Филлис Дороти Джеймс

Взгляд на убийство

Глава первая

Доктор Пауль Штайнер, психиатр-консультант клиники Стина, сидел в кабинете для консультаций, расположенном в передней части нижнего этажа, и слушал до занудства рациональное изложение неудачи третьего брака своего пациента. Мистер Бэдж растянулся на кушетке, в таком положении было удобней рассказывать о сложностях, которые пришлось испытать его душе. Доктор Штайнер сидел у изголовья на стуле и старательно записывал его слова на машинке согласно распоряжению опекунского больничного совета по проведению консультаций. Все было достаточно привычным и не вызывало неприятных ощущений, кроме одного — уставал затылок, не имевший опоры. Время от времени резкое подергивание мышц шеи возвращало доктора Штайнера из кратковременного забвения в действительность вечера психиатрической клиники. Заканчивалась пятница.

Октябрьский день выдался на редкость теплым. После двухнедельных сильных холодов, во время которых персонал клиники дрожал и умолял администрацию передвинуть ближе официальную дату включения центрального отопления, выпал один из тех идеальных осенних дней, когда городская площадь до краев залита золотистый светом и поздние георгины за оградой сада превращаются в яркую палитру красок, празднично сияющих, как в разгар лета. Теперь было около семи часов вечера. За окном тепло дня медленно уступало место дымке тумана, за которой неминуемо следовала прохладная темнота. Но здесь, внутри клиники, сохранялась полуденная жара, воздух, тяжелый и безмолвный, казалось, устал от дыхания слишком многих говорящих.

Мистер Бэдж раздраженным фальцетом распространялся о незрелости, холодности и бесчувственности своей жены. Клиническое заключение доктора Штайнера, написанное под воздействием эффекта позднего обильного ленча и неблагоразумного выбора к послеполуденному чаю жареных пирожков, не подтверждало, что все три мадам Бэдж имели один дефект — полное отсутствие рассудительности при выборе мужа. Мистер Бэдж еще не был готов взглянуть в глаза истине о несоразмерности собственных требований и действительности.

У доктора Штайнера возникло негодование в связи с поведением пациента. Однако было бы в высшей степени безнравственно из-за каких-либо личных чувств исказить медицинское заключение. В жизни доктора Штайнера имелось несколько моментов, вызвавших его искреннее возмущение, поскольку большинство из них затрагивало его собственный комфорт. Некоторые из них действительно имели отношение к клинике Стина и ее администрации. Доктор не одобрял решительного поведения администратора мисс Болам, озабоченной учетом пациентов и тщательной проверкой расходов на его разъезды, что являлось, и в этом он был, убежден, частью политики систематических преследований. Возмутительно и то, что дежурство в пятницу здесь, в клинике, совпало с лечебным сеансом электроконвульсивной терапии, который проводил доктор Джеймс Багли, и пациенты психотерапевтического отделения доктора Штайнера, люди высокого интеллекта, осознающие преимущество лечения именно у него, вынуждены были сидеть в комнате ожидания вместе с пестрой толпой унылых, ограниченных домашних хозяек с ярко выраженными психическими отклонениями, что, казалось, приводило Багли чуть ли не в восторг. Доктор Штайнер отказался использовать для консультации один из кабинетов, расположенных на третьем этаже. Кабинеты были созданы из многократно разделенной большой и изящной комнаты в григорианском стиле, но он презирал эти помещения, неприятные, скверных пропорций клетки, не соответствующие специфике и важности его дела, и не находил удобным измерить время своего лечебного сеанса, поэтому изменил его Багли. И держался при этом так уверенно, что доктор Штайнер усматривал в этом поддержку мисс Болам. Его просьбу о том, чтобы кабинеты для консультаций на нижнем этаже сделали звуконепроницаемыми, в Совете управления больницами отвергли, сославшись на большие расходы. Однако без возражений был удовлетворен заказ Багли на последнее, и чрезвычайно дорогое новоизобретенное приспособление для его охваченных тихим помешательством пациентов. Дело решалось, конечно, при обсуждении в Совете управления больницами, но мисс Болам не скрывала в ответственный момент своих симпатий. В резкой критике администратора доктор Штайнер забыл, что ее влияние на Совет управления больницами совершенно несущественно.

Не удавалось подавить и раздражение, связанное с проведением сеанса электроконвульсивной терапии. Здание клиники было сооружено в самое недавнее время, но даже крепкие дубовые двери кабинета консультаций не заглушали звуки ходьбы и передвижений в этот вечер. Парадную дверь закрывали в шесть часов пополудни, и пациенты, принимавшие лечение вечером, регистрировались при входе и выходе. Такой порядок ввели с тех пор, как лет пять назад один душевнобольной вошел в здание незамеченным, тайком спустился в подвальный туалет, выбрав это малоприятное место для самоубийства. Сеансы психотерапии доктора Штайнера прерывались звонками в парадную дверь, шарканьем ног пациентов, входивших и выходивших, голосами родственников и сопровождающих, которые убеждали пациентов или сердечно желали спокойной ночи старшей сестре Амброуз. Вероятно, они расходились после сеанса Багли, использующего свою дьявольскую машину.

Больше всего раздражала ассистент клиники по хозяйственной части миссис Шортхауз. Можно себе представить, что делала Эми Шортхауз рано утром для обязательного наведения порядка. Это выливалось, как минимум, в бурное волнение персонала клиники. К тому же миссис Шортхауз доказала невозможность обеспечить должный порядок без дополнительных двух часов в вечернее время, и мисс Болам согласилась с этим. Разумеется, согласилась. У миссис Шортхауз было пристрастие к пациентам, для лечения которых использовали электроконвульеивную терапию, — между прочим, ее собственный муж однажды лечился у доктора Багли, — и ее чаще всего можно было видеть бродящей поблизости от холла, парадной двери и главной конторы нижнего этажа, пока проводились сеансы. Доктор Штайнер не раз. упоминал на заседаниях медицинского совета о недопустимости таких прогулок и всегда возмущался абсолютным равнодушием своих коллег к этой проблеме. Миссис Шортхауз надо было запретить находиться здесь, потребовать, чтобы она занималась своей собственной работой, а не слонялась без дела, болтая с пациентами. Мисс Болам, всегда излишне требовательная к другим сотрудникам клиники, не видела нарушений дисциплины со стороны миссис Шортхауз. Все знали, как трудно найти хорошего ассистента клиники по хозяйственной части, но администратор, прекрасно осознавая сферу своих обязанностей, занималась этим вопросом, мягко говоря, спустя рукава. Никакие послабления персоналу не допускались. Но Багли не мог выражать недовольства миссис Шортхауз, а мисс Болам никогда не критиковала Багли. Бедная женщина, она, вероятно, находилась с ним в любовной связи. Вместо того, чтобы заниматься делом, Багли нравилось слоняться вокруг клиники в длинном смешном белом пиджаке, в котором он становился похожим на второразрядного дантиста. Вот уж действительно человек и понятия не имел о достоинстве, с которым должен вести себя консультант клиники.

Топ, топ — стучали в коридоре ботинки. Вероятно, это был Типпетт, хронический шизофреник, пациент Багли, больше девяти лет регулярно в пятницу вечером занимающийся в отделении трудовой терапии резьбой по дереву. Мысль о Типпетте усилила раздражение доктора Штайнера. Этот больной совершенно не вписывался в рамки клиники, Если он достаточно здоров, чтобы находиться вне больницы (в чем доктор Штайнер весьма сомневался), ему следовало бы наблюдаться в дневной больнице или найти приют в одной из мастерских Совета округа. Пациентам Типпетт нравился, но клинике приносил сомнительную репутацию и делал неясной ее истинную функцию как аналитического ориентирующего центра психотерапии. Доктор Штайнер чувствовал себя в совершенном замешательстве, когда кто-нибудь из его собственных, с трудом отобранных пациентов встречал Типпетта, пробирающегося в клинику в пятницу вечером. Находясь без присмотра, Типпетт не безопасен. В любой момент может произойти инцидент, и у Багли возникнут большие неприятности.

Размышления доктора Штайнера о том, что у его коллеги могут быть крупные неприятности, прервал звонок в парадную дверь. Нет, черт возьми, это невозможно! Видимо, подошло время, когда водителя санитарной машины вызывали развозить пациентов. Миссис Шортхауз прошла к двери, спеша выпустить посетителей на улицу. Ее ужасный пронзительный голос эхом прокатился по холлу.

— Всего вам доброго, голубчики! Увидимся на следующей неделе. Если вы будете достаточно осторожными.

Доктор Штайнер вздрогнул и закрыл глаза. Но его пациент, к счастью, погрузился в свое хобби — в разговор о самом себе — и, казалось, ничего не слышал и не видел. Возвышенное хныканье мистера Бэджа продолжалось уже больше двадцати минут.

— Я не претендую на такое качество, как покладистость. Нет, нет, я запутавшийся парень. Ничего этого Тэда и Сильвия никогда не понимали. Корни, конечно, идут в глубину. Вы помните тот сеанс, который был у нас в июне? Я считал, тогда были заложены некоторые положительные сдвиги в моем поведении.

Пациент доктора Штайнера не сомневался в пользе сеансов психотерапии, но был к ним равнодушен. Положительные сдвиги в поведении мистера Бэджа внешне остались неизменны, и можно было надеяться в дальнейшем на их проявление.

Внезапно умиротворение исчезло. Доктор Штайнер быстро взял свой рабочий блокнот, просмотрел с интересом и беспокойством записи, беспорядочно полистал страницы и на мгновение оказался более поглощенным собственным подсознанием, чем подсознанием своего пациента. Вдруг он очнулся от звука, долетевшего снаружи, поначалу слабого, но становившегося все громче. Где-то кричала женщина. Это был жуткий крик, пронзительный, непрерывный, совершенно животный. Он вызвал неприятный озноб. Доктор был человеком мягким и чрезвычайно впечатлительным. Несмотря на то что работа вовлекала его время от времени в эмоциональные кризисы, он скорее был тонким и изощренным знатоком хитростей общения с пациентом, чем мастером принимать решения в критических ситуациях. Страх вызвал у него вспышку гнева, и он вскочил со стула.

— Нет! Это невыносимо! — воскликнул он. — Что делает мисс Болам? Неужели здесь нет никого, кто выполнял бы свои обязанности?!

— Что случилось? — поинтересовался мистер Бэдж, сев на тахте, как заводная игрушка, и понижая голос на пол-октавы.

