Дмитрий Иванов
Примадонна. Банкирша. Шлюха
Книга 1
Часть первая
Призраки прошлого
Глава первая
Чего хочет женщина
Год 1999-й. Неподражаемая
Такого возбуждения и всеобщего восторга столица не знала чуть ли не со времен первого полета космонавта. Пусть толпы не бросились с плакатами на Красную площадь, но энергетический заряд, возникший вокруг концертного зала «Россия», пронизал невидимыми нервными токами весь город. Еще бы - в этот день Неподражаемая возвращалась на сцену!…
Ровно два года назад она публично заявила, что сделала все и больше ей сказать миллионам поклонников нечего.
Для фанатов это был шок. Катастрофа, да и только. Казалось, еще немного - и солнце перестанет всходить над землей. Оставалась, правда, робкая надежда, что Неподражаемая отколола свою очередную шутку. Но прошел месяц, другой, а она все молчала. Радиостанции и телевизионные каналы по инерции еще гоняли ее старые записи, пресса строила самые фантастические догадки, но сама Неподражаемая как в воду канула.
Потом разнесся слух, будто бы она надолго покинула пределы отечества, чтобы в каких-то заморских санаториях поправить пошатнувшееся здоровье. Это было похоже на правду, ведь столько лет артистка не знала отдыха. Через год о ней не то чтобы стали забывать, но страсти поутихли. Шустрые продюсеры принялись торопливо раскручивать новые имена, однако место Неподражаемой на эстраде оставалось свободным. И какие бы астрономические суммы ни вбухивались в видеоклипы и компакт-диски, вот так запросто купить сердца зрителей не удавалось никому.
Неподражаемая из своего таинственного уединения насмешливо следила за всей этой суетой, храня молчание. Единственный совет, который она могла бы дать всем этим бабочкам-однодневкам, рвущимся к яркому свету, - это прожить ее жизнь, что, увы, было невозможно.
И вот в тот момент, когда на ее имени уже были готовы поставить жирный крест, списать ее в ретро-звезды вместе с Утесовым, Шульженко и Бернесом, Неподражаемая объявила о своем концерте в «России».
- Я не возвращаюсь, - сказала она на брифинге в гостинице «Рэдиссон-Славянская». - Я ведь никуда не уходила. Вы спросите моих зрителей - разве они распрощались со мной?
- А как же ваше заявление два года назад? - спросил бойкий репортер «Московского комсомольца». - Это был рекламный трюк?
- Какое заявление? - подняла брови Неподражаемая.
- Что вы уходите совсем.
- А вы еще в том возрасте, когда верят женщинам?
Журналисты одобрительно рассмеялись.
- Уйти совсем - это умереть, - продолжила Неподражаемая. - Но если говорить всерьез, мне просто было нужно сделать глубокий вдох. Как перед трудной нотой. А вдох, как ни крутите, это пауза.
- Значит, этот вдох у вас длился целых два года? - не сдавался репортер «МК».
- Ну и что? Вы увидите, какой у меня будет выдох!…
Снова раздался добродушный смех. Неподражаемая умела разговаривать с прессой. И на этом брифинге она была в полном блеске. Телевизионщикам и фотокорам разрешили снимать все от начала до конца. Раньше на съемки отводилось строго десять минут, когда Неподражаемая продуманно позировала под специально выставленным светом. Теперь в этом необходимости не было. После продолжительной паузы она похудела и похорошела, словно сбросив добрый десяток лет. Это отметили сразу, и злопыхателям оставалось только покрепче стиснуть зубы.
А потом гигантским праздничным фейерверком вспыхнул сольный концерт в «России». Фирма «Мороз Рекордc» к этому дню успела выпустить роскошный альбом пятидесяти лучших хитов Неподражаемой, из чего стало ясно, что второе пришествие актрисы исподволь готовилось уже давно. По большому счету говоря, никто в ее уход до конца не верил. И все равно, концерт в «России» стал как бы нежданной радостью, внезапно свершившимся чудом.
Зал стонал, изнемогая от восторга. Сцена с первых минут была завалена цветами, стены содрогались от громовых оваций. В финале кордебалетные юноши вынесли огромную раму, увитую живыми розами, в которую по замыслу художника должна была вписаться Неподражаемая для финального поклона. Ей эта затея не понравилась, но художник стоял насмерть, и Неподражаемая, плюнув, согласилась. Однако последнее слово все равно осталось за ней. Заняв место в цветочной раме, Неподражаемая не стала кланяться, а сделала наивные глаза и спросила низким, хрипловатым голосом типичной уличной девчонки:
- Не похоже, что я уже в гробу?
Раздался хохот, аплодисменты. От нее ждали чего-нибудь подобного. Когда атмосфера становилась нестерпимо слащавой, она всегда бросала в зал что-нибудь эдакое, чтобы все на мгновение обалдели, а после любили ее еще больше.
- Да, в полном порядке старуха! - признал репортер «МК», ютившийся на ступеньках в проходе. - Прикольная тетка!
Концерт продолжался почти четыре часа. И все живьем. Неподражаемая на дух не выносила «фанеру». Только на съемках она позволяла себе работать под фонограмму - из-за бессчетного количества дублей.
Она двенадцать раз выходила на финальные поклоны. А потом скрылась в гримерке, хотя зал все еще продолжал бушевать.
