– Со мной? – говорит мама. – Что со мной? А я скажу тебе что. Твой глупый папаша, абсолютно ни на что не годный идиот, который всю жизнь живет как студент, не может разобраться в себе и только потому, что он старше, воображает, что может относиться ко мне высокомерно и принуждать к унизительным компромиссам. До него ничего не доходит. Понимаете, абсолютно ничего. – Она повышает голос. – Просто эгоист и паразит, – рявкает она. – А тут еще вы три часа копаетесь в чулане, вместо того чтобы взять и разом все выбросить!

– Мы не хотим выбрасывать съедобное и то, что может понадобиться папе.

– О, папе это нужно, – ощеривается мама. – Ему нужно ВСЕ! – Она швыряет на стол полотенце. – Но папа здесь не живет, а я, МАМА, прошу все выбросить, абсолютно все. Вы только и делаете, что сюсюкаете с ним. Почему никто не слушает меня? Это МОЙ дом, и я хочу, чтобы этого шкафа вместе с его содержимым здесь не было! Хочу начать новую жизнь без этой кучи мерзкого гниющего мусора. Даже ризотто не могу приготовить без того, чтобы вся эта дрянь не свалилась мне на ногу. Посмотрите на мою ногу.

Так вот из-за чего сыр-бор. Теперь понятно. На большом пальце маминой ноги красуется ярко-фиолетовый синяк. Сковородка сгорела, в ней остатки подгоревшего лука, старшего кузена зеленого лука (почему, интересно, американцы называют зеленый лук «скорода»? Только голову морочат. Все равно что называть баклажаны «синенькими», а кориандр – «силантро». Баклажаны – всегда и пожалуйста. Синенькие? Синий овощ? Нет, спасибо.).

– Блюбель, пожалуйста, не начинай. Набил шкаф как полный болван. И никогда его здесь нет, чтобы хоть за что-то ответить!

– Конечно, потому что ты его выгнала.

– Это он тебе сказал? Ладно, я не намерена это обсуждать. Вы можете хотя бы помочь мне прибраться? И ты так и не выполнила наш уговор.

Ну почему теперь все шишки на меня?

– Мама, я тоже пользуюсь этим шкафом, не только папа. – Я чувствую, что моя грудная клетка напрягается. И сжимается. Дыхание становится коротким и резким.

– Ты обещала записаться в спортзал и так и не записалась. Ты сказала, что запишешься. Ты обещала.

– Мама, не в этом дело… – Ребра болят. Говорить трудно.

– Слышать ничего не хочу. Ты хоть понимаешь, чего мне это стоило – разрешить тебе бросить школу, поверить в тебя, в то, что ты сделала верный выбор – не получать оценок, как все в твоем возрасте. Результаты экзаменов уже вот-вот прибудут, а тебе хоть бы хны. Это ненормально. Для некоторых детей эти результаты способны изменить будущее, определить всю жизнь, а ты в ус не дуешь! Десять лет обучения, и для чего? Пшик!

– Не пшик, – говорю я. – Мозги у меня не дырявые. Я не забыла то, чему научилась, мам, я вообще-то умная, только по-своему.

– А я и не говорю, что ты не умная. Даже не намекнула, но представь себе, что в будущем ты разочаруешься и скажешь: мама, зачем ты разрешила мне бросить школу? Мне ведь было всего шестнадцать. Представляешь, какой виноватой я буду себя чувствовать, если ты не сможешь стать тем, кем хочешь быть, потому что у тебя нет аттестата? И мне придется жить с этим. Не тебе. А ты, вероятно, даже не вспомнишь.

– Вспомню. Я буду все помнить. Это мое решение, мама.

– Не будешь ты помнить. Не сомневайся, Блюбель, я была на твоем месте. Прошла через это. Думала, что жизнь предоставит мне огромный кредит и все будет прекрасно. Но ты забудешь. Я не помню, какие решения принимала в шестнадцать, потому что мне было шестнадцать! Я знала одно: моя мама твердила, что я никогда не стану актрисой, никогда не выйду на сцену – и права оказалась она, а не я.

Это из-за того, что она забеременела мной.