— Ничего. Ничего. С одной из женщин произошел приступ истерии, вот и все. Оставайтесь здесь, Я скоро вернусь, — скомандовал доктор Штайнер, направляясь к выходу.

Мистер Бэдж снова повалился на свое место, но его взгляд остался прикован к двери.

Несколько человек, стоявших маленькой группой, сразу же повернули головы в сторону доктора Штайнера. Дженифер Придди, младшая машинистка, прильнула к груди одного из портье, Питера Нагля, который растерянно похлопывал ее по плечу и выглядел крайне озадаченным. Здесь же находилась миссис Шортхауз. Рыдания девушки уже переходили во всхлипы, но все тело еще дрожало, а лицо сохраняло смертельную бледность.

— В чем дело? — резко спросил доктор Штайнер. — Кто обидел ее?

Прежде чем кто-нибудь успел ответить, открылась дверь кабинета электроконвульсивной терапии, из него вышли доктор Багли в сопровождении старшей сестры Амброуз и анестезиолога доктора Мэри Ингрем. Холл сразу оказался заполненным людьми.

— Успокойтесь, милая девочка, — мягко сказал доктор Багли. — Так мы всполошим всю клинику. — Он повернулся к Питеру Наглю и негромко спросил: — В чем все-таки дело?

Нагль собрался ответить, но мисс Придди неожиданно овладела собой. Она повернулась к доктору Багли и сказала совершенно отчетливо:

— Дело касается мисс Болам… Она умерла. Кто-то убил се. Тело лежит в подвале… в регистратуре… И она убита. Я обнаружила ее… Энид убита!

Она снова припала к груди Нагля и разрыдалась, но уже тише. Истерика прекратилась.

— Отведите ее в процедурную, — сказал доктор Багли портье. — Вот ключ. Уложите и дайте что-нибудь выпить. Позже я зайду.

Он направился к лестнице, ведущей в подвал, все остальные, за исключением девушки и Нагля, толпясь, последовали за ним. Подвал в клинике Стина был хорошо освещен; все его помещения использовались в связи с хронической нехваткой площади. Здесь, помимо котельной, оснащенных телефонами комнат портье, находилось отделение трудовой терапии, хранилище медицинских документов в передней части здания, процедурный кабинет для пациентов, принимающих ЛСД-терапию. Когда маленькая группа достигла нижней площадки лестницы, дверь кабинета, находящегося около нее, открылась и из него выглянула медсестра Болам, кузина убитой мисс Болам. Словно по пятам за ней следовала тень от ее белой униформы, так выделяющейся на фоне темноты. Нежный недоуменный голос медсестры прозвучал в нижнем коридоре:

— Что-нибудь случилось? Несколько минут назад мне показалось, что я Слышала крик.

— Ничего не случилось, медсестра, — бесцеремонно оборвала ее старшая сестра Амброуз. — Возвращайтесь к вашему пациенту.

Белая фигура исчезла, и дверь закрылась. Повернувшись к миссис Шортхауз, старшая сестра Амброуз продолжала:

— И вам также, миссис Шортхауз, нечего здесь делать. Пожалуйста, оставайтесь наверху. Мисс Придди может потребоваться чашка чая.

Миссис Шортхауз выслушала эти слова с возмущением, но ничего не возразила. Три врача и сопровождающая их старшая сестра Амброуз поспешили вперед.

Медицинская регистратура находилась справа от них, между комнатой отдыха портье и отделением трудовой терапии. Дверь в нее была приоткрыта, внутри горел свет.

Доктор Штайнер, внимание которого неестественно четко фиксировало мельчайшие детали, заметил, что ключ торчал в скважине замка. Нигде никого не было видно. Стальные стеллажи, плотно уставленные рядами манильских папок, взбегали высоко к потолку и поворачивали за угол, к двери, создавая несколько узких проходов, каждый из которых освещался флюоресцентными лампами. Четыре высоких окна с решетками раскрыты настежь, хотя эту маленькую душную комнату нечасто посещали и пыль в ней редко вытиралась. Маленькая группа протиснулась вперед по первому проходу и повернула налево, туда, где пространство без окон было свободно от заставленных документами полок и где стояли стул и стол, на котором сортировали документы для картотеки, копировали сведения из записей, если не было необходимости брать их отсюда для обработки.

Здесь царил хаос. Стул был опрокинут. Пол усыпан беспорядочно разбросанными документами, Некоторые истории болезни не имели обложек, листы из них вырваны, другие лежали, сваленные пластами разной толщины. А посреди этой неразберихи, словно располневшая нелепая Офелия, плывущая в потоке бумаг, распростерлась Энид Болам. На ее груди покоилась тяжелая печально-гротескная статуэтка, вырезанная из дерева, руки обхватили статуэтку у основания. Это было словно ужасная пародия на материнство, ритуально изображенная кем-то, положившим статуэтку на грудь усопшей.

Не могло быть и сомнений в том, что мисс Болам мертва. Даже доктор Штайнер при всем своем страхе и антипатии к администратору вынужден был вынести этот окончательный диагноз.

— Типпетт! — воскликнул он, глядя на деревянную фигурку. — Это его статуэтка! Это он вырезал ее из дерева. Где он? Багли, это ваш пациент! Как вы все это теперь сможете объяснить?

Он нервно огляделся вокруг, как если бы ожидал, что Типпетт материализуется из пустоты и впечатляюще поднимет руку для удара, представ перед ним, словно само олицетворение насилия.

Доктор Багли опустился на колени у тела.

— Типпетта не было здесь вечером, — сказал он спокойно.

— Но он всегда по пятницам приходит сюда! Это его статуэтка! Это орудие преступления! — Доктор Штайнер негодовал против такой явной тупости.

Доктор Багли осторожно поднял большим пальцем веко левого глаза мисс Болам.

— Сегодня утром нам позвонили из больницы святого Луки, — сказал он, не поднимая головы. — Типпетта положили туда с пневмонией. Думаю, после понедельника. В любом случае он не мог быть здесь этим вечером.

Все слова он произнес выразительно подчеркнуто. Две женщины склонились над телом, прикрывая его. Доктор Штайнер, который никак не мог успокоиться, сказал:

— Она действительно заколота. На первый взгляд удар пришелся в сердце той стамеской с черной ручкой. Это не инструмент Нагля, старшая сестра?

Последовала пауза.

— С виду очень похож, доктор. Все его инструменты имеют черные ручки. Он держит их в комнате отдыха портье. — Но она тут же добавила, защищая Нагля: — Однако оттуда ее мог взять любой.

— Видимо, так и есть, — произнес доктор Багли, поднимаясь на ноги. Цепко удерживая глазами тело, добавил: — Вы, старшая сестра, позвоните Калли. Не надо, чтобы он тревожился, но скажите, пусть никого не пускают в здание и никого не выпускают. Это касается и пациентов. Затем пусть пойдет к доктору Этериджу и попросит его спуститься вниз. Полагаю, он в своем кабинете для консультаций.

— Не должны ли мы позвонить в полицию?

Доктор Ингрем спросила это очень нервно, и ее розовое лицо, до смешного похожее на мордочку ангорского кролика, внезапно стало еще более розовым. Это бывало с ней не только в моменты драматические, при которых доктор Ингрем присутствовала, и потому Багли лишь мельком взглянул на нее, мгновенно забыв о ее существовании.

— Мы ожидаем главного врача, — сказал он.

Старшая сестра Амброуз исчезла, шурша накрахмаленным халатом. Ближайший телефон находился как раз за дверью регистратуры, но звуки словно тонули в кипах бумаг, и доктор Штайнер напрасно напрягал слух, пытаясь уловить шум лифта или журчание голоса сестры. Он больше не мог смотреть на тело мисс Болам. При жизни считая ее нравственно испорченной и непривлекательной, он полагал, что смерть тем более не прибавила ей никаких достоинств. Мисс Болам лежала на спине, с поднятыми и развернутыми коленями, так что виднелись розовые шерстяные панталоны, которые выглядели еще более неприлично, чем обнаженное тело. Круглое тяжелое лицо выражало обретенную наконец умиротворенность. Две толстые косы, уложенные вокруг лба, словно венок, тоже были покойны. Ничто не нарушало архаический стиль прически мисс Болам. Доктор Штайнер подумал с присущей ему склонностью к фантазии, что толстые безжизненные косы выделяли раньше таинственную секрецию и с ее помощью навсегда закрепились в неизменном виде над этим безмятежным лицом.

Глядя на мисс Болам, беззащитную перед унижением смертью, доктор Штайнер все же попытался вызвать в себе чувство жалости, но тут лее отчетливо осознал невозможность перебороть антипатию. Безобразное слово незваным гостем кружилось на поверхности мысли. Непристойность! Он чувствовал нелепое побуждение сорвать с нее юбку, прикрыть ею одутловатое жалкое лицо, устроить спектакль с перемещением носа, повесив его криво на место левого уха. Ее глаза наполовину закрыты, крошечные губы поджаты, будто она и сама не одобряла свой недостойный и незаслуженный конец. Доктору Штайнеру так знаком этот взгляд: сколько раз он видел его при ее жизни! «Она смотрит так, — подумал доктор, — будто с полным основанием и сейчас осуждает меня за расходы на разъезды».

Неожиданно он почувствовал непреодолимое желание хихикнуть. Смех подступал неудержимо. Он понимал, что эта ужасная вспышка — результат нервного напряжения. и шока, но понимание не давало нужных сил для контроля над собой. Доктор Штайнер беспомощно повернулся спиной к своим коллегам и перебарывал себя, ухватившись за стеллажи и прижимаясь лбом к холодному металлу, при этом в его ноздри врывался затхлый запах старых историй болезней.

Он даже не заметил, когда возвратилась сестра Амброуз, но, конечно, слышал, что та говорила.

— Доктор Этеридж спускается вниз. Калли дежурит у двери, и я передала ему указание никого не выпускать. А ваш пациент, доктор Штайнер, неожиданно пришел в возбужденное состояние.

Может быть, мне лучше подняться к нему?

Повернувшись лицом к коллегам, доктор Штайнер вновь овладел собой. Он чувствовал, что важнее: было бы остаться вместе с другими здесь, в регистратуре, когда придет главный врач, — мудрая страховка, и тогда он был бы уверен, что ничего значительного не пропустит. С другой стороны, ему совсем не хотелось стоять рядом с безжизненным телом. Регистратура, ярко освещенная, как операционная для показательных операций, тесная и перегретая, делала все чувства похожими на чувства животного, попавшего в ловушку. Тяжелые, плотно заставленные папками полки, казалось, давили на него, заставляли глаза снова и снова смотреть на неуклюжую фигуру в бумажном гробу.

