Глава 76
На удивление странная вещь.
Какое-то смешное чувство.
Я купила французский паспорт у какого-то парня в Бронксе, настоящего профессионала с аккаунтом в файлообменной сети в моноалфавитном коде, который самоликвидировался, как только его владелец получил наличные. Он хорошо поработал вплоть до того, что поставил въездные визы с канадской границы, из Турции (две) и из Индии (одну). Я выразила восхищение его работой, на что он пожал широкими бугристыми плечами баскетболиста и ответил, что когда работает, его типа ничего не волнует, вот так.
Я отправилась на Пятую авеню, чтобы украсть что-нибудь модное, но ничего не шло в голову, и в тот же вечер я пошла в казино рядом с пересечением Восьмой авеню и Тридцать шестой улицы, считала карты, немного проиграла, но выиграла гораздо больше, и в какой-то момент рядом со мной встал охранник и считал карты вместе со мной, но тут какая-то женщина уронила коктейль и начала орать на толкнувшего ее мужчину, что ненадолго отвлекло внимание охранника, а когда он вернулся, то уже забыл, что там делал.
Стоя в Международном аэропорту Кеннеди в ожидании вылета, я увидела женщину с красивым серебряным браслетом, украшенным янтарем, и пошла его воровать, но осадила себя, не став этого делать, села, а когда через пять минут она увидела меня, я улыбнулась, она улыбнулась в ответ, и день у нее явно удался.
Кассирша позвонила менеджеру, когда я платила за билет до Лондона наличными, но я показала ей бумаги из казино и объяснила, что мне повезло, однако в США у меня никогда не было банковского счета.
– Вы ведь знаете, что не сможете пронести всю эту сумму наличными через таможню? – спросил менеджер, а я ответила, что все в порядке, у меня есть друг в британском посольстве, который все за меня уладит. Потом я сидела в туалете, отсчитав 9900 долларов из своей пачки, и положила оставшиеся деньги (2681,55 долл.) в коричневый конверт, который бросила в ящик для пожертвований на «Биожизнь в Нью-Йорке – за зеленый город для наших детей». На таможне меня остановили и пересчитали всю мою наличность.
– Классно, – сказала дама, помогавшая мне заново укладывать сумку. – На десять долларов меньше, чем в бумагах.
– Мне повезло в казино, – ответила я со своим самым лучшим наигранным французским акцентом. – Собираюсь начать все заново, новую жизнь. Можно взять лишь то, что унесешь.
– Шикарно! – воскликнула она. – Мне всегда хотелось полностью порвать с прошлым, ну а кому этого не хочется?
Я летела эконом-классом и вполглаза посмотрела пару фильмов. Мужчина в сером костюме беспрестанно нервничал до самого Лондона, дергаясь на каждой воздушной яме. Иногда он поглядывал на меня и видел какого-то нового человека, но ему было все равно. Его страх сотрет все подробности путешествия, даже если бы я не была его спутницей на время долгого пути домой.
Дома.
В Лондоне.
Отели, мини-гостиницы, знакомые места, река, зимнее солнце, садящееся за колесом обозрения «Лондонский глаз», собачники в парке Хэмпстед-Хит, парящие в небе воздушные змеи, это дом?
На поезде я доехала до Манчестера. Прямые улицы с домами строгой промышленной архитектуры по сторонам. Невысокий собор, втиснутый между торговым центром и ревущим машинами проспектом. Музей футбола, переделанные под галереи склады, ратуша, обвитая паутиной трамвайных путей, каменные колонны, красный кирпич, редкие деревца, переход через канал по воротам шлюза, хватаясь за черные металлические поручни, ползком по полметра на ту сторону. Скрежет и лязг поездов, велосипедисты, готовые к броску через Пеннинские горы, это дом?
Я ела чипсы на Альберт-сквер под музыку ансамбля стальных барабанов, зашла в паб, чтобы спокойно пропустить пинту пива, бросила фунт в игровой автомат, проиграла, после чего на закате дня села в поезд с Пиккадилли до Дерби.
* * *
Дерби.
Это мой дом, самое дорогое, место, которое что-то значит? Больше, чем плитка и бетон, кирпич и асфальт?
Я заселилась в гостиницу у вокзала, «Экспресс-премьер-эксклюзив-чего-то»: номер размером с конуру, простыни словно приклеены к кровати, все слишком горячее, занавески слишком плотные, ночь слишком темная, трубы гудящие – и спала как убитая.
Иду по улицам, по которым моя нога не ступала уж сама не знаю сколько времени. Магазины, где я пропадала ребенком, – компакт– и DVD-диски, три за десятку, четыре за пятнадцать фунтов, торгуйся, если нравится то, что у них есть. Салон связи, аксессуары, чехлы с совами, гарнитуры, колечки на пальцы ног, салон татуажа, куда мы не решались зайти детьми, несмотря на всю похвальбу.
Это дом?
Я шла медленно, не спеша, снова туристка, позволяя ногам нести меня по долгому и медленному пути, мимо моей старой школы и голосов учителей: «Не очень-то ты тянешься к учебе, а?» Видели бы они меня сейчас. Библиотека, где я скрывалась те первые несколько недель, тхэквондо-клуба уже нет, теперь там хатха-йога, по пятницам секция для детей. Родительский дом. В гостиной горит свет, но там никого. Но погоди-ка, погоди-ка, посмотри – кто-то входит. Старик, состарившийся мужчина, решивший, что, черт подери, если уж он и впрямь стар, то глядите, все при нем: бакенбарды, кардиган, тапочки, вельветовые брюки. Отец всю жизнь ждал, как бы надеть вельветовые брюки, и теперь, когда он состарился, никто ему не указ, вот увидите. Он смотрит телевизор, какую-то медицинскую документалку, что-то про еду, хорошую еду, плохую еду, жирную еду, постную еду, еду для печени и пищу для ума.
