– Ничего. Надо разрабатывать. Лопатой поорудую и разойдусь, – улыбнулась тетя Роза.

Она говорила немного медленнее, чем раньше, но с виду казалась прежней. Если бы не рука.

– Вот – думала, залечат, а вылечили, – улыбнулась сторожиха.

– Да куда ж ты от нас денешься! – воскликнула тетя Света. – Тебе еще работать и работать!

Мы ели пирог тети Светы и пили чай. Заведующая обнимала тетю Розу, и я догадалась, что они давно знакомы, и заведующая тоже знала про болезнь сторожихи. И тоже держала слово – никому не рассказывала. Мы с Филей объелись пирога так, что дышать не могли. Филя даже лег на свое место и захрапел. Он очень смешно храпел. Все смеялись.

– Тебя дома-то не потеряют? – ахнула тетя Света.

– Нет, – ответила я.

Все вдруг замолчали. Даже Люська. Тетя Роза меня обняла.

– Иди домой. Осторожнее, – велела она.

Я послушно встала и пошла домой.

– Дал же бог кому-то такую девочку, а она не нужна оказалась, – услышала я за спиной. Говорила тетя Света.

На следующий день тетя Роза привычно орудовала лопатой, разгребая дорожки. Все было как раньше. Зинаида Петровна объявила про утренник. На главную роль претендовали Лена Синицына, Света Иванова и – неожиданно – Юля Козлова.

Эта девочка никогда не числилась в списках любимчиков. Даже при Елене Ивановне. У нее был диатез – корки и язвы покрывали руки, как перчатки. Когда Юля волновалась, она расчесывала запястья до крови. Мама надевала ей на руки варежки, чтобы она не расчесывала болячки, и Юля сидела в группе в варежках. Не могла ни рисовать, ни вырезать аппликации. Очень часто Юля плакала – руки нестерпимо чесались. Мне становилось ее жалко. Стасик не испытывал к Юле каких-то особых чувств, но именно он придумал способ облегчить ее страдания. Мне кажется, ему просто было интересно найти необычный способ чесания. Стасик дал Юле пластмассовый нож для резки пластилина. Показал, как сбоку пропихивать под варежку. После этого Юля не так часто плакала. А потом Зинаида Петровна нашла в ее кармане пластмассовый нож и отобрала, после чего стала еще туже привязывать ей варежки к запястьям. Юля опять часто плакала – руки не просто чесались, а еще и болели. Зинаида Петровна привязывала варежки так старательно, что на Юлиных запястьях оставались следы от резинки. И вдруг Зинаида Петровна объявила, что на главную роль также претендует Юля Кузнецова, при условии, что выучит слова и будет громко говорить.

Я подсела к Юле – уж очень несчастной она выглядела.

– Я не хочу главную роль, – призналась она.

– Почему тебя вдруг назначили, если ты не хочешь? – удивилась я.

– Принесешь конфету, расскажу, – ответила Юля.

Все знали, что Юле нельзя конфеты. Как и сгущенку, шоколадки, вафли и сдобные булочки. Юля ведь была не просто толстой девочкой, а очень толстой, и диатез у нее начинался от любого мучного изделия.

– Юля, тебе нельзя, – сказала я. После болезни тети Розы мне хотелось одного, чтобы все были здоровы и не болели. Ведь когда заболеваешь по-настоящему, это страшно. Я поверила в рассказы тети Розы про смерти от разных болезней. Ведь она сама чуть не умерла! Я думала, что и Юля может умереть от диатеза.

– Ну и что? – спросила Юля. – Я хочу конфету. Если вы со мной дружите, принесите конфету.

– У меня нет, ты же знаешь.

– Ну как хочешь. А я могу сделать так, чтобы мою роль тебе отдали, – объявила Юля.

– Это как?

– Принесешь конфету, скажу, – ответила Юля.

Тогда я поняла, что даже страдающие девочки могут быть злыми. И те, кого ты жалеешь, бывают очень противными на самом деле. Я убеждала себя в том, что Юля просто не понимает, что заболеть бывает очень страшно. Она не видела болтающейся как плеть руки тети Розы. Не видела, как тетя Света плачет, переливая свой лечебный бульон в банку, чтобы отвезти тете Розе в больницу. Она не видела, как Люська, ругаясь, чистит дорожки, что делать совсем не обязана. Но она каждый день чистила дорожки, потому что «не сволочь», как сказала повариха.

– Мне не нужна роль. А тебе нельзя сладкое, – ответила я.

