– Единственное, на что мы можем надеяться, – это на то, что мировой судья предъявит ему обвинение в непредумышленном убийстве. Тогда, возможно, ему разрешат выйти из тюрьмы под залог. Но если он попадет в новую передрягу…

– О нет! Это могут использовать против него, не так ли?

– Боюсь, что могут, Пудинг. Боюсь, что могут.

– Но это так несправедливо! Он ведь не сделал ничего плохого!

– Пудинг…

Доктор приложил ладонь к глазам и слегка покачал головой, как будто слышать слова дочери ему было невыносимо. Пудинг сделала несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться. – Ты не должен опускать руки, папа, – сказала она. – Я придумаю, как вернуть его домой. Правда. Я обещаю.

– Моя дорогая, – сказал он, грустно улыбаясь, – ты не должна давать обещаний, которые не сможешь выполнить. Особенно самой себе.

– Но я сдержу слово, – проговорила она, чувствуя, как в ней закипает что-то, похожее на гнев.

Доктор опять покачал головой:

– Мне очень жаль, что все так произошло, Пудинг, и твоя молодая жизнь всегда будет нести на себе след этого… мрачного времени. Мысль о том, насколько ты предана Дональду, согревает мое сердце. Да, согревает, но сейчас мне от этого еще тяжелее.

Сказав это, он молча ушел, чтобы помочь жене готовиться ко сну.



Пудинг провела ночь в полудреме, лишь на короткое время проваливаясь в беспокойный сон. Ее мучили мысли о ранениях Донни и о том, что в любой момент он может невольно сделать что-то такое, в результате чего навсегда останется за решеткой. Утром ее голова гудела, как будто по ней ударили мешком. Ясно мыслить было трудно, однако она быстро определилась с тем, что станет делать в первую очередь, и решила начать день с посещения мамаши Таннер. Мудрой женщины, которая знала Слотерфорд и его жителей как свои пять пальцев и предупредила Пудинг и Ирен о грядущих переменах. Никто не был ближе нее к самому Таннеру, и старая женщина, скорее всего, знала, где он находился в утро убийства.

– Ты уверена, что это хорошая идея? – спросила Ирен, когда Пудинг рассказала ей, куда хочет отправиться. – Я имею в виду… все-таки наш главный подозреваемый ее сын.

– Да, это так, – сказала Пудинг, хмурясь, – он все еще наш главный подозреваемый. Но нам не нужно говорить ей об этом, правда? Мы сделаем вид, будто понятия не имеем, что он замешан в этом деле, и, возможно, она о чем-нибудь проговорится.

– Мы? – Ирен покачала головой. – Извини, но я не могу пойти с тобой сейчас, Пудинг. Я должна поехать в Коршам. Моя мама приезжает. Наконец-то. – В словах Ирен явно чувствовалось двойное дно, однако в чем там дело, Пудинг понять не могла. – Она никогда не встает рано, и если ты продержишься до завтра, то, возможно…

– Нет! – выдохнула Пудинг, думая о том, как Донни бьется головой о стены тюремной камеры. Она собиралась рассказать об этом Ирен, но не захотела возбуждать в ней подозрение, будто Донни совсем себя не контролирует. – Я хочу сказать, все в порядке, я могу пойти одна. Как говорят, куй железо, пока горячо.

– Удачи. Не забывай о тактичности, ладно? – произнесла Ирен неуверенным голосом.

Пудинг кивнула, но больше не смогла выдавить из себя ни слова. Донни от ее тактичности толку было немного. Она быстро проверила, все ли в порядке с лошадьми, накормила их, а затем наполнила корыто водой, горя желанием поскорей покинуть ферму и отправиться вниз по склону. Когда она делала для брата хоть что-то, Пудинг еще как-то держалась. Она чувствовала, что может дышать, несмотря на страх, ужас и зияющую прореху в мире, в котором когда-то был Алистер. Когда же девушка ничего не делала, ей казалось, будто она тонет.

Когда Пудинг постучала в дверь коттеджа Соломенная Крыша, внутри послышались торопливые звуки: скрип деревянного пола, шаги по лестнице, приглушенный шепот. Потом дверь приоткрылась и в образовавшейся щели показалась Триш Таннер, жена хозяина дома. На ее лице промелькнула целая гамма чувств – сперва страха, потом огромного облегчения, затем робкой неуверенности и, наконец, почти не скрываемой вины.

– Пудинг Картрайт, – проговорила она сдержанно, оставив дверь полузакрытой.

– Здравствуйте, миссис Таннер. Сожалею, что побеспокоила вас. – Пудинг остановилась, ожидая, когда миссис Таннер скажет, что все в порядке, но та промолчала. – Гм… Нельзя ли мне войти и наскоро переговорить кое о чем с вашей матерью?

– Со свекровью. Только сейчас неподходящее время.

– Вот как… Но для меня это очень важно, – ответила Пудинг. – Можно войти? Я не отниму много времени.

– Это дочка доктора? – послышался изнутри голос мамаши Таннер. – Впусти ее, если она хочет что-то сказать.

Когда обнадеженная Пудинг улыбнулась, в глазах миссис Таннер снова вспыхнул давешний страх, и раздавшийся наверху стук заставил ее вздрогнуть. Но она открыла дверь шире и отступила в сторону.

– Тогда заходи.

– Спасибо.

Внутри стояла тишина, и Пудинг почувствовала устремленные на нее взгляды. Ощущение, будто ее разглядывают, казалось еще более явственным, чем в прошлый раз, когда она приходила с Ирен, хотя сейчас в доме было меньше детей, а дед на низкой кровати спал глубоким сном. Его челюсть отвисла, рот приоткрылся, и глазные яблоки шевелились под закрытыми веками. Окна были занавешены толстым войлоком, и неестественная темнота, казалось, еще более усиливала духоту. Пудинг заморгала, изо всех сил пытаясь разглядеть, что творится вокруг, пока ее глаза приспосабливались к царящему в комнате полумраку, и сделала глубокий вдох, чувствуя нехватку воздуха. Мамаша Таннер стояла у плиты, покинув свое кресло, и крошила какие-то корни в кастрюлю с супом, доставая их с высокой полки, уставленной банками с травами. Ее движения были быстрыми и уверенными. Пудинг уставилась на нее, вдруг осознав, что в первый раз видит ее стоящей на ногах. До сих пор ей почему-то казалось, будто мамаша Таннер не может ходить. Та бросила на девушку быстрый взгляд и озорно улыбнулась.

– Жизнь еще теплится в моих старых костях, – проговорила она.

– Да, – отозвалась Пудинг.

– Сядь. Я так и думала, что ты не заставишь себя ждать. Однако боюсь, я не смогу сообщить тебе что-то радостное.

– О!

– И все равно спрашивай.

Она положила большой нож, которым рубила коренья, вытерла морщинистые руки о юбку, а потом села сама.

– Трáвы для улучшения сна? Настойка, которая поможет доктору расслабиться?

– Нет-нет, ничего такого. Спасибо. – Пудинг изо всех сил пыталась разгадать причину странного тона, которым заговорила с ней мамаша Таннер. Он казался насмешливым, но только на первый взгляд, а на самом деле был очень серьезным. Как будто она что-то скрывала. – Я хотела спросить… – Пудинг, задумавшись, замолчала.

Сказать что-либо, не раскрывая своих подозрений, было непростым делом. Каким-то образом она почувствовала, что у нее есть только один шанс, и его надо использовать. Поэтому вопрос нужно было задать правильно. У стола стояла Триш Таннер, наблюдая за девушкой и без всякого стеснения слушая ее разговор со свекровью. Теперь на ее лице не было никаких чувств, кроме обычного напряжения.

– Когда мы приходили сюда с той куклой, которую нашла миссис Хадли, вы сказали, что грядут скорые перемены… Скажите, вы имели в виду смерть Алистера?

По долгой паузе, повисшей в душной темноте, Пудинг поняла, что задала правильный вопрос. Мамаша Таннер смотрела на нее внимательным взглядом. Ее глаза поблескивали в полумраке комнаты.

– Не совсем, – произнесла она наконец.

– Но что-то с ним связанное?

– Да.

– Но почему? Как?

– Не могу тебе этого сказать, девочка.

Старуха откинулась на спинку кресла, но продолжала глядеть на Пудинг не отрываясь.

– Объяснила ли вам кукла что-нибудь… связанное с Донни? Вы знали, что он… что его в чем-то обвинят, а потом арестуют?

– Нет.

На секунду в глазах мамаши Таннер показалось беспокойство, но затем она его подавила, и ее лицо стало каменным.

– После войны твой брат стал не вполне похож на себя, не так ли? Он теперь не тот, кем был раньше, – проговорила она жестким тоном.

– Но он по-прежнему мой брат! Да, возможно, он слегка… изменился. Стал немного менее способным. Но он по-прежнему Донни, с головы до ног.

– Теперь, без него, у вас, верно, поубавилось хлопот.

– Нет, совсем нет! Как вы можете так говорить? – Глаза девушки наполнились слезами. Она вдруг поняла, что, если бы жизнь была сетью, в которую можно поймать счастье, потеря Донни оставила бы в ней слишком большую дыру. У нее не было никакой надежды справиться со своими бедами, с болезнью матери и смертью Алистера без него. – Мы очень хотим вернуть его домой. На самом деле у него нежнейшая душа, что бы война с ним ни сделала! Неужто он должен был пережить ее лишь затем, чтобы его повесили… Только для того, чтобы навсегда прославиться как убийца, тогда как он совершенно другой… Это невыносимо. – Она высморкалась в измятый и грязный носовой платок и посмотрела на хранившую молчание мамашу Таннер. Она и ее невестка сверлили друг дружку глазами, то ли ожидая какого-то знака, то ли прислушиваясь. – Прошу вас, – взмолилась Пудинг. – Если вы знаете о чем-то, что могло бы ему помочь, пожалуйста, скажите мне сейчас. Даже если это всего лишь догадка или… смутная идея. Что угодно. Хилариус посоветовал мне доискиваться до сути, но я не знаю, что он имел в виду.

