Сью Фортин

Сестра! Сестра?

© Sue Fortin, 2017

© Школа перевода В. Баканова, 2018

© Издание на русском языке AST Publishers, 2019

* * *

Вряд ли я смогла бы написать книгу о сестрах, не посвятив ее своей собственной сестре, Жаклин.
Однако сразу хочу заметить: эта история совсем не похожа на историю наших с Жаклин отношений!


Глава 1

Бывает, что нам холоднее всего не в разгар зимы – когда изо рта вылетает пар, ноги немеют от холода, а пальцы мерзнут и деревенеют. Бывает, что нам холоднее всего в тепле собственного дома, в окружении семьи.

Я лежу в кровати – не в своей; это точно. Матрас жестковат, нет привычной мягкости. Я нерешительно вытягиваю пальцы и слышу слабый шелест хло́пка по полиэтилену. Непромокаемый матрас, делаю вывод.

Чувствую тяжесть одеяла. В нем тоже нет уютной фибровой мягкости. Я укрыта чем-то увесистым и совсем не пушистым. Высвобождаю палец, провожу по ткани. Тот же накрахмаленный хлопок, что и подо мной. А тяжесть – от шерстяного одеяла поверх простыни. Я заключаю с собой маленькое пари: одеяло синее. Чуть поразмыслив, перестраховываюсь. Оно синее или зеленое… возможно, белое. В последнее время я часто перестраховываюсь. Нет, одеяло определенно в клетку. Точно, в клетку.

Честно держу глаза закрытыми.

За дверью слышны неразборчивые голоса снующих туда-сюда людей. Звук то нарастает, то стихает – словно волна накатывает на берег.

Ноздри впитывают легкий запах антисептика, смешанного со сладковатым духом стерильности. Так и есть, я в больнице.

В воздухе витает еще один аромат. Его я знаю очень хорошо. Аромат лосьона после бритья, с пикантной ноткой морской свежести. Я купила его мужу в прошлом году, на нашу годовщину: восемь лет брака. Лосьон дорогой, но денег я не жалела. Я никогда не жалела денег на Люка. Название – «Навеки». Довольно ироничное, как оказалось. Теперь непонятно, буду ли я покупать подарок Люку в этом году. И в будущем тоже.

– Клэр? Клэр, ты меня слышишь? – звучит у самого уха голос Люка. – Ты проснулась, Клэр?

Не хочу разговаривать с мужем. Я не готова. Не знаю почему, но что-то подсказывает – не отвечай. Пальцы Люка обхватывают мои, сжимают. Мне нестерпимо хочется отдернуть руку. Странно. Но я не отдергиваю. Лежу без движения.

Слышу, как открывается дверь, как по линолеуму шлепают пробковые подошвы.

– Мистер Теннисон? – зовет тихий голос. – Пришел полицейский. Хочет с вами поговорить.

– Как, сейчас?

– Он хотел поговорить и с миссис Теннисон, но я сказала, что пока нельзя.

Рука Люка соскальзывает с моей, ножки кресла с визгом скользят по полу.

– Спасибо, – произносит Люк.

Они с медсестрой выходят. Он, видимо, не плотно закрыл дверь – я четко слышу разговор.

– Детектив-констебль Филлипс, – представляется полицейский. – Простите, что беспокою, мистер Теннисон. Мы надеялись допросить вашу жену, но медсестра сказала, что миссис Теннисон еще не пришла в себя.

– Да, не пришла, – с вызовом отвечает Люк.

Я мысленно вижу его: голова гордо поднята, плечи расправлены. Он всегда так выглядит, когда отстаивает свои права. Когда мы спорим.

– Возможно, вы сумеете нам помочь.

– Попробую.

Теперь в его голосе звучит легкое раздражение. Тем, кто не знает Люка, оно вряд ли заметно. Я же с недавних пор слышу это раздражение часто; чаще, чем хотелось бы.

– В каком расположении духа была ваша жена? Что послужило толчком ко вчерашнему… происшествию? – произносит Филлипс.

Происшествию? Какому происшествию? Я пытаюсь вспомнить, о чем говорит полицейский, но напрасно. Меня отвлекает голос мужа:

– Расположении духа?

– Настроении. Была ли миссис Теннисон счастлива? Грустна? Озабочена? Встревожена?

– Я в курсе, что означает «расположение духа», – обрывает Люк.

Сейчас раздражение в голосе мужа слышно отчетливо, и я представляю, как он хмуро смотрит на детектива – мол, я тебе кто, идиот какой-нибудь?

Я ныряю в глубины собственной памяти, рыскаю там – что же я вчера чувствовала? Грусть, злость, страх – их выбрасывает к берегам сознания одновременно, но причину я определить не могу.

Люк молчит. Видимо, размышляет. Он, безусловно, хочет дать правильный ответ. Если верить мелкой зыби на поверхности моей памяти – ответ, который может сыграть против меня.

