Лючано Де Крешенцо

Елена, любовь моя, Елена!

ПРЕДИСЛОВИЕ

Я принадлежу к поколению, никогда не игравшему в индейцев и ковбоев. Не знаю, чем это объяснить: может, тем, что в сороковые годы у нас еще не было фильмов Джона Уэйна, а может, и тем, что Муссолини заставлял нас интересоваться не Диким Западом, а «чистой» классикой. Во всяком случае, мы, баллилы,[1] затевая драку, разбивались на греков и троянцев, а не на индейцев сиу и кавалеристов Седьмого полка.

Первая сохранившаяся в моей памяти война мальчишек велась между четвертым «Б» и четвертым «В» неаполитанского лицея имени Умберто I, что на территории городского парка, как раз между пьяцца Виттория и так называемым Музыкальным павильоном (который по этому случаю стоял с выбитыми цветными стеклами). Мечи у нас были деревянные, а вместо щитов шли в ход крышки от мусорных баков с выведенной большими буквами надписью: «Смерть сынам Трои».[2] Почему именно мы были греками, а они – троянцами, я до сих пор не понимаю: скорее всего потому, что четвертый «Б» первым до этого додумался. Конечно же, каждому из нас хотелось быть Ахиллом, но, чтобы заявить об этом вслух, нужно было помериться силой с моим одноклассником Аваллоне – буйволом со здоровенными, как окорока, ручищами.

Роли Диомеда, Аякса Теламонида, Аякса Оилида и Идоменея сразу расхватали ребята покрепче, так что мне пришлось довольствоваться ролью Эпистрофа из Фокиды – героя, которым пренебрег даже сам Гомер, лишь единожды упомянув его в числе славных вождей. Но, чтобы вам стало ясно, насколько это распределение ролей зависело от случая, достаточно будет сказать, что последнего ученика в классе простофилю Котеккью мы назначили хитроумным Одиссеем только потому, что ему покровительствовал Аваллоне.

Менелаем, естественно, не хотел быть никто, поскольку общеизвестно, что брат Агамемнона – рогоносец. Вот все и стеснялись этого имени. Но по справедливости сию неблагодарную роль следовало играть мне, и только мне, ибо как раз тогда мне изменила Елена Чераволо из третьего «А» (даже имя у изменницы было подходящее!).

Однажды я дожидался ее у дверей школы, как обычно в час дня. Уже вышли все ее подружки, только она не появлялась. Когда же я наконец справился о ней у какой-то белобрысенькой девчонки в очках, та не без ехидства ответила: «Твоя Елена смылась с уроков с Джорджо, ну с тем, долговязым, из четвертого «В». Я обомлел: мне, только что написавшему стихотворение, которое называлось «Елена, любовь моя, Елена», так хотелось прочесть его любимой по пути домой! До вечера ходил я как потерянный, а назавтра свершил акт самой гнусной мести – сказал Аваллоне, что хулиганы из четвертого «В» прозвали его «куском сала». Этого оказалось достаточно, чтобы тут же разразилась великая война между ахейцами и троянцами.

Аваллоне, то бишь Ахилл, был самым настоящим мафиозо: он требовал от каждого ученика нашего класса по сигарете в месяц, и тому, кто не выполнял его требования в срок, нельзя было позавидовать. Как-то всего лишь за слабую попытку проявить непослушание я получил такую трепку, что на всю жизнь ее запомнил. Зато и отомстил же ему я во время письменной по греческому! Когда этот верзила попросил у меня шпаргалку с переводом, я очень храбро ответил: «Меня зовут Эпистроф, я презренный фокидец и греческого не знаю. Если не можешь ничего написать сам, пусть тебе поможет твой приятель Одиссей!»

Подвигнутый этими воспоминаниями и испытывая почти неодолимое желание вновь пережить те дни, я в меру своих слабых сил попытался рассказать здесь о троянской войне – такой, какой ее увидел некий Леонтий – шестнадцатилетний юноша, отправившийся со своим наставником Гемонидом в Трою через девять лет после начала военных действий.

Леонтий ищет своего отца – царя Гавдоса: его уже пять лет считают без вести пропавшим, ибо никто из ахейцев не может с уверенностью сказать, что сам видел, как он погиб или попал в плен к троянцам. Есть, правда, еще одна гипотеза: не исключено, что дядя Леонтия Антифиний организовал заговор против его отца, чтобы завладеть царским троном на Гавдосе – небольшом островке к югу от Крита.

Едва ступив на сушу, юноша знакомится с Терситом – безобразным воином, которого все ненавидят за его злой язык. Послушать урода, так выходит, что Агамемнон – обыкновенный пройдоха. Ахилл – свирепый убийца, а Одиссей – завзятый мошенник. Поначалу Леонтий пытается защищать своих кумиров, но потом все же пасует перед очевидными фактами.

Действие романа восходит примерно к тому же времени, что и «Илиада», то есть все начинается со знаменитой ссоры между Агамемноном и Ахиллом, из-за которой «…великая скорбь на ахейскую землю приходит!»,[3] и заканчивается историей с троянским конем и последовавшей за ней резней. Леонтий, пристающий ко всем с расспросами о своем отце, знакомится с троянкой Экто и влюбляется в нее. Экто удивительно похожа на Елену. «Она или не она?» – с волнением спрашивает юноша. «Не она, – сурово отвечает ему Терсит, – да окажись она действительно Еленой, никогда не быть бы ей женщиной во плоти. Елена – призрак, облако в женском обличье, выдумка Геры, вознамерившейся уничтожить Трою!»

Этот двойственный, пробуждающий то страсть, то угрызения совести образ всегда живет в нас. Жертва или виновница – не все ли равно? – но именно Елена – главная в мире движущая сила.

Литература очень убедительно рисует ее неоднозначный образ. Елена – это воплощение женственности. Кто хоть раз в жизни испытал настоящую любовь, тот знает, о чем я говорю, знает, что ему никогда, ни на мгновение не удалось обладать любимой вполне: даже когда он сжимал ее в объятиях, даже когда она, обливаясь слезами, клялась ему в своей вечной любви.

Ах, Елена, любовь моя, Елена! Тебе посвящаю я свою книгу, надеясь встретить тебя вновь и страшась этой встречи.

ПО ПУТИ В ИЛИУМ

Глава I,

в которой мы знакомимся с Леонтием, шестнадцатилетним критским юношей, отправившимся в Трою на поиски пропавшего без вести отца, и в которой излагаются мифы о Талосе и Ифигении.



– Держись подальше, проклятый Стенобий, подальше! – орал Филоктерий. – Хочешь, чтобы Талос продырявил мне судно?! Не видишь, что ли? На нас гора надвигается!

Стенобий ничего не ответил, лишь поднял глаза к небу, словно призывая Зевса в свидетели: какие глупости приходится ему выслушивать!

– Я опасаюсь Талоса. Понимаешь? Не верю ему! – продолжал орать капитан. – Слушай, что я говорю: рано или поздно он продырявит мне судно. Если ты не перестанешь прижиматься к берегу, он разнесет корабль в щепки, вот увидишь!

– Клянусь всеми дочерьми Тавманта! – проворчал Стенобий. – Мне ли, первому ученику Ферекла, выслушивать этого слабоумного старца Филоктерия! Единственного на свете капитана, который все еще верит в россказни о бронзовом слуге!

Однако больше всего его раздражало, что Филоктерий повторял каждую фразу не менее двух раз, и, чтобы не слышать его причитаний, Стенобий спустился к zughitai[4] и приказал надсмотрщику немного отойти от берега. Он был раздражен и решил бросить якорь[5] в самом центре бухты Закрос, чтобы судно оказалось на равном удалении от любой точки побережья.



Историю о Талосе рассказывали тогда разве что новичкам, впервые ступившим на корабль. А история была такая. Однажды царь Крита Минос, которому досаждали непрестанные набеги пиратов-сардов, обратился за помощью к Гефесту, и тот подарил ему бронзового слугу (сегодня мы, пожалуй, назвали бы его роботом) по имени Талос, который каждую ночь трижды обегал остров и бросал огромные камни в приближавшиеся суда чужестранцев. Говорят, что Талое был особенно беспощаден к сардам: от злости он раскалялся добела и прижимал к себе всех, кто попадался ему на пути; несчастные вопили, но у Талоса их смертельные муки вызывали лишь смех.[6] Говорят еще, что у него была только одна вена, тянувшаяся от головы до лодыжки, и что однажды колдунья Медея, приворожившая Талоса любовным зельем, сама же и погубила его, вынув гвоздь, которым была заткнута эта вена.

На корме на связке канатов сидел юный воин – рыжеволосый и зеленоглазый Леонтий – единственный сын Неопула, царя маленького острова Гавдоса, что милях в двадцати от Крита. Юноша слышал воркотню Стенобия и понимал, что кормчий раздражен, но, будучи совсем неопытным, все же не мог не прислушаться и к словам капитана: даже если и не очень верить в миф о Талосе, зачем подставлять судно под камни? Ночь такая тихая, якорь вполне можно бросить вдали от берега. И ради чего рисковать? Ради нескольких метров каната? Все равно утром рабы вытащат судно на берег!



Всего два дня прошло с момента, когда они покинули Гавдос, а Леонтию казалось, что путешествие длится уже бог знает сколько времени. Вообще, не считая поездки с дядей Антифинием в Фест, он никогда не покидал своего острова. И хотя Леонтия приводила в восторг сама мысль, что он будет сражаться бок о бок с такими знаменитыми героями, как Аякс Теламонид или Ахилл, то есть с существами, равными в его представлении богам, юноше все же было страшновато. Да, не очень приятно знакомиться с миром во время войны. Леонтию только-только исполнилось шестнадцать, и всего несколько дней назад он стал обладателем chiton amfimaschalos – короткой туники, надев которую, юноши из зажиточных семей Гавдоса как бы оповещали сограждан о своем совершеннолетии. Об отце Неопуле у Леонтия остались весьма смутные воспоминания – время размыло его образ. В последний раз он видел отца девять лет назад, когда тот уезжал на войну. Больше о нем никто ничего не слышал.