– У меня ничего не вышло. Я не сдала экзамены, потому что была слишком увлечена сценой. И осталась ни с чем. И мне пришлось за это по-своему заплатить. А теперь я позволяю это тебе. Позволяю делать то, что ты хочешь, но на определенных условиях.

– Знаю, мама, я уже сказала, что благодарна, сказала, ведь правда? Сказала, что благодарна. – Я начинаю задыхаться.

– И одно из условий уговора, кроме того, что ты ведешь дневник…

– Я веду, веду – спроси Дав… ведь я веду, правда, Дав?

Я психую, Дав психует, мы все психуем. Буча на пустом месте. Мама, не иначе, спятила. Где этот чертов ингалятор?

– Кроме дурацкого дневника – это легко, кто угодно может вести дневник, – ты должна была пойти в спортзал.

– Мама, я…

– Я не прошу, чтобы ты платила за квартиру, покупала туалетную бумагу, ничего такого. Я прошу, чтобы сдержала слово, выполнила обещание. А от тебя и этого не дождешься.

– Не в этом дело, я просто… мне было некогда. Я пойду, обязательно пойду.

Дав делает вид, будто читает, что написано на пакете с мукой. Ингредиенты: мука…

– Пора уже снова показаться врачу, а когда мы придем, окажется, как и раньше, что твое здоровье осталось без изменений, а виновата буду я. И опять я буду выглядеть как худшая мать на свете, а твой отец останется в восторге, да? От того, что ты бросила учиться, а я это допустила, ничего не вышло, и ты не можешь поднять свою ленивую задницу, чтобы три раза в неделю ходить в спортзал!

– Да пойду я! Пойду ради тебя.

– Не ради меня, Блюбель. Дело не в этом! Ради себя, это же нужно тебе. – Она отчаянно размахивает руками и тычет пальцем мне прямо в лицо. – Я, может быть, веду себя не лучшим образом, но жульничаешь ты, только ты! – Она смотрит на меня с отвращением. Я отыскиваю ингалятор и вдыхаю. И снова мне не нравится ее взгляд – она смотрит так, что холодеет кровь. – Посмотри на себя. Ты даже дышать не можешь.

Ох. Слезы закипают у меня в глазах, одна скатывается по щеке. Я смахиваю ее.

Вдохнуть и смотреть ей в глаза.

– По-твоему, я слишком толстая, да? – Дав поднимает взгляд на маму, округлив глаза.

– Что еще за новости?

– Нет уж, мама. – Я крепко сжимаю челюсти, голос противно охрип. – Если я, по-твоему, толстая, так и скажи. Если, по-твоему, мне надо в спортзал, потому что я толстая, так и скажи. И не прикидывайся, будто это из-за того, что, если я не пойду, тебя сочтут плохой матерью. Извини, что я не такая худышка-малышка, как вы с Дав, что не могу съесть бургер с чипсами, не чувствуя, как на мне откладывается слой жира. Извини, что люди надо мной смеются и показывают пальцами, и отпускают реплики, и мне неловко говорить, что ты моя мама, потому что на меня смотрят с недоверием и злобно острят на тему, какая я большая. И как ТЫ умудрилась родить МЕНЯ, и каким чудом при этом не разорвалась. И меня тошнит от того, что я не могу надевать вашу с Дав одежду. Что мы даже в магазин не можем пойти вместе, чтобы на нас не показывали пальцами. Что в некоторых магазинах даже нет моего размера. Что я не могу даже покататься на американских горках, что меня называют «крупной», считают, что мне всего нужно «много», что я обуза, кашалотиха, а не девочка, что я не могу быть нежной, женственной или самой собой. А я, мама, только и могу быть самой собой. Во всяком случае, очень стараюсь. – Ничего не могу с собой поделать, слезы льются в три ручья, голос срывается и дрожит. – Я очень стараюсь.

Она роняет на пол мусорный пакет, мы обнимаемся и уже обе ревем. Мама гладит меня по голове, и наплевать, что руки у нас перепачканы объедками и всякой дрянью.