— Я побуду с вами здесь, — наконец решил он. — Мистер Бэдж подождет.

Все сохраняли молчание. Доктор Штайнер видел, что старшая сестра Амброуз, сильно побледневшая, но в остальном сохранившая видимость спокойствия, неподвижно стояла, сцепив руки на переднике.

Так она держала себя, должно быть, бесчисленное количество раз за последние сорок лет своей работы медицинской сестрой, почтительно ожидая у постели больного распоряжений врача. Доктор Багли достал сигареты, несколько мгновений смотрел на пачку, будто удивляясь тому, что обнаружил ее в своей руке, и положил обратно, в карман. Доктор Ингрем, казалось, кричала молча. Один раз доктор Штайнер подумал, что услышал ее причитание: «Бедняжка! Бедняжка!»

Вскоре они услышали шаги, и появился главврач в сопровождении психолога Фредерики Саксон. Доктор Этеридж опустился рядом с телом на колени. Он не прикасался к трупу, но приблизил лицо к лицу мисс Болам так, будто хотел поцеловать ее. Проницательные маленькие глазки доктора Штайнера не пропустили, как мисс Саксон и доктор Багли инстинктивно чуть не бросились друг к другу, но тут лее овладели собой;

— Что случилось? — прошептала мисс Саксон. — Она умерла?

— Да. По-видимому, убита.

Тон Багли был унылым. Мисс Саксон в ужасе всплеснула руками. В этот момент доктор Штайнер подумал, что она спустилась сюда наперекор себе.

— Кто это сделал? Не бедный ли старый Типпетт? Это, конечно, его статуэтка?

— Да, Но Типпетта здесь не было. Он лежит в больнице святого Луки с воспалением легких.

— О Боже мой! Тогда кто?

Она, не таясь, потянулась к доктору Багли, будто собираясь увести его в сторону. Доктор Этеридж поднялся.

— Вы правы, конечно. Она мертва. Сперва ее, по-видимому, оглушили, затем прокололи сердце. Я иду наверх звонить в полицию и оповестить остальных сотрудников. Нам лучше собрать людей вместе. Затем мы трое обыщем здание. Ничего, конечно, нельзя трогать.

Доктор Штайнер не решался встретиться взглядом с доктором Багли. Доктор Этеридж в роли спокойного, авторитетного администратора всегда казался ему несколько нелепым. Он подозревал, что Багли чувствует то же самое.

Неожиданно послышались шаги, и за рядами стеллажей появилась старший сотрудник социальной психиатрии мисс Рут Кеттл, близоруко всматриваясь в собравшихся.

— Ах, это вы, директор, — произнесла мисс Кеттл тихим, мелодичным голосом. («Одному Богу известно, — подумал Штайнер, — почему она, будучи членом коллектива, присвоила доктору Этериджу такой нелепый титул. Так наше учреждение становится похожим на обычную больницу».) — Калли сказал мне, что вы спустились сюда. Надеюсь, вы не заняты? У меня такое несчастье, не хочется лишний раз беспокоить, но это в самом деле совершенно невозможно! Мисс Болам назначила мне на прием нового пациента к десяти часам в понедельник. Я обнаружила запись в календаре. Назначила, не посоветовавшись со мной. А ведь она знает, что я всегда в это время осматриваю Уоррикера. Боюсь, сделано это нарочно. Вы знаете, директор, кто-то должен принять меры по отношению к мисс Бодам.

— Кто-то уже принял, — мрачно сказал доктор Багли, стоявший в стороне.

На другом конце квартала старший инспектор Адам Далглиш из отдела криминальных расследований присутствовал на традиционном осеннем приеме с шерри, устроенном его издателем, и совпавшим с выходом в свет его первой книги стихов. Он не преувеличивал свой талант или успех своей книги. Просто в поэмах, которые отразили его собственный раскованный, ироничный и неугомонный дух, удалось передать настроение общества, тонко и умело подмеченное. Хотя Далглиш не верил, что большая половина высказанного и волнующего читателей живет именно в его собственных чувствах, он между тем скоро оказался качающимся на волнах незнакомого моря, в просторы которого завлекали его посредники, авторские гонорары и рецензии. И вот теперь прием. Далглиш думал о вечеринке безо всякого энтузиазма, как о чем-то, что необходимо вытерпеть, но она оказалась неожиданно приятной. Владельцы фирмы, господа Ган и Иллингворт, оказались неспособны запастись плохим шерри, как были неспособны издать плохое произведение; Далглиш приблизительно подсчитал, что доля выручки от продажи его книг была пропита в первые десять минут. Старый сэр Губерт Иллингворт появился на короткое время, грустно пожал Далглишу руку и удалился, бормоча с придыханием, что еще один новый писатель внесен в список фирмы и рискует вместе с издателями получить сомнительное удовольствие от успеха. Для него все писатели оставались не по годам развитыми детьми, живыми существами, которых надо терпеть и поддерживать, но не слишком волноваться, если они будут плакать, не желая отправляться на ночь в постель.

Были и менее приятные развлечения, чем краткое приветствие сэра Губерта. Несколько гостей знало, что Далглиш является детективом, но мало кто из них осмеливался поговорить с ним о работе. Неизбежно нашлись и такие, кто считал несовместимым охоту за убийцами с занятием поэзией и высказавшие это с различной степенью такта. По-видимому, они хотели, чтобы убийц как-то ловили, но вместе с тем спорили о том, как поступать с ними дальше, выставляя напоказ противоречивое отношение к тем, кто убийц ловил. Далглиш привык к такому отношению, находя его менее обидным распространенного мнения об особом романтическом ореоле бандитов. Но если в обществе литераторов имелась определенная доля скрытого любопытства и пустословия, то было и другое — приятные люди говорили приятные вещи. Ни один писатель, несмотря на очевидную индивидуальность своего таланта, не способен устоять против искусно высказанной бескорыстной похвалы, и Далглиш, подозревая, что из восхищенных его книгой немногие в самом деле читали ее и только единицы купили, тем не менее обнаружил, что получил громадное удовлетворение, и вполне искренне не мог понять почему.

Лихорадочным был только первый час, вскоре после семи часов он встал с бокалом в руке и оказался в одиночестве рядом с богато инкрустированной Джеймсом Виоттом каминной полкой. Далглиш прислонился затылком к камину, наслаждаясь мгновенным уединением и непревзойденной элегантностью пропорций комнаты. И неожиданно увидел Дебору Риско. Она вошла в комнату совершенно бесшумно. Хотел бы он знать, как долго она пробыла здесь. Рассеянные чувства умиротворения и счастья немедленно уступили место наслаждению такому же сильному и мучительному, как у мальчика, полюбившего впервые. Дебора с бокалом в руке направилась к нему.

Ее появление было совершенно неожиданным, и Далглиш не заблуждался на тот счет, что оно вызвано желанием встретиться с ним. После их последнего столкновения это едва ли было возможно.

— Очень рад видеть вас здесь, — сказал он.

— Я должна была прийти так или иначе, — ответила она. — Ведь я здесь работаю. После смерти мамы Феликс Ган предоставил мне место, и я вполне довольна. Я здесь мастер на все руки. В том числе стенографистка и машинистка. Уже вошла в курс.

Он улыбнулся:

— Вам нравится наводить порядок.

— Это было попутным делом.

Он не претендовал на то, чтобы понять ее. Оба молчали. Далглиш болезненно воспринимал любой намек на случай, происшедший около трех лет назад, случай, в связи с которым состоялась их первая встреча. Эта рана не могла вынести даже самого мягкого прикосновения. Сообщение в газете о смерти матери Деборы он прочитал шесть месяцев назад, но посчитал невозможным и неуместным послать письмо или сказать несколько обычных слов соболезнования. В конце концов, до некоторой степени именно он нес ответственность за ее смерть. Осознавать это и теперь не легче. Не касаясь щекотливой темы, они говорили о его стихах и ее работе. Свободно поддерживая непринужденную беседу. Далглиш думал о том, что Она ответит на приглашение пообедать вместе. Если она не откажет ему решительно — а так, вероятно, и будет, — сразу начнутся затруднения. Он не обманывался в том, что хочет только приятно пообедать с женщиной, с женщиной, как он считал, красивой. Неизвестно, что она думает о нем, но с момента их последней встречи он чувствовал себя стоящим на крутом берегу любви. Если она примет приглашение на этот вечер или на любой другой, над его холостяцкой жизнью нависнет несомненная опасность, и это пугало его.

С тех пор как при родах умерла жена, Далглиш постоянно стремился защитить себя от боли, секс стал для него не больше чем упражнение, любовная интрига превратилась просто в чувственное слияние, принявшее форму танца с определенными правилами, фиксирующими пустоту. Но Дебора ни разу не дала понять, что хоть сколько-нибудь интересуется им. И все же Далглиш частенько ловил себя на том, что получает удовольствие от одной мысли о ней, и был готов попытать счастья. Вот и сейчас, что-то рассказывая, он мысленно перебирал слова, так мучительно волновавшие его в годы далекой и нерешительной юности.

Легкое прикосновение к плечу нарушило их беседу. Секретарь президента фирмы сообщила, что его просят к телефону.

— Это Скотланд-Ярд, мистер Далглиш, — сказала она с хорошо скрытым любопытством, будто авторы Гана и Иллингворта привыкли к звонкам из Скотланд-Ярда.

Далглиш улыбкой извинился перед Деборой Риско, она покорно пожала плечами.

— Я вернусь через минуту, — сказал он. Но уже пробираясь в тесной толпе гостей, понял, что не вернется назад.

Он взял трубку в маленькой конторке рядом с кабинетом правления, пробравшись к телефону через скопление стульев с рукописями, свернутыми листами корректур и пыльными подшивками. Ган и Иллингворт предпочитали атмосферу старомодной неторопливости и вопиющего беспорядка, за которым скрывались — порой приводя авторов в замешательство — внушительная работоспособность и внимание к мелочам.

Хорошо знакомый голос загудел в ухо:

— Это вы, Адам? Как прием? Хорошо? Весьма сожалею, но буду благодарен, если вы прервете его. Клиника Стина. Вы знаете это учреждение. Высший класс лечения неврозов. Там убита секретарь, администратор или кто-то наподобие этого. Убили в подвале. Сперва ударили по голове, потом закололи, видимо, попали. в сердце, Парни уже выехали. Я, конечно, послал к вам Мартина, Вы с ним работали.