К полуночи вся тусовка переместилась в ресторан «Беверли-Хиллз» на Кудринской площади, где под сенью живых пальм у искусственного водопада был сервирован ужин на полторы сотни гостей.
И тут произошла заминка. В наличии были все, кроме самой виновницы торжества. Причем никто не мог объяснить, куда она подевалась. Когда ситуация стала совсем уж неловкой и собравшиеся начали строить самые ехидные догадки, Тимур, супруг Неподражаемой, оторвался от мобильного телефона и занял место в торце большого стола.
- Господа! - громко сказал он, стиснув в руке бокал с минералкой без газа. - Я думаю, мы начнем потихоньку, а? Вы же сами знаете - стоит только налить первую рюмку, как тот, кого мы ждем, тут же звонит в дверь.
Тусовка, давно уже плотоядно взиравшая на бутылки и аппетитную снедь, шумно одобрила это мудрое решение. Но налили по первой, потом по второй, по третьей, а Неподражаемая так и не появлялась.
Год 1977-й. Журналистка
Это был не лучший день для Евгении Алыииц. Вчера ее, одну из известнейших столичных журналисток, вышвырнули за дверь, словно назойливую графоманку. А ведь она столько сил положила, чтобы приподнять завесу страшной тайны, окутывавшей строительство дачи генерала Рагозина на Рублевском шоссе. И все оказалось зря.
Евгения, подобно опытному диверсанту, по-пластунски проползла под колючей проволокой, минуя автоматчиков, круглые сутки топтавшихся возле ворот. Охраняли генеральскую дачу так, будто здесь, в березовой роще, строили специальную шахту для запуска баллистических ракет. Впрочем, и без ракет здесь было на что полюбоваться. Затейливый терем из красного кирпича напомнил Евгении иллюстрации к «Сказке о рыбаке и рыбке». Именно такие хоромы, по мнению художника, заполучила капризная старуха, ставши вольною царицей. Генерал Рагозин без всякой рыбки превратил сказку в быль.
По этажам почти готового уже терема трудолюбивыми муравьями беспрестанно сновали обгоревшие на солнце солдаты, безропотно отказавшиеся от защиты родных рубежей ради этого батрачества в генеральских угодьях.
Евгения успела сделать несколько снимков, когда ее наконец засекла охрана. Мордоворот с капитанскими погонами даже слушать ее не стал. Отмахнувшись от журналистского удостоверения Евгении, он вырвал у нее из рук драгоценный «Никон», распотрошил его самым зверским образом и засветил пленку.
- Вы за это ответите! - сказала Евгения с яростью. - Наша газета…
- Срал я на твою газету! - отрезал мордоворот.
- Я буду жаловаться вашему начальству!
- Срал я на твои жалобы!
- Вы меня еще не знаете!
- И на тебя я срал! - сказал мордоворот, не отличавшийся, как видно, фантазией.
- У вас что - понос? - неожиданно спросила Евгения.
Капитан-мордоворот побагровел:
- Покиньте объект! Покиньте, а то хуже будет!
Но Евгения почувствовала, что этот засранец потерял инициативу.
- Хорошо, я уйду, - сказала она. - Пусть вы мне испортили пленку. Но я-то вижу, вижу своими глазами рабский труд солдат на генеральской даче!
- Каких солдат? - удивился мордоворот.
- Да вот этих…
Евгения повернулась к дому и остолбенела. Никаких солдат не было в помине. Они исчезли по незамеченному ею сигналу капитана.
- Очки себе выпиши, гражданка! - торжествующе сказал мордоворот. - Выход видишь или проводить?
Но Евгении попала вожжа под хвост. В центральной прессе генеральских дач тогда еще не трогали. Открыть тему, да еще такую, для Евгении стало навязчивой идеей. Она не нуждалась в подтверждении своего журналистского таланта, он был, так сказать, налицо. Поэтому статью она все-таки написала, не пожалев яда. Правда, статья вышла в таком усеченном виде, что заняла на странице место размером с почтовую открытку, да и набрана была так мелко, что читать нужно было с лупой.
Но у военных, похоже, такая лупа числилась на вооружении. Они прочитали, и грянул гром. Буквально на следующий день в «Красной звезде» появился целый подвал с гневным заголовком «Выстрел в спину генералу», где из «любительницы остренького, так называемой журналистки Е. Альшиц» группа возмущенных полковников сделала мартышку.
Грозовые раскаты из «Красной звезды» докатились и до редакции газеты, с которой сотрудничала Евгения. Главный вызвал ее на ковер и сказал с кислой миной:
- Где вас учили поднимать руку на святое?
- Меня вообще-то учили на факультете журналистики МГУ, - дерзко ответила Евгения. - И я не слышала, чтобы генерала Рагозина причислили к лику святых.
- Ведь вы у нас, кажется, на договоре работали? - спросил главный, выдержав паузу.
- И продолжаю. У меня договор на год.
- Был, - сказал главный. - Но сегодня закончился. Отдохните, соберитесь с мыслями. Иногда это необходимо. Я-то на вашей стороне, Женечка, всей душой. Но положение обязывает. Вы только нас надолго не забывайте. Такие перья, как ваше, нам ох как нужны.
- Я пишу шариковой ручкой, - сказала Евгения и, не прощаясь, вышла из кабинета.