– Этот старый лежебока умнее, чем кажется, – заметила мамаша Таннер.

– Действительно? Почему?

– Он имел в виду, что судьбы всех, живущих в здешних краях, в долине Байбрука и в Слотерфорде, накрепко переплелись. На это ушли долгие годы. Очень долгие.

– Значит… кто-то из местных… имел зуб на Алистера? Затаил на него обиду из-за того, что произошло много лет назад?

– Вероятно, так. Может, даже из-за того, что было сделано еще до его рождения. Ты чересчур молода, чтобы понять это, девочка, но корни некоторых событий порой уходят очень глубоко. Я полагаю, ты думаешь, будто зима была давным-давно, не так ли? – Она улыбнулась. – И тебе, должно быть, кажется, будто в последнее время произошло очень многое. Но это лишь капля в море. Есть много вещей, о которых ты не имеешь никакого понятия. Вещей, которые ты никогда не поймешь. Но все в жизни происходит не случайно, особенно если речь идет о самых темных злодеяниях.

– Хватит, – обрезала Триш.

Пудинг посмотрела на жену Таннера и увидела страх в ее глазах, который не соответствовал сердитому тону ее голоса. Мамаша Таннер фыркнула.

– Все так и есть, да, – проговорила она, вставая.

– Но подождите, вы же мне ничего не сказали! – запротестовала Пудинг.

– Я сказала все, что могла. Если хочешь выручить брата, ищи причину случившегося. А теперь уходи. У тебя есть работа, которой нужно заняться, а мне надобно закончить с этим рагу. Началась уборка ячменя, и в полдень мальчики вернутся с пустыми животами.

Испытывая злость и чувство собственной бесполезности, Пудинг встала и последовала за Триш Таннер обратно к двери, где женщина на мгновение ухватила ее за руку.

– Не вороши этого, девочка, – прошептала она. – Пожалуйста. Моя свекровь не может тебе помочь, и ты лишь наживешь себе новых бед.

– Но… моя семья и так в беде, хуже которой не бывает!

– Поверь мне, бывает.

– Его повесят, моего Донни. Я не могу этого допустить.

– Попробуй, – сказала миссис Таннер, а затем попыталась закрыть дверь, но Пудинг не дала ей этого сделать, просунув ногу в щель.

– Вы знаете, кто преступник? Знаете, кто убил мистера Хадли? – прошептала она.

– Конечно нет, черт возьми! В чем ты нас обвиняешь? Вечно одна и та же старая история. Как только случается преступление, виновника непременно ищут среди Таннеров! Не приходи сюда больше и не спрашивай снова, а то тебе не поздоровится!称

Она пинком отбросила ногу девушки и захлопнула дверь.

Чувствуя уверенность в том, что у здешних стен есть глаза, Пудинг поспешила через пустой двор, покрытый высохшей и растрескавшейся грязью, где запах уборной казался сильней, чем когда-либо, и единственной растительностью были пыльные крапива и плющ. Дом Таннеров всегда казался ей местом, которого следует опасаться, местом зловещего очарования. Теперь же Пудинг впервые поняла, что это самое грустное место в долине – за исключением ее собственного дома, конечно. Она некоторое время стояла на выжженной солнцем дороге и смотрела на фабрику, а над ее головой навязчиво жужжала жирная навозная муха. Пудинг видела кирпичную стену нового генераторного зала, надстроенного над первоначальным фабричным зданием, старый фермерский дом, хлева которого теперь использовали как место хранения запасных частей. Свинарники превратились в туалеты для рабочих. Она видела Байбрук, разделенный надвое: от его естественного русла отходил канал, подающий воду на мельничное колесо. Был также и третий канал: в него стекали сточные воды, прошедшие через фильтры, чтобы не загрязнять воду в реке ниже по течению. Со всем этим были связаны целые пласты жизни – те самые корни, уходящие в прошлое, в давние годы. Пудинг жалела, что Ирен не пошла с ней. Ей не хватало ее взвешенных суждений и способности внимательно слушать. Но хорошо, что мать Ирен приедет к ней в гости, подумала девушка. Наконец хоть кто-то ее навестит. Пудинг еще раз прокрутила в мозгу все сказанное, и в сухом остатке получила то, в чем сходились мнения Хилариуса и мамаши Таннер. Они думали, что причина смерти Алистера кроется в далеком прошлом. Но что это за причина и насколько далеко она запрятана в прошлом – об этом Пудинг по-прежнему не имела ни малейшего понятия.

Пудинг была на полпути к Усадебной ферме, когда в голове у нее словно зазвонил колокольчик. Особенно самые темные злодеяния. Самые темные. Пудинг как будто громом ударило. Она остановилась посреди улицы, у моста, и двум парням, которые катили груженую тележку с тряпичной фабрики, пришлось объехать девушку, когда она проигнорировала их крики. Она вздохнула, и ее легкие наполнил маслянистый дым, извергнутый двигателем. Сердце забилось так сильно, что она почувствовала, как оно стучит в ребра. Пару секунд Пудинг продолжала стоять неподвижно, ощущая, как дрожь пробегает по всему телу. Но когда это мгновенное оцепенение прошло, она повернулась и побежала домой так быстро, как только могла.

* * *

Все пять женщин на ферме Уиверн ожидали, когда разразится гроза. В качестве меры предосторожности Роуз позаботилась, чтобы ни одна из девочек не находилась в поле зрения мужа, когда она расскажет ему о беременности Клемми. Ни одна из них не имела ни малейшего представления о том, как он отреагирует на такое известие или кто станет главной мишенью его гнева. В течение целого дня работы на ферме велись почти в тишине. Все общение между сестрами и матерью сводилось к многозначительным взглядам и тайным жестам, как будто Уильям был вездесущим и мог нагрянуть в любую секунду. Как будто в тот день они стали такими же немыми, как Клемми. Погода стояла жаркая, солнце палило вовсю. Коровы стояли в тени с закрытыми глазами, вяло жуя траву. Оцепеневшие куры лежали в пыли перед курятником. Течение реки замедлилось, вода в ней была гладкой и манила прохладой.

Когда поздно вечером Уильям вышел из дома, громко захлопнув за собой дверь, все замерли. Но он зашагал вверх по крутой тропе, ведущей к Уивернской дороге, сжав руки в кулаки и распрямив плечи. Жене и дочерям осталось лишь снова в недоумении переглянуться.

– Ну, мама, что он сказал? – спросила Мэри, когда они собрались в относительной прохладе маслобойни.

Роуз озадаченно пожала плечами. Она все еще была сердита на дочерей. Те не сказали ей, что у Клемми завелся возлюбленный, и, следовательно, были виноваты в том, что та забеременела.

– Он вообще ничего не сказал. Просто промолчал, – ответила мать резко.

– Промолчал зло? Или грустно? Или как? – продолжала допытываться Джози.

Клемми стояла позади, испытывая странное чувство: она стала причиной таких тревог, притом что о ней самой не было сказано ни слова. Как будто ее беременность существовала отдельно от нее и с ней предстояло иметь дело им, а не Клемми.

На протяжении многих лет в Форде и Слотерфорде рождалось много младенцев, зачатых вне брака, и многие пары были вынуждены жениться в спешке – обычно это рассматривалось скорее как досадное обстоятельство, чем как настоящий позор. Но для Клемми все было по-другому, потому что сама Клемми была другой. Казалось очевидным, что попасть в такую беду она могла только в результате чьего-то проступка, граничащего с преступлением. Как будто сама Клемми все еще была несмышленой малышкой. Мать и сестры пробовали говорить с ней и так и эдак, чтобы убедить девушку отвести их к отцу ребенка, но Клемми просто уселась на землю, когда они попытались тащить ее силой. К концу второго дня, когда стало ясно, что взрыва, которого все ожидали от Уильяма, не произойдет, между бровями Роуз появились две морщинки. После ужина, когда небо из золотого стало серым, она выгнала девочек из кухни во двор, но те задержались на крыльце, пытаясь подслушать напряженные, приглушенные голоса родителей, доносящиеся из дома.

– Кто-то воспользовался ею. Разве ты ничего не собираешься делать, Уилл? – совершенно ясно разобрали они наконец слова матери.

Ответ Уильяма был слишком тихим, чтобы его разобрать. Джози взяла руку Клемми в свою и сжала ее. Даже Лиз выглядела обеспокоенной, почти разочарованной. Клемми хотела сказать им, что все в порядке, что она не волнуется и не боится. Илай должен придумать план, он уже составляет его и женится на ней, как только сможет. Все будет хорошо. Клемми уже любила ребенка почти так же сильно, как любила Илая, и в глубине души знала, что дитя, которое она так любит, не может принести беды.

– Мама все исправит, Клем, – сказала ей Мэри, совсем не убежденная в истинности своих слов.

«Нет ничего дурного, что следует исправлять», – хотела ответить Клемми, но не смогла.

Позже, когда Клемми собралась побродить по окрестностям, Лиз нахмурилась.

– Разве ей не следует оставаться дома? – сказала она всем, кто мог ее слышать.

– Пусть идет, если это доставит ей удовольствие. Недолго уж ей осталось разгуливать. Да и ничего хуже того, что с ней произошло, поди, не случится, разве не так? – проговорила Роуз.

Затем она покачала головой, опустила голову и закрыла лицо рукой.