— Благодарю, сэр. Когда сообщили об этом?

— Три минуты назад. Позвонил главврач. Он заверил меня вкратце, что практически у каждого сотрудника есть алиби на время смерти, и объяснил, почему преступление не мог совершить кто-либо из пациентов. Потом трубку взял доктор по фамилии Штайнер. Он напомнил, что мы встречались лет пять назад на обеде у его последнего зятя. Доктор Штайнер обосновал мнение главврача и старательно изложил свою интерпретацию психологического состояния убийцы. Они читали все лучшие детективные романы. Никто из них не притрагивался к телу, никого не выпускали из здания и не впускали в него, все сотрудники собрались в одной комнате, чтобы быть друг у друга на глазах. Вы лучше поторопитесь, Адам, а то они раскроют преступление еще до вашего появления.

— Кто там главврачом? — спросил Далглиш.

— Доктор Генри Этеридж. Вы могли видеть его по телевизору. Он ведущий психиатр, посвятивший жизнь тому, чтобы сделать эту профессию респектабельной. Представительно выглядит, ортодокс, серьезен.

— Я видел его в суде, — сказал Далглиш.

— Разумеется. Помните случай с Ротледжем? Он практически заставил меня прослезиться, а я знал Ротледжа лучше, чем кто бы то ни было. Этеридж — блестящий защитник в процессе, если, конечно, становится им. Найдите мне психиатра, который респектабельно, выглядит, правильно говорит по-английски, не шокирует присяжных и не вызывает раздражение судьи. Ответ только один — Этеридж. Ну, пока. Желаю удачи!

Шеф ошибался, считая, что его сообщение прервет прием. Вечеринка уже давно достигла той стадии, когда уход одного гостя остается совершенно незамеченным. Далглиш поблагодарил хозяина, небрежно помахал рукой на прощание нескольким знакомым, попавшимся на глаза, и почти незаметно вышел из здания. Он и не пытался снова найти Дебору Риско. Его мозг уже был занят предстоящей работой, кроме того, он чувствовал, что спасен в лучшем случае от упреков, в худшем — от какого-нибудь глупого поступка со своей стороны. Неожиданная встреча, короткая, манящая ложными надеждами, ничего не решающая и выбивающая из колеи, осталась позади.

Далглиш пересек площадь и оказался у высокого здания в григорианском стиле, где находилась клиника Стина. На ходу он раскладывал по порядку крохи информации об учреждении, в которое направлялся. В широко известной остроте говорилось: вам надо быть исключительно здравомыслящим человеком, чтобы вас приняли на лечение в Стин. «Несомненно, у клиники хорошая репутация, и, скорее всего, незаслуженная», — подумал Далглиш. При отборе пациентов уделялось большее внимание их интеллекту и социальному положению, чем психическому состоянию, а также проведению диагностических процедур. Занесение затем в список очередников на лечение гарантировало, что лечебный эффект времени сможет оказать на пациентов максимум воздействия еще до того, как они посетят первый психотерапевтический сеанс.

В Стине, вспомнил Далглиш, имеется Модильяни. Конечно, это не самое известное полотно, представляющее художника с лучшей стороны, но это был, неоспоримо, Модильяни. Картина висела на первом этаже, в канцелярии, ее в знак благодарности подарил бывший пациент, и это показывало, что клиника пользуется немалым вниманием общественности. Другие клиники Национальной службы здоровья украсили свои стены репродукциями из художественной библиотеки Красного Креста. Сотрудники же Стина не скрывали, что предпочитают второразрядные оригиналы первоклассным репродукциям. И проверяли подлинность второразрядных оригиналов.

Сам дом, возведенный, как уже говорилось, в григорианском стиле, располагался на южном углу площади, удобный, скромный и в целом приятный. Сзади дома узкий проход вел к Линкольн-сквер. Имелся подвальный этаж, обнесенный оградой. Перед фасадом ограда изгибалась вокруг широкой лестницы, ведущей к двери, и поддерживала две чугунные опоры для ламп. Справа от двери висела скромная бронзовая табличка с выгравированным названием: «Совет управления больницами» — и ниже: «Клиника Стина». Никакой другой информации не было. Клиника не объясняла внешнему миру свои функции, не привлекала массы возможных пациентов видимостью лечения или выздоровления. В стороне были припаркованы четыре автомашины, но не полицейские. Дом выглядел спокойным. Дверь оказалась закрыта, но лучи света падали на элегантного Адама из веерообразного окна над дверью и пробивались между неплотно задернутыми шторами из окон комнат нижнего этажа.

Дверь открылась прежде, чем он убрал палец с кнопки звонка. Далглиша ждали. Молодой человек в униформе портье открыл дверь и впустил его, не говоря ни слова. В холле горел яркий свет, после прохлады осеннего вечера здесь было очень тепло. Налево от двери располагалась стеклянная конторка с телефонным коммутатором. Второй портье, значительно старше первого, сидел там за столом со страдальческим видом. Скользнув по инспектору тусклым взглядом, он вернулся к созерцанию поверхности стола, будто прибытие Далглиша грозило ему несчастьем, которое, если его не замечать, может, и минует. От группы людей в центре холла отделился главврач и протянул руку для приветствия так поспешно, словно встречал не инспектора полиции, а желанного гостя.

— Старший инспектор Далглиш? Мы рады видеть вас. Позвольте, я представлю моих коллег — доктора Джеймса Багли и секретаря Совета управления больницами мистера Лоде.

— Вы приехали сюда очень быстро, сэр, — сказал Далглиш Лоде.

— Я не знал об убийстве, пока не прибыл сюда две минуты назад, — объяснил секретарь. — Мисс Болам позвонила мне сегодня во время ленча и сказала, что ей необходимо срочно меня видеть. В клинике что-то произошло, и она нуждалась в моем совете. Я приехал как можно быстрее и узнал, что она убита. В связи с этими обстоятельствами вижу, у меня не одна причина оказаться здесь. Мисс Болам обнаружила что-то, хотела посоветоваться.

— Что бы то ни было, боюсь, вы приехали слишком поздно, — произнес доктор Этеридж.

Далглиш заметил, что он намного ниже, чем казался на телевизионном экране. Его большая, удлиненным куполом голова в ореоле белых волос, нежных и прекрасных, как у ребенка, выглядела слишком тяжелой для хрупкого тела, что старило его и одновременно придавало несобранный вид. Далглиш затруднялся определить возраст доктора, но предположил, что ему, должно быть, скорее семьдесят, чем шестьдесят пять, нормальный пенсионный возраст для консультанта. У него было лицо несокрушимого гнома, щеки покрывал будто нарисованный румянец, брови возвышались над глазами поразительной синевы. Далглиш почувствовал, что эти глаза и проникновенный голос не единственные из ценных профессиональных качеств главного врача.

В противоположность ему доктор Джеймс Багли был ростом шести футов, почти так же высок, как Далглиш, и создавал впечатление очень утомленного человека. Ой носил длинный белый пиджак, свободно висевший на его сутулых плечах. Несмотря на более молодой возраст, в нем не было и капли энергии, которой отличался главный врач. Прямые серо-стальные волосы. Время от времени он отбрасывал их с глаз длинными, покрытыми пятнами никотина пальцами. Костистое Лицо доктора вполне можно было назвать красивым, но тусклая кожа и такие же тусклые, невыразительные глаза придавали ему выражение постоянной усталости.

— Вы, конечно, хотите увидеть тело непосредственно на месте, — сказал главврач. — Я попросил Питера Нагля, нашего второго портье, пойти с нами вниз, если вы не возражаете. Его стамеска оказалась одним из орудий преступления, он сам, разумеется, не мог сделать этого, бедный парень, но я не сомневаюсь, вы захотите задать ему несколько вопросов.

— Я хочу расспросить о происшедшем каждого, — заметил Далглиш.

Главврач, несомненно, помнил о своих обязанностях. Доктор Багли, который пока не произнес ни слова, казалось, был рад признать это положение. Лоде, очевидно, решил занять позицию наблюдателя. Когда они двинулись к лестнице, ведущей в подвал, он встретился с Далглишем глазами. Всего лишь мгновение длился этот взгляд, но Далглишу почудилась в нем скрытая насмешка и показное бесстрастие.

В подвале все стояли молча, наблюдая, как Далглиш присел на корточки у тела. Он не прикоснулся ни к чему, кроме расстегнутого шерстяного джемпера и блузки, из-под которых виднелась рукоятка стамески. Металл вошел в тело до конца. Там была очень маленькая ранка, она не кровоточила. Короткая комбинация женщины обнажала грудь и делала видимым место ужасного, точно рассчитанного удара. Такая обстоятельность рождала предположение о том, что убийца хорошо разбирался в анатомии. «Исполнить» преступление именно так было более просто, чем попытаться пронзить сердце одним ударом. Чтобы с подобными знаниями и силой действовать наверняка, имелось несколько путей.

Далглиш поднялся и повернулся к Питеру Наглю.

— Это ваша стамеска?

— По-видимому. Она похожа на мою, и моей нет в ящике с инструментами.

Несмотря на пропуск обычного «сэр», в голосе, негромком и хорошо поставленном, не было и следа дерзости или негодования.

— Чем вы объясните, что стамеска оказалась здесь? — спросил Далглиш.

— Даже не знаю… Надеюсь, вы не думаете, что я умолчал бы, если бы знал?

Главврач бросил на Нагля хмурый предостерегающий взгляд и положил руку на плечо портье.

— На этот раз все, Нагль, — мягко сказал он, не советуясь с Далглишем. — Вы еще обождете снаружи, не так ли?

Далглиш не возражал, когда портье спокойно, без лишних слов удалился.

— Бедный парень! То, что использовали его стамеску, разумеется, потрясло его. Неприятно, что он оказывается как-то причастным к делу. Но вы убедитесь, старший инспектор, что Нагль — один из нескольких сотрудников, которые имеют полное алиби на предполагаемое время смерти.

Далглиш не стал объяснять, что это уже само по себе чрезвычайно подозрительно.

— Как вы считаете, когда приблизительно наступила смерть? — спросил он.

— Думаю, совсем недавно, — ответил доктор Этеридж, — У доктора Багли мнение такое же. В клинике сегодня очень тепло, мы уже включили центральное отопление, так что тело остывало медленно. По-моему, оно еще теплое. Я, правда, в таких делах чуть выше дилетанта.