Год 1999-й. Неподражаемая
Обшарпанное, пропахшее табачным дымом такси неспешно лавировало среди тихих московских переулков в районе Пречистенки. Неподражаемая, сидевшая рядом с шофером, негромко подсказывала маршрут.
Огромные темные очки закрывали ей пол-лица, делая артистку абсолютно неузнаваемой. А двух женщин, безмолвно сидевших рядом, и без маскировки узнали бы считанные люди.
Таксист взял их неподалеку от «России», в Китайском проезде, и сразу понял, что они были на концерте.
- Ну как там наша-то? - тарахтел он. - Еще может? Или весь пар в свисток ушел?
- Может, может, - сказала Неподражаемая. - Здесь налево.
- Надо же! - хохотнул таксист. - А говорили, у нее этот… СПИД!
- Свят, свят, свят! - сказала Неподражаемая.
- Да я и не верил, - продолжил таксист. - А вот что ей за бугром обезьянью печенку пересадили, это я сам в газете читал. Название не помню.
- А обезьянья-то печень ей зачем? - спросила низким, грудным голосом одна из сидевших позади.
- Как это зачем? Для полного омоложения организма, - пояснил таксист. - Четыреста тысяч долларов такая операция стоит. Зато потом у тебя все торчком, как в шестнадцать лет.
- Все, приехали! - со вздохом сказала Неподражаемая. - Приехали, говорю. Тормози!
Машина остановилась возле неприметной дубовой двери, над которой горел вычурный голубой фонарик.
- Это что же тут находится? - спросил таксист.
- Обезьянник. Пошли, девочки!
Через несколько минут приехавшая троица уже расположилась на мягких диванах в уютном кабинетике, одной из стен которого служил громадный аквариум с диковиными тропическими рыбками. Обстановка в этом подвальном убежище отличалась той самой стильной простотой, за которой угадывались сумасшедшие деньги.
- Я тут редко бываю, - сказала Неподражаемая, закуривая легкую сигарету. - Когда уж совсем никого видеть не хочется. Как сегодня… Я совсем выпотрошенная. Как после аборта. Посидим тут тихонечко, а они там пускай нажираются и кости мне перемывают. Плевать. Тимур прикроет. Он все понимает.
Кто-то тихонько постучал в дверь.
- Ну? - сказала Неподражаемая.
На пороге возник негр в белом кителе с золотыми пуговицами и золотым эполетом на одном плече. Молча поклонился.
- Ничего не хочется, - сказала ему Неподражаемая. - Ты скажи там Петровичу, чтобы он сам что-нибудь придумал, соответственно настроению. Хорошо?
Негр безмолвно поклонился.
- Только сначала выпить нам принеси. Мне джин-тоник. А вам что, девочки?
- Все равно, - сказала одна. - Можно тоже джин.
- А мне водки, - сказала вторая трубным голосом. - Только не надо этих «абсолютов». Нашей, кристалловской. Стакан.
- Давай, - махнула рукой Неподражаемая. - И напомни еще раз охране, Коля, что меня здесь нет. Ни для кого.
Негра действительно звали Колей. И фамилия у него была совершенно неафриканская - Коровкин. Он являл собой плод бурной, но короткой любви студента из Нигерии и парикмахерши Люды Коровкиной. Чернокожий папа, сделав ребенка, быстро укатил на жаркую родину, а его отпрыск - точная копия отца - продолжил свою полусиротскую жизнь в Москве. Была она не особенно сладкой. Начиная с детского сада черный Коля Коровкин всюду был, если так можно выразиться, белой вороной, его даже в армию не рискнули взять. В военкомате были так потрясены цветом его кожи, что ни у кого из призывной комиссии рука не поднялась написать «годен». Но грузчиком в овощной магазин его приняли, и даже гордились им, словно неким экзотическим зверьком.
И лишь когда, словно грибы после дождя, вокруг стали появляться бары и новые рестораны, старавшиеся перещеголять друг друга в дизайне и сервисе, на негра Колю возник неимоверный спрос. Прислуживающий африканец - это было что-то! Колю без конца переманивали из одного заведения в другое, пока он не оказался в тихом, но дорогущем подвальчике без названия, где десять долларов на чай были обыкновенным делом.
На кухне Коля передал шеф-повару слова Неподражаемой.
- Что-нибудь сочиним, - кивнул Петрович, по слухам кормивший в свои молодые годы австрийского посла. - Их сколько там?
- Трое, - сказал Коля. - Сама и еще две бабы.
- Кто такие?
- Без понятия, - сказал Коля. - Одна здоровенная, как бегемот. И вся в золотых цацках. Аж глаза режет. А вторая - никакая. Так, спитой чай.
Он усвоил лакейскую привычку зубоскалить за спинами гостей.
Год 1977-й. Журналистка
Прямо из редакции она поехала на Суворовский бульвар, в Дом журналистов, и там прочно засела в кафетерии. За вечер она выкурила пачку сигарет, прихлебывая кофе с дешевым коньяком, которым ее бесперебойно снабжала пышногрудая Тамарка, всегда дававшая и в долг, если надо.
Отвечая на приветствия знакомых и ведя разговоры ни о чем с подсевшими к ней на минутку, Евгения мрачно подводила итоги последних дней. Что ж, бывали времена и похуже. Например, когда она разводилась с Гришкой Альшицем, чью звучную фамилию оставила себе в качестве журналистского псевдонима. Гришка был милейшим парнем, заботливым, без идиотских амбиций. Но в постели у них не ладилось совершенно. Причем с первого дня.