– Просыпайся, Леонтий, солнце уже поднялось, – сказала ему мать. – Твой отец уезжает в далекую Трою. Скоро начнется обряд жертвоприношения.

Жертвоприношение! При воспоминании о том дне у Леонтия и сейчас сжимается сердце. Его козочку, его белоснежную козочку, которой он дал даже имя и с которой играл еще несколько часов назад, убили только для того, чтобы задобрить Посейдона! Правда, мама предупредила: «Леонтий, не играй с жертвенными животными, знай, рано или поздно их возложат на алтарь».

Но он, упрямец, все равно играл с ними. Нет, наверное, Посейдон – злой бог, если за то, чтобы ненадолго усмирить море, ему потребовалась жизнь такого милого создания. А перед отплытием на войну самого Леонтия в жертву богам принесли тельца.

– О Гемонид, – обратился он к сидевшему напротив пожилому мужчине, – ты, видевший свет и знающий больше, чем узнаю я, даже если мне удастся пережить старого Тифона, скажи, разве справедливо убивать ни в чем не повинных животных только для того, чтобы отвести от себя гнев какого-нибудь бога?

– Что ты имеешь в виду под словом «справедливо»? – отозвался Гемонид, имевший привычку отвечать вопросом на вопрос. – Если «справедливый» означает для тебя «священный», тогда все, что совершают жрецы, справедливо. Если под словом «справедливый» ты подразумеваешь «полезный», то знай, что нет ничего более полезного на свете, чем жертвоприношение. Дымом кормятся жрецы, а мясом жертвенных животных – бедняки, которым, не будь жертвоприношений и немножко везения при раздаче, вообще не довелось бы узнать вкус мяса.[7]

– Я хочу сказать, – уточнил Леонтий, – что мы перед отъездом заклали тельца. Я сам там был. Я видел. Бедное животное упиралось изо всех сил: хотя тельца украсили лентами и разрисовали, он чувствовал, что его убьют, и пытался избежать смерти – брыкался, пятился назад, упирался копытами в землю. Но тщетно: рабы тянули его на веревках и подгоняли палками. Я видел, как верховный жрец перерезал ему горло. От уха до уха. Я видел, как глаза животного помутнели, когда его телом завладела смерть, как жрец погрузил свои унизанные перстнями пальцы в эту ужасную рану. Я смотрел и плакал. И думал: какая прибыль от этого богу? И еще: какое такое зло причинили мы Посейдону? Зачем ему насылать на нас бури и грозы?

– О юный Леонтий, – промолвил Гемонид, несколько обескураженный пламенными речами своего воспитанника, – твоя душа нежнее души девственницы, впервые пораженной Эротом, ты печешься о судьбе животного, которое все равно пошло бы на убой, хотя бы для утоления голода таких же смертных, как ты и я. Что же должна была сказать Клитемнестра, когда от нее оторвали любимую дочь, чтобы принести ее в жертву Артемиде?

– Ты о какой дочери?

– Об Ифигении из Авлида, которую принесли в жертву богам.

– Зачем же?

– Чтобы наказать Агамемнона, оскорбившего Артемиду неосторожным словом.

– А что такого он сказал?

– По правде говоря, ничего особенного. Поразив оленя стрелой прямо в лоб, он, кажется, воскликнул: «Даже сама Артемида не смогла бы выстрелить лучше!»

– А дальше?

– А дальше – ничего. Что, по-твоему, он еще должен был сказать?

– И из-за такой чепухи богиня на него обиделась? – возмутился Леонтий. – Может, он вообще пошутил, просто настроение у него было хорошее… А что натворила богиня? Погубила невинную девушку!

– Мальчик мой, – перебил его Гемонид, – видать, ты плохо знаешь Артемиду: это самая обидчивая из всех богинь. За какую-то малость она убила у бедной Ниобы четырнадцать детей! Правда, до сих пор никто не может сказать с полной уверенностью, действительно ли Ифигения погибла. Поговаривают, будто ее видели в далекой Тавриде.[8]

– Расскажите-ка подробнее, как было дело.

– Когда разразилась война с троянцами, ахейский флот задержался в Авлиде в ожидании попутного ветра. Каждый вечер воины разводили на берегу костры, каждый вечер смотрели они на восток в надежде на благоприятные перемены. Самым жадным не терпелось поскорее высадиться в Трое: они перешептывались и заранее делили ждущую их там добычу—золото, серебро, женщин. Да только как назло ветры много дней подряд дули в противоположном направлении, а море мрачно ревело, угрожая даже судам, вытащенным на берег. Уставший от ожидания Агамемнон спросил у прорицателя Калханта, почему стихия так на него ополчилась. А жрец ответил, что Артемида очень обижена на него и ветер не уляжется до тех пор, пока в жертву ей не будет принесена старшая дочь Агамемнона. Агамемнон побледнел: Ифигения была его любимицей, да и у кого достало бы смелости сообщить об этом ее умнице-матери Клитемнестре? Выход из положения, как всегда, нашел Одиссей. Хитроумный итакец посоветовал Агамемнону отправить в Микены к царице Клитемнестре гонца с сообщением, что самый славный ахеец – быстроногий Ахилл вдруг воспылал любовью к Ифигении и хочет взять ее в жены. «Вот увидишь, – сказал Одиссей, – мать сразу же отправит ее сюда и еще порадуется своему счастью».

– Выходит, Ифигения не знала, что ее ждет смерть? – спросил взволнованный Леонтий.

– Конечно, нет, – подтвердил Гемонид, – она думала, что едет на свою свадьбу.

– …и чтобы понравиться будущему супругу, Ифигении, наверное, хотелось выглядеть еще краше, чем она была от природы, – подхватил Леонтий, все больше распаляясь от сцены, которую рисовало его воображение. – Подруги, конечно, обнимали ее и, с трудом скрывая зависть, говорили: «Ах, какая ты счастливая, какая у тебя будет замечательная свадьба!» Да и она сама, наверное, думала: «О, я, избранница богов, предназначивших мне в супруги самого сильного и самого благородного из героев!» А теперь, учитель, ответь мне, пожалуйста, можем ли мы называть «героем» человека, так обманувшего девушку?

– Ахилл не подозревал о коварном обмане, – заметил Гемонид, – а когда ему все рассказали, он просто взбеленился…

– Ну уж, взбеленился! – недоверчиво заметил Леонтий.

– …И решил освободить Ифигению силой, но она сама захотела принести себя в жертву во благо родины. Как же она была прекрасна, когда стояла на жертвеннике с распущенными по плечам длинными белокурыми волосами, ниспадавшими на ее беломраморное тело! А когда жрец распахнул на ней шафранового цвета одежды, чтобы вонзить нож ей в грудь, все воины – и отец, конечно, первый – отвели глаза. В этот момент Артемида с молниеносной быстротой похитила девушку, а на ее место положила окровавленного оленя. Есть свидетели, готовые поклясться, что они видели, как Ифигения в нежных объятиях Артемиды летела по небу, а кто-то даже утверждает, будто она теперь стала жрицей в варварской Тавриде. Правда ли все это, не скажу. Не исключено, что такой слух распустили сами ахейцы, чтобы смыть с себя пятно позора. Но, мой мальчик, перестань терзаться и подумай лучше о своем отце, ведь о нем, бедняге, мы действительно ничего не знаем. Жив ли он или уже сошел в мрачные чертоги Плутона?[9]

Всякий раз, когда кто-нибудь упоминал о Неопуле, Леонтий пытался восстановить в памяти его черты, но ему никогда это не удавалось. В голову приходили лишь второстепенные детали: высокий рост, властный голос, окладистая борода и нашейная цепь, украшенная клыками калидонского вепря.

В то утро толпа долго скандировала его имя: «Не-о-пул, Не-о-пул, Не-о-пул!»– и выкрикивала всякие добрые напутствия: «Желаем тебе стать самым знаменитым ахейцем!», «Да прославится остров Гавдос за морями!», «Пусть расположение богов сопутствует твоим судам до самой Трои!». С тех пор все вспоминали об отце, как о лучшем из смертных. Был он Неопул Честный, Неопул Мудрый, Неопул Справедливый и так далее.

Да, Леонтий совсем не знал отца. Девять лет назад тот уехал на войну, и уже почти пять лет от него не было никаких известий. Время от времени кто-нибудь возвращался с войны и рассказывал: «Его убил Деикоонт: Неопул мчался впереди всех и уже готов был одолеть стену Илиума, как пущенная жалким дарданцем стрела пронзила ему горло». «Да нет же, – возражал кто-то другой, – его убили фракийцы: он попал в устроенную ими засаду. Наш царь вступил в схватку с девятью врагами и погиб лишь потому, что один из них, подлый Пироф, похитил у него оружие и цепь, а тело бросил в бурные воды Скамандра». Но не успевали на острове приготовиться к траурной церемонии, как из Трои являлся еще какой-нибудь воин: «Стойте! Неопул жив! Его видели в Милете на одном из сорока кораблей царя карийцев Амфимаха, приковавшего его к скамье вместе с другими гребцами как жалкого раба». Единственно достоверным было то, что ни его трупа, ни оружия, ни драгоценной цепи с клыками вепря так и не нашли.

