— Вероятно, пытается сбить нас с толку, — с сомнением проговорила Зои.

— Или хотел донести до тебя некое послание, — предположил Тейтум. — Может, он хотел, чтобы тело увидела ты.

— Тогда почему пентаграмма? Бессмыслица какая-то. Пентаграмма не имеет никакого особого значения ни для меня, ни для Гловера.

— Он хочет огласки. Его время на исходе, и он решил прославиться.

— Возможно, — согласилась Зои. — Раньше Гловер не играл на публику, но обстоятельства изменились.

Агент Валентайн громко вздохнул со своего места.

— Вы явно упускаете суть.

Тейтум взглянул на Валентайна. Этого агента он успел немного узнать за время работы в чикагском офисе ФБР. Валентайн, в сущности, хороший парень, и не без чувства юмора. Но его снисходительное отношение к Зои выводило Тейтума из себя.

— Какую же?

— Нет, Кирилл Петрович, не согласен, — возразил Миронов. — Что — Черняев? С Черняевым еще разбираться и разбираться. Да и в прошлом его, в биографии, предстоит еще покопаться. Тут генерал прав.

— В убийствах есть религиозный подтекст. В первом случае на Кэтрин Лэм надели цепочку с крестиком, прямо на следы от петли, задушившей жертву. Во втором убийстве тело поместили в центр пентаграммы и обставили все как жертвоприношение дьяволу — вспомните про нож в животе… Спорю, что убийца звонил, чтобы похвастаться. Может, считает себя следующим пророком или что-то вроде того.

— А прошлое Войцеховской тебе уже ясно? — начал сердиться Скворецкий. — Ты в нем до конца разобрался? Ишь какой прыткий! Что касается Войцеховской, так мы тут стоим еще в начале пути. Все еще впереди. Тут проверять и проверять, разбираться и разбираться, а ты хочешь одним махом, по одной биографии да нескольким справкам делать выводы. Так нельзя! Давай, однако, к делу. Я думаю так: самый короткий путь — личное знакомство. Тут Семен Фаддеевич прав. Познакомишься — глядишь, и найдешь, с какой стороны к ней подступиться. Ты, помнится, изучал английский язык?

— Изучал, — ответил Миронов. — Читаю довольно свободно, без словаря, да и говорю немного.

— Род Гловер не религиозный фанатик, — ответила Зои. — На религию ему плевать.

— Вот и отлично! Пригодится. Знакомство, пожалуй, следует осуществить таким образом: придется тебе выступить в роли инспектора наробраза, что ли, пойдешь знакомиться с постановкой преподавания языка в той школе, где работает Войцеховская. Вот тебе и завязка. А уж дальнейшее от тебя будет зависеть. Как, подойдет?

— Может быть. Но люди меняются на пороге смерти. Его время на исходе, вы сами так сказали.

Андрей недоуменно повел плечами: чего тут спрашивать? Ведь иного решения-то нет. На этом и остановились; план действий был принят: Луганов должен был выехать в Алма-Ату, Скворецкий с Мироновым — вызвать на допрос Черняева, а Миронов на следующий день направится в школу знакомиться с Войцеховской.

— Это абсурд! Совершенно не соответствует профилю Гловера.

— У него рак мозга. Кто знает, что творится сейчас у него в голове? Вдруг он вообще невменяем? Кроме того, вся эта дьявольщина может быть идеей сообщника. Тот и так уже кровь пьет; думаете, он так уж далек от сатанизма? Черт возьми, да он, может, потому и пьет…

Дело шло к вечеру, времени для вызова арестованного оставалось в обрез, и Кирилл Петрович с Андреем решили приступить к допросу тотчас, не откладывая.

— Хорошо, — отрезала Зои. — Ваши предположения приняты к сведению. Спасибо.

Когда Черняева, доставленного по распоряжению Скворецкого из тюрьмы, ввели в кабинет, Миронов не заметил особых изменений в его внешнем облике. Разве что сутулился он чуть больше да взгляд был чуть сумрачнее. Все так же, как и в прошлый раз, волоча ноги, Черняев протащился к указанному ему стулу и молча сел, уронив руки на колени. Сидел он понурясь, опустив подбородок на грудь, не глядя ни на Скворецкого, ни на Миронова. Казалось, он и не замечал их присутствия.

Валентайн пожал плечами и вернулся к работе.

— Меня насторожило еще кое-что. — Бентли указала на пару фотографий. На одной были кровавые отпечатки ботинок в доме Кэтрин Лэм, на другой — следы в грязи вокруг пентаграммы. — Мы считали, что на первом месте преступления убийца утратил самоконтроль, поэтому ходил из угла в угол. Но здесь, кажется, то же самое.

Полковник приступил к допросу. Миронов, расположившийся рядом со Скворецким, достал бланк протокола допроса и поудобнее разместил чернильный прибор, приготовившись записывать показания Черняева. Приготовления его, однако, оказались напрасными. Писать не пришлось. Черняев… молчал. Молчал тупо, упорно. Что ни говорил Скворецкий, какие ни ставил вопросы Миронов, как ни пытались они расшевелить Черняева, все было тщетно. Прошло пятнадцать минут, двадцать, полчаса — Черняев был нем и, казалось, глух. Ничуть не меняя позы, все так же безучастно уставившись в пол, он никак не реагировал на сыпавшиеся вопросы, не обращал внимания на следователей.

— Они рисовали пентаграмму, — заметил Тейтум. — Для этого пришлось походить туда-сюда.

«Что это, — думал Миронов, — игра? Очередной трюк, заготовленный исподволь Черняевым? Или всерьез — следствие тяжелого нервного шока?»

— Только тут прослеживается определенный шаблон. Видишь? Три шага, поворот лицом к телу. Затем два шага в сторону, а потом… вот, снова три шага и поворот лицом к телу. На втором месте убийства то же самое. Мы с О’Доннелл проверили. В обоих случаях следы принадлежат субъекту бета, а не Гловеру. Похоже на какой-то ритуал, следующий за убийством. Причем не связанный с кровью.

Скворецкий, видя бесцельность дальнейшего допроса, решил махнуть рукой:

— И о чем это говорит?

— Не желаете разговаривать, Черняев? Дело ваше. Только не возьму я в толк, на что вы рассчитываете? Рано или поздно, а говорить придется. До конца. Пока всю правду не выложите. И никакие фокусы вам не помогут. Ну, а терять время на ваши капризы мы не будем, учесть же ваше поведение учтем. И суд учтет. Имейте это в виду. Идите в камеру, подумайте…

Зои покачала головой.

Полковник нажал кнопку звонка, и Черняева увели. Он выходил из кабинета, все так же волоча ноги, потупясь, не глядя на окружающих, все такой же безучастный и ко всему равнодушный.