Он не вызывал у нее физического отвращения. Просто все, что он делал - и делал, судя по всему, совсем неплохо, - оставляло ее глубоко равнодушной. Первое время она старательно имитировала страсть, проклиная себя за фригидность. Но однажды, когда она с приятельницами попала в сауну и Кира Санина стала делать ей массаж, Евгения, неожиданно испытала то сокрушающее наслаждение, которое безуспешно пытался подарить ей муж.
Придя в себя, Евгения даже испугалась.
- Тебе плохо, Женечка? - заботливо спросила Кира.
- Нет-нет… Все нормально…
Какое там «нормально»! Она стиснула зубы, боясь, что начнет умолять Киру еще раз прикоснуться к себе нежными пальцами. Из-под прикрытых век Евгения разглядывала обнаженные тела приятельниц, чувствуя какое-то радостное томление. В тот день она поняла, что устроена не так, как большинство женщин. Постыдная однополая любовь уже не казалась ей чем-то ужасным.
Она умела принимать факты такими, какими они были. И выложила все Гришке как на духу. Он был потрясен, он не хотел в это верить. Его нелепые попытки как-то все уладить, записаться к какому-то медицинскому светиле Евгения решительно пресекла. Они развелись.
Жизнь ее стала совсем другой. О хирургическом изменении пола в те годы и не помышляли. Евгении пришлось приспосабливаться к новой жизни собственными силами. Она не признавала компромиссов, чем и сделала себе имя в журналистике. И теперь она ничего не собиралась скрывать. Прежде всего Евгения очень коротко постриглась и тем навсегда решила проблему со своими непокорными волосами. Ее гардероб теперь составляли исключительно брючные костюмы, джинсы и свитера. К куреву и ежедневной рюмке коньяка она пристрастилась давно.
В ее однокомнатной квартире появился немецкий тренажер, купленный за безумные деньги, и кварцевая лампа, обеспечивавшая постоянный загар. Она и раньше славилась своей резкостью, к которой теперь добавился вполне мужской, хотя и нечастый мат. Как ни странно, все это придало ей определенную привлекательность. Мужчины при виде ее чаще стали делать стойку, но их попытки сблизиться с ней, естественно, ни к чему не приводили. Гораздо важнее для Евгении было то, что на нее начали обращать внимание женщины. Но среди них чрезвычайно редко попадались те, кто был ей нужен. Наверное, за спиной Евгении сплетничали по поводу ее необычной сексуальной ориентации, но в глаза об этом не говорил никто. А если бы и посмели, Евгения знала, как поставить человека на место.
Последним ее увлечением была совершенно воздушная артисточка из Театра юного зрителя, игравшая в детских сказках инфантильных принцесс. Евгения как-то брала у нее интервью после спектакля. Говорила в основном она, а артисточка, которую звали Вероникой, смотрела на журналистку как удав на кролика.
Все между ними решилось очень быстро, и следующие три месяца они прожили вместе в квартире Евгении, переполненные счастьем и нежностью друг к другу. Но вчера и этой идиллии пришел конец. Евгения вернулась из Дома журналистов заполночь, мрачная, готовая весь мир разорвать в клочья.
- Почему так поздно? - спросила Вероника, капризно надув губки. - Ты же знаешь, что я места себе не нахожу!
- Цела я, цела! - отмахнулась Евгения. - Никто меня не трахнул в подворотне. Уймись.
- Ты пьяная!
- Слегка, - кивнула Евгения и, обхватив подружку, рухнула с ней на диван.
- Ты пьяная! - повторила Вероника с отвращением. - Пьяная! Какая мерзость!
- А пошла ты! - Евгения закурила. - Не нравится - катись!
- Если я сейчас уйду, - сказала Вероника дрогнувшим голосом, - то ты меня больше не увидишь.
- А на сцене? - Евгения выпустила дым ей в лицо. - На сцене, в образе очередной целки-невидимки?
Когда за Вероникой захлопнулась дверь, Евгения не шевельнулась. Уже сто раз случались пустяковые размолвки. Обычно Вероника доезжала на лифте до первого этажа и тут же возвращалась с видом побитой собаки. Вчера она не вернулась, и Евгению охватила такая тоска, хоть вешайся…
Год 1999-й. Неподражаемая
Петрович принялся колдовать у плиты. Коля отнес выпивку в кабинет с аквариумом и уставился в телевизор, ожидая, пока у шефа будет все готово. Наконец большой поднос с деликатесами, бережно прикрытыми мельхиоровыми крышечками, был сформирован.
Коля натянул белые нитяные перчатки, взял поднос и подошел к двери кабинета. Руки были заняты, и дверь пришлось открывать задом. Коля развернулся для этого неэлегантного маневра и вдруг увидел перед собой двух незнакомцев. Один из них, улыбаясь мягкой, какой-то резиновой улыбкой, прижимал к груди внушительный букет орхидей. Второй, точно высеченный из гранита, держал руки в карманах и смотрел Коле в переносицу немигающим, тяжелым взглядом.
- Подожди, черненький, - ласково сказал Резиновая Улыбка. - Сначала мы.