Лицо у папы спокойное и невозмутимое. Я всматриваюсь в него, как зачарованная. Теперь трудно, почти невозможно представить его гоняющимися за жуликами. Неужели этот безобидный и чудаковатый старикан швырял людей на землю, заглядывал в глаза негодяям, знавшим грязные тайны, и вырывал из них правду пополам с ложью? Или же он всегда тут сидел, как в это мгновение, пил чай и смотрел телевизор, и если я снова вернусь в другое «теперь», останется ли он здесь, замерев навсегда?
Дверь в гостиную открывается, и заходит мама. Волосы у нее седые, коротко остриженные, и годы превратили ее лицо в нечто поразительное. Для описания каждой его части нужен атлас. Ее подбородок – множество подбородков, по-прежнему маленький и острый, но слой за слоем испещренный мышцами и морщинами. Ее щеки – очерченные кости и шелковистые реки кожи, ее брови подрагивают под огромными глубокомысленными морщинами на лбу. Ее рот окружен морщинками от улыбок, гримасок, горестей, переживаний и смеха. В ней нет ничего, что каким-то образом не отражало историй ее жизни.
Она что-то говорит отцу, и тот подвигается, она усаживается рядом с ним, он обнимает ее за плечи, не отрываясь от экрана, а она садится, подтянув к груди колени, ступни свисают с края дивана, в детской позе, за которую она всегда меня ругала, это же унизительно, вот лицемерка!
Она макает диетическое печенье в его кружку. Это всегда его раздражало, налей себе чаю, говорил он, но нет, она не пьет чай с молоком, какой в этом прок, как выражался Джордж Оруэлл, если хочешь налить в чашку молока с сахаром, так и налей их, зачем же чай переводить? Но молоко с сахаром не так вкусно, как когда они впитаются в печенье, и вот – она макает его в папину кружку. Спорить он перестал. Я смотрю на них, сидящих рядом, и они счастливы. По-прежнему любят друг друга. И все у них хорошо.
На какое-то мгновение меня одолевает искушение. Инструкторы огорошивали агентов «Штази» заявлениями вроде «Через пять минут я хочу видеть вас на балконе вон того дома пьющим чай с его владельцем». И они шли, обманным путем проникая в незнакомый дом, потом на балкон, чтобы обсудить… любое вранье, использованное ими, чтобы туда попасть.
Я бы смогла это сделать. Моя мама – не наивная дурочка, но она всегда была законопослушной гражданкой, и если бы я явилась из службы водоснабжения или как инспектор-контролер, она бы меня впустила, конечно же, а я бы кивала и напевала себе под нос, разглядывая то, что могу заметить только я со своей великолепной подготовкой, а она бы предложила мне чашку чая и еще больше бы мне доверилась, потому что я женщина, наверное, чуточку похожая на ее малышку Грейси…
…ой, а сколько лет вашей дочурке, миссис Арден?
…теперь уже совсем взрослая. Ребенком ей было трудновато, но сейчас у нее все хорошо, очень хорошо, она – наша радость, наше маленькое чудо. Не хотела бы других детей, она всегда была такая красивая…
И, возможно, в ходе осмотра я бы поднялась наверх, чтобы поглядеть на изоляцию крыши («Я могла бы выбить вам еще изоляцию, и получше, как часть муниципальной программы по строительству энергосберегающего жилья…»), и оказалась бы в своей старой спальне, теперь гостевой комнате или кабинете, где мама сидит и рассчитывает налоги. Она, разумеется, папу близко к этому не подпустит, он не дружит с цифрами, вечно теряет квитанции, вот напасть-то, а я бы сказала:
У вас и вправду прекрасный дом, миссис Арден
Немного великоват для нас, когда Грейси уехала, но он хранит столько воспоминаний…
И если бы меня запоминали, то в этот момент мы бы нашли общий язык. Я бы сказала ей, что когда росла, у меня тоже была младшая сестра, которая болела, но которой теперь гораздо лучше. Любимый фильм у нее – «Звездные войны», а любимый цвет – синий, и она не знает, что такое врать, а мама бы ответила:
– Да вы словно о моей Грейси говорите!
и мы бы выпили еще по чашке чая… «Вы уверены, что я вас не задерживаю?»
а я бы сказала: нет-нет, это мой последний дом на сегодня, и если я вас не стесняю…
И мы бы с ней обменялись номерами телефонов, потому что, видите, у нас с ней столько общих интересов. Нас злит отсутствие доступного социального жилья, злит то, как много сносят хороших и дешевых домов, а вместо них строят плохие и дорогие, злит предубежденный и нетерпимый язык наших политиков, злит пресса и вообще все средства массовой информации. Но мы надеемся на будущее, на то, что молодежь вырастет более ответственной, чем мы, что будущему поколению будет житься лучше, чем нам, и она скажет:
– Хоуп – очень красивое имя. Роди я еще одну девочку, я бы назвала ее Хоуп.
А я бы ответила:
– Моя мама однажды пересекла пустыню.
И тут бы она произнесла, спокойно, не желая это подчеркивать, не желая проводить параллель – невероятную, удивительную и потрясающую:
– Мне тоже однажды выпало пройти долгий путь. Когда я только вышла, я очень боялась. В пустыне всегда слышно движение, деловитое молчание песка, оседающего у тебя под ногами. Когда ты одна, даже тишина полна чудовищ.
И она бы меня полюбила, и я ее тоже, и мы стали бы лучшими подругами, и она бы улыбалась, всякий раз открывая мне дверь, и обнимала бы меня, и познакомила бы с отцом, сказав: «Это Хоуп, она такая милая!» И мы бы вместе праздновали Рождество, и отправлялись бы гулять по холмам, и я бы помогала им по хозяйству, и поехала бы с ними отдыхать, и…
…если бы меня запоминали.
С учетом этого мне в голову приходят две мысли, просачиваясь вместе с тишиной, когда гляжу через улицу на родительский дом.
1. Если бы у меня было «Совершенство» и процедуры бы помогли, то меня бы запоминали.
2. Если бы я была совершенной, то никогда бы не стала маминой подругой.