И вот теперь Леонтий направлялся в Трою, чтобы узнать правду об отце, а также потому, что за последний год жизнь его на острове Гавдос сделалась совершенно невыносимой: дядя Леонтия Антифиний, став правителем, оказался жестоким деспотом. Достаточно было кому-нибудь выразить свое несогласие с ним – даже если речь шла о сущем пустяке, – как назавтра где-нибудь на дороге находили труп этого человека. Повсюду—и в городе, и в деревне – у Антифиния были свои осведомители, а по острову он всегда передвигался под охраной десятка наемников, специально привезенных с Крита. Леонтий же, законный претендент на трон, был для Антифиния опасным конкурентом. И не удивительно, что на жизнь его уже не раз покушались. Однажды ночью во время празднеств в честь бога Диониса какой-то человек в маске сатира напал на него сзади, но Леонтию помогли спастись прохожие. Ряженого безумца схватили и отвели в тюрьму. Но он не успел даже произнести имя человека, подбившего его на преступление: Антифиний всадил в него кинжал. «Так будет с каждым, кто покусится на жизнь моего племянника!»– молвил тиран.

Мать Леонтия поняла, что жизнь сына висит на волоске, и в тот же вечер посадила его на судно, отплывавшее в Трою. «Лучше троянцы, чем родственники!»– сказала она. А для большей надежности приставила к сыну старого друга семьи, наставника и оружейных дел мастера Гемонида, чтобы тот оберегал юношу от врагов и еще пуще – от друзей. В молодости Гемонид был известным возничим колесниц и победителем многих состязаний в роще Онхест.[10]

– Гемонид, – спросил Леонтий, – это правда, что мудрый Нестор хотел взять тебя к себе возничим, а ты отказался от двадцати серебряных мин, только бы не покидать Гавдос?

– Да, правда, но тогда я был еще мальчишкой, а на острове жила девушка из Феста, которая, к величайшему моему горю, умерла в расцвете лет. Но лучше не предаваться воспоминаниям: ложе твое готово, пора тебе почивать.

– Я вовсе не хочу ложиться. Да еще в такую ночь, когда Борей унял свой гнев. Боги могут обидеться, если я не останусь под открытым небом!

– Ночь и впрямь может показаться тебе теплее материнских ладоней, но на рассвете, не сомневайся, сырость проберет тебя до костей.

Гемонид был не только наставником Леонтия, а еще его слугой, поваром, дегустатором и нянькой: каждый вечер он расстилал в трюме матрас, набитый сухими листьями, рядом с матрасом самого капитана. Впрочем, Леонтию как царскому сыну (а возможно, уже и царю – если отца его не было больше в живых) по праву принадлежало самое удобное место на судне.

Но Леонтий был демократом, ему претили кастовые привилегии. Неужели, говорил он, только потому, что я царский сын, мне надлежит спать под кровом, когда моим попутчикам, которые куда старше меня, приходится спать под открытым небом даже в непогоду?

Уж не потому ли люди так рвутся к власти, что всем хочется спать в тепле? Ради теплого местечка многие готовы убить ближнего своего. Антифиний, например, жаждал смерти Леонтия только из страха, что однажды тот захочет занять трон своего отца.

– Как, по-твоему, Гемонид, – продолжал Леонтий, – почему люди так стремятся к власти?

– Просто они не понимают, насколько удобнее полагаться на доброту других, – холодно ответил Гемонид. – Чтобы воздействовать на ближнего, нам даны два средства: любовь и власть. Первая держится на жажде нежности, вторая – на страхе. Осла заставляют работать с помощью морковки или палки. Почему-то цари и их сыновья предпочитают пользоваться палкой.



Нет, Леонтий был не таким, к власти он не стремился. Должно быть, царским сыном он родился по недосмотру Фатума. Юноша любил Калимнию, гавдосскую девчонку—красивую, добрую, хрупкую и нежную гавдосскую девчонку, и не было на свете такого царства – ни у Кносса, ни у Агамемнона, да что я говорю, даже у самого Зевса, на которое он променял бы свою любовь. Но, увы, из-за политических интриг ему пришлось покинуть любимую. Конечно же, он постарается возвратиться на родину как можно скорее, чтобы взять Калимнию в жены. Ах, надо бы ему перед отъездом набраться смелости и поговорить с дядей Антифинием, чистосердечно и просто рассказать ему о своих чувствах! «Послушай, дядя, – сказал бы он ему, – я считаю, что власть на Гавдосе по справедливости должна принадлежать тебе. Ты стар, некрасив, болен и не можешь рассчитывать на любовь молодой и красивой женщины. Я же хочу жениться на Калимнии – белокурой, нежнейшей, чистейшей Калимнии с губами цвета коралла. Кроме нее, мне не нужно ничего на свете. Мы не станем досаждать тебе, будем приходить на твои советы, возложив на голову венки, и украсим своим присутствием царскую свиту. Мы не покинем тебя в твой смертный час и позаботимся о твоих детях».

Пустые мечтания! Антифиний никогда не поверил бы его словам хотя бы потому, что, будучи человеком коварным, всех других считал столь же лживыми, жадными, готовыми на предательство, как и он сам. По вине таких людей как раз и случаются войны. Да, кстати, а с чего началась Троянская война?

CASUS BELLI[11]

Глава II,

в которой мы выслушиваем гневную исповедь богини раздоров Эриды и задаемся целью установить причины Троянской войны, принимая за отправной момент протест Геи, появление на свет Елены и женитьбу Пелея на Фетиде.



– Я – Эрида, богиня раздоров. Все говорят, будто из-за меня началась Троянская война. Но скажите честно: кто начал первым? Я или они?.. Как это, кто «они»? Боги, естественно. Нужны имена? Пожалуйста. Первым посеял смуту Мом. Вы что, не знаете Мома? Сейчас я вам объясню. Этот тип вечно всем недоволен, от всего нос воротит, только и делает, что всех критикует. Мом как раз и подговорил Зевса, чтобы тот не приглашал меня на свадьбу Пелея и Фетиды. «Ради бога, – сказал он (так, кажется, и слышу его слова), – не зови ты эту Эриду, она может тебе весь праздник испортить! В последний раз, когда Эрида явилась на совет, она сообщила Адонису, будто накануне видела Афродиту на горе Лилибей с аргонавтом Бутом. Адонис полез на Бута с ножом, и если бы в дело не вмешалась Гестия, кто знает, чем бы все кончилось!»

Что верно, то верно: Мом действительно был сплетником. Не зря же он считался богом злословия. Всегда совал нос, куда не следует, и все ему было не по нраву. Однажды Афина предложила ему чудесный, удобный дом, но для Мома он был недостаточно хорош. «Возможно, дом и удобен, – сказал он, – но на мой вкус слишком уж громоздок: его трудно переставлять, когда вздумается, с места на место». Потом Гефест подвел к нему красивого и умного мужчину, но Мом сразу нашел изъян в нем тоже: «Насколько он станет прекраснее, если проделать ему в голове отверстие с дверцей: откроешь – и читай себе его тайные мысли». Наконец, Афродита показала ему женщину необычайной красоты, и Мому скрепя сердце пришлось все же признать, что она очаровательна. Правда, он тут же добавил: «Но что за ужасные у нее сандалии!»

– Ох, уж эти мне боги! – продолжала возмущаться Эрида. – Проходя мимо, делают вид, будто меня и на свете нет. А всего обиднее, что они никогда не приглашают меня на праздники. Зато когда я им нужна, так и кидаются ко мне с просьбами: «Эрида, дорогуша, подбей фракийцев на склоку, а то уже просто мочи нет терпеть их нахальные выходки!», «Эрида, сделай так, чтобы локры поссорились с абантами», «Эрида, твой брат Арес жалуется, что уже давно не было войн», «Эрида, Аид возмущается, что в его царство стало прибывать мало новых душ!» И я, дура, принимаюсь за дело, устраиваю пограничные конфликты между людишками, которые вовсе и не собирались воевать. А вот когда богам охота поразвлечься, когда можно попить и поесть всласть, все поднимают крик: «Это кого вы собираетесь звать? Эриду с ее раздорами? Ну уж нет, даже слышать о ней не желаем!» Неужели и мне нельзя немножко повеселиться?

Замечание резонное. Однако же и она сама, скажем прямо, не делала ничего, чтобы вызвать к себе симпатию: ну можно ли являться на совет богов с сотней гадов вместо волос, с окровавленной повязкой на лбу и с цепляющимися за подол восемью сорванцами – один отвратнее другого? Чтобы вы имели представление, о ком речь, вот вам имена ее деток: Голод, Скорбь, Забвение, Страдание, Битва, Тяжба, Беззаконие и Несправедливость.

– В общем, ответственность за начало Троянской войны лежит вовсе не на мне, – заявила Эрида в заключение. – Первой виновницей, по-моему, была Гея, Мать-Земля. Однажды я подслушала, как она жаловалась Зевсу: «Сделай же что-нибудь, просто мочи больше нет: все у меня спариваются, плодятся без конца, живут дольше, чем им предопределено, я уже не в состоянии таскать столько народу на своем горбу! Мойры сказали мне, что смертных насчитывается пять миллионов, и если не принять никаких мер, лет через десять их станет целых восемь». «Восемь миллионов! – воскликнул Зевс. – Так можно далеко зайти!»

Вот тогда-то он и решил создать Елену – самую прекрасную женщину на свете…

А я, мой читатель, сегодня думаю: стоило ли ради очередной войны сотворять новую шлюху? Мало их на Земле и на Олимпе? Так нет, ему, видите ли, понадобилась еще одна!