В ожидании вас мы подсчитали, что смерть наступила не более часа назад. Так, по крайней мере, выходит со слов старшей сестры Амброуз — она была последним человеком, который видел мисс Болам живой. Приблизительно в шесть двадцать Калли, старший портье, сообщил мне, что мисс Болам звонила ему по внутреннему телефону около шести пятнадцати, сказав, что спускается в подвал, и попросила направить мистера Лоде, когда он прибудет, в ее кабинет. А еще через несколько минут старшая сестра вышла из кабинета электроконвульсивной терапии нижнего, этажа и пересекла холл — в комнате ожидания она хотела передать, мужу пациентки, что та может отправиться домой. Старшая сестра увидела мисс Болам, пересекающую холл по направлению к лестнице, ведущей в подвал. После этого никто не видел ее живой.

— За исключением убийцы, — произнес Далглиш.

Доктор Этеридж удивленно посмотрел на него:

— Да, действительно; я имею в виду, что ее не видел живой никто из нас. Мы спрашивали старшую сестру Амброуз о времени, и она вполне уверенно…

— Я хотел бы видеть старшую сестру Амброуз и второго портье.

— Конечно. Разумеется, вы хотите увидеть каждого. Мы предупредили домашних, что сегодня вечером задержимся, конечно, не объясняя причины. А потом обыскали здание и установили, что двери в подвал и на нижний этаж с внутренней стороны закрыты на засов. Никто ни к чему, разумеется, не прикасался. Я собрал всех сотрудников в кабинете для консультаций в передней части нижнего этажа, за исключением старшей сестры и сестры Болам, которые находились с оставшимися пациентами в комнате ожидания. Кроме мистера Лоде и вас, в здание никто не входил.

— Вы, доктор, кажется, позаботились обо всем, — сказал Далглиш.

Он стоял и смотрел на тело.

— Кто ее обнаружил? — спросил он.

— Одна из двух медицинских секретарей — Дженни Придди. Калли, старший портье, почти весь день жаловался на боли в желудке, и мисс Придди пошла разыскивать мисс Болам, чтобы спросить, не может ли он уйти домой раньше. Мисс Придди очень расстроена, но именно она сообщила мне…

— Я думаю, будет лучше, если я услышу это непосредственно от нее. Была та дверь заперта?

Вопрос прозвучал учтиво, но Далглиш почувствовал, что все удивлены. Впрочем, тон главного врача не изменился.

— Обычно закрыта, — ответил он. — Ключ висит вместе с другими ключами в служебной комнате портье, здесь, в подвале. Стамеска находилась там же.

— А эта статуэтка?

— Ее взяли из кабинета трудовой терапии, также в подвале. Статуэтку вырезал из дерева один из наших пациентов.

До сих пор отвечал только главный врач. За все это время доктор Багли не произнес ни слова. Но тут он неожиданно заговорил:

— Мисс Болам сперва оглушили статуэткой, а затем нанесли удар в сердце, кто-то хорошо осведомленный в этом деле или дьявольски везучий. Это очевидно. Неясно другое — почему здесь такой кавардак с медицинскими документами. Она лежит на них, значит, это произошло до убийства.

— Возможно, результат борьбы, — предположил доктор Этеридж.

— Не похоже. Документы вытаскивали с полок и разбрасывали вокруг. Должна быть причина. И пока я не вижу ничего, что могло бы стать поводом для убийства.

Питер Нагль, который, по-видимому, стоял за дверью, вошел в комнату.

— Там звонят в дверь, сэр. Может, это также из полиции?

Далглиш заметил, что регистратура почти звуконепроницаема. Звонок у парадной двери был резким, но он Не услышал его.

— Хорошо, — сказал он. — Мы поднимемся наверх.

Когда они все вместе направились к лестнице, доктор Этеридж сказал:

— Я хотел бы, старший инспектор, чтобы вы встретились с пациентами, и как можно скорее. У нас осталось только двое: мужчина, с которым занимается психотерапией мой коллега доктор Штайнер, и женщина, принимающая лечение ЛСД здесь, внизу, в подвальном процедурном кабинете. Доктор Багли может объяснить вам, в чем состоит лечение, она его пациентка, но вы, увидев ее, сами убедитесь, что она пока не способна покинуть постель и, очевидно, ничего не знает об убийстве. Пациенты во время лечения становятся полностью дезориентированными. Медсестра Болам была с нею весь вечер.

— Медсестра Болам? Она родственница убитой?

— Это ее двоюродная сестра, — коротко ответил доктор Багли.

— А ваша потерявшая ориентировку пациентка, доктор? Она может знать, оставляла ли медсестра Болам во время лечения ее одну?

— Медсестра Болам не оставляла ее, — отрывисто сказал доктор Багли.

Они поднялись по лестнице навстречу приглушенному гулу голосов в холле.

Этот звонок в дверь клиники Стина принес с собой атрибуты и искусство совершенно чуждого мира. Спокойно, без суеты занимались своим делом эксперты по насильственной смерти. Далглиш с сержантом полиции и фотографом скрылись в регистратуре. Специалист по дактилоскопии, маленький и толстощекий, как хомяк, с крошечными изящными руками, внимательно осматривал дверные ручки, замки, ящик с инструментами и статуэтку Типпетта.

Детективы в штатском, ошеломляюще похожие на телевизионных актеров, играющих детективов в штатском, методично проводили обыск в каждой комнате и буфете клиники, проверяя, нет ли действительно в помещениях постороннего лица и надежно ли закрыты изнутри задние двери нижнего этажа и подвала. Сотрудники клиники, изолированные от этой кипучей деятельности в кабинете для консультаций, куда спешно перенесли дополнительные стулья из комнаты ожидания, чувствовали, что их родная земля захвачена чужеземцами, а сами они попали в руки неумолимого аппарата юстиции и впереди их ожидают Бог знает какие трудности и несчастья. Только секретарь Совета оставался невозмутимым. Он устроился в холле, похожий на сторожевого пса, и терпеливо сидел там один, пока его не позвали на допрос.

Далглиш занял кабинет мисс Болам. Это была маленькая комната на нижнем этаже, расположенная между главной канцелярией, кабинетом электроконвульсивной терапии и кабинетом реабилитации. Напротив располагался комплекс из двух кабинетов для консультаций и комнаты ожидания.

Кабинет представлял собой отгороженную дальнюю часть большой комнаты. По сравнению с высотой потолка он был явно тесен и отличался странными пропорциями. Помещение заполняла разностильная мебель, говорящая об отсутствии личного вкуса хозяйки, о его проявлении свидетельствовала только большая ваза с хризантемами, стоявшая на одном из шкафов с картотекой. У стены находился старомодный сейф, у другой вытянулись в ряд зеленые металлические шкафы с картотекой. На почти пустом письменном столе лежали конторский настольный календарь, блокнот для заметок и маленькая стопка манильских папок. Далглиш осмотрелся.

— Располагаемся, — сказал он. — Так, ясно, здесь личные дела персонала, но только женщин. Между прочим, собственного досье мисс Болам нет. Странно, почему она забрала их сюда.

— Сверка с ежегодной книгой учета служащих или что-нибудь подобное, — подсказал сержант Мартин.

— Возможно. Но почему только досье женщин? Ну ладно, это едва ли надо решать немедленно. Давайте заглянем в записную книжку.

Мисс Болам оказалась одним из тех администраторов, которые предпочитают не полагаться на память. Верхний лист раскрытой записной книжки, начинающийся с даты, был весь заполнен заметками, сделанными наклонным, почти детским почерком.

«Медицинский совет — сказать гл. вр. о предложении Упр. охраны здоровья подростков.

Сказать Наглю — про разорванный шнур у фрамуги в кабинете мисс Каллински.

Миссис Шортхауз? Предоставить».

Эти записи, по крайней мере, что-то объясняли, но памятка пониже, явно сделанная в спешке, была менее определенной:

«Женщина. Здесь восемь лет. Прибыть перв. в понедельник».

— Похоже на беглую запись телефонного разговора, — сказал Далглиш. — Конечно, это мог быть личный звонок, не имеющий никакого отношения к. клинике. Врач мог вызвать пациента на обследование или пациент сам попросил его принять. Кто-то, очевидно, рассчитывал пробыть сюда в первый понедельник или быть первым в понедельник. Под рукой дюжина возможных толкований, и ни одно не касается убийства. Может, так? Кто-то позвонил по телефону о женщине, и мисс Болам взялась проверить досье каждой сотрудницы, за исключением себя. Зачем? Установить — какая из них уже бывала здесь восемь лет назад? Нет, все притянуто за уши. Лучше оставим на время догадки и займемся людьми. Думаю, первой надо пригласить машинистку, девушку, которая нашла тело. Этеридж сказал, что она была расстроена. Надеюсь, теперь она уже успокоилась, а не то как бы нам не провести здесь половину ночи.

Дженифер Придди успела прийти в себя. Она, похоже, выпила, и от ее потрясения осталось теперь лишь слабое волнение, которое девушка тщательно пыталась скрыть. На лице, опухшем от слез, выступили пятна румянца, а глаза неестественно блестели. Но свою историю она рассказала довольно складно. У нее была работа в главной канцелярии почти на весь вечер. В последний раз она видела мисс Болам в пять сорок пять, когда приходила в кабинет администратора спросить о назначениях, сделанных пациентам. Мисс Болам была такой же, как всегда. Дженни вернулась в главную канцелярию и в шесть десять находилась у Питера Нагля. Он надел пальто и собрался относить почту. Мисс Придди зарегистрировала последние несколько писем в книге учета корреспонденции и передала ему. Минут пятнадцать — двадцать седьмого к ним присоединилась миссис Шортхауз. Миссис Шортхауз упомянула, что заходила в кабинет мисс Болам, где выясняла вопрос о своем ежегодном отпуске. Питер Нагль ушел с почтой, а Дженни и миссис Шортхауз оставались вместе до его возвращения минут десять. Затем Нагль спустился в подвальную комнату портье, — повесил пальто и покормил Тигра, конторского кота. Дженни помогла ему, и они вместе вернулись в главную канцелярию. Около семи старший портье Калли снова пожаловался на боли в желудке, мучившие его весь день. Мисс Придди, второй медицинский секретарь миссис Босток и Питер Нагль время от времени по очереди занимали место Калли за телефонным коммутатором, но уходить домой он отказывался. Наконец он собрался, и мисс Придди направилась в кабинет администратора попросить мисс Болам отпустить его пораньше, Мисс Болам не оказалось в кабинете, девушка заглянула в служебную комнату медсестер на первом этаже. Старшая сестра Амброуз сказала, что видела, как администратор направилась к лестнице в подвал около тридцати минут назад или еще раньше, так что мисс Придди найдет ее там.