Они возвращаются – пока не воспоминания, а ощущения. И не по капле, а волнами. Первой всплывает злость. Интересно, не о ней ли думает сейчас Люк? Не о моем ли упрямстве? Как же он назвал меня во время последней ссоры? Ах, да, точно – психопатка чертова. Расскажет ли муж об этом детективу? Если да, то объяснит ли, что именно превратило меня в «чертову психопатку»?

– Клэр… В последнее время ей было нелегко, – наконец говорит Люк. – Много всего навалилось.

– А именно? – уточняет Филлипс.

– Клэр тяжело давались перемены в личной жизни.

Это, видимо, завуалированное «не твое собачье дело».

Мысли мечутся. Какие еще «перемены в личной жизни»? Что, черт возьми, произошло? Почему я в больнице?

Ответ приходит не сразу. Сначала в палату вползает дурное предчувствие, подбирается к моей кровати, окутывает тело. Мне холодно, по рукам бегут колючие мурашки. Случилась беда. Я что-то сделала – нечто ужасное, и мое сознание блокирует эти воспоминания. Настолько ужасное, что оно противоречит самой моей сути.

Я, Клэр Теннисон, – хороший человек. У меня успешная карьера: я партнер в адвокатской конторе «Карр, Теннисон и Эггар». Я заботливая дочь своей матери, Марион. Я нежная и преданная мать Хлои и Ханны. Я любящая и участливая жена Люка. Я член школьного правления, в конце концов. Клэр Теннисон не поступает плохо.

Откуда же тогда страх и чувство вины? Что я наделала?

Не хочу, чтобы следующее мгновенье наступило. Оттягиваю его, замедляю время, прячусь от неизбежного. Уж лучше жить в страхе, даже самом невыносимом, чем знать, что я натворила.

Бах!

Все вернулось. Я помню, что именно я сделала, вижу отчетливо, будто смотрю сквозь прозрачное стекло.

Вижу свои руки на руле – я еду домой. Стрелка спидометра скачет вверх-вниз, стрелка тахометра то падает, то взлетает – я переключаю передачи, лавирую узкими улочками. Боковым зрением улавливаю мелькание смутных пятен: живые изгороди, деревья. Все размытое, точно акварельный пейзаж.

Ее я замечаю не сразу. Прямо перед собой. Почему раньше не увидела? Сейчас разгар дня. Солнце не слепит мне глаза, дождь не туманит стекло. Обзор прекрасный, никаких помех. Она возникла из ниоткуда. Выросла перед самым автомобилем. Я кричу. Бью по тормозам. Визжат покрышки, вгрызаются в асфальт. Я дергаю руль влево, пытаюсь объехать. Слишком поздно.

В памяти отчетливо и неумолимо всплывает звук глухого удара, резко накатывает тошнота. Сейчас меня вырвет. Вместо этого я исторгаю звук. Он зарождается глубоко-глубоко внутри, в животе. По пути к горлу выкручивает мне душу и вырывается наружу – воплем неприкрытой боли. В ней столько ярости, что слезам места нет. Тело мое невольно сжимается, как эмбрион. Левой рукой двинуть невозможно – мешает гипс, но правая накрывает забинтованную голову, будто меня ждет аварийная посадка на обреченном самолете. В руке стоит катетер, там что-то тянет, потом дергает.

…Суета вокруг. Медсестры. Одна успокаивает – участливо, но твердо; все, мол, будет хорошо. Другая строго велит не сопротивляться – я выдернула капельницу, я могу себя поранить. И голос Люка. Громкий, но нежный.

– Ну-ну, малыш, – уговаривает он.

Давно я не слышала этого ласкового прозвища. Вот так же Люк утешал наших девочек: когда Хлоя плакала над разбитой коленкой; когда Ханна узнала, что зубной феи не существует.

– Все хорошо, – твердит муж. – Ты в порядке. Все наладится, вот увидишь.

Я хочу ему верить. Очень хочу, но как? Ведь я совершила ужасное преступление! Тело вновь выгибает дугой, из груди вырывается очередной стон-рыдание.

Последнее, что я помню, – ощущение холодной жидкости, которая течет мне в руку, бежит вверх по вене, жжет и щиплет. Тело обмякает, окружающий мир гаснет, а мысли уплывают – туда, откуда начался этот кошмар.

Глава 2

Шестью неделями ранее…

В первое мгновенье мне кажется, что вставать на работу не надо. Что сегодня ленивое летнее воскресенье. Стоит поздний сентябрь, но солнце упрямо греет воздух. Легкий свежий ветерок колышет кисейные занавески. Я люблю спать с открытым окном – это дает ощущение свободы.

Однако сознание медленно пробуждается, и на меня всей тяжестью наваливается реальность. Нет у меня никакой свободы. Особенно сейчас, накануне дня рождения сестры.

Я льну к спящему Люку, ищу поддержки в прикосновении к другому человеку. Смотрю на часы и громко вздыхаю – сегодня понедельник! Протягиваю руку, отключаю будильник. Зачем я его программировала? В последние дни будильник мне не нужен, ведь сон со мной больше не дружит.