Конечно же, сестры старались ее выследить. Они пробовали сделать это несколько раз, но не умели ходить по лесу тихо, а потому их попытки были обречены на провал. У них попросту не было необходимых навыков. Однажды Клемми привела их на крутой склон, к карьеру, и там проскользнула в скрытую щель, где отсиживалась, пока они не сдались. Она улыбнулась, услышав, как Мэри и Лиз тяжело дышат, запыхавшись от лазания по скалам.

– Она не могла просто исчезнуть, черт бы ее побрал, – сказала Лиз, оглядываясь вокруг, после чего сердито прокричала: – Клемми Мэтлок! Ты нам всем уже поперек горла стоишь!

В другой раз ее попыталась преследовать Роуз, но мать ходила с еще бóльшим шумом, нежели сестры, и уйти от нее было столь же легко. Клемми всегда заботилась о безопасности, прежде чем направиться на встречу с Илаем. Когда она наконец дала ему понять, что у них будет ребенок, он был ошарашен. Его челюсть комично отвисла, глаза остекленели, и он выглядел настолько смущенным, что Клемми восторженно рассмеялась. Она не сомневалась, что Илай будет счастлив, когда мысль стать отцом поселится и укоренится в нем. Она была права: он яростно сжал ее, дыша так, словно пробежал целую милю, и глаза его загорелись от дикого всплеска радости. Затем юноша внезапно отпустил ее.

– Теперь с тобой надо обращаться бережно, не так ли, моя Клем? – проговорил он. – Хотя не знаю, как у меня это получится.

Он обнял ее за талию, которая казалась еще тоньше теперь, когда бедра раздались и грудь увеличилась. Клемми покачала головой, улыбаясь. Она не воспринимала себя как хрупкую и ранимую. Она ощущала себя сильной, живой, полной энергии. Она чувствовала, что сможет защитить ребенка от всего на свете. Он был таким крошечным – Клемми еще не замечала его движений, и живот выглядел не более округлым, чем раньше. Но она знала: именно ее дитя было источником этого всплеска жизненной силы. Ребенок присвоил ее тело и готовил Клемми к тому, чтобы растить и защищать его, и она была этим совершенно довольна. Илай покрыл поцелуями все ее лицо, а затем взял голову любимой в руки и пристально посмотрел ей в глаза.

– Я не буду похож на своего отца, Клемми, – пообещал Илай. – Клянусь жизнью. Наше дитя никогда не почувствует тяжести моей руки, и я стану хорошо обращаться с вами обоими. Я сниму комнату и найду работу. Нас ждет хорошая жизнь, всех троих. Клянусь тебе. – (Клемми хотела сказать, что знает это и верит ему, но вместо слов лишь кивнула.) – Пока сохрани все в тайне, ведь нам устроят ад, если узнают… Если узнают, что отец я, – сказал он, и Клемми просияла, радуясь тому взаимопониманию между ними, благодаря которому Илай иногда забывал, что она никому ничего не может рассказать.

Этого взаимопонимания как раз не хватало на ферме Уиверн, и в особенности с Роуз, которая все время сердилась, раздражалась и делала одно предположение за другим относительно отца ребенка.

– Да успокоишься ты, наконец? И так понятно, что нет смысла пытаться заставить ее сказать, кто это был. Видать, у нее ум за разум зашел, – проворчал Уильям, глядя на дочь с грустью и досадой. И поскольку это было последнее слово мужа по данному вопросу, Роуз поняла его так, что ей предоставлено право далее поступать, как она сочтет нужным. На следующее утро она надела свое лучшее платье и соломенную шляпу с помятой голубой лентой, обычно предназначавшиеся для посещений церкви, праздника урожая и тому подобных торжественных случаев, а затем велела немой дочери также принарядиться.

– Пойдем, не тяни волынку, – сказала она Клемми, чьи молчаливые вопросы о том, куда они пойдут, остались без ответа.

У Клемми не было хорошей обуви, летом она обычно ходила босиком, но Роуз дала девушке свои туфли и заставила их надеть, игнорируя ее протесты. Затем они вышли на Уивернскую дорогу и направились в сторону Слотерфорда. Хотя Клемми подчинилась матери с видимым смирением, чувство беспокойства у нее все время росло. Как людям становится известно то или другое, часто оставалось для нее загадкой – она держалась особняком, в основном предоставленная сама себе. Но когда Роуз прошла мимо коттеджа Соломенная Крыша, даже не взглянув на него, Клемми немного успокоилась. От пота у матери между лопаток образовалось овальное пятно, и Клемми потянула ее за руку, пытаясь притормозить.

– Нет, Клем, с этим нужно разобраться, – пробормотала Роуз, думая о чем-то своем.

Когда Клемми поняла, что они идут на Усадебную ферму, она снова попыталась проявить строптивость. Но Роуз метнула в нее свирепый взгляд, который заставил ее покориться. Подойдя наконец к двери фермерского дома, они остановились. Мать принялась барабанить в нее, а девушка нервно переминалась с ноги на ногу. Пони глядел на них из конюшни, прядая ушами. Хилариус, конюх, направляясь к амбару, на ходу поднял костлявую руку в знак приветствия. Клемми в ответ также подняла ладонь, но он уже отвернулся. Затем дверь открылась, и Роуз крепко сжала руку Клемми. Экономка провела их в прохладную затхлую гостиную в дальнем конце дома. На мгновение воцарилась полная тишина. Роуз выглядела взволнованной. Ее лицо из-за быстрой ходьбы раскраснелось и стало влажным от пота, который она тщетно пыталась вытереть пальцами. Пряди вьющихся волос, таких же непослушных, как у Клемми, выбились из-под шляпки, и когда она увидела себя в покрытом желто-коричневыми пятнами зеркале над камином, то в ужасе ахнула. Они выглядели как два огородных пугала, и Роуз покраснела еще больше. Клемми пожала плечами, давая понять, что это не имеет значения, но в этот момент Нэнси Хадли вошла в комнату с обычной своей стремительностью, и Клемми слегка откинулась назад, глядя под ноги на ковер с узором из виноградных лоз и цветов, испачканный ее грязной обувью.

Нэнси закрыла за собой дверь, пересекла гостиную и уселась на одном из стульев. На ней было простое черное платье без украшений, только в безукоризненно зачесанных назад волосах красовались черепаховые гребни. Ее полное спокойствие являло собой разительный контраст с состоянием обеих посетительниц. Клемми кожей чувствовала враждебность, которую Нэнси испытывала к ним, а вернее, к ней. Ей захотелось поскорее уйти – больше, чем чего-либо другого, – и она спрашивала себя, что ее мать собирается сказать хозяйке фермы.

– Может, вы присядете? Кажется, вас зовут миссис Мэтток, не так ли? – проговорила Нэнси.

– Мэтлок, ваша милость. Роуз Мэтлок, а это моя девочка, Клемми.

Роуз явно ощущала неловкость, ее широко раскрытые глаза блуждали по комнате, и Нэнси слегка улыбнулась.

– Не называйте меня «ваша милость», – попросила она. – Просто мисс Хадли, этого будет достаточно. Да, я знаю Клемми. Она училась говорить во время уроков на фабрике. Что вас ко мне привело?

– Ну… – промямлила Роуз. Она кивнула Клемми, и они смущенно уселись бок о бок на диване. – Мне очень не хотелось вас беспокоить, но я ломаю голову над тем, что мне делать. Эта моя девочка, которую вы видите… она… нашла себе ухажера, и теперь у них будет ребенок.

– Вот оно что, – отозвалась Нэнси. – Однако в последнее время я не слышала никаких свадебных колоколов.

– Нет. Нет, никакой свадьбы еще не было.

– Она не выглядит… беременной. Вы уверены?

– О да. То есть настолько, насколько можно быть уверенной, пока у нее не начнет округляться живот.

Повисла пауза, во время которой Нэнси смотрела на них, не моргая.

– Продолжайте, миссис Мэтток, – предложила хозяйка дома ледяным тоном.

– Да, так вот. Видите ли, мисс Хадли, моя Клем не может говорить, как вы знаете, несмотря на все старания мистера Хадли, который пытался ее вылечить. Поэтому она не может сказать нам, кто ею воспользовался.

– Да, я понимаю, как трудно ей это сделать.

Последовала еще одна пауза, на протяжении которой стальной взгляд Нэнси оставался прикованным к Клемми. Роуз сглотнула, и Клемми с внезапной ясностью поняла, что могут означать слова матери и к чему та, по всей видимости, клонит. Нэнси Хадли никогда не нравились ее занятия с Алистером, и один раз она уже прогоняла Клемми от дверей фермы. Девушка встала, чтобы уйти, но Роуз потянула ее за платье и усадила обратно.

– Сиди, Клемми! Послушайте, ваша… мисс Хадли… поскольку Клемми часто носила на фабрику молоко, я все время спрашиваю себя, не там ли она встретила того парня, кем бы он ни был. Знаю, что такой вопрос было бы лучше адресовать мистеру Хадли, но поскольку это невозможно… Другие мои девочки утверждают, что у Клемми есть ухажер, но она скрывает, кто он, так что у нас нет другого способа его найти… чтобы заставить его, понимаете ли, жениться и тем самым исправить причиненное зло.

– Если он свободен и готов вступить в брак, – отметила Нэнси холодным тоном.

– Да. Вот именно, – проговорила Роуз с жалким видом, как будто не рассматривала такую возможность. – Надеюсь, вы понимаете: лишь отчаяние могло привести меня сюда, чтобы говорить о таких вещах в открытую. Но я надеюсь, вы поймете, как такое может произойти, и будете готовы… держать это дело в секрете. Не сомневаюсь, что о нашей беде в мгновение ока узнал бы весь мир, если бы я отправилась на фабрику и принялась расспрашивать там людей. Но я хотела сперва узнать, не могли бы вы нам помочь. Не знаете ли вы, кто тот негодяй. Увы, мы были слепы и не замечали того, что происходит вне нашей фермы. Но вы, вероятно, видели Клемми с каким-нибудь молодым человеком или, возможно, заприметили, как она разговаривала с одним из ваших рабочих?

