Гийом Мюссо

Тайная жизнь писателей

Guilliaume Musso LA VIE SECRETE DES ECRIVAINS

Copyright © Calmann-Lêvy, 2019



© Calmann-Lêvy, 2019

© Emanuele Scorcelletti

© А. Кабалкин, перевод на русский язык, 2019

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

* * *

Guillaume Musso «La vie secrète des écrivains» 2019 Посвящается Натану Чтобы выжить, нужно рассказывать истории. Умберто Эко. Остров накануне


Пролог

Загадка Натана Фаулза

(«Ле Суар», 4 марта 2017 г.)

Автор легендарной «Лорелеи Стрендж», исчезнувший с литературной сцены около двадцати лет назад, по-прежнему завораживает читателей всех возрастов. Удалившись на остров в Средиземном море, писатель упорно отказывается от общения с прессой. Рассказываем о затворнике с острова Бомон.



Это называется «эффект Стрейзанд»: чем настойчивее что-то скрываешь, тем больше любопытства вызывает то, что ты пытаешься скрыть. Внезапно покинув литературный мир в возрасте 35 лет, Натан Фаулз стал жертвой этого порочного механизма. Жизнь франко-американского писателя, увенчанного нимбом загадочности, уже два десятилетия неизменно вызывает слухи и сплетни.

Фаулз родился в 1964 г. в Нью-Йорке, его отец – американец, мать – француженка. Проведя детство в предместьях Парижа, он возвращается в США для продолжения учебы сначала в Академии Филлипса, потом в Йельском университете, который оканчивает с дипломом юриста и политолога. Занявшись гуманитарной деятельностью, он несколько лет работает в международных организациях «Борьба с голодом» и «Врачи без границ» в Сальвадоре, Армении и Курдистане.

Успешный писатель

В 1993 г. Натан Фаулз возвращается в Нью-Йорк и публикует свой первый роман «Лорелея Стрендж», повествующий о первых жизненных испытаниях юной девушки, пациентки психиатрической клиники. Успех романа не был мгновенным, но за несколько месяцев он приобрел популярность среди молодежи и занял верхнюю строчку в списке бестселлеров. Через два года второй роман Фаулза «Американский городок», внушительный многогранный труд в тысячу страниц, награждается Пулитцеровской премией и утверждает писателя в роли обладателя одного из наиболее оригинальных голосов в американской словесности.

Первый сюрприз писатель преподносит литературному миру в 1997 г. Обосновавшись в Париже, он публикует свой новый текст, на этот раз на французском языке. Это «Сраженные молнией» – душераздирающая история любви и одновременно размышления о скорби, внутренней борьбе, силе слова. Французский читатель открывает для себя Фаулза только теперь, особенно благодаря его участию в специальном выпуске телепрограммы «Культурный бульон» вместе с Салманом Рушди, Умберто Эко и Марио Варгасом Льосой. Выступление в этой же программе в ноябре 1998 г. окажется его предпоследним появлением перед камерами и микрофонами. Еще через семь месяцев 35-летний Фаулз сообщает в едком интервью агентству «Франс-Пресс» о своем бесповоротном решении бросить писать.

Затворник с острова Бомон

С того самого дня писатель не изменяет принятому решению. Поселившись в доме на острове Бомон, он не публикует ни строчки и не дает интервью журналистам. Он отвергает все предложения об экранизации его романов на большом экране и на телевидении (Netflix и Amazon недавно в очередной раз обломали об него зубы, несмотря на высокую, как утверждают, финансовую привлекательность их предложений).

Скоро двадцать лет, как «затворник с Бомона», упорно храня молчание, не перестает будоражить воображение публики. Почему Натан Фаулз в возрасте всего тридцати пяти лет, находясь на вершине успеха, добровольно решил удалиться от мира?



«Никакой тайны Натана Фаулза не существует, – уверяет Джаспер Ван Вик, его давний литературный агент. – Здесь не о чем гадать. Просто Натан занялся другими делами. Мир писательства он оставил позади». На расспросы о повседневных занятиях писателя Ван Вик отвечает туманно: «Насколько мне известно, Натан посвятил себя частной жизни».

Чтобы жить счастливо, сиди и не высовывайся

Чтобы покончить с тщетными ожиданиями читателей, литературный агент уточняет, что писатель «не написал за двадцать лет ни единой строчки», и решительно добавляет: «Лорелею Стрендж» часто сравнивали с «Над пропастью во ржи», но Фаулз – не Сэлинджер: в его доме нет сейфа с рукописями. Новый роман Натана Фаулза никогда не появится, даже после его смерти. Это можно заявить со всей уверенностью».



Но любопытных, желающих докопаться по самой сути, не обескураживает даже это. Многочисленные читатели и журналисты годами тянутся на остров Бомон, где бродят вокруг дома Фаулза. Однако дверь дома неизменно закрыта. Кажется, недоверчивость – отличительная черта всех обитателей этого острова. Чему удивляться, если еще до появления здесь писателя их девизом стала фраза: «Хочешь жить счастливо – сиди и не высовывайся». «Муниципалитет не раскрывает личностей жителей, знаменитых и не очень» – таков лаконичный комментарий секретариата мэра. Говорить о писателе соглашается мало кто из островитян. Те, кто не возражает нам ответить, описывают свое соседство с автором «Лорелеи Стрендж» как нечто, не заслуживающее внимания. «Натан Фаулз не сидит в четырех стенах, не замыкается в себе, – утверждает Ивонна Сикар, жена единственного на острове врача. – Его часто видят за рулем его «Мини-Мок», он ездит за покупками в «Уголок» Эда, единственный супермаркет острова». Еще он бывает в питейном заведении, «например, когда транслируют матчи марсельского футбольного клуба «Олимпик», – уточняет хозяин пивной. Как отмечает один из завсегдатаев, «Натан – не дикарь, что бы ни придумывали журналисты. Нет, он приятный человек, знаток футбола, любитель японского виски». Поколебать его спокойствие способна всего одна тема: «Если попытаться заговорить с ним о его книгах или о литературе, то он встанет и уйдет».

