Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Роберт Маккаммон

ВСАДНИК АВАНГАРДА

Кей Си Дайер посвящается. Спасибо за помощь, спасибо за ободрение. И еще за то, что показала мне серебряного лебедя.


Часть первая

СЕРОЕ ЦАРСТВО

Глава первая

Краб осторожно перебегал от камня к камню в жидкой темноте. Мир за пределами его панциря был ему неведом и неинтересен. От кого он родился, к чему стремится — эти вопросы его не волновали. Ощутив вкус холодного океанского течения и в нем — желанный след мяса, он изменил курс и стал медленно пробираться к добыче по илистому дну.

Опять через камни, трещины и впадины, боком, боком, сползая вниз и снова поднимаясь наверх, поводя клешнями туда-сюда, как свойственно ракообразным. Дрожь перламутровых раковин пробежала по устричной отмели от его передвижения, будто моллюски в бесчувственном сне ощутили тень кошмара там, где не бывает тени. Но краб ушел дальше, недолгая паника, слегка пробудившая устриц от забытья, тут же стихла, и жизнь пошла своим чередом.

Куда бы ни устремлялся краб, его клешни вздымали вихрики ила. Твердоспинный целеустремленный обитатель дна не знал, что полная луна рисует на воде нью-йоркской гавани серебристые узоры, что сейчас февраль тысяча семьсот третьего года, что лампы горят в этот субботний вечер в окнах крепко сколоченных домов и обветренных таверн Манхэттена, что холодный ветер с северо-запада треплет крыши. Он знал только, что в плещущем непроглядном илистом рассоле пахнет чем-то съедобным, и неуклонно двигался вперед неуклюжим шагом, без всякого плана.

Поэтому, когда внезапно ил под ним разверзся, выскочили щупальца, и то, что казалось твердью, затряслось в жадном восторге, — кого было винить ему, кроме себя, когда щупальца обвили панцирь и перевернули его, когда клюв осьминога стал вгрызаться в подбрюшье, и запоздалое, предсмертное понимание хлестко ударило по нервам, будто вонь тухлой селедки? Краб честно пытался удрать, но шансов у него не было. Кусочки плоти полетели в стороны, его поглощали жадный клюв и бесстрастный океан, и мелкие рыбешки бросились подхватывать ошметки, а осьминог прижал добычу крепче, как ревнивый любовник, и забился в дыру под двумя смыкающимися камнями. Таким образом, останки краба оказались в еще более темном месте, чем раньше, и одинокий путник прекратил существование.

Осьминог, закончив трапезу, сидел в своей норе. Он был стар и медлителен и по-своему возмущался тем, как несправедливо обошлось с ним время. Но сейчас ему посчастливилось хорошенько попировать.

Однако сытости хватило ненадолго, и в утробе снова начал просыпаться голод. Осьминог извлек себя, щупальце за щупальцем, из устеленного панцирями убежища и снова выдвинулся на поле боя, дрейфуя туда и сюда как пятнистое облачко, выискивая клок ила посимпатичнее, куда мог бы зарыться. Там он дождется следующего неосторожного обитателя дна, и горе в эту ночь крабам и мелкой рыбе!

Целиком сосредоточившись на передвижении и голоде, осьминог миновал скопление камней, где ржавел застрявший якорь голландского судна, давным-давно оторвавшийся во время шторма. Создание, обитавшее в этих камнях, ощутило присутствие пищи, тут же пробудилось от забытья, плеснуло хвостом из стороны в сторону, молнией бросаясь вперед. Пасть групера сомкнулась на луковичной голове добычи. Брызнуло тревожное чернильное облако — но поздно, слишком поздно, — и осьминога втянуло в хищную пасть, размололо тяжелыми зубными пластинами. Проглоченные одним движением, исчезли щупальца. Рыба пообедала настолько аккуратно, что мелким побирушкам не осталось ни единого клочка. В экстазе победы групер поплыл над самым дном, задевая его брюхом, лениво шевеля хвостом.

Вскоре запах новой еды привлек групера, и он тяжело вильнул, изменив курс, как обросший ракушками корабль. Рыская вверх и вниз, групер выплыл к маслянистому куску мяса, подвешенному в воде, доступному — бери не хочу.

Он взял.

Мощная пасть сомкнулась над мясом, и кто-то вдруг рванул леску, уходящую к поверхности на сорок футов. Крючок вонзился в глотку. Групер, несколько раздосадованный, подался назад, решив вернуться в свою нору, но был остановлен поразительным сопротивлением из верхних сфер, о которых он ничего не знал. Крюк, леска и групер слились в борьбе — а групер был силен и упрям. И тем не менее его мало-помалу подтаскивали к поверхности, и как ни дергалась рыба, ей было не суждено избавиться от твердой острой колючки, застрявшей в горле. На пути к поверхности из глубин глаза групера улавливали странные силуэты непривычного окружающего мира. Круглый свет, серебряный, невероятно красивый, почти вверг групера в ступор. Рыба дрожала, пытаясь избавиться от этого неудобства — тянут тебя, куда не хочешь, — и ее жабры топорщились от гнева.

Через несколько секунд ее протащат через водную поверхность. Она окажется в объятиях другого царства, к добру оно или к худу. И узнает тайну. Групер сопротивлялся этому знанию, бился на крючке, но леска тянула его, поднимая вверх. Еще секунда-другая — и он пробьет поверхность, глаза напоследок увидят чуждый и чужой, совершенно фантастический мир.

Но этого не произошло. Голубая акула, терпеливо нарезавшая круги около пойманной рыбы и внимательно следившая за борьбой, бросилась вперед и откусила нижнюю часть групера — из воды на конце лески вылетела одна голова. Взору рыбака, уже почти шесть минут сматывавшего леску, предстала капающая кровью и водой голова групера и белый след спинного плавника акулы. С яростью швырнул он удилище на дно лодки. Над водами прокатился хриплый, надсаженный ветрами голос, такой громкий, что мог бы разбудить спящих на погосте церкви Троицы.

— Боже всемогущий! — заревел старый седой Хупер Гиллеспи. — Так нечестно, ты, ворюга! Ты, негодный плевок Господень! Так нечестно!

Но честно или нечестно, а жизнь есть жизнь и над водой, и под ней. Отпустив в адрес уплывшей акулы еще несколько красочных выражений, Хупер Гиллеспи тяжко вздохнул и покрепче завернулся в драную куртку. Густые белые волосы клубились у него на голове упрямыми вихрами да круглыми завитками — непокорное поле, на котором сломалась однажды лучшая мамина расческа. Но мама умерла, умерла давно, и никто никогда не узнает, что у него в хижине хранится ее маленький портрет в оловянной рамке. Нарисованный простыми чернилами по памяти. Наверное, единственная вещь, которую он ценит в этой жизни — кроме удилища.

Старик втащил в лодку обгрызенную голову, извлек крючок. Выбрасывая окровавленный мусор за борт, заметил блеск луны в невидящих глазах и ему стало интересно: что могут знать рыбы о мире людей? Но интерес тотчас растаял, как тень, не имеющая сущности. Хупер угрюмо взглянул на ведро с ночным уловом — три макрельки и приличных размеров полосатый окунь. Ветер стал холоднее, руки устали от недавних усилий. Пора выруливать к берегу.

Над бухтой поплыли звуки скрипки. Она играла весело и живо, и старый Хупер почувствовал горячий прилив гнева.

— Веселитесь! — буркнул он, имея в виду людей, танцы, горящие свечи и жизнь вообще. — Да-да, живите как хотите, а мне — наплевать. — Он убрал удилище и погреб туда, где лежала темная тень Устричного острова.

— Наплевать! — повторил он всему миру. — Я сам по себе, вот что! Думаете, вам — так все можно, а мне — так в луже валяться? Нет, господа, не выйдет! И думать забудьте. — Он сообразил, что последнее время стал слишком часто разговаривать сам с собой. — Ладно, нечего сопли жевать. Что сделано, то сделано, и все. Все. Все! — Он остановился — сплюнуть в воду горькую слюну. — Вот так.

Летом Хупер гонял паром между Манхэттеном и Брейкеленом. Но речные разбойники — «мелкая сволота», как он их именовал, — беспрестанно нападая на паром и грабя его пассажиров, сделали это занятие бессмысленным. По крайней мере для Хупера. Он не желал подвозить добычу головорезам. Он даже жаловался на создавшееся положение на первом собрании горожан, устроенном губернатором лордом Корнбери, и требовал, чтобы главный констебль Лиллехорн предпринял что-нибудь против этого речного отребья.