В комнате повисла звенящая тишина. Клемми не смела поднять глаза. Ей было обидно слышать, как ее жизнь и любовь описывают в подобных выражениях. Не было ничего постыдного в том, что сделали она и Илай, ничего хотя бы в малейшей степени роняющего их достоинство. Во всяком случае, до этого момента. Нэнси Хадли, казалось, их история совершенно не тронула, хотя она и излучала недовольство. Растерянная Роуз настойчиво продолжала гнуть свою линию, хотя Клемми дергала мать за руку, чтобы та остановилась.

– Видите ли, он знал, что она не сможет о нем рассказать. Понимаете? Кем бы он ни был, он учитывал это и думал, будто может делать, что хочет, и погубить ее, не столкнувшись с последствиями.

– На что именно вы намекаете? – спросила Нэнси.

Глаза Роуз округлились, она покачала головой, а потом заговорила надтреснутым голосом, который звучал так, словно у нее во рту пересохло.

– Я не намекаю, ваша… мисс Хадли… Я только хотела спросить, не видели ли вы мою дочь на фабрике с кем-нибудь. Может, кто-нибудь из рабочих на фабрике говорил об этом…

Она запнулась и замолчала под холодным подозрительным взглядом Нэнси.

– Нет, – произнесла наконец Нэнси. – Я не видела ее ни с кем и ничего ни от кого не слышала. И меня вообще не интересуют грязные интрижки, которые заводят люди, занятые на фабрике. Все вы слишком привыкли к доброте и чрезмерной снисходительности Алистера. Полагаю, он действительно попытался бы вам помочь, как вы и предполагаете. Но это было бы так же неуместно, как и то, что вы решились об этом просить. И я действительно не понимаю, как мы можем вам помочь. Мне кажется, это дело вашей семьи и вам следует взяться за него самим. Возможно, с большей осторожностью, чем сегодня. Думаю, для репутации вашей семьи было бы лучше, если бы случившееся не получило огласки.

С этими словами она встала, так что Роуз и Клемми сделали то же самое.

– Но что мне теперь делать? Я о том, как найти того парня… – поспешно произнесла Роуз, предпринимая последнюю отчаянную попытку, в то время как Нэнси уже открыла им дверь.

Нэнси пристально посмотрела на Клемми, и та, смутившись, опустила глаза.

– У нас самих в данный момент хлопот более чем достаточно, миссис Мэтток, – нелюбезно проговорила Нэнси. – И я была бы вам признательна, если бы вы не стали перекладывать свои проблемы на мои плечи.

Они спускались с холма молча. Роуз шагала с такой же целеустремленностью, как и раньше, таща Клемми вперед за руку, когда та отставала. Клемми хотела сказать: «Остановись. Все в порядке, мама, не надо так волноваться». Когда они добрались до моста, Роуз повернулась к ней.

– Хватит, Клем! Почему ты все время отстаешь? – Мать вздохнула, как будто собираясь браниться и дальше, но затем, похоже, просто потеряла запал. – Разве ты не понимаешь, Клемми, в каком ты оказалась положении? – продолжила она. – Никто тебя не возьмет сейчас в жены. Кому нужен довесок в виде чужого ребенка, которого тебе сделал какой-то мошенник? Ты останешься одна. – Она покачала головой, и Клемми было тяжело видеть, какой измученной выглядит ее мать, какой испуганной и уставшей. – Возможно, отец позволит тебе остаться с нами, но я не знаю… Я просто не знаю, как быть. Он такой странный с тех пор, как погиб наш Уолтер, и мне теперь не понять, когда он начнет метать громы, а когда станет смирным, будто овечка. – Клемми попыталась взять руки матери в свои, чтобы успокоить ее, но Роуз с нетерпением оттолкнула ее ладони. – Ты должна найти способ рассказать мне, Клем. Ты должна найти способ это сделать, чтобы мы смогли либо выдать тебя замуж, либо наказать того подлеца. Это единственный выход. Согласится он, как ты думаешь? Он свободен, чтобы жениться? Пожалуйста, скажи мне, что у этого негодяя нет жены. – Клемми сразу отрицательно замотала головой, и мать слегка успокоилась. – Ну, это не так много, но хоть что-то, – вздохнула еще раз Роуз, прижав ладони к щекам.

Мягкий ветерок шелестел серебряными листьями ивы, росшей у берега реки, и доносил запах цветов. Клемми глубоко вздохнула и улыбнулась. Она не могла понять, как ее мать не замечала всей правоты, которую она чувствовала, несмотря на холодный прием, оказанный им Нэнси Хадли. Она мысленно представляла свадьбу с Илаем, и то, как Роуз станет сажать внука себе на колени, и то, как он начнет заполнять дыру, оставленную в жизни Уильяма смертью сына. Она представляла себе время, когда все будет хорошо, и ей хотелось, чтобы ее мысли передались матери. Раздраженно хмыкнув, Роуз снова двинулась в сторону фермы, на этот раз предоставив самой Клемми выбирать, с какой скоростью за ней следовать.

Затем последовало несколько спокойных дней с тихими краткими разговорами между Роуз и Уильямом. Джози, Мэри и Лиз подслушивали, стоя под окнами, у дверей и на лестнице. Клемми не вмешивалась. Она взбивала масло, створаживала молоко, переворачивала сыры и, как всегда, бродила по окрестностям, надеясь встретить Илая. Клемми ждала, что он расскажет ей, каков его план и когда они начнут жить вместе, и в то же время повсюду подмечала детенышей, родившихся у разных животных. У свиноматки был помет из двенадцати поросят, и на рассвете она видела телят оленихи, которые нетвердой походкой шли за матерью на тонких, как ходули, ногах.

Однажды ночью их семейство разбудило громкое кудахтанье. Они выглянули в окно и увидели лису, уносящую одну из их кур; а за матерью бежало трое шумных лисят. На четвертое утро атмосфера за столом, за которым семья собралась для завтрака, стала мрачной.

– В чем дело? – спросила Мэри, но никто ей не ответил.

Роуз поставила перед мужем тарелку, стукнув ею о стол. У яичницы были черные края, в то время как добавленные в нее помидоры оказались почти сырыми. Уильям посмотрел на жену, и та ответила ему вызывающим взглядом.

– Пойдем, Клемми, – сказала она, снимая фартук. – У нас назначена встреча.

Клемми послушно поднялась, хотя она понятия не имела, куда они идут и с кем им предстоит увидеться. Она заметила широко раскрытые глаза Джози и то, как ее сестры обменялись серьезными взглядами. Роуз закрыла за ними дверь – со стуком гораздо более громким, чем было необходимо.

По-видимому, их повседневная одежда была достаточно хороша для этого визита, как и босые пыльные ноги Клемми. Роуз шла со скрещенными на груди руками и опущенной головой, как будто на этот раз не хотела идти туда, куда они шли, так же как и ее дочь. Когда они добрались до дома Таннеров и Роуз, по-прежнему не поднимая головы, свернула на ведущую к нему тропинку, Клемми запаниковала. Она следовала за матерью на подгибающихся и дрожащих ногах, отчаянно пытаясь понять, каким образом был обнаружен ее секрет. Илай рассказал ей, что его отец все еще не нашел работу и бóльшую часть времени проводит дома. Молодой человек говорил об этом с тем подавленным видом, который вызывало у него общение с отцом, на его щеке красовался синяк, а костяшки на руках были сбиты в кровь после ссоры с братом. Какое-то время он не приводил ее к миссис Таннер из-за риска столкнуться с Исааком. Клемми больше не обнималась с малышами и не наслаждалась чашкой-другой крапивного чая. Невольно из ее горла вылетел скулящий звук, полный страдания и страха. Она не имела понятия, что произойдет, не знала, что скажет Роуз. Девушка только догадывалась, что все может пойти не так, как надо. Если они застанут Илая, если Роуз его обвинит прямо в глаза, Клемми не знала, что он скажет или сделает. Ей не хотелось думать, что произойдет, если дома окажется Исаак. Бедняжка закрыла глаза и судорожно вздохнула, ее сердце учащенно забилось. Мысли путались, и ей не оставалось ничего другого, как бездумно следовать за матерью. Та постучала, дверь открылась, и они вошли внутрь.

Клемми бегло осмотрела комнату, пытаясь быстрее освоиться с темнотой. Бабка Илая спала в своем кресле, а его мать сидела за колченогим столом. Больше в комнате никого не было, в доме царила тишина. Клемми вздохнула с облегчением. Миссис Таннер посмотрела на нее настороженным взглядом, в котором читался немой вопрос. Трясясь от страха, Клемми старалась не поддаваться панике, чтобы лицо не выдало ее. Девушка была в отчаянии, не зная, как дать всем понять, что она никому не говорила об Илае и ей ничего не нужно, кроме покоя. Она ощущала напряжение, которое исходило от матери, чувствовала, как ненавистно той находиться в этом месте. Но Роуз не злилась. На самом деле было что-то почти извиняющееся в том, как она стояла, сжав руки в кулаки, и ждала, когда с ней заговорят. Миссис Таннер, не вставая, жестом предложила им сесть.

– Миссис Мэтлок, – проговорила она осторожно и бросила еще один взгляд на Клемми, у которой от волнения по позвоночнику струйками стекал пот. Несчастная дрожала как осиновый лист, и ей казалось, что это заметно всем окружающим. – Я чем-то могу вам помочь?