Дыра в литературе

Среди собратьев по перу много пламенных поклонников Фаулза. Например, им бесконечно восхищается Том Бойд. «Я обязан ему чудеснейшими переживаниями от чтения, он, бесспорно, принадлежит к писателям, перед которыми я в неоплатном долгу»», – признается автор «Трилогии ангелов»[1]. Прославляет Фаулза и Тома Дегале[2], считающий, что всеми тремя своими книгами, столь непохожими одна на другую, он внес несомненный вклад в литературу. «Конечно, я вместе со всеми сожалею, что он покинул литературную сцену, – заявляет этот французский романист. – Нашей эпохе недостает его голоса. Мне бы хотелось возвращения Натана на поле боя с новым романом, но, думаю, этого никогда не произойдет».

Это весьма вероятно, но не забудем, что эпиграфом для своего последнего романа Фаулз избрал фразу короля Лира:

…И звездами, благодаря которымРодимся мы и жить перестаем,Клянусь…Жан-Мишель Дюбуа

Писатель, бросивший писать

Издательство Кальман-Леви
21, ул. Монпарнас
75006 Париж
Исходящий №: 379529
Г-ну Рафаэлю Батаю
75, авеню Аристид Бриан
92120 Монруж
Париж, 28 мая 2018 г.
Месье,
мы получили вашу рукопись «Застенчивые вершины» и благодарим за доверие, оказанное нашему издательству.
Ваша рукопись внимательно рассмотрена нашей редакционной коллегией. К сожалению, она не относится к тому типу произведений, в которых мы заинтересованы в настоящее время.
Желаем вам как можно быстрее найти издателя для этого произведения.
С уважением,Литературный секретарь

P. S. Вы можете забрать рукопись из редакции в течение месяца. Если вы желаете получить ее обратно по почте, то мы будем вам признательны за пересылку конверта с маркой.


1

Первое качество писателя

Первое качество писателя – крепкий зад. Дани Леферьер
11 сентября 2018 г., вторник

1

В пылающем небе хлопали на ветру паруса.

Яхта отчалила от берега Вара в час с небольшим и теперь шла на скорости пять узлов в час к острову Бомон. Сидя у штурвала, рядом со шкипером, я наслаждался зрелищем открытого моря, купался в золотистом мерцании средиземноморской глади.

Утром того дня я покинул свою квартирку под Парижем и сел в шестичасовой скоростной поезд до Авиньона. Из «города пап» я доехал на автобусе до Йера, а оттуда на такси до маленького портового городка Сен-Жюльен-ле-Роз – единственного места, откуда ходит паром на Бомон. Из-за задержки поезда я примчался на пристань слишком поздно: единственный дневной паром отчалил за пять минут до моего появления. Ковыляя по причалу с чемоданом, я попался на глаза капитану голландского парусника, который как раз собирался плыть на остров за клиентами и любезно предложил захватить меня с собой.

Мне только что исполнилось 24 года, и в моей жизни наступил трудный момент. За два года до этого я окончил парижское коммерческое училище, но искать работу по специальности не стал. Я выучился только ради спокойствия родителей и не хотел посвящать жизнь ни менеджменту, ни маркетингу, ни финансам. Два года я перебивался подработками, чтобы было чем платить за крышу над головой, и тратил всю свою творческую энергию на сочинение романа «Застенчивые вершины», отвергнутого потом десятком издательств. Письма с отказом я крепил над своим письменным столом. Каждый раз, втыкая очередную кнопку в пробковую доску, я морщился от сердечной боли, ибо с силой моего уныния могла сравниться только сила моей страсти к сочинительству.

К счастью, хандра никогда не длилась долго. До сих пор мне всегда удавалось себя уговорить, что все эти провалы – преддверие успеха. Для пущей убедительности я цеплялся за знаменитые примеры. Стивен Кинг часто повторял, что от «Кэрри», его первого романа, отказалось целых тридцать издательств. Половина лондонских издательств сочла первый том «Гарри Поттера» «слишком длинным для детей». Прежде чем стать самым продаваемым в мире фантастическим романом, «Дюна» Фрэнка Герберта пережила двадцать отказов. А Фрэнсис Скотт Фицджеральд вообще увешал свой кабинет ста двадцатью двумя письмами с отказами от журналов, которым он предлагал свои рассказы.

2

Но этот «метод Куэ» уже показал свою ограниченность. Как ни напрягал я волю, мне все труднее было снова садиться писать. Меня парализовал не «синдром чистой страницы», не нехватка идей. Нет, меня преследовало гнетущее ощущение, что писание застопорилось, что пропало понимание, куда двигаться дальше. Я нуждался в свежем взгляде на свой труд, в чьем-то доброжелательном, но непредвзятом мнении. В начале года я записался на курсы «творческого письма» в одно престижное издательство. Я возлагал на эту писательскую мастерскую большие надежды, но быстро в ней разочаровался. Писатель, проводивший занятия – Бернар Дюфи, романист, гремевший в 1990-е годы, – хвалился, что он непревзойденный виртуоз стиля. «Центром вашей работы должен быть ЯЗЫК, а не история, – не уставал он твердить. – Повествование – это всего лишь обслуга языка. Книга не может иметь иной цели, кроме поиска формы, ритма, гармонии. Здесь коренится единственная мыслимая оригинальность, ибо со времен Шекспира все истории уже сочинены».