Регистратура обычно запиралась, но в этот раз ключ торчал в замочной скважине, дверь была приоткрыта, и Дженни заглянула внутрь. Горел свет. Она обнаружила тело, здесь голос мисс Придди дрогнул, и сразу бросилась вверх по лестнице за помощью. Нет, она ни к чему не прикасалась. Она не знает, почему истории болезни оказались разбросаны вокруг. Она не знает, как определила, что мисс Болам мертва. Наверное, мисс Болам так безнадежно выглядела. Она не знает, почему решила, что та убита. Скорее всего, из-за кровоподтека на голове мисс Болам. И, кроме того, там, на ее теле, лежала статуэтка Типпетта. Она боялась, что Типпетт спрятался за стеллажи и может наброситься на нее. Все говорили, что он не опасен, все, за исключением доктора Штайнера, но он лечился в психиатрической больнице, разве после этого можно быть в нем уверенной, не так ли? Нет, она не знала, что Типпетта не было в клинике. Питеру Наглю звонили из госпиталя, и он сказал об этом мисс Болам, но не сказал ей. Она не видела стамеску в груди мисс Болам, но позже доктор Этеридж сказал, что ее ударили этим инструментом. Она думает, что большинство сотрудников знали, где Питер Нагль хранит свои инструменты, и знали также, каким ключом открывается дверь регистратуры. Ключ висел на крючке под номером двенадцать, блестел сильнее, чем другие ключи, но бирки на нем не было.

— Я хочу, чтобы вы вспомнили точно одну вещь, — сказал Далглиш. — Когда вы шли вниз по лестнице помогать мистеру Наглю кормить кота, была ли дверь в регистратуру приоткрыта и горел ли там свет?

Девушка откинула назад влажные светлые волосы и ответила с внезапной усталостью:

— Я… я не могу вспомнить. Я не обратила на дверь внимания. Я зашла в комнату портье у лестницы, Питер убирал миску Тигра. Кот не съел всю пищу, и Питер выскреб из миски остатки и вымыл ее над раковиной. Мы не проходили мимо регистратуры.

— Но вы могли видеть дверь, когда спускались по лестнице. Вы могли заметить, если бы дверь была приоткрыта? Комната нечасто оставалась незапертой, не так ли?

— Да. Но любой мог пройти туда, если требовались какие-то документы. Да если бы дверь и была открыта, я бы не пошла смотреть, кто находится там. Думаю, я бы заметила, если бы дверь была широко открыта. Но точно я не могу вспомнить, честно, не могу.

Далглиш закончил вопросом о мисс Болам. Оказалось, что мисс Придди знала ее вне клиники, что они посещали одну и ту же церковь и что это мисс Болам предложила устроить ее сюда на работу.

— Я не попала бы сюда, если бы не Энид. Но я никогда не говорила об этом в клинике. Ей это не нравилось.

И все же создавалось впечатление, что мисс Придди не поддерживала достаточно близких отношений с администратором вне клиники.

— Я не думаю, что именно она устроила меня, — продолжала девушка. — Я сама разговаривала с мистером Лоде и с доктором Этериджем, но знаю, что и она замолвила за меня словечко. Мое знание стенографии и умение печатать в то время оставляли желать лучшего — это было около двух лет назад, когда я сюда пришла, — и я пела от счастья, что меня взяли. Мы редко виделись с Энид в клинике, но она всегда желала мне добра и радовалась моим успехам. Она хотела, чтобы я получила диплом Института больничных администраторов, а не работала всю жизнь стенографисткой и машинисткой.

Относительно будущей карьеры мисс Придди Далглиш не сомневался — этот ребенок не создавал впечатления честолюбивого, со временем она непременно выйдет замуж, а для этого вряд ли нужен институтский диплом, и, вполне возможно, брак спасет ее от необходимости зарабатывать на жизнь стенографией и перепечаткой на машинке. Далглишу стало немного жаль мисс Болам, которая не смогла подобрать более многообещающего протеже. Мисс Придди — хорошенькая, честная и наивная, но, подумал он, не особенно умная. Выглядит на все двадцать два, а не на семнадцать. У нее хорошая фигура и вполне созревшее тело, но лицо, обрамленное длинными гладкими волосами, кажется лицом ребенка.

Да, мисс Придди мало смогла рассказать об администраторе. В последнее время она не заметила у мисс Болам никаких изменений. Не знала также, зачем администратору потребовался мистер Лоде и что могло растревожить ее в клинике. Все шло как обычно. Насколько ей известно, врагов у мисс Болам не было, по крайней мере никого, кто мог убить се.

— Она была довольна работой, как вы считаете? Я хотел бы знать, не говорила ли она чего-нибудь о переходе на другое место. В психиатрической клинике администратору работать нелегко.

— О, вы правы! Даже не представляю, как Энид порой все переносила. Но я уверена, ей здесь нравилось, она никогда не говорила о переходе. Кто-то сказал вам неправду. Она никогда не собиралась оставить работу здесь. Даже если бы кто-то хотел ее ухода, она бы приняла меры. В клинике хорошо относились к ней.

Пока это самое существенное из того, что девушка сказала о мисс Болам. Поблагодарив ее и попросив подождать с остальными сотрудниками, пока он не закончит предварительные допросы, Далглиш подумал о значении возможной неприязни к администратору, которая требовательно относится к работе и добровольно никогда не покидает поля боя. Следующим он пригласил Питера Нагля.

Если младший портье и был обеспокоен тем, что убийца выбрал орудием преступления его стамеску, то он ничем не обнаружил этого. Отвечал на вопросы Далглиша спокойно и вежливо, но так бесстрастно, что при обсуждении даже незначительных подробностей жизни клиники возникали большие сомнения в его заинтересованности. Он сообщил свой возраст — двадцать семь лет — и адрес в Пимлико, подтвердил, что работает в клинике чуть больше двух лет, а до этого окончил провинциальное художественное училище. Говорил Нагль хорошо поставленным ровным голосом, но его большие карие глаза почти ничего не выражали. Далглиш заметил, что со своими необычно длинными руками, которые свободно свисали с короткого и мощного туловища, он создавал впечатление по-обезьяньи сильного человека. Черные волосы плотно облегали голову.

Интересное лицо, но лишенное смышлености. Едва ли Нагль являл собой большой контраст с бедным старым Калли, давно ушедшим домой лечить желудок и жаловаться на судьбу.

Нагль подтвердил рассказ мисс Придди. Он снова опознал свою стамеску, не проявив при этом никаких чувств, кроме короткого отвращения, и сказал, что видел ее последний раз в восемь часов утра, когда пришел на работу и заглянул в ящик с инструментами, Все было в порядке. Далглиш спросил, знают ли в клинике вообще, где стоит ящик.

— Я был бы дураком, если бы сказал «нет», не так ли? — ответил Нагль. — Глупо говорить что-либо, кроме правды, и сейчас, и позже. Пожалуй, знало большинство сотрудников. А остальные могли узнать довольно легко. Мы не запираем комнату портье.

— По-моему, это несколько неосторожно. А вдруг инструментом решат воспользоваться пациенты?

— Они не спускаются в подвал без родственников. Пациентов, принимающих ЛСД, всегда сопровождают, кто-нибудь обычно приглядывает и за пациентами, занимающимися трудовой терапией. Отделение устроили временно. Здесь плохой свет и вообще не очень удобно.

— Куда его переведут потом?

— Собирались на третий этаж. Потом медицинский совет клиники решил передать большую комнату дискуссионной группе по проблемам брака, так что миссис Баумгартен, которая ведет трудовую терапию, упустила эту возможность. Правда, она настаивала, так как пациенты этой группы говорили, что в подвале нарушается их психическое равновесие.

— Кто ведет отделение медицинской психотерапии?

— Доктор Штайнер и одна из сотрудниц социальной психиатрии, мисс Калински. Знаете, что это такое? Клуб, где разведенный и незамужняя рассказывают пациентам, как быть счастливыми в браке. Однако я не вижу, какое отношение это может иметь к убийству.

— Я тоже. А спросил об этом, чтобы узнать, почему отделение трудовой терапии обосновалось в таком неподходящем месте. Когда вы услышали, что Типпетта не будет сегодня в клинике?

— Около девяти часов утра. Старик очень беспокоился, настаивал, чтобы из больницы святого Луки позвонили и известили нас о том, что произошло. Они и позвонили. Я сообщил об этом мисс Болам и старшей сестре.

— И никому кроме них?.

— Кажется, упомянул об этом также Калли, когда он вернулся в конторку. У него почти весь день были боли в животе.

— Мне говорили. Что с ним?

— С Калли? Мисс Болам направляла его на обследование в больницу, но там так ничего и не нашли. Говорят, это все от нервов — психосоматическое.

— Что же его расстроило в это утро?

— Он пришел сегодня раньше меня и начал сортировать почту. Это моя работа. Я сказал ему, чтобы он занимался своими делами.

Далглиш подробно расспросил портье о событиях вечера. Его рассказ точно совпадал с рассказом мисс Придди, и, так же как она, тот не мог вспомнить, была ли дверь в регистратуру приоткрытой, когда он возвращался после отправки писем. Нагль допускал, что он проходил мимо двери, когда решил спросить медсестру Болам, готово ли белье для прачечной. Обычно, когда комнату редко посещают, дверь закрыта, и он заметил бы, если она была бы открытой. Очень жаль, что такая важная подробность упущена, однако… Нагль твердо стоял на своем. Он не заметил. И наверняка сказать не может. Он не заметил также, был ли ключ от регистратуры на доске в комнате отдыха портье. Еще бы — на доске двадцать два крючка, и большая часть ключей отсутствовала.

— Вы представляете себе, что тело мисс Болам какое-то время уже лежало в регистратуре, когда вы вместе с мисс Придди кормили кота? Вы представляете, как важно вспомнить, была ли дверь открыта или закрыта?

— Когда Дженни Придди спустилась вниз позднее, дверь была приоткрыта. Со слов Дженни, а она не врунишка. Если дверь была закрыта, когда я возвращался с почты, значит, кто-нибудь открыл ее между шестью двадцатью пятью и семью. Я не считаю, что это невозможно. Конечно, для меня лучше вспомнить о двери, но, боюсь, не смогу этого сделать. Я повесил пальто в свой шкафчик и сразу пошел спросить медсестру Болам о белье для прачечной, а затем вернулся в комнату отдыха. Дженни встретилась мне на нижней площадке у лестницы.