– Она беременна, – напрямик объявила Роуз. Миссис Таннер позволила себе выказать лишь небольшое удивление. Клемми затаила дыхание, уверенная, что следующие слова матери будут об Илае. Ясное дело, она потребует брака и возмездия. Повисла пауза, и в этой оглушительной тишине, казалось, стали слышны гулкие удары ее сердца. Клемми ждала. Она могла только ждать, не зная, чем все закончится, и понятия не имея о том, что миссис Таннер или ее мать ответят. – Плод надо извести, – сказала Роуз. – Я слышала, вы знаете, как это делается.

Потребовалось время, чтобы слова матери дошли до Клемми. Когда же это произошло, они подействовали на нее с такой силой, что бедняжка вскочила со стула, повалив его на пол, и, пошатываясь, двинулась вперед, не разбирая пути, пока не наткнулась на дальнюю стену, где остановилась, в ужасе уставившись в одну точку. Роуз бросила на нее быстрый несчастный взгляд.

– Ее отец придерживается такого мнения, и с ним невозможно спорить, – сказала она, повернувшись вновь к миссис Таннер.

Клемми затрясла головой, и комната от слез поплыла у нее перед глазами. Миссис Таннер казалась опешившей. Пару секунд она хранила молчание, а потом посмотрела на Клемми, на миг встретившись с ней взглядом. Клемми увидела в нем сочувствие и что-то вроде решимости помочь. Миссис Таннер прочистила горло.

– Какой у нее срок? – спросила она.

– Маленький, – ответила Роуз. – Ребенок размером еще не больше червяка.

«Не червяк, – подумала Клемми, – а поросеночек. Мое дитя. Мое и Илая». Словно защищаясь, она обхватила руками живот и в ужасе уставилась на миссис Таннер. Та покачала головой.

– Это то, чего ты хочешь, девочка? – спросила ее миссис Таннер, и Клемми яростно замотала головой.

– Она сама не знает, чего хочет! – проговорила Роуз с дрожью в голосе. – Где ей знать! Что она собирается делать с ребенком? Уильям не примет его. Куда она собирается с ним пойти? Как она будет жить?

– Не похоже, что она хочет от него избавиться, – заметила миссис Таннер. – Я не стану вам помогать против ее воли. Это было бы неправильно.

– Неправильно? – отозвалась Роуз. – Да в этом деле все неправильно, клянусь Богом!

– Возможно, что-то исправится, если не торопить время, – осторожно заметила миссис Таннер.

– Не морочьте мне голову, лучше скажите, что делать, – попросила Роуз, качая головой.

– Посмотрите на свою дочь, миссис Мэтлок, – сказала миссис Таннер.

Роуз, похоже, не хотелось этого делать, но, повернувшись к Клемми и увидев, в каком состоянии та находится, она рухнула на свой стул, побежденная этим последним доводом.

– Но что она будет делать? Уильям ее выгонит, он это пообещал. Что тогда?

Голос ее звучал безнадежно, и Клемми всем сердцем пожелала объяснить ей все обстоятельства дела. В этот момент ей захотелось, чтобы миссис Таннер заговорила от ее имени, рассказала матери об Илае и облегчила ее страдания – если только известие, что ребенок, которого она носит, зачат одним из Таннеров, способно это сделать.

Миссис Таннер встала и подошла к шкафчику, висящему на стене. Она достала небольшой бумажный пакет и передала его Роуз.

– Возможно, вы сумеете найти способ изменить его мнение об этом, – сказала она. – Возьмите порошок. Насыпьте ему в чай или пиво.

– И что тогда произойдет? – подозрительно спросила Роуз, но в ее глазах загорелся огонек надежды.

– Снадобье… разожжет в нем огонь, скажем так. Тогда он захочет воспользоваться правами мужа, и если вы сумеете обойтись с ним как надо, это пробудит в нем чувство благодарности.

Миссис Таннер слегка улыбнулась, а Роуз покрутила пакет в пальцах.

– Прошло уже много времени с тех пор, как он хотел этого от меня, – проговорила она, покачав головой. – Он так настроен против ребенка и так упрям. Как-то не верится, что он передумает и позволит ей родить малыша в своем доме. Едва ли ей удастся его оставить.

– Но посмотрите на дочь. Посмотрите, как она держится за живот! Она уже любит этого ребенка, любит больше всего на свете. Разве вы можете заставить ее убить свое дитя?

Роуз повернулась к дочери, и Клемми увидела, как вся решимость матери растаяла.

– Ты любишь своего ребенка, моя девочка? – спросила она, и Клемми сразу кивнула, почувствовав облегчение. Роуз тяжело вздохнула, как будто ее силы были на исходе. Она встала, все еще держа бумажный пакет в руке. – Буду молить Бога, чтобы это сработало, – прошептала она. – Сколько я вам должна?

– Вы не должны ничего, – ответила миссис Таннер и повела рукой, отклоняя предложение заплатить. – Примите это снадобье в подарок, ибо вы не получили того, зачем пришли. Но возможно, вы обретете что-то получше.

Мысль об уходе с фермы Уиверн раньше никогда не приходила в голову Клемми. Впервые она возникла теперь, когда они возвращались домой. Роуз взяла руку дочери и крепко держала, не говоря ничего. Конечно, Таннеры могли принять ее и ребенка после того, как они с Илаем поженились бы, и Клемми попыталась представить себе новую жизнь среди забитых детей, испуганных женщин и вечно сердитых мужчин, в неестественной темноте, в доме, окруженном бесплодной землей. Это видение тяжким грузом легло ей на сердце. Выдернув руку, она бросилась вниз по склону к реке, под защиту деревьев.

– Клемми! Вернись! – услышала она за спиной крик Роуз, но продолжала бежать.

Крапива жалила ей щиколотки, колючки царапали кожу. Ее сопровождал запах раздавленных листьев, поднятая в воздух пыльца щекотала ноздри. Над головой вились мухи, лицо опутывала паутина, и вспугнутые птицы стремительно носились среди ветвей. Откос был крутым, и она перебегала от дерева к дереву, держась за стволы, чтобы сохранить равновесие, пока не оказалась на берегу реки, где села, опустив саднящие ноги в воду, и стала ждать, когда они онемеют от холода. Жить там, в тени Исаака Таннера, означало бы закрыться от солнца. Остановить приток воздуха. Клемми закрыла глаза и попыталась убедить себя, что ей достаточно жить с Илаем, быть его женой и иметь от него ребенка. Но сколько бы Клемми ни твердила это, она не могла заставить себя в это поверить. Она знала, каков Илай в присутствии отца. Он злился на весь мир так, что даже кровь, казалось, закипала в его жилах. Она думала об утоптанной грязи вокруг дома Таннеров, о нехватке еды, об отсутствии радости в этом доме. Она будет просыпаться каждое утро и прежде всего ощущать страх. И она знала, что не сможет этого выдержать.

Когда Клемми успокоилась, она сказала себе, что жизнь в доме Таннеров не входит в планы Илая. Этого просто не могло быть. Он презирал своего отца больше, чем кто-либо, и, конечно, не сдержался бы, когда тот поднял бы руку на Клемми, а это произошло бы непременно, поскольку всякий, кто находился под одной крышей с ним, не мог долго избегать насилия с его стороны. Это могло закончиться убийством. Могло закончиться тем, что Илая повесили бы в тюрьме Шептон-Маллет, иначе известной как Корнхилл, где не раз и раньше заканчивали свой жизненный путь другие Таннеры, виновные в чьей-либо смерти. Нет, это не входило в его планы. Клемми представляла себе их жизнь без крыши над головой, подобную той, которую он вел до встречи с ней, ночуя под живыми изгородями и в дуплах деревьев. Тогда они вконец одичают, – впрочем, уже и сейчас они наполовину дикие. Но такое существование не подойдет для ребенка. Во всяком случае, зимой. Никогда прежде она не видела и не понимала так ясно, что ферма Уиверн была местом безопасности и изобилия. Здесь всегда было тепло и сытно, особенно в зимние месяцы. Даже после того, как Уолтера не стало и часть души ее отца умерла вместе с ним. Мысль о том, чтобы уйти, была сродни сумасшедшей идее отрезать себе какую-то жизненно важную часть тела, а потом жить без нее. Когда Клемми вернулась на ферму в конце дня с ободранными ногами и саднящим от плача горлом, она наконец почувствовала страх.

Все уже легли спать, кроме Мэри. Она сидела у плиты на табуретке и чинила одну из рубашек отца. В воздухе приятно пахло сушеными цветками ромашки, которые она любила заваривать вместо чая. Когда Клемми вошла, сестра подняла глаза, но продолжила работать.

– У них была адская ссора, – доложила она, когда Клемми села напротив нее. – Джози, которая все слышала, обливалась слезами. Она такая чувствительная и нежная, чисто котенок. Даже впечатлительнее, чем ты, я думаю. – «А отец позволит мне остаться? И как насчет ребенка?» – беззвучно спросила Клемми. Мэри вздохнула: – Не знаю, Клем. Он побагровел, точно клюква. Я никогда такого не видела. Думала, его хватит удар. Мама сказала, что выгнать тебя – это все равно что убить вместе с ребенком, и этот грех останется на его совести. Это отца немного утихомирило. – Она уколола иглой палец, чертыхнулась и слизнула языком выступившую бусинку крови. – Вот и все, – сказала она, отложив рубаху в сторону. – Это пятый укол за полчаса. Пора спать. Пошли, бездельница. – Она встала, расправила плечи и подняла лампу. Над их головами раздавались скрипучие приглушенные ритмичные звуки, почти напоминающие слова. Мэри некоторое время прислушивалась, а затем грубо ухмыльнулась и бросила быстрый взгляд на сестру. – Она усердно трудится ради тебя, Клем, – сказала девушка, и Клемми кивнула, показывая, что знает.