Я выложил за эту премудрость тысячу евро, отбыв три занятия по четыре часа, и вышел вон в бешенстве и без гроша. Возможно, Дюфи был прав, но лично я придерживался прямо противоположного мнения: конечная цель – не стиль. Первейшее качество писателя – уметь захватить читателя хорошей историей, повествованием, способным вырвать его из плена повседневности и погрузить в правду, показать подноготную персонажей. Стиль – не более чем средство придать рассказу нерв, заставить вибрировать. В сущности, мнение Дюфи с его академизмом было мне ни к чему. Единственным, чье мнение могло иметь значение, был мой неизменный идол, самый мой любимый писатель Натан Фаулз.

Я открыл для себя его книги еще совсем юнцом. Фаулз к тому времени уже давно бросил писать. «Сраженных молнией» – его последний роман – презентовала мне Диана Лабори, подружка по выпускному классу, в качестве подарка в честь нашего разрыва. Роман потряс меня гораздо сильнее, чем утрата любви, никакой любовью не бывшей. Я стал жадно читать другие две книги, «Лорелею Стрендж» и «Американский городок». Ничего более вдохновляющего я с тех пор не встречал.

Мне казалось, что уникальная манера Фаулза предназначена именно для меня, именно ко мне обращена. Его романы были плавными, живыми, насыщенными. Я ни от кого не сходил с ума, но эти книги читал и перечитывал, потому что они говорили со мной обо мне самом, о моих отношениях с другими людьми, о том, как трудно удерживать штурвал жизни, об уязвимости людей, о хрупкости нашего существования. Они придавали мне сил и удесятеряли мое желание писать.

В годы, последовавшие за отказом Фаулза от творчества, его стиль пытались имитировать другие писатели. Они силились дышать его вселенной, просчитывать его способ построения сюжета, подражать его чуткости. Но я видел, что это едва ли кому-то по плечу. Натан Фаулз был один такой, единственный и неповторимый. Всякий читатель, независимо от личных симпатий, вынужден был признать, что другого подобного ему нет. Даже слепой, прочтя хотя бы страницу его книги, набранной азбукой Брайля, понимал, кто автор. Я всегда считал это истинным мерилом таланта.

Сам я скрупулезно разбирал его романы, пытаясь проникнуть в их тайны; потом загорелся желанием установить с ним контакт. Не надеясь на ответ, я несколько раз обращался к нему через его французское издательство и американского агента. Свою рукопись я ему тоже отправил.

И вот десять дней назад я обнаружил на официальном сайте острова Бомон предложение работы. Островному книжному магазинчику «Алая роза» требовался продавец. Я сразу написал туда письмо, и в тот же день Грегуар Одибер, хозяин магазинчика, связался со мной по FaceTime и сообщил, что остановился на моей кандидатуре. Продавец был нужен ему на три месяца. Платить он обещал не много, зато предоставлял жилье и две кормежки в день в «Форт де Кафе», одном из ресторанчиков на деревенской площади.

Я пришел в восторг от такой перспективы, ведь, как можно было понять из письма, мне хватит времени, чтобы писать, да еще в столь вдохновляющей обстановке! А главное, я познакомлюсь там – прочь сомнения! – с самим Натаном Фаулзом.

3

Шкипер заложил вираж, яхта сбавила ход.

– Прямо по курсу земля! – крикнул он, указывая подбородком на вырисовывающийся на горизонте силуэт острова.

Остров Бомон, находящийся в сорока пяти минутах плавания от берега Вара, имеет форму полумесяца шириной в шесть километров и длиной в пятнадцать. Его издавна славили как уголок дикой нетронутой природы, одну из жемчужин Средиземноморья, ожерелье с бусинами-бухточками с бирюзовой водой, сосновыми рощами и пляжами с мелким песочком, первозданный Лазурный Берег без туристов, мусора и бетона.

За последние десять дней я успел проштудировать все мыслимые материалы об острове. С 1955 года Бомон принадлежал скрытному семейству итальянских промышленников Гальинари, которые в начале 60-х годов вкладывали умопомрачительные суммы в обустройство острова, в том числе в канализацию, разбивку террас и в строительство одной из первых на побережье спортивных гаваней.

Годами развитие острова следовало четкому принципу: никогда не жертвовать благополучием жителей ради веяний современности. Для островитян существовали две существенные угрозы: спекулянты и туристы.

С целью ограничить строительство Совет острова ввел простое правило: заморозить общее количество счетчиков воды по примеру калифорнийского городка Болинас, давно избравшего этот путь. Благодаря этому решению население здесь вот уже тридцать лет не превышает цифру в полторы тысячи человек. На Бомоне обходились без агентства недвижимости: часть собственности переходила по наследству, для остальных действовал механизм кооптации. Сдерживанию туризма способствовало строгое ограничение транспортного сообщения с континентом. Что в высокий сезон, что зимой единственный «челнок» – знаменитый «Смельчак», гордо именовавшийся паромом, – сновал туда-обратно трижды в день, и ни разу больше, отходя от причала Бомона в направлении Сен-Жюльен-ле-Роз в 8 утра, в 12.30 и в 19 часов. Все происходило по старинке: без предварительного заказа билетов, с соблюдением приоритета для местных жителей.

Справедливости ради надо уточнить, что Бомон не был враждебен к туристам, просто там для них ничего не было предусмотрено. На острове насчитывалось всего три кафе, два ресторанчика и одна пивная. Отеля не было, островитяне редко сдавали жилье приезжим. Но чем больше людям отбивали желание заглядывать на остров, тем более загадочным он казался, тем сильнее манил. Помимо местного населения, проживавшего там круглый год, имелись и богачи, хозяева второго типа жилья на острове. За десятилетия там прижились немногочисленные бизнесмены и художники, плененные безмятежностью этого буколического местечка. Одному владельцу хай-тек-компании и двум-трем солидным виноделам удалось обзавестись на острове виллами. Но богатство и известность там не ценились, привлекать к себе внимание не было принято. Островное сообщество не спешило раскрывать объятия новичкам, идя им навстречу только на том условии, что они примут ценности, соответствующие духу Бомона. Между прочим, недавно поселившиеся на острове люди защищали его ревностнее всех остальных.