– Понимаешь, на самом деле мы не знаем ответа на всё. – Мама приподнимает мое лицо, вытирает мне слезы большими пальцами и продолжает: – Мы не становимся по-настоящему взрослыми. Это просто игра, на самом деле каждый блуждает на ощупь, точно так же, как все остальные. Импровизирует. И всегда ждешь, что тебе скажут: вот так правильно. Но никто не знает, как правильно. Никогда. Мы с папой не знаем. Никто не знает, зачем мы в этой жизни. Но тобой мы гордимся, потому что ты требуешь большего. Правда. И по-моему, ты просто красивая. Такая красивая, что я не могу к этому привыкнуть. Ты всегда была красивой. И не знаю, что бы я без тебя делала.

Мама притягивает к себе и Дав, и мы все втроем крепко обнимаемся, уставшие, измученные и измочаленные, но держимся друг за друга так же крепко, как девчонки из луковой семейки, которую мы только что выбросили в мусор.

Батончик «Марс»

– Сейчас сгорит! – ору я, отпихивая руку Дав.

– Пардон! Угомонись.

– Нужно всего тридцать секунд.

– Я же не виновата, что эта дурацкая штука считает только минуты.

– Вынимай.

– А ты не командуй.

– Я бы и не стала, если бы ты делала все, как надо.

– Ого! Есть! Выглядит обалденно!

– Давай посмотрим, делись сокровищем.

В миске растопленный батончик «Марс». Горячая карамель, шоколад и нуга. Липкая, сладкая, теплая масса.

– Где мороженое?

– Вот.

– Закидывай, Би.

– Ням!

– Еще!

Я добавляю ванильное мороженое и размешиваю, оно тут же начинает таять, протекать в карамель, размягчаться и растворяться. Как водоворот съедобной краски.

– Давай вечером посидим дома и посмотрим кино? – предлагает Дав, бросая мне ложку. Некоторое время мы обе молчим, катая во рту языками маленькие шарики мороженого, и смотрим друг на друга с довольными улыбками.

– Ты же никогда не хочешь побыть со мной.

– Ну а теперь хочу…

– Я не могу.

– О-о. Почему же?

– У меня свидание.

– Свидание! Елки зеленые, с кем?

– С инопланетянином с планеты Кофе, – говорю я. Дав фыркает. – А чего здесь смешного?

– Мне нравится, что ты лопаешь растопленный «Марс» с мороженым в день своего первого свидания.

– Ну и что?

– Ха! Да ничего, просто другие девчонки ни за что бы не стали.

– А что бы они стали делать?

– Наверное, морить себя голодом. В моем классе все помешаны на селфи и никто ничего не жрет. Таня Грей жует бумагу.

– Дичь какая. – Я облизываю ложку, сочетание горячего и холодного растворяется у меня на языке. – Очень грустно все это. Всем нам только бы повыпендриваться.

– Ну, ты не такая.

– Дав, я только и болтаю о том, как люблю себя.

– Это не выпендреж, а вполне естественно, разве нет? Ты же сама так всегда говоришь. И я с тобой согласна.

Наши серебряные ложечки сцепляются, как бивни, когда мы выгребаем из миски последние молочные капли десерта.

– А какой фильм ты собралась смотреть?

– Может быть, «Белоснежку и семь гномов».

– Правда? А почему именно это?

– Да так, захотелось. – Очень доходчиво.

– Если бы твоим характером управляли семь гномов, как бы их звали? – спрашиваю я.

– Э-э-э… Игрок. Шутник. Крутой Смельчак…

– Крутой и Смельчак? Имя должно быть одно.

– Крутой-Смельчак, это одно имя. Через дефис.

– Ну ладно.

– Игрок, Шутник, Крутой-Смельчак… – перечисляет она. – Сколько еще нужно?

– Четыре.

– Хорошо. – Она улыбается. – Нахал.

– Зануда.

– Сама ты зануда!

– Может быть, у нас обеих есть эта черта.

– Обжора.

– Ага! Это у нас тоже общее.

– И Бродяга!

– Отлично, теперь расскажи про моих.

– Сейчас. – Она нервно покусывает губу, как практикант, которому в первый раз доверили серьезную работу. – Только не ори на меня, если я скажу неправильно.

Она оглядывает меня с ног до головы.

– Зануда.

– Да.

– Обжора.

– Ага.

– Всезнайка.

– Держиморда.

– Держиморда?!

– Ты обещала не орать.

– Ладно-ладно. Давай дальше.

