынче пользуются все, кому не лень, – сказал Свержин.

— Хорошо. Тогда мы поедем туда.

— Вот вам припасы, товарищи, — сказал Оборотень, сбрасывая с себя ношу.

– Максим Олегович, – окликнул Барсов Калёнова, – тип дрона оценили?

Иган покачал головой.

Мишель последовал его примеру.

– Квадрокоптер класса «беркут», – ответил Калёнов, – судя по размерам и конфигурации.

— Это совершенно другой мир. Мафия держит в руках все, что имеет смысл держать. Людей, неудобных для братьев Фраскони, находят в сточных канавах, если вообще находят.

При виде такого богатства вольные стрелки испустили восторженные крики. Они не задумались воспользоваться разрешением контрабандиста, и вмиг в шалаше закипела работа: чтобы дело шло быстрее, они разделили его между собою.