Я думаю о маме. Подошел сентябрь, и с каждым днем она все дольше смотрит на календарь, молча отмечает время. Чем ближе к двадцать восьмому числу, тем сильнее мамина тревога. Еще сорок восемь часов. Мне пора бы привыкнуть к ритуалу. Все-таки ему уже двадцать лет – чуть ли не вся моя жизнь. Однако чувства, которые ежегодно пробуждает эта дата, всегда застают меня врасплох. Чем старше я становлюсь, тем больше и полнее ощущается потеря сестры, тем острее и глубже рана. Мне больно и за себя, и за маму.

Я столько лет мечтала о возвращении Элис… Мечтала не только из сочувствия маминому горю, но из эгоизма тоже: вот бы черная туча, нависшая над нами, наконец исчезла! В детстве я не хотела быть сестрой девочки, которую отец повез в Америку да так и не вернул, или дочерью матери, убитой горем. Я хотела быть Клэр Кеннеди. Хотела нормальной, обыкновенной семьи.

Я до сих пор этого хочу.

Через полчаса нужно начинать военную операцию по сбору девочек в школу и детский сад. Я прижимаюсь к мужу. Он часто помогает мне избавиться от печалей и тревог – вбирает их, впитывает, и тогда мои чувства текут свободно, ничто их не сдерживает.

Люк шевелится, я кладу на него руку, нежно обнимаю. Мы прожили восемь лет в браке, родили двоих детей, но не наскучили друг другу. Люк поворачивает голову, целует.

– Доброе утро, малыш, – с закрытыми глазами произносит он и вновь отворачивается. – Спокойной ночи, малыш.

– Эй, дружок, куда это ты? – шепчу я, опускаю руку ниже, притягиваю его к себе.

Люк открывает один глаз, смотрит на часы.

– Господи, Клэр, только половина, черт возьми, шестого.

– Ну и ладно… – я отметаю его возражения поцелуями.

Люк улыбается и открывает второй глаз.

– Нет, так нечестно!

Он сгребает меня в охапку, и я ненадолго забываю обо всех проблемах реальной жизни.



– Как у нас дела? – спрашивает мама, входя в кухню.

Мы с Люком торопливо готовим завтрак, по очереди его едим и подсказываем девочкам, что делать. Конечно, семилетняя Ханна уже многое умеет сама, ее только нужно подбадривать. А вот трехлетняя Хлоя требует более активного родительского участия.

Мы живем с моей матерью, Марион, в том самом доме, где я выросла. Мы переехали к ней, когда Люк еще был непризнанным художником, а я только окончила университет и получила первую работу в адвокатской конторе. Кое-кто скажет, что Люк и по сей день остается непризнанным художником. Под «кое-кем» я подразумеваю маму. Хотя замечу в ее оправдание – она весьма снисходительна.

С рождением девочек нас в доме стало пятеро. Хорошо, что «Приют викария», где мы обитаем, достаточно вместительный: у мамы есть собственная гостиная, а у Люка – студия в пристройке.

– Ну что я буду слоняться одна по такому большому дому, глупо ведь, – сказала мама, когда семья увеличилась. – Да и цены на недвижимость возле Брайтона жуткие. К тому же мне не помешала бы компания. Девочки будут расти у меня на глазах, а вы получите бесплатную няню.

Мама была права. Ее аргументы звучали разумно и весьма практично, но мы обе знали правду. Я никогда не перееду.

Из-за того, что произошло.

Да и, честно говоря, вряд ли я смогла бы. Люк хотел, чтобы мы купили дом, накопили собственные воспоминания. Даже если бы моя душа поддержала идею мужа, разум не позволил бы ее осуществить. Я не в состоянии оставить маму одну.

– Нельзя быть заложницей того, что произошло еще в детстве, – однажды ночью сказал Люк. Мы уже легли, и муж последний раз попытался меня переубедить.

На самом деле можно. Я всегда знала, что так оно и будет. Единственный вариант не быть заложницей – возвращение Элис.

– Иди ко мне, Хлоя, – говорю я, поднимая дочь с игрового коврика. – Пора за стол. Доброе утро, мама.

Я усаживаю Хлою на высокий стульчик, Люк протягивает миску с цельнозерновыми хлопьями. Потом, насвистывая, заваривает чай.

– Кое-кто с самого утра счастлив, – замечает мама и берет тост.

Замечает с улыбкой, но унылый тон все портит. Мы с Люком переглядываемся.

– Утро прекрасное, солнце светит, и моя любимая семья рядом. В том числе и вы, – воодушевленно отвечает Люк.

Он радостно улыбается маме в попытке поднять ей настроение. Она смотрит в сторону, глаза машинально ищут календарь на стене, замирают на дате, до которой еще два дня.

– Мне сегодня нужно в город, – сообщает мама. – К ювелиру.