— И видите, к чему это меня привело? — воскликнул он, обращаясь к звездам. — Мотаться по холоду на веслах, да собственную смерть на крючок ловить?

Лиллехорн в ноябре нашел скрытое убежище грабителей, разгромил эту банду мерзавцев, но работа паромщика досталась человеку помоложе. А после этого у Хупера перед носом захлопнули еще много дверей. Вот тогда-то он и начал понимать, что жаловаться на главного констебля в присутствии одетого в платье Корнбери (кузена королевы, имеющего многие черты, присущие ее полу), — явно неразумный поступок.

— Но все равно я не псих! — буркнул Хупер, налегая на весла. — Голова у меня покрепче будет, чем шляпка нового гвоздя!

Сейчас обстоятельства направляли его к скалистым берегам Устричного острова. Обстоятельства — и, естественно, тот неприятный факт, что больше никто на этот риск идти не желал. Остров — мешанина деревьев и валунов, если не считать бревенчатой хижины, построенной для смотрителя. Эта должность уже три недели принадлежала Хуперу. Он теперь смотритель, который обязан карабкаться на смотровую вышку, расположенную на южной оконечности острова и до рези в глазах ежедневно всматриваться в океан, следя за всеми мачтами, появляющимися на горизонте — хотя по большей части он видел одни лишь волны. Но если подзорная труба покажет армаду под голландскими флагами, это будет означать, что голландские воины в плавучих дубовых стенах идут отбивать Нью-Йорк обратно, и тогда смотрителю надлежит спешить вниз, туда, где стоит пушка, чтобы успеть дать предупредительный выстрел до высадки армии вторжения.

— Чтоб меня черти взяли, если я знаю, как из этой дурацкой пушки палить, — проворчал себе под нос Хупер, вспахивая веслами воду. До него снова долетел звук скрипки, и старик повернулся лицом к свету городских огней. — Вот по вам надо бы бабахнуть, по вашим бальным туфлям! Давайте, давайте, посмо́трите у меня!

Но ему, как всегда, никто не ответил.

И тут его прищуренные глаза кое-что заметили.

Красную вспышку.

Далеко в темноте, где-то за полмили от города. На опушке леса, где до сих пор сохранилось переплетение индейских троп. Красный свет. Он загорался и гас. Загорался и гас. Загорался и гас.

— Похоже на сигнальный фонарь, — сказал сам себе Хупер. Словно горит огонь за красным стеклом, и чья-то рука или шляпа опускается время от времени, загораживая его. — Вот и догадывайся, — сказал Хупер. Сообразил, что еще не произнес вопрос вслух, и сделал это: — Кому же он сигналит?

Он посмотрел на море, плещущее за шершавыми скалами и диким лесом Устричного острова.

Посмотрел далеко-далеко во тьму.

Красный фонарь продолжал мигать. Загорался и гас. Загорался и гас. Загорался и гас… и погас окончательно. Хупер снова взглянул в сторону Манхэттена — темной опушки все еще дикого леса. Красный фонарь больше не вспыхивал. В чем бы ни состояло сообщение, понял Хупер Гиллеспи, оно уже передано.

Днище лодки заскребло по камешкам и устричным раковинам. Сердце Хупера подпрыгнуло, запнулось и забилось бешено, потому что в нечесаную башку вдруг пришла мысль.

Мысли он привык выражать вслух, произнося их как можно громче.

— Ну уж нет! — заорал он. — Бог знает откуда, через океан разнести нас на куски — ну уж нет!

Он выпрыгнул из лодки, споткнулся о камень и плюхнулся лицом в воду. Отплевываясь и ругаясь какими-то не вполне английскими, только ему самому понятными словами, Хупер кое-как встал и зашлепал по мелким волнышкам, облизывающим каменистую сушу. Побежал мимо большой пушки по тропе, ведущей к сторожевой вышке, у основания вышки задержался — чиркнул огнивом, зажег факел.

С горящим факелом устремился вверх по шатким деревянным ступеням. На верхней платформе, держа факел высоко над головой, наклонился вперед как можно дальше — насколько доверял изъеденным древоточцем перилам.

— Благословение свободы не отнять у нас! — крикнул он неизвестному и невидимому кораблю туда, в темноту. Естественно, факел не мог ему помочь ничего разглядеть, но пусть голландцы знают, что их заметили. — Дуйте сюда, синежопые негодяи! Покажите ваши буркалы, жадные и бесстыжие!

Голос пронзил ночь, но утонул в ней, и ночь в ответ промолчала.

Красный фонарь исчез в море и больше не показывался. Хупер посмотрел на лес Манхэттена — там фонаря тоже уже не было. Что бы ни было сказано, повторения не будет. Хупер закусил нижнюю губу, в азарте замахал факелом, рассыпая искры.

— Видел я тебя, предатель, мешок кривых костей! — заорал он. Вряд ли его могли услышать на таком-то расстоянии, но Хупер определенно получил удовольствие. Тут к нему пришла мысль о заряде. Если все так, как он думает, если голландцы на своих кораблях действительно готовы войти в гавань с пушками и абордажными саблями, готовы крушить и резать, то он должен исполнить свой долг и предупредить горожан.

Он поспешил вниз по ступеням, зажав в руке факел, в самом низу чуть не грохнулся, едва не угробив не только свой героический план, но собственную башку.

Возле своей хижины Хупер остановился. Поспешно открыл деревянный ящик, взял мешочек пороха примерно в два полных наперстка — достаточно, чтобы хорошо бабахнуло, — и шестидюймовый кусок фитиля. Прихватил с собой нож, чтобы взрезать мешочек, потом подошел к пушке и дрожащими руками вставил факел в предназначенный для этой цели металлический упор. Ругаясь и бормоча про себя что-то о будущем Нью-Йорка в случае, если голландцы захватят город и швырнут всех его британских жителей — мужчин, женщин и детей — в трюмы своих кораблей, Хупер сунул фитиль в затравочное отверстие пушки. Сколько раз ему говорили закладывать фитиль так, чтобы виден был огонь? — спросил он себя.

И не упомнить.

В памяти задержался только властный рот на бледном лице под треуголкой, да еще его собственные тогдашние мысли о том, что на островке можно будет славно порыбачить.

Ядро заряжать не требуется, нужен только звук. Хупер оглянулся через плечо на ночное море. Действительно ли он угадал движение сотен кораблей, приближающихся к бухте? Вправду ли услышал хлопанье флагов и звон цепей? Но ведь не видно было огней, ни единого.

«Ох, эти голландцы! — подумал Хупер. — Дьяволы тьмы!»

И с отчаянной целеустремленностью принялся за дело. Очень хотелось помочиться, но не было ни минуты, так что придется ходить в мокрых бриджах. Самое меньшее, чем может пожертвовать герой. Он разрезал мешок, засыпал порох в ствол, затем вспомнил, что нужно утрамбовать шомполом — так говорил шевелящийся рот под треуголкой. Старик с усилием набил порох в пушку и остановился, пытаясь вспомнить, нужно ли зажигать спичку, чтобы подпалить фитиль, или это делается факелом. Фитиль он затолкал внутрь получше и покороче, чтобы ветер его не задул. Еще раз оглянулся, убедиться, что голландская армада не плывет мимо Устричного острова, а потом поднес пламя к фитилю.

Тот заискрил, зашипел, и огонь быстро пополз к пушке. Хупер отступил на несколько шагов, как его учили. Фитиль догорел. Когда пламя исчезло в затравочном отверстии, фитиль зашипел, как бекон на сковородке, потом раздался тихий хлопок и вылетел клуб дыма, уплывший прочь нежно и деликатно, как дамский кружевной платочек.

— Ну, это ж не то! — застонал Хупер. — Господи, это ж какого я свалял дурака!

Он уставился в затравочное отверстие. Искры видно не было. Либо фитиль погас, либо порох плохой. Хупер перешел к дулу пушки, сунулся туда лицом. Дымом-то пахло, но пламя где?

— Будь я проклят! — заревел он. От славы героя, мужественно известившего Нью-Йорк о постигшей беде, остались вонь мочи и промокшие насквозь башмаки и бриджи.

Хупер убрал голову от дула — и тут же из затравочного отверстия полыхнуло огнем. Пушка бабахнула.

Дым забил ноздри, грохот обрушился на уши, лишая слуха. Хупер отшатнулся, разевая рот, как групер на крючке, и сел на задницу. Ошалелыми глазами он смотрел, как полыхает, вырываясь из дула, синее пламя, как кружатся искры, а потом увидел такое, от чего все непокорные вихры чуть не спрыгнули с его головы.