Коля понимал, что, раз эти двое прошли суровую охрану, с ними лучше не спорить, но все же возразил:
- У нас беспокоить гостей нельзя.
- Если нельзя, но очень хочется, то можно, - сказал Резиновая Улыбка. А второй просто оттеснил Колю гранитным плечом от двери.
Неподражаемая подняла на вошедших изумленный взгляд, но не успела выразить свое недовольство.
- Извините, что нарушаем ваш интим! - пропел Резиновая Улыбка. - Ах, наша Неподражаемая, вы же знаете, что никуда вам не скрыться от всенародной любви.
Он протянул актрисе орхидеи, но Неподражаемая их не взяла.
- В чем дело? - сказала она. - Я вас не знаю.
- И не надо. Мы вас знаем, этого вполне достаточно.
- А не пошли бы вы мальчики, а? - сказала Неподражаемая. - Со мной не надо так, когда я не в духе.
- Я же говорил тебе! - с укором сказал Резиновая Улыбка молчаливому товарищу и снова обернулся к женщинам. - Уходим, уходим. Можно сказать, испаряемся. Только заберем у вас ненадолго вашу подружку. Есть важный разговор.
- Которую? - спросила Неподражаемая, слегка растерявшись.
Но Резиновая Улыбка, положив орхидеи на стол, уже протянул руку той, которую негр Коля назвал спитым чаем.
- Можно вас на пару слов?
Женщина, словно загипнотизированная, поднялась с дивана.
- А в чем все-таки дело? - с тревогой спросила Неподражаемая. - Ты их знаешь?
- Знает, знает. А как же! - Резиновая Улыбка прижал руку к сердцу. - Да вы не беспокойтесь. Всего лишь разговор.
- А тут нельзя?
- Увы. Это очень личное.
- Мы без тебя не начинаем! - сказала Неподражаемая в спину безмолвно уходящей подруге.
Резиновая Улыбка обернулся на пороге:
- А вот это напрасно. Мало ли, заболтаемся… А концерт сегодня был просто люкс. То есть по всем мировым стандартам!…
Дверь за ушедшими захлопнулась и тут же приоткрылась снова.
- Можно? - спросил негр Коля, балансируя подносом.
Он ловко сервировал стол. Выждав в тишине минуту-другую, Неподражаемая решительно встала:
- Пойду все-таки взгляну, как она там. Что-то мне это все не нравится.
Она прошла к выходу, где стояли двое в камуфляжной форме.
- Моя подруга не выходила?
- Уехали в джипе. Минут пять назад.
- Что это за люди были? Как они сюда прошли?
Охранники переглянулись.
- Контора, - сказал старший. - Очень крутая контора. Наши тут не пляшут. Это все.
Допытываться было бесполезно. Неподражаемая на внезапно ослабевших ногах вернулась в кабинет, бросив по дороге испуганно таращившемуся Коле:
- Принеси мне тоже стакан водки!…
Она уже знала: случилось что-то непоправимое…
Год 1977-й. Журналистка
Евгения стояла у окна, приканчивая очередную пачку сигарет. Дождь занудно барабанил по стеклу, и Евгения не сразу услышала звонок в прихожей.
«Вероника! Вернулась все-таки!» - подумала она и с бесстрастным выражением на лице пошла открывать.
Но на пороге возникла незнакомая голубоглазая пухлогубая девчонка, вымокшая до нитки. У ее ног стоял мокрый чемодан.
- Вам кого? - хмуро спросила Евгения.
- Тетя Женя, это я, Мила, - сказала девчонка, непонятно улыбаясь.
События последних дней совершенно вытеснили у Евгении из головы то, что к ней должна приехать двоюродная племянница из сибирской глуши.
В незапамятные времена Евгения сама проделала тот же путь и, с первой же попытки зацепившись в столице, никогда больше не возвращалась в родной город. У нее сохранилось только воспоминание о гигантском смрадном облаке, всегда висевшем над домами этого «сибирского Чикаго», прозванного так за невероятную концентрацию заводов, среди которых первенство держал знаменитый Сибирский металлургический комбинат, куда следовало бы водить грешников, чтобы показать их будущее - картину ада.
- Так-так, - сказала Евгения, глядя на племянницу без особой радости. - Притащилась, значит. Ну входи!
- Только я не одна. Я с девочками. Не прогоните? А то такой дождище!
- Сколько вас? - насторожилась Евгения.
- Еще двое.
- Спасибо, не дюжина. Входите.
С появлением двух Милиных подружек в однокомнатной квартире сразу стало тесно. Евгения, запоздало проклиная свою доброту, сварила на всех кофе, закурила после первого же глотка и спросила с желчной интонацией:
- Прискакали, значит, завоевывать столицу? Знакомый сюжет. И конечно, все в артистки собрались?
- Не все, - сказала крупногабаритная девушка, которую звали Зоей. - Одна Жанка.
И взглядом показала на невзрачную рыжеватую подругу, гревшую ладони о теплую чашку.
- На роли мышек-норушек? - процедила Евгения. Она не заметила, как в глазах Жанны вспыхнула бешеная ненависть, означавшая, что отныне они смертельные враги.
- А ты? - спросила Евгения у Зои. - На стройку? Решила пополнить славную армию лимиты?
- А я местную породу улучшать приехала! - объявила Зоя, нахально глядя Евгении в лицо.