Ей необязательно объяснять, мы и так знаем – она едет за подарком для Элис. Ни один день рождения сестры, ни одно Рождество не обходятся без покупки подарка: Элис получит их, когда вернется. Не «если», а «когда».

– Хотите, я вас отвезу? – предлагает Люк. – Забросим Хлою в садик и поедем к ювелиру.

– Правда? Вот спасибо. – Теперь улыбка мамы теплеет.

Я рада, что у Люка с мамой хорошие отношения. Так гораздо проще жить под одной крышей. Большинство наших знакомых проводят время с родными по вечерам, за ужином. В семействе же Теннисонов приняты семейные завтраки. Я часто прихожу с работы поздно, когда девочки уже поужинали. Такой режим дня не совсем подходит для Люка, но ради нас он старается, и я это ценю.

– Ханна, у тебя сегодня флейта, – напоминаю я, отправляя ложку с хлопьями Хлое в рот. – Люк, ты не забудешь? Нотная тетрадь, по-моему, так и лежит наверху, на пианино в гостиной.

– Э… да, все под контролем. – Люк театрально шепчет Ханне на ухо: – Ты взяла нотную тетрадь?

Ханна стреляет глазами в мою сторону и шепчет в ответ:

– Нет. Я думала, ее взял ты.

Делаю вид, что не замечаю, как Люк подносит палец к губам и бормочет:

– Предоставь это мне. Я все сделаю.

Ханна хихикает, Люк мне подмигивает и с наигранной беспечностью наливает чай.

– Господи, вы часы видели?! – Я поспешно сую очередную ложку в рот Хлое. – У меня в девять понедельничная разборка с Томом и Леонардом. Ну же, Хлоя, жуй скорее.

Люк отбирает у меня ложку.

– Марш отсюда. Не заставляй начальника ждать.

– Он мне больше не начальник, – поправляю я, глотаю налитый Люком чай и морщусь, обжигая горло. – Запомни, я теперь равноправный партнер.

– Хм-м, а ведешь себя так, будто Леонард по-прежнему твой начальник. И Том, кстати, тоже. Пусть в кои-то веки тебя подождут.

Я пропускаю замечание мимо ушей и целую на прощание девочек.

– Хорошего дня, мои милые. Ханна, не забудь отдать учителю разрешение на участие в соревнованиях по плаванию. Хлоя, будь умницей в садике. Мама вас очень любит.

– И я тебя люблю. – Ханна посылает мне вслед воздушные поцелуи, а я уже огибаю стол.

– И я фефя лубу, – повторяет Хлоя с полным ртом, разбрызгивая мокрые хлопья и молоко.

– Не забудь, после школы ты едешь к Дейзи, – напоминаю Ханне, затем и Люку: – Пиппа заберет Ханну и напоит ее чаем. Потом привезет к нам.

Пиппа – одна из моих малочисленных подруг тут, в деревне. Если бы наши дочери не подружились в школе, я бы вряд ли познакомилась с Пиппой.

– До вечера, мам. – Я чмокаю маму в щеку.

Потом наклоняюсь поцеловать Люка. Его руки обвивают мою талию, поцелуй длится чуть дольше приличного.

– Покажи им там, малыш, на вашей разборке в джунглях. – Люк отпускает меня и изображает Мохаммеда Али во время знаменитого боксерского поединка, известного как «разборка в джунглях». – Порхай «бабочка, жаль как пчела».

Обожаю этого мужчину. Он мой лучший друг, мой любовник, мой муж, мое все. Я хлопаю его по раскрытой ладони, хватаю пиджак со стула и выбегаю из кухни в коридор.

Здесь меня ждут портфель и сумка-тележка. Последняя набита папками, которые я брала почитать домой на выходные. Я задерживаюсь в дверях и кричу через плечо:

– Не забудьте про…

– Флейту! – хором перебивают Ханна с Люком.



В хороший день дорога от нашей деревни до Брайтона занимает минут тридцать – а сегодня день хороший. Я отгоняю мысли об Элис и подпеваю песне, звучащей по радио. Она кончается, и диджей объявляет следующую – ретрозапись. Я узнаю ее с первых же аккордов: «Slipping Through My Fingers» группы «ABBA»[1]. Сердце подпрыгивает, к глазам подступают слезы, да так резко, что дорога на миг расплывается. Эта песня напоминает нам с мамой о том, что в нашей жизни зияет дыра размером с Элис. Оглушительный гудок возвращает меня в реальность. Сердце вновь подпрыгивает, теперь от всплеска адреналина: оказывается, я проскочила на красный свет.

– Черт!

Резко жму на педаль тормоза – на меня летит встречная машина. Если бы у моего автомобиля вместо колес были ноги, то сейчас он стоял бы на цыпочках; к счастью, у «БМВ» надежная антиблокировочная система. Я жестом извиняюсь перед водителем встречной машины, который тоже успел остановиться.

Читать по губам я не умею, однако он явно произносит что-то нелестное в мой адрес. Я беззвучно говорю «простите», водитель тут же рвет машину с места, покрышки сердито взвизгивают напоследок.