В городе, на той стороне бухты, что-то взорвалось. Какое-то здание полыхнуло по дороге к Док-стрит. Самого взрыва Хупер не слышал, но видел, как взметнулся вверх красный огонь. Чем бы оно там ни было, горело оно жарко: пламя было белым в середине. Падали горящие куски крыши, еще какие-то части дома летели вверх будто огненные нетопыри.

— Ой, нет! — прошептал Хупер, хотя сам себя не слышал. — Ой, нет, нет, нет!

Первой его мыслью было то, что он перепутал, вложил в пушку ядро и сам что-то взорвал, но затем вспомнил, что в пушке ядра не было, и как, во имя Господа, мог он об этом забыть?

Нет, это точно голландцы. Они только что стреляли по Нью-Йорку, и война началась.

Хупер с трудом встал на ноги. Пора было убираться отсюда. Но почему не видно никаких признаков боевых кораблей — ни огней на палубах, ни пламени пушек? Ладно, все равно.

Он побежал к лодке, до сих пор стоявшей на камнях. Оттолкнув ее и прыгнув внутрь, он заметил еще одну очень странную вещь.

В ведре ведь были три макрельки и приличный окунь?

А теперь их нет.

Призрак, решил Хупер. Фантом, бродящий по острову. Потому Хуперу и дали эту работу — никто больше не соглашался. Предыдущий смотритель покинул остров, когда у него с шеста, вкопанного рядом с нужником, украли куртку.

Значит, он тут не один. Раньше Хупер не замечал здесь ничего такого, но вот…

— Спасибо, что хоть по-христиански ведро это распроклятое мне оставил! — крикнул он. На случай, если кто-то услышит. А у него самого продолжало щелкать и шипеть в ушах.

Пора смываться с этого богооставленного острова.

Он взялся за весла, напряг жилистые мышцы — и колотящееся сердце, перепуганная душа и пропахшие дымом непокорные волосы старого Хупера Гиллеспи — разом двинулись в сторону Манхэттена. Впереди бушевало красное пламя, позади осталось темное море.

Глава вторая

Подобно тому, как пробирается боком между камнями в жидкой темноте краб, так двигался в танце Мэтью Корбетт на дощатом полу таверны Салли Алмонд в золотом свете люстры. Может, он и не был так нескладен, как краб, возможно его движения отличались даже некоторым изяществом и стилем, но в смысле техники ему определенно было куда расти.

В самом большом зале таверны столы и стулья сдвинули к стене, освободив место для честного веселья. В кирпичном камине трещал огонь, согревая воздух, хотя и без того заведение было переполнено человеческим теплом. Двое скрипачей дергали смычками, аккордеонист растягивал меха, барабанщик растрясал кости в веселом ритме. К всеобщему веселью присоединилась и величественная седовласая Салли Алмонд, хлопая в ладоши под ритм музыки. Летели по кругу танцоры, и среди них — подмастерье кузнеца и друг Мэтью Джон Файв со своей невестой Констанс, гончар Хирам Стокли и его жена Пейшнс, братья Дарвин и Дэви Мунтханк и их корпулентная, но неожиданно легконогая матушка Мунтханк, доктор Артемис Вандерброкен, в свои семьдесят шесть любящий прихлебывать пунш со специями да слушать задорные песни, Феликс Садбери, владелец таверны «С рыси на галоп», печатник Мармадьюк Григсби, владелица пекарни мадам Кеннеди, еще из добрых друзей Мэтью — Ефрем Оуэлс, сын портного, и Джонатан Парадайн, гробовщик, худой и бледный, который будто не танцевал, а крался по полу. Его подруга, недавно приехавшая вдова по имени Доркас Рочестер, была так же худа и бледна, как ее нареченный, и двигалась так же крадучись, и поэтому все находили пару очень гармоничной.

За свои двадцать три года Мэтью Корбетт побывал в довольно суровых обстоятельствах. Он выдержал нападение медведя, чьи когти оставили над его правой бровью уходящий в волосы серповидный шрам. Он удрал от тройки ястребов, вознамерившихся самым наглым образом выклевать его глаза. И ему в буквальном смысле слова удалось сохранить лицо в схватке с маньяком-убийцей Тиранусом Слотером — в их противоборстве хватало с лихвой и других драматических моментов. Но сейчас, при золотом освещении таверны Салли Алмонд, когда играла музыка и танцоры выкаблучивали свои па, Мэтью думал, что никогда не было у него врага опаснее собственных ног, потому что рил с зеркальными переходами весьма коварен, а чопорный танцмейстер Гиллиам Винсент в тщательно завитом парике — по совместительству хозяин гостиницы «Док-Хауз-Инн» — кожаной рукавицей, насаженной на ясеневый посох, хлопал по головам нарушителей фигур танца. И стоило Мэтью слегка споткнуться, как палка с перчаткой тут же нашла его затылок. Мэтью с гневным лицом обернулся к Винсенту, но танцмейстер быстро отодвинулся, и Мэтью подвинулся тоже, захваченный процессией. Однако по ухмылке, застрявшей в нижней части костлявой морды мистера Винсента, можно было заключить, что он наслаждается своей ролью учителя чуть больше, чем следует.

— Плюнь на него! — посоветовала Берри Григсби, оказавшись рядом. Они как раз должны были разминуться правыми плечами. — Ты танцуешь отлично!

— Относительный термин, — заметил он.

— Лучше чем отлично, — поправилась она, проходя мимо. — Изумительно!

«А вот это, — подумал он, двигаясь по траектории, которую диктовала очередная фигура танца, — значит очистить луковицу и назвать ее картошкой».

Тут он обернулся и оказался лицом к лицу с эффектной двухсотсорокафунтовой женщиной по имени Мамаша Мунтханк, и она улыбнулась ему, продемонстрировав черные зубы под топорообразным носом, обдав таким дыханием, от которого стервятник бы рухнул с небес.

«До чего же веселый выдался вечер», — подумал Мэтью, когда глаза перестали слезиться. Он жалел, что принял приглашение Берри, хотя на записку дважды ответил отрицательно. «Мэтью, — сказала она, подойдя к его двери на прошлой неделе, — я тебя попрошу еще только один раз, и если откажешься, никогда — никогда больше не попрошу».

И что тут было делать, кроме как согласиться? Берри не только нарушила нечто вроде закона, установленного самим Богом, когда пригласила мужчину на светское мероприятие, да вдобавок и тон ее обещал — как и огонь в темно-голубых глазах, — что она его не только ни о чем никогда не попросит, а вообще разговаривать с ним не будет. А это стало бы для него проблемой, потому что он жил в бывшей голландской молочной, расположенной за домом Григсби, и иногда ужинал с Берри и ее дедом Мармадьюком — гордым обладателем лунообразного лица, вечно измазанного чернилами. Так что ради сохранения мира (а также из куда более эгоистичных соображений сохранения места за весьма гостеприимным вечерним столом) что еще оставалось делать, как не согласиться?

— Половина рила троих! — провозгласил Гиллиам Винсент с выражением на лице, которое граничило со злорадством. — Потом поворот налево, даем обе руки, завершаем круг по часовой и занимаем места для «бешеной малиновки»!

«Это называется у них весельем», — мрачно подумал Мэтью. Берри учила его различным позициям и шагам всю последнюю неделю, но со всеми этими скрипками, барабанами и палкой Гиллиама Винсента, грозящей ударом за малейшую оплошность, для юного решателя проблем танец превратился в пытку. Мэтью предпочел бы сейчас задуматься над фигурами на шахматной доске или же выполнять какое-нибудь задание своего работодателя — лондонского агентства «Герральд».

«Вперед!» — сказал он себе.

Ноги у него были примерно там, где и должны были быть. Он подумал было показать Гиллиаму Винсенту кулак, если палка опять подберется к его черепу, но поморщился от одной мысли о насилии. На всю жизнь насмотрелся.

Мистер Слотер все еще являлся ему в кошмарах. Иногда Мэтью убегал от него по черной топи, — ноги все глубже вязли в трясине, и никак было не заставить себя бежать быстрее, а позади, из окровавленный мглы кошмара догоняла его черная фигура с поблескивающим в руке ножом. И одновременно с другой стороны надвигался еще один силуэт: женщина-львица с топором в руке, и под мышкой у нее холщовый мешок с красной надписью: «Колбасы миссис Такк. Такк’ая радость!»