Нагль отвечал без горячности, почти спокойно, как если бы говорил: «Там вот что произошло. Нравится это или нет, но так было». Он слишком умен, чтобы не видеть, что находится в определенной опасности. И достаточно умен, чтобы знать: эта опасность минимальна для человека, который сохраняет спокойствие и говорит правду.

Далглиш предупредил, чтобы Нагль сразу же звонил в полицию, если вспомнит что-нибудь новое, и отпустил его.

Старшая сестра Амброуз давала показания следующей. Она важно вошла в кабинет, затянутая в белое полотно, воинственная, как линкор. Нагрудник фартука, твердый от крахмала, словно картон, изогнулся на громадном бюсте, где были приколоты знаки отличия медсестры, похожие на военные медали. Седые волосы выбивались из-под шапочки, низко надвинутой на лоб, разрумянившееся лицо выражало бескомпромиссную прямоту. Далглиш подумал, что она с трудом находит силы сдерживать негодование и подозрительность. Он обращался с нею мягко, но все его вопросы встречались с неизменным неодобрением. Старшая сестра коротко сообщила, что в последний раз видела мисс Болам около шести двадцати, когда та шла через холл по направлению к лестнице в подвал. Они не говорили, и администратор выглядела так же, как обычно. Старшая сестра Амброуз вернулась в кабинет электроконвульсивной терапии прежде, чем мисс Болам скрылась на лестнице, и находилась там с доктором Ингрем до тех пор, пока не был обнаружен труп.

Отвечая на вопрос Далглиша о докторе Багли (находился ли он с ними все время), старшая сестра посоветовала спросить об этом непосредственно доктора. Инспектор уловил, что старшая сестра, если захочет, может дать ему много сведений о клинике, не говоря уже о личных связях мисс Болам, о которых ничего не известно, и не нажимал на нее. Быть может, она потрясена убийством, насильственной смертью мисс Болам более, чем кто-либо другой из персонала. Как это порой случается с лишенными воображения и молчаливыми людьми, потрясение вызвало раздражение. Старшая сестра действительно была сердита: на Далглиша, так как его работа давала право задавать дерзкие и смущающие вопросы; на саму себя, потому что не могла скрывать свои чувства; даже на жертву, которая вовлекла клинику в это чрезвычайно затруднительное положение. С такой реакцией Далглиш встречался и раньше и не спешил нажимом добиваться сотрудничества с ценным свидетелем. Может быть, позднее старшая сестра Амброуз станет говорить более свободно, но сейчас не надо добиваться ничего, кроме фактов, которые она готова сообщить.

Один факт, по крайней мере, был, чрезвычайно важным. Мисс Болам была жива и направлялась к лестнице в подвал в шесть двадцать. В семь часов обнаружили ее тело. Эти сорок минут стали роковыми; любой сотрудник, сумеющий создать прикрытие в виде алиби, ускользнет от следствия. В связи с этим возникало небольшое затруднение. Далглиш не верил, что кто-то сумел проникнуть в клинику извне и притаился в ожидании мисс Болам. Убийца почти наверняка находился в здании. Теперь дело заключалось в том, чтобы методично проверить алиби, определить мотивы каждого. Далглиш принял решение побеседовать с человеком, чье алиби казалось неопровержимым и который имел свое собственное мнение о самом учреждении и о характерах сотрудников. Он поблагодарил старшую сестру Амброуз за содействие (блеск глаз за стеклами очков в стальной оправе подсказал, что его ирония не осталась незамеченной) и попросил констебля прислать мистера Лоде.

Глава вторая

Далглиш первый раз наблюдал вблизи секретаря Совета управления больницами. Перед ним стоял коренастый человек с характерным круглым лицом, кротким взглядом за стеклами тяжелых прямоугольных очков, который в своем хорошо скроенном костюме из твида был похож скорее на сельского врача или провинциального стряпчего, чем на чиновника. Он держался непринужденно, как человек, уверенный в своей власти, не расположенный спешить, всегда придерживающий что-нибудь про запас, в том числе, подумал Далглиш, ум более проницательный, чем можно предположить исходя из внешнего вида.

Он уселся напротив Далглиша, для удобства подвинув стул вперед, не спрашивая разрешения достал из одного кармана трубку и полез в другой за кисетом с табаком. Кивнув Мартину и его раскрытой записной книжке, медленно заговорил, демонстрируя акцент жителя северной части страны.

— Регинальд Ивен Лоде. Дата рождения — 21 апреля 1905 года. Адрес — 42-я Мейкпис-авеню, Хайгвелл, Эссекс. Должность — секретарь правления Совета Центрального Восточного управления больницами. А теперь, инспектор, скажите, что вы хотели бы знать?

— Боюсь, очень многое, — ответил Далглиш. — И прежде всего ваши мысли по поводу того, кто мог убить мисс Болам.

Секретарь правления, раскурив трубку и поставив локти на стол, удовлетворенно кивнул головой, освещенной электрическим светом.

— Хотел бы вам помочь. Шел сюда с твердым намерением выложить свои соображения. Но это было несколько раньше, а теперь… Увы! В этом вопросе ничем не могу вам помочь.

— Были ли у мисс Болам враги, о которых вы знали?

— Враги? Поверьте, старший инспектор, враги — слишком громкое слово! Были люди, которые не переносили се, как и я. Вам бы она тоже не пришлась по вкусу, не сомневайтесь. Но мы же не воспользовались бы возможностью убить ее, верно? Нет, я не могу сказать, что у нес были враги. Представьте, я ничего не знаю о ее личной жизни. Это не мое дело.

— Можете вы рассказать мне что-нибудь о клинике Стина и положении, которое она занимает? Я, конечно, кое-что знаю о репутации клиники, по было бы полезно, если бы я мог создать ясную картину того, что она сейчас представляет собой.

— Ясную картину того, что она собой сейчас представляет?

Возможно, это было только игрой воображения, но Далглишу показалось, что на лице секретаря правления мелькнула гримаса.

— Главный врач может рассказать вам об этом больше, чем я, — о медицинской стороне дела. Но я могу изложить вам суть. Клиника была основана между двумя войнами семьей мистера Гименея Штайна. История сообщает, что старик страдал от импотенции, но потом начал самолечение психотерапией и впоследствии стал отцом пятерых детей. Дела у них шли неплохо, и когда папа- умер, дети в качестве памятника ему. поставили клинику на твердый финансовый фундамент. В конце концов они решили основать собственное учреждение. Все сыновья сменили фамилию на Стин, полагаю, это было обычное для них благоразумие — клиника получила англизированное имя. Меня часто занимает вопрос: что бы подумал об этом старый Гименей?

— Клиника соответственно зарегистрирована?

— Да. Положение было узаконено по акту тысяча девятьсот сорок шестого года. С тех пор стал поступать доход, но сначала немного. Люди не стремятся особо вкладывать деньги в учреждения, находящиеся под контролем правительства. Но положение стало вполне приличным еще до тысяча девятьсот сорок восьмого года. Много внимания хозяева уделили оборудованию современной техникой и улучшению обслуживания. Совет управления больницами поощрял эти усилия предусмотренным на этот случай образом.

— Трудно ли управлять клиникой? Я имею в виду проблему личных взаимоотношений.

— Не более трудно, чем в любом другом небольшом учреждении подобного типа. Вы найдете проблемы личных взаимоотношений где угодно. У меня скорее больше трудностей с психиатрами, чем с хирургами. Они у нас настоящие примадонны.

— Вы считали мисс Болам преуспевающим администратором?

— Видите ли… она была умелой. Я не получал на нее никаких жалоб. Она была, я считаю, несколько жесткой. Но, в конце концов, циркуляры министерства не имеют силы, одинаковой с силой закона, при лечении их не следует воспринимать лично продиктованными Всемогущим Богом. Кроме того, я сомневаюсь, что мисс Болам получала их много. Видите ли, она была знающим, методичным чиновником с чрезвычайно высоким чувством ответственности. Я не помню, чтобы она когда-либо присылала отчет с ошибками или неточностями.

«Бедняжка», — подумал Далглиш, уязвленный бесцветной анонимностью этой официальной эпитафии.

— Пользовалась ли мисс Болам здесь уважением? У медицинского персонала, например?

— Ну вот, старший инспектор, теперь вы спрашиваете и об этом. Извольте. Я не вижу причины, почему бы она не пользовалась авторитетом.

— Было ли какое-нибудь давление на вас со стороны медицинского совета в желании удалить ее из клиники?

Кроткие серые глаза Лоде внезапно сделались пустыми.

— Официальные предложения по этому поводу ко мне не поступали, — ответил он спокойно после кратковременной паузы.

— А неофициальные?

— Думаю, время от времени возникали разговоры о том, что для мисс Болам было бы полезным переменить место работы. И это не такая уж плохая мысль, старший инспектор! Чиновник в маленьких лечебных заведениях, особенно в психиатрической клинике, может только выиграть от смены обстановки. Но я не перемещаю свой персонал по прихоти медицинского совета. Боже сохрани! Нет! Да и, как я сказал, официальных просьб не было. Если бы мисс Болам сама просила о переводе — тогда другое дело. Однако и это было бы нелегко сделать. Она являлась главным административным чиновником, а у нас немного должностей такого ранга.

Далглиш снова спросил о телефонном звонке мисс Болам, и Лоде сообщил, что разговаривал с нею без десяти минут час. Он хорошо запомнил время, потому что как раз собирался выходить на ленч. Мисс Болам просила о возможности поговорить лично с ним, и секретарь соединила их. Она спросила, не сможет ли в связи с возникшей крайней необходимостью видеть его.

— Вы можете вспомнить точно содержание разговора?

— Более или менее. Она сказала: «Могу ли я увидеть вас как можно скорее? Может, вы заглянете к нам сюда, чтобы ознакомиться кое с чем; что вам следовало бы знать? Мне требуется ваш совет. Надо что-нибудь предпринять, пока я не закончу работу». Я ответил, что не смогу увидеть ее сегодня после обеда, так как должен быть в два тридцать в Финансовом и Главном плановом Совете, а непосредственно вслед за этим — в Объединенной консультативной комиссии. Спросил, не может ли она по телефону объяснить, о чем речь, и подождет ли дело до понедельника. Она заколебалась, но, прежде чем собралась ответить, я принял решение и сказал ей, что зайду вечером по пути домой. Я знал, что вечером в пятницу в клинике до позднего времени ведется прием. Она сказала, что будет работать в своем кабинете с половины седьмого, заранее поблагодарила меня и положила трубку. Дела в Объединенной консультативной комиссии потребовали больше времени, чем я ожидал, в этой комиссии так всегда, и я подъехал сюда уже около семи тридцати. Вы это знаете. В момент, когда обнаружили тело, я находился в комиссии, так что вы не должны сомневаться в причине моей задержки.