Существуют самые разные версии появления Елены на свет. Одни говорят, будто видели, как она вышла из серебряного яйца, упавшего с Луны и вытолкнутого рыбами на берег, а потом расклеванного голубями. Другие утверждают, что Зевс прикинулся лебедем, спасающимся от орла, спрятался под подолом у Немесиды и, оказавшись, так сказать, в подходящем месте, овладел ею. Появившееся в результате их соития яйцо Гермес спрятал между ляжек жены Тиндарея Леды, когда та сидела на скамье, широко расставив ноги. Чтобы отметить это дело, Зевс украсил небо двумя созвездиями – Лебедя и Орла. А что было отмечать, известно лишь самому богу! Наиболее благородной выглядит версия о банальном изнасиловании: прикинувшись лебедем, Зевс овладел Ледой, и та забеременела. В результате родилась Елена, Клитемнестра, Кастор и Полидевк, которые, впрочем, не обязательно все от Зевса, поскольку в тот день мадам спала еще и со своим законным супругом.



Но вернемся к свадьбе Пелея и Фетиды, на которую, как вы уже только что узнали, не пригласили богиню раздоров Эриду.

Фетида с самого начала доставила богам много хлопот. Поскольку она была очень красивой (возможно, даже не менее красивой, чем сама Афродита), ее домогались многие, и прежде всего Зевс и Посейдон. Скажем больше: эти два прощелыги даже поссорились за право обладать ею первым. Пользуясь своим jus primae noctis,[12] Зевс обставил брата и уже готов был совершить очередное насилие, как вдруг его схватила за руку Фемида:

– На твоем месте я бы ее не трогала! – воскликнула богиня правосудия.

– Это еще почему? – спросил Зевс, удивленный тем, что кто-то посмел ему перечить. – Насколько я знаю, она самая обольстительная из дочерей Нерея!

– Может, и обольстительная, – ответила Фемида, – да только над ней довлеет пророчество мойр.

– Мойры! Мойры! – разворчался Зевс. – Между прочим, эти распроклятые мойры тоже мои дочери. Но все равно я их не выношу! Предсказывают всякие ужасы и накликают великие беды! – Потом озабоченно спросил: – А что, собственно, говорят мойры?

– Что первенец Фетиды будет могущественнее отца. Ну, а теперь действуй, если у тебя достанет смелости.

Напуганный перспективой произвести на свет будущего претендента на олимпийский трон, Зевс не только унял свою страсть, но вообще запретил нимфе вступать в связь с любым богом. А под конец подсунул ей в качестве мужа простого смертного по имени Пелей, на совести которого было несколько преступлений, совершенных им в собственной семье.[13] Фетида сразу же воспротивилась этому.

– Почему это у меня, бессмертной нимфы, одной из пятидесяти дочерей Нерея, муж должен быть смертным? – возмущалась она на всех перекрестках. Но тщетно: в те времена женщины и даже богини никакого веса не имели, а тут еще речь шла о воле самого Зевса. Что же касается согласия избранницы, то если какой-нибудь мужчина решал овладеть ею, он, не долго думая, приходил к бедняге домой и так или иначе, но своего добивался.

Пелей был не хуже и не лучше других: спрятался вблизи морского грота, где каждый день отдыхала нимфа, и стал ждать. Через полчасика он увидел, как Фетида подплыла к берегу верхом на дельфине – совершенно голая и с развевающимися на ветру волосами (потрясающее, наверно, было зрелище!). Но герой не шелохнулся: лишь дождавшись, когда нимфа уснет, этот отъявленный негодяй набросился на нее. Борьба была нешуточная. Фетида, извиваясь в лапах злодея, оборачивалась огнем, водой, львом, змеей, даже каракатицей. В этом последнем обличье она обдала Пелея с головы до ног чернилами, но нашему герою было все равно; каракатица так каракатица! И Пелей овладел ею (как он умудрился это сделать, ума не приложу). Так уж вышло, что, вырываясь от Пелея, царапая и кусая его, Фетида через несколько часов сама загорелась желанием и затихла в его объятиях, страстно отвечая на поцелуи. Сцена с Пелеем, мокрым от морской воды, пота и крови, обожженным, испачканным чернилами каракатицы и тем не менее пробудившим пламенную страсть в Фетиде, – одна из самых волнующих в нашей истории.



Свадьба была грандиозная. Пир устроили перед пещерой Хирона на горе Пелион при огромном стечении бивших копытами кентавров. Главные боги восседали на двенадцати изукрашенных алмазами тронах, а Ганимед без устали обходил всех, наполняя кубки нектаром. Музы пели, Пан играл на волынке, Орфей – на лире, Аполлон – на кифаре, сорок девять сестер Фетиды – нереиды – затеяли хоровод и осыпали гостей розами и лилиями, а над их головами кружили тысячи голубей. Сама супруга громовержца Гера держала в руке свадебный факел. Затем вестница Зевса Ирида ввела богов в пещеру, где они продефилировали перед новобрачными со своими дарами: Афина принесла копье, наконечник которого был выкован самим Гефестом, а древко сделано из ясеня, срубленного Хироном; Посейдон вошел, держа под уздцы двух бессмертных коней – Балия и Ксанфа (один из них был наделен даром речи); Дионис одарил новобрачных темно-красной жидкостью, которой никому и никогда еще не доводилось пробовать (впоследствии ее назвали «вином»).

По примеру авторов светских хроник мне следовало бы перечислить всех гостей. Кроме названных, там были Артемида со своим луком, Гестия с неизменной траурной вуалью на голове, вездесущий Зевс, мудрая Фемида, Деметра с дочерью Персефоной, Хирон в качестве шафера со стороны жениха и его жена Харикло, Амфитрита, Гермес с матерью, Гефест под руку с Афродитой, Арес с сыновьями – Блеском, Пламенем, Шумом и Ужасом и дочерью, кровожадной Энио, Нерей и Дорида – родители невесты, старик Хронос с женой Реей, а также три хариты: Аглая-Сияющая, Евфросина-Благомыслящая и Талия-Цветущая, отсутствие которых все сочли бы дурным предзнаменованием…

Там можно было увидеть и некоторых смертных, например, Теламона, Кадма и Тесея. Приносим извинения, если кого-то забыли—слишком уж много гостей набралось.

Все ели, пили, мирно беседовали, как вдруг в глубине пещеры показалась богиня раздоров Эрида. Гости так и оцепенели, музыка смолкла, а нереиды перестали танцевать. Эрида же, ни слова не говоря и ни на кого не глядя, пересекла поляну, подошла к главному столу и бросила на него золотое яблоко. Оно покатилось среди блюд с яствами и, опрокинув несколько кубков с нектаром, застыло перед новобрачными. Пелей взял яблоко и прочитал вычеканенное на нем слово: «Calliste», что означает «прекраснейшей». Он не знал, как быть с яблоком, и растерянно озирался по сторонам, однако быстро сообразив, что такой штукой можно и обжечься, передал его Зевсу.

Между тем на противоположном конце стола уже разгорелся спор между Афродитой и Афиной. Кто из них прекраснее? Кому должно достаться яблоко? Зевс внимательно оглядел всех\' присутствующих богинь: не зря ведь он считался знатоком по этой части и не хотел попасть впросак. Прелестниц на пиру было много, но когда его взгляд упал на Афродиту, сомнения рассеялись: конечно же, самой красивой была она. Зевс уже был готов отдать яблоко ей, но под взглядом Геры так и застыл с поднятой рукой.

– Ну, решай же, отец! – торопил его Гермес, видя замешательство Зевса. – Кто, по-твоему, всех красивей у нас па Олимпе?

Гефест подошел к Зевсу и, делая вид, будто подливает в кубок нектар, прошептал ему на ухо:

– На твоем месте я бы, не раздумывая, выбрал Афродиту. Не потому, что она моя жена, нет, ни в коем случае! Просто совершенно очевидно, что она прекрасней всех: посмотри сам и скажи, неужели тебе не хочется сию минуту возлечь с ней?

– Еще как хочется! – признался Зевс (и это была чистая правда). – Я бы с радостью вручил яблоко ей. Но что скажет моя супруга? Решение еще не объявлено, а она уже готова испепелить меня взором.

Между тем гости принялись оживленно обсуждать вопрос: кто прекраснее всех и вообще, что такое красота? Физический дар или дар духовный? Большинство присутствовавших высказывалось в пользу Афродиты.

– Она, конечно, глуповата, спорить не буду, – говорил один, – но что до красоты, то тут и сомнений никаких быть не может: прекраснейшая – она!

– А я за Афину! – твердил другой. – Невозможно же заниматься любовью двадцать четыре часа в сутки. Когда-нибудь и перерыв приходится делать, и тогда, естественно, возникает потребность в общении. Но о чем разговаривать с Афродитой? О благовониях? О косметике? О шелковых тряпках? С Афиной же можно говорить о чем угодно. Афина – самая умная из богинь.

– Здесь ума не требуется, – возражал третий. – На яблоке что написано? Там написано: «прекраснейшей», а не «умнейшей». И потому яблоко должно быть вручено самой красивой. Остается только решить, какая из наших богинь действительно красивее всех. По мне, так Афродита слишком уж худа: признаться, я предпочел бы ей лилейнорукую Геру. Она… ну, как бы это сказать… вся такая пышная, такая цветущая, в общем, женщина что надо.

По выражению лица Зевса было заметно, что он не знает, как выйти из тупика, в который загнала его богиня раздоров. Не осмеливаясь обернуться, он затылком чувствовал грозный взгляд жены.

– Не встревай в это дело, – шепнула ему на ухо Фемида, – поручи его какому-нибудь смертному: пусть все неприятности падут на его голову.