— Встали на «бешеную малиновку»! — провозгласил Гиллиам Винсент. — Все по местам!

«Дебилы малолетние», — казалось, хотел он добавить.

Мэтью выполнял все необходимые движения, но иногда терялся и не очень понимал, в ту ли сторону поворачивается. Иногда накатывало ощущение, что он пришелец из другого мира, о котором люди в этом зале не знают ничего. Казалось, что хотя мистер Слотер и миссис Такк мертвы, что-то невидимое от них осталось и грызет его глубоко изнутри, будто он — дверь их склепа, и злодеи отчаянно рвутся вскрыть его и выйти в мир живых. В каком-то смысле он теперь их брат. Потому что он убийца.

Конечно, Тиранус Слотер был уничтожен соединенными усилиями Мэтью, мальчика-мстителя Тома Бонда и ирокезского следопыта по имени Прохожий-По-Двум-Мирам, но Лире Такк Мэтью лично снес топором с плеч значительную часть головы, и никогда ему не забыть ни бешеной ненависти на ее окровавленном лице, ни брызнувших алых струй. С тех пор Мэтью никогда не ложился спать в темноте. Свеча — а лучше две — должна была гореть всю ночь.

— Живее, живее ступайте! — командовал Винсент. Кудри парика у него были размером с ватные елочные шары. — Корбетт, проснитесь!

Но ведь он же не спит? Когда ему вспоминались эти страшные дела, реальность затуманивалась, как грязное стекло. Был еще разговор с Салли Алмонд о том, как отреагировали любители колбас миссис Такк, узнав, что больше не будет острого лакомства, выложенного на темно-красные (цвета индейской крови, говорили они) блюда, которые поставлял для мадам Алмонд Хирам Стокли. «В основном у всех обошлось, — сказала ему почтенная дама. — Но несколько человек, у которых, похоже, пристрастие к этим колбасам, находилось за пределами здравого смысла, говорят, что плохо спят по ночам».

— Пройдет, — заверил ее Мэтью.

Но про себя подумал, что надо бы запомнить этих горячих поклонников колбасы и тщательно избегать их на улицах Нью-Йорка.

«Жаль, — сказала Салли Алмонд, — что миссис Такк уехала настолько внезапно».

— Да, — ответил Мэтью, — и билет у нее, пожалуй что, в один конец.

Мадам Алмонд озадаченно нахмурилась на пару секунд, потом пожала плечами, закрывая тему, и ушла к себе на кухню.

— Шаг! Шаг! Шаг! Пауза! — вопил тиран в завитом парике, изо всех сил стараясь превратить приятный досуг в тягостную обязанность.

Мэтью Корбетт был сегодня в простом темно-синем костюме с белой рубашкой и в белых чулках, туфли начищены до благопристойного блеска. Он больше не хотел выглядеть расфуфыренным петухом, как было в разгаре осени. Его вполне устраивало текущее положение в жизни — решатель проблем, исполнитель многочисленных заданий, которые ставит перед ним агентство «Герральд». Бывали среди них обыденные — например, передать бумаги по земельной сделке определенному лицу, бывали интересные, как «случай четырех фонарщиков» в декабре прошлого года. Проблемы экзотические, как у лорда Мортимера — богача, который нанял Мэтью, чтобы тот помог ему обмануть смерть, — и хитрые, но с примесью грустной иронии, как в той ситуации, в которую попала леди Пинк Мэнджой. Все это помогало Мэтью несколько отдалиться, отстраниться от кошмара войны со Слотером, но до нормального состояния ему предстояло идти еще много-много миль.

Он двигался в потоке танцоров, но чувствовал, что его заносит в сторону. Даже когда Берри еще раз с ним разминулась и на ходу похвалила, он помнил только одно: что отнял жизнь у человека. И пусть это была жизнь чудовища по имени миссис Такк, пусть в противном случае он поплатился бы своей жизнью, но все же…

Мэтью вспомнил, как спрашивал своего друга, Прохожего-По-Двум-Мирам: «В чем твое безумие»? И индеец дал ответ, который только теперь дошел до него во всем своем ужасе: «Я знаю слишком много».

Мэтью был высок и тощ, но обладал стойкостью и упрямством речного камыша и приобретенным пониманием того, что умение склоняться под напором событий — не слабость, а преимущество. У него было худое лицо с длинным подбородком, шевелюру тонких черных волос ему сегодня расчесали и укротили в связи с цивилизованностью вечера. Бледность наводила на мысль о чтении при свечах и шахматных партиях в «Галопе». Спокойные серые глаза с искорками сумеречной синевы сегодня были задумчивы, и мысли, в них отражавшиеся, касались скорее плоти и крови, нежели музыки и танца. Но отчасти его пребывание здесь было связано с его работой. Когда в результате стычки с Тиранусом Слотером он со своим коллегой-решателем Хадсоном Грейтхаузом оказался на дне колодца, находящегося среди развалин голландского форта, то в отчаянных попытках избежать смерти и спасти жизнь другу его поддерживал образ прекрасной, умной, артистичной и очень волевой молодой женщины, которая только что разминулась с ним правым плечом. Он думал только о ней, когда снова и снова пытался, как паук, добраться до отверстия колодца, в тот миг такого же далекого, как Филадельфия. Тогда он дал обет пригласить ее на танец, если останется в живых. И танцевать так, чтобы от пола стружка летела. Пусть не он пригласил Берри, а она его, пусть танец несколько строже регламентирован, чем ему бы хотелось, но все равно он чувствовал, что жив благодаря ей, и вот поэтому он здесь — танцует с нею каждые несколько поворотов рила — и получает удовольствие от того, что все еще пребывает на этом свете.

Так что когда Берри прошла мимо него на следующем круге — курчавые медно-красные пряди, синие глаза, свежее девятнадцатилетнее лицо с россыпью веснушек на носу и щелью между передними зубами, которую Мэтью находил не только милой, но восхитительной, — он поднял голову ей навстречу и улыбнулся, и она улыбнулась в ответ, и он подумал, что она лучезарна в своем платье цвета морской волны, украшенном пурпурными лентами, и, наверное, шальная мысль о том, каковы на вкус ее губы, застала его врасплох, потому что он столкнулся с Ефремом Оуэлсом. Гиллиам Винсент посмотрел весьма неодобрительно, и палка с перчаткой стремительно ринулась к голове Мэтью. Однако на пути ясеневой палки внезапно встала гнутая черная трость. Слегка стукнуло дерево по дереву — похоже на столкновение рогов двух баранов.

— Мистер Винсент! — Из группы зрителей числом около двадцати, наблюдавших за этими упражнениями под названием «танец», вышел Хадсон Грейтхауз. Говорил он тихо, так что его услышали только Мэтью да танцмейстер.

— Вам когда-нибудь заталкивали перчатку в задницу?

Винсент стал брызгать слюной, щеки у него покраснели. Может быть, из-за того, что ответ был положительный — трудно сказать.

Как бы там ни было, а ясеневый посох опустился.

— Перерыв, перерыв! — объявил Винсент. — Перерыв. — И, не обращаясь ни к кому в отдельности, добавил: — Пойду подышу воздухом!

— Ради нас не стоит торопиться обратно, — сказал Грейтхауз вслед колышущемуся парику.

Эта небольшая сумятица смутила музыкантов, танцоры сбились с шага и стали налетать друг на друга, как обоз телег, у которых колеса надломились. Вместо воплей возмущения, типичной реакции Винсента на подобное безобразие, зазвучал смех — медный, серебристый. Так куется истинная дружба бешеных малиновок Нью-Йорка!

Музыканты решили дать инструментам отдохнуть, танцоры потянулись в соседний зал за яблочным сидром и сладкими пирогами. Берри подошла к Грейтхаузу и Мэтью и сказала с великодушием, которое невозможно было не оценить:

— Ты отлично танцевал! Лучше, чем дома.

— Спасибо. Мои ноги с тобой не согласны, но все же спасибо.

Она бросила быстрый взгляд на Грейтхауза и снова сосредоточила внимание на своем предмете.

— Сидра? — спросила она.

— Одну минуту.

Мэтью сам понимал, что он держится не слишком компанейски. Но дело было в том, что он только что увидел чету Мэллори — демонически-привлекательного джентльменистого доктора Джейсона и его черноволосую красавицу-жену Ребекку. Они стояли у противоположной стены и делали вид, что увлечены беседой, но на самом деле следили за ним.

Эта пара кажется не спускала с него глаз, куда бы он ни шел — со времени его возвращения после истории со Слотером.