— Пока ничего. Но нужно искать другие закономерности. Возможно, у второго убийцы есть набор обсессивно-компульсивных ритуалов, которые он не может не совершать. Если так, то при разговоре с ним мы это заметим.

— Ну, что скажешь? — спросил Скворецкий, когда дверь закрылась. — Как это все понять?

— Ясно, будем обращать внимание.

— Ума не приложу, — развел руками Миронов. — На предыдущих допросах он вел себя иначе. Чтобы молчать как пень, такого не бывало.

— А где О’Доннелл? — спросила Зои, оглядываясь.

— Они с Эллисом пошли искать того наркомана, возможного свидетеля преступления.

— Н-да, — задумчиво потер подбородок Кирилл Петрович, — ну и тип этот самый Черняев. Что ни день, то новые номера откалывает. Как он в камере себя ведет, тебе начальник тюрьмы не докладывал?

— А нам нужно осмотреть парковку у вокзала, — заявила Бентли.

— Завтра утром? — с надеждой предложил Тейтум.

— Ничего особенного. Я интересовался. Сидит, как вы знаете, в одиночке. Ведет себя нормально, порядок не нарушает. В первые дни, говорят, метался по камере из угла в угол, а теперь все больше на койке сидит, Читать не читает. Спит по ночам спокойно. Что еще можно сказать? Разговаривать-то он там не разговаривает, не с кем. Черт его разберет…

— Я хочу увидеть парковку вечером, в темноте. Так, как ее видели они.

Грей вздохнул.

— Ладно, — сказал полковник, — денек-два подождем, а там опять вызовем, поглядим, как оно получится.

— Ну конечно… Подожди, я закончу кое-что, и мы поедем вместе.

Глава 19

Глава 32

Зои зашла в свой номер и заперла дверь. После осмотра парковки она собиралась вернуться с Тейтумом в полицейский участок и продолжить работу — но холод пробрал ее до костей. Нужна была передышка. Поэтому она попросила Грея высадить ее у гостиницы.

Никто из сотрудников отдела народного образования Крайского горисполкома, если не считать заведующего, не знал подлинной профессии Миронова, рода его занятий. Впрочем, и заведующий мало что знал. Ему было только известно, что одному из сотрудников КГБ необходимо побывать в некоторых средних школах города. Узнав, что Миронова, в частности, интересуют вопросы преподавания английского языка, которым он более или менее владеет, заведующий отделом посоветовал ему выступить в роли инспектора республиканского министерства, приехавшего в Крайск для знакомства с постановкой преподавания языка. Миронова это вполне устраивало. В тот же день, послушавшись совета завнаробразом, он отправился в обход по школам, чтобы свыкнуться с этой ролью. Сначала Андрей зашел в одну школу, познакомился с ее директором, с преподавателями английского языка, посидел на уроке. Потом отправился в другую и лишь в первом часу дня добрался до той школы, где работала Войцеховская.

В голове Зои клубились мрачные мысли о смерти Генриетты Фишберн. Она ощущала их как физическое присутствие тьмы, стремящейся расколоть ей череп. Ей нужно было выпустить их из себя.

Зои сняла туфли и носки и скользнула под одеяло, позволяя его весу опуститься на нее, создать уютный кокон. Усилием воли расслабила тело. Долгий день дался нелегко, особенно после целой недели недосыпания, и даже просто прилечь стало облегчением.

Директора школы Миронов не застал. В учительской было тоже почти пусто: шли уроки. Только за одним столом сидела пожилая женщина и просматривала лежавшую перед ней стопку ученических тетрадей. Как выяснилось, это была заведующая учебной частью школы. Миронов представился: так, мол, и так, инспектор из республиканского центра, явился к вам, в Крайск, познакомиться с постановкой преподавания английского языка.

Зои прикрыла глаза и вернулась мыслями к парковке. Когда они туда приехали, машину Генриетты уже забрали, но в темноте безлюдной стоянки было легко представить, как все произошло. Должно быть, канонада кровяного пульса громыхала в ушах у Генриетты еще до того, как что-то случилось. Еще когда она в одиночестве пересекала парковку.

— Ну что ж, хорошо, — неожиданно басом сказала заведующая учебной частью, приглашая Миронова присаживаться. — Так как обстоит у нас дело с английским языком? Да как вам сказать? Преподавательница у нас хорошая. Можно сказать, даже отличная, но вот успеваемость… Успеваемость средняя. Анна Казимировна Войцеховская, она-то и преподает в нашей школе английский, языком владеет блестяще, дело знает. Московский институт кончила. Этим, знаете, не всякий может похвастаться. Москвичи у нас наперечет. Уроки она ведет гладко, грамотно. Еще бы — квалификация! Но вот контакта, контакта с классом у нее нет. Не любят ее дети. Понимаете?..

Она шагает быстро, каблуки стучат по асфальту… Холодно… Дыхание Зои участилось, и, несмотря на одеяло, ее бил озноб.

Что? В чем это проявляется? Да на первый взгляд, может, и ни в чем. Но ведь я скоро сорок лет как работаю в школе, так что кое-что понимаю. В том-то и сложность, что прямых претензий предъявить Анне Казимировне нельзя — нет повода; говорить же с ней, особенно когда нет повода, трудно, ох как трудно! Она, знаете ли, гордая, самолюбивая. И, боюсь, сама не очень жалует своих учеников да и нас, товарищей по работе. Держится замкнуто, ни с кем не дружит. Обязанности свои исполняет исправно, несет общественные нагрузки, но душа у нее на замке. Да, да, вот именно — на замке. А как ее судить? Женщина молодая, интересная, а живет одна — ни тебе родных, ни близких, никого. Родителей в войну потеряла, а потом подвернулся какой-то негодяй, обидел ее, вот она и замкнулась… Впрочем, как поговаривают, вне школы знакомые у нее есть… Среди мужчин.„ Позвольте, однако, позвольте, — внезапно болезненно поморщилась заведующая учебной частью, — и чего это я разболталась?! Вот ведь баба, старая баба. Это ни к чему, и совсем вам не интересно…

Генриетта добралась до машины, уже почти нажала на кнопку брелока… Внезапное движение в темноте… Ее схватила чья-то рука, с силой дернула… Жгучая боль в шее… Борьба…

Протестующий жест Миронова был таков, что его, скорее, можно было принять за выражение элементарной вежливости: «Нет, мол, почему? Если вам хочется перемывать косточки вашей сотрудницы, пожалуйста, воля ваша. Не могу же я быть настолько неучтивым, чтобы не оказать внимание пожилому, заслуженному человеку, хотя, говоря по совести, все это к делу не относится». Именно так и поняла его заведующая учебной частью школы. Ей никак не могло прийти в голову, насколько на самом деле был благодарен ей так называемый инспектор за пространный рассказ о Войцеховской. Пытаясь сгладить неблагоприятное впечатление, которое, как ей думалось, произвела ее «болтовня», заведующая учебной частью принялась деловито перебирать лежавшие перед ней тетради. Она заговорила сухо, официально:

Пальцы Зои вцепились в простыню. Она подумала о пятнах крови на асфальте. Представила, как они появились: Генриетта в ужасе бежит от нападавшего, даже не осознавая, что удаляется от шанса на спасение. Впереди вырисовываются силуэты деревьев, и когда она оставляет позади освещенную фонарями парковку, все вокруг тонет во тьме. Кто-то хватает ее, шипя угрозы. Вокруг горла сжимается ткань. Зои помнит это чувство и вряд ли когда-то забудет: Гловер у нее за спиной, его мерзкое хрюканье, когда он затягивает петлю, отчаянная потребность дышать, пусть даже разодрав себе горло… Его грубые пальцы касаются кожи, царапают ее…

— Сделаем так. Через пять минут перемена. Преподаватели соберутся здесь, в учительской. Я представлю вас коллективу, познакомлю с Войцеховской, а затем вы отправитесь к ней на урок. Не возражаете?

Зои трясло; ее воспоминания сливались с тем, что, должно быть, пережила Генриетта. Она пробралась к ручью, только чтобы опустить в воду ноги, — и упала, понимая, что это вовсе не ручей. Это бурная река, и течение тянет ее вниз, в глубину…

Зои очнулась от кошмара, жадно ловя ртом воздух, чувствуя в ладони скомканную ткань. Задыхаясь, она лежала в кровати гостиничного номера. Не в первый раз Зои представляла последние минуты жертвы. Но сейчас в эти мысли вплелись ее собственные воспоминания о встрече с Гловером, еще такие яркие, — превратившись в жуткий сон…

Миронов протестующим жестом вскинул руки:

Зои сбросила с себя одеяло. Все ее тело было покрыто липким потом, она еще чувствовала призрачное прикосновение его рук к своей коже. Скинула одежду и поспешила в душ. Под струями горячей, почти кипящей воды напряжение, охватившее тело, отступило. Мысли Зои блуждали…

Она бежит в темноте, оступается, кто-то хватает ее, грубо поворачивает к себе, вожделеющие глаза Гловера так близко…

— Прошу извинить, но зачем представлять меня коллективу? Ведь я не собираюсь проверять работу школы, даже знакомиться с ней. Круг моих задач куда уже. Меня интересует постановка преподавания английского языка, и только английского. В других школах мы делали так… — Миронов перечислил школы, в которых предусмотрительно побывал с утра. — Директор или заведующий учебной частью знакомил меня с преподавателем английского языка без всяких церемоний, и я шел на урок. Если вы не против, то будем и у вас придерживаться такого порядка.

Зои, подавив крик, выключила воду. Разум заманил ее в ту же ловушку.

— Как вам будет угодно, — согласилась заведующая учебной частью. — Если что потребуется, прошу обращаться прямо ко мне без стеснения. А вот и звонок!

Хотя Бентли расследовала убийства Гловера уже двадцать лет, тело Генриетты Фишберн стало первым, которое она увидела воочию на месте преступления. Вероятно, это зрелище потрясло ее разум, пробудив все воспоминания и страхи, связанные с Гловером. Его нападение на Андреа. Убийства Бет, Джеки и Клары. Нападение на нее саму, всего пару месяцев назад. Попытка вломиться в комнату, где она забаррикадировалась вместе с Андреа…

Учительская начала заполняться преподавателями. Были тут люди разного возраста, разного обличья: молодежь, как видно, только-только со студенческой скамьи; люди средних лет (таких было большинство); появилось и несколько пожилых, убеленных сединами педагогов. Миронов, скромно усевшийся в сторонке на потертом клеенчатом диване, глядел на таких с особым уважением. Он с юных лет ценил благородную, многотрудную профессию учителя…

Зои сохранила способность мыслить рационально, но это не спасало от дрожи, вновь охватившей ее тело.

Не спасало и от образа Генриетты, бегущей в темноте, и Гловера, что гонится за ней по пятам.

Внимательно поглядывая по сторонам, присматриваясь к шумевшим в учительской педагогам, Миронов, однако, ни на минуту не забывал о цели своего прихода.

«Войцеховская, — думал он, — Войцеховская… Кто-то она такая? По праву ли занимает место в славной семье советского учительства? Каково ее подлинное нутро?»

Глава 33

Размышляя, Миронов то и дело поглядывал на дверь, которая почти не закрывалась, пропуская все новых и новых учителей, собиравшихся на перемену в учительской.

Дверь в конференц-зал внезапно распахнулась. Тейтум поднял голову от ноутбука и встретился взглядом с измученной О’Доннелл.

Она вошла и оглядела комнату: пустые кресла и грязные кофейные стаканчики.

«Она! — мгновенно решил Миронов, когда на пороге появилась красивая женщина. — Она». И Андрей не ошибся. Это действительно была Войцеховская.

— Где все?

— Кох с напарником опрашивают родителей и друзей Генриетты Фишберн, — ответил Грей. — Зои я отвез назад в гостиницу после того, как мы осмотрели парковку. Агент Валентайн пошел в лабораторию судмедэкспертизы. Эллис был с вами. Несколько полицейских все еще обходят дома по соседству с вокзалом, опрашивают местных.

Заведующая учебной частью сказала правду: вошедшая была очень хороша собой. Золотистые с рыжинкой волосы чуть вились, открывая высокий чистый лоб. Цвет лица казался таким свежим, что, если бы не паутинка чуть приметных морщинок возле глаз, ей никак нельзя было бы дать и тридцати лет.

О’Доннелл устало прикрыла глаза и помассировала переносицу.

— Повезло найти таинственного свидетеля? — спросил Тейтум.

— Пока нет. Эллис подозревает парня по имени Хороший Мальчик Тони, но в привычных убежищах мы его не нашли. Завтра попробуем снова. А у вас есть новости?

— Анна Казимировна, — окликнула Войцеховскую заведующая учебной частью, — попрошу на минуточку. Знакомьтесь, пожалуйста. Товарищ из республиканского министерства. Проверяет постановку преподавания английского языка в школах в Крайске. Вот и к нам пожаловал.

Тейтум встал и подошел к доске с материалами по делу Фишберн.

— Войцеховская, — сказала женщина, протягивая Миронову руку и пристально глядя ему в глаза. Рука у нее была горячая, сухая, рукопожатие энергичное.