Эта замкнутость вызывала критику и даже негодование у тех, кому дали от ворот поворот. В начале 1980-х годов правительство социалистов делало попытки выкупить Бомон – официальной целью объявлялось намерение внести его в список охраняемых территорий, но на самом деле задачей было покончить с его своеобразным статусом. Однако в ответ вскипела такая волна возмущения, что правительству пришлось отступить. Власти зарубили себе на носу, что остров Бомон – особенное место, крохотный, омываемый хрустальными водами райский уголок в считаных кабельтовых от побережья Вара, кусочек Франции, но все же не вполне Франция.

4

Высадившись на берег, я поволок свой чемодан по пристани. Спортивный порт был невелик, но прекрасно оборудован и полон очарования. Городок нависал кольцевым амфитеатром над гаванью, под безоблачным ослепительным небом пестрели ярусы разноцветных домиков. Сначала это зрелище напомнило мне греческий остров Идра, где я побывал в детстве с родителями, но стоило мне зашагать по крутым узким улочкам, и я переместился в Италию 60-х годов. Немного погодя, забравшись достаточно высоко, я впервые увидел белые песчаные пляжи и невольно сравнил их с дюнами Массачусетса. Завершая первое знакомство с островом по пути к центру городка под стук колесиков своего чемодана, я понял, что уникальность и волшебство Бомона – плоды именно этого неуловимого сочетания. Бомон оказался хамелеоном, ни на что не похожим, сопротивляющимся любой классификации, местом, не поддающимся анализу и обманывающим ожидания.

Я быстро добрался до центральной площади. Теперь все вокруг меня – не то деревня, не то провинциальный городок – казалось вышедшим из романа Жана Жионо. Сердце Бомона носило название «площадь Мучеников». Здесь имелось все, что полагается: тенистые деревья, башня с часами, монумент павшим солдатам, звонкий фонтан, площадка для игры в петанк.

Бок о бок, увитые виноградом, здесь стояли вывески местных ресторанчиков: «Сен-Жан-Ивер» и «Ле-Фор-де-Кафе». На террасе последнего я узнал сухой профиль Грегуара Одибера, доедавшего артишоки в перечном соусе. Больше всего он смахивал на старомодного школьного учителя: бороденка с проседью, тесная жилетка, длиннополый мятый пиджак из льна.

Узнав меня, он величественным жестом пригласил меня к себе за столик и налил, как школьнику, лимонаду.

– Должен первым делом предупредить: в конце года я закрываю лавочку, – сразу огорошил он меня.

– То есть как?

– Потому мне и понадобился сотрудник: надо все разобрать, сосчитать, провести последнюю инвентаризацию.

– А потом вы оставите ключи под дверью?

Он утвердительно кивнул, подбирая ломтем хлеба остатки оливкового масла из тарелки.

– Почему?

– Потому что мое занятие утратило смысл. Год за годом оно приносило все меньше денег, этот процесс необратим. А то вы не знаете, что к чему: власти не препятствуют процветанию гигантов сети, не платящих во Франции налоги.

Владелец книжного магазина вздохнул, немного поразмыслил и добавил, как фаталист-провокатор:

– Будем реалистами. Зачем тащиться в книжный магазин, когда со своего айфона можно в три клика заказать любую книгу?

– По массе причин! Вы уже нашли покупателя для своего гиблого бизнеса?

Одибер пожал плечами.

– Он никому не нужен. Нынче книга – самый нерентабельный товар. Мой книжный магазин – не первый, вынужденный закрыться. И не последний.

Он перелил остатки вина в графине себе в бокал и выпил залпом.

– Идемте, покажу вам «Алую розу», – сказал он, складывая салфетку и вставая.

Я зашагал следом за ним через площадь к магазину. Смертельно скучная витрина была заставлена книгами, собиравшими пыль уже много месяцев. Одибер толкнул дверь и посторонился, пропуская меня внутрь.

В магазине царила такая же тоска, как и на витрине. Мрачные стены превращали помещение в темную пещеру. Полки из ореховой древесины сами по себе выглядели привлекательно, но от отягощавшей их классики веяло отталкивающим снобизмом. То была культура в самом академическом понимании. Я уже начал понимать, что за человек Одибер, и догадывался, что его хватил бы удар от одного предложения торговать фантастикой, фэнтези и японскими комиксами.

– Сейчас познакомитесь с вашей комнатой, – сказал он, указывая на деревянную лестницу в глубине магазина.

Владелец обитал на втором этаже, а меня поселил на третьем, в длинной мансарде. За скрипучими окнами до полу меня ждала приятная неожиданность – выходящий на площадь балкон. Шикарный морской вид несколько меня приободрил, как и путаница улочек, устремлявшихся к берегу, виляя между разномастными домишками цвета охры, сложенными из впитавших седую старину камней.

Разобрав свои вещи, я спустился в магазин, где Одибер принялся объяснять, что ему от меня нужно.

– Вайфай работает через пень-колоду, – предупредил он, включая старый компьютер. – То и дело приходится ходить наверх и перезагружать роутер.

Пока компьютер оживал, хозяин включил электрическую плитку и залил воду в кофеварку.

– Как насчет кофе?

– С удовольствием.

Оставив его колдовать над кофе, я прошел по магазину. На щите за кассой красовались древние страницы еженедельника Livres Hebdo из времен, когда творил Ромен Гари (если я преувеличил, то несильно). Меня тянуло раздвинуть шторы, скатать и убрать в дальний угол вытертые багровые ковры, совершенно иначе расставить все на полках и на выкладке.

Одибер, оказывается, умел читать мысли.

– «Алая роза» открылась в 1967 году. Нынче книготорговля приносит одни убытки, не то что тогда… В те времена сюда валом валили французские и зарубежные авторы. Обожали устраивать здесь читательские встречи и подписывать свои новинки.