Через несколько минут я благополучно паркую «БМВ» на стоянке адвокатской конторы «Карр, Теннисон и Эггар» и смотрю на себя в зеркало заднего вида – не потекла ли тушь? Не очень-то хорошо являться на работу с черными разводами под глазами.

Все, я спокойна. Забираю вещи и толкаю двери в особняк тридцатых годов прошлого века, переоборудованный под нашу контору.

– Доброе утро, Нина, – приветствую администратора в приемной и, придерживая дверь бедром, затаскиваю сумку-тележку.

– Доброе утро, Клэр, – отвечает Нина.

Потом приглядывается ко мне внимательнее: значит, следы слез я не оттерла. Впрочем, Нина никак не комментирует увиденное, лишь кивает на матовую дверь в конце коридора и говорит:

– Том с Леонардом уже в конференц-зале.

Я бросаю взгляд на часы. Восемь пятьдесят. Партнеры подождут, а я пока отвезу папки к себе в кабинет и освежу макияж.

В маленькой приемной перед кабинетом сидит за столиком Сэнди, мой секретарь.

– Доброе утро, Сэнди. Как выходные?

– Доброе, Клэр. Замечательно. А у тебя?

– И у меня хорошо.

Я не смотрю на Сэнди – надеюсь, она не заметит плачевного состояния моего макияжа. Наспех стираю потеки туши перед зеркалом, висящим на внутренней стороне шкафа для документов.

– А, вот ты где. – В кабинет стремительно входит Леонард, я вижу его в зеркало. Он умолкает и окидывает меня проницательным взглядом. – Все нормально?

– Да. Уже да. – Я взмахиваю над ресницами щеточкой от туши.

– Точно?

– Абсолютно. Меня обхамили по дороге. Утро понедельника, все спешат.

– Нарушила ты?

Я взвешиваю, сказать ли правду, и эти раздумья выдают меня с головой. Леонард закрывает дверь и подходит ко мне.

– Ты точно в порядке? Я ведь знаю про дату.

Я опускаю голову. Мне стыдно не только за свою рассеянность, но и за неумение скрывать чувства. Вновь смотрю в зеркало на Леонарда, стараюсь придать лицу уверенное выражение и еще раз подкрашиваю ресницы.

– У меня все хорошо. Честное слово. Спасибо за заботу, – улыбаюсь я, и Леонард отечески похлопывает меня по руке.

– Тогда вперед, мы тебя ждем. – Он возвращается к своей привычной бодрой деловитости. – У меня мало времени. Скоро приедет треклятая миссис Фриман.

– Миссис Фриман?

Я прячу тушь в карман пиджака и выхожу следом за Леонардом, пытаясь вспомнить, о ком речь. Кажется, на разборке в прошлый понедельник что-то говорили…

– Да. Старуха с кислой физиономией. Нашу миссис Фриман бросил муж. Удивляюсь, почему он терпел ее так долго. Она, наверное, была чертовски хороша в постели, больше ничего на ум не приходит. Поверь, такой красотке надо в койке мешок на голову надевать. И себе заодно – на всякий случай, а то вдруг с нее мешок свалится.

– Леонард, ну что ты такое говоришь, – укоряю я, а сама невольно улыбаюсь.

Леонард ужасно честен, порой до грубости, и на фирме об этом ходят забавные легенды.

Том уже в конференц-зале, стоит у застекленной двери, ведущей в частный сад. При звуке наших шагов оборачивается.

– Отлично, ты ее нашел. – Он с улыбкой кивает мне и занимает место за столом. – Я тебе кофе принес. Как выходные?

– Хорошо. – Я тоже сажусь. На самом деле мне хочется сказать – плохо. Кошмарные были выходные; с приближением очередного дня рождения маме тяжело как никогда. Но я молчу. Том в курсе происходящего. За годы нашей дружбы он столько раз меня поддерживал! Я меняю тему: – Жаль, что ты не приехал на барбекю. Все уладилось?

– Да, ты уж прости, – вздыхает Том. – Изабелла вдруг передумала и затребовала Лотти назад. Мол, у них прием в честь бабушки или еще какое-то мероприятие.

– Изабелла никак не уймется? – спрашивает Леонард, устраиваясь во главе стола.

– Да уж. Обычное дело. Деньги. Ее последний каприз – отвезти Лотти в Нью-Йорк покататься на лыжах. Стоит целое состояние, а раскошелиться должен я. Разве мало им было недели у моря?

– А все потому, что ты не подписал с Изабеллой брачный контракт, – замечает Леонард и, открыв блокнот, достает из внутреннего кармана перьевую ручку «Монблан». – Как я, по-твоему, выжил после трех разводов?

Я шлю Тому сочувственную улыбку. Леонард нам все уши прожужжал о важности брачного контракта.

– Урок усвоен, – говорит Том.

– А тебе заключить такой контракт еще не поздно, – назидательно сообщает Леонард.