У нас есть общий знакомый, — сказала однажды Ребекка Мэллори Мэтью на тихой приморской улице. Муж ее молча наблюдал. — И он был бы не против с вами познакомиться.

Когда будете готовы, — сказала ему женщина, — где-то через неделю-другую, мы будем рады вашему приходу. Вы придете?

А если нет? — спросил Мэтью, отлично зная, какого именно знакомого имеет в виду Ребекка Мэллори.

Зачем нам эта враждебность, Мэтью? Где-то через неделю, через две. Мы накроем стол и будем вас ждать.

— А я бы с радостью с тобой сидра выпил, Берри! — сказал Ефрем Оуэлс, проталкиваясь мимо Мэтью поближе к девушке. Глаза за толстыми стеклами очков казались круглыми. Сын портного одевался просто и элегантно — черный костюм, белая рубашка и белые чулки. Белые зубы парня сверкнули в несколько ошалелой улыбке. Хотя ему едва исполнилось двадцать, в каштановых волосах уже проглядывали седые нити. Он был высок, тощ, и к нему очень подошло бы слово «долговязый». Превосходный шахматист, но сегодня был настроен только на игру, покровителем которой выступает Купидон. Он явно лелеял надежду, что Берри снизойдет к нему и даст возможность лицезреть то, как она пьет сидр и ест торт с глазурью. Ефрем был влюблен. Нет, не просто влюблен, подумал Мэтью. Он был одержим этой девушкой. Он говорил о ней непрестанно и желал знать все обстоятельства ее жизни, и еще — замолвил ли Мэтью за него словечко, и сказал ли, как много может заработать денег умелый портной, и прочая подобная чушь. Среди поклонников со странностями у Берри был выбор — между Ефремом и эксцентричным, но превосходно знающим свое дело городским коронером Эштоном Мак-Кеггерсом.

— Ну… — Берри произнесла это так, будто эта тема важна не только сама по себе, но и ставит перед ней весьма непростую задачу. — Если вот Мэтью…

— Давай, — перебил Мэтью, не дожидаясь, пока слюна с языка Ефрема капнет ему на рукав. — Я вернусь через несколько минут.

— И отлично! — произнес Ефрем, возникая рядом с Берри, чтобы сопроводить ее в другую комнату. Она пошла рядом, потому что Ефрем ей нравился. Не в том смысле, в котором ему хотелось бы, а просто Мэтью считал его хорошим другом, и верность этой дружбе она в Ефреме ценила. Берри вообще признавала дружбу одной из величайших добродетелей мира.

Когда Ефрем увел Берри, Хадсон Грейтхауз слегка оперся на трость, склонил голову набок и усмехнулся Мэтью, причем усмешка тоже была малость перекошена.

— Раздуй свое пламя, — посоветовал он. — Что с тобой творится?

Мэтью пожал плечами:

— Просто настроение не праздничное.

— Так сделай его праздничным, Боже ты мой! Это ведь мне уже больше никогда танцевать не придется. И я тебе скажу, что в молодые годы умел кое-чем неслабо тряхнуть. Так пускай его в ход, пока он у тебя есть!

Мэтью уставился в пол — иногда ему трудно было смотреть Хадсону в глаза. Поддавшись жадности, Мэтью допустил ошибку — и Слотер получил возможность на них напасть.

Грейтхауз отлично приспособился ходить с тростью, а иногда и без нее неплохо вышагивал, когда чувствовал себя жеребцом, а не клячей, но четыре ножевые раны в спине и последующее пребывание в колодце, где он лишь чудом не утонул, могут довольно сильно состарить человека и открыть ему глаза на горькую истину о его смертности. Да, Грейтхауз был человек действия, тертый калач, он знал все ловушки, поджидающие на опасных путях, но в том, что по лицу Грейтхауза время от времени пробегала какая-то тень, и глубоко посаженные черные глаза казались еще чернее, а морщин вокруг них становилось больше, Мэтью все-таки винил себя. Впрочем, этот ослабленный Хадсон Грейтхауз все равно был силой, с которой надлежит считаться, если кто-то рискнет ее испытать. А решились бы немногие.

У него было красивое лицо с резкими чертами, серо-стальные волосы, перевязанные на затылке черной лентой. Был он на три дюйма выше шести футов, широк в плечах и в груди, да и в выражениях тоже не знал удержу. Он умел завоевать аудиторию, и в свои сорок восемь — столько ему исполнилось восьмого января, — обладал практическим опытом человека, привыкшего выживать. И этот опыт у него был задействован, потому что ни раны, ни трость не заставили его бросить работу в агентстве «Герральд», равно как и ничуть не снизили его привлекательность для жительниц Нью-Йорка. Вкусы у него были самые простые, о чем свидетельствовал серый костюм, белая рубашка и белые чулки над слегка обшарпанными ботинками, которые были горазды, случись что, дать пинка или прищемить хвост. «Мистеру Винсенту надо бы благодарить судьбу, — подумал Мэтью, — что он отделался словесным оскорблением», потому что с тех пор, как Мэтью спас Грейтхаузу жизнь, тот стал ему ближайшим другом и горячим защитником.

Но некоторые шероховатости в их отношениях до сих пор оставались.

— Ты действительно такой дурак? — спросил Грейтхауз.

— Пардон?

— Не строй из себя полного идиота. Я говорю о девушке.

— О девушке, — повторил Мэтью машинально. Он глянул, все ли еще пребывает в центре внимания доктора Джейсона и красавицы Ребекки, но чета Мэллори изменила позицию и теперь вела беседу с румяным сахароторговцем Соломоном Талли — обладателем искусственных челюстей швейцарской работы, на пружинках.

— Да, о девушке, — повторил Грейтхауз с некоторым нажимом. — Ты что, не видишь, что она устроила это специально для тебя?

— Что устроила?

— Это! — Сердитая гримаса Грейтхауза могла испугать кого угодно. — Так, теперь я окончательно убедился в том, что ты слишком много работаешь. Я ведь тебе это уже говорил? Оставь себе время на жизнь.

— Работа — это и есть моя жизнь.

— М-да, — ответил суровый собеседник. — Прямо вижу, как это вырезают на твоем надгробии. Мэтью, ну серьезно! Ты же молод! Ты сам понимаешь, насколько ты молод?

— Как-то не думал об этом.

Ага! Снова Ребекка Мэллори на него смотрит. О чем она думала, Мэтью не знал, но ясно было, что ее мысли связаны с ним. Конечно, из того, что выяснилось после смерти Слотера и Такк, было очевидно, что Мэллори как-то связаны с персонажем, постепенно становящимся черной звездой его личного небосклона. Персонажа звали профессор Фелл. Он являлся императором преступного мира в Европе, в Англии, и в Новом Свете искал место, откуда было бы удобно протянуть хватательные щупальца. Как у его символа, осьминога.

У нас есть общий знакомый, сказала ему Ребекка Мэллори.

Мэтью не сомневался, что Мэллори знакомы с профессором Феллом намного лучше, чем он сам. Он в общем-то знал лишь то, что у этого человека множество коварных планов — некоторые из них Мэтью уже расстроил, — и что в какой-то момент профессор Фелл пометил жизнь молодого решателя проблем «картой крови» — кровавым отпечатком пальца на белой карточке. Это означало, что Мэтью ждет неминуемая гибель. Действует сейчас эта угроза или нет, он не подозревал. Может, неспешно пройтись через зал и спросить супругов Мэллори?

— Ты меня не слушаешь. — Грейтхауз сделал пару шагов и встал между Мэтью и красивой парой, скрывающей свои тайны. Мэтью ничего своему другу не рассказал: не было необходимости втягивать его в эту интригу. Пока что. Тем более нет ее и сейчас, когда великий Грейтхауз стал несколько менее велик и более человечен, убедившись в уязвимости своей плоти. — А если я правильно понимаю, о чем ты думаешь, так перестань об этом думать.

Мэтью посмотрел Грейтхаузу в глаза:

— О чем же?

— Сам знаешь. Что ты все еще несешь бремя, что ты обвиняешь себя и тому подобное. Что было, то было, и оно прошло. Я тебе не раз говорил, что на твоем месте поступил бы так же. Черт побери, — буркнул он с рычащими нотками в голосе, — я бы точно так поступил. А сейчас со мной все в порядке, поэтому забудь все и начинай жить. И не наполовину — полностью. Ты меня слышишь?