Он достал из ящика книгу благодарностей в кожаном переплете. В ней оставили автографы Мишель Турнье, Жан-Мари Гюстав Леклезио, Франсуаза Саган, Жан д’Ормесон, Джон Ирвинг, Джон ле Карре и… Натан Фаулз.

– Вы всерьез собираетесь закрыть магазин?

– Без всякого сожаления, – подтвердил он. – Люди больше не читают, что с этим поделаешь?

Я был не столь категоричен:

– Читают, только по-другому.

Одибер выключил плитку, прервав свист итальянской кофеварки.

– Ладно, вы же понимаете, о чем речь. Я говорю не о развлечении, а о настоящей литературе.

Как же, как же, о ней, любимой, о «настоящей литературе»… В какой-то момент такие люди, как Одибер, обязательно поминали ее заодно с «настоящими писателями». Но я никогда ни за кем не признавал права учить меня, что читать, а чего не читать. Привычка корчить из себя судью, выносящего приговор, что литература, а что нет, казалась мне недопустимым самомнением.

– Много вы знаете настоящих читателей? Вряд ли они вокруг ходят толпами, – не унимался разочаровавшийся торговец духовной пищей. – Я об умных читателях, посвящающих много времени чтению серьезных книг. – Не дожидаясь ответа, он, распалившись, зачастил: – Между нами говоря, сколько во Франции осталось настоящих книгочеев? Десять тысяч? Пять? Думаю, и того меньше.

– Какой вы пессимист!

– Ничего подобного! Нужно себе признаться: мы вползаем в литературную пустыню. Нынче все хотят быть писателями и никто не читает.

Желая закрыть эту тему, я указал на фотографию Фаулза в альбоме:

– Это Натан Фаулз. Вы с ним знакомы?

Одибер прищурился, соображая, как лучше ответить.

– Так, немножко… Настолько, насколько возможно быть знакомым с Натаном Фаулзом…

Он подал мне чашку кофе цвета и консистенции чернил.

– Фаулз представлял здесь свою книгу не то в девяносто пятом, не то в девяносто шестом. Он тогда в первый раз попал на остров. Между прочим, это я помог ему купить здесь дом, называется «Южный Крест». И все, после этого мы перестали общаться.

– Он заглядывает к вам в магазин?

– Нет, никогда.

– Как вы думаете, если я к нему приду, он не откажется подписать для меня свою книгу?

Одибер вздохнул и покачал головой.

– Советую сразу отказаться от этой мысли. Иначе можно запросто схлопотать пулю.

Интервью Натана Фаулза агентству «Франс Пресс» (отрывок)

(12 июня 1999 г.)

Вы подтверждаете, что в 35 лет, в зените славы, вы завершаете свою карьеру романиста?

– Да, я со всем этим покончил. Десять лет я посвятил серьезной писанине, десять лет день за днем елозил задницей по стулу с раннего утра, впившись взглядом в клавиатуру. Не желаю больше такой жизни.

Ваше решение бесповоротно?

– Да. Искусство вечно, жизнь коротка.

Тем не менее в прошлом году вы сообщили, что трудитесь над новым романом с предварительным названием «Непобедимое лето».

– Так, наброски. Начал и бросил.

Что вы скажете вашим многочисленным читателям, ожидающим от вас нового произведения?

– Пускай не ждут. Я больше не стану писать книг. Читайте других авторов, этого добра навалом.

Трудное дело – писать?

– Да, но, без сомнения, легче многого другого. Трудность, источник страха – в иррациональности писательского труда: то, что ты написал три романа, не значит, что у тебя получится четвертый. Здесь нет ни метода, ни правил, ни размеченных маршрутов. Начало каждого нового романа – это прыжок в неведомое.

А что вы умеете, кроме этого?

– Вроде бы у меня недурно получается телячье рагу.

Как вы считаете, ваши романы войдут в историю?

– Надеюсь, что нет.

Какую роль может играть литература в современном обществе?

– Никогда не задавался этим вопросом и не собираюсь начинать сегодня.

Вы также приняли решение больше не давать интервью?

– Надавал уже… Дурацкое, бессмысленное занятие, годится разве что для рекламы. Чаще всего – если не всегда – слова перевирают, вырывают из контекста. Сколько я ни пытался «объяснять» свои романы, результат был неудовлетворительный, с ответами на вопросы о моих политических взглядах и личной жизни дела обстояли еще хуже.

Знание биографии любимого писателя все-таки помогает лучше понять его творчество…

– Я согласен с Маргарет Этвуд: желание повстречать автора понравившейся книги сродни желанию повстречать утку из-за любви к фуа-гра[3].

Но разве не естественно желание попытать писателя о смысле его труда?

– Нет, это противоестественно. Писатель годен только для того, чтобы его читать.

2

Учиться писать

Ремесло писателя уступает прочностью ремеслу жокея. Джон Стейнбек
Неделю спустя

18 сентября 2018 г., вторник

1

Наклонив голову и вцепившись в руль, я из последних сил крутил педали, штурмуя возвышенность на восточной оконечности острова. С меня крупными каплями катил пот. Прокатный велосипед стал весить добрую тонну, лямки рюкзака врезались мне в плечи.

Я тоже очень быстро влюбился в Бомон. Я жил здесь уже неделю и использовал любую возможность, чтобы изучить его вдоль и поперек.

Северный берег я успел исследовать на совесть. Это там находится порт, главный «город» и самые красивые пляжи. Скалистый южный берег не так доступен, более дик, но не менее красив. Я побывал там, на полуострове Сен-Софи, всего один раз и восхитился одноименным монастырем, где все еще живут два десятка монахинь ордена бенедиктинок.

До противоположной оконечности острова, мыса Сафранье, куда я сейчас направлялся, не доходила кольцевая сорокакилометровая дорога. Чтобы туда попасть, нужно было миновать последний северный пляж, Серебряную бухту, и проехать еще пару километров по узкой дорожке через сосновую рощу.