Холодает и темнеет. Смотрю на них, смотрю.
Они…
…по-своему, неброско, об этом не слагают баллад и не поют песен, по-домашнему, по-обыденному, по-житейски
…счастливы.
Я ухожу.
Глава 77
Есть одно место на окраине Ноттингема: огромное старое здание с видом на реку Трент, на пойму, часто затопляемую зимой, с дубами, сбрасывающими свернутые, как будто из кожи вырезанные, некогда упругие листья, с резвящейся у дома собакой, с обитателями, иногда счастливыми, иногда грустными, иногда ищущими в этом бездушном доме хоть какого-то, пусть малого, но понимания, и живущими, живущими, несмотря ни на что.
Иду по тропинке ветреным днем, зонтик выворачивает наизнанку и рвет из рук сильный восточный ветер. Брюки промокли до колен и заляпаны грязью, где вы припарковали машину, спрашивает дежурная, не парковала, отвечаю, я на автобусе приехала, и это возмутительное заявление, но кто она такая, чтобы спорить?
Я называюсь своим настоящим именем, Хоуп Арден, лишь сейчас, лишь здесь, и шагаю по лестнице на второй этаж, в то время как женщина лет пятидесяти, подперев голову рукой с крепко сжатыми пальцами, спускается в ступенчатом подъемнике на другой стороне, и мы улыбаемся, пересекаясь посреди пути.
Здание старое, но коридоры в нем сделали по-медицински безликими, и я считаю двери, ступени, окна и трещины на стенах, пока не добираюсь до нужной палаты, стучу два раза и вхожу внутрь.
Грейси, моя младшая сестренка, сидящая в кресле у окна, поднимает взгляд, и ее лицо расплывается в широкой улыбке.
– Хоуп! – вскрикивает она.
Глава 78
Я ПОНИМАЮ, что я…
…меняюсь.
Причины, по которым я ворую:
• Выживание. За последние несколько месяцев я попыталась найти нормальную работу, но это тяжело – очень тяжело. Я меня есть анкета на веб-сайте с фотографией, где я улыбаюсь в объектив. Я уберу ваш дом, подровняю живую изгородь в саду, донесу до дома покупки, помою машину, выгуляю собаку, отправлю посылку, починю велосипед. Иногда люди откликаются, иногда нет, и иногда я ворую, чтобы не голодать и обеспечить себе крышу над головой, и не стану раскаиваться за подобную жизнь. Не стану.
• Информация. Byron14, где ты? Украду полицейскую базу данных, украду аккаунт человека со связями, украду знания, украду записи с камер наблюдения, украду сервер, украду сеть, украду что угодно, лишь бы ее найти. Byron14 – что ты сейчас делаешь?
• Справедливость. Я живу по своим законам. Я – бог с чистым взором, потому что меня никто не видит. Я свободна от предрассудков. Я – преступница и лицемерка. Я – паломница, ведущая свой джихад. Я непристойна. Я нечестива. Я праведна.
В тот день, когда я украла шестьдесят пять тысяч фунтов у адвоката из Донкастера, специализировавшегося на вытаскивании контрабандистов, перевозящих нелегальных мигрантов, я почувствовала… гордость. Не экстатический прилив радости после удачно провернутого дела, не злорадное ликование, как в Дубае, не адреналиновую волну от ощущения лежащих в руке бриллиантов. Гордость… за себя. За ту, кем я становилась. Не просто за воровку. А за воровку, которая была еще и мной.
Я украла у него деньги и отмыла их через пятнадцать различных счетов, распыляя и вновь их собирая, рассеивая деньги через Интернет, прежде чем, наконец, не распределила их по сотне разных банкоматов на северо-востоке, отправляя единовременные платежи по двести – восемьсот фунтов на дом, где жила Грейси, благотворительные пожертвования с обещаниями выслать еще.
Директор дома, бедная и нервная дама, сначала пришла в восторг, затем перепугалась, а после разъярилась по поводу этих внезапных пожертвований. Они представляли собой ужаснейшую из проблем для устроившихся на тепленьком местечке – перемены. С поступлением денег стало возможным что-то изменить, закупать продукты получше и подумать об установке новых регуляторов отопления в палаты, или починить протекавшую крышу в южном крыле здания, или, возможно, накопить денег на покупку фургона, чтобы каждый раз не нанимать его для выездов, или взять на работу еще одну ночную сестру для больных, которым требуется круглосуточный уход, или… или…
– Мы не можем их потратить! Они могут прекратить поступать! – воскликнула она после того, как за четыре месяца дробных пожертвований пришло почти шесть тысяч фунтов. Неделю спустя я пожертвовала тысячу фунтов, чтобы подтвердить свою обязательность, и директор в отчаяннии завизжала, руки у нее тряслись, как ловушки для мух под напором урагана:
– Кто это все со мной делает?!
А еще неделю спустя единогласным голосованием на совете управляющих эту проблему изъяли из ее компетенции, и тотчас же началась работа по установке новых поручней в коридорах, ванных и туалетах для больных с проблемами самостоятельного передвижения или пользования туалетом без посторонней помощи.
Когда моей сестре выделили новую каталку, легче, чем прежнюю, с сиденьем поуже и с фиксируемой подставкой для ног, я катала ее по саду с криками:
– Ты рвешь мне нервы и жжешь мне мозг! Господи Боже, о метеор!
Через некоторое время Государственная служба здравоохранения заявила, что очень несправедливо дому иметь столь щедрого частого жертвователя, не делясь добром с другими, и я поняла их намек, продолжив делать скромные пожертвования на стороне, даже если деньги уходили на другие проекты фонда, а когда финансы у меня иссякли, начала искать кого-то еще, кто казался бы достойной
достойной, какое странное новое значение слова «достойный»
целью для приложения моего гнусного мастерства.
И тут, спустя одиннадцать месяцев после того, как я потеряла ее в Калифорнии, Байрон вернулась.
Глава 79
Возможно, это сущая чепуха.