Они поднялись по каменной лестнице так тихо, как только могли, и Клемми скрестила пальцы[79].

* * *

Уильям уже был на кухне, когда Клемми спустилась туда рано утром. Она осторожно двинулась к нему. Он выглядел уставшим, но в его лице появилось что-то более мягкое, и лишь какая-то тихая печаль затаилась в его глазах, взгляд которых стал добрым и полным сожаления, а не пустым и отрешенным, как в последние годы. Тем не менее Клемми не совсем доверяла ему, а потому, когда он подошел к ней и поднял руки, она вздрогнула. Уильям заметил, и это явно причинило ему боль. Было видно, что он винит самого себя. Он обнял дочь за плечи и сжал их, глядя на нее сверху вниз. Она ощутила тепло и тяжесть его рук через тонкую ткань своей блузки, вдыхала знакомый запах – пота, свежего белья и коров. Она чувствовала, что они стали почти чужими друг другу и что это не вязалось с остатками любви, накрепко засевшими в их душах. Затем Уильям потрепал ее по щеке – грубые, заскорузлые пальцы, кожа с въевшейся грязью.

– Что ж, оставайся здесь, девочка, – произнес он. – Но я не желаю видеть негодяя, который сделал это с тобой и не взял тебя в жены. Запомни мои слова. Если он снова начнет подбираться к тебе, я выпущу ему кишки, можешь не сомневаться.

Затем отец повернулся и вышел, не проронив больше ни слова, но Клемми еще какое-то время смотрела на дверь, которую он закрыл за собой; от ее мгновенной радости не осталось и следа.

Она работала весь день, не покидая отцовских полей, не обращая внимания на головную боль и на то, что солнце обжигало ей плечи. Клемми чувствовала себя слишком привязанной к ферме, чтобы отправиться в тот день бродить по окрестностям. Она боялась уйти. Что, если ей не позволят вернуться или она сама не сможет этого сделать? Клемми старалась не думать о будущем – где окажется она сама и малыш, что станется с Илаем. Ее мучила невозможность примирить свою семью с Илаем. Ах, если бы она могла все объяснить. Было маловероятно, что ее любимый когда-нибудь освободится из-под власти Исаака Таннера. Это он сделал ее Илая таким, каким тот стал, заставляя его совершать ужасные вещи. У Клемми не было ответов на мучившие ее вопросы, и задача найти их казалась настолько невыполнимой, что девушка не осмеливалась даже думать об этом. Она наблюдала, как пасутся коровы, хотя они вовсе не нуждались в присмотре, слушала, как те со свистом шлепают себя по бокам тонкими хвостами, отгоняя слепней. С верхнего поля фермы Уиверн, расположенного на биддстонской стороне долины, дом и хозяйственные постройки не просматривались. Местность была настолько холмистой, что они скрывались в ее складках, и виднелись только петли реки, текущей к югу. Их дом был укромным уголком в зеленом краю, таким же уединенным, как норка дикого кролика. Это было потаенное место, отрезанное от всего мира. И ничего плохого туда проникнуть не могло. И Исаак Таннер никогда не найдет их там и не сможет причинить им вреда.

Во второй половине дня, когда низкое солнце начало слепить глаза, появился Илай, отыскавший Клемми на пастбище. Она поспешно огляделась вокруг, когда он подошел, но никого из членов ее семьи не было видно. Походка Илая казалась легкой, хотя в ней чувствовалась торопливость, которой не наблюдалось прежде. Он крепко ее обнял, обдав запахом разгоряченного от быстрой ходьбы тела.

– У меня есть план, Клем! – сказал он, улыбаясь, и в этот миг Клемми поняла, что у нее тоже есть план. Она взяла его руки в свои, сплела их пальцы вместе, желая, чтобы он увидел это и понял. Но Илай был слишком взволнован, слишком напорист. – Если наши семьи нас не принимают, то почему мы должны оставаться здесь? – проговорил он резко. – Я могу навсегда распрощаться с отцом, да проклянет его Господь! У меня есть двоюродный брат в Суиндоне, который работает в литейной при локомотивном депо. Он делает паровозы, Клемми! Ты только представь! Он говорит, что там есть работа. Низкооплачиваемая, но работа, и меня готовы учить. Взять подмастерьем. Мы сможем на некоторое время поселиться у брата и его жены всего за несколько пенни, пока не найдем жилье. Я был в Суиндоне, и там здорово, Клем. Чудесный городок, оживленный, соображаешь? И там много хороших людей. Ну как, годится? – Он перевел дыхание, а затем продолжил живописать открывающиеся перед ними перспективы, так как она, конечно же, не могла сказать ему, что никогда не слышала об этом городке, не знает, где тот находится, и не хочет туда перебираться, ведь семья Клемми как раз готова их принять. Или, по крайней мере, готова принять ее, а раз так, то можно уговорить родных принять и его тоже. Наконец Илай заметил ее беспокойство и нахмурился. – Это наш шанс, Клемми. Наш шанс быть вместе и начать новую жизнь, создать собственную семью. Шанс для меня начать все заново там, где обо мне никто не знает и меня не подозревают во всех грехах те, с кем я встречаюсь. Начать с чистого листа. Эту возможность нельзя упускать. – Она отвела взгляд, но он схватил девушку за подбородок, повернул к себе ее лицо и впился в него глазами. Огонь счастья померк в них. – Ты все еще хочешь уехать со мной, Клем? – спросил он, пристально глядя на нее. – Ты все еще хочешь быть моей?

* * *

Хилариус и Ирен сидели в стенхоупе, не разговаривая, пока он вез ее из Слотерфорда до станции Коршам. Ирен словно впала в оцепенение рядом с конюхом. Она надеялась, что Пудинг не передала старику их разговор о нем. Ирен по-прежнему ощущала мрак вокруг него. Глупая фраза, вычитанная в какой-то книге, никак не давала Ирен покоя, несмотря на упорные попытки от нее избавиться: пятно смерти. Ее спутник, несмотря на лето, был одет в видавший виды кожух, от которого пахло воском и лошадьми. Ирен поглядывала на скрюченные руки старика, держащие поводья, и задавалась вопросом, есть ли в них еще достаточно силы, чтобы нанести такие ранения, какие получил Алистер. Коршам был небольшим городком с кривыми мощеными улицами, которые были застроены старыми каменными зданиями. Он был не намного больше обычной деревни, но двуколка с Усадебной фермы даже на его фоне выглядела более чем неказистой. Ирен внутренне сжалась при мысли, что скажет мать, когда им придется ехать в ней по узким пыльным дорогам, ведущим в Слотерфорд. Она пыталась уговорить Айседору Далби выйти в Чиппенхеме, так как этот город был не таким захудалым, но мать отказалась, ибо Коршам был ближе к Слотерфорду. «Ты же знаешь, как я ненавижу ездить летом в открытом экипаже, воздух вокруг так и кишит насекомыми», – написала она дочери.

Сообщение о приезде Айседоры пришло в ответ на поспешное письмо Ирен, отправленное вскоре после смерти Алистера, с мольбой позволить ей в ближайшее время вернуться к родителям в Лондон. Ответа Ирен не получила, но, как ни странно, это не вызвало у нее разочарования. Скорее, появилось какое-то отрешенное чувство, которое заставило задуматься, действительно ли она хочет того, о чем просила. И теперь известие о приезде матери на Усадебную ферму посеяло в ней неуклонно растущее беспокойство. Мысль о прибытии Айседоры и ее встрече с Нэнси была слишком странной, слишком тревожной. Эти женщины принадлежали к разным мирам, отчего Ирен почему-то казалось, что их столкновение почти неизбежно повлечет за собой какую-нибудь катастрофу. И, кроме того, было так много всего, о чем она не знала, как говорить с матерью: об убийстве Алистера, о Донни, о Таннере, о ее странных чувствах и о том, как она пытается помочь дочери доктора. Ирен вообще не имела представления, о чем теперь можно беседовать с матерью.

– Я спущусь и схожу за ней, если вы подождете меня здесь, ладно? – предложила она Хилариусу, когда они подъехали к маленькой станции с кремовым домиком, обшитым досками, и зеленым забором из штакетника.

Хилариус кивнул, и Ирен сошла на землю. Глубоко внутри у нее что-то сжалось при мысли о матери. Она снова ее увидит. Ирен не могла сказать, что это было: страх или волнение, надежда или ужас.

Айседора Марианна Далби была выше своей дочери, сухопарая, но хорошо сложенная. У нее были более широкие плечи и бедра, чем ей бы того хотелось, и слишком круглое лицо, так что она выглядела скорей представительно, чем элегантно, и обычно носила тесные туфли, в которых, по ее мнению, ноги казались меньше, хотя от этого появлялись мозоли. Тем не менее мать Ирен была приятной наружности и привлекла взгляды рабочих, занятых погрузкой недавно добытого батского камня[80] на открытые железнодорожные платформы, используя для этого лебедки, шкивы и собственные мускулы. На ней было шелковое платье до щиколотки с заниженной талией, белые туфли и белый жакет без рукавов с жемчужными пуговицами. Благодаря своим светлым волосам, в которых не было и намека на седину, она выглядела моложе, чем была на самом деле. К тому же она коротко их остригла и сделала завивку «перманент», как того требовала мода. Завидев мать издалека, Ирен вспомнила, что не посещала парикмахера с тех пор, как приехала в Слотерфорд, то есть уже почти три месяца. Хотя волосы у нее росли медленно, она, поднеся к ним руку, почувствовала, что они уже лежат на воротнике. По крайней мере, мать не могла осудить ее наряд. Траур, в конце концов, и есть траур.