Он слышал. Грейтхауз был прав, пора отпустить прошлое в прошлое, потому что иначе оно испортит ему и настоящее, и будущее. Вряд ли он вот так, в одно мгновение, сумеет вернуться к полной жизни, и все-таки сейчас надо было ответить:

— Да.

— Хороший мальчик. В смысле, наш человек. — Грейтхауз подался чуть ближе, и глаза его отразили свет, в них блеснули чертенята веселья.

— Послушай, — сказал он тихо. — Девушка тебе симпатизирует. Ты сам это знаешь. Девушка очень милая и умеет расшевелить мужчину, если ты понимаешь, о чем я. И должен тебе сказать, она в этом смысле скрывает больше, чем показывает.

— В каком смысле?

Мэтью почувствовал, что губы его невольно расползаются в улыбке.

— В смысле любви. — Это было сказано почти шепотом. — Знаешь, есть поговорка: щель у милашки меж зубов — к жаркой схватке будь готов.

— Правда?

— Еще бы. Истинная правда.

— Хадсон, вот ты где!

Из толпы, шурша лимонными юбками, выбралась женщина с выражением приятного удивления на милом лице. Она была высокая и гибкая, а обильный водопад светлых волос, вопреки строгой моде, свободно рассыпался по голым плечам, что само по себе говорило многое и о ее натуре, и о будущем современных женщин. А на горле, во впадинке, имелась мушка в форме сердца. Мэтью подумал, что в далеком и давнем городке Фаунт-Ройяле такую бесстыдную женщину наверняка бросили бы в темницу, заклеймив как ведьму. И вряд ли она бы стала там отмалчиваться.

Женщина подошла к Грейтхаузу и обняла его за плечи, потом посмотрела на Мэтью теплыми манящими карими глазами и сказала:

— Это тот самый молодой человек.

Не вопрос — утверждение.

— Мэтью Корбетт, познакомьтесь с вдовой Донован, — представил ее Грейтхауз.

Она протянула руку без перчатки.

— Эбби Донован, — произнесла она. — На той неделе приехала из Лондона. Хадсон мне очень помог.

— Он из тех, кто помогает, — ответил Мэтью.

Похоже, его рука надолго запомнит на удивление твердое пожатие женщины.

— Да, но еще из тех, кто уходит. Особенно когда говорит, что сбегает за сидром и мигом вернется. Думаю, что «миг» для Хадсона означает несколько иной промежуток времени. Не тот, что для прочих людей.

Все это было произнесено с едва заметным намеком на улыбку. Карие глаза внимательно глядели на человека, о котором шла речь.

— Всегда был не тот, — признал Грейтхауз. — И останется таковым.

— Он и сам не тот, что другие люди, — добавил Мэтью.

— Мне ли не знать, — ответила дама и улыбнулась так, что почти засмеялась.

При этом между передними зубами обнаружилась щель, по сравнению с которой зазор у Берри смотрелся как малая трещинка в земле рядом с каньоном. Мэтью был настолько шокирован собственной мыслью о том, что могло бы эту щель заполнить, что густо покраснел и вынужден был, скрывая это, промокнуть лоб платком.

— Да, здесь действительно тепло, камин рядом, — отметила вдова Донован, которая, подумал Мэтью, наверняка своего незабвенного сожгла между двух простыней в уголья. Но как бы там ни было, сейчас пусть Грейтхауз проявляет отвагу на пожаре, потому что женщина стояла к нему очень близко и жадно смотрела на его лицо, и Мэтью удивился, как жарко может пройти неделя для одних и при этом сохранить ледяные синие глаза у других.

— Извини нас, — сказал, помолчав, Грейтхауз. Переступил с ноги на ногу — наверное, надо было переставить трость. — Мы сейчас уходим.

— Тогда, конечно, не смею задерживать, — ответил Мэтью.

— Что вы! — возразила женщина, приподнимая светлые брови. — Когда Хадсон решит уйти по-настоящему, остановить его невозможно.

Всего неделя! — подумал Мэтью. А он-то тут еще мрачно раздумывает над инвалидностью великого человека! Может быть, Грейтхауз и лишен возможности танцевать — в вертикальном положении. Но в остальном…

— Доброй ночи, — сказал Грейтхауз, и со своим новым котенком — на самом деле кошкой, потому что ей было явно слегка за тридцать, но сохранилась она для своего возраста просто идеально, — двинулся прочь, и пара шагала настолько синхронно, насколько вообще могут идти два человека не на военном параде. Мэтью в голову немедленно пришла мысль о некоторых видах салюта, и он снова покраснел, но тут женский голос рядом тихо произнес:

— Мэтью?

Он обернулся. Если он и ожидал увидеть здесь это лицо, то никак не раньше чем наступит какой-нибудь невообразимый двадцать первый век.

Глава третья

Девушка сцепила перед собой руки — либо нервничала, либо это была мольба.

— Здравствуй, Мэтью, — сказала она с дрожащей улыбкой. — Я сделала, как ты велел. Приехала искать дом номер семь по Стоун-стрит. — Она проглотила слюну. Синие глаза, которые просто искрились энергией тогда, сейчас казались робкими и запуганными, будто она была уверена, что он все забыл. — Ты не помнишь меня? Я…

— Опал Дилайла Блэкерби, — поспешил сказать Мэтью.

Конечно, он помнил. Она состояла в штате прислуги в «Парадизе» (бархатной тюрьме для стариков, как она ее назвала), которой заправляла Лира Такк в обличии Джемини Лавджой. Если бы не Опал, страшная суть пансиона Лиры Такк до сих пор оставалась бы тайной, и Тиранус Слотер не лежал бы сейчас в могиле. Так что честь и слава этой храброй девушке, которая всерьез рисковала жизнью, чтобы ему помочь.

Он взял ее за руки, улыбаясь при этом как можно теплее.

— Давно ты здесь? В смысле, в Нью-Йорке?

— Всего один день, — ответила она. — Да и то не весь. Приехала утром. Помню, ты говорил мне приехать к этому самому дому номер семь, но я как-то робею сразу туда сунуться. Так я принялась спрашивать у людей, кто там живет и вообще, и мне один прохожий назвал твое имя. Потом я увидела объявление насчет этих вот танцев и подумала… — Она пожала плечами, безнадежно запутавшись в объяснениях, почему она здесь.

— Понимаю.

Мэтью помнил, что в «Парадизе» эта девушка жаждала тепла, и, быть может, в холодный зимний нью-йоркский вечер думала обрести толику этого тепла в таверне, где устраивают танцы. Тогда он в благодарность за помощь дал ей золотое колечко с красным камешком — то ли рубином, то ли нет. Оно было взято из спрятанного клада Слотера, погоня за которым едва не привела Мэтью и Грейтхауза к гибели.

— Я очень рад тебя видеть, — искренне сказал Мэтью. Внимательно оглядев юную особу, он увидел, что она несколько изменила свой облик — сняла металлические колечки, обрамлявшие нижнюю губу и правую ноздрю. Девушка она была невысокая, худощавая да жилистая, и когда Мэтью в первый раз ее увидел, она чуть из туфель не выпрыгивала от какой-то, образно выражаясь, непристойной энергии. Сейчас ее угольно-черные волосы были зачесаны назад и украшены скромным черепаховым гребнем. Синие глаза, когда-то горевшие огнем желания затащить Мэтью за церковь «Парадиза» ради свидания в лесу, несколько потускнели, — как понял Мэтью, от подозрения, что ей не место ни здесь, ни в номере седьмом по Стоун-стрит. Одета она была в серое платье с белым воротником, не слишком отличавшееся от униформы в «Парадизе», и Мэтью стало любопытно, использовала ли она золотое кольцо и красный камешек. Он готов был уже задать этот вопрос, как ад сорвался с цепи — или по крайней мере та его часть, что располагалась в соседней комнате. Раздался страшный треск, звон бьющегося стекла, хор испуганных выкриков женскими и мужскими голосами. Первой мыслью Мэтью было, что внезапно провалился пол или же пушечное ядро пробило потолок. Он бросился смотреть, что произошло, а Опал побежала за ним.

Пол был цел, никакого дымящегося ядра не влетело из сумрака ночи, но некая катастрофа точно разразилась. Стол с большой стеклянной чашей сидра, глиняными кружками и тарелками «цвета индейской крови», на которых лежали куски торта с глазурью, опрокинулся, как лошадь со сломанной ногой. По половицам лужами растекся яблочный сидр. Под ногами дам и кавалеров чавкало месиво изуродованной выпечки. Повсюду валялись осколки стекла и фарфора. Беспорядок просто невообразимый.