Согласно сведениям, которые мне удалось собрать за неделю, этот путь, носивший симпатичное название «тропа Ботаников», вел к берлоге Натана Фаулза. Наконец я уткнулся в алюминиевые ворота в высоком каменном заборе. Ни почтового ящика, ни фамилии владельца. Теоретически дом назывался «Южный Крест», но это ничем не подтверждалось. Таблички на воротах неласково сообщали нечто иное: «Частная собственность», «Вход воспрещен», «Злая собака», «Видеонаблюдение»… Ни звонка, ни какого-либо еще способа о себе сообщить я не нашел. Смысл был ясен: «Кто бы ты ни был, тебя здесь не ждут».

Я приставил велосипед к забору и побрел дальше. Вскоре сосны сменились густым кустарником: вереск, мирта, дикая лаванда. Через полкилометра я вышел на скалу, круто обрывавшуюся в море.

Рискуя переломать ноги, я нащупал шаткую опору и продолжил спуск. Наконец склон утратил крутизну, а еще через полсотни метров, обогнув внушительный валун, я узрел-таки жилище Натана Фаулза.

Вилла прижималась к скале. Это было сооружение в современном стиле – трехуровневый параллелепипед из железобетона, обвитый, как гирляндами, балконами, со спускающейся к морю каменной лестницей. В растущем прямо из камня цокольном этаже зияли корабельные иллюминаторы. За его широкими воротами находился, судя по всему, лодочный ангар. У деревянных сходней покачивался на воде сверкающий лаком деревянный моторный катер Riva Aquarama.

Осторожно прокравшись по камням, я заметил на балконе второго этажа движущуюся тень. Неужели это сам Фаулз? Я приставил ладонь козырьком ко лбу, чтобы рассмотреть силуэт. Мужчина на веранде… пристраивал к плечу приклад ружья.

2

Я едва успел нырнуть за камень, как прогремел выстрел. Пуля со звоном отскочила от камня в четырех-пяти метрах позади меня, и я чуть не оглох. Целую минуту я простоял, боясь пошевелиться, с бешено бьющимся сердцем, дрожа всем телом, обливаясь потом. Одибер не соврал: Фаулз и впрямь тронулся умом, раз открывает стрельбу по непрошеным гостям. Я никак не мог отдышаться. Предостережение было недвусмысленным, голос разума требовал, чтобы я бежал отсюда без оглядки. Но вопреки ему я решил не отступать, наоборот, дерзко выпрямился и стал приближаться к дому. Фаулз спустился и красовался теперь на помосте, нависшем над скалой. Вторая пуля вонзилась в ствол поваленного ветром дерева, меня обдало древесной трухой. Никогда еще я так не трусил, тем не менее, пересиливая себя, знай себе прыгал с камня на камень. Натан Фаулз, чьи романы я обожал, не мог переродиться в заурядного убийцу. Но, словно взявшись меня переубедить, он выпалил и в третий раз. Всего в полуметре от моей ноги взвился столбик пыли.

Я сократил расстояние между нами до нескольких шагов.

– Проваливай! Это частная собственность! – крикнул он со своего помоста.

– Это не причина в меня стрелять!

– Для меня – очень даже причина!

Мне в глаза било солнце. Фаулз был для меня просто силуэтом без отличительных черт. Коренастый человек среднего роста, в панаме, в темных очках с синеватыми стеклами. Главное, он продолжал в меня целиться, готовый снова открыть огонь.

– Чего тебе здесь надо?

– Я пришел к вам, месье Фаулз.

Я снял со спины рюкзак и полез в него за рукописью «Застенчивых вершин».

– Меня зовут Рафаэль Батай. Я написал роман. Мне бы хотелось, чтобы вы его прочли и высказали свое мнение.

– Плевать мне на твой роман. Ты не имеешь права здесь появляться и меня донимать.

– Я слишком вас уважаю, чтобы донимать.

– Тем не менее ты это делаешь. Если бы уважал, то уважал бы и мое право на приватность.

Присоединившийся к Фаулзу на веранде красивый пес – золотистый ретривер светлой масти – принялся меня облаивать.

– Почему ты не остановился, когда я начал стрелять?

– Я знал, что вы меня не убьете.

– С чего ты это взял?

– Вы же написали «Лорелею Стрендж» и «Сраженных молнией».

Ослепленный солнцем, я услышал, как он усмехается.

– Если ты воображаешь, что писатели обладают теми моральными свойствами, которыми наделяют своих героев, то ты очень наивен, если не попросту глуп.

– Послушайте, мне просто нужны ваши советы. Я хочу писать лучше.

– Советы? Ни один совет еще не сделал ни одного писателя лучше! Будь у тебя голова на плечах, ты сам бы давно об этом догадался.

– Никогда не вредно уделить немного внимания другому.

– Никто не может научить тебя писать. Этому приходится учиться самому.

Фаулз в легкой задумчивости опустил ствол и погладил свою собаку.

– В общем, ты явился за советом и уже его получил. А теперь убирайся.

– Можно оставить вам рукопись? – спросил я, все же доставая пачку страниц из рюкзака.

– Нет, я не стану это читать. Даже не думай.

– Как же с вами непросто!

– Ладно, еще один совет: займись чем-нибудь другим, забудь про писательство.

– То же самое мне все время твердят родители.

– Вот видишь, они умнее тебя.

3

От внезапного порыва ветра камень, на котором я переминался, захлестнуло волной. Спасаясь от воды, я перепрыгнул на другой камень и оказался еще ближе к писателю. Тот снова вскинул свое ружье – двуствольный охотничий «ремингтон вингмастер», такие можно увидеть в старых кинофильмах.

– Как тебя зовут? – спросил он, когда волна схлынула.