– Сколько еще надо?

– Три.

– Врун.

– ВРУН?!

– Ты же обещала маме, что будешь ходить в спортзал, договорилась с ней, а сама не ходишь.

– Это не гном, Дав. Это только стадия, через которую проходит один из моих гномов, это вроде как выбор, который один из гномов должен был сделать, когда у него… ну не знаю… не было вариантов. Это не была ложь, потому что я на самом деле даже не собираюсь ходить в спортзал… так что…

– Значит, опять соврала. А пусть у тебя тоже будет гном через дефис, как у меня, даже через два… Ну-И-Врун. Очень красиво, если произносить вслух, так и перекатывается на языке. Нуиврун… Слышишь?

– Но тогда не слышно никаких дефисов.

– Ладно, Би, сама решай, как это произносить, это твой гном.

– Ага. Еще два.

– Упрямец. Типа… Ну… Типакрутой.

– Ого. Я подумаю.

– Нет, «ого» – это ты правильно сказала. – Дав кивает. – Я не вредничала.

– Ты забыла «Жиртреста».

– Пожалуйста. Кого на него меняешь?

– Нуивруна.

– Чудненько. Меняем Нуивруна на Жиртреста.

Мы смотрим в окно. Солнце жарит прямо в кухню.

– Хорошая погода для свидания.

– Только не для меня. Я буду ко всему прилипать, как оплывшая свеча. Жара плохо действует на мой жир и дешевые шмотки. – Я хлопаю руками, как крыльями, чтобы немного охладиться. – И еще у меня жутко зудит между бедер.

– Хочешь, возьми мою косынку, – предлагает Дав. Она знает, что мне нравится ее косынка с изображением фруктов.

– Зачем, завязать вокруг бедра, чтобы не терлось? – шучу я.

– Да нет. Для волос! И не думай повязывать мою косынку куда-нибудь возле…

– Ты что, я же шучу. Спасибо, Дав.

– На здоровье. – Я вижу, что Дав было приятно предложить мне косынку.

– Слишком хорошая погода, чтобы весь вечер смотреть кино.

– Да, пожалуй.

– Солнце сядет только после девяти!

– Ага. Наверно, я лучше пойду поиграю, посмотрю, что делают мальчишки.

– А вы всегда сигаете с одних и тех же крыш?

– Что значит «сигаем»?

– Ну вроде: а давайте еще раз спрыгнем с этой автобусной остановки? Или как-то более цивилизованно, в смысле, по степеням сложности?

– Одни ребята предпочитают совершенствовать технику прыжка, прежде чем перейти к следующему, другие просто прыгают и идут дальше. Все зависит от того, насколько ты глупый.

– Или храбрый.

– Ну да, или храбрый.

– А ты какая, глупая или храбрая?

– Понятия не имею.

– Приду как-нибудь посмотреть, как ты… скачешь по крышам и всякое такое.

– Давай.

– Веселых тебе забав.

– Спасибо.

– Намажься кремом от солнца.

– Ладно.

– Да, и еще, Дав…

– Ну?

– Будь храброй.

Она задирает рукав футболки, демонстрируя бицепс. Похоже на изгиб креветки. Она чмокает его и протягивает мне руку.

– Знаешь что, – предлагаю я. – Если я вернусь не очень поздно, можем поваляться на моем «трюфельном торте» и посмотреть «Белоснежку».

– Полночный пир?

– Полночный пир.

Она высовывает острый язык и мчится наверх, голенастая, как пони, светлые волосы развеваются позади, как факел, который я никогда не смогу поймать.

Блинчики

Я надела слишком тесный костюмчик, который перетягивает мой жир в одним местах и выпячивает в других. Пока стою, все прекрасно, но я как-то не подумала, на кого буду похожа, когда сяду. Уже представляю себе, как на талии образуются красные полосы, как будто меня хлестнули концами шланга с кипятком. Волосы взлохмачены после экспериментов с косынкой Дав, которую я в конце концов решила не надевать на голову и причудливо повязала на запястье, как громоздкий самодельный браслет.

– Я пришла рано, – говорю Камилле, тыкнув в ее имя на телефоне.

– Куда? Разве мы собирались встречаться?

– Не с тобой. С Максом.