Совет ее пришелся как нельзя более кстати: царь богов поднялся с трона и, кашлянув, чтобы прочистить горло, изрек:

– Дорогие мои богини, я старею и в женщинах стал разбираться хуже. На мой взгляд, вы все одинаково красивы, и мне хотелось бы иметь не одно, а тысячу золотых яблок, чтобы одарить каждую, как вы того и заслуживаете. Но три из вас, по-моему, все же превосходят по красоте всех остальных. Это Гера, Афина и Афродита. Теперь мне надо сделать окончательный выбор и установить, кто из названных богинь – прекраснейшая. Но, поскольку я – муж первой из них и отец второй и третьей, меня могут упрекнуть в необъективности, и потому я решил призвать в судьи кого-нибудь со стороны, то есть не из нашего круга. Скажем, одного из смертных.

Гости за столами возроптали. Каждый задавался вопросом: может ли смертный судить богинь? И что должен будет испытать этот бедняга, когда перед ним вдруг предстанут три богини с Олимпа? Не ослепнет ли он от такого блеска?

Чтобы восстановить тишину и продолжить выступление, Зевсу пришлось дважды стукнуть своим скипетром по столу.

– Умолкните вы, боги, – воскликнул он, – и выслушайте мою волю. Избранного мною смертного зовут Парисом. Это один из сыновей Приама и Гекубы. Он еще не знает, что в его жилах течет царская кровь, и считает себя жалким пастухом. Живет Парис на горе Иде – там, на другом берегу моря. Завтра Гермес покажет ему богинь, и пусть он решит, которая из них достойна яблока. А теперь выпьем за здоровье молодых!

ПРЕКРАСНЕЙШЕЙ

Глава III,

в начале которой рассказывается о страшном сне, привидившемся царице Трои Гекубе, а также о суде Париса и похищении Елены.



«Кто на Олимпе прекраснейшая, пусть решает Парис, сын Приама», – изрек Зевс. С этого момента на троянцев и посыпались беды. Но начнем все с начала, с рождения Париса.

Троя была небольшим, но могущественным городом, раскинувшимся на горе вблизи Геллеспонта, ныне Дарданелл. Из-за того, что пролив, соединяющий Эгейское море с Мраморным, в этом месте резко сужается, всем, кто проплывал по нему на Восток, приходилось держаться крутого троянского берега, за что троянцы, естественно, претендовали на плату.[14]

Тот, кто пытался проплыть мимо Трои тайком, на большой скорости или под прикрытием темноты, обязательно подвергался нападению, и весь товар у него отбирали. Для этого у Приама был десяток быстроходных судов, которые, словно ястребы, набрасывались на жертву из-за мыса Сигей и наказывали тех, кто старался проскочить незамеченным. Тут и подумаешь: а может, вовсе и не из-за золотого яблока Эриды ахейцы объявили войну троянцам?

Сегодня археологами установлено, что разрушенных и спаленных городов под названием Троя было не меньше десятка. Мы с вами займемся седьмым по счету,[15] а именно той Троей, где царствовали Приам и Гекуба,[16] а население было смешанным, состоявшим из троянцев, илийцев и дарданцев.

У Приама и Гекубы было с полсотни сыновей и дочерей. Гимназистом я всегда думал: интересно, что творилось у них дома во время обеда, когда вся эта орава собиралась за столом? Детки поднимали галдеж, а папочка требовал отчета у мамы:

– Слушай, Гекуба, сколько их у нас?

– Полсотни.

– Ну, что ж… Только больше не надо! Понятно, что все они не могли быть детьми одной матери хотя бы потому, что у бедняги просто физически не хватило бы времени нарожать их столько. Если верить Гомеру, Гекуба произвела на свет лишь девятнадцать отпрысков (из них наиболее известны Гектор, Деифоб, Кассандра, Полидор, Троил, Парис и Поликсена), кроме того, у Приама был самый старший сын от умершей Арисбы – Эсак и еще тридцать детей «второго сорта», рожденных ему наложницами и случайными женщинами. Говорили, что Эсак унаследовал от деда по материнской линии способность предсказывать будущее. У него нередко случались также припадки эпилепсии, из-за чего его считали буйным помешанным.



Однажды ночью Гекуба проснулась вся в холодном поту. Ей приснился страшный сон.

– Приам…

– …?

– Приам…

– Ну что тебе? – пробормотал, просыпаясь, царь Трои.

– Приам, я видела сон.

– Какой сон?

– Ужасный!

– Ладно, утром расскажешь.

– Нет, я хочу рассказать сейчас же! – настаивала Гекуба. – Он такой жуткий, что до утра мне не дотерпеть.

– А который час? – спросил Приам в тщетной надежде отвлечь ее внимание.

– Послушай, лежу я в постели со схватками, – продолжала Гекуба взволнованно, – а рядом стоят повитуха и самые близкие няньки. Время идет, схватки становятся все нестерпимее, все мучительнее, но почему-то они не такие, как обычно… а совсем другие.

– Как это понять – другие?

– Ну такие, – пояснила Гекуба, – как если бы у меня внутри ворочались раскаленные головешки. Потом вдруг мой живот разверзся, и из него вывалилась груда пылающих поленьев, в которых кишели змеи. Несколько искр упало на пол, и огонь стал лизать стены. Тут я увидела, как сторукая эриния подхватила пламя и разнесла его по всему городу, и леса вокруг горы Иды запылали, словно огромный факел.

В те времена увидеть во сне эриний считалось дурным предзнаменованием: по традиции, эриний изображали с песьими головами, с крыльями, как у летучих мышей, со змеевидными волосами и с хлыстом в правой руке. Звали их: Мегера, Алекто и Писифона, то есть Злоба, Безумие и Месть. Главным занятием эриний было пробуждать совесть у убийц.[17] Добившись их раскаяния, чудовища превращались в прекрасных эвменид.

Встревоженный сном жены, Приам созвал на совет самых известных в Троянском царстве прорицателей, среди которых были двое его собственных детей – уже упомянутый Эсак и угрюмая красавица Кассандра. Ясновидящие собрались в спальне Гекубы и стали разглядывать ее новорожденного сыночка – слабенького Париса.

Эсак долго думал (почему – неизвестно, ведь сон и так был яснее ясного), затем ткнул пальцем в малыша и зловещим басом изрек свой приговор:

– Он должен умереть!

– Что?!

– Выбирай: или он, или Троя!

– Что значит «или он, или Троя»? – переспросил Приам, соображавший, надо признать, туговато.

– Отец, заклинаю тебя! – воскликнул Эсак, падая на пол и дрыгая ногами. – Если ты не хочешь, чтобы наш чудесный город сгинул в огне, если ты не хочешь, чтобы твои дочери стали добычей врагов-насильников, а твоих сыновей, павших на поле боя, пожрали псы, немедленно убей этого ребенка и еще убей всех троянок, разрешившихся от бремени сегодня до захода солнца, вместе с их младенцами!

Приам растерялся: Эсак был человеком неуравновешенным, и не всегда следовало принимать его слова буквально. Достаточно сказать, что, когда одна троянская девица по имени Астеропа отвергла его, он каждый день вскарабкивался на скалу и пытался покончить жизнь самоубийством, бросаясь в море. Однако скала была недостаточно высока, и Эсак только шишки себе набивал, а погибнуть все никак не мог. Впоследствии боги, которым надоело быть свидетелями этих неудачных самоубийств, превратили Эсака в морскую птицу: «Пусть себе ныряет, сколько душе угодно, никому не докучая».[18] Приам не знал, стоит ли ему, послушав сына, загубить десятка три невинных душ или, не придав значения предсказанию, рискнуть и оставить детей в живых, памятуя, однако, что через двадцать лет кто-нибудь из них погубит его город. Между прочим, и в царском доме были две роженицы – его сестра Килла и жена Гекуба, принесшие по ребенку именно в тот день. С сестрой-то куда ни шло, характер у нее был прескверный, но на Гекубу у Приама рука не поднималась.

– Отец, – вопил между тем Эсак, – убей младенца! Убей его, пока он не убил всех нас!

Приам растерянно вертел головой, потом – надо же было что-то делать! – велел слугам задушить сестру Киллу и ее сына Муниппа. Он уже собирался покончить и с младенцем Парисом, но услышал крик Кассандры, тоже пожелавшей высказаться:

– Да, этот новорожденный должен умереть, иначе Трое грозит гибель!



А надо сказать, что в молодости Кассандру наказал Аполлон, сделав так, чтобы ей никогда никто не верил. Бог был к ней весьма неравнодушен и, пытаясь заманить девушку на свое ложе, пообещал наделить ее даром прорицания и свое слово сдержал. Кассандра же дар приняла, а домогательства бога с отвращением отвергла. И состоялся между ними примерно такой диалог:

– Кассандра, поцеловала бы ты меня, что ли!

– Не желаю!

– Ну один только раз!

– Я же сказала – нет!

– Один разок!

– Так и быть, – согласилась она. – Но ровным счетом один! Ясно?

И тут Аполлон изловчился и плюнул ей в губы, сделав так, чтобы ни единому ее предсказанию никто не верил.

В общем, то, что и Кассандра считала необходимым убить новорожденного, не только не подкрепило приговор Эсака, а, наоборот, лишь ослабило впечатление от его слов. Приам передумал и не стал убивать Париса, а призвал одного знакомого пастуха, некоего Агелая.

– Хочешь, убей его ты, – сказал он Агелаю, – но, прошу, сделай это подальше от дворца.