– Здравствуй, мама, – сказала она, протягивая руки.

Айседора взяла их осторожно, одними пальцами, и поцеловала дочь в обе щеки. Ирен уловила знакомый аромат: фиалковая пудра для лица, крахмалистый запах одежды. Запахи Лондона. Запахи из прежних времен и далеких мест, отголоски одинокого детства, одинокого отрочества, одинокого совершеннолетия. Они на миг вернули Ирен в прошлое. Она сглотнула и попыталась улыбнуться. Выражение лица Айседоры было загадочным, в ее взгляде чувствовалась сталь. Впрочем, она всегда в нем присутствовала.

– Спасибо, что приехала со мной повидаться.

– Что ж… – произнесла Айседора, слегка пожав плечами, а потом на секунду замешкалась. – Возможно, пришло время, – добавила она, как бы между прочим.

– Хилариус ждет нас вон там со стенхоупом. Где твои чемоданы?

– О, я не надолго. Разве я не сообщила? Уверена, что сообщила.

– Нет, не сообщила.

– Ну, мы с твоим отцом решили, что будет лучше, если я не стану навязывать свое общество семье, которая находится в трауре. И завтра нам нужно ехать к Дункан-Хуперам на их юбилейный бал.

– Возможно, Дункан-Хуперы обошлись бы на своем юбилее без вас двоих, – пробормотала Ирен, но мать бросила на нее суровый взгляд.

– Их приглашение поступило задолго до твоего, Ирен.

– Ну, смерть моего мужа не входила в мои планы. Как и твой приезд сюда. Я собиралась вернуться домой.

– Давай не будем ссориться, – подытожила Айседора, закрывая тему, и отвела взгляд от дочери, сопроводив его скупой улыбкой, как бы предназначавшейся для воображаемых зевак. Затем она бросила оценивающий взгляд на маленькую двуколку и на Хилариуса, морщинистое лицо которого покрывала дорожная пыль, и предложила остаться в Коршаме. Там имелась центральная улица, по которой можно было прогуляться, и даже парк, в который, однако, Айседора отказалась пойти, боясь, что трава испортит ей туфли. – Мы порой забываем, находясь в Лондоне, что такие крошечные городки живут и даже процветают, и при этом о них никто не знает, – вздохнула она, и вид у нее был довольно удрученный.

– Да, так и есть, – отозвалась Ирен, думая о том, что после многих недель, проведенных в Слотерфорде, Коршам действительно кажется ей довольно оживленным с его школьниками, мясниками и сапожниками, с безработными, праздно курящими на углах, опустив усталые глаза, и с озабоченными женщинами, спешащими куда-то по своим делам.

– Не представляю, какие развлечения вы здесь можете для себя отыскать, – пробормотала Айседора.

– Мама, как ты можешь спрашивать об этом, когда я столько раз писала тебе, как я здесь несчастна и как сильно мне хочется вернуться в Лондон?

– Что ж, прости меня, Ирен. Я просто пытаюсь говорить с тобой вежливо, хотя ты дала нам повод общаться с тобой без лишних церемоний. Полагаю, ты действительно предпочла бы вернуться к нам. Но неужели ты думаешь, что тебя несправедливо сослали в глушь и незаслуженно сделали несчастной? В конце концов, ты сама во всем виновата.

– Я вышла замуж за Алистера, как ты мне велела. Я уехала в эту глухомань, подальше от Лондона, когда ты сказала, что я должна это сделать.

– Ты вряд ли можешь винить меня в том, что оказалась в нынешней ситуации, дорогая. И я знаю, что ты продолжала писать этому человеку. О да, об этом стало известно. Сирена сделала все возможное, чтобы твое имя неизменно вызывало смешки, когда бы ни упоминалось. И мое заодно тоже.

Ирен почувствовала, как лицо и шея у нее стали горячими, а горло сжалось при известии об этом последнем предательстве. Ей было больно, что Фин не сумел сохранить ее письма в секрете и позволил и дальше ее унижать.

– Ты вольна краснеть, Ирен, сколько тебе вздумается, – заметила мать. – А вот твоего бедного отца мучает несварение.

– Несварение мучило его всегда.

– Ну, ему постоянно приходилось переносить стрессы, в которых были виноваты мы, Ирен. Вспомни, сколько огорчений доставила ему ты одна, – огрызнулась Айседора. – От тебя всегда были сплошные неприятности.

– Не всегда, – возразила Ирен, однако не слишком энергично.

Они зашли выпить кофе и полакомиться пирожными в «Герб Метьюена», большой ямщицкий паб, и Ирен задумалась над словами матери о несчастье и справедливости. Она вспомнила, что Пудинг сказала ей, когда они ехали верхом двумя днями раньше. По сути, это было просто беглое замечание, сделанное девушкой во время разговора со спутницей, но оно поразило Ирен. Как только они позволили себе на некоторое время отбросить тему личности убийцы Алистера, Пудинг выплеснула целый поток торопливых вопросов о Фине, о Лондоне и о любви. Для них обеих было облегчением ненадолго отвлечься на посторонние темы. К этому времени Ирен могла уже держаться на лошади относительно непринужденно. Она трусила прогулочным шагом на Робине, рядом с ней на Проказнице ехала Пудинг, одной рукой державшая собственные поводья, а другой – длинный повод Робина, какой обычно используют, имея дело с неопытным наездником. В таком спокойном темпе они покинули Слотерфорд, после чего направились вверх по долине к Форду и далее к деревушке под названием Касл-Комб, преследуемые облаком пыли и мух, которым, однако, не под силу было испортить удовольствие от окружающего их великолепного летнего пейзажа.

Когда Ирен была в том же возрасте, что и Пудинг, все ее мысли были устремлены к браку. Об этом же думали и ее подруги, хотя целью Ирен было не просто сблизиться с каким-нибудь молодым человеком, а в первую очередь поскорей уехать от родителей. Во время войны многие пережили трагедию, связанную с гибелью возлюбленных, оставивших после себя тысячи разбитых сердец, тогда как одинокие девушки были подвержены более изощренным страданиям, из года в год читая в газетах новости о потерях на фронте и понимая, что теперь молодых людей не хватит на всех юных особ, желающих вступить в брак. Пудинг Картрайт, однако, не мечтала о браке. Она мечтала о любви. Она мечтала о ней как об оторванном от действительности чуде, как о полете. Увы, для девушки романтическая любовь представляла собой нечто выходящее за пределы реальности, а потому мечтать о браке даже не приходилось.

– Но когда вы влюбились в Фина и узнали, что он любит тоже… это сделало вас счастливой? – Она спросила пылко, причем не в первый раз, как будто ответ имел для нее жизненно важное значение.

– Да, – ответила Ирен, чувствуя, что Пудинг нуждается именно в этом ответе.

Правда состояла в том, что так оно и было, во всяком случае в те редкие минуты, когда она и Фин оставались наедине. В краткие мгновения, когда Ирен могла притвориться, будто других людей и остального мира не существует. Это было ощущение безопасности и благополучия. Во все остальное время их любовь накладывала отпечаток бесконтрольного, отчаянного страха на все, что она делала.

Пудинг нахмурилась, – возможно, чувствуя, что Ирен говорит ей не все. Девушка к тому времени успела выудить из своей новой подруги массу рассказов о ночных клубах, ужинах, танцах, о бурном водовороте светской лондонской жизни и связанных с ней переживаниях, опасностях и сплетнях, о тяжелом утреннем сне, без которого невозможно избавиться от последствий предшествующей ночи с ее выпивкой и тоской. Девушке требовалось все больше подробностей, чтобы понять, какие ощущения оставляет подобная жизнь, на что она похожа на самом деле. Ирен понимала, что дочери доктора нужно убежать от самой себя, от ситуации, в которой она оказалась, и пыталась помочь ей в этом. Но после прогулки, когда они уже ехали по Слотерфорду, Пудинг произнесла обыденным голосом:

– Я всегда думала, что Лондон является средоточием всех удовольствий и наслаждений, которые только может пожелать человек. Однако с ваших слов получается, что вы были там не намного счастливей, чем здесь. Надеюсь, вы не в обиде, что я вам это сказала?

Конечно же, это было правдой. Ирен поразило, что она не додумалась до этого сама. И все это она и так знала. Воспитание, обычное для состоятельной семьи, сносное образование и светский лоск, родители, интерес которых к дочери всегда можно было назвать довольно поверхностным. Единственное, что от нее требовалось, – это вести себя пристойно, подыскать подходящую партию и удачно выйти замуж. И конечно, у Ирен имелись подруги с теми же целями и устремлениями, что у нее самой, она бывала во всех нужных местах и знала нужных людей. И она безумно влюбилась в Фина со всем неистовым восторгом, который принесла эта страсть. Но, живя той жизнью, как Ирен теперь вспомнила, она едва ли была особенно счастлива. Так почему же ей так не терпится вернуться к лондонской жизни – к жизни, которая станет гораздо более тяжелой и куда более одинокой, чем та, которую она вела до печального окончания своего романа. Теперь, наблюдая, как ее мать неподвижно сидит, оглядывая мебель и посетителей паба, как будто попала на другую планету, Ирен ясно увидела, каково ей будет жить под родительской крышей. Постоянные напоминания о ее позоре, ошибочных суждениях, недостатках. Поиски очередного кандидата для создания нового полуреспектабельного брака, которые, как она знала, начнутся сразу после ее возвращения. Думать об этом было невыносимо. Им подали кофе. Айседора сделала глоток и вздернула брови.

– Что случилось, мама? Что-то не так с кофе? – резко спросила Ирен.

Айседора обратила ледяной взгляд на дочь.