Статейка в триста слов, вброшенная как тривиальная, куда менее важная, чем какая знаменитость что кому сделала, или жену какого премьер-министра обругали на каком приеме, или вызывают ли мигранты давку в автобусах в Тайнсайде.
Но она привлекла мое внимание, и когда я присмотрелась поближе, там оказалась Байрон.
Репортаж с презентации книги в Ниме, с шикарного мероприятия, где знаменитости и невоспетая богатая элита собрались, чтобы выслушать их духовного гуру, Мари Лефевр, духовную целительницу и мистика, представлявшую свою последнюю работу: «Душа любви, дух истины». Книгу, демонстрирующую, что путь к огромным успехам в бизнесе и любви идет через познание своих прошлых жизней.
Я посмотрела на фотографию Лефевр, и она оказалась красивой, поразительной, идеальной. Идеальный мужчина рядом с ней, идеальная улыбка, идеальная жизнь. Я поглядела на фотографии собравшихся на презентации, и они тоже оказались красивыми, богатыми и полными возвышенных мыслей о времени, пространстве и своем месте там, и позавидовала им. Но когда я увидела фото после происшествия, то показалось, что красавцы тоже истекают кровью, и даже красивым нужно наложить семнадцать швов на лицо и шею, прежде чем врачи выпишут их домой.
Нападавшую звали Луиза Дюнда. Исключительно красивая, исключительно милая гостья на презентации, которая, выслушав, как Мари Лефевр продекламировала одно из своих любимых стихотворений, внезапно, неожиданно и беспричинно набросилась на собравшихся гостей.
Нет – не просто набросилась, шептали социальные сети после торопливого осуждения. Девушка сошла с ума.
Из заявления, сделанного легко контуженной Мари Лефевр вскоре после инцидента:
«Мы глубоко сожалеем о действиях одной из приглашенных на сегодняшнюю презентацию. Иногда люди, не отдающие себе отчета, совершают из ряда вон выходящие и жестокие поступки. Дорога к истине может оказаться пугающей, и нам весьма печально слышать, как много наших преданных читателей пострадало во время инцидента. Мы, разумеется, окажем всестороннюю поддержку следствию и желаем любви, мира и вечного света всем пострадавшим при этом трагическом происшествии».
Листая фотографии с того вечера, полного крови и хаоса, случайные кадры, на которых люди бегут, спасая свои жизни, где у мужчины хлещет кровь после того, как безумная девица сумела прокусить ему вены на запястье, я увидела ужас, смятение, хаос и
Байрон.
На самом-самом заднем плане – Байрон, лицо повернуто вполоборота, движется вместе с толпой к выходу
вот она
Байрон.
С книгой Мари Лефевр под мышкой, голова опущена, жемчужное ожерелье на шее, всего несколько пикселей на царящем на экране хаосе, но это была она, это была
Байрон.
Вопрос уцелевшим после происшествия.
Что происходило до того, как Луиза Дюнда сошла с ума?
Единогласный ответ: Мари Лефевр читала стихотворение.
Вопрос: какое стихотворение?
Ответ не такой единогласный вследствие незнания поэзии. В итоге достаточное количество людей смогли вычленить ответ из поглотившего все и вся хаоса, и звучал он так:
Гуляет среди ночи красотыБезоблачное звездное созданье.Все лучшее из дня и темнотыДано очам ей в обладанье.Она вбирает все утра цветы,Которым в свете дня не суждено сиянье[10].
«Гуляет среди ночи красоты…», лорд Байрон, 1813 год.
Я разыскала страничку Луизы Дюнда в «Фейсбуке» и тщательно просмотрела ее содержимое – фото на яхте, в клубе с друзьями, обнимающей свою собаку, примеряющей новые туфли, широко улыбающейся в объектив под табло вылетов в аэропорту Хитроу в лихо заломленной соломенной шляпке с украшениями из пробки. Прямо каталог жизни на полную катушку, кишащий сокращениями: ОМГ, ЛОЛ, ХЗ!
И, конечно же, вот, вот оно – три месяца назад: пост, который я искала.
ОМГ, так волнуюсь, сегодня начинаю процедуры!!!
Начиная с этого поста, сокращения стали исчезать, как и ее дурашливые фотки. Она все больше и больше становилась той, какой ее хотели сделать процедуры – красивой, уверенной, недоступной, неприкасаемой, совершенной.
«Сегодня вечером иду на эксклюзивную презентацию к Мари Лефевр, – писала она в день нападения. – Жду не дождусь услышать ее речь – такую вдохновенную, такую правдивую и откровенную».
В тот вечер я пришла в палату к сестре. Вы ведь здесь новенькая, так? – спросила дежурная, когда я расписывалась в журнале посетителей. Я поцеловала Грейси в лоб и сказала, что мне надо уехать, но я скоро вернусь, а она охнула и ответила:
– Ты должна держать слово.
– Обещаю, – пробормотала я. – Вернусь, как только смогу.
В поезде до Манчестера я сидела в полном молчании.
Глава 80
Самолетом из Манчестера до Парижа, поездом из Парижа до Нима.
Поезд-экспресс, изящно-стремительный и серый, зима во Франции, безмолвно падающий за окном снег, долины на севере, равнины на юге у подножия Альп, далекие горы на фоне сгущающейся тьмы.
Я съела горячий бутерброд с сыром и ветчиной, жутко дорогой, и принялась восстанавливать свой запущенный французский, читая «Монд» и слушая в наушниках радио. Времени на подготовку у меня не было, так что я украла пару бумажников на Лионском вокзале, забрав наличные деньги и выбросив все остальное, украла мобильный телефон и купила новую сим-карту в табачном киоске на вокзале в Ниме.
Это не подло.
Я женщина с идеей бороться праведно, вести огромную борьбу, борьбу за права рабочих, за расовое и гендерное равноправие, пройти сквозь битвы, марши и
это не подло.
Я ворую, чтобы жить, а живу ради идеи.
Я – благородная воровка.