Он не отрывает взгляд от блокнота, но постукивает ручкой по столу передо мной.

– У нас с Люком все прекрасно. Думаю, и дальше так будет, – возражаю я.

Замечание Леонарда меня уязвило.

– Ну-ну. «Гордыня до добра не доводит» и все такое прочее.

Я не отвечаю. Спорить бессмысленно, по этому вопросу мы с Леонардом никогда не сойдемся.

Том ловит мой взгляд, одними глазами спрашивает: «Ты в норме?», я коротко киваю, и мы переходим к делу.

Наши понедельничные разборки, как мы их любовно называем, дают возможность рассказать о своих рабочих делах двум другим партнерам. В отношении работы Леонард – большой педант, он считает эти совещания крайне важными для продуктивного управления фирмой.

Так любой из нас может подстраховать партнера, если тот заболел, и взять его дело. Разборки – хорошая традиция, с них приятно начинать неделю, с ними легко поддерживать на фирме семейный дух – мы все трое им очень дорожим.



После разборки я встречаюсь с клиентом, затем иду узнать, свободен ли Том. Его секретарь быстро печатает на компьютере. Она одаривает меня мимолетной улыбкой, не прерывая работы. Дверь к Тому открыта – значит, он не занят. Мы не важничаем и не требуем доклада о своем приходе.

– Тук-тук. Кофе будешь? – Я показываю Тому две чашки.

– Золотые слова, – кивает он.

Мы с Томом вместе отучились в университете, вместе его окончили. В студенчестве у нас завязался небольшой роман, но как только мы получили дипломы, решили оставить любовь за дверями Оксфорда.

Мы были амбициозны, мечтали о карьере, однако и после расставания поддерживали связь. Именно я через год своей работы на фирме порекомендовала Тома начальству.

Предложение о партнерстве мы с Томом получили одновременно.

Я спиной толкаю дверь, та закрывается.

– Ну а теперь, когда мы одни, расскажи, что произошло вчера на самом деле. – Я ставлю кофе перед Томом и сажусь напротив.

– Вот за это я тебя и ценю, – говорит Том. – Никаких предисловий. Никакого хождения вокруг да около. Сразу берешь быка за рога.

– Если я начну ходить вокруг да около, ты скажешь «ближе к делу».

– Правда, – кивает Том. – Хотя рассказывать особо нечего. Изабелла взбесилась от ревности, когда поняла, что я везу Лотти к тебе. Ну… как обычно.

Я хмурюсь.

– Изабелла до сих пор ревнует? Сколько можно? Вы в разводе уже… года три?

– Ты же ее знаешь!

Увы, знаю. Вспыльчивость и ревность бывшей жены Том объясняет горячей итальянской кровью. Люк куда спокойнее относится к нашему с Томом прошлому, за что я ему очень благодарна.

– Ну да ладно, хватит обо мне. Ты-то как? – спрашивает Том.

Медлю с ответом. Может, изобразить непонимание – мол, о чем ты? Отметаю эту мысль. Том прекрасно помнит о дате, которая нависла над нами черной тучей на горизонте. Я шумно вздыхаю.

– Непростая неделя. Мама мрачнеет с каждым днем. Я надеялась, что воскресные посиделки ее взбодрят. Она старалась, умничка, но явно через силу. Леонард, спасибо ему, от мамы почти не отходил, ей вроде бы нравилось.

– Я спрашивал о тебе. Как твоя мама, я знаю; легче ей не становится. – Том отпивает кофе. – Клэр, как ты сама? Хорошо спишь? Вид у тебя усталый.

Я выдавливаю вялый смешок.

– Вежливый намек, что я паршиво выгляжу?

– Я этого не говорил.

– Сплю не очень, если тебе так уж интересно. Осенью я вечно сама не своя. Не понимаю, что чувствую, что вообще нужно чувствовать. За кого я переживаю? За маму? За Элис? За себя? Сегодня ночью я думала – действительно ли скучаю по сестре? Она пропала так давно, что я живу без нее почти всю жизнь. – Я ненадолго умолкаю, смотрю в окно. – Мы ведь в этом году нанимали очередного детектива, опять пытались ее разыскать, но, как всегда, без толку.

– Ни за что бы не подумал, что в наше время трудно найти человека. Однако сколько мы уже ищем, а все никак.

– Я подозреваю, что у нее другая фамилия. Элис ведь уже двадцать с небольшим, вдруг она замужем? Или не хочет, чтобы ее нашли?

– Все может быть. Ты маме об этом говорила?

– Конечно. Мама и сама не глупая, но ей не будет покоя, пока не выяснится хоть что-нибудь. Осенью наше семейство обуревают такие чувства, что даже страшно. И непонятно, как ими управлять.

У Тома звонит телефон – внутренний.

– Да, Нина. Да, она здесь. – Том смотрит на меня, слушает. Его лицо становится серьезным. – Хорошо, спасибо… Привет, Люк, это Том. Передаю трубку.