— Дайверы нашли кое-что из одежды и сумку жертвы. — Он указал на фотографии пакетов с уликами. — У нас есть рубашка и одна туфля. В сумочке — ключи от машины и телефон. Ключи подходят к серебристому «Фиату» Генриетты. Телефон передали криминалистам.

— Преступники позаботились, чтобы мы нашли тело, но вещи выбросили в реку, — задумчиво проговорила О’Доннелл. — Может, в телефоне есть какая-то информация?

— Миронов, — представился Андрей, делая вид, что смущен. — Андрей Иванович. Только товарищ завуч выразилась не совсем точно. Ничего я не проверяю, а просто знакомлюсь с методикой преподавания…

— Сомневаюсь. Жертва выбрана случайно. Думаю, они просто старались замести следы. И потратить наше время. — Грей нахмурился, ухватив мимолетную мысль. — Они пытаются выиграть время. Потому что Гловер при смерти?.. Нет, тут нечто большее. Они торопятся…

Как это ни было неприятно, идея ускользала от Тейтума.

— Какая разница? — усмехнулась Войцеховская. — Когда «знакомится», как вы выражаетесь, товарищ из центра, это — проверка.

— А что с фургоном? — спросила О’Доннелл, кивая на зернистые фотографии разбитого «Шевроле».

Голос у Войцеховской был мягкий, грудной, с едва приметным акцентом. Украинским? Польским?

Учительская начала пустеть. Перемена вот-вот должна была кончиться, учителя расходились по классам. Направилась к выходу и Войцеховская, жестом пригласив Миронова следовать за собой.

— Удалось улучшить качество снимка, — сказал Тейтум, — но номерной знак заляпан грязью, скорее всего нарочно. Зато Кох нашел на записях момент, когда фургон въехал на парковку. Он появился в семнадцать минут девятого. Встал где-то в западной части стоянки, подальше от чужих глаз, рядом с железнодорожными путями. Уехал в два тридцать семь.

— Начинается последний урок, — сказала она. — У меня занятия в седьмом «Б». Вы, наверное, хотели бы присутствовать? А потолкуем уж потом, после урока. Не возражаете?

— Они выжидали там, — заключила О’Доннелл.

— Помилуйте, Анна Казимировна, — ответил Миронов, — как я могу возражать? Я именно этого и хотел: побывать у вас на уроке. Ну, и конечно, побеседовать с вами. Потом, попозже. Если разрешите…

— Чуть больше четырех часов, — подтвердил Тейтум. — Гловер терпелив. Кох отправил патрульные машины искать этот фургон в районе парка Маккинли и заповедника «Кикапу Вудс». Будем надеяться, нам повезет.

— Ого! — воскликнула Войцеховская. — «Если разрешу»? Как прикажете вас понимать? С каких это пор представители центра стали у нас, скромных школьных работников, спрашивать разрешения задавать те вопросы, ради выяснения которых они приезжают? Смешно!

— Да уж… — Взгляд О’Доннелл остекленел. Тейтум сомневался, слышала ли она его слова.

— Вы не так меня поняли, — поспешил возразить Миронов. — Ведь рабочий день кончается, и я не вправе покушаться на ваше внеслужебное время, будь хоть трижды инспектор…

— Значит, на внеслужебное время покушаться не будете? — с легкой усмешкой бросила Войцеховская, на мгновение задерживаясь у двери, за которой гудел класс седьмой «Б». — Так и запишем.

— Что-то стряслось?

Сказать что-либо в ответ Миронов не успел. Войцеховская распахнула дверь настежь и уверенной походкой вошла в класс.

— Фотография такая формальная… — О’Доннелл показала на снимок Генриетты вверху доски. — Но сегодня я ездила в ее дом, чтобы сообщить о трагедии мужу, и видела на компьютере другое фото, где она с дочерью на пляже. Словно другой человек. Понимаете?

Занятия пошли своим чередом. В течение всего урока Войцеховская не обращала на Миронова ровно никакого внимания, словно того и не было в классе. Занятия она вела спокойно, твердо, уверенно. Вызывала, как понял Андрей по ответам, не только лучших учеников, но и отстающих. Товар лицом показать не старалась. Всем своим видом, поведением Войцеховская, казалось, подчеркивала: «Вот я какая и иной быть не намереваюсь. Нравлюсь, не нравлюсь, а такая есть».

— Нет.

Сколь ни мало был искушен Миронов в педагогике, но и ему начало казаться, что, говоря о натянутых отношениях Войцеховской с классом, заведующая учебной частью вряд ли ошибалась. Правда, с дисциплиной все было в порядке. В классе стояла тишина, но тишина эта была какой-то напряженной, гнетущей. Миронов заметил, как вздрагивали некоторые ребята, когда их вызывали к доске, как неуверенно, боязливо они поглядывали на учительницу, отвечая на ее вопросы. За время урока Войцеховская ни разу не допустила резкости, не повысила голоса, но, когда она спокойно, со знанием дела отчитывала кого-либо из нерадивых учеников, тон ее нет-нет, а делался язвительным, в нем прорывались нотки презрения, заставлявшие ежиться не только провинившегося, но и его товарищей по классу. Да, Войцеховская, по-видимому, не любила ребят, и ученики платили ей тем же. Хорошего, доброго контакта между педагогом и классом не было.

— У меня дочь примерно такого же возраста.

В то же время Миронов не мог не отметить, что урок Войцеховская вела хорошо, что языком владела она превосходно и произношение было у нее отличное. Лондонское или нет, судить ему было не по силам.

— Как дочь Фишберн.

Целиком отдавшись наблюдениям, Андрей не заметил, как урок подошел к концу. Войцеховская кончала диктовать домашнее задание, когда прозвенел звонок. Все у нее было продумано, рассчитано и последняя фраза задания совпала со звонком. Она захлопнула лежавший перед ней классный журнал, убрала его в портфельчик и не спеша поднялась со своего места. Чуть кивнув ребятам на прощание, она улыбнулась Миронову и направилась к выходу.

— Да. — О’Доннелл вздохнула. — Муж спросил меня… страдала ли Генриетта перед смертью.

Ни в коридоре, ни в учительской поговорить им поначалу не удалось: слишком там было людно и шумно. Прошло не менее получаса, пока учительская начала пустеть. Войцеховская, закончив свои дела, подошла к ожидавшему ее Миронову и опустилась на стоявший поблизости стул, скромно сложив руки на коленях. Миронов, однако, готов был поклясться, что, когда Войцеховская взглянула на него, в глазах у нее скакали чертики.

— Об этом всегда спрашивают.

— Итак, — сказала она, чуть заметно усмехаясь, — жду ваших замечаний, выводов, может быть, вопросов?

— Я ответила, что она умерла быстро.