– Какого?… Чокнутая! Я думала, ты мне расскажешь, когда соберешься на свидание.

– Я и рассказываю.

– Как ты выглядишь? Что нацепила?

– Костюмчик в леденцовую полоску.

– Розовый или красный?

– Красный.

– О-о.

– Что «о-о»?

– В хорошем смысле. «О-о» в смысле «классно».

– Ну ладно.

– Очень рано пришла?

– За три минуты.

– Это не называется «рано».

Я меряю шагами улицу: китайский ресторанчик с едой навынос, карибский ресторанчик с едой навынос. Парикмахерская. Продуктовый. Паб. Лондон полон летней романтики: в самом воздухе разлито радостное чувство, будто за углом тебя ждет что-то хорошее.

– Ну все, я захожу.

– Погоди! Пусть немного подождет.

– Зачем? Я же уже пришла, чего ждать!

– Превосходство, Би!

– Фу-у!

– Нет, правда! Нужно опоздать!

– Да почему же?

– Не знаю, так положено, и все тут, правда, Би, подожди еще две минуты.

– У тебя было много свиданий, Камилла?

– Мне тетя рассказывала.

– Ну ладно. А чтобы занять время… сыграем в игру… Угадай, как называется ресторан?

– «Счастливый веган»?

– Отличная попытка. «Улыбающийся кит».

– Не может быть!

– Конечно, не может.

– Кто угадывает, ты или я?

– Ладно, извини.

– «Дыня»?

– Не-а.

– «Мрачный лимон»?

– Дурочка. Ха!

– «Одинокая кружка»?

– А это мне нравится.

– Давай тяпнем по пинте в «Одинокой кружке»!

– Ха-ха?

– Мне коктейль с креветочными чипсами и…

– Ой, кажется, он звонит… Нет, это всего лишь мама. Ну можно уже входить?

– НЕТ! В смысле, тебе не требуется мое разрешение, но…

– Камилла, мне жутко хочется встретиться с этим парнем. Не знаю, зачем притворяться, что это не так.

– Ты права, права, входи… входи… давай! Желаю хорошего вечера. Люблю тебя.

Ресторанчик похож на бетонную ракушку. Как магазин. Видна кухня. Повариха переворачивает блинчики на металлической плите. Играет громкая музыка. Веселая. На стенах пестрые граффити и выцветшие постеры. Мебель разномастная. Видавшая виды. Но удобная. Как в гостиной. Меню простое. Нет, не так. Простое, потому что выбор невелик, но не такое простое, потому что я еще никогда не ела в кафе блинчиков до обеда. Блинчики как блинчики. Сладкие или острые. И никакого «веганского» сыра. Сладкий картофель, чили, шпинат, авокадо и тонны специй. А вот и Макс. Он так хорош собой, что забываешь, что кафе веганское.

Мы обнимаемся. Сегодня от него пахнет инжиром еще сильнее, чем обычно. Я вдруг начинаю паниковать, что оранжевая помада размазалась у меня по зубам и это нарушает целостность моей личности.

– Мне нужно на минутку в туалет. – Я улыбаюсь сжатыми губами. Он улыбается в ответ, но у него зубы безупречные, красивые, крупные, белые. Он кажется знакомым и в то же время новым. Все равно что Рождество за границей.

Туалет здесь обшарпанный, но это не страшно. Что-что, а тянуть время я умею. На секунду я расстегиваю пуговку, чтобы дать животу вздохнуть свободно. Уф, как хорошо. Нельзя слишком привыкать к чувству облегчения. Как я и ожидала, на коже отпечатался след от эластичного пояса. По-моему, очень симпатичный. Мне всегда нравится, когда после сна у меня на лице остаются отпечатки скомканной наволочки. Я собираюсь снова упаковаться в свой костюм…

Стоп.

Почему у меня столько пропущенных вызовов от мамы? И от папы? И от Камиллы?

Но я уже знаю. Еще до того, как перезваниваю, уже знаю: что-то не так.

Что-то случилось.

Плохое.

Железо

Я сглатываю слюну.

Во рту вкус железа.

Глубоко дышу.

Руки слегка дрожат.

Я хмурю брови.

Прищелкиваю языком.

Что могло случиться?

Я забыла выключить воду?