Впечатления от Нима:
Неяркий, но милый город, маленький Париж на юге без бремени огромного мегаполиса. Средневековые красоты рядом с древнеримскими. Фантастические магазинчики, торгующие шоколадом, с не менее фантастическими ценами. Запах парфюмерии, шипение жарящегося на гриле мяса, детишки, требующие новомодные игрушки, новенькие дивные пушистые штучки, а варежки у них пришиты к длинным резинкам, продетым в рукава, ведь скоро холодная зима.
Университетская больница, угрюмая каменная громадина, город в городе, склонись перед французской системой здравоохранения, всяк сюда входящий, памятник брутальности 1960-х годов, когда сюда заходишь, лучше уж совсем разболеться.
Именно сюда должны были привезти уцелевших после нападения на презентации книги Лефевр. Я убираю волосы назад, запахиваю поплотнее пальто и направляюсь в здание.
Палату Луизы Дюнда найти легко: она единственная с полицейским постом у двери. Я краду медицинскую экипировку и бейджик – в таких больших больницах всегда найдется что-нибудь подходящее, – улыбаюсь полицейскому, он спрашивает, что я делаю, я отвечаю: «Проверяю электролиты», – он слышит что-то медицинское и взмахом руки пропускает меня.
Луиза Дюнда лежит и спит, как Мередит, прикованная наручниками к койке. Пульс у нее семьдесят два, давление сто восемнадцать на семьдесят девять, она ухоженная и здоровая, чего можно ожидать от любой женщины, у которой есть «Совершенство», которая может позволить себе персонального тренера и доставку на дом алгоритмически подобранного набора вегетарианских продуктов. Девушка лет двадцати четырех или двадцати пяти, которая просто спятила при чтении стихотворения и напала на семерых гостей, прежде чем ее обуздали, а Байрон на все это смотрела.
Теперь Байрон, конечно же, и след простыл, но этого следовало ожидать. К сожалению, никаких следов телефона Дюнда или ее личных вещей, пусть и забрызганных кровью. Их забрала полиция. Я осторожно пытаюсь разбудить девушку, но она прямо-таки в отключке. Интересно, может, какие-то препараты помогут, но прежде чем мне удается отправиться на их поиски, открывается дверь, и в палату входят мужчина и женщина, ее я не знаю, а он…
…очень даже мне знаком.
– Добрый вечер, мэм. – Его французский, разумеется, безупречен и ровен, как у диктора новостей. – Как самочувствие мадам Дюнда?
Мимолетное мгновение замешательства, но это нормально, в порядке вещей, он посторонний в охраняемой палате, однако любопытно, что полицейский исчез со своего стульчика у входа. Я улучаю момент, чтобы быстро сосчитать от пяти до одного, и отвечаю:
– Под транквилизаторами, но показатели у нее хорошие. Вы?..
– Меня зовут мистер Бланк, – ответил он, протягивая мне руку, которую я, конечно же, пожала, почему бы нет, я медсестра, а он вежливый незнакомец, справляющийся о здоровье больной, конечно, я ее пожала, хотя с гигиенической точки зрения это непозволительно.
– Вы не родственник?
– Нет, мы из страховой компании.
Названия компании он не произносит и документов никаких не предъявляет. Женщина уже огибает койку, разглядывая лицо девушки, ее ногти, руки, пальцы. Я киваю и улыбаюсь, быстро пробираясь к выходу, потом задерживаюсь у двери. А почему нет? Останавливаюсь, поворачиваюсь, улыбаюсь мистеру Бланку и спрашиваю:
– Это «Совершенство»?
Женщина быстро поднимает на меня взгляд, и это куда более выразительный ответ, нежели неторопливая улыбка мистера Бланка, легкий поворот головы, едва слышное шарканье ног, чтобы потихоньку переместить все тело, дабы хорошенько меня рассмотреть.
– Почему вы так говорите, мадемуазель?..
– Жуда. Мадемуазель Жуда.
– Так что там с «Совершенством», мадемуазель Жуда?
– Вы на него работаете? Я знаю, что мадам Дюнда им пользовалась, – сказала я, пожав плечами и чуть наклонив набок голову, так, ничего особенного. – Я знаю, что она получала процедуры.
– А откуда вы это знаете?
– Она так говорила, прежде чем ей вкололи успокоительное.
– Да? Так и говорила?
Женщина, замершая, словно болотная птица, неуверенная, кружит ли сверху смерть или плывет ли снизу пища. Поесть и погибнуть, подставив врагу спину, или стоять смирно и голодать?
Мужчина, назвавшийся мистером Бланком, раньше проходил под несколькими другими именами: mugur-ski71, Матисс, Гоген, прихвостень Рэйфа Перейры-Конроя, бывший шпион, некогда любовник Byron14, конечно, ему вполне логично здесь оказаться. Он станет искать еще и Байрон.
Он смотрит на меня, а я на него. Я не возражаю против того, чтобы произвести впечатление.
Помнит ли он меня?
Нет, но, как и Байрон, он, возможно, хранит глубоко в памяти некие слова, мантры, повторяющиеся действия и смутные образы, говорящие: это женщина, которую ты не можешь запомнить, вот ее отличительные черты…
Будь мы в больнице в Исландии или в российской глубинке, он бы совершенно точно начал задавать вопросы, интересуясь, как это женщина с моей внешностью тут оказалась. Но мы в Ниме, а у французов столь же длинная и грязная история колониализма, как и у англичан, и юг страны полон переселенцев, приплывших из Алжира в 1960-х годах, и прибывших с западного побережья Африки, женщин с цветом кожи и волос, как у меня, которые являются француженками до мозга костей.
И вот он смотрит на меня, а я на него, и, наконец, он улыбается и спрашивает:
– Ей уже делали МРТ?
– Насколько мне известно, нет.
– А психиатр…
– Уже вызван для осмотра и консультации.
– Я бы предпочел, чтобы ее осмотрел мой психиатр. – Он подает мне визитную карточку: мистер Бланк, названия компании нет, только номер телефона.