— Что я могу сказать, — неуверенно заговорил Миронов. — Как вы ведете урок, мне понравилось. Очень понравилось. Есть, конечно, и кое-какие вопросы. Но — как бы это лучше выразиться? — вопросы еще не совсем созрели: слишком мало я наблюдал. Я бы предпочел сейчас их не задавать, отложить разговор дня на два, на три… За это время я успею не раз побывать на ваших уроках, наберусь впечатлений, вот тогда и побеседуем. Согласны?

— Хорошо.

— А какую роль играет, согласна я или нет? Так и так будет по-вашему. Впрочем, мне все равно: сегодня, завтра, через неделю…

— Тейтум, она умерла страшной смертью. Напуганная, раненная. Ее душили…

Войцеховская встала и, пристально глядя в глаза Миронову, протянула ему руку:

— Этого вы семье не сказали?

— Нет, — прошептала детектив. — Семье такое не говорят. Никогда не говорят. — Она часто заморгала. — Нужно позвонить дочери, пожелать спокойной ночи. — Достала телефон и взглянула на экран. — Черт! Десять сорок. Она уже спит.

— Значит, до завтра? — Она опять усмехнулась.

— Вы увидите ее утром.

— Правильно, — отозвалась она, опуская телефон в карман.

— До завтра? — переспросил Миронов, задерживая ее руку. — А разве вы уже уходите?.. Фу ты, однако… Что же это я говорю? — На лице Миронова появилась смущенная улыбка. — Конечно, конечно, Уроки-то кончились. И мне пора…

Тейтум посмотрел на нее обеспокоенно.

— Слушайте…

— Может, вы все-таки отпустите мою руку?.. — потупилась Войцеховская.

— Есть информация о телефоне, с которого сообщили об убийстве?

— Гм… да. Телефон одноразовый, прежде не использовался. Сразу после звонка его выключили. Во время звонка он находился где-то в районе Чикаго-Луп.

Миронов смутился, поспешно отпустил ее руку и даже отступил на шаг. Все это было проделано так естественно, что даже самый придирчивый наблюдатель не заметил бы и тени притворства ни в едином его жесте, ни в едином слове. Между тем Миронов взвешивал и рассчитывал каждое свое выражение, каждую фразу.

— Там, где работала Генриетта.

— Вы считаете, так было задумано? — спросил Тейтум.

В раздевалку они спустились вместе. Помогая Войцеховской надеть пальто, Андрей робко спросил:

— Возможно… Но в тот район проще всего добираться, — рассуждала Холли. — Гловер, вероятно, сел в поезд, проехал несколько станций, вышел, сделал звонок, тут же разбил телефон и поехал обратно.

— Вам в какую сторону, Анна Казимировна? Случайно, нам не по пути?

— Звучит правдоподобно.

— Ой, ой, ой! — рассмеялась Войцеховская и погрозила Миронову пальцем. — Кажется, вы все-таки решили покуситься на мое «внеслужебное время». А наш уговор? Ну ладно, ладно, я же смеюсь. Может, нам и действительно окажется по пути. Почему бы нет?

— Тогда мы можем взять записи с камер на станциях и посмотреть, где он вышел, — сказала О’Доннелл. — Хотя пересматривать придется уйму материалов.

Когда они вышли на улицу, Войцеховская сама взяла Андрея под руку:

— Обратитесь к Валентайну, он поможет, — предложил Тейтум. — У ФБР есть программа распознавания лиц и мощные компьютеры, они смогут обработать весь отснятый материал и найти Гловера.

— Дельная мысль, — согласилась О’Доннелл. — Завтра предложу это Брайту.

— Ну, товарищ инспектор, не сердитесь. Расскажите-ка лучше что-нибудь.

В последней фразе чувствовалась горечь. Тейтум сочувствовал Холли. Ее назначили детективом по делу Кэтрин Лэм, а теперь все расследование в ведении Брайта: О’Доннелл задвинули. Грей знал, каково это, — и быстро сменил тему:

— А что с прихожанами?

— При одном условии: если вы перестанете именовать меня «товарищем инспектором». У меня, между прочим, есть имя и отчество…

— Я получила от Патрика Карпентера электронное письмо с именами прихожан, — сообщила О’Доннелл. — Триста двенадцать имен, из них сто семьдесят — мужчины. Возраст не указан, поэтому не уверена, кто из них подходит. И это далеко не полный список. Только те, кого вспомнил Карпентер. В большинстве случаев у него нет ни телефонов, ни адресов. Пробовала узнать подробности у Альберта Лэма, но он, похоже, едва может встать с постели. А еще этот Валентайн убедил Брайта, что на прихожан мы только впустую тратим время, чтоб ему…

— В самом деле? Я как-то упустила это из виду. Но вы должны меня извинить: когда мне приходится встречаться с официальными лицами, особенно начальством, я как-то забываю, что у них… что они…

— Ладно, я понял. — Тейтум поднял руки в успокаивающем жесте. — Сплошной отстой.

О’Доннелл ненадолго задумалась.

— Что они тоже люди?

— Лаконично, но что толку, — наконец сказала она.

— Послушайте, уже поздно, а вы не спите с шести утра…

— Вот именно, — снова рассмеялась Войцеховская. — Но для вас я готова сделать исключение: отныне буду величать вас только по имени и отчеству, без званий. Вы довольны?

— С пяти. Что-то меня разбудило, и я не смогла заснуть снова.

— Больше чем доволен, — с шутливой торжественностью ответил Миронов. — Я счастлив, Так о чем же вам рассказать?

— А когда вы ели что-нибудь последний раз?

— Я не… в общем, давно.

— Ах, да о чем угодно, только чтобы интересно. Хуже нет, как скучный собеседник.

— У нас осталась пицца. — Тейтум указал на коробку на столе.

О’Доннелл набросилась на нее, как голодная пума на оленя. Открыла — и с разочарованием уставилась на свою добычу.

— А вам и с такими приходилось иметь дело? — осведомился Миронов.

— На пицце ананасы.

Пума оказалась разборчивой.

— Сколько хотите, — махнула рукой Войцеховская. — Это, увы, явление не редкое. Скучными людьми хоть пруд пруди. Интересные собеседники — редкость…

— И что?

— Кто ест пиццу с ананасами?

Беседа постепенно становилась все более оживленной, непринужденной. Миронов не мог не отдать должного Войцеховской: уж ее-то никак нельзя было отнести к числу «скучных собеседников». Она была остра на язык, развита, умна, основательно начитанна. Круг ее интересов был столь обширен, что Андрей так и не смог определить, чем она увлекается больше всего, что вызывает у нее особенную приязнь.

— Я ем. — Грей приготовился к обороне.