Я боюсь перезванивать.

В туалет входит еще одна девушка. На ней круглая шапочка, между бровей пирсинг. Она коротко говорит «Привет». От нее пахнет табаком.

Я снова звоню маме. Не берет.

Звоню папе. И Дав. И даже на домашний телефон. И никто не отвечает. Отбой.

Ну ладно. Я проверяю макияж. Вроде выгляжу хорошо. Такой бы я не прочь отпечататься в памяти человека, которому хотела бы запомниться.

Иногда – по-моему, это связано с магнетизмом – если с кем-то, кого ты любишь, что-то случается, ты это чувствуешь физически, хотя это случилось не с тобой. Оцепенение, что-то куда-то исчезает, слепое скольжение в темноте, невесомость, паника, внезапная вспышка и удар. Будто взорвался заряд. А ты об этом знаешь. Синхронизирующее схождение звезд, и в нужном месте в нужное время… или в абсолютно ненужное.

Я знала, и все тут. Мои суставы казались слишком легкими, чтобы двигаться, слишком слабыми. И мягкими, так что гнулись во все стороны, будто ослабшие струны скрипки.

Телефон звонит у меня в руке, и я аж подпрыгиваю. Мама.

Она плачет. Сдавленные рыдания.

– Мама? – спрашиваю я. Собственный голос кажется мне чужим. – Мама? Что происходит? Ты где, мам?

– Дав. – Она плачет, и ее голос срывается, но она тут же овладевает собой. – Несчастный случай.

Я даже не прощаюсь с Максом. Выбегаю из дверей, бросив его, и уношу в темноту все, что знаю, – грудь будто забита бетоном, я не могу перевести дыхание, пальцы дрожат слишком сильно, чтобы нащупать ингалятор. Руки теребят косынку, повязанную на моем запястье, и трясутся.

Растворимый горячий шоколад

Спящая Дав похожа на брошенный скатанный носочек в ящике. На птичку со сломанным крылом. На тонкий моток ниток. На ней больничная одежда. Я потрясена ее видом. Что-то среднее между древней старушкой и маленьким ребенком. Веки припухшие, желтые и блестящие. Губы нежные и воспаленные, распухшие, разбитые, кровоточащие. Бровь рассечена, на левом ухе струйка красной, как вино, крови, сочащейся из-под повязки. Руки покрыты разводами синяков. Кисти тоже в синяках, ногти в крови, ног я не вижу, они накрыты одеялом. Но уверена, что они тоже в синяках. Под всеми этими мумифицирующими повязками. Ее сердце колотится: бум! бум! Пока она спит, обстановка в комнате гнетущая. Она была бы в восторге, увидев нас всех.

Папа открывает дверь ногой в потертом коричневом ботинке и протягивает мне бежевую чашку, в которой плещется еще более бежевая жидкость. Он картинно входит на цыпочках, пытаясь оживить обстановку.

– Кофе здесь мерзопакостный, еще хуже, чем твой! – шутливо шепчет он мне на ухо. Я улыбаюсь в ответ. Папа втайне обожает мой кофе. Потому что он органический и фермерский, вот почему.

Он ведет себя как мальчишка, делая вид, что проказничает, переворачивает все вверх дном. Мама рычит на него. Он сидит с виноватым видом. Старается не смеяться. Подмигнув мне, хватает стетоскоп, надевает на шею, притворяется, что осматривает меня, молча, чтобы не раздражать маму. Записывает якобы полученные данные, чешет в затылке, хмурится. У него отлично получаются такие импровизации. Когда мама смотрит на него, он замирает и перестает дышать, как мим в Ковент-Гарден. Он совершенно не умеет себя вести в неловких ситуациях. Но я рада, что он здесь.

Он садится и прихлебывает кофе. С чашкой в руке начинает выстукивать пальцами мотивчик, вероятно, услышанный по «Радио-2», потом соображает, что это тоже действует на нервы. Мама искоса смотрит на него, и он прижимает палец к губам.

– Моя любимая кофейня, – говорит папа с иронией; он просто не в состоянии сидеть спокойно, глядя на Дав. – Я со всеми встречаюсь только в местной больнице, куда вам до них! Что может быть лучше жесткого пластикового стула и машинного кофе, чтобы взбодриться!

Прогал между его зубами кажется больше, чем обычно. Он похож на ребенка. Неловкого ребенка. Который явно не знает, к чему себя приложить. Мама вздыхает. Глубоко.

– Ну что, Дав, – говорит он деланым, чужим, занудным голосом, который изображает, когда пытается выглядеть педантичным или когда поддразнивает нашего соседа Джеральда. – Это последнее предупреждение. Ну и шум ты устроила – разлеглась тут на всю палату и ничего не делаешь! Не можешь помолчать? Я хочу спокойно выпить кофе! – Он осторожно трогает ее плечо указательным пальцем. – Я не привык видеть тебя такой… неподвижной.

В этот миг его улыбка переворачивается уголками вниз, и вид у него становится очень-очень естественный. Не актерский. Он наклоняется к ее голове и по-взрослому всхлипывает прямо ей в волосы. От этого мы с мамой тоже плачем.

Дав было бы противно смотреть, как мы суетимся над ней.

Больничный горячий шоколад – просто коричневая водичка. Пока не допиваешь до дна. На дне лежит пересахаренный порошок. Дав не просыпается. Но когда проснется, я уверена, она найдет, что сказать об этих чудовищных напитках.

Ведь правда, Дав?

Правда?

Дав?

Сыр из цветной капусты

– Привет, Алисия!

– Член экипажа! Ты опаздываешь больше чем на два часа. У тебя должна быть веская причина, а то отправлю обратно на планету Земля прежде, чем успеешь глазом моргнуть!

– Извини… моя сестра… Я хотела тебя предупредить, чтобы ты знала. Я сейчас в больнице.

– Елки, блин, что случилось?

– Дав упала. С крыши.

– О-о-ох! Вот черт побери!

– Именно. Извини, нужно было позвонить раньше, но я не знала, чем все кончится.

– Ох, надо же, какой ужас. А она… ей… у нее… Как она?

– Сейчас спит. Но мы все волнуемся. Она упала из окна с большой высоты… ее друзья тоже волнуются.

– Еще бы.

– Так что ничего, если я потом сообщу, когда смогу выйти на работу?

– Конечно. Конечно. Просто держи инопланетян в курсе. Мы тебя прикроем, может быть даже, попросим твою подружку Камиллу засучить полосатые рукава и взяться за работу! Ха! Шучу, конечно, эта девчонка не будет здесь работать ни минуты. – Она фыркает. – Ладно, если понадобится помощь, сообщи.

– Обязательно. Спасибо.

– Да, и позвони своему Макси, он тут весь извелся из-за тебя!

– Ага, передай ему привет.

Я тут же кладу трубку – так, по моим представлениям, делают гангстеры: всегда побыстрее заканчивают звонок, толком не попрощавшись.

Ну вот, с работой разобралась – одной проблемой меньше. Надо бы позвонить Камилле. А потом Максу. Нет, не буду. Понятно, что я не смогу избегать их вечно, и не хочу, чтобы они волновались, но сейчас нет сил ни с кем разговаривать.

Родители идут советоваться с врачом, а я жду. Глядя на пластиковый поднос, который принесли для Дав, на случай «если она проснется»: на нем стынет цветная капуста с сыром, и по мере остывания на ее дымящейся, шелковистой поверхности образуется похожая на целлофан пленка. Сыр весь скатался комками, а сами кусочки цветной капусты похожи на кубики, на части игрушки, которую нужно собрать, вставляя фрагменты в пазы. Если ее попробовать, наверняка окажется слежавшейся, пересоленной и тяжелой.

Тут же звонит телефон. Это Камилла. Я вижу, как растет число эсэмэсок он нее и от Макса. Но нарочно не обращаю внимания – мне нечего им сказать. А говорить по телефону я только что пробовала – не понравилось.

Вместо этого разговариваю с Дав, но не уверена даже, что она меня слышит, поэтому пишу сюда. У Дав весь нос в веснушках от солнца. Она не хочет пользоваться защитным козырьком. На лбу красная полоса – наверное, от ремешка этой дурацкой камеры «ГоуПро». Идиотка.

Открой глаза. Идиотка. Кхм-кхм. ПРОСНИСЬ!