– Он совершенно восхитителен, – ответила она.

– Хорошо. Я рада это слышать. Знаешь, ты ни разу не выразила мне сочувствия из-за смерти Алистера. Ни разу не сказала, что сожалеешь об этом.

– Ну, мне жаль, конечно, и я уверена, что ты, несомненно, испытала ужасный шок. Но ты ведь не любила этого человека. Давай не будем вести двойную игру, Ирен.

– Конечно. Ты никогда не увлекалась играми, даже когда я была маленькой. И я не любила его, это правда. Но он мне… нравился. И мне его не хватает.

– Куда ты клонишь, дорогая?

– Так я тебе дорога? Никогда этого не ощущала. Возможно, я могла бы полюбить Алистера. В конце концов, мы были женаты всего четыре месяца. Ты когда-нибудь думала об этом? О том, что я, возможно, могла его полюбить?

– В последний раз, когда мы говорили о любви, ты недвусмысленно заявила, что любишь Финли Кэмпбелла и не отдашь сердца никому, кроме него, до самой смерти, – указала Айседора, на что у Ирен не нашлось ответа, поскольку это было правдой. Но ее расстроил тот факт, что мать не удосужилась расспросить о ее чувствах. Это даже не рассматривалось как тема для разговора.

– Вообще-то, – буркнула она, – вы с отцом всегда просто игнорировали то, чего не хотели видеть.

– Что ты сказала? Пожалуйста, не бормочи и не мямли. Я вижу, твои манеры не улучшились за время твоего… отсутствия, Ирен. Но с другой стороны… – Она огляделась вокруг. – Это, я полагаю, совсем не Париж.

Некоторое время они сидели молча. Ирен вспоминала, как часто сидела вот так со своими родителями. На вечеринках, во время еды, за игрой в карты. Сидела прямо, следя за своими манерами, не говоря почти ничего и даже не замечая этого, потому что ей нечего было сказать. Она подумала о том, что Пудинг всегда готова болтать, и, по-видимому, завтраки, обеды и ужины в коттедже Родник проходят совсем иначе. И вообще, каково это иметь старшего брата, с которым можно играть, пусть он и станет дразнить ее время от времени, и родителей, которые обнимают, целуют своих детей, пекут пироги и читают друг другу вслух. Она с трудом могла представить себе такую семью и то, как замечательно было бы в ней расти. Конечно, до ранения брата на войне и до того, как миссис Картрайт начала терять память, а Донни арестовали. Внезапно ей стала совершенно понятна потребность Пудинг все время говорить, действовать, и Ирен охватило чувство нетерпения, ведь она попусту тратила время, вместо того чтобы хоть как-то помочь той.

– Здесь произошло ужасное преступление, мама, – проговорила Ирен, дожевывая свой ломтик лимона.

– Ну, не настолько ужасное, чтобы ты утратила аппетит, как я вижу, – пошутила Айседора, пробуя придать разговору легкомысленное направление, однако ее попытка пропала втуне.

– Еда помогает мне спать, а без сна мне долго не продержаться, – проговорила Ирен ровным голосом.

– Тем не менее найти нового мужа тебе будет сложней, если ты позволишь себе растолстеть.

– У меня нет желания искать нового мужа.

– Не говори глупостей, Ирен. Что еще тебе остается?

– Вообще-то, я нужна здесь.

– Нужна? Но кому?

– Тем, кого напрямую коснулось убийство Алистера, мама. Нэнси Хадли и Картрайтам.

– Тетке мужа? А кто такие Картрайты? Ваши слуги? Я думала, ты отчаянно хочешь вырваться отсюда, вернуться в Лондон, к нам и к обществу.

Последнее было произнесено расстроенным, разочарованным голосом, как будто у матери имелось в запасе множество аргументов, которыми она так и не смогла воспользоваться.

– Я еще не обдумала все как следует, – проговорила Ирен. – Но теперь я знаю точно одно: с Лондоном покончено.

– Ну… – протянула Айседора, ее глаза расширились, и она сделала вдох, словно намереваясь добавить еще что-то, но промолчала, не в силах выбрать достойного продолжения. – Да уж, – сказала она в конце концов достаточно тихо, и Ирен поняла, что впервые в жизни выбила почву из-под ног матери.

– Во сколько отходит твой поезд на Лондон? Уверена, ты заранее рассчитала время своего возвращения, – сказала Ирен и получила грустное удовлетворение, увидев, как ее мать еще больше опешила.



Хилариус вез Ирен обратно на Усадебную ферму в молчании, не проявив ни малейшего любопытства в связи с изменением ее планов. Только когда они въехали во двор, он с поразительной проворностью слез с двуколки и подал ей руку, чтобы помочь сойти на землю. Такого жеста он никогда не позволял себе раньше.

– Спасибо, Хилариус, – поблагодарила Ирен, захваченная врасплох.

Прикосновение его руки вызвало странную боль в ее собственной. Он закивал.

– Мэм, – проговорил он после очередного кивка.

Затем все его внимание, как обычно, оказалось приковано к лошади. Ирен прислушалась к теперь уже знакомому гулу фабрики, к писку стрижей, чириканью воробьев, возне кур и свиней. Она стояла во дворе, вертела шляпу в руках, позволяя солнцу сушить ее влажные волосы, и чувствовала себя до странного непринужденно, почти свободно. Она попросила Клару налить ей лимонада, а потом прошла через дом на заднюю террасу, чтобы посидеть и подумать. Сквозь ткань юбки чувствовалось тепло деревянных планок сиденья. Ирен увидела Нэнси на церковном дворе, сидящую на скамейке, с которой открывался вид на семейный участок Хадли, а потом заметила в саду Джема, осторожно высвобождавшего одного из своих ручных хорьков, запутавшегося в бечевке. Зверьку это не нравилось, он изворачивался и брыкался. Затем она увидела Пудинг, поднимающуюся вверх по склону, девушка направлялась к задним воротам фермы. Лицо у нее раскраснелось, она шла быстрой походкой, едва ли не бегом, и, по всей видимости, была совсем не в ладу со своими длинными руками и ногами.

Ирен выпрямилась и приложила козырьком руку к глазам, чтобы лучше видеть. В одной руке Пудинг несла раскрытую книгу, белые страницы которой шевелились на ветру. К тому времени, когда девушка добралась до ворот сада, Ирен стало слышно, как та тяжело дышит. Пудинг взмахнула свободной рукой, завидев Ирен, затем помахала книгой и попыталась что-то сказать.

– Пудинг! Присядь, отдышись немного. В чем дело? – проговорила Ирен, но девушка, подойдя к столу, лишь покачала головой, наклонилась вперед и жадно втянула в легкие воздух.

– Я нашла, – пробормотала она наконец, все еще задыхаясь. – Это было как озарение. Я вдруг поняла, о чем говорили мамаша Таннер и Хилариус.

– Нашла – что, Пудинг? Я не понимаю. Что открыла тебе мамаша Таннер? – спросила Ирен, и Пудинг снова покачала головой. По ее лицу стекал пот. Ирен заставила девушку сесть и выпить лимонада, прежде чем сказать что-либо еще. Пудинг так и сделала, с трудом сдерживая нетерпение. – Ну, теперь я готова выслушать тебя, – сообщила Ирен несколько минут спустя.

Пудинг посмотрела на нее диким взглядом, в котором смешались надежда и ужас.

– Хилариус посоветовал смотреть в корень вещей. Попробовать докопаться до сути, до лежащего где-то глубоко мотива убийства, но я не могла ничего придумать. Потом я пошла к мамаше Таннер, и она сказала, в общем-то, то же самое. Будто есть причина, которая кроется где-то в прошлом, или что-то в этом роде. Я ушла от нее, и все равно ничего не приходило мне на ум. Но она сказала, что даже самые темные злодеяния… или особенно самые темные злодеяния… случаются по какой-то причине, и тогда я вспомнила! – проговорила Пудинг, протягивая книгу, которую держала в руках.

Ирен взяла ее и прочитала название: «Ужасающие убийства – история самых темных злодеяний в Уилтшире». Холодок пробежал у нее по спине.

– Пудинг, что это значит? – спросила Ирен.

– Все как в истории «Девушка с фабрики»! Откройте страницу девяносто шесть. – Ирен сделала, как ей было сказано, и нашла главу с этим заголовком. Пудинг не могла дождаться, когда Ирен пробежит ее глазами, и потом затараторила: – Я знала об этом до того, как все случилось. Как я могла забыть! Я такая тупица! Многие годы назад, в прошлом веке, молодая девушка по имени Сара была убита прямо здесь, в Слотерфорде!

– Но… Пудинг, какое это может иметь отношение к тому, что случилось сейчас?

– Вы должны прочитать… но нет, я лучше перескажу. Ее убили на том же самом месте, что и Алистера, так же, как его… ударили лопатой… и… – Пудинг остановилась, желая убедиться, что Ирен слушает. – Это случилось за пятьдесят лет, день в день, до того, как был убит Алистер!

– Было еще одно убийство на фабрике? – озадаченно произнесла Ирен, и у нее засосало под ложечкой.

Пудинг кивнула:

– Девушка ненамного старше меня была убита семнадцатого июля тысяча восемьсот семьдесят второго года. Ровно за пятьдесят лет до Алистера! В том же месте и тем же способом. Это не может быть совпадением. Просто не может! Это сделал один и тот же человек, разве не понимаете? Наверняка! И Донни тогда еще не родился! – закончила Пудинг триумфально.

И снова Ирен охватило то странное чувство, которое возникало и раньше, когда ее пальцы едва коснулись куклы, выпавшей из дымохода в прежней комнате для занятий. Она закрыла глаза и попробовала понять, что произошло.

8. Еще глубже