Агелай же был человеком добрым, из тех, кто и мухи не убьет, тем более ребенка! И потому он отнес Париса на гору Иду и положил его там прямо на снег. Как же он удивился, когда через пять дней выяснилось, что ребенок не умер от холода и голода: его нашла на горе и пригрела медведица. Пораженный чудом, Агелай положил Париса в пастушью сумку и, назвав его Александром,[19] отдал на воспитание своей жене. Приаму же в доказательство выполнения приказа показал язычок, отрезанный у щенка. Кое-кто правда утверждает, будто всю эту историю Агелай придумал, а Париса спас лишь потому, что Гекуба ему хорошо заплатила.



Шестнадцать лет спустя, когда Александр (он же Парис) пас овец все на той же горе Иде, перед ним неожиданно предстали Гермес и три самые красивые на Олимпе богини: Гера, Афина и Афродита.

– О, благородный Александр! – начал бог. – Я – посланец Олимпа Гермес.

Парис протер глаза, думая, что все это ему снится.

– Ты у нас такой обаятельный, – продолжал Гермес, – и так хорошо разбираешься в женщинах! Отдай же яблоко прекраснейшей из этих трех богинь. Так повелел сам Зевс!

– Это я-то обаятельный? Это я-то разбираюсь в женщинах?! – удивился юноша. – Вероятно, о божественный посланец, ты меня с кем-то спутал!

Ведь Парис никого и ничего в жизни не видел, кроме своих овец, коз да мужланов вроде Агелая. Ну, была у него история с некоей Эноной, нимфой, дочерью речного бога Кебрена, – обычное юношеское увлечение, обычная пастораль: несколько поцелуев под забором, и ничего более. А теперь на него возлагали такую ответственность! Установить, которая из трех богинь прекраснее, – совсем не простое дело. Считайте, что то был первый конкурс на звание «Мисс Вселенная»!

– Как же, о бог, простой бедный пастух может судить о таких красавицах!? – пытался увильнуть от ответа юноша. – Если я даже присужу приз одной из них, кто оградит меня от гнева двух других? Нет, нет, не мне быть судьей в споре между прекраснейшими богинями: пожалуй, я разделю яблоко на три равные части и каждой из низ поднесу по дольке.

– О юный Парис, – гнул свое Гермес, на сей раз назвав пастуха его настоящим именем и потрясая кадукеем,[20] – ты не смеешь ослушаться приказания Зевса-тучегонителя! И я ничем не могу помочь тебе в этом трудном выборе. Внимательно посмотри на них, если хочешь – потрогай их даже руками, но скажи все же, кто – Афина, Гера или Афродита – кажется тебе достойной приза!

Между тем богини, каждая на свой лад, старались завоевать его благосклонность. Чтобы выглядеть более привлекательными, они искупались в светлых водах родников, бьющих на горе Иде, и теперь вертелись вокруг Париса, подступая все ближе, завораживая его и опьяняя незнакомыми ароматами. От металлически холодных взглядов и сверкающего на солнце шлема Афины исходило мощное сияние. Величественная лилейнорукая Гера стала спиной к солнцу так, чтобы лучше высвечивались ее пышные формы. Афродита же облачилась в специально сшитую для такого случая орами и харитами тончайшую тунику, переливавшуюся всеми цветами радуги. Справа в тунике от плеча до щиколоток был разрез, оставлявший неприкрытым один бок богини и ее ногу.

– Мне как о них судить – вот так, когда они одеты, – спросил Парис дрожащим голосом, – или можно видеть их голыми?

– Никаких проблем! – ответил бог. – Если пожелаешь, они разденутся.

Афродиту упрашивать не пришлось: она тотчас развязала ленточку на плече, и туника соскользнула к ее ногам. На обнаженном теле богини остался лишь поясок.

У Париса дух захватило.

– Сними пояс! – воскликнула Афина.

– А ты сними шлем, – парировала ее выпад Афродита, – тогда не будешь казаться такой высокой!

Хочу сразу же прояснить вопрос о поясе: это была шелковая повязка, обладавшая волшебной силой. Кто бы ни увидел Афродиту в этом пояске, сразу же в нее влюблялся. На поясе были изображены все формы обольщения: Нежность, Нетерпение, Интимная близость, Привлекательность и Любовные речи. Афродита никогда его не снимала – даже когда ложилась в постель (ясно же, что в постели он был ей особенно нужен!). Вот и теперь, стоя перед Парисом – поясок-то ей пришлось все-таки снять, – она не выпускала эту драгоценность из рук, опасаясь, как бы кто-нибудь ее не похитил.

– О богини Олимпа! – воскликнул юный пастух, и лицо его стало белее, чем туника жрицы храма Афродиты в день ее посвящения. – Боюсь, что судить о вашей красоте – дело для меня непосильное. Но раз уж посланец богов говорит, что я не смею уклоняться, прошу вас: помогите мне сами. Пусть каждая из вас приблизится ко мне, и пока я буду ее разглядывать, две другие должны отойти в сторонку, чтобы я мог сосредоточить свое внимание на той, которая ближе. Так и сделали. Первой выступила Гера:

– Гляди хорошенько, о смертный! – сказала богиня. – И знай, если присудишь яблоко мне, я сделаю тебя самым могущественным и самым богатым человеком во всей Азии. Ты станешь властвовать на земле и на море, и люди будут трепетать при одном упоминании твоего имени!

Внушать трепет врагам, господствовать над Азией и заставить соседей признать главенство Трои было бы верхом мечтаний для царского сына, но не очень прельщало простого пастушка Париса, не знавшего не только, кто его родители, но и что такое Азия.

Второй подошла к нему Афина.

– О юный Парис, – сказала она, – ты силен и мудр, но все же ты не сильнейший и не мудрейший. Если присудишь яблоко мне, я сделаю так, что ты будешь выходить победителем из любых битв и навсегда запомнишься людям как самый умный из смертных.

«Самый умный? – подумал Парис, не вполне сознавая смысл сказанного. – А что значит – быть самым умным? И что это еще за битвы, в которых мне доведется одерживать победы? Не представляю, какие-такие битвы могут меня ждать».

Короче говоря, посулы Афины показались ему не очень-то заманчивыми.

Наконец наступил черед Афродиты. По мере того как богиня приближалась к Парису, сердце у него билось все сильнее, он даже почувствовал что-то вроде легкого недомогания, какое-то странное томление: зародившись в мозгу, оно медленно разлилось по всему телу.

– О Парис, ты мне нравишься! – сказала богиня и пристально посмотрела ему в глаза, так, словно не ему, а ей предстояло вынести свое суждение.

– Нравлюсь? Тебе? – пролепетал Парис.

– Да, и даже очень, – продолжала богиня. – Думаю, ты и сам догадываешься о своей красоте. И все же спрошу: хотел бы ты быть еще красивее? Хотел бы ты, чтобы женщины падали к твоим ногам? Так вот, если ты отдашь яблоко мне, я сделаю тебя самым желанным мужем на земле и дам тебе в жены Елену из Спарты – красивейшую женщину из всех, какие только видел кто-либо под сводами Урана!

Вот это уже было нечто конкретное: ему предлагали женщину, которую можно было взять к себе в постель!

– А какая она, эта Елена? – спросил, охваченный нетерпением, Парис.

– Лицо у нее благородное и нежное. На свет она появилась из лебединого яйца, ее отец – Зевс, мать – ослепительно-белая Леда. И еще у нее длинные шелковистые белокурые волосы, глаза – синее горных озер Парнаса, а бедра словно специально созданы для ласк настоящего мужчины. Сосцы ее грудей – как налитые солнцем виноградины, а грудь нежна и тепла, как…

– Довольно, хватит, я хочу ее! – воскликнул Парис, не дослушав даже, с чем можно сравнить грудь Елены.

Совершенно обезумев от восторга, он вопил на весь свет: «Елена, любовь моя, Елена!» – а Гера и Афина с помрачневшими лицами удалились, затаив в душе жажду жестокой мести и Парису, и всем троянцам.

Делая выбор между властью, умом и любовью, Парис остановился на любви, и ничего в том нет удивительного, поскольку только любовь была доступна его пониманию.

Признаюсь, на его месте (а может, даже и на своем) я тоже отдал бы предпочтение Афродите.



Однако, чтобы сдержать свое слово, богине предстояло немало потрудиться: Елена была уже замужем, а у пастуха Париса вид был, прямо скажем, не самый привлекательный. Для начала нужно было вернуть его на законное место – в царскую семью. Представьте себе, что по странному стечению обстоятельств именно в те дни в Трое проходили дарданские игры, и какой-то посыльный царя явился к Агелаю, чтобы отобрать быков для заклания. Между делом он рассказывал о предстоящих играх, о том, что их придумал отец Приама – Лаомедонт по совету самого Аполлона и что цель их – укрепить добрососедские отношения с ближними народами. Посыльный долго еще распространялся о предстоящих состязаниях, о достоинствах их участников, а также о богатых призах. Он сказал, что победителей ждут золотые треножники, медные вазы, фригийские рабыни и рабочий скот. Чем больше он расписывал призы, рабынь, скот и подвиги чемпионов, тем сильнее хотелось Парису испытать себя в этих играх.

– Отец, – не выдержав, воскликнул он, – позволь и мне участвовать в состязаниях!

– В состязаниях? – переспросил удивленный Агелай.

– Да, отец, в состязаниях! – повторил Парис. – Я тоже хочу помериться силами с другими в беге, борьбе и в кулачном бою.

Говоря это, он уже видел себя на пьедестале почета, на самой высокой его ступеньке, увенчанным лавровым венком и получающим приз из рук самого Приама.