Беседуя о литературе, о последних научных открытиях, о кино, театре, они давно миновали дом, в котором, как сказала Войцеховская, она жила, побродили по городскому парку и возвращались теперь обратно, к квартире Анны Казимировны. Миронову казалось, что если бы он стал настаивать, то Войцеховская пригласила бы его к себе, но надо ли настаивать? Как бы не сорваться. Войцеховская, однако, решила за него: едва они подошли к подъезду, Анна Казимировна протянула Миронову руку и решительно сказала:

— Ну вот, а вы только начали мне нравиться… — О’Доннелл все же взяла кусок пиццы и, жуя с мрачным выражением лица, проворчала: — Еще и холодная… Ледяная пицца с ананасом. Дожили.

— К себе я вас не приглашаю. Мне еще поработать надо, да и беспорядок у меня… Одним словом, обстановка не для приема. Как-нибудь в следующий раз…

— Мне нравится, как вы себя жалеете, — сказал Тейтум с улыбкой, — но, может, пойдем где-нибудь перекусим?

Миронов не успел толком ничего ответить, как она застучала каблучками вверх по лестнице.

О’Доннелл пожала плечами.

Постояв с минуту в раздумье, Андрей повернулся и направился в управление. «Итак, — думал он, не спеша шагая по улице, — первая встреча состоялась. Что же она дала, эта первая встреча, каков итог?» Этот же вопрос задал ему и полковник Скворецкий, как только Миронов перешагнул порог его кабинета. Выслушав обстоятельный доклад Миронова, Кирилл Петрович сказал:

— Что ж, полагаю, и дочь, и муж давно спят, так что я вполне могу сходить с вами.

— Ну что ж, для первого раза неплохо. Теперь ты должен закрепить знакомство, получше присмотреться к Войцеховской, найти к ней пути подхода. Пути подхода — главное. Долго тянуть этот «роман» нельзя: неделю, полторы — не больше. И этот срок куда как достаточен. Ведь инспектор — он что? Приехал, посмотрел, уехал.

— Спасибо за честь.

У Тейтума зазвонил телефон. Зои. Он жестом попросил О’Доннелл подождать и ответил на звонок.

— Да вы что, Кирилл Петрович, — с недоумением спросил Миронов, — никак, меня агитируете? Слушая вас, можно подумать, что я сплю и во сне вижу, как бы затянуть этот, говоря вашими словами, «роман». Ошибаетесь! По мне, чем скорее мое знакомство с Войцеховской кончится, тем лучше. Шутки шутками, а от всей этой игры я устал как собака. Легче десять раз допросить Черняева, чем профлиртовать один вечер с Анной Казимировной. Вы что? Чего смеетесь?

— Тейтум? — У Бентли был странный, дрожащий голос.

— Что такое?

— Я в номере гостиницы… — Это прозвучало так, будто она сама не уверена, где находится.

— Я тут с О’Доннелл. У тебя что-то важное?

Глава 20

— А… — Долгая пауза. — Не, не очень важное. Может подождать. Правда, ничего важного.

— Зои, что-то случилось?

— Что? — Теперь в ее голосе звучал страх. — Нет. Ничего не случилось. Увидимся завтра.

На протяжении всех последующих дней «роман» с Войцеховской отнимал у Андрея массу времени: то Андрей сидел на ее уроках, то провожал из школы домой, часами гуляя с ней по улицам Крайска, то коротал вечера в уютной, со вкусом обставленной комнате Анны Казимировны, куда, в конце концов, был допущен.

Она дала отбой. Грей, нахмурившись, смотрел на телефон.

Шел день за днем. Срок, назначенный полковником Скворецким для пребывания «инспектора» в «командировке», близился к концу. Миронов и сам сознавал, что вот-вот и ему пора будет «уезжать» из Крайска, распрощаться с ролью «инспектора». Сознавал, а… «уезжать», кончать игру с Войцеховской не хотелось! Не потому, конечно, что он втянулся в эту игру, не прочь был продлить «роман» подольше. Отнюдь нет. В глубине души Андрей проклинал и Войцеховскую, и ее явную благосклонность к нему, которая день ото дня становилась все очевиднее, все откровеннее. Что толку от этой благосклонности, когда он ровно ни в чем не преуспел для достижения той цели, ради которой встретился с Войцеховской, не нашел никаких путей подхода? В самом деле, как мог он выйти из игры, когда, потратив столько времени и нервов, столько сил, почти ничего не узнал о Войцеховской. Вернее, кое-что узнал, но все это было не то. Да, он получил некоторое представление о ее характере, вкусах, привычках, интересах. Он понял, что она очень горда, безусловно развращена, а если кого по-настоящему и любит, так скорее всего самое себя. Он, пожалуй, с уверенностью мог сказать, что к своей профессии педагога она совершенно равнодушна, а учительский коллектив, равно как и учеников, ни во что не ставит.

— Итак, — сказала О’Доннелл, — мы идем есть?

Это было кое-что — и ничего. Кое-что, ибо давало основания для общей характеристики Войцеховской: по меньшей мере, обывательница и, судя по всему, человек озлобленный. Но ведь озлобление могло являться следствием того оскорбления, той обиды, которую нанес ей так называемый муж — полковник Васюков.

Да и не в этом дело: ну, допустим, озлоблена. Даже и не из-за Васюкова. А что из того? От озлобленности, презрения к коллективу, злой иронии по поводу различных неполадок в нашем быту до связи со шпионами очень и очень далеко.

Глава 34

Факты, нужны были факты. Конкретные, весомые факты. Однако и тени какого-нибудь фактика, который приблизил бы его хоть на шаг к разгадке странной и таинственной истории с объявлением, с водосточной трубой, с саквояжем в аэропорту, Миронов не добыл. А Черняев? Знала ли его Войцеховская? Была ли между ними связь? И тут ровно ничего выяснить не удалось. Ни словом, ни намеком этой стороны своей жизни Войцеховская не касалась. Андрей же не мог прямо спрашивать — ничего, кроме провала, это бы не дало.

Владеющий собой человек весь день провел вдали от дома, чувствуя себя как плохой актер на подмостках собственной жизни. Он словно все время забывал свои реплики и мимику. Двигался неловко, механически. Его тело превратилось в тяжелый удушливый костюм, который не снять, как ни старайся. Хотелось бросить все, уйти со сцены. Но никакой сцены не было, как и сценария. И он знал, что Дэниел будет в ужасе, если он привлечет к себе еще больше внимания. Поэтому держал себя в руках. Однако все время до возвращения домой так сильно сжимал челюсти, что теперь голова у него чуть не раскалывалась.

Одним словом, если в жизни Войцеховской и была какая-нибудь тайна, то Миронову нисколько не удалось хоть чуточку поднять над ней завесу.