Альшиц поняла: этой крепкой девице такие комариные укусы нипочем.
- То есть? - спросила Евгения слегка растерянно.
- А то и есть, - усмехнулась Зоя. - Детей буду рожать. Крепеньких таких. Как боровички.
- Так это и дома можно было.
- Там женихов подходящих нет. А в Москве все-таки выбор! Вот найду себе молодого полковничка, и начнем с ним детей строгать!
Альшиц поперхнулась сигаретным дымом и сквозь кашель обратилась к племяннице:
- А у тебя какие планы?
Мила с беспомощной улыбкой пожала плечами. Она никогда ничего не решала сама и приехала в столицу, надеясь на тетю Женю, когда-то легкомысленно пообещавшую пристроить племянницу к какому-нибудь необременительному делу.
Теперь Евгения вспомнила об этом и разозлилась прежде всего на себя.
- Вот что, красавицы, - сказала она жестко. - Давайте сразу определимся. У меня тут, как видите, не апартаменты генерала Рагозина. Я здесь работаю и веду, извините, кое-какую личную жизнь. Так что даю вам приют только на одну ночь. А дальше крутитесь сами. Ясно? Да-да, крутитесь сами. И не вздумайте у меня за спиной шипеть, что москвичи сволочи. Это жизнь сволочная!…
Мила виновато покосилась на замерших подруг. Подобного удара от тети Жени она не ожидала.
Год 1992-й. Шлюха
Гаэтано, сопя от нетерпения, сорвал с нее шелковый халатик и повалил на постель. Сам он только расстегнул молнию на брюках.
Она закрыла глаза. Наблюдать привычную сцену в зеркале, висевшем напротив, ей было неинтересно.
Именно поэтому она не увидела, как бесшумно открылась дверь и на пороге возникла фигура незнакомца. Он действовал быстро, но без спешки. Подняв пистолет с длинным глушителем, незнакомец трижды нажал на курок. Раздались негромкие хлопки. Тело Гаэтано вздрогнуло и обмякло.
Она удивленно открыла глаза, но увидела лишь закрывающуюся дверь.
Гаэтано умер мгновенно. Ей несказанно повезло, что пули не прошили любовника насквозь, а застряли в его жирном теле.
Она ощутила на руках, обнимавших спину Гаэтано, что-то липкое. Через секунду стало понятно, что это кровь. Вопль ужаса застрял у нее в горле. Она с трудом выбралась из-под обмякшего тела и выскочила в зал.
Там было пусто, если не считать Фрэнка, уронившего голову на стойку бара. Вокруг его головы растекалась темная лужица крови. Рядом раздался придушенный хрип, и она, обернувшись, увидела охранника, который, заливаясь кровью, пытался доползти до выхода.
Ужас сковал ее. Одна, в чужой стране, среди трупов!…
«Вот и пришел тебе конец, девочка!» - подумала она, теряя сознание…
Глава вторая
Нежная кожа
Годы 1967-1975-й. Миледи
До сих пор судьба не преподносила Миле неприятных сюрпризов, За Милой Мидовской еще с первых классов прочно закрепилось прозвище Миледи. Зоя Братчик первой заметила, что Милка похожа на артистку, игравшую красавицу интриганку в старом французском фильме «Три мушкетера». У Мидовской был точно такой же пухлый коралловый ротик и фарфоровые голубые глазки. Со временем эта похожесть пропала, да и характер у Мидовской оказался никакой. Его, можно сказать, не было вовсе. Но прозвище приклеилось прочно.
Жизнь ее была безоблачна и легка. Папа, Станислав Адамович, слыл далеко не последним человеком в городе. Добрая половина местных начальников и их жен щеголяла если не зубами от пана Мидовского, то уж точно его пломбами. Паном известного дантиста величали в честь его далеких шляхетских предков, когда-то переселившихся, как утверждал Мидовский, в Россию из города Кракова.
Он подчеркивал это постоянно и любил по поводу и без него ввернуть какое-нибудь польское словечко. Например, «так» вместо «да» или «бардзо зимне» вместо «очень холодно».
Он первым открыл в городе частный зубоврачебный кабинет, где ему ассистировала красавица Верунчик, бывшая медсестра, ставшая пану женой еще в годы их совместной работы в спецполиклинике металлургического комбината.
- Добже, добже! - ласково говорил пан Мидовский иной раз вскрикнувшему в кресле пациенту. - Ниц не зробишь пшез кошулю!
Это означало: «Хорошо, хорошо! Ничего не сделаешь через рубашку!»
Миледи жила в атмосфере благополучия всю жизнь и воспринимала это как данность. Жадности в ней не было ни капли. Она бы охотно дала поносить свои белые джинсы или осенний оранжевый пуховик подругам, если бы Жанне или Зое они подошли по размеру. Она и без этих привозных шмоток оставалась Миледи - еще маленькой, но уже женщиной. Сама Мидовская не отдавала себе в этом отчета, но окружающие при виде ее слегка напрягались.
Постоянно блуждающая улыбка, невинное выражение фарфоровых глаз в сочетании с ленивой грацией маленькой пантеры делали ее опасной. Прежде всего для нее самой. Миледи ни разу и пальцем не шевельнула, чтобы кому-нибудь понравиться, но мальчишки ходили за ней табуном. Жестокие драки за право проводить ее домой возникали постоянно. Миледи с простодушным интересом наблюдала за очередным поединком.