– У вас бумаги с собой? – намекаю я. – Страховой полис, лицензия. Вам нужно отнести их в регистратуру.
Понятия не имею, реальны ли эти клочки бумаги, но и он тоже понятия не имеет.
– Разумеется, – отвечает он. – Больница уведомлена о моем приезде. По просьбе семьи мадам Дюнда перевозят в другое медицинское учреждение.
– Меня не информировали.
– Вам предоставят готовые бумаги.
– Но она еще в…
– Все в бумагах, – повторил он с все той же приклеенной улыбкой. – «Скорая» вот-вот приедет за ней.
Я ответила ему такой же улыбкой. Это Гоген, слуга «Совершенства», он станет улыбаться до самого конца света. Я покрутила в пальцах его визитку и отправилась на поиски мотоцикла, который можно украсть.
Современные технологии и усложнили, и облегчили угон машин. Усложнили потому, что для взлома электронных замков и цифровых кодов зачастую требуется куда больший технологический уровень. А облегчили потому, что после взлома цифровых кодов и электронных замков все идет как по маслу: нажал кнопку, щелкнул выключателем – и здравствуйте: двери открываются, двигатели запускаются. Нет ничего, выдуманного человеческой изобретательностью, чего бы человеческая же изобретательность не могла бы украсть.
Однако на юге Франции итальянская мода на маленькие рычащие мотоциклы, практически самокаты с моторами, была по-прежнему в ходу. Три минуты возни с отверткой – и дело сделано. Я уже ждала на улице рядом с угнанным мотоциклом, когда прибыла «Скорая» из частной клиники, чтобы увезти оттуда Луизу Дюнда.
Они ее не разбудили, а вывезли прямо на каталке, по пандусу и в машину. Гоген и женщина шли в нескольких шагах позади. Женщина подписала бумаги стоявшему рядом врачу, Гоген осмотрел улицу, увидел меня, отвел взгляд, забыл. Он не чета Байрон. Никого из семьи Луизы я не разглядела.
Еду за «Скорой» по ночным улицам Нима. Шлема у меня не было. Ледяной ветер забирался под пальто, пальцы ног окоченели. Водить мотоцикл я научилась на десятичасовых интенсивных курсах (а разве есть другие?) во Флориде, но было это давно, и каждая кочка отдавалась резкой болью в копчике. Копчик: соединен с крестцовым нервом. Коленная чашечка: срединный подошвенный нерв, латеральный подошвенный нерв. Удар по коленке в нужном месте стимулирует подошвенный нерв, вызывая всем известный коленный рефлекс. Локоть: локтевой нерв, возможно, упоминаемый как локтевой отросток из-за его связи с локтевой костью, возможно, из-за ощущений при ударе по нему.
Знания струились у меня в голове, и я обнаружила, что это просто… знания.
Никаких слов, чтобы успокоиться, никаких мыслей, чтобы сосредоточиться, никаких знаний-как-свобода, знаний-как-гордость, знаний-как-место-пребывания-души, просто…
Мысль.
Где мы?
Прямые французские дороги, построенные поверх их римских предшественников. Взмывающие вверх и переплетающиеся кронами деревья, поломанные ветви, обозначающие высоту и ширину самого большого проехавшего грузовика, туннель из листьев, застящий лунный свет, свечение большой автострады где-то вдали. «Скорая» внезапно резко тормозит, я проезжаю мимо, слишком близко, чтобы остановиться без скандала. Через сто метров останавливаюсь, выключаю фару, жду, оглядываюсь, чтобы узнать, почему «Скорая» тормознула. Это все из-за совы на дороге, на удивление тупой птицы, усевшейся у них на пути, мигающей глазами и недоумевающей, почему эта машина не уберется у нее с глаз. Открывается пассажирская дверь, и оттуда выходит Гоген. Он подходит к сидящей на асфальте птице, опускается на корточки в полуметре от нее, медленно, очень медленно протягивает руку. Фары «Скорой» высвечивают его лицо, лучащееся добротой, но птица улетает, прежде чем он успевает до нее дотронуться. Он еще мгновение сидит на корточках, потом возвращается к машине, которая снова трогается в путь.
Я не скрываюсь, они проезжают мимо меня, и я знаю, что меня заметили, считаю до двадцати, чтобы они успели все забыть, потом включаю фару и следую за ними.
Глава 81
Здание, некогда служившее школой, в местечке, некогда бывшем деревней. Небольшая речушка течет с гор Центрального массива, замедляя воды и расширяясь по мере приближения к морю. Переброшенный через нее в точке разлива мост, на котором стояли фонари из кованого железа с висячими кузовками, украшенные белыми и лиловыми цветами, и в каждой такой корзиночке скрывался динамик, даже в час ночи игравший детские народные песенки, перемежавшиеся бодрыми обращениями мэра.
Ставни на окнах магазина закрыты, гостиница, выходящая окнами на реку, обезлюдела до начала сезона отпусков, граффити на стене банка гласили: «Мы умерли». На вершине холма стоял почти наглухо заколоченный готический особняк в викторианском стиле, с островерхими башенками и покосившимися флюгерами – мечта вампира. Высокие стены окружали разросшиеся и запущенные сады, черную шиферную плитку и красный узорный кирпич. На воротах висела табличка «продается», полустершаяся от времени и дождей. Гоген не удосужился снять ее, возможно, полагая, что никто сюда не приедет – что никто сюда вообще не приезжал, – но при приближении «Скорой» мужчина в серой шляпе открыл ворота, закрыл их за машиной и снова запер на висячий замок.
За закрытыми картонными листами окнами виднелись огоньки. Я несколько раз осмотрела здание по периметру, один раз на мотоцикле, дважды пешком, выискивая камеры и признаки жизни, но огни горели только в восточном крыле, а территорию никто не обходил.
Я перелезла через стену по старой, давно облетевшей смоковнице, обнимая серую кору, пока не опустилась в мягкий густой перегной на другой стороне. Неприятно, когда приходится работать без надлежащей подготовки и инструментов, но и увлекательно. Дыхание рвется из груди, сердце колотится, я считала шаги, считала пульс на шейных сосудах, прижавшись к стене, меня наполняли холод и тьма, и я снова контролировала свое тело.