– Рафаэль, Рафаэль Батай.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать четыре года.

– Давно мараешь бумагу?

– Всю жизнь. Меня ничего не интересует, только это.

И, воспользовавшись тем, что завладел его вниманием, я выдал монолог: объяснил, что с самого детства чтение и сочинительство для меня – спасательные круги, избавление от посредственности и абсурдности мира, что я выстроил себе из книг внутреннюю цитадель…

– Ты долго еще будешь утомлять меня своими клише? – не выдержал он.

– Это не клише! – возмутился я и, оскорбленный, запихал свою рукопись обратно в рюкзак.

– Мне бы твои годы! Я бы точно мечтал не о писательстве, а о чем-нибудь другом.

– Почему?

– Потому что писательское существование – наименее гламурное из всех, что только можно себе представить, – сказал Фаулз со вздохом. – Ты хочешь вести жизнь зомби – одинокую, в отрыве от людей? Хочешь проводить целые дни в пижаме, портить глаза перед экраном, давиться холодной пиццей, беседовать с вымышленными персонажами, постепенно сводящими тебя с ума? Ночи напролет истекать кровавым потом, корпя над фразой, которую три четверти твоих паршивых читателей даже не заметят? Вот что значит быть писателем.

– Вообще-то не только это…

Но Фаулз уже меня не слышал, его понесло:

– Хуже всего то, что ты становишься невольником этого дерьмового существования, потому что пребываешь в иллюзии, что ручка и клавиатура превращают тебя в демиурга, мастера подправлять реальность.

– Вам хорошо так говорить, вы всего добились.

– Чего я добился?

– У вас миллионы читателей, слава, деньги, литературные премии, девушки занимают очередь, чтобы лечь в вашу постель…

– Знаешь, если ты пишешь ради денег и девок, то лучше найди себе другое занятие.

– Вы понимаете, что я имею в виду.

– Не понимаю. Не знаю даже, зачем я с тобой болтаю.

– Я оставлю вам рукопись.

Не обращая внимания на его недовольство, я забросил рюкзак к нему на помост.

От неожиданности писатель шарахнулся в сторону, поскользнулся, шлепнулся на камни, вскрикнул, попытался подняться.

– Вот чертовщина! Ногу подвернул!

– Простите. Сейчас я вам помогу.

– Лучше не подходи! Хочешь помочь – держись подальше. Глаза бы мои тебя не видели!

Он подобрал ружье и прижал к плечу приклад. Я не сомневался, что в этот раз он не промахнется. Отпрыгнув, я бросился наутек, виляя между валунами и даже, пренебрегая достоинством, перемещаясь на четвереньках, лишь бы меня не догнала пуля разъяренного писателя.

Удаляясь, я не мог не думать о причинах его горького разочарования. Я начитался его интервью, данных до 1999 года. Прежде чем распрощаться с литературой, Фаулз раздавал их весьма охотно, демонстрировал доброжелательность, неизменно подчеркивал свою любовь к чтению и писательству. Что же заставило его так перемениться?

Почему человек, оседлавший вершину славы, вдруг отвергает все, что любил делать, все, что его сделало и что его кормит, почему замыкается в одиночестве? Что такого чудовищного стряслось в жизни Фаулза, что он от всего отвернулся? Тяжелая депрессия? Траур? Болезнь? Пока еще никто не сумел ответить на эти вопросы. Что-то мне подсказывало, что если мне удастся проникнуть в загадку Натана Фаулза, то осуществится и моя мечта: моя книга увидит свет.

В сосновом лесу я снова сел на велосипед, вернулся на дорогу и покатил назад в город. День прошел не зря. Пусть Фаулз ничему меня не научил, зато он сделал кое-что получше: подсказал сногсшибательный сюжет для романа и вселил в меня энергию, необходимую, чтобы кинуться писать.

3

Список писательских покупок

Я не принадлежал к своре плохих писателей, притворяющихся, будто пишут только для самих себя. Для себя пишут только списки покупок, чтобы выбросить, когда все будет куплено. Все остальное – послания, адресованные другим. Умберто Эко. Откровения молодого романиста
Три недели спустя,

8 октября 2018 г., вторник

1

Натан Фаулз был в негодовании и растерянности.

Он полулежал в кресле, положив на обитую мольтоном банкетку правую ногу в гипсе, и в отчаянии скрежетал зубами. Его пес Бранко – единственная небезразличная ему живая душа – уже два дня как куда-то запропастился. Золотистый ретривер если и пропадал иногда, то не более чем на пару часов. С ним, несомненно, случилась беда: беднягу сбила машина, он лежит где-то раненый или его украли.

Прошлым вечером Натан позвонил в Нью-Йорк литературному агенту Джасперу Ван Вику, своему главному связующему звену с миром, одному из немногих, имевших право именоваться его другом, и попросил у него совета. Джаспер вызвался обзвонить всех коммерсантов в Бомоне. Кроме того, по его просьбе было изготовлено и разослано по всем адресам на острове объявление, обещавшее тысячу евро тому, кто найдет собаку. Теперь оставалось только скрестить пальцы и ждать.

Натан с кряхтением уставился на свою загипсованную лодыжку. Еще не было одиннадцати, а ему уже хотелось виски. Вот уже три недели он лежал загипсованный из-за этого балбеса Рафаэля Батая. Сначала он решил, что просто растянул ногу и проблема будет устранена при помощи льда и пары таблеток парацетамола. Но, проснувшись на следующее утро после инцидента с непрошеным гостем, он понял, что так легко не отделается. Отек не спал, более того, он не мог сделать и шагу, не взвыв от боли.

Пришлось вызвать Жан-Луи Сикара, единственного на Бомоне врача. Этот оригинал уже тридцать лет колесил по острову на старом мопеде. Его диагноз был обескураживающим: разрыв связок и суставной сумки, сильное повреждение сухожилия.