Агелай сразу же попытался охладить его пыл:

– Мальчик мой, послушай человека, лучше тебя знающего, что такое превратности судьбы. Троя – коварный тысячеликий зверь, и пастуху, сыну пастуха, делать там нечего. В Трое так много улиц, и такие они запутанные, что еще до наступления темноты ты в ней заблудишься. А здесь у нас – солнце, вода, деревья… и жизнь твоя в безопасности.

Но слова Агелая, естественно, не урезонили Париса. На рассвете следующего дня он был уже в пути: юноша спешил в прекрасную Трою. Бедный приемный отец Париса незаметно следовал за ним. Чтобы не сбиться с пути, Парис долго шел по берегу Симоиса, пока ни увидел возвышавшиеся по левую руку стены большого города.



Стадион был построен за городскими воротами, южнее Трои. Когда Парису после нескольких неудачных попыток удалось наконец выйти на арену, кулачные бои были уже в разгаре. Приам сидел под балдахином на обтянутом кожей троне рядом с Гекубой и старшими детьми и собственноручно вручал призы победителям.

Юноша без труда одержал победу в отборочных соревнованиях и в финале выступал прямо перед царским троном. Он отправил в нокаут своего соперника-дарданца сокрушительным ударом в подбородок, хотя противник был крупнее и сильнее его, но за призом не пошел, ибо заметил, что на другом конце арены начинаются состязания в беге. Молниеносно поравнявшись с уже бегущими соперниками, он обогнал их всех и первым разорвал финишную ленту. И опять ему было не до получения приза: как раз в этот момент объявили о начале состязаний по борьбе. По обычаю гимнастов[21] он сбросил тунику, натер тело маслом и, вступив в схватку, одолел самых прославленных борцов Троады.[22]

Нечего и говорить, что во время каждого состязания Афродита, оставаясь невидимой, была с ним рядом: это она притупила бдительность гиганта-дарданца в финале кулачного боя; она же устроила ссору между двумя спортсменами, вырвавшимися вперед во время забега, и поставила подножку самому сильному из сыновей Приама – Гектору в поединке борцов.

Успехи Париса вызвали бурю негодования у местных болельщиков. Что возомнил о себе этот наглый волопас? Как посмел он не принять призов после победы? Может, он хочет нанести тем самым оскорбление царю Трои? Наиболее ловкие перелезли через ограду, выбежали на арену и уже собирались с ним расправиться, но Агелай, увидев, что Парис в опасности, бросился в ноги Приаму.

– О мой царь, – возопил добряк, – усмири своих подданных и знай, что юноша, одержавший победу во всех состязаниях, – твой любимый сын Парис!

В подтверждение своих слов он показал Гекубе брелок, который она повесила на шею своему младенцу, вверяя его судьбу Агелаю.

При этих словах со скамьи, стоявшей позади трона, поднялась женщина с безумным взглядом: это была уже известная прорицательница Кассандра. Несмотря на исказившую ее лицо гримасу гнева, она все равно оставалась красавицей! Бедная вещунья, шатаясь, словно пьяная, выступила вперед и, указывая одной рукой на безвестного победителя, другой рванула на груди свою черную тунику.

– Отец! – воскликнула она в отчаянии. – Убей этого юношу, не то из-за него погибнет Троя!

И вновь Приам не захотел ей поверить.

– Пусть погибает, раз уж так порешили боги, – ответил он гордо, – но от столь доблестного сына я и не подумаю отказаться!

А где находилась в это время Елена? В Спарте, естественно, ибо была она там царицей, женой Менелая. Однако прежде, чем Елена достигла столь высокого положения и зажила относительно спокойно, ей тоже немало довелось пережить.

Однажды царь Спарты и отчим Елены Тиндарей решил подыскать ей мужа, а поскольку девушка была необычайно красива, он призвал к себе самых богатых и отважных женихов того времени. В приглашении, разосланном с глашатаями по всем царствам Греции, без обиняков спрашивалось: сколько денег или драгоценностей готов выложить кандидат в мужья Елены, если выбор падет на него? Среди претендентов, сразу же откликнувшихся на приглашение, были: Аякс Теламонид, Одиссей, Филоктет, Менесфий, Тевкр, Диомед, Идоменей, Менелай и Патрокл. Каждый из них посулил Тиндарею трон, обширные земли и сказочные дары. Исключение составил один лишь Одиссей – царь крошечного острова, все богатство которого составляли камни да заросли крапивы:[23] ему было просто нечего предложить за Елену. Самым благородным из претендентов оказался Агамемнон, который от имени своего брата Менелая расставил перед живо заинтересовавшейся принцессой огромное количество золотой и серебряной посуды. Тиндарей, ослепленный блеском даров, уже готов был ударить по рукам, но тут его отозвал в сторонку Одисеей.

– О благородный Тиндарей, – сказал он, – как тебе известно, у меня нет сокровищ, которые я мог бы тебе предложить, но иногда добрый совет бывает ценнее целого сундука драгоценностей. Если ты пообещаешь похлопотать за меня перед братом своим Икарием, чтобы он отдал мне в жены дочь – целомудренную Пенелопу, я дам тебе такой совет.

– Идет, – не задумываясь, ответил Тиндарей, – брата я уговорю, а теперь выкладывай совет, который дороже золота.

– Прежде чем ты назовешь имя жениха, – посоветовал Одиссей, – пусть каждый из претендентов поклянется, что если какой-нибудь чужеземец осмелится сказать о Елене хоть одно дурное слово, он с оружием в руках будет защищать ее честь.

На том и порешили. Тиндарей принес в жертву богам белого коня и разделил его на четырнадцать кусков – по числу претендентов, и все они, держа руку на куске мяса, поклялись защищать честь Елены даже ценой собственной жизни. Место, где состоялся этот ритуал, и по сей день можно увидеть в Спарте: оно так и называется – Конский курган.

Елене по уговору предстояло сыграть роль похищенной. Впрочем, ей это было уже не впервой: девочке не исполнилось еще и тринадцати лет, когда ее похитили два брата – Тесей и Пирифой. Случилось это в храме Артемиды, где Елена приносила в жертву богине козленка. Чтобы установить, кто из братьев первым вкусит с ней блаженство, они стали тянуть жребий. Удача выпала Тесею, и он запер Елену в Афидне – аттической крепости без окон и дверей, но с богатым убранством и множеством шелковых подушек. То была самая настоящая спрятанная в горах золотая клетка, и попасть туда можно было только через потайной ход, начинавшийся более чем за километр от крепостных стен.

Братья Елены – Кастор и Полидевк изъездили всю Грецию вдоль и поперек, но никак не могли найти эту тюрьму, пока в один прекрасный день один прохвост, грек по имени Академ, не указал им тайный ход. Так благодаря Академу они освободили сестру. Говорят, что за время пребывания в крепости Елена влюбилась в Тесея и родила от него девочку, ту самую, которая, как свидетельствуют предания, была принесена Агамемноном в жертву богам, чтобы они благоприятствовали походу ахейцев. От Менелая у Елены родилась дочь Гермиона и, кажется, еще три сына.[24] В общем, если эти слухи верны, то Парис, похитивший Елену, получил не юную деву, а вполне зрелую мать пятерых детей.



Но вернемся в Трою. До начала войны оставался год. После возвращения Париса во дворец характер у него изменился: из тихого и застенчивого пастушка он вдруг превратился в самонадеянного царевича, наглого и самовлюбленного прожигателя жизни, обожавшего пышные одежды и застолья. Приам, стремившийся заключить союз с Мисией, задумал женить сына на царевне с Аргинусских островов, но Парис, памятуя об обещании, данном ему Афродитой, не желал даже знакомиться с другими невестами, и стоило ему встретить какого-нибудь спартанца, как он тотчас осведомлялся, не знает ли тот Елену, жену Менелая.

Наконец представился счастливый случай – ради такого, как говорится, пойдешь на все: Троя решила направить в Грецию послов, чтобы успокоить ахейцев и договориться с ними об условиях плавания по Геллеспонту. Требуя пошлину с мореплавателей, считал Приам, Троя не чинит произвола, а лишь старается по справедливости возместить затраты, которые ей приходится нести, охраняя пролив от пиратов. Ахейцы же придерживались иного мнения: не все ли им было равно, кто их грабит – троянцы или пираты? И потому они всерьез вознамерились ответить насилием на насилие.

В качестве послов троянцы избрали Энея и Париса. По приказу Приама до Элиона их сопровождал военный флот (надо же было произвести соответствующее впечатление на ахейцев), а Парис, чтобы освежить в памяти Афродиты ее обещание, установил на носу флагманского корабля прекрасную деревянную скульптуру, изображавшую богиню любви с маленьким Эротом на руках. Первым этапом на их пути была как раз Спарта, город, где безмятежно жили супруги Менелай и Елена.

С великим почетом приняли хозяева троянских посланцев. На торжественном обеде помимо царя с царицей присутствовали и братья Елены – Кастор и Полидевк. За столом разговор зашел о том, что больше подобает настоящему мужчине – похитить женщину или постараться обольстить ее с помощью поэзии. Двое из гостей, сторонники второго способа, обвинили Диоскуров (то есть Кастора и Полидевка) в том, что те похитили своих жен, причем даже не из любви, а из корысти, ибо после похищения отказались уплатить за них выкуп своему тестю Левкиппу. Такое обвинение возмутило братьев, и они дали достойный отпор обидчикам. Атмосфера за столом все больше накалялась, и Парис, воспользовавшись этим, стал ухаживать за хозяйкой дома и, взяв кубок, из которого царица пила вино, стал отпивать из него сам, нарочно пригубив его в том месте, где еще оставались влажные следы губ Елены. Менелай по рассеянности (а может быть, из-за легкого опьянения) ничего не заметил, а на следующий день совершил еще большую ошибку – по приглашению Идоменея уехал поохотиться на Крит, оставив хрупкую и беззащитную Елену во власти соблазнителя.