Признаки жизни в особняке, наблюдаемые в течение полутора часов из темноты сада.
• Мужчина в белой тунике с плотно пригнанной вставкой на груди, как у шеф-повара или фармацевта, недолго сидит на улице, курит сигарету и глядит на небо с несущимися по нему облаками.
• Женщина в сером костюме и розовых кроссовках выходит из особняка, чтобы поговорить по мобильному телефону. Она кого-то успокаивает, утешает, обещает скоро вернуться домой, да, дорогая, знаю, знаю, да. Разговаривает она по-английски, а не по-французски, с эссекским говором, и взгляд у нее острый даже в полумраке.
• Два голоса недолго беседуют на повышенных тонах за закрытым листом картона окном, пререкаются по-французски, нет, неприемлемо, нет, анализы, по твоим словам, неприемлемо, неприемлемо! Третий голос осаживает их, тише, не сейчас и не здесь…
• Уезжает «Скорая», доставившая сюда Луизу Дюнда.
• Женщина в синем одна, и она вздрагивает. Не от холода, не от усталости, от нее исходят какие-то скрытые вибрации. Она поднимает голову, чтобы взглянуть на предрассветные звезды, затем достает телефон, включает его, ее лицо сереет в исходящем от дисплея свете, и она набирает номер в одно касание.
– Привет, – шепчет она по-французски. – Я знаю, что поздно, извини. Я просто хотела… да. Нет, все нормально, все… да. Нет, я знаю. Знаю, что да. Я тоже тебя люблю. Мне просто… захотелось услышать твой голос. Да. Нет, возвращайся к… люблю тебя. Я люблю тебя. Скоро увидимся.
Закончив разговор, она сбрасывает вызов и еще немного сидит, продолжая вздрагивать.
Визг, внезапный и яростный, громкий настолько, чтобы вороны взвились вверх из гнезд, пронзительный настолько, чтобы заглушить нескончаемо льющуюся из городка веселенькую народную музыку. Он из второразрядного фильма ужасов 1950-х годов с его наигранностью, но он реален, полон слюны и крови, рвущихся сквозь кожу жил, выпученных глаз, выгнутых языков. Это визг кого-то, кто, наверное, хочет умереть или убить, или все сразу. Он не прекращается, не унимается, она продолжает визжать, едва умолкая, чтобы набрать воздуху, кто бы мог подумать, что в легких человека заключена такая мощь? (Визг младенца может достигать ста двадцати двух децибел. Сто двадцать децибел – человеческий болевой порог, сто тридцать децибел – звук стреляющего пулемета, сто пятьдесят децибел – рев реактивного самолета, запомните!)
Визг стихает. Слышатся негромкие удивленные голоса. Теперь я уже у стены особняка, ища дырочку в деревянном листе, чтобы заглянуть внутрь.
Справа от меня открывается дверь, из нее быстро кто-то выходит. Мужчина уже говорит в мобильник по-испански: нет, не так – нет, еще – ну да, конечно, конечно, он может, но – уфф!
Его слова тонут в зверином реве, он поднимает руки, выключает мобильник, в какое-то мгновение ему хочется швырнуть его об стену и разнести в клочья просто ради радости разрушения, но нет, это дорогой аппарат, стоит триста двадцать фунтов, если покупать новый (как он, конечно же, и сделал), так что на секунду скупость осаживает свирепого быка, и он резко бросается в дом, оставив открытой дверь, из которой выходят женщина и Гоген.
У обоих в руках пластиковые стаканчики с кофе, хотя они его не пьют. От горячей жидкости поднимается пар, и они просто стоят, глядя куда-то в пространство, прежде чем он, наконец, не произносит:
– Мне нужно что-то ему сказать.
На женщине плотные черные колготки, серая юбка до колен, волосы собраны в пучок на затылке, никаких колец на пальцах или украшений на шее, она кивает куда-то, глядя перед собой, и я тоже ее узнаю, узнаю ее имя, ее улыбку, как вместе ели лапшу в Токио, это вы?
Это вы, Филипа Перейра-Конрой? Это вы?
– Пока мы не выясним, насколько…
Она прерывает его кивком, глядя куда-то перед собой.
– Я позвоню, – произносит он, но уходить не торопится, замешкался, не хочет оставлять ее одну.
– Идите, – отвечает она, видя его сомнения. – Идите.
Гоген уходит, остается одна Филипа.
Я какое-то время наблюдаю за ней, и в этот момент остаемся только мы одни. Мысль без слов, молчание без смысла, мы стоим, а звезды движутся, и это мгновение длится вечность – она и я, и мне от этого хорошо.
Затем она внезапно поворачивается, замечает меня и вздрагивает, выплеснув кофе на руку, ахает от боли и делает шаг назад. На ее лице удивление сменяется страхом, а потом любопытством. Я шагаю вперед, выставив перед собой пустые руки, и говорю:
– Филипа?
Какое-то мгновение, пока кофе капает у нее с руки, она пристально смотрит мне в лицо и пытается распознать меня. Она разглядывает мои глаза, губы, шею, плечи, пальто, руки, запястья – и замечает серебристый блеск, ленту Мёбиуса, стелющуюся в замкнутой геометрической форме, и узнает как сам браслет, так и смысл, заложенный в него задолго до того, как явилась я, чтобы стереть ее воспоминания.
Осмысление.
Озарение, она все-таки гениальна, уж в этом Филипе не откажешь.
– Это вы? – шепчет она. – Это вы?
– Вы меня не помните, мы встречались в…
– Вы та, кого забывают, вы…
Она умолкла на полуслове, обернулась через плечо, вдруг вспомнив о времени и о месте. Потом подошла ко мне, схватила за рукав, оттащила от двери, от света.
– Это вы? – снова выдохнула она с донельзя удивленным лицом. – Вы здесь из-за меня?
