Лора Докрилл

Широкая кость

Laura Dockrill

BIG BONES



© Бараш О., перевод на русский язык, 2019

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

Оладьи

После приступа астмы я первым делом съела оладью. Ну хорошо. Пусть не оладью. Скорее упаковку. Упаковку оладий.

– Запихни их, пожалуйста, назад. Похоже, они еще сырые.

– И это все, о чем ты можешь думать, Биби, после того, как чуть не померла, – возмущается Дав и запихивает оладьи обратно в тостер. – И потом, покупные оладьи не бывают сырыми, дурында ты.

Я не отношусь к людям, которые «не в состоянии есть». Я всегда в состоянии есть. Даже когда болею. Даже когда мне грустно. И даже когда по телевизору показывают, как кого-то тошнит.

– Не обзывайся. Скажи спасибо, что я жива. Запихни их еще раз.

Я люблю, чтобы оладьи были поджаристые и густо намазанные маслом. Я люблю, чтобы все масло просачивалось в дырочки и текло на тарелку, чтобы потом промокать солененькую желтую лужицу теплой губкой мякоти.

– Ты же знаешь, что мама собирается отправить тебя наконец к врачу?

– Ага. – Я снимаю с ресниц комок туши и скатываю в маленький черный шарик, как прихлопнутую муху. – А доктор Хамфри собирается сообщить мне, что я толстая.

– Что у тебя избыточный вес. Врачи не говорят «толстая».

– Ну ладно, избыточный вес. Все равно.

– Но только это глупость. Если верить этой их таблице, у всех нынче избыточный вес.

– У тебя нет.

Рядом с Дав и простой карандаш может показаться толстым. Она опирается о кухонную стойку, подтягивается на руках и висит, дрыгая ногами, как будто идет на цыпочках прямо по воздуху.

– Хотя, по-моему, этот индекс массы тела придумали в 50-е, когда все были махонькие… Видела бабушкино свадебное платье? Как будто кукольное. У меня даже одна нога бы в него не влезла. Такие крошечные вещички, сейчас совершенно ни на что не годные. У нас даже размер обуви здоровенный.

Я вижу, что от тостера клубами поднимается пар, и впадаю в панику.

– Все, готовы, вынимай скорей!

– Могла и сама это сделать, Биби, – говорит Дав, но все равно плюхает передо мной пышные теплые лепешки.

– Дав, я только что чуть не померла, а тебе трудно приготовить мне оладушки? Давай масло.

Ногти

Мы ждем, когда мне скажут, что я толстая. Ждем вместе с мамой. И грызем ногти перед кабинетом врача. Мы обе знаем, что грызем ногти не потому, что волнуемся. Нет, мы совершенно не волнуемся. Мы грызем ногти, потому что нам обеим нравится их грызть.

Просто у мамы больше силы воли, чем у меня.

Я ОБОЖАЮ еду. В детстве, получив карманные деньги, я не покупала себе игрушки или сладости – нет, я тут же бежала и покупала увесистую картофелину в мундире с сыром и бобами.

– Не трогай журналы, – почти не разжимая губ, говорит мама. – На них полно микробов.

Я мысленно перебираю предметы, которые уже трогала здесь: дверь, звонок, перила. И теперь все микробы собрались у меня во рту и на маленьких белых пупырышках языка собираются в какую-нибудь смертельную болячку. Но меня и не тянет трогать журналы.

Я НЕНАВИЖУ такие журналы. В которых красными кольцами обведены части тела женщин в купальниках и выставлены напоказ, словно ряд пирожных с кремом в булочной. Слишком толсто. Слишком тонко. Слишком целлюлитно. Слишком дрябло.

Слишком жизненно.

Знаете ли, готова поспорить на что угодно, что все эти тетки, которые зарабатывают на жизнь рисованием красных линий на телах знаменитостей, сидят на своих толстых задницах в тесных офисах, пожирают сэндвичи в упаковках и ненавидят сами себя. Что это за жизнь? Я бы предпочла, чтобы на мне рисовали эти красные круги, чем самой рисовать их.

«Ну как, дорогая, хорошо прошел рабочий день?»

«О да, как обычно, нарисовала кучу красных колец на полуголых бабах и поместила фото на обложках журналов».

«Молодец, отлично потрудилась».

Доктора Хамфри нет, поэтому нас принимает медсестра. Мне это нравится больше: сестры не такие самодовольные. Больше похожи на людей. Таких же, как мы. А эта и сама довольно полная, так что есть надежда, что она не кинется мысленно рисовать красные круги и тыкать пальцами.

– Девочки обычно не любят взвешиваться, – замечает она, когда я запрыгиваю на весы.

– К Биби это не относится, – шутливо говорит мама. – Я думала, ваша сменщица вам сообщила.

Я закатываю глаза. Ну да. Я спокойно становлюсь на весы, потому что мне нечего скрывать, нечего стесняться и нечему удивляться. Что у меня, глаз нет? Я-то себя знаю.

– Тебе необходимо похудеть, – говорит сестра. Господи, как можно быть такой серьезной. И нигерийский акцент в ее речи будто усилился. Я все это уже слышала. Зеваю. – Это будет полезно для твоей астмы. – Какие у нее красивые золотые часы. Тоненькие, похожи на старинные, очень идут к темной коже ее запястья, будто лежат на черном бархате. – И кровяное давление. Тебе всего шестнадцать, но ты уже в группе риска, Блюбель, – диабет, повышенный холестерин, рак. И дальнейшие приступы астмы.

Ладно, тетя, остынь. Разве не все мы живем под угрозой рака? Одна девочка из моей школы не ест покупного салата, потому что он канцерогенный. Она, конечно, больная на всю голову, но тем не менее. Похоже, что канцерогенно абсолютно все.

– Хм-м. Вряд ли я смогу похудеть.

Мама смотрит в потолок. Опять.

Медсестра фыркает, чмокает губами.

– Конечно, сможешь. Надо просто больше двигаться и меньше есть.

Постойте… извините, это мне не послышалось: «МЕНЬШЕ ЕСТЬ»? Послушать ее, так это так легко. Вот я ей и говорю – с сарказмом:

– И это, по-вашему, так легко?

– Очень легко. Есть три раза в день, с голоду не умрешь. На завтрак яйца, на ланч салат с курицей, на обед рыба с овощами и рисом. Вот и все. Легче легкого.

И никакого пудинга. И никаких пирогов.

Жесть.

Она что-то записывает на голубом листочке. Вероятно, мой вес, потому что она пишет целую вечность. Кончик ее шариковой ручки изгрызен. Тоже, стало быть, любит грызть. Наш человек. Записывая, она приподнимает бровь, как будто выписывает чек кому-то, кто этого не заслужил. Потом, глядя на меня в упор, начинает говорить, наставив на меня кончик жеваной ручки.

– Знаю я вас, девчонок. Вы все думаете: раз у меня хорошенькая мордашка, ничего, что я ужасно толстая.

Ага: ужасно.

Во-первых, я считаю, что врачи и медсестры не должны позволять себе прохаживаться по поводу внешности пациентов. Они должны относиться к частям тела как к голым фактам. Рука. Голова. Ноздря. Печень. И нечего докладывать пациентке, что она хорошенькая.

– Нет, – смеюсь я. – Я вовсе не думаю, что у меня хоть что-нибудь хорошенькое.

Что, не ожидала, что этот крученый мяч полетит в твою сторону? Ха-ха!

Она смеется, фальшиво, будто проглотила муху, и самодовольно.

– Извини. В гробу ты будешь очень хорошенькой.

Ого. Ох.

Мама начинает плакать.

Да какого черта? Нет. С какой стати она плачет? Я думала, у нас все под контролем.

– Мам, не реви. Мама. Ну чего ты? Ты же никогда не плачешь.

– Я и не плачу.

– А то я не вижу. Мама. Это же слезы. Вон, текут в три ручья.

– Мне просто… Извини, я… Когда ты была маленькая, я тебя хвалила за то, что ты доедаешь все с тарелки… Ыыы… да… ик… и… и теперь, когда у тебя стресс… может, из-за этого ты все время ешь? (Только не говори: «чтобы привлечь к себе внимание».) – Чтобы утешиться, – добавляет она. – Может быть, это из-за меня? Я во всем виновата.

– Ты? В чем ты виновата? Я знаю, что бываю прожорливым поросенком, мам. Я ем жареную картошку, сыр, мороженое, белый хлеб и все-все-все. Меня не нужно кормить насильно. Это я из-за себя толстая, не из-за тебя… и нечего извиняться, мне нравится есть и нравится моя внешность, а это в моем возрасте большая редкость. Почти все знакомые девчонки презирают свое тело. – Я качаю головой: ну чего она ревет? – Гос-с-с-поди, мама, ты же гордиться мною должна. Ну мам!

– Вот видишь, – говорит сестра, – это эгоизм – быть такой толстухой. Из-за тебя мама плачет. – Да заткнись ты, наконец. Я ловлю себя на том, что мысленно спорю с ней. Отстаиваю свое право быть толстой.

– Но я здоровая. Я хорошо кушаю. Я не понимаю, какого… мам, ну не плачь.

– Это не называется «хорошо кушаю», это называется ожирение.

Крылья

ОЖИРЕНИЕ? И это говорит вполне себе ТОЛСТАЯ медсестра. Да что она вообще понимает? Она же даже не врач. НЕНАВИЖУ эту сестру.

– Мама, я хорошо кушаю, правда? Мы едим все органическое. Ну скажи ей, пожалуйста!

– Мы дома хорошо питаемся. – шмыгая носом, мама начинает нас защищать. – Но мы с ее отцом… мы разошлись… сейчас живем отдельно; это не в первый раз… мы просто… все так сложно… – Она вытирает слезы и смотрит на меня. А я разглядываю прорези в ставнях, фигурные бусины, соединяющие полоски ткани, ящик с медицинскими картами пациентов, выслушивающих хорошие или дурные вести, сидя на этом красном пластиковом стуле.

И тут мама просто убивает меня.

– Иногда ты просто заедаешь стресс, Блюбель.

– Нет, мама, ничего подобного.

– А это возможно, – встревает сестра. – Расставание родителей может быть источником стресса и беспокойства для подростка. – Последнее слово она произносит так, будто это диагноз. Подросток. Она упирает руки в бока.

– Тебе необходимы протеины. Куриный бульон и больше двигаться.

Я думаю о своей младшей сестре Дав, которая преспокойно носится по крышам домов. Она такая легонькая, будто к ее спине приделаны невидимые крылья. Думаю и о своих крыльях, которые тянут меня к земле, как перекормленную индейку.

Мама, глядя в пространство невидящими глазами, бормочет:

– Все из-за нас с отцом.

Бррр. Ну уж нет.

– Это ни на грамм не связано с тем, что вы с папой опять разбежались. НИ НА ГРАММ, – ворчу я. Правда, абсолютно никак. – Вы тут совершенно ни при чем. Вам лишь бы привлечь к себе внимание. А я была толстой и до того, как у вас начались проблемы. Пошли домой, а?

– Я думаю, сестра права, Блюбель. Думаю, нам пора с этим разобраться.

– Мама! Мы же только этим и занимаемся, забыла? Это же наше хобби. Мы приходим сюда, нам говорят, что я толстая, и мы идем домой… Не понимаю, почему на этот раз ты развела целую трагедию.

– Да, Биби, но раньше у тебя не было приступа астмы, от которого ты чуть не умерла.

Я так и знала, что в конце концов родители свалят мою любовь к еде на свою нелюбовь друг к другу. Так и тянет именно в маме увидеть предательницу, из-за которой я стала толстой.

Медсестра начинает рыться в шкафу.

– Вот, возьми. – Она протягивает мне тетрадь. – Будешь сюда записывать все, что ты съела за день.

– Что-о? Я же не робот.

– Ха-ха! Ешь-то ты как машина для поглощения пищи.

Этой медсестре. Нет. До нас. Никакого дела.

– Ничего подобного. И вообще, будь я машиной для поглощения пищи, сменила бы механизм на новый, потому что хотела бы есть все время, а я так не поступаю.

– Раз ты говоришь, что здорова, я должна в этом убедиться. – Она протягивает мне тетрадку, я отдаю обратно, она сует ее мне прямо в руки, как будто это такая игра. – И если твое питание такое здоровое, как ты утверждаешь, тебе не о чем беспокоиться.

– Мам, да скажи ты ей, что мне не надо записывать все, что я ем. Мне не нужно наблюдение.

– Попробуй в течение шести недель, – предлагает сестра. – Потом приходи ко мне и посмотрим.

– ШЕСТЬ недель?

– Да, шесть.

– Но это же шесть недель летних каникул! Мама, ну скажи ей – я хочу быть свободной и есть все, что мне вздумается.

– Боюсь, этим летом номер не пройдет. – Сестра опускает голову и поднимает выщипанные брови. – Кончилось твое веселье.

ФИ-ГУ-ШКИ. Оно еще даже не начиналось.

– Я не ребенок.

– С точки зрения закона ты именно ребенок, Блюбель.

Тут вмешивается мама.

– Если с тобой случится что-то серьезное, отвечать придется мне. Это же просто дневник питания. Очень хорошая мысль, считай, что просто ведешь дневник.

Дневник питания

Дневник. Да, я могла бы вести дневник. И понимаю, что это мой единственный шанс. Прямо здесь, когда мама чувствует себя такой беспомощной и слабой, и в присутствии этой кошмарной медсестры. Я воспользуюсь этим в своих целях, и пусть мама рухнет под тяжестью происшедшего. Пожалуй, рискну. Сейчас или никогда.

– Я не хочу поступать в колледж. – Мамино лицо становится сердитым, выражение точь-в-точь как у подростка с плаката «Нет наркотикам!», висящего на стене у нее над головой. Действенный, однако, плакат. – Хочу покончить с учебой. До свиданья. Кончено. Больше. Никакой. Учебы.

– И не думай, – отрезает мама.

Сестра произносит «о-о-о-о», словно кучка детей на детской площадке, когда кто-нибудь сваливается с горки. Ей явно становится уютно, будто она смотрит ток-шоу.

– Больше никаких разговоров об этом.

– Но я уже все спланировала. Даже Джулиан из службы занятости говорит, что это возможно.

– Нет, Блюбель, мне наплевать, что говорит Джулиан из службы занятости. Ты не бросишь школу, мы уже сто раз об этом говорили. И неужели мы должны это обсуждать в кабинете врача?

– Мама, это возможно и совершенно законно. Мне нужно пройти профессиональную подготовку… Я могу просто подрабатывать в «Планете Кофе». И если я попрошу Алисию заполнить заявление о стажировке – профессиональном обучении по специальности баристы, то буду получать зарплату и одновременно учиться…

– Да что ты такое говоришь? Мечта твоей жизни – стать баристой?

– Ну… нет, пока не уверена, но если и так, то что? Я просто знаю, что эта дурацкая школа мне ничего не дает, а так я по крайней мере выиграю время, чтобы понять, кем хочу быть.

– Ты просто беспокоишься о результатах экзаменов, Блюбель. Но они уже сданы. Я уверена, оценки будут хорошими. Так что перестань волноваться.

– Экзамены тут совершенно ни при чем. – На самом деле я втайне беспокоюсь о результатах. На экзамене по английскому я заснула, потому что стихотворение для разбора было невероятно скучным; не знаю, почему нам не дают хороших стихов. И мне казалось, что географию я написала нормально, но за ланчем я подсела к Диане и выяснила, что ее ответы очень сильно отличаются от моих, а уж она-то знает все.

Медсестра сидит на своем скрипучем стуле развалившись, как в кресле.

Мама добавляет:

– Ну а в самом худшем случае мы точно знаем, что экзамен по изобразительному искусству ты сдала хорошо.

Вообще-то должна была, но с рисованием получилось хуже всего. Дело в том, что после того как я нарисовала натюрморт – вазу с фруктами, – у меня осталась такая куча времени, что я затушевала весь фон черным угольным карандашом. Не знаю, что на меня нашло. Подвело творческое воображение. Картинка выглядела так, будто побывала в руках у гота. Это изображение будет меня преследовать до конца моих дней.

Тогда-то у меня и случился этот дурацкий приступ астмы. На экзамене по изо. Единственном, в котором я была уверена. И все столпились вокруг меня, смотрели, как я корчусь на заляпанном краской сером линолеуме, будто слизняк, на которого льют соленую воду, и глупо, по-девчоночьи шушукались, не зная, что делать. Еще один повод для школьных дурынд судачить, что разлад родителей наконец на мне сказался. «Она все замазала черным углем, мисс, а теперь у нее приступ паники, и она умирает! У нее нервный срыв!»

Нет, я туда не вернусь. Не могу, и все тут.

Сардины

– Мам. Ты только выслушай. – Медсестра не встревает – ей это гораздо интереснее, чем выдавать лекарства от аллергии и совать палец в задницы старикам, чтобы выявить геморрой.

– Не сейчас. Мы обсудим это позже, – говорит мама медсестре, даже не глядя на меня.

– Ты сказала, что выслушаешь, если я посоветуюсь с Джулианом из службы занятости.

– Просто чтобы ты успокоилась. Пойдем, сейчас не время и не место.

– Успокоилась? А нормально тут сидеть и обсуждать мою фигуру – это что, не личный вопрос? И что вы с папой опять разбежались. А говорить о моей жизни ты не желаешь. Речь о моем будущем. Не о твоем. И хорошо, что мы говорим об этом при медсестре. Я не хочу поступать в колледж. Не хочу в университет. Я хочу работать в «Планете Кофе». Отрабатывать нормальную смену плюс обучение и заодно думать, чем бы хотела заниматься потом.

– Это называется академический отпуск, – говорит мама, как будто демонстрирует медсестре, что отлично разбирается в теме.

– Нет, мама, академический отпуск означает перерыв в одном и том же виде деятельности. Школа, а потом снова другая школа. А я не хочу делать перерыв. Я хочу резко бросить. До свиданья. Привет. Конец.

– Блюбель, но школа рассчитывает, что в сентябре ты придешь учиться. Ты же не можешь так…

– Почему?

– Ты можешь просто послушать сестру и начать вести дневник?

– Я же не сказала, что не стану вести дневник.

– Вот спасибо, бери тетрадь, и мы пойдем, хорошо?

Мама берется за сумочку; я останавливаю ее, как уличный регулировщик.

– Я буду вести дневник, если ты не против того, чтобы я бросила школу.

– Не хочу сейчас об этом говорить. – Она пытается протолкнуться мимо меня; мы как будто поменялись ролями.

– Ты-то не училась в колледже, мама.

Сестра бросает взгляд на маму. Честно говоря, я не хотела пускать в ход эту отравленную стрелу, но мама сама меня вынудила. Козырь. Туз.

– Тогда было другое время. – Мама смотрит на медсестру извиняющимся взглядом, будто ищет сочувствия. Как будто надеется, что у той тоже нет образования.

– Оно всегда другое, мама. И я хочу, чтобы ты помнила об этом и когда речь идет об этом дурацком ИМТ[1]. Когда-то он был другим, поэтому сейчас меня считают коровой, а я вовсе не такая. Просто время другое и все стали крупнее. Конечно же. Половина моих одноклассниц по дороге домой сжирает целую упаковку жареной курицы. Видела бы ты, какие у них сиськи. Но посмотри на меня – я просто живое воплощение того, что многое изменилось. Вообще все изменилось. Поэтому жить так интересно. Когда-то давным-давно, мама, мы были обезьянами. Такими же, как сегодня обезьяны. Мы меняемся. Ну что, договорились?

Медсестра изо всех сил сдерживает смех, поднимает руки вверх и пожимает плечами:

– Только меня не спрашивайте.

– С отцом ты говорила? – спрашивает мама.

– А надо? – Мы обе знаем, что папино мнение в расчет не принимается.

– Ну хорошо. Правила таковы… Ты ведешь дневник шесть недель, и тебе надо поговорить с Алисией из «Планеты Кофе». Ты ходишь на работу, не пропуская смен, и еще…

– Что-то еще?

– Записываешься в спортзал.

– МАМА! НИ ЗА ЧТО! – Наверняка дуреха-медсестра в восторге.

– Ты же слышала, что сказала сестра: больше двигаться. Упражнения пойдут тебе на пользу.

– Но, мама! У меня же астма! Ты прекрасно знаешь. Мне нельзя заниматься спортом, я от этого могу умереть. Даже в школе я не занималась физкультурой!

– Нет, на самом деле физкультура полезна всем. Если будешь иметь при себе вентолин[2] и прислушиваться к своему организму, все будет прекрасно, – объясняет медсестра.

– Вот видишь? – Мама поднимает брови. – А в школе тебя не заставляют заниматься спортом только потому, что ты нарочно выбрасываешь мяч на поле к мальчикам, чтобы девочки не могли вернуть его. Думаешь, я дура? Я знаю, что ты так делаешь. – Она наставляет на меня палец. – В спортзал. Абонемент. – Она произносит это как стихи, будто эти два слова рифмуются, но это явно не так. Она хочет пригрозить мне. Не действует. Паршивые стишки.

– МАМА! – Мне кажется, что меня все предали. – Ладно, но оплатишь его ты.

– Блюбель, у меня нет на это денег. Ты же работаешь, правда? Это ты мечтаешь быть самостоятельной, и если хочешь поступать как взрослая, плати за себя сама. Включая уход за собственным телом. – Она засовывает руки в карманы джинсов, которые сидят на ней идеально. Маме очень идут джинсы, она в них как модель фирмы «Gap». Пусть не очень молодая, но крутая.

– Некоторые матери заставляют детей платить за квартиру! – Слова «за квартиру» она произносит жестко и резко, как будто это ругательство. И смотрит на медсестру, ждет одобрения – будто та сейчас приколет ей к джемперу золотую звезду. Выпендривается перед новой подружкой. – Мы все голосуем за абонемент в спортзал!

– Думаю, я по возрасту не подхожу для членского абонемента.

– Ничего подобного, членом клуба можно стать с шестнадцати, в некоторые залы предоставляют скидку для тех, кто моложе восемнадцати, – снова вмешивается мамина закадычная подружка – любопытная медсестра. Сейчас запрыгаю от радости. Не нравятся мне эти два злых полицейских.

– Так мы договорились? – пристает мама.

И как я должна это себе представлять? Я, Широкая Кость, веду дневник, как какая-нибудь несчастная знаменитость, угодившая в реабилитационный центр, и хожу в спортзал? И мне за это даже не заплатят, потому что ни один крутой журнал не напечатает интервью со мной.

– Это же не диета. Я не признаю диет. – На диете из моих знакомых сидят только те, кого я терпеть не могу. И мой пес. А он не в счет, потому что у него четыре ноги. Мама переглядывается с медсестрой.

– Договорились, – буркаю я.

– Бери дневник.

– Спасибо.

– Интересно будет почитать твой дневник! Увидимся через шесть недель.

Сестра выражает свою радость улыбкой, такой широкой, что видны все ее пломбы.

Они почему-то цвета сардин.

А я терпеть не могу сардины.

Кость

Ну здрасте, медсестра. Или доктор. Или кто вы там есть. Чудаки, которым время некуда девать… Добро пожаловать в эту тощую тетрадку о том, что я ем.

То, что вы читаете, – это сделка. Между моей мамой и мной. Это мой дневник питания. Так что, прежде чем вы начнете тыкать вниз-вверх большим пальцем, вынося приговор, подумайте, что именно читаете. Я знаю, вы привыкли, что люди вам врут и прикидываются, будто курят вдвое меньше сигарет, чем на самом деле. Но я, честно говоря, в бешенстве от одного того, что вынуждена писать эти глупости. Понимаю, что лезть в чужую частную жизнь – ваша работа, хотя я-то, дуреха, всегда думала, что врачи и медсестры слишком заняты спасением жизней, чтобы успевать читать такую чушь. Если они, конечно, не совсем чокнутые, чтобы получать от этого удовольствие.

Да, прежде чем вы спросите, заявляю: я толстая.

Да. Я только что сама назвала себя толстой, это разрешается.

И…

Я не обжора.

Я просто люблю еду.

И я не несчастна.

Я просто люблю еду.

Вот и все дела.

Крупная!

Мне нравится, что я большая.

Потому что я существую. Я ощущаю, что я целая, настоящая, живая, трехмерная. Я подкрепляю себя, я слежу за собой.

И я не просто толстая. Я крупная. Высокая. Пышная. Большая. Сильная. Как «рейндж ровер». Я так спроектирована.

И не понимаю, почему все помешаны на том, чтобы быть маленькими, а вы понимаете? У нас в школе все девчонки только об этом и говорят: как бы похудеть побыстрее и порадикальнее. Серьезно, они бы пошли ради этого на самые грязные, самые мелочные, самые гнусные низости, ни перед чем не останавливаясь. А доголодавшись до ручки, обожравшись таблетками, опившись поганым кофе и обкусав ногти до мяса – при этом изо рта у них разит, как из старой бочки из-под рыбы, – они заглатывают тысячу пончиков одномоментно, впадают в истерику, а потом все начинается по второму кругу. Тоскливо и скучно. Хоть бы одна когда-нибудь взяла и сказала: слушайте, девки, я тут нашла офигенную шерсть, давайте свяжем себе крутые кардиганы. Или: давайте на большой перемене залезем на дерево. Или: эй, девчонки, сдается мне, что мой сосед – переодетый шпион… давайте последим за ним и разоблачим. Нет, из тех, кого я знаю, никто не скажет ничего подобного.

Но ведь это касается только девочек? Парням-то вроде бы нравится быть большими. Хвастливыми и развеселыми, здоровенными и громогласными, а мы, девушки, должны быть крошечными и хрупкими и нуждаться в заботе. И что все это значит? Всем же известно, что в мире животных у многих видов самки крупнее самцов. Паучихи, например, съедают пауков после спаривания – такова реальность в мире животных. Они это умеют. Разве не круто?

Так что прежде чем мы подружимся, если это то, что вам надо, поймите: я – это мое тело. Оно мое. И я в нем живу. И забочусь о нем. Читайте это не потому, что испытываете извращенный интерес к моим размерам, пользуетесь моим терпением и прикидываете, сколько здесь будет трепа о лишнем весе. Я с вами откровенна, так что просто имейте это в виду.

В зеркале я вижу КРАСИВУЮ, ЗДОРОВУЮ девушку, положительно относящуюся к еде. Извините, что говорю языком специалистов, но это правда. И, на мой взгляд, это не повод, чтобы вести какой-то там дневник питания… пусть это делают те, у кого проблемы с питанием, а я-то при чем?

Моя детская кличка – Колокольчик, хотя настоящее имя – Блюбель. И обычно меня называют Коко или Биби. От первого сокращения я не в восторге, оно у меня ассоциируется с пафосной блондинкой, которая после уроков пьет кофе «флэт-уайт» вместо обычной колы. И носит пашмину. С такой шутки плохи.

Однажды кто-то меня спросил, что означает «Коко». И прежде чем я успела открыть рот, сам же и ответил. «Это потому, что у тебя крупная кость? – предположил этот тип. – Не сочти за хамство, но «Коко» значит «крупная кость»?»

Ну, и не спрашивайте, конечно, это было хамство. Потому что «крупная» или «широкая» кость – это эвфемизм, придуманный, чтобы называть таких, как я. Чтобы убедить таких, как я, будто никто не думает, что мы сами виноваты в том, что толстые, – просто кость широкая. Как будто быть толстым – преступление. А правда в том, что таких, как я – ах нет, пардон, лично меня, – не надо ни в чем убеждать.

И фиг с ней, с кличкой. Мне нравится быть толстой.

Так что вот я кто.

В «Коко» два «К». В «Биби» два «Б». То и другое мне подходит, потому что у меня все в двойном размере.

А вообще-то я Блюбель.

Так что зовите меня Биби.

Круассаны

С папой я встретилась в кафе «Пеликан» рядом с его работой, хотя, думаю, он предпочел бы пойти в паб, потому что помешан на «Гиннессе», который вообще-то больше всего похож на ледяной говяжий бульон. У него вкус отдает кровью.

Я бы лучше пошла в «Планету Кофе», потому что там пирожные вкуснее, но там всегда забывают, что я пришла не на работу, и норовят что-нибудь мне поручить, а этого мне совсем не хочется.

Вероятно, можно питаться «Гиннессом», рыбой с жареной картошкой и апельсинами всю жизнь и получать все необходимые организму витамины. Потому что в «Гиннессе» содержится прорва железа.

Не понимаю только, почему папа при этом такой тощий.

Я должна сказать ему ужасно важную вещь.

Что я больше не пойду в школу.

Но я же не дура. Понимаю, что сначала нужно сыграть на отцовских душевных струнах, играть на которых, должна признаться, очень легко. Мой папа – неудачливый преподаватель актерского мастерства, поэтому он очень чувствителен и всегда находит время выслушать жалостную байку. И его глаза постоянно на мокром месте. Хотя, может быть, это оттого, что он довольно стар, чтобы иметь дочь моего возраста. Я у него, что называется, поздний ребенок. А у пожилых людей глаза часто слезятся.

– Какая у тебя красивая… э-э-э… как ее… ну это, вроде рубашки, подчеркивает все твои округлости.

Ох, ради бога. ОКРУГЛОСТИ. То есть толстые жировые складки. Спасибо большое. Вообще-то, папино любимое выражение, когда мы с ним идем в магазин покупать мне одежду: «Это тебя не украсит». Вероятно, он считает, что это приятный, вежливый способ сказать: «Боже, детка, какая же ты толстуха».

Я фыркаю, приподняв верхнюю губу – нет-нет, от этой привычки я уже почти избавилась, она мне самой не нравится, – и говорю:

– У меня был приступ астмы.

– Что? – вскрикивает он. – Боже мой, Биби, когда, где?

– В школе.

– И никто не позвонил, в школе что, не знают моего телефона? Надеюсь, мама приехала и забрала тебя?

– Нет, она была на работе. – Мама работает организатором театральной самодеятельности. Она ведет «разъяснительную работу» среди местных жителей, вовлекая их в постановки всяких пьес про поножовщину и политику.

– Ясный х… пень, на работе. – Он пытается хоть как-то переложить вину на нее. Окажись она дома, он бы сказал: «Ясный пень, дома, а почему не на работе?» Родители по очереди пытаются быть положительными и отрицательными полюсами магнита, чтобы притянуть друг друга, но им никогда не удается нормально совместить плюс и минус. Вечно они отталкиваются и по очереди обвиняют друг друга во всех смертных грехах. – Почему ты не позвонила мне?

– Э-э-э… Наверное, потому что у меня как раз был приступ. – Елки, спасибо, что спросил о здоровье.

– Мама мне не сказала.

– Со мной все в порядке. Не беспокойся.

Не знаю, почему он предположил, что ему можно позвонить. Телефон у него вечный, срок службы батарейки 19 лет, и он бы пережил апокалипсис, но папа никогда не носит его с собой. И даже толком не умеет им пользоваться.

– Что тебе взять? – спрашивает папа. Я смотрю сквозь стекло прилавка: все равно что пялиться в витрину зоомагазина, полную несчастных сбитых на дороге кроликов. И указываю на пачку вафель, что продают на кассе – их, по крайней мере, невозможно испортить даже в этом кафе.

– А я, пожалуй, возьму круассан, – говорит папа.

Круассаны здесь довольно сухие и, что скрывать, паршивые. Ну не такая гадость, конечно, как те подслащенные булки, которые дают в самолете в целлофановых упаковках, но тоже никуда не годные. Не крошливые, не масленые, не слоистые. Так называемые диетические, они даже не посыпаны ореховой крошкой, и на каждом всего пара необжаренных миндалин. Их и круассанами-то называть неприлично. На мой взгляд, еда оказывает нужное действие только в случае, если ее готовят, не забывая о деталях. Поджарить эти орешки – дело тридцати секунд. Из миндального круассана вся его белая зернистая внутренность должна вылезать сама, как из треснувшего кресла-мешка – но как бы не так. Шоколадные здесь выглядят как расплющенные коалы. Я обожаю круассаны; сколько раз они спасали меня от голодного обморока. При этом есть их на людях – настоящая мука: они прилипают к губной помаде, крошатся на одежду, и крошки намертво прицепляются к ткани. Честно говоря, лучшим возлюбленным для меня был бы как следует промасленный, хорошо слепленный теплый круассан: так и представляю, как его мягкие складки раскрываются и заключают меня в крепкие, слегка пушистые объятия.

Мы возвращаемся за столик, который папа уже успел превратить в рабочее бюро артиста. На нем валяется очечник, блокнотик с каракулями, несколько потускневших монеток, сложенных в столбик.

– Думаю, что лучшим парнем для меня был бы круассан, – говорю я папе.

– Ну нет… – папа качает головой, принимая мои слова абсолютно всерьез. – Он тебя мигом бросит, слишком воздушный. – Подмигнув, он откусывает от круассана: – Вот что бы я сделал с твоими парнями!

Он смеется.

– Сожрать готов?

Он прокашливается.

– Ну так… э-э-э… а… как ты и… ты, конечно, не обязана говорить… но кто-то… у тебя есть… то есть это не мое дело, но я хочу сказать, что ты можешь мне признаться, что… в общем, у тебя есть парень?

– Нет. – Мне становится его жалко. Папа так смущается, будто пытается пригласить меня на свидание.

– Ну и хорошо. Ничего хорошего, конечно, но и не плохо. Нейтрально, нейтрально. – Он отставляет чашку с кофе. – А подружка? Об этом-то я не спросил, может быть, у тебя подружка? – Его глаза загораются. Папа был бы в восторге от такого поворота. Было бы чем повыпендриваться на занятиях с актерами или под дополнительным политическим соусом срезать собеседника во время ночных посиделок с друзьями за вином и сыром. Мол, это У МЕНЯ дочь лесбиянка, поэтому только я здесь могу говорить об этом со знанием дела…

– Нет, пап.

– Значит, ходишь на свидания сама с собой?

– Типа того.

– Вот и я тоже. Пока у твоей матушки мозги не встанут на место.

Хм-ммм. А ты-то пробовал поставить на место СВОИ?

– По-моему, она просто ревнует. Как думаешь?

Он ждет подтверждения, но не дождется, потому что я знаю точно: мама скорее будет ревновать собаку, чем отца. Я молчу. Пусть себе самовыкапывается из своей могилы.

– Потому что, видишь ли, я ведь еще в некотором роде на сцене. То есть я, конечно, всего лишь преподаю, но постоянно имею дело с актерами и сценическим пространством. Хотя режиссирую меньше, чем хотелось бы, так ведь всегда бывает. Чем выше твоя позиция, тем меньше возможностей для серьезной работы. – Он изображает жестами, будто копает землю или делает что-то столь же зримое, потом усмехается про себя. И я понимаю, почему мама его ненавидит. – Твоей маме всего этого не хватает. Коллектив не дает раскрыться ее возможностям, она только помогает другим и ничего для себя. Конечно, они работают на достаточно высоком уровне. Она была прекрасной актрисой, поразительной. Хотел бы я снова увидеть ее на сцене. Все дело в уверенности, ведь правда? С возрастом ее все меньше. И мы становимся уязвимыми, как… мышки. – Он будто оценивает свое сравнение с мышками. – А когда ты вновь обретаешь уверенность, ты умираешь. Как печален этот мир, – бормочет он. Вот ведь тоска зеленая, черт возьми. – Никогда не забуду, как в первый раз увидел ее портфолио, эти глаза… И сказал другу: на этой девушке я женюсь. Как сказал классик, «чтоб гладким был путь истинной любви»…[3]

– Ты рассказывал. – Я пожевала щеку изнутри. – На вот, возьми вафлю.

Вафли

Эти карамельные вафли – потрясающая штука. Подержишь их над кружкой с чаем, и они нагреваются. Когда разделяешь вафлю вдоль, ее намазанные карамельной тянучкой руки цепляются друг за друга, как будто ты – злой жестокосердный великан, разлучающий безумно влюбленных. Если окунуть вафлю в любой горячий напиток, тягучесть исчезает.

– А почему Дав сегодня не пришла? – Папа все принимает так близко к сердцу. Он ужасно не уверен в себе, настолько, что не может сказать вслух, что не уверен в себе, и сваливает все на других.

– Она бегает по крышам.

– А, это называется паркур, да? У меня есть парень в кордебалете, его сын тоже этим занимается. Когда я сказал, что Дав увлекается паркуром, все решили, будто я шучу. Их привело в шок то, что это делает девочка. – Интересно, а мужик в кордебалете – это не шок? Сексисты и зануды.

– Ха! Все так говорят.

– Правда? – Папа хмурится. – Думаешь, это опасно?

– Думаю, это круто.

– По-моему, тоже круто. – Папа возится с пакетиком сахара. Ненавижу в кафе пакетики с сахаром, такая дешевка. – Но разве не опасно для девочки бегать и скакать с крыши на крышу, и все такое? Она же может разбиться.

– Мальчики тоже могут разбиться, пап.

– Я не это имел в виду. – Папа всегда впадает в панику, когда разговор заходит о том, что Дав и я – девочки, и превращается в громадного слона в посудной лавке, крушащего фарфор. – Конечно, мальчики тоже – разве для кого угодно не опасно прыгать по крышам?

– Наверное, опасно.

– Знаешь, когда я был молодым, мы устраивали театр протеста перед Парламентом – прямо на крышах домов, мощная штука! Конечно, полиция нас ненавидела – мы же были движением! Злокозненная армия партизан-комедиантов отчаянно бунтует против системы, но это было тогда, когда…

– Да-да, ты рассказывал.

– Дав прислала мне видео, но я не знаю, как его нормально загрузить на телефоне. – Кто бы сомневался. – Но кусочек я видел; она даже не забирает вверх волосы, представляешь?

– Она как Тарзан.

– Да, вот именно. Ты уверена, что дело не в том, что она не хочет меня видеть?

– С чего бы это?

– Ну мало ли, рассердилась, что я съехал от вас. Это же только временно. – Ну еще бы. Я уже давно не принимаю их разъезды всерьез.

– А как поживает Небыть?

– Прекрасно.

– Я соскучился по этому псу.

Наших собак зовут Быть и Небыть (куда ж без доброго старого Шекспира). Папа считает, что Небыть комплексует от того, что он не Быть, и всегда говорит мне, что этому псу нужно выказывать больше любви. И теперь баланс изменился в другую сторону, то есть не быть Быть на самом деле лучше, чем быть Быть. Вот и ответ на вопрос. А еще Быть однажды снимался в рекламе страхования автомобилей, за которую заплатили больше, чем папа зарабатывает за год, так что он теперь главная знаменитость и большая шишка в стране далматинцев. И на оплату центрального отопления хватило…

Я улыбаюсь.

– Уверена, он тоже соскучился. – Но Небыть – собака, а это не считается. Собака будет скучать по хозяину, даже если этот хозяин убийца. Хотела бы я, чтобы папа был таким, каким его видит Небыть… В глазах пса, вероятно, он герой боевика… а не разочарованный седоволосый, тощий как палка человечек в круглых черепаховых окулярах (это он так называет очки, не я. Еще он называет скутер мотороллером, а «сникерсы» – «марафонами»… так что можете себе представить, с кем я имею дело).

Мы разглядываем людей. Вежливые улыбки, привет, спасибо, кто-то вывернул шею, кто-то заложил волосы за ухо, кто-то чихнул в салфетку. Младенец тихо хнычет, другой малыш, мающийся в тесной коляске, пытается вытянуть ножки и роняет башмачок, моложавый тип с бородой поднимает башмачок, но мамаша этого не видит, и он потихоньку кладет обувку малышу на колени, заказывает американо навынос и уходит. Люблю людей.

– А знаешь что? – говорю я веселым голосом, с интонацией «только-не-ругайся».