Люк никогда не звонит мне на работу. По правилам – только в экстренных случаях.

Я хватаю телефон:

– Люк, что случилось? Девочки?

– С девочками все хорошо.

В его голосе я улавливаю тревогу и напрягаюсь.

– С мамой тоже, – отвечает Люк, опережая мой вопрос. – Ничего плохого не произошло…

– А что тогда?

– У нее небольшой шок. Приезжай домой.

– Шок? В смысле?

Я смотрю на Тома, будто он может чем-то помочь. Том кивает на телефон:

– Хочешь, я с ним поговорю?

Я мотаю головой.

– Тут такое дело, малыш, – слышу я в трубке. – Мама получила письмо. – Люк умолкает, я мысленно вижу, как он переминается с ноги на ногу. Напряжение ощутимо даже на расстоянии. – Письмо… от Элис.

– Элис? – задыхаюсь я.

– Ага, Элис.

– Элис – то есть от моей сестры Элис?

– Похоже на то.

– Черт! – Вскакиваю, ноги ватные, и я вынуждена опереться о спинку стула. – Сейчас приеду.

Глава 3

Дорогая Марион!
Мое послание наверняка очень тебя удивило и даже потрясло. Написать я решилась не сразу. Я начинала письмо сотню раз, потом все черкала и начинала снова. Ну правда – что сказать маме, которую ты не видела двадцать лет? Не уверена, правильно ли я сделала, но не написать мне показалось неправильным.
Ты спросишь, почему я столько лет молчала. Дело в том, что у меня не было твоего адреса, а узнать его у отца я не смела. Я почему-то с раннего детства поняла, что об этом спрашивать нельзя. Я приехала в Америку совсем малышкой, и об Англии у меня сохранились лишь обрывочные воспоминания. Но те, что сохранились, я берегу, как сокровище.
Помню, как мы с тобой пекли пирожные с масляным кремом и разноцветной посыпкой; как я потом вылизывала миску после крема. Как мне читали сказки на ночь; я обожала историю про кота, который не любил рыбу. Ясно помню, как меня катали на качелях, а я визжала от радости и просила – выше, выше. Я хотела достать ногами до облаков, представляла их мягкими и воздушными, как зефир.
Помню твою улыбку, чудесную улыбку. В моих воспоминаниях ты много смеешься и всегда носишь розовую помаду. Не яркую и сочную, а бледно-розовую; она блестела, когда ты разговаривала. Если мы с Клэр устраивали игру в переодевания, ты разрешала нам накраситься своей помадой. Я складывала губы буквой «о» – копировала тебя.
Я старательно цеплялась за эти воспоминания, они так много для меня значили. Отец не любил разговоров о прошлом; время шло, оно все сильнее отдаляло меня от Англии и делало то же самое с моей памятью. Не знаю, когда именно мысли об Англии перестали посещать меня каждую ночь, когда дни между этими мыслями растянулись до недель, а затем и до месяцев – но воспоминания никуда не пропали, я просто перестала их навещать.
Я не забыла ни тебя, ни Клэр; ты ведь понимаешь? Я просто была еще маленькой, и жизнь моя шла своей дорогой. Втайне я мечтала: однажды я найду вас, или вы найдете меня. Мечта сбылась, и я очень надеюсь на дальнейшее общение.
Не знаю, в курсе ли ты, но отец, Патрик, в прошлом году умер. Твой адрес мне дала мачеха, Рома, и сказала: я всегда хотела, чтобы ты поддерживала связь с матерью, да только отец не разрешал. Понятия не имею, что между вами произошло, эта тема была у нас под запретом. Но то было между вами, у меня же осталось уверенное ощущение – ты меня очень любила. Именно оно в конце концов подвигло меня написать тебе.
Надеюсь, мое письмо не причинило тебе боли – прости, если оно разбередило старые раны.
Я очень-очень жду ответа от вас с Клэр, даже если он поставит точку в наших отношениях. Хотя в душе я надеюсь на хорошее.
Твоя дочь Элис.

Целую.
P. S. Лишь после смерти отца я нашла свое свидетельство о рождении и обнаружила, что моя фамилия не Кендрик, как я думала, а Кеннеди. Видимо, в Америке папа сменил нам фамилию, а я и не подозревала, потому что до сих пор мне не нужен был загранпаспорт. Возможно, поэтому вы меня и не находили – если искали.


Я разглаживаю бумагу, которой касалась моя любимая младшая сестренка. Смена фамилии объясняет все. Неудивительно, что нам никак не удавалось найти Элис, ведь мы искали другого человека. Всем частным детективам мы давали имя Патрика Кеннеди. Помню, один сыщик был совершенно уверен в успехе. Хоть Патрик Кеннеди и гражданин США, его легко выследить, уверял детектив. Свою неудачу он потом объяснил так: в Америке много ирландцев по имени Патрик Кеннеди, и определить нужного невозможно. Господи, если б мы только знали о смене фамилии!