Закрыв за собой дверь, он тут же понял, что у Дэниела выдался плохой день. Если живешь с тяжелобольным человеком, развиваешь чувствительность к его боли. Может, что-то меняется в запахе его дыхания и пота… Или Дэниела выдал слабый стон, донесшийся из-за закрытой двери комнаты для гостей… Неважно. В доме поселился недуг.

Правда, беря на себя принятую им роль, идя на «роман» с Войцеховской, Андрей и не рассчитывал так вот, сразу, собственными силами выявить какие-то значительные факты, разобраться до конца во всем. Нет, личное знакомство с Войцеховской преследовало иную цель: найти пути подхода к ней. А чем он мог тут похвастать? В самом деле, что он узнал, что нашел? Вот, завтра-послезавтра «командировка» кончится, Миронов «уедет», и Войцеховская опять останется одна, вне поля зрения. «Что же делать? — думал Андрей. — Как быть?» Думал и ничего не находил. Не мог дать совета и Скворецкий.

Владеющий собой человек добрался до холодильника и рывком открыл дверцу. Осталось пять флаконов. Наверное, кровь чем-то разбавлена. Нужно увеличить дозу. Он взял три флакона, подошел к шкафу и извлек из него большую кофейную кружку. Вылил содержимое флаконов в кружку, наполнив ее почти доверху. На поверхности появился большой пунцовый пузырь; потом он лопнул.

Сидя как-то вдвоем с полковником и анализируя шаг за шагом события последних дней, Миронов вдруг поймал себя на такой мысли: а ведь в поведении Анны Казимировны есть одна странность, пусть малюсенькая, но странность. Охотно проводя с «инспектором» чуть не целые дни, приглашая его к себе на квартиру, откровенно пытаясь его соблазнить, она неизменно отклоняла все его предложения провести хоть один вечер в ресторане, В чем была тут загвоздка?

Миронов поделился своими наблюдениями с полковником. Скворецкий задумался.

Владеющий собой человек поднес кружку к губам и жадно пил, чувствуя, как вязкая жидкость, соленая, с металлическим привкусом, обволакивает язык, десны, зубы, стекает в горло.

— А знаешь, — решил Кирилл Петрович, — попытайся все-таки добиться своего, залучить Войцеховскую в ресторан. Веди себя понастойчивее. Так, мол, и так, скоро уезжаю, проведем весело хоть один вечерок, ну и всякое там такое. Одним словом, не отступай, пока своего не добьешься. Вдруг в ресторане и выскочит какая-нибудь зацепка? Неспроста милейшая Анна Казимировна так упорно отказывается. Может, за этим что и кроется, кто знает?

— Попытаюсь, — нехотя сказал Андрей, не очень-то веривший в возможность возникновения «зацепки» в ресторане. Впрочем, он и сам был не прочь выяснить, почему Войцеховская так боится ресторана.

Подействовало. По телу разливалось спокойствие. Вот что ему было нужно все это время. Как он мог забыть…

Миронов спросил, нет ли каких новостей от Луганова. Василий Николаевич вылетел в Алма-Ату несколько дней назад и по прибытии на место подтвердил, что Георгий Николаевич Корнильев действительно живет с семьей в Алма-Ате, работает в геологическом отделении Казахской Академии наук. Данные КГБ Казахстана были правильными. Считается Корнильев одним из ведущих геологов. Вот и все, что было известно Миронову о результатах поездки Луганова.

Как прошла встреча с Корнильевым, смог ли тот сообщить что-либо новое, заслуживающее внимания, Андрей пока еще не знал.

Вдруг у него перехватило дыхание, к горлу подкатила желчь, и он метнулся в туалет. Как раз вовремя, потому что его вырвало; он хватался за унитаз обеими руками, кашлял и давился, на глазах выступили слезы. Вытирая лицо, наблюдал, как бурлит вода с красной рвотой; белый фаянс покрылся розовыми и коричневыми пятнами.

— Какие новости? — спросил Скворецкий. — Новости есть, только интересного мало. Там, в Алма-Ате, пока ничего не получилось. Звонил мне Василий Николаевич. Зря, выходит, посылали мы его в Алма-Ату, поторопились. Правда, нас подвели местные товарищи.

— То есть как — зря? — не понял Андрей. — Почему? Ведь он же нашел Корнильева? Кто кого подвел? Что за загадки вы мне загадываете?

Кровь той женщины испорчена! Вот почему она ему не помогала, вот почему он не мог ее переварить.

— Да какие там загадки, — махнул рукой Скворецкий. — Брата Корнильевой Василий Николаевич считай что нашел, да что толку? Его не оказалось на месте, в Алма-Ате. Уехал. Понимаешь, уехал, и концов не найдешь.

Он склонился над раковиной, включил воду, побрызгал на лицо. И смотрел, как рыжие капли, стекавшие с подбородка, исчезают в стоке.

— Как — уехал? — окончательно изумился Миронов. — И этот скрылся? Что за чертовщина!

Затем надел пальто и вышел на улицу, все еще откашливаясь: его преследовал запах и вкус собственной рвоты. Улица покачивалась — или это он сам? Он побрел медленно, шаг за шагом, следуя за шумом автодороги.

— «Скрылся»! — рассмеялся Кирилл Петрович. — Вот именно — скрылся. Он же геолог — соображаешь? — геолог. Ну вот и скрылся… во главе геологической экспедиции Казахской Академии наук. С самого мая. Бродит где-то в горах, у черта на куличках. Местные товарищи ошиблись, полагая, что он вернулся, ан нет. И нас в заблуждение ввели. А связь с экспедицией только по радио, и то открытая, и не регулярная. Добраться же до экспедиции не доберешься: и опыт нужен, и сноровка. Не простое это дело, ох не простое!..

Владеющий собой человек не знал точно, что искал, — просто хотел сбежать. Он шел, дрожа, обхватив себя руками, и вдруг увидел ее. Женщину с ребенком. Ту самую, которую встретил пару дней назад.

— Как же быть? — не скрывая разочарования, спросил Андрей. — Что решили?

На этот раз он не сдрейфит. Ему нужен кто-то неиспорченный.

— А что тут решать? Еще две-три недели, и экспедиция сворачивает работу, возвращается в Алма-Ату. Зима ведь на носу, деваться им некуда. Не в горах же зимовать?! До той поры придется подождать. Луганов, конечно, вернется. А там, как этот самый братец объявится, снова отправится в Алма-Ату. Ничего не попишешь!

* * *

Миронов сокрушенно вздохнул. Хотя он и не возлагал особых надежд на беседу с братом Корнильевой, но было досадно, что и здесь задержка, и здесь не ладится. А тут еще Черняев… Да, с Черняевым получилось совсем скверно, куда как скверно! И кто только мог ожидать такого?