Сикар прописал пострадавшему полную неподвижность, а главное, наложил гипс аж до самого колена, чем на все эти три недели обрек его на сумасшествие.

Теперь Фаулз метался по дому на костылях, как лев в клетке, пожирая во избежание тромбов антикоагулянты. Но, на его счастье, уже менее чем через сутки должно было грянуть избавление. С утра пораньше он, вообще-то редко пользовавшийся телефоном, не смог не позвонить старому эскулапу, чтобы убедиться, что тот не забыл о назначенном визите. Он даже уговаривал Сикара не тянуть и прибыть немедленно, но из этого ничего не вышло.

2

Телефонные трели вывели Фаулза из летаргии. Писатель обходился без мобильной связи, без почтового адреса, без компьютера, довольствуясь старым бакелитовым телефоном на переносной деревянной стойке – условной границе между гостиной и кухней. По этому телефону он только звонил сам, никогда не отвечая на звонки; когда ему звонили, включался автоответчик этажом выше. Но сегодня он, горюя по собаке, изменил своим привычкам: встал и потащился на костылях к аппарату.

Звонил Джаспер Ван Вик:

– Потрясающая новость, Натан: Бранко нашелся!

Фаулз испытал колоссальное облегчение.

– С ним все в порядке?

– Жив-здоров! – заверил его агент.

– Кто его нашел?

– Молодая женщина увидела его на дороге близ полуострова Сен-Софи и доставила в «Уголок Эда».

– Ты попросил Эда привезти Бранко сюда?

– Девушка хочет сделать это сама.

Натан сразу почуял ловушку. Сен-Софи на противоположном конце острова, это самая удаленная от мыса Сафранье точка. Вдруг эта особа похитила собаку, чтобы с ним познакомиться? В начале 80-х годов журналистка Бетти Эппс провернула подобный трюк с Сэлинджером: назвавшись вымышленным именем, превратила банальный разговор в интервью, которое потом продала американским газетам.

– Кто она такая?

– Матильда Моннэ. Кажется, швейцарка, отдыхает на острове: снимает комнату рядом с бенедиктинским монастырем. Работает журналисткой в женевской «Ле Тан».

Фаулз горестно вздохнул. Если бы хоть цветочница, колбасница, медсестра, летчица… Какое там, журналистка!

– Нет уж, Джаспер, это явная западня!

Он хватил кулаком по косяку. Ему позарез был нужен его пес Бранко, а он был позарез нужен псу, но поехать за ним на машине он никак не мог. Но стоит ли это того, чтобы совать голову в петлю? ЖУРНАЛИСТКА из «Ле Тан»… Он вспомнил корреспондента этой газеты, когда-то бравшего у него интервью в Нью-Йорке. Тот корчил из себя всезнайку, но романа, ясное дело, не читал. Хуже всех как раз такие журналисты, расхваливающие вашу книгу, ничего в ней не поняв.

– Вдруг то, что она журналистка, простая случайность? – предположил Джаспер.

– Случайность? Ты свихнулся или насмехаешься?

– Брось, Натан, не кипятись. Пусть приедет в «Южный Крест», ты заберешь у нее собаку и выставишь ее.

Сжав трубку, Фаулз потер веки, выгадывая дополнительные секунды на размышление. С загипсованной ногой он чувствовал себя беззащитным и страшился ситуации, которую не сможет контролировать.

– Ладно, – скрепя сердце уступил он. – Пусть едет. Матильда Моннэ, говоришь? Жду ее в середине дня. Объясни ей, как сюда попасть.

3

Был полдень. Потратив двадцать минут на уговоры, я сумел продать экземпляр манги «Дальние края», шедевр Танигучи, и теперь улыбался, довольный собой. Не прошло еще и месяца, а я уже сумел преобразить книжный магазин. Метаморфозой это не назовешь, но перемен было немало, и все существенные: стало больше света и воздуха, посетителя встречала улыбка, а не насупленная физиономия. Я даже добился от Одибера разрешения заказать несколько книг, чтение которых не побуждало к раздумьям, а позволяло уноситься мыслями в неведомую даль. Все вместе, пускай это были мелочи, говорило об одном: культура может приносить удовольствие.

Надо отдать владельцу магазина должное: он развязал мне руки. Он оставил меня в покое и даже нечасто спускался в магазин, покидая свою квартиру только с целью опрокинуть на площади рюмочку-другую. Погрузившись в бухгалтерию, я убедился, что он сгущал краски: положение магазина было далеко не катастрофическим. Будучи владельцем недвижимости, Одибер, как и многие другие коммерсанты Бомона, получал от собственницы острова, компании семьи Гальинари, щедрые субсидии. Немного старания и динамизма – и магазину можно было вернуть былой блеск и даже, как мне мечталось, писателей, подписывающих для благодарных читателей свои книги.

– Рафаэль?

В дверь просунул голову Питер Макфарлейн, хозяин соседней булочной. Этот симпатичный шотландец четверть века назад поменял один остров на другой. Его пекарня славилась провансальской пиццей и сладким рождественским хлебом. Заведение носило забавное название Bread Pit, поскольку в тысяче миль от Бомона игра слов всегда была в почете. Заимствовать ее отказывались лишь немногие зануды, вроде Эда с его унылым «Уголком».

– Заглянешь на аперитив? – предложил мне Питер.

Дня не проходило, чтобы кто-нибудь не позвал меня на церемонию аперитива. В полдень люди рассаживались на террасах и смаковали кто пастис, кто гордость острова, белое вино «Терра-дей-пини». Сперва это казалось мне деревенской причудой, но я быстро втянулся в игру. На Бомоне все друг друга знали. Куда бы вы ни забрели, всюду попадались знакомые, с которыми можно было приятно посудачить. Люди не жалели времени на жизнь, на беседу, что для меня, привыкшего к серости, агрессивности, отравленной среде Парижа, было в новинку.