Что ж, умный ход. Отец не хотел, чтобы его нашли. Он наверняка спланировал все еще до отъезда. Я не в состоянии оплакивать смерть этого человека. Как можно о нем горевать, если он причинил нам столько боли – в первую очередь маме? Его поступок непростителен.

Отец одурачил всех. Такой уж он был: подлый, злой и черствый. Но что толку теперь терзаться? Нам пришло письмо от Элис, и это – чудо из чудес! Неважно, что сделал отец в прошлом; важно лишь наше будущее.

Я смотрю на маму. Глаза ее блестят от слез. Ком у меня в горле разрастается еще больше, я в два шага пересекаю комнату и падаю на колени перед мамой, обнимаю ее. Слезы бегут ручьем; двадцать лет нестерпимой муки выплескиваются из нас, точно цунами.

– Клэр, она вернулась, – рыдает мама мне в волосы. – Она будет с нами.

Не знаю, сколько мы вот так цепляемся друг за друга, но я наконец поднимаю голову. Улыбаюсь маме, она улыбается в ответ. Обнимает ладонями мое лицо, прижимает лоб ко лбу.

– Моя мечта сбылась…

– Да, мама, да, – шепчу я. – Элис нас нашла. Сколько лет поисков, сколько горя, а теперь она сама нас нашла.

Мама выпрямляет спину, я встаю с пола и усаживаюсь рядом на диван. Мама забирает у меня письмо, разглаживает – мы помяли его во время объятий.

– Кендрик. – Она грустно качает головой. – Если б мы только знали…

– Не надо сожалений, мама. Прошлого не изменить. Настоящее важнее.

– Да-да, ты права. Мне просто нужно время, чтобы переварить новости. Ты ведь прочла об отце?

– Прочла. Он умер.

Я пожимаю плечами. Я не ощущаю привязанности к человеку, о котором пишет Элис. Помню лишь свой страх перед ним, помню жуткий раскатистый голос, но самого Патрика Кеннеди я не знаю. Не умею горевать о чужих людях. Я не страдала из-за его ухода, страдала лишь из-за Элис. Мой так называемый отец никогда не был для меня живым. Может, потому-то я с такой готовностью привязалась к Леонарду, он как раз отвечал моим представлениям о настоящем отце.

Остаток утра мы обсуждаем ответ Элис. Нам обеим не терпится рассказать, как мы думали о ней, как мечтали найти, как сильно мы ее любим. Не перестаем любить уже двадцать лет.

– Я набросаю черновик, – предлагает мама. – Покажу тебе. А ты добавишь что-нибудь от себя.

– Хорошо. Я пока подумаю.

Мама уже отошла от шока, ей хорошо, и я со спокойной душой уезжаю в контору. Я впервые не могу отделить личную жизнь от работы, и мысли мои весь день возвращаются к Элис и к письму. Хорошо, что секретарь у меня отличный – я пишу в юридическом документе не те имена и делаю неверные отсылки. А это важное бракоразводное дело, но Сэнди, слава богу, замечает обе ошибки.

– Твоя рассеянность неудивительна, – в конце дня говорит Том по дороге к стоянке. – Я сам ни о чем другом думать не могу.

– Серьезно?

– Серьезно. Поиски Элис, тоска о ней стали важной частью твоей жизни. Автоматически – и моей тоже.

Я удивлена. Да, пожалуй, так оно и есть. Никогда об этом не задумывалась.

– Я зациклилась? – спрашиваю.

Том поджимает губы, размышляет.

– Я бы не сказал, что зациклилась. Скорее – сроднилась, за столько-то лет.

– Да уж.

– Эй, хватит грузиться. – Том шутливо толкает меня плечом. – Как воспринял новости Люк?

– Молча, – признаюсь я.

Люк в основном сидел в кресле и наблюдал. Еще готовил чай, подбадривал меня объятиями, но ничего не комментировал.

– Что ему известно о вашей истории?

– Все. Как и тебе. Как мне. Папа взял Элис с собой в отпуск и не вернулся. Больше тут знать нечего.

К глазам подступают непрошеные слезы, и я мысленно себя ругаю – неужели нельзя сдержаться? Я ведь не плакса. По крайней мере, раньше ею не была.

Том внимательно на меня смотрит, мне неловко. Он привлекает меня к себе. Годы исчезают, я переношусь назад в университет. В объятиях Тома спокойно и безопасно. Он целует меня в макушку.

Я отшатываюсь, едва не стукнув его головой. Не в тех руках я ищу покоя. Отступаю на шаг.

– Спасибо. – Я роюсь в сумочке, не в силах посмотреть Тому в глаза. Выуживаю ключи от машины. – Поеду-ка я домой, посмотрю, что написала мама. Весь день об этом думаю. Не хочу, чтобы она увлеклась и напугала Элис.

Я несу вздор – от смущения, вызванного мимолетным возвращением прежних чувств.

Том прячет руки в карманы брюк. На губах играет легкая улыбка, в глазах – смешинки.

– Что? – спрашиваю я.