Но, черт побери, не такой уж хрупкой и беззащитной была эта дамочка, если, сбегая с Парисом, она нашла время заглянуть в храм Аполлона и обчистить его, прихватив все драгоценности, какие только были в хранилищах, погрузить на двух мулов все свое приданое и еще увести с собой пять прислужниц. Версия, по которой она якобы стала жертвой колдовства Афродиты, не вполне убедительна: когда убегают из дома к любимому, не прихватывают с собой столовое серебро!

Корабль, на котором находились влюбленные, сначала пристал к Кипру, затем к маленькому затерявшемуся в Эгейском море островку, где на морском берегу под небом, усыпанном звездами, сиявшими по воле Афродиты необыкновенно ярко, Парис и Елена провели свою первую ночь любви.

– О женщина, – шепнул ей юный царевич, – не будем терять время, ляжем рядом и предадимся любовным утехам.

– Да, мой прекрасный Парис, – ответила Елена, ничуть не смутившись. – Ты мне тоже желанен, как не был желанен никто в жизни. Пусть продлит Афродита эту ночь хоть на целый год!

И действительно, на протяжении нескольких дней погода стояла на диво удачная: Эгейское море было теплым и тихим, и любовники часто погружались в его воды не только днем, но и ночью. Чтобы никто не мог увидеть Елену в ее ослепительной наготе даже издали, Парис приказал отогнать корабль подальше в море и приковать весь экипаж, в том числе и троянцев, к скамьям. Эней – человек серьезный, был, мягко говоря, шокирован безответственным поведением двоюродного брата и, окончательно порвав с ним, возвратился в Трою.

По окончании медового месяца Парис тоже решил вернуться на родину, но Гера, памятуя о нанесенной ей обиде, напустила на его судно с десяток бурь – одна страшнее другой, которые еще долго швыряли его по всему Средиземному морю. Говорят, его заносило даже в Египет, Сирию и Финикию, и потому, естественно, к берегам Троады корабль Париса возвратился нескоро. Однако когда Парис все же добрался до дома, земляки оказали ему самый горячий прием: все, абсолютно все – от Приама до последнего горожанина – поздравляли его с благополучным прибытием, а главное – были совершенно очарованы Еленой, не подозревая, что наступит день, когда по ее милости словом «троя» станут называть женщин легкого поведения.

ТЕРСИТ

Глава IV,

из которой мы вместе с высадившимся на берег Леонтием узнаем, что Троянская война окончилась. Здесь же мы услышим рассказ о печальной судьбе Протесилая и Паламеда и встретим Терсита, который со свойственной ему злобностью выскажет все, что только можно сказать плохого об Одиссее, Ахилле и Агамемноне.



Кораблю Леонтия удалось протиснуться между двумя другими судами, и раздражительный капитан Филоктерий, до хрипоты напрягая голос, стал отдавать и отменять приказания, проклиная по своему обычаю всех подряд – Стенобия за то, что он не выполнял этих приказаний, матросов за то, что те подчинялись только Стенобию, соседей по стоянке, которые не соблюдали дистанцию, тех, кто не мог на берегу с лета подхватить концы, неблагоприятный ветер и течение, заваливавшие его корабль на левый борт, богов, чертей, чаек, троянцев и вообще каждого, кто попадался под руку.

Едва они причалили, вокруг судна собралась толпа любопытных. Тут были воины – странно одетые и говорившие на непонятных языках: этолийцы в двурогих шлемах, элеяне с длиннющими волосами, воины из Кефаллении, магнеты, куреты, пастухи, протягивавшие плошки с козьим молоком, усеянным насекомыми, скованные попарно эфиопские рабы, девочки – разносчицы воды, женщины малопочтенной профессии, рассчитывавшие подцепить клиентов, калеки, рыжеволосые и голубоглазые фракийские пленники, выкрикивавшие страшные пророчества прорицатели и много других мужчин, женщин и детей – грязных, оборванных и отощавших.

Да, черт побери, грязны были все без исключения: вода на побережье считалась роскошью, и той малости, которую удавалось собрать, едва хватало на утоление жажды. Источники чистой воды находились на внутренней территории, там, где Симоис впадал в Скамандр; место это контролировалось троянцами, и ахейцы приближаться к нему опасались.

Среди греков было распространено странное поверье – так называемое «проклятье Протесилая». Считалось, что человек, первым сошедший с судна на берег, первым же и погибнет. Нетрудно себе представить, что творилось при высадке: воины упирались, не желали спускаться первыми; матросы, несмотря на неистовые вопли Филоктерия, делали вид, будто у них еще полно дел на борту; герои, прославленные храбрецы, подталкивали друг друга в надежде, что найдется хоть один человек, не знающий об этом проклятии. В нашем случае подходящим простаком, на которого делали ставку все, был Леонтий: ничего не подозревавший юноша и впрямь уже собирался ступить на землю, но Гемонид преградил ему дорогу:

– Остановись, Леонтий, если не хочешь, чтобы проклятье Протесилая пало на твою голову.

– О каком проклятье ты говоришь, учитель?

– Девять лет назад – тогда Протесилай был еще жив, а теперь его кости давно уже сгнили – фессалийский царевич по имени Иолай прибыл в Трою. Он привел из далекого Иолка сорок груженных оружием черных кораблей со сдвоенными рядами гребцов. Вместе с ним прибыли его брат Подарк, разгромивший потом амазонок, а также непобедимый быстроногий Ахилл.

– Уж не моего ли Ахилла ты имеешь в виду? – спросил Леонтий, который при упоминании о любимом герое всякий раз приходил в ужасное волнение.

– Да, именно его, Ахилла Пелида. Как раз тогда Ахилла и вывел на чистую воду хитроумный Одиссей: ведь герой, переодевшись в женское платье, скрывался среди дочерей Ликомеда. Пришлось ему все-таки отправиться на корабле в Трою.[25]

– Ну, а потом?

– Троянцы, – продолжал Гемонид, – поднятые по тревоге фригийцами, стоявшими на холмах Тенедоса,[26] выстроили свои порядки вдоль берега, и как только корабль с Протесилаем попытался пристать, закидали его острыми камнями и речной галькой.



В древности воины в битвах часто пользовались камнями. И неудивительно: в те времена железо считалось редким металлом,[27] пожалуй, еще более редким, чем золото. Достаточно сказать, что когда проводились погребальные игры в честь Патрокла, среди самых ценных призов был брус железа. Тогда же Ахилл и сказал состязавшимся:

«Встаньте, которым угодно и сей еще подвиг изведать!Сколько бы кто не имел и далеких полей и широких,—На пять круглых годов и тому на потребы достанет глыбы такой».[28]

Короче говоря, лишь богатые могли иметь оружие, заслуживавшие этого названия, остальные устраивались кто как мог: в дело шли камни, дубины, деревянные вилы и т. п. Битвы в XII веке до н. э. начинались обычно с забрасывания противника камнями; только потом враждующие стороны сближались и пускали в ход кулаки и дубинки. Шлемы, копья, мечи, разукрашенные щиты, о которых так много говорится в «Илиаде» и «Одиссее», были исключительной привилегией героев; кстати, после каждого поединка победитель первым делом спускался с колесницы и захватывал оружие побежденного, даже если бедняга не успел еще испустить дух.

Тот, кто был настолько богат, что мог позволить себе иметь металлическое копье, действительно металлическое – от наконечника до рукояти, старался ни в коем случае не метать его во врага.



– После нескольких неудачных попыток, – продолжал Гемонид, – фессалийцам удалось наконец под градом камней подплыть к берегам Илиона, и Ахилл, жаждавший вражеской крови, уже готов был спрыгнуть на землю, но тут Фетида, сделавшись незримой, схватила сына за руку. Она-то знала от оракула, что первый ахеец, ступивший на эту землю, первым же и погибнет, и хотела во что бы то ни стало спасти Ахилла. Говорят еще, что одной рукой смиряя боевой порыв сына, другой она подталкивала Протесилая навстречу неотвратимому року. Не успел несчастный ступить на землю, как его пронзило копье Гектора.

Бедный Протесилай! Подумать только: ведь он уехал воевать на следующий день после женитьбы на Лаодамии, прекрасной дочери царя Акаста! Сколько лет он, сгорая от страсти, мечтал о ней, но отец девушки противился его желаниям. И вот, когда мечта Протесилая наконец сбылась, ему пришлось отправиться в Трою. И это после одной-единственной брачной ночи!

Сочувствуя такой беде, Гомер посвятил Протесилаю следующие горькие строки:

«В Филаке он и супругу, с душою растерзанной, бросил,Бросил и дом полуоконченный: пал, пораженный дарданцем,Первый от всех аргивян с корабля соскочивший на берег».[29]

Черта с два спрыгнул бы он – это уже говорю вам я, – не подтолкни его хорошенько Фетида. Как бы не так!

Узнав о смерти Протесилая, Лаодамия долго предавалась отчаянию, как и любая другая жена, окажись она в такой беде. К тому же разве не обидно ей было это издевательство с первой и единственной брачной ночью? Как несправедливо обошлась с ней судьба! Сначала несогласие отца на ее замужество, потом наспех сыгранная свадьба, отплытие Протесилая в Трою, и вот в довершение всего – трагическая гибель молодожена в ту самую минуту, когда он ступил на чужую землю. По долгом размышлении бедняжка пришла к выводу, что слишком уж жестоко поступили с ней злой Фатум и богиня Персефона, и потому именно у этой богини она решила испросить хотя бы еще одну ночь любви.