Не та реакция, которую я ожидала. Что-то в ней сегодня такое, что всегда было ей присуще, прямолинейная необузданность, быстрая речь и зоркий взгляд, но теперь все это больше и выпуклее, балансирующее на тонкой грани между гениальностью и чем-то совсем иным.
– Филипа, – прошептала я. – Я украла «Совершенство».
– Я знаю! Знаю, что это вы! Рэйф был просто вне себя. Он не верит в то, что вы существуете, но я видела записи, я знаю все – зачем вы его похитили? Я что, часть вашего плана, я вам что-то сказала?
Злобы в ее голосе не было, сплошное любопытство, свойственное женщине, пытающейся разгадать нечто, с чем она эмоционально не связана.
– Я похитила его… из-за денег, – соврала я. – Нет, вы не часть моего плана. Мне очень понравилось общаться с вами.
– Правда? По-моему, мне это тоже понравилось, я казалась очень счастливой на записях, которые мне показывали. Я вспоминала тот вечер с теплотой и полагала, что эмоциональные воспоминания и не сотрутся, пусть даже и нарушится зрительная связь, а значит, вы поэтому неплохая.
Ни злости, ни страха, черт подери, что с ней такое? Я покрепче схватила ее за плечи и посмотрела ей в глаза.
– Филипа, – прошипела я, – вы говорили мне, что «Совершенство» – это конец света.
– Правда? Я что, напилась? Рэйф не позволяет мне пить, но иногда…
– Вы не напились.
– Нет, похоже, что нет. Разумеется, конец. Конец света. А вы все только усугубили. Хотя, если поразмыслить, по-моему, это, наверное, необходимый шаг, верный план, хорошая реакция на ситуацию…
– Что случилось? Что происходит с Луизой Дюнда?
Она по-птичьи склонила голову чуть набок.
– А вы не знаете?
– Нет, не знаю. В Америке я видела одну женщину, Мередит Ирвуд…
Она еле заметно нахмурила брови, чуть закусила нижнюю губу.
– Я ее не знаю.
– Она спятила, процедуры…
– Вы знаете, что это моя вина? – весело прервала она меня. – Хотя наука – это лишь то, что люди видят на поверхности, расщепить атом и получить бомбу, спасти планету, убить планету, спасти людей, убить людей, фундаментально это одно и то же, пока человеческая мысль не превратит ее во что-то еще…
Она забормотала совсем невнятно, ее взгляд ускользал куда-то вне поля моего зрения, я крепко держала ее, стараясь не выпускать.
– Филипа, – прошептала я. – Я могу помочь. Что, черт подери, здесь происходит?
– Хотите посмотреть? А люди внутри вас забудут? Забудут, что я была с вами? – Легкое хихиканье. – Рэйф будет просто вне себя!
– Там есть камеры видеонаблюдения?
– Нет.
– Тогда да, все всё забудут.
– Хорошо. Хорошо, хорошо!
Она схватила меня за руку, коснувшись пальцами браслета, который подарила мне много месяцев назад, и потащила меня к двери.
– Пошли-пошли! – прокудахтала она. – Пошли-пошли-пошли!
И потащила меня в дом.
Стены, перекрашенные в горохово-зеленый цвет. Скрипучие полы, покрытые крапчатым линолеумом. Высокие потолки, люстра из латуни, висящая чуть косо в большом зале. Пальто, брошенные на комод у входа, крючков или вешалок нет. Персонал: по большей части молодежь, несколько руководителей средних лет, изумленно таращившихся на Филипу, тащившую меня по коридору.
– Это моя подруга! – рявкнула она на какого-то мужчину, оказавшегося у нас на пути. – Она эксперт.
Поворот, у двери стоит каталка. Когда-то здесь стоял шум болтовни французских богачей или царила тишина, в которой усыхали состоятельные жены, пока их мужья ускользали в места и постели потеплее. Возможно, во время Второй мировой войны тут квартировали немецкие солдаты, велев семейству или смириться, или убираться прочь. Или нет, наверное, нет, так далеко на юг немцы не проникли. Вероятно, здесь находился очаг скрытого сопротивления, где по воскресеньям собравшиеся мужчины и женщины приглушенными голосами говорили об отцовских ружьях, по-прежнему спрятанных под половицами.
Как тут все превратили в медицинский центр, переделали под покровом ночи, я не знаю, но факт оставался фактом. Большой зал, в котором прежде, наверное, танцевали, теперь преобразился: шесть коек вдоль стены, пять из них заняты. Их обитатели были красивы даже во сне, даже с трубками в венах и с электродами в черепах, даже с большими очками на глазах и датчиками, закрепленными на торчавших наружу языках, совершенно явно красивы, красивы по-хирургически. Пять спящих красавцев и красавиц, трое мужчин и две женщины, Луиза Дюнда на койке у окна, глаза закрыты, волосы разметались по белой подушке – спящая принцесса.
За ними наблюдали две медсестры и врач, удивившиеся при виде меня, но почтительно поглядевшие на Филипу, сказавшую:
– Можно нам поговорить наедине?
Филипа Перейра-Конрой, хотя и не ее брат собственной персоной, но все-таки член своего клана. Они удалились.
– Филипа… – снова начала я.
– Все они совершенны, – объяснила она, обводя спящих плавным жестом руки. – Германия, Испания, двое из Франции плюс еще из Италии. Девять в Америке, восемь в Китае, четыре в Индии, один в Индонезии, три в Австралии. Рэйф сказал – поставь все на место, это твои машины, вот ты и поставь все на место, улучши, прямо как бац – и атом расщепили за месяц, прямо как яблоко упало с яблони – плюх, и…
– Филипа…
– Он кричал на меня. Обычно он смеется, а не кричит. Это вы сделали? Вы похитили исходный код, с кодом это можно сделать – я не сержусь. У меня бы так не получилась, я никогда бы не посмела, но а если сработает? Если Рэйф отменит процедуры, тогда это хорошо, вот так и должно… так это вы?