— Вот честное слово! — донесся исполненный страдания голос Ефрема Оуэлса. — Я едва дотронулся до стола, я никак на него не опирался!

А рядом с ним стояла Берри, краснея до корней волос, и глаза у нее потемнели. Мэтью знал, о чем думает девушка: снова до нее дотянулось — как перчатка мистера Винсента — ее злосчастье, которое постигло стольких ее ухажеров и так испортило жизнь ей самой. Сейчас вот оно стукнуло по бедняге Ефрему. И еще как стукнуло! Столь застенчивому человеку, который готов быть где угодно, только не в центре внимания, это представлялось, конечно, кошмаром. А он ведь так хотел произвести на Берри впечатление! Мэтью больно было даже думать об этом, не то что видеть.

— Да ничего страшного, сейчас все приберем! — заявила Салли Алмонд, уже пославшая служанку за тряпками и полотенцами.

Но Мэтью видел, как дрожат у Ефрема за стеклами очков слезы стыда. Он двинулся вперед, жестом утешения взял друга за локоть, но был энергично отодвинут в сторону плечом Опал Делайлы Блэкерби. Она вошла прямо в лужу сидра, наклонилась над полом и принялась собирать осколки битого стекла в передник собственного платья.

— Опал! — воскликнул Мэтью, проталкиваясь к ней. — Ты что делаешь?

Она подняла глаза на него, потом на Салли Алмонд, которая тоже ошеломленно смотрела на нее. Потом встала, держа передник с осколками. Глаза у нее стали бессмысленными, будто девушка не понимала, где находится.

— Ой! — сказала она Мэтью. — Извините. Я просто… я ведь… мне привычно убирать, если что разобьют. Я, ну понимаете… всегда так делаю…

— Здесь вы гостья, — сказала ей Салли. — А не служанка.

— Да, мэм. — Опал смущенно потупилась. — Извините меня. Только… я не очень-то знаю, как быть гостьей.

Она все еще держала подол платья с кусками стекла, и когда подошла настоящая служанка с пучком тряпок собрать разлитый сидр, Опал потянулась за тряпкой. Служанка настороженно отодвинулась.

— Опал! — сказал Мэтью, твердо беря ее за локоть. — Тебе здесь не нужно убирать за кем бы то ни было. Пойдем, не будем мешать.

— Но… Мэтью, — возразила она, — это же моя работа. Это я делала только вчера, в таверне на большой дороге. Ну, в смысле… я же никогда не занималась ничем другим. Ой! — Она посмотрела на пальцы правой руки — там была кровь. — Кажется, я слегка порезалась.

Мэтью не замешкался, доставая из кармана платок.

Но все же оказался недостаточно быстр.

— Мисс, минуточку, дайте-ка я посмотрю!

И на глазах Мэтью произошло нечто такое, что ему даже в голову бы не пришло предположить.

Синие глаза Опал Делайлы Блэкерби встретились с карими глазами Ефрема Оуэлса, и почти слышен был отчетливый хлопок, будто сосновая шишка треснула в горящем камине. Мэтью был уверен, абсолютно уверен, что Ефрем просто выказывает свойственное ему джентльменство, да еще при том винит себя, что девушка порезалась, но тут стало ясно, что это далеко не все. В этот миг произошел какой-то обмен, узнавание, быть может, что-то… в общем, сильный был миг, и Мэтью увидел, что у девушки, только и умеющей что прибираться, и столь долго искавшей хоть малейшего тепла, затрепетали ресницы, а застенчивый молодой сын портного, любящий играть в шахматы и отчаянно желающий заронить хоть что-то в сердце некоей особы, слегка покраснел и хотел было отвернуться, но Опал протянула ему руку, и он прижал платок к порезу, а тогда снова посмотрел ей в глаза, и Мэтью увидел улыбку — едва заметную, застенчивую, и Ефрем сказал:

— Сейчас перевяжем.

— Да ерунда, — ответила Опал, но не стала отнимать руки.

Мэтью глянул на Берри, которая тоже заметила этот обмен словами и взглядами и едва заметно кивнула, будто говоря: «Даст Бог, что-то и получится».

И в этот миг Мэтью ощутил, что мир вздрогнул.

Точнее говоря, вздрогнул пол. Почувствовал это не только Мэтью, потому что разговоры стихли, а Берри моргнула удивленно — значит, она тоже почувствовала. Половицы заворчали, как старые бурые львы, просыпающиеся ото сна. Потом от резкого удара распахнулась входная дверь, на пороге явилась фигура в сбившемся черном пальто, из-под съехавшего на сторону пожелтевшего парика смотрело искаженное страданием лицо Гиллиама Винсента.

— «Док-Хауз-Инн» взорвали! — крикнул он.

Тут же, забыв о беспорядке и танцах, все высыпали на Нассау-стрит. Мэтью вынесла толпа, он оказался рядом с Джоном Файвом и Констанс, его невестой, а Берри прижало толпой к юноше. Все глядели в сторону причалов, на облака дыма, на клубящееся в ночи ухающее пламя.

— Господи Иисусе! — воскликнул Гиллиам Винсент.

Он побежал по Нассау-стрит на юг, направляясь к очагу пожара — где-то кварталов за девять отсюда. Парик свалился, обнажив бледный череп с кустиками седых волос, замерших в растерянности, словно ошалелые от огня солдаты на пустынном поле боя. Винсенту при всей его суетности парик был менее дорог, чем любимый «Док-Хауз-Инн», его царство, где он пестовал горделивую манеру и надменный прищур. Поэтому стряпчий припустил так, будто на ногах крылья выросли, крича на ходу:

— Пожар! Пожар! Пожар!

Город быстро подхватил тревожный крик. По прежнему опыту Манхэттен знал, что пламя — враг грозный и разрушительный. Мэтью подумал, что если действительно каким-то образом «взорвали», по выражению Винсента, именно «Док-Хауз-Инн», то от его спящих постояльцев мало что осталось.

Огонь выбрасывал в воздух желтые и оранжевые щупальца. Темные султаны дыма затмили бы лик луны, но луна уже была скрыта тучами.

— Люди, вперед! — крикнул кто-то, призывая хватать ведра и бежать к колодцам, расположившимся неподалеку. Некоторые перед этим вернулись в таверну Салли Алмонд за пальто, шарфами, перчатками, шапками, треуголками. Мэтью снял с крюка свой касторовый плащ, натянул серые перчатки и шерстяную шапку, кинул на Берри быстрый взгляд, говорящий: «по-видимому, танцы придется отложить», и поспешно вышел с прочим народом, — кто-то широко шагал, а кто-то бежал к месту огненной катастрофы.

Из домов вываливались люди — многие во фланелевых халатах, с голыми ногами, невзирая на холод. Качались в руках фонари — зимний слет летних светлячков. Ночная стража беспомощно суетилась, металась туда-сюда, размахивая символами власти — зелеными фонарями, но толку в этих символах было чуть. На углу Брод-стрит и Принс-стрит Мэтью едва не столкнулся со старым Бенедиктом Хэмриком, отставным солдатом с длинной белой бородой, достававшей до отполированной пряжки ремня. Хэмрик расхаживал вокруг, дуя в пронзительный жестяной свисток и адресуя невразумительные указания всем и каждому, кто согласился бы его слушать. Только вот войск у него никаких не было, и командовать он мог лишь в своих фантазиях о Колдстримском гвардейском полку.

При всей своей будничной разболтанности, — неряшестве купцов, лошадином навозе на улицах и рабах на чердаках, — в критические моменты Нью-Йорк делался целеустремленным, словно носорог. Как муравьи разворошенного муравейника вскипают вокруг пробоины и принимают оборону, так же поступают и манхэттенцы. Из домов и сараев споро явились ведра. По Брод-стрит прогремела нагруженная пожарным инвентарем телега. Прямо на месте создавались бригады, вооружались ведрами и растягивались в цепи к колодцам — не прошло и нескольких минут после выкрика Гиллиама Винсента. По цепям пошла вода, все быстрее и быстрее. Потом линия разделялась на две и на три, и несколько ведер разом выплескивались в огонь, который, как оказалось, пожирал вовсе не «Док-Хауз-Инн», а склад на Док-стрит, где сплетались и хранились корабельные снасти.