И если соперников разнимали, говорила, пожав плечами:
- Зачем? Пусть подерутся. Это же мальчики!
То, что за нее дрались, казалось ей совершенно естественным. Причем своим вниманием она могла одарить не обязательно победителя. Это мог быть и побежденный с расквашенным носом. Любой, дравшийся за Миледи, как бы получал на нее право. Он мог проводить ее до подъезда, взять под руку и даже поцеловать. И тут начиналось самое странное. При первом же чужом прикосновении по ее телу разливалась предательская слабость, губы приоткрывались, будто ей становилось трудно дышать, взгляд фарфоровых глаз туманился. Короче, с ней в этот миг можно было делать все что угодно. И счастье, что мальчишки по неопытности своей дальше неумелых поцелуев не заходили. Но это могло случиться вот-вот, потому что предназначением Миледи было кому-нибудь принадлежать. Принадлежать до конца, без остатка. Она не умела выразить это словами, но чувствовала всем своим существом.
Однако никакого жгучего интереса к вопросам секса Миледи не испытывала, пропуская мимо ушей всевозможные девчоночьи шушуканья. Как-то, когда ботаничка по прозвищу Семидоля объясняла на уроке что-то про опыление, про пестики и тычинки, кто-то в классе громко захихикал. Семидоля, точно потревоженная кобра, быстро оглянулась и сквозь очки впилась взглядом в лица учеников. Первой ей на глаза попалась Миловская, сидевшая, как обычно, с неопределенной улыбкой на пухлых губах.
- Мидовская, - грозно спросила Семидоля, - чему это ты так двусмысленно улыбаешься?
- Не знаю… - ответила Миледи. - Ничему…
- Придется написать в дневнике твоим родителям, что ты… - Семидоля запнулась, подыскивая наиболее удачное выражение, - …что ты слишком рано познала тайны жизни.
Класс удовлетворенно заржал.
Но Миледи никак не отреагировала на слова Семидоли. Что детей не в капусте находят, она знала не хуже учителей и никакой тайной это не считала.
С той поры Семидоля возненавидела Миледи. Впрочем, она была в этом не оригинальна. Мидовская раздражала всех педагогов-женщин. Эти замотанные, рано постаревшие тетеньки не могли простить ей того, что они никогда не были так хороши, как она, и, уж конечно, никогда не будут. Естественно, никто из них в этом не признался бы. Возможно, они и сами не понимали, почему их так бесит эта смазливая девчонка, с удивительным безразличием выслушивающая мелочные придирки и ехидные реплики насчет обеспеченных деток.
Миледи не прилипала к телевизору, как большинство ее сверстниц, глядевших все подряд. Оставшись одна, она направлялась в ванную, где по настоянию пана Мидовского целая стенка была целиком зеркальной. Миледи медленно раздевалась перед этим огромным зеркалом, внимательно следя за своими движениями. Абсолютно обнаженная, она бесконечно долго вглядывалась в собственное отражение. Ее взгляд медленно скользил сверху вниз по гибкой, тонкой, почти мальчишеской фигуре, бесстрастно отмечая совершенство точеной шеи, беззащитную хрупкость плеч, маленькую нежную грудь с дерзко торчащими розовыми сосками, живот с аккуратным завитком пупка, длиннющие ноги с округлыми коленками. Миледи чуть изменяла позу.
Теперь ее взгляд медленно поднимался вверх. Она рассматривала себя как нечто постороннее, ни в чем не находя изъяна. И это тоже было в порядке вещей. Миледи не гордилась собой, просто убеждалась совершенно объективно, что все у нее устроено так, как надо.
Она всегда носила юбки, длина которых была на грани допустимого. Формально придраться было нельзя, но, когда она садилась, чуть поддернув подол, оторвать взгляд от ее круглых коленок было трудно. Миледи с подкупающим простодушием использовала этот нехитрый прием, чтобы смягчать сердца педагогов-мужчин. И это ей отлично удавалось.
Год 1977-й. Журналистка
Все-таки Евгения не выставила нежданных гостей за порог просто так. На следующий день она договорилась с дворничихой, бабой Любой, что та возьмет постояльцев в свое подвальное жилье. Жанна с Зоей тут же перетащили вещи вниз, тем более что дворничиха назначила вполне божескую цену.
- А ты подожди, - приказала Евгения племяннице. - Расскажи хоть, как там твои родители поживают.
Миледи была еще той рассказчицей. К тому же она понятия не имела, что можно рассказать о родителях. Живут себе и живут. Ей и о себе-то нечего было рассказать.
Отчет о жизни родителей занял всего десять минут, и то благодаря лишь тому, что Евгения умела расспрашивать профессионально. Приглядываясь к племяннице, она невольно отмечала ее ленивую грацию, невинный фарфоровый взгляд и пухлые губы, с которых не сходила слабая улыбка. Черт возьми, капризная артисточка в подметки не годилась сибирской племяннице, свалившейся как снег на голову. Эта была полна нетронутой свежести. А ведь двоюродная племянница - это почти не родня.