Все вокруг давали Джоан советы по воспитанию сына. Допустим, этого можно было ожидать от ее матери, которая все и всегда знает лучше, и от невестки, растившей троих детей и потому считавшей себя гуру. Но оказалось, что в вопросах материнства разбирался абсолютно каждый: и соседи, и продавцы в супермаркете, и даже холостые приятели мужа. Все они не только лучше Джоан знали о воспитании, но и чувствовали насущную необходимость делиться своими знаниями. Излюбленная тема ликбезов — детский сон. Особенно часто поступали советы о том, как укладывать ребенка спать, что делать, когда он проснется, и «Джоан, ты опять все делаешь не так».

За эти дни Скворецкий и Миронов вызывали Черняева только один раз, и опять без толку: Черняев молчал. Снова пришлось отправить его в камеру, ничего не добившись.

Поначалу она сопротивлялась. Даже пробовала объяснять, что не все дети одинаковы. Что некоторые из них плохо спят. Что у детей, бывает, режутся зубки, а с болью уснуть не получается. И нет, она не станет просто оставлять сына плакать в кроватке часами. Но после многочисленных закатываний глаз, тяжелых вздохов и снисходительных «поступай-как-знаешь» Джоан стала просто кивать. Казалось, это всех устраивало. Ей давали совет — она кивала и продолжала делать так, как считала нужным.

Встревожившись не на шутку, Скворецкий сам беседовал с начальником тюрьмы, с врачом, который по его распоряжению осмотрел Черняева. Ничего из ряда вон выходящего те не обнаружили: Черняев вел себя в камере нормально, спокойно. Разве что молчал — так это бывает, да и с кем ему там, в одиночке, разговаривать?

Сын быстро засыпал во время прогулки. Не так уж сложно ходить гулять после обеда и по вечерам.

Сегодня Скворецкий с Мироновым решили возобновить допрос. Как только Черняев явился и уселся на свое место, полковник резко, в самой решительной форме потребовал, чтобы он прекратил нелепую игру в молчанку.

Сейчас он мирно посапывал в коляске, и Джоан улыбнулась, глядя на его милое личико. Она подняла голову — и вдруг запнулась.

Впервые за то время, что он допрашивал Черняева, Скворецкий заговорил так властно, так требовательно. И тут произошло непредвиденное. Черняев ответил. Но как? К вящему изумлению Миронова, Черняев вдруг начал сползать со стула и грузно опустился на пол. Посидев с мгновение, он встал на четвереньки и неожиданно произнес: «Рррр! Ррргав! Гав, гав!» И загавкал он отнюдь не угрожающе, напротив, вполне миролюбиво, даже заискивающе.

К ней направлялся мужчина со странной гримасой на лице. Волосы растрепаны, движения странные, порывистые. У Джоан перехватило дыхание, когда она заметила, что он горящими глазами уставился на коляску.

— Вы что, — вскакивая со своего места, вскричал Миронов, — с ума сошли? Сейчас же встаньте…

Повинуясь инстинкту, Джоан свернула в сторону дороги, быстро посмотрев по сторонам. Машин не было, и она перешла дорогу, ускорив шаг. Хотела позвонить мужу, но тот, как обычно, работал допоздна, а на работе он не отвечал на ее звонки.

Но Черняев и не подумал вставать. Напротив. Он поспешно перевернулся на спину, заболтал в воздухе руками и ногами и жалобно завизжал.

Да и что бы она ему сказала? «Я видела странного человека на улице?» Муж смеялся бы до колик. А она не собиралась…

Мужчина следовал за ней. Краем глаза Джоан заметила, как он перешел дорогу и теперь находится прямо позади нее.

— Дайте ему воды, — сухо распорядился Скворецкий, испытующе глядя на барахтавшегося на полу Черняева.

Она почти бежала; до дома оставалось несколько метров. Снова пересекая улицу, Джоан услышала его приближающиеся шаги. Теперь она толкала коляску одной рукой, а другой шарила в кармане пальто в поисках ключей от дома. Он близко. Слишком близко. Она не успеет открыть дверь и войти внутрь.

Джоан обернулась со словами:

Миронов попытался дать Черняеву воды, однако тщетно. Тот продолжал барахтаться и пронзительно скулить.

— Если подойдешь ближе, я закричу!

Ее голос дрожал, но звучал громко и отчаянно.

О дальнейшем допросе не могло быть и речи. Черняева тут же отправили в тюрьму, и Скворецкий приказал срочно доставить в камеру врача, да не терапевта, а психиатра. Специалиста.

Мужчина остановился и что-то сказал, но его невнятное бормотание было адресовано не ей. Он разговаривал сам с собой. Заметив на его подбородке странный блеск, Джоан с ужасом поняла, что это слюна.

Она повернулась и побежала к дому; сын проснулся в трясущейся коляске и закричал. Джоан сунула ключ в замок, повернула его и, оказавшись в прихожей, тут же захлопнула за собой дверь. Закрыв ее на щеколду, глубоко вздохнула.

В ожидании заключения психиатра Скворецкий и Миронов сидели молча, не глядя друг на друга. Настроение у обоих было не из радужных…

Малыш заплакал.

Наконец появился психиатр, приехавший прямо из тюрьмы после осмотра Черняева. Ничего утешительного сказать он не мог, По мнению психиатра, налицо были явные признаки помешательства.

— Тише, — проговорила она, борясь со слезами, — шшш, тише…

— Вот чертовщина! — не скрывая раздражения, сказал Скворецкий. — Прошу извинить, товарищ доктор, нельзя ли поподробнее? Понимаете, ужасно это досадно!..

Принялась искать телефон в колясочной сумке. Раньше ей нравилась эта сумка, потому что туда помещалось все, что нужно: бутылочка, соска, подгузники, салфетки, — но сейчас Джоан возненавидела весь этот хлам. Где же дурацкий телефон?

Психиатр пожал плечами:

Вот! Она набрала номер мужа. Прослушав восемь гудков и не дождавшись ответа, сбросила звонок. Расстроившись, выглянула в окно.

— Какие же я могу сообщить подробности? Да и выводы… Для того точного и безошибочного диагноза, как вам, полагаю, известно, требуется время и соответствующие условия. Я имею в виду клинические условия, больницу. Только там ставят в подобных случаях окончательный диагноз. Иначе нельзя…

Мужчина ходил взад-вперед у двери, бормоча что-то себе под нос. Теперь его голос звучал громче, и она разобрала несколько слов. «Выдержка… младенец… дверь».

Джоан позвонила в Службу спасения.

— Что ты скажешь? — мрачно спросил Скворецкий, когда психиатр, вежливо распростившись, ушел. — Как тебе все это нравится? «Явные признаки»! Уж не слишком ли они явные, эти признаки? Как полагаешь?

— Это «девять-один-один», что у вас случилось?