И огонь был очень горяч. Пламя с белой сердцевиной — ему хватало жару опаливать брови и дышать в лица тех, кто стоял слишком близко. Даже Мэтью, работая с другими взбудораженными муравьями на квартал севернее, чувствовал волны жара, прокатывающиеся над головой пыльными буграми. Работа шла лихорадочная, ведра летали туда-обратно, как только позволяли напряженные мышцы, но очень скоро стало очевидно, что склад обречен, и поливать надо окружающие его строения, чтобы предотвратить худшее. В какой-то момент явился старый Хупер Гиллеспи, орущий о нападении голландцев, но на него никто не обратил внимания, и он умчался прочь, чертыхаясь, строя мрачные рожи и плюясь в сторону гавани.

Рухнула последняя стена склада, вопли и крики стали громче. Роем взлетали искры и медленно опускались на землю, где их затаптывали сапогами. От промокших стен соседних домов валил пар, но их продолжали упорно поливать. Шли часы, и самую южную часть города удалось отстоять, но фабрикант канатов Джоханнис Фииг рыдал над кучей дымящегося пепла.

Наконец утомительная работа завершилась. Владельцы таверн вытаскивали бочки эля и срывали с них крышки — ты не можешь знать, когда тебе понадобится пожарная бригада, и прозорливее слыть добрым гражданином, чем мелочиться в такие моменты насчет оплаты. Мэтью взял деревянную кружку и в компании прочих, вырванных из объятий теплых постелей борцов с огнем, пошел к дымящимся руинам.

Кроме дыма, не осталось почти ничего. Мэтью видел и других, бродящих среди пепла, пинающих ботинками угли и потом еще раздавливающих для верности. Запах едкого дыма, жаркой пыли окутывал легкие ворсистой фланелью. Те, кто оказался ближе прочих в борьбе с огнем, бродили почерневшие как головешки, едва ли не сваренные, и устало кивали, когда какая-нибудь добрая душа вкладывала им в руки кружки эля.

— Вот это и правда веселый момент, да?

Мэтью обернулся посмотреть, кто говорит, хотя и без того уже узнал голос Гарднера Лиллехорна, прозвучавший жужжанием осы, ищущей, куда бы ужалить.

Костлявый главный констебль нынче был совсем не в своем щегольски-идеальном виде, потому что светло-зеленый, цвета остролиста, сюртук, отороченный у воротника и на манжетах алой каймой, был весь измазан пеплом. Манжеты, увы, безнадежно запачкались, а белая рубашка приобрела цвет нечищеных зубов. Треуголка под цвет сюртука потемнела от гари, красное перышко на ней обуглилось до черного огрызка. Полосы пепла лежали на вытянутом бледном лице с узкими черными глазами, вздернутым острым носом, идеально подстриженной черной эспаньолкой и черными же усами. И даже серебряная львиная голова на рукояти эбеновой трости казалась обожженной и грязной. Лиллехорн отвел взгляд от Мэтью и стал осматривать толпу.

— Веселый момент, — повторил он. — Особенно для конкурентов мистера Фиига.

Мэтью почувствовал, что сзади кто-то подходит. Повернув голову, он увидел Берри. Волосы девушки растрепались на дымном ветру, на веснушчатых щеках — пятна сажи. Она была закутана в черное пальто. Когда Мэтью встретился с ней взглядом, она остановилась, вняв невысказанной просьбе не подходить слишком близко.

Почти в ту же секунду Мэтью отметил присутствие противного мелкого патрульного и столь же мелкого склочника Диппена Нэка. Сходство его с каким-нибудь ползучим хищником усиливалось от контраста с главным констеблем, который казался идеальным примером для подражания как в надменности, так и в ослиной тупости. Мэтью считал Нэка с его бочкообразной грудью и красной рожей хулиганом, хамом и трусом, который обращает свою дубинку лишь против тех, кто точно не даст сдачи.

— Что выяснилось? — спросил Лиллехорн у Нэка.

Это означало, что главный констебль недавно посылал своего верного клеврета на задание.

— Многие люди слышали, сэр, — ответил Ник в манере, которая казалась бы раболепной, не будь она столь фальшивой. — Да, сэр, многие! И все сходятся на том, что это пушечный выстрел! — И он, будто натирая до блеска проеденное червем яблоко, добавил: — Сэр!

— Пушечный выстрел? — Любопытство тут же развернуло Мэтью к неожиданной информации, как флюгер к ветру. — Откуда?

— У меня нет таких сведений, спасибо, что спросили.

Лиллехорн сморщил нос и осторожно промокнул его зеленым платком. Сквозь запах дыма пробилось резкое амбре крепкого одеколона.

— Некоторые говорят, что вон оттедова. — Нэк показал палкой на юг. — А потом эта штука взорвалась.

— Взорвалась? — спросил Мэтью. Именно так выразился и Гиллиам Винсент. — Почему вы так говорите?

— А ты сам посмотри, — ответил Нэк. Его рожа всегда была готова перекоситься в злобной гримасе. — Это что, по-твоему, нормальный огонь? Куски по всей улице разлетелись! — Он издевательски усмехнулся — специально для Лиллехорна. — Ты же у нас такой великий мозг!

Мэтью не сводил глаз с Лиллехорна, хотя уже появились цыгане и встали неподалеку, безбожно пиликая на скрипках, а их черноволосые девушки танцевали и выпрашивали монетки.

— Вы говорите, что это было сделано одним выстрелом из пушки?

— Я говорю, что был слышен пушечный выстрел. Корбетт, умерьте свое любопытство. Я уже послал людей проведать в гавани, действительно ли это был сигнал с Устричного острова. Сегодня город не расположен платить за ваши способности. — «Прекратите этот шум!» — заорал он на цыганских скрипачей, но пиликанье не уменьшилось ни на йоту.

Мэтью поглядел на закопченную равнину. Настоящие пушки стояли на стенах и внутри форта Уильяма-Генри, ныне форта Анны, в самой южной точке Нью-Йорка. Возле них круглые сутки дежурили пушкари, наблюдая за морем. Одиночная пушка на Устричном острове использовалась в качестве сигнала раннего оповещения при вторжении голландского флота, хотя коммерция и торговые выгоды сделали Лондон с Амстердамом постоянными компаньонами. Никто всерьез не ожидал вторжения голландской армады, стремящейся отобрать бывшие владения, но… почему же выстрелила пушка?

— Не имею ни малейшего понятия, — сказал Лиллехорн, и только тут Мэтью осознал, что задал вопрос вслух. — Но я досконально разберусь в этом вопросе без вашей так называемой «профессиональной» помощи, сэр.

Теперь Мэтью увидел еще одну любопытную деталь в этой пьесе, разыгранной вхолодную ночь. За спиной Лиллехорна, с фонарями в руках стояли мужественно красивый доктор Джейсон Мэллори и его прелестная супруга Ребекка — фонари освещали их лица. Они негромко разговаривали и смотрели на руины, но не показалось ли Мэтью, что они оба сейчас глянули в его сторону? Снова поговорили о чем-то и вновь посмотрели на него, а потом отвернулись и пошли прочь?

Взвизгнул свисток — достаточно громко, чтобы прорезать какофонию цыганских скрипок.

Потом еще раз, сильнее, требовательнее. И следующий раз — столь же настойчиво.

— Что за черт?

Взгляд Лиллехорна стал искать источник неприятного звука. Мэтью, Нэк и Берри тоже стали оглядываться. Заинтригованная, подошла группа зевак. Мэтью увидел Мармадьюка Григсби, старого щелкопера и редактора листка «Уховертка». Он стоял за спиной своей внучки, глаза за стеклами очков на лунообразном лице вытаращились от любопытства. Свисток надрывался все пронзительнее.

— Вон там, сэр!

Нэк показал на ту сторону Док-стрит, чуть к востоку от сгоревшего склада.

Рядом с коричневой кирпичной стеной склада, где хранились бочки смолы, якоря, цепи и прочее корабельное имущество, стоял Бенедикт Хэмрик. Усиливающийся ветер трепал его бороду и плащ, а Хэмрик дул в свой свисток, будто посылал в атаку роту гренадеров. И указывал на какую-то надпись на кирпичах.

Мэтью устремился к нему следом за Лиллехорном. Нэк, пыхтя, практически наступал ему на пятки.

— Мэтью! — окликнула его Берри, но он не остановился, хотя ему показалось, будто она предостерегает его не ходить туда — почему-то.

Вокруг Хэмрика выстроилась группа людей, и он резко прекратил свистеть и показал худым искривленным пальцем на два слова, написанные на стене на высоте человеческого роста. От потеков белой краски слова казались похожими на ползущих пауков.

Первое слово было «Мэтью».

Второе — «Корбетт».

Сердце Мэтью забилось с перебоями, а рука Хэмрика переместилась и показала на него.