Возможно, не сложись последние дни так паршиво, Евгении и в голову не пришли бы подобные мысли. Но сейчас, чувствуя себя незаслуженно оскорбленной и самой одинокой на свете, она отпустила тормоза. Евгении удавалось скрутить собеседника и посильнее, вот почему через некоторое время Миледи сидела, внимая тете, как завороженная. Миледи не понимала половины слов, но энергия, исходившая от Евгении, совершенно парализовала ее.
- А ты знаешь, что ты хорошенькая? - неожиданно спросила Евгения. - Конечно, знаешь. Уже спала с мужиком?
Миледи кивнула.
- Ну, ясное дело. Пропустят эти кобели такой лакомый кусочек, как же! Ну и что? Нравятся тебе эти волосатые, вонючие козлы?
Миледи пожала плечами, не зная, что ответить. Впрочем, тетя в ответах не нуждалась.
- Это, конечно, твое личное дело, - сказала она. - Но ты подумай хорошенько о том, как тебя щедро наградила природа. Эти небесные глаза, эти нежные губы, эта атласная кожа, эти упругие мячики грудей… Я употребляю пошлые сравнения, извини, но это всего лишь слова. А слова бессильны передать истину. Истина же состоит в том, что все эти драгоценные дары следует отдавать лишь тому, кто может их оценить по-настоящему. Я могу, поверь мне. И мы можем стать с тобой настоящими подругами, потому что нет прочнее сплава, чем сплав молодости с опытом…
Миледи окончательно перестала понимать, что ей говорят, и безропотно позволила тете Жене обнять себя. Однако от этого прикосновения мир не поплыл у Миледи перед глазами, как это бывало обычно. А когда тетя Женя стала настойчиво целовать ее в шею, Миледи просто испугалась.
- Расслабься, дуреха! - шепнула Евгения, чуть задыхаясь. - Не съем же я тебя.
Но Миледи вовсе не была в этом уверена. Улучив момент, она вывернулась, вскочила и сказала дрожащим голосом:
- Извините, тетя Женя… Я сейчас… Я к девочкам…
И, выбежав за дверь, бросилась в дворницкую.
Евгения закурила, прижалась пылающим лбом к холодному оконному стеклу и сказала с кривой усмешкой:
- Вот бабы, мать вашу!…
Год 1977-й. Жанна
Те, кто мечтает об актерской карьере, пытаются поступить во все театральные институты сразу. Разумеется, в каждом они делают вид, что только о нем и мечтали всю жизнь. «Знаете, - говорят они в Щепкинском училище, - Малый театр - это для меня все!» «Вахтангов - мой бог», - объявляют они в Щукинском. А в Школе МХАТа они клянутся, что без книги Станиславского «Моя жизнь в искусстве» под подушкой они заснуть не могут. Нехитрый расчет - где-то да повезет.
Обнаружив во всех местах мелькание одних и тех же лиц, Жанна поначалу растерялась. Ее едва не затянул этот нервный водоворот. Однако она решила не распыляться, а бить в одну точку, и этой точкой для нее стал ГИТИС - Государственный институт театрального искусства. На эстрадное отделение, увы, в этом году приема не было. Оставался факультет музыкальных театров. Она решила, что удачный опыт выступлений со школьным ансамблем «Мажоры» дает ей какой-то шанс. Кроме вокала с будущими артистами оперетты серьезно занимались движением, сценической речью, танцем. Словом, всем тем, что необходимо будущей звезде эстрады.
Было, правда, одно существенное «но». Кроме нескольких популярных мелодий из «Сильвы», часто звучавших по радио и потому засевших в памяти, Жанна про оперетту не знала ничего. И разыгрывать любовь к этому жанру, захватившую ее буквально с пеленок, было невозможно. Жанну раскусили бы в два счета.
За неделю Жанна добросовестно пересмотрела весь репертуар Московского театра оперетты. Весь этот мир бутафорских страстей, все эти говорящие петушиными голосами комики и томные, дебелые графини оставили у нее ощущение, будто она насиделась в шкафу со старыми вещами, пропахшими нафталином.
Тем не менее Жанна запомнила несколько названий и при случае могла бы пересказать содержание двух-трех спектаклей. Она решила, что объявит своим любимым композитором Штрауса, а актрисой - Татьяну Шмыгу. Это был беспроигрышный вариант.
На экзамене, конечно, полагалось что-нибудь спеть. Никаких сложных арий Жанна разучивать не стала. Приемную комиссию надо было чем-то удивить. Об этом все говорили постоянно. Рассказывали, что в прошлом году одна девчонка из Саратова, поступавшая в «Щуку», вышла читать монолог Нины Заречной из «Чайки» с большими самодельными крыльями за спиной. А во ВГИКе, когда один парень провалился на первом же туре, на второй явилась его невероятно эксцентричная бабушка и стала истерично доказывать, что ее внук - гений. Члены комиссии не сразу поняли, что перед ними тот самый провалившийся парень, замаскировавшийся под старуху. Его, правда, в институт не взяли и даже где-то напечатали фельетон про гнусного обманщика.
Решив удивить, Жанна собиралась спеть «Блоху» Мусоргского. Причем точно так, как ее пел Шаляпин. Такое не могло не изумить. К тому же в «Блохе» можно было подурачиться, изображая короля, портного и само насекомое.
Сложнее было с отрывком прозы и басней. Жанна и тут решила сделать ставку на оригинальность. Из прозы она выбрала чеховский рассказ про Ваньку Жукова, а из басен - Михалкова: