Сигруд подходит — причем совершенно бесшумно, хотя в нем две такие Мулагеш поместятся, — берет ее и идет к столу в углу комнаты.

— Я тут все приготовил, — говорит он, присаживаясь. — Много бумаги, ручек и чернил.

— Благодарю за заботу. Шара дала мне руководство по основным шифрам…

— Это не понадобится. — Сигруд вытаскивает ручку и разворачивает телеграмму Чудри. — Они меня столько всего выучить заставили, до сих пор шифры по ночам снятся. Это я не хвастаюсь, а жалуюсь, кстати.

Он смотрит на шифр и начинает подчеркивать карандашом все Х, И, М и цифры 3. Руки его двигаются с заученной грацией, словно он обычное письмо читает.

— А я не только это нашла. — Мулагеш с кряхтением снимает плащ, спина при этом неприятно потрескивает. — Те, на кого мы охотимся, прорыли сраный туннель прямо в тинадескитовые шахты.

Сигруд морщит лоб, бормоча какие-то цифры себе под нос.

— А? Что?

— Кто-то прорыл второй ход в шахты, короче. Ну такой, небольшой. Похожий на тот, что люди, бегущие из тюрьмы, роют. Бисвал и Надар уверены, что это вуртьястанские мятежники сделали, чтобы шахты взорвать. Но…

— Но ты считаешь, что это было Божество. Или что-то божественное.

— Точно. И, чтоб мне провалиться, я уверена, что тинадескит не только как проводник электричества может использоваться.

Сигруд поджимает губы и продолжает писать.

— Еще что-нибудь о Чудри нашла?

— Я вот больше не думаю, что она сошла с ума. Или что она как-то со всем этим связана. Она слишком много усилий вложила в то, чтобы передать мне — или кому-нибудь из министерства — эту записку. Ладно, все понятно станет, когда мы эту запись расшифруем. Ты как, продвигаешься вперед, да?

— Да, продвигаюсь. Это шифр, который использовали торговые атташе в Аханастане. Его вряд ли здесь знают. Собственно, потому она его и использовала.

— Мне это не нравится. Я бы предпочла, чтобы она была трюхнутой на всю голову… А это заставляет задуматься, да…

— В ванной стоит рисовый виски, — говорит Сигруд. — На случай, если тебе нужно выпить.

— М-м-м? Что? Ты спрятал выпивку у меня в комнате?

— Я тут везде выпивку заныкал. Не зря меня тайники учили делать, хе-хе.

Мулагеш обнаруживает кувшин виски — тот был хитро припрятан под раковиной, — садится и пьет. Сигруд продолжает работать над запиской. Иногда качает головой, словно что-то в письме его смущает, однако все равно продолжает трудиться. И тут он морщится и кладет ручку на стол.

— Все? — спрашивает Мулагеш.

— Я… я не знаю.

— Как это?

— Да так, что я не уверен, что перевел правильно. Возможно, опять шифр, но… Если это так, то он мне не знаком. Подойди и посмотри сама.

Мулагеш встает у него за плечом и читает:

«Слушайте, слушайте, святые дети.

Близятся сверкающие белые берега и верное стадо, что сейчас плачет.

Сироты, брошенные и забытые, высевки войн, подобные снегу на бесконечной равнине.

Слушайте, слушайте.

Я слишком много времени провела здесь. Через слишком многое прошла. Мой разум, мои мысли, какая-то часть меня не подчиняются мне, и я не могу говорить связно. Я чувствую, что теряю себя, и не знаю, что это значит.

Нет, я знаю. Я знаю, что это значит.

Я мало убивала. Одно подтвержденное убийство, ничтожное дело, его недостаточно, недостаточно, чтобы отправиться туда. Туда уходят лишь воины, видите ли, те, чьи руки пролили океаны, озера крови.

Я стараюсь, мне так жаль.

Тот металл был каким-то странным. Необычным, небывалым, что-то пошло не так. Когда я подошла к нему, когда часами сидела в лаборатории, изучая его, ко мне приходили видения. Жуткие воспоминания о прошлом.

Как дрожало дуло пистолета, когда я его поднимала, она остолбенела от удивления, сотрясший меня удар, когда арбалетный болт вонзился в мое тело, и потом звук выстрела, выстрела из оружия в моей руке.

Поэтому я наблюдала за шахтами. Я не знаю зачем. Что-то было не так, а за чем мне еще наблюдать, и я смотрела, и смотрела, и смотрела.

Увидела фонарь. Потом свет погас. Видела одинокую фигуру, как кто-то крался через холмы, к деревьям, к древнему алтарю. Потом исчезла она, фигура.

Исчезла.

Я нашла тайный туннель. Я ждала, чтобы поймать их, когда они оттуда выйдут. Я попыталась, по крайней мере. Сразилась с ними. Но они ударили меня по голове, сильный удар, повезло им, повезло.

Я едва не умерла.

Я думаю, что почти умерла.

Умерла ли я.

А как это узнать наверняка.

Я могла бы спуститься в туннель, но я не знала, кто это был и что они там делали, потому я провела ритуал, последний ритуал, я думала, он мог сработать. Я чувствовала, что в прошлый раз у меня почти получилось, почти, почти, почти, как ключ в замке проворачивается, когда все бороздки подходят.

Я почувствовала — оно этого хотело. Мне просто нужно было попробовать это в правильном месте.

Шахты.

Я видела их там, забытую армию.

Они все еще там, за океаном, внизу в темноте.

С Ней.

Кто-то должен остановить это, остановить их.

Есть один человек, я выяснила про него, старик, который знает, как и что делать, знает про стародавние времена.

Одни говорят, что он человек, другие, что не человек, а идея в образе человека.

Но возможно.

Возможно, возможно, возможно, он, он знает песни противоположности Вуртьи, песни жертвенности.

Он знает ритуалы, о которых нет записей, о них не пишут, он знает тайные пути из нашего мира в следующий и обратные пути.

Он знает, как оно все было раньше.

Как жизнь течет к смерти, а смерть к жизни.

Память, старая и усохшая, ждет на острове.

Я должна найти его.

Я должна найти его и найти путь туда, чтобы покончить с ними, всех их убить, остановить то, что надвигается, чтобы оно не пришло.

Помните.

Помните обо мне, помните это.

Помните, что я попыталась».



Сигруд и Мулагеш молчат, обдумывая то, что написано. Комната неожиданно кажется темной и маленькой, и только огонь в камине едва освещает ее.

— М-да, — говорит Мулагеш. — Ну ладно. Итак. Что у нас в сухом остатке. Надо подумать.

— Удачи, — говорит Сигруд, вставая.

Он подходит к камину и выбивает об него трубку.

Мулагеш поднимает указательный палец.

— Ну ладно. Хм. Первое — это не Чудри прокопала подземный ход в тинадескитовые шахты. Его прорыл кто-то другой, и Чудри их подстерегала, но они сумели скрыться. Именно так она получила рану в голову, о которой мне рассказали, и именно так она проникла в шахты, чтобы провести ритуал «Окно на Белые Берега». К несчастью, есть немалый шанс, что те, кто прорыл туннель, увидели, что они обнаружены, и перестали им пользоваться. Так что, увы, в засаде сидеть теперь бессмысленно.

— А что, если они оставили в шахтах нечто, за чем им нужно было вернуться?

— Тогда это нечто придавило и расплющило в полдрекеля этим обвалом.

— Да. Ты права.

— Второе. — Мулагеш поднимает еще один палец. — Похоже, Чудри действительно ни при чем, в смысле не имеет отношения к убийствам. Но она села на хвост тем, кто это сделал, возможно, именно так она узнала про убийства — хотя вот как раз о них она в письме ни разу не упоминает.

— Если это письмо подлинное. Вот в чем дело-то.

— Ну да. Но давай пока считать его подлинным. Потому что, судя по письму, Чудри покинула Вуртьястан и отправилась… куда-то. Повидаться с кем-то, с каким-то вуртьястанским стариком, который знал ритуалы и церемонии, о каких даже местные слыхом не слыхивали. И Шара наверняка их тоже не знает.

— А как у него получилось так долго прожить? — интересуется Сигруд. — Миг случился почти девяносто лет тому назад.

— Восемьдесят шесть, если быть точным. Во время Мига и чумы несметные тыщи людей погибли, но ведь не все же. Может, кто-то уцелел, родил детей и передал им секрет. Но она как-то странно о нем говорит… идея в образе человека? Что это могло бы значить?

Они погружаются в молчание. И каждый надеется, что другого осенит догадка.

— Чего мы не знаем, — наконец произносит Сигруд, — того мы, увы, не знаем.

— Точно. Давай думать дальше. Третье, — и Мулагеш поднимает безымянный палец. — Похоже, Чудри посещали такие же, как у меня, видения, воспоминания о самых жестоких боях. Только я была в тинадескитовых шахтах, а ей все привиделось в лаборатории. Она тут пишет, что застрелила кого-то из пистолета, — Турин тянется через стол к досье Чудри и листает его, — и она получила награду за безупречную службу после «инцидента». Ты знаешь, что это значит.

Сигруд приставляет палец к виску и показывает, как нажимает на спусковой крючок. И говорит: «Пум!»

— Правильно. Значит, каким-то образом… каким-то образом тинадескит реагирует на людей с боевым прошлым, тех, кто участвовал в настоящем бою. Он как-то влияет на них, и они припоминают самые тяжелые моменты. Панду говорил, что он тоже видел такое. И я видела. И теперь вот Чудри. Но никто из них не упоминает, что наблюдал что-то из другой эпохи, как я.

— Может, — предполагает Сигруд, — это потому, что ты больше их всех людей убила?

— Мо… — тут она осекается и смотрит на него. — Почему ты так говоришь?

— Я был агентом министерства. Такая работа у меня была — сведения добывать. Я общался со многими солдатами.

Мулагеш смотрит, как он выбивает трубку, потом выковыривает что-то из зубов.

— И… что же ты слышал от них? — спрашивает она.

Он рассматривает вытащенное и бросает его в камин. Пламя шипит в ответ. Он смотрит холодно и пристально:

— Мне краснеть не из-за чего.

Они некоторое время взирают друг на друга: Мулагеш с недоверием и тревогой, Сигруд — спокойно и бесстрастно.

— Ты необычный человек, Сигруд йе Харквальдссон, — говорит она.

— Ты тоже, — невозмутимо отвечает он.

— Понятно. — Она покашливает, прочищая горло. — Хорошо. Возвращаемся к нашему разговору… После всех этих видений Чудри что-то заподозрила — прямо как я. Поэтому у меня вопрос: что, блин, есть такое в тинадеските, что от него глючит? И почему оно дает отрицательный результат при тестировании на божественное?

Она припоминает, что сказала Рада, проводя вскрытие: смерть отзывается эхом. А иногда, похоже, эхо вытесняет самую жизнь.

— Ни одно из чудес Вуртьи не работает, я правильно понимаю?

— Ни одно. Чудеса Вуртьи — пример чудес, которые перестали работать со смертью Божества. Это мне Шара сказала. Сказала, что Вуртья — хрестоматийный пример и все такое.

— Но я-то видела собственными глазами этот проклятый Город Клинков. И я видела, как призрак Вуртьи уничтожил шахты. А теперь мы знаем, что Чудри тоже видела город. И вот теперь думаю: а куда она могла деться? Уж не туда ли она отправилась?

Сигруд перестает протирать трубку:

— Ты считаешь, что Сумитра Чудри попала в вуртьястанское посмертие?

— Никто не знает, куда она исчезла, и вестей от нее нет, — говорит Мулагеш. — А кроме того человека, что выходил из туннеля, у нее и врагов-то не было. И она ясно говорит в письме, что куда-то хочет отправиться. Это единственное логичное объяснение — хотя на первый взгляд оно как раз самое нелогичное.

— Но зачем ей в Город Клинков?

— Она пришла к тому же выводу, что и я: близится Ночь Моря Клинков, вуртьястанский конец света. Она поняла, что он вполне реален и что кто-то пытается его приблизить. Возможно, Чудри отправилась туда, чтобы не дать ему совершиться. Но как она хотела это сделать… я не знаю.

Мулагеш отбрасывает расшифрованную записку на стол.

— Проклятье. Не первый раз мне хочется, чтобы Шара была с нами. Она бы знала, что делать.

Сигруд забивает трубку доверху. Зелье немилосердно воняет дешевым табаком.

— Почему бы тебе не спросить ее?

— Она сказала, что должна держаться в стороне. Что, типа, промышленные магнаты пристально за ней наблюдают. Это значит, что контактировать я с ней могу только так: отправить телеграмму через Мирград в Аханастан. Она несколько дней идти будет.

— А про канал экстренной связи она тебе говорила?

— В смысле? Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду канал связи для срочных сообщений.

— Это то же самое, и я ни демона не понимаю, что ты имеешь в виду.

Сигруд посасывает трубку и морщится, думая о чем-то.

— Ты действительно хочешь поговорить с ней?

— Ну… да, это было бы прекрасно, но…

— Так, замолчи. — Он подходит к окну и облизывает палец. — Теперь… как же эта фигня делалась? Ага, вот так…

И он начинает рисовать на стекле, его толстый палец едва касается окна, выписывая что-то невесомыми аккуратными движениями.

— Что это ты делаешь? — спрашивает Мулагеш. — Ты… ого!

На ее глазах палец Сигруда погружается в стекло, словно это не окно, а поверхность лужи, которую кто-то взял и повесил на стену.

— Оно работает, — тихо говорит Сигруд. — Отлично. Это чудо Олвос, а она не умерла, так что оно должно действовать.

Мулагеш пробирает дрожь. Что-то такое меняется в воздухе: словно их обступили тени, а огонь в камине разгорелся, но света от него стало меньше. А может, ее глаз просто не воспринимает оттенки этого нового нездешнего света.

В оконном стекле сейчас темно и мутно: Мулагеш видит через остальные стекла гавань, но в той части окна, которой коснулся Сигруд, черно. А еще ей теперь ясно слышится тихое тиканье — это часы, вот только в ее комнате нет часов…

— Я… думаю, получилось, — медленно говорит он, правда, в голосе его не хватает уверенности.

Кто-то бормочет:

— Хм-м… хм-м-м…

Мулагеш оглядывается, пытаясь найти источник звука:

— Что… что ты сейчас сделал?

Потом слышится, как кто-то или что-то двигается, но звук странный, словно доносится по металлической трубе и очень издалека.

— Шара? — говорит Сигруд. — Ты здесь?

И тут откуда-то слышится женский голос:

— Какого демона?..

Раздается щелчок — и чернота в окне сменяется золотистым светом. Это включилась маленькая лампа на прикроватной тумбочке. Да, с другой стороны стекла — тумбочка…

Но это же невозможно. За окном — гавань. И Северные моря. Но окно превратилось в нору, а Мулагеш заглядывает в нору и видит…

…Спальню. Спальню, принадлежащую женщине. Принадлежащую очень высокопоставленной женщине, судя по огромной кровати с балдахином и пологом, письменному столу прекрасной работы, огромным дедушкиным часам и бесчисленным портретам очень суровых государственных деятелей при парадных поясах и орденских лентах.

Она была здесь. Естественно. Это особняк премьер-министра.

Из-за полога высовывается лицо. Знакомое лицо, вот только седины в волосах и морщин прибавилось. И лицо это искажает неподдельная ярость.

— Что! Что! — злится Шара Комайд. — Какого демона ты делаешь, Сигруд?

Мулагеш охает:

— Ох. Мать твою за заднюю ногу…

* * *

^— Турин? — спрашивает Шара.

Голос ее идет откуда-то издалека и с помехами, словно не Шара сейчас говорит, а кто-то собрал ее голос, упаковал, перенес в комнату Мулагеш и распаковал над самым ее ухом. А еще в голосе чувствуется бесконечная усталость. И принадлежит он очень постаревшей женщине… такое впечатление, что Шара только и делала, что говорила, со дня их последней встречи…

— Турин, ты рехнулась? Мы не можем себе позволить так рисковать!

— Хорошо, — говорит Мулагеш. — Ух ты! Подожди-ка. Я и не знала, что такое можно провернуть.

Она недоверчиво осматривает стекло, словно пытается отыскать в нем какой-то тайный механизм.

— Это… это же чудо, правда?

— Блин, естественно, это чудо! А кроме того, сейчас три часа ночи! Может, мне еще о чем-нибудь вас информировать, прежде чем вы соблаговолите сообщить мне, какого эдакого вы вытащили меня из кровати в… неглиже! Это если предположить, что у вас есть причина. Причем уважительная!

Сигруд говорит:

— Турин думает, что твой агент отправилась в посмертие.

Шара хмурится:

— Что?

— Э-э-э… ну ладно, — говорит Мулагеш. — Давай я тебе все объясню.

И она пытается изложить свои соображения, причем получается не очень связно и стройно, хотя она только что, не сбиваясь, рассказала все Сигруду.

Шара слушает и не замечает, что рука ее отпустила полог, открывая взгляду ярко-розовую с голубым пижаму на пуговках.

— Но… Но это невозможно, Турин, — наконец говорит она. — Ты не могла ее видеть. Вуртья мертва.

— Я знаю.

— Абсолютно мертва.

— Я знаю! Как считаешь, над чем я думала все это время?

— Да, но… в смысле ее чудеса больше не работают! И я это точно знаю. Я несколько раз попробовала их совершить, в разных точках Континента. Это очень полезная штука, когда нужно понять, нет ли искажения реальности в том или ином месте, работают ли, как обычно, физические законы…

— Н-ничего не понимаю.

— Ладно. Одним словом, Божество, которое мы знаем как Вуртью, очень, очень давно покинуло пределы нашего мира.

— Я знаю. Но я видела то, что видела.

Шара вздыхает, шарит рукой по тумбочке и надевает очки. Затем идет к окну и говорит:

— Приложи свой перевод телеграммы Чудри к стеклу. Быстрее. Пока нас не застукали.

Мулагеш прижимает бумагу к стеклу — к ее удивлению, под пальцами у нее — самая обычная твердая поверхность.

Она не видит Шару и слышит только ее голос, пока та читает:

— Ох… боже ты мой… Бедная девочка, через что ей пришлось пройти…

— Так что ты понимаешь, насколько серьезна наша ситуация.

— Да, — говорит Шара. Голос у нее такой, словно она за эти минуты постарела еще лет на десять. — Можешь убрать от стекла записку, спасибо.

Мулагеш повинуется. Шара смотрит в пространство перед собой, устало смаргивая. Тут из-за полога кровати доносится тихое ласковое воркование. Шара тут же оживляется, бежит обратно к постели, просовывает голову между занавесями и тихо кого-то увещевает. А потом снова возвращается к окну.

— Там кто-то есть? — спрашивает Мулагеш.

— Что-то вроде того.

Судя по тону, Шара не желает продолжать разговор на эту тему.

— Когда ты последний раз спала? — спрашивает Мулагеш.

— Спала? — повторяет Шара. И пытается улыбнуться. — Я уж и забыла, что это такое — спать…

— Я так смотрю, дела неважно идут.

— О да. В смысле, да, неважно идут. Я думаю, это мой последний срок как премьер-министра.

— Что? Что будет со всеми твоими программами? С гаванью?

— Их закроют. Гавань — нет, они не смогут пойти против условий контракта, но все остальное они обглодают до кости. Если, конечно, новый премьер не пожелает оставить все как есть. Но это маловероятно. Ну ладно. — И она трет глаза. — Это может подождать. А кое-что подождать не может. Мы должны подумать вот о чем — о жертвенности.

— О чем?

— О жертвенности. Это многое объясняет. Ты знаешь историю святого Жургута? Как он сделал меч Вуртьи из руки своего сына?

— Что-то такое слыхала.

— Его сын — единственный его ребенок — пал в бою с жугостанцами. Это все случилось до того, как Божества объединились, конечно. Так или иначе, но вместо того, чтобы печалиться и оплакивать своего сына, он отрубил ему руку и преподнес ее в качестве жертвы Вуртье. Так велика была эта жертва, что рука преобразилась в оружие для нее, орудие убийства — меч Вуртьи.

— И он стал личным ее символом, — говорит Мулагеш.

— Точно. Но многие забывают, что эта жертва была принесена в подражание другой — и случилось это почти сто лет тому назад. Потому что Вуртья действительно первая из Божеств создала посмертие, но одной ей это было не под силу. Она же Божество разрушения. Она не могла ни строить, ни творить. У нее не имелось такой способности. Поэтому ей требовался кто-то, кто мог это делать. Ее противоположность, как писала Чудри, — Аханас.

— Аханас? — удивленно переспрашивает Мулагеш. — Божество… растений?

— Божество роста, Турин. Плодовитости, плодоносности, жизни — и созданий. Другими словами — полная антитеза Вуртьи. В древности, до того как Божества объединились, летописцы говорили, что Вуртья пришла к своей противоположности и запросила перемирия. И некоторое время Вуртья… ухаживала за ней.

— В смысле ухаживала? Как в…

— В смысле как влюбленные ухаживают, да, — кивает Шара. — Да, и в сексуальном смысле тоже.

— Но ведь Вуртья, она…

— Она была Божеством. А божественное очень трудно улавливается нашей речью, нашими словами. Большинство к нему вовсе неприменимо. Так или иначе, но скоро стало понятно, что Вуртья преследовала еще и другие цели помимо близких отношений. Она воспользовалась своей связью с Божеством Аханас, чтобы создать Город Клинков, призрачный остров, где последователи ждали ее после смерти. Обычно сотворение острова описывают так: два Божества вошли в море и белые берега поднялись под их ногами. Произошло это в полном согласии с их природой — и в полном противоречии ей: жизнь после смерти, созидание после разрушения. Это был акт творения с мощным полярным зарядом, и он потребовал от обоих Божеств такого единения, что их некоторое время трудно было отличить друг от друга. Но как только Вуртья получила то, что хотела, — как только она создала посмертие для своих последователей, — она отделилась от Аханас. Что было крайне нелегко на том этапе.

Мулагеш припоминает рисунки на стенах комнаты Чудри.

— Она отрубила себе руку, да? — тихо спрашивает она.

Шара склоняет голову к плечу:

— Как ты об этом узнала?

— Чудри нарисовала это на стене. Две фигуры на острове, одна отрубает себе руку по запястье. Она отрубила себе руку, пока Аханас держала ее, да?

Шара поправляет очки:

— Да. Да, отрубила. Мы, смертные, это представляем именно так, хотя для нас такое действие невозможно описать, оно неизъяснимо. Однако эта визуальная метафора подходит, да. Вуртье пришлось искалечить себя, чтобы освободиться от Аханас, быть верной своей природе и остаться Божеством, которому присягало ее стадо верных. Это действие оказалось невероятно травматичным для обоих Божеств, и, даже когда они объединились, эти два Божества и два народа держались на расстоянии друг от друга, не желая иметь ничего общего. Но я думаю, что наиболее травматичным это оказалось для Вуртьи.

— Почему?

— Она сильно изменилась. До этого события Вуртью показывали как четверорукого зверя с клыками, когтями и рогами. Эдакого монстра. Однако после ее уже изображали как четырехрукую человеческую женщину в доспехе и при оружии — с мечом и копьем. И она никогда больше не заговорила.

— Никогда?

— Никогда. О том преображении много написано. Некоторые считают, что она онемела вследствие этой травмы. Другие говорят, что отношения с Аханас ее изменили — она почувствовала вкус, пусть и мимолетный, жизни и любви. У нее появился новый опыт — не похожий на прежний, на опыт мук и разрушения. Как покровительница войны она даже представить себе не могла, что такое возможно. И вдруг — не только представила, но даже испытала. Она поняла, что подобное возможно. И тут ей пришлось оставить этот опыт позади и вернуться к тому, чем она была раньше.

— Зачем она это сделала?

Шара пожимает плечами:

— Я думаю, потому что ее люди нуждались в ней. Она пообещала им посмертие, и клятву нельзя нарушить. Клятва — она имеет особую власть, заключенную в ней самой. Вуртья до этого никогда не испытывала горечь поражения. Она и ее люди не проиграли ни одной битвы. Но, чтобы победить тогда, для того чтобы выиграть и создать жизнь после смерти для своих детей, ей пришлось нанести поражение самой себе, уязвить самую свою сущность. Пожертвовать собой. И опять же, мы снова видим внутреннюю противоречивость этого события: жизнь, обретаемая через смерть, победа в результате поражения. От этого, я думаю, она так никогда и не оправилась.

— Но какое это отношение имеет к тому, что сейчас происходит?

— Я подозреваю, — медленно говорит Шара, — что, если вуртьястанское посмертие до сих пор где-то существует, значит, его как-то можно связать с этим событием. Самопожертвование — это обетование в каком-то смысле, символический обмен силой. Вуртья отдала свою невероятную силу в обмен на посмертие для адептов. Я так думаю, что эта сила как-то пережила гнев каджа и ее можно где-то отыскать. Именно на нее заякорена жизнь после смерти для вуртьястанцев.

— Но… где же она? — спрашивает Мулагеш.

— Где что?

— Ну эта… я не знаю… сила?

— О, я понятия не имею, — говорит Шара. — Здесь невозможно рассуждать как обычно, наши слова не подходят для этого слоя реальности. Вуртья общалась с Аханас еще до того, как был заложен Мирград. Думаю, мы тут имеем дело с чем-то, что произошло на заре эпохи, когда Божества только появились и поняли, кто они такие.

— А может… может, это тинадескит?

— В смысле, что тинадескит и есть материальное воплощение ее силы? — переспрашивает Шара. — Это… Хм, а это хорошее предположение, Турин. Но тут все равно остается много вопросов: вот это существо, которое ты видела, этот призрак — если он имеет какое-то отношение к изначальной Вуртье, зачем бы ей разрушать шахты? Если тинадескит и есть источник ее власти?

— Ты сама сказала, что она была травмирована, — говорит Мулагеш. — Возможно, мы имеем дело с еще одним обезумевшим Божеством.

— Не исключено. Но все равно… как-то это не складывается. Вуртья не говорила, и большинство изображений — после того как она приняла гуманоидный облик — рисует ее с четырьмя руками, из которых одна — без кисти. А ты видела и слышала совсем другое существо. И мне, чтобы начать действовать, понадобится неопровержимое доказательство. У меня теперь гораздо меньше полномочий и власти, Турин.

— И… и как это все поможет мне понять, что делать дальше? — расстроенно спрашивает Мулагеш. — Мне не нужна история древнего мира, мне нужны наводки, зацепки!

Шара тяжело вздыхает. Какая же она хрупкая стала, подавленная… возможно, ее, Мулагеш, просьба — просто одна из тысяч, поступающих к Шаре каждый день.

— Я знаю. Я понимаю, что ты ждала другого. Но, боюсь, это все, чем я могу тебе помочь. Известно, что у вуртьястанцев был ритуал, позволявший заглянуть в жизнь после смерти, в Город Клинков, — «Окно на Белые Берега». А если есть ритуал, дающий возможность полностью переместиться туда, то это должен быть какой-то сплав вуртьястанского и аханастанского ритуалов. И из-за этого его никогда не описывали. Единственный человек, могущий знать про него наверняка, — тот самый старик, о котором писала Чудри.

— И он рассказал Чудри, как можно перенестись туда. И она отправилась туда, чтобы… в общем, чтобы остановить то, что могло случиться. Но она, похоже, не сумела это сделать.

— Я знаю, — говорит Шара. — Но у тебя — у тебя получится.

— Я и без твоих слов знаю, что должна сделать!

— Я не сказала, что у тебя должно получиться, — говорит Шара. — Я сказала, что у тебя получится. Я совершенно не сомневаюсь, Турин, что ты сможешь. Ты попадала в гораздо более серьезные передряги и справлялась с ситуациями сложнее нынешней. У тебя в распоряжении — целая крепость с солдатами. Плюс огромный флот в гавани. Они не горят желанием тебе помочь, но все равно это ресурс, на который ты можешь рассчитывать.

— Ну и как, проклятье, я сумею их использовать? — злится Мулагеш.

— Помнишь, как в Мирграде, — отвечает Шара, — ты убедила меня обрушить туннель, ведущий к Престолу Мира. А ведь это было величайшее открытие в новейшей истории, и я только что его совершила…

— Я… проклятье, да я не помню!

— А я помню. Ты была несносна и агрессивна.

Мулагеш смотрит на нее неверящим взглядом:

— Ну… ну спасибо тебе, задери тебя демоны целым взводом!

— У тебя талант, — говорит Шара, — талант знать и чувствовать, что ты на правильном пути. Даже если остальные тебя не поддерживают. И ты следуешь своим чувствам не потому, что тебе так хочется, а потому, что все другие пути тебе отвратительны. С тобой поэтому невероятно сложно иметь дело. Зато ты можешь отыскать выход из ситуации, когда остальные просто бы сдались.

— Но… но мы же про Божество, хреново Божество с тобой говорим! Уверена, если ты скажешь министерству, что тут назревает…

— У нас нет доказательств, — уточняет Шара. — Никакой конкретики, никаких улик — лишь твое свидетельство и записка от Чудри. Только несвязное письмо от сошедшего с ума агента, который ко всему прочему еще неизвестно куда делся, и то, что ты видела — вот только ты здесь с секретным заданием, о котором никто даже подозревать не должен. Если я использую ту малость, что у нас есть, ради мобилизации наших сил для противостояния Божеству, которое что-то там себе думает, есть немалый шанс, что случится нечто вроде государственного переворота.

— Переворот? — ахает Мулагеш. — В Сайпуре?

— Я уверена, что начнется это как импичмент, — устало говорит Шара. — Или что-нибудь похожее — мало ли цивилизованных предлогов у цивилизованных людей… Но я точно знаю: в армии и в промышленности есть люди, которые это будут лоббировать и в конце концов протолкнут. Чтобы закинуть тебя сюда, я нарушила слишком много правил, Турин. Без неопровержимых доказательств мои оппоненты в Галадеше скажут, что я все сфабриковала, пытаясь найти поддержку, в которой мне уже отказано. А когда все уляжется, эти люди придут к власти, причем не только над Сайпуром. И это будет совсем не на пользу ни Сайпуру, ни миру в целом.

Мулагеш потирает лоб:

— Я-то думала, что ты этих жеваных кротов на фиг отовсюду повыкидывала… Ну, после того как тебя премьером избрали…

Шара горько улыбается:

— Увы, но жеваных кротов оказалось слишком много.

— Значит, помощи не будет, — вздыхает Мулагеш. — Даже после того, что у нас тут случилось.

— Нет, нет. Ты не одна. Напротив, у тебя есть Сиг…

Она осекается и заглядывает Мулагеш за плечо. Та поворачивается и видит, что Сигруд вскочил на ноги и тихонько подкрадывается к стене. Он изучает голую стену снизу доверху, смотрит на Шару и тихонько качает головой.

Шара одними губами произносит:

— Удачи…

Потом проводит пальцами по стеклу и исчезает. Стекло снова становится прозрачным.

Сигруд разворачивается к стене и ощупывает лепной герб. Его пальцы находят зуб кита. Он нажимает на него, и с громким щелканьем стена открывается. Тайная дверь!

Сигруд тут же бросается внутрь. Раздается крик то ли удивления, то ли боли. Мулагеш уже выхватила «карусель» и нацелила ее на тайную дверь. Палец она пока не кладет на спусковой крючок, отходит к стене, в которой открылась дверь, и держит пистолет на уровне головы.

Кто-то вываливается в комнату — этому кому-то дали хорошего пинка. Мулагеш инстинктивно прицеливается в голову и через несколько секунд понимает, что у этого кого-то, которого она держит на мушке, светлые волосы, элегантная стрижка, голубые глаза и сурового вида очки. И глаза эти смотрят на нее с нескрываемой яростью.

— Демон вас забери, — говорит Мулагеш. — Сигню, я тут смотрю на папу твоего и думаю: у вас в семье что, дверью не принято пользоваться?

* * *

Сигруд делает шаг к тайному ходу и захлопывает створку.

— Да как ты смеешь! — вскрикивает Сигню. — Как ты смеешь так обращаться со мной!

Не обращая на нее внимания, он снова садится на кушетку спиной к ним и раскуривает трубку.

Мулагеш смотрит на стену:

— Я так понимаю, ты просто забыла мне сказать, что у меня в комнате есть вторая дверка.

— А ты не спрашивала, — сердито отзывается Сигню. — Хотя ты прекрасно знала, что у нас в штаб-квартире везде есть двери для персонала. И в этом номере тоже, поскольку это вице-президентский сьют. — Тут она осматривается и, видя разбросанные куриные кости и табак, замечает: — Впрочем, ты и здесь в своем репертуаре.

— А зачем мне такая дверь в комнате, не подскажешь?

— Если бы ты заказала еду в номер, ее бы принесли как раз через эту дверь! Что здесь такого-то?

— Я могу заказывать еду в номер?

— А для чего, по-твоему, в углу есть кнопка с надписью: «Позвоните, если вам что-то нужно»? — Она снова смотрит на Мулагеш, которая продолжает нацеливать пистолет. — Пожалуйста, опусти оружие.

— Что ты слышала? — спрашивает Мулагеш.

Сигню оглядывается — видно, ищет третьего собеседника, голос которого слышался из-за двери.

— Ничего.

— Наглая ложь.

— Я сюда не подслушивать пришла!

— Возможно. Но именно за этим мы тебя застукали. — Мулагеш опускает пистолет и ставит друг против друга два кресла. Садится в одно и жестом приглашает Сигню занять другое. Та медленно опускается на сиденье. — Итак. Что ты слышала?

— Вы не можете в меня выстрелить, — хорохорится Сигню. — Это собственность моей компании. Я могу встать и уйти, когда захочу. Даже прямо сейчас.

— А ты попытайся, — отзывается Мулагеш. — Может, у меня и одна рука, однако я очень хорошо знаю, как удержать человека и не оставить следов на теле.

Сигню смотрит на отца:

— И ты позволишь ей это сделать?

— Я припоминаю, — говорит он, — что сегодня ты представила меня сварщикам, а потом ушла и бросила одного. Знаешь, это не слишком приятно — отдуваться за всех, притом что разговор был непростой.

— Я… я клянусь, — говорит Сигню, — вы двое меня доведете до ручки! Пользы от вас никакой, одни проблемы! Естественно, вы объединились против меня — вы же давно друг друга знаете…