— Вы восприняли сигнал мисс Болам серьезно? К какому типу женщин она принадлежала? К тем, кто бежит к руководству с каждым пустяком, или к тем, кто обращается в случае действительно серьезного нарушения?

Секретарь правления на мгновение задумался.

— Ее просьбу я воспринял серьезно, — сказал он. — Поэтому и приехал сегодня вечером.

— Вы не представляете, что это могло быть?

— Боюсь, что нет. Это должно быть что-то такое, о чем она узнала после среды. В среду во второй половине дня я видел мисс Болам на заседании в доме Совета, и она сказала мне, что все в порядке. Я видел ее тогда в последний раз, и то случайно. Она выглядела, думаю, скорее всего хорошо. Во всяком случае, лучше, чем в другое время.

Далглиш спросил секретаря правления, что он знает о личной жизни мисс Болам.

— Очень мало. Насколько мне известно, у нее не было близких родственников, жила одна в квартире в Кенсингтоне. Медсестра Болам может рассказать вам о ней больше. Они двоюродные сестры, и медсестра Болам, вероятно, является ее ближайшей родственницей. Думаю, у администратора мисс Болам имеются личные средства. Все официальные сведения о прохождении ею службы должны быть в ее досье. Зная мисс Болам, я считаю, что оно велось так же тщательно, как и досье любого другого сотрудника. В этом не приходится сомневаться.

Не двигая своего стула, он наклонился в сторону, резким движением открыл крышку шкафа с картотекой и сунул пухлую руку между манильскими папками.

— Так, так… Болам, Энид Констанс. Вот, смотрите, она пришла к нам в октябре тысяча девятьсот сорок девятого и стала работать машинисткой со знанием стенографии. Восемнадцать месяцев она проработала в главном управлении, затем девятнадцатого апреля пятьдесят первого года ее перевели в одну из клиник нашего фонда на должность степени В, а четырнадцатого мая пятьдесят седьмого года мисс Болам обратилась с просьбой о назначении ее на освободившуюся должность администратора в этой клинике. Должность соответствует степени Д, и она была рада занять ее. Я помню, деятельность в этой сфере не была очень эффективной. В связи с докладом Ноэля Холла мы рассмотрели всю административную и канцелярскую работу, после консультаций в окружном отделе нам удалось эту должность заменить должностью главного администратора. Все это здесь. Дата рождения мисс Болам —12 декабря 1922 года. Адрес — 37-я Балантайн Меншнс, Юго-Босток, 8. Затем идут детали об уплате налогов, суммах социального страхования и растущем счете в банке. Освобождение по болезни, с тех пор как перешла на работу сюда, мисс Болам брала только один раз, на неделю, это было в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году, когда она заболела гриппом. Здесь больше ничего интересного нет. Оригинал ее заявления и приказы о назначении на должности находятся в главном досье управления.

Он передал папку Далглишу, который просмотрел документы.

— Здесь указано, что прежде она работала в Центре исследований в Ботли, — сказал он. — Это не фирма сэра Марка Этериджа? Они занимаются исследованиями в области аэронавтики. Доктор Этеридж его брат, не так ли?

— Мне кажется, мисс Болам, когда оформлялась на эту должность, упоминала в беседе со мной, что немного знакома с братом доктора Этериджа. Очень поверхностно. В Ботли она была только стенографисткой и машинисткой. Думаю, это простое стечение обстоятельств, ведь должна же она была прийти откуда-нибудь. Впрочем, сейчас я припоминаю, что рекомендацию, когда она обратилась к нам, дал ей сэр Марк. Несомненно, рекомендация должна быть в главном досье.

— Не могли бы вы сказать мне, мистер Лоде, кого вы намереваетесь выдвинуть на место, освободившееся посте смерти мисс Болам?

Секретарь убрал папку в ящик шкафа.

— Почему бы и нет? Конечно, я должен буду проконсультироваться в Совете, так как обстоятельства необычны, но я хотел бы рекомендовать старшую стенографистку миссис Босток, которая обладает для этого всеми необходимыми деловыми качествами. Если она при замещении должности предшественницы справится, а я думаю, что справится, то станет главным кандидатом на этот пост, хотя мы объявим конкурс в обычном порядке.

Далглиш не комментировал эти слова, но был ими явно заинтересован. Столь быстрое решение вопроса о преемнике мисс Болам могло означать только одно — Лоде уже задумывался об этом раньше. Взаимоотношения между медицинскими сотрудниками могли иметь неофициальный характер, вероятно, они были более активными, чем секретарь мог допустить. Далглиш вернулся к телефонному звонку, в связи с которым мистер Лоде оказался в клинике.

— Слова мисс Болам показались мне очень важными, — сказал детектив. — Она сообщила вам, что здесь, возможно, происходит что-то очень серьезное, о чем вы должны знать, причем началось это еще до ее прихода в клинику. Итак, мы можем предположить: первое, она не была в этом уверена, а только подозревала; второе, она была взволнована не каким-то частным инцидентом, а чем-то продолжающимся достаточно долго. — Ну например, систематическим воровством, как противопоставлением одиночной краже.

— Однако, старший инспектор, странно, что вы упомянули о воровстве. У нас недавно произошла кража, но это был единичный случай, первый за все годы существования здесь клиники, и я не понимаю, как этот случай может быть связан с убийством. Кража произошла неделю назад, в прошлый вторник, если не ошибаюсь. Калли и Нагль, как обычно, ушли из клиники последними, и Калли предложил Наглю выпить в «Королевской марке». Я думаю, вы знаете этот бар в конце Бифстик-стрит. Во всей этой истории есть одна или две странности, но самое удивительное заключается в том, что Калли пригласил выпить Нагля. Они никогда не производили впечатления близких приятелей. Так или иначе, Нагль согласился, и они пришли в «Королевскую марку» около семи. Полчаса спустя в бар зашел товарищ Калли, который очень удивился, застав его здесь, так как только что проходил мимо клиники и заметил слабый свет в одном из окон. «Как будто кто-то ходил с фонариком», — сказал он. Нагль и Калли кинулись разузнать, в чем дело, и обнаружили, что одно из задних подвальных окон взломано, вернее выбито. Вполне чистая работа. Калли не испытывал склонности продолжать разведку без подкрепления, и я не уверен, что он заслуживает порицания. Ему уже шестьдесят пять, да и сил у него недостаточно. Посоветовавшись, они приняли решение: Нагль полезет внутрь, а Калли позвонит в полицию из телефонной будки на углу. Ваши люди приехали достаточно быстро, однако не смогли схватить взломщика. Он дал Наглю проникнуть в здание, а когда Калли вернулся после телефонного разговора, то увидел убегающего человека.

— Я проверю, насколько наши люди продвинулись в расследовании, — сказал Далглиш. — Но согласен, что связи между этими преступлениями на первый взгляд нет. Много украли?

— Пятнадцать фунтов из стола сотрудника социальной психиатрии. Дверь была заперта, но вор ее взломал. Деньги находились в конверте, надписанном зелеными чернилами и адресованном администратору клиники; получили его неделей раньше. В нем не было письма, только записка, что это деньги от благодарного пациента. Все содержимое ящика было перевернуто вверх дном, но больше ничего не пропало. Вор попытался открыть кабинет с историями болезней в главной конторе, а также взломал ящики письменного стола мисс Болам, однако ничего не взял.

Далглиш заметил, что пятнадцать фунтов следовало бы хранить в стенном сейфе.

— Что же, старший инспектор, конечно, вы правы. Так должно быть. Но с использованием этих денег возникло некоторое затруднение. Мисс Болам позвонила мне, сообщив о получении их, и заявила, что думает перевести деньги на свободный счет клиники, чтобы использовать их по усмотрению Совета. Это был очень достойный поступок, я так и сказал ей. Вскоре после этого позвонил главврач и спросил, может ли он использовать эти деньги на покупку новых цветочных ваз в комнату ожидания пациентов. Вазы действительно были нужны, и такое использование свободных фондов показалось мне вполне обоснованным, поэтому я созвонился с секретарем Совета и получил его одобрение. Очевидно, доктор Этеридж хотел, чтобы вазы выбрала мисс Кеттл, поэтому попросил мисс Болам передать деньги ей. Я уже известил мисс Болам о решении, она так и поступила, полагая, что вазы доставят сразу. Однако что-то заставило мисс Кеттл изменить планы, и вместо того, чтобы вернуть деньги администратору, она спрятала их в ящик своего стола.

— Как по-вашему, сколько человек знало, что деньги находятся там?

— Об этом же спрашивала полиция. Думаю, большинство сотрудников знали, что вазы не куплены, иначе мисс Кеттл должна была бы показать их. Наверное, все считали нормальным, что, получив деньги, она временно оставляет их у себя. Я не знаю. Похищение этих пятнадцати фунтов весьма таинственно. Во всяком случае, старший инспектор, из сотрудников их никто не похищал. Калли видел взломщика только в течение секунды и уверяет, что не знает этого человека. Утверждает, что парень выглядел как джентльмен. Не спрашивайте меня, как он это определил, какими руководствовался критериями. Но сказал именно так.

Далглиш подумал, что происшествие это действительно необычно и требует дальнейшего расследования, однако не видел никакой видимой связи между двумя преступлениями. Он даже не был уверен, что звонок мисс Болам секретарю с просьбой о совете как-то связан с ее смертью, но это предположение выглядело достаточно серьезным. Очень важно раскрыть, если возможно, причину ее подозрений. И он еще раз спросил мистера Лоде, не может ли тот помочь.

— Я уже сказал вам, старший инспектор, мне и в голову не приходит, о чем она могла разузнать. Если бы у меня возникли подозрения о каком-то беспорядке, я не стал бы дожидаться, когда мисс Болам позвонит. Мы не настолько удалены от работников наших учреждений, как может показаться некоторым, и обычно я знаю все, что обязан знать. Если убийство связано с этим телефонным сообщением, здесь действительно происходит что-то достаточно серьезное. В самом деле, не будете же вы убивать только для того, чтобы помешать секретарю узнать об искажении вашего отчета о командировке или безрассудно использованном ежегодном отпуске? Думаю, никто не зашел бы так далеко в подобном случае.