– Ну и пусть нельзя! – Юля вдруг заплакала, но не так, как обычно, когда сидела в варежках. Она заплакала по-настоящему, очень горько. – Мне никогда ничего нельзя, а лучше все равно не становится. Я не могу больше терпеть. Я старалась, но не хочу. Надоело. Все надоело. И лечение, и эти дурацкие варежки. Я хочу конфету. Обычную, шоколадную. Всего одну. Пусть со мной потом будет что угодно, мне все равно. Ты бы побыла на моем месте, тоже бы стала злая. Мама говорит, надо потерпеть, и все пройдет. А ничего не проходит! Ненавижу эти мази, которыми меня мажут. Все ненавижу. Руки свои ненавижу. Лучше бы их уже отрезали! Врачи тоже не знают, чем меня лечить. Только твердят, что нельзя сладкое. Пожалуйста, мне так хочется, всего одну конфетку, хоть кусочек шоколадки, хоть одну-единственную карамельку. Мне больно. Все время. Руки чешутся. Я уже не могу терпеть. Мама совсем с ума сошла. Она меня к какой-то бабке возила, и та отвар сделала. Каждый день я должна этот отвар пить. А он воняет так, что меня рвать начинает. И горький ужасно. Я делаю глоток, меня рвет. Мама ждет, когда приступ пройдет, и заставляет сделать еще глоток. Еще и рот мне зажимает, чтобы не вырвало. Хуже, чем Елена Ивановна, когда Стасику вареный лук впихивала. У тебя было так, что хочется чего-то до одури, так что только об этом и думаешь? С утра до ночи. И даже ночью снится, что я ем конфету или торт.

– Было. Я так есть иногда хотела, что у меня голова кружилась и живот болел, – призналась я.

– Я так же хочу конфету. Понимаешь?

– Нет, не понимаю. Я есть хотела. Мне было все равно что. Суп, котлету, хоть кусок хлеба.

– Не думай, что я совсем плохая, ладно?

Юля плакала так горько, что я сама чуть не заплакала от отчаяния и бессилия. Я ведь и вправду не представляла себе, что она переживает каждый день и как мучается. И решила, что достану Юле конфету во что бы то ни стало. Но у меня действительно дома никогда конфет не бывало, никаких. Мама считала, что от сладкого портятся зубы, особенно от карамелек. Да и я к сладкому относилась спокойно, больше любила выпечку – пирожки, слойки. То, что посытнее. Иногда мама приносила мне шоколадку, но и к шоколаду я не пристрастилась – гематоген казался в сто раз вкуснее.

Я рассказала Стасику про Юлю, и он решил мне помочь. Точнее, не мне, а Юле. Наверное, он тоже ее пожалел. Или понимал, насколько ей плохо. Те, кто пережил хоть какую-то боль, физическую или моральную, больше понимают в чужих желаниях, страхах и ощущениях. И способны на сострадание. Меня потрясло, что Юля готова была отрезать себе руки, чтобы не мучиться. Стасику я тоже про это рассказала. Он просто кивнул и уже на следующий день принес из дома две конфеты – «Белочку» и «Мишку на Севере».

Он положил их перед Юлей, убедившись, что Зинаида Петровна не обращает на нас внимания. Юля пыталась развернуть обертку конфеты. Поскольку ее руки были примотаны к варежкам, она не могла справиться самостоятельно. И опять заплакала. Я развернула ей конфету и хотела положить ей в рот, но Юля меня остановила.

– Порежь, пожалуйста, на маленькие кусочки, – попросила она.

Я достала пластмассовый нож для пластилина и аккуратно разрезала одну конфету на маленькие кубики. Юля открыла рот, и я положила ей на язык один кубик. Она даже закрыла глаза от удовольствия, пока жевала.

– Ты больше не хочешь? – спросила я.

– Хочу. Но давай ты их спрячешь. Я буду каждый день есть по кусочку. Мне не станет хуже. Никто не догадается.

– Куда спрятать? – опешила я.

– Положи в коробку с конструктором. В него все равно никто не играет.

Я завернула конфету в обертку и спрятала в коробку. Юля впервые за долгое время, казалось, была счастлива. Я даже ею залюбовалась. Неужели можно испытывать такое удовольствие от крошечного кусочка конфеты? Юля улыбалась как дурочка. Как сумасшедшая. Кстати, сумасшедших я раньше не видела, но почему-то знала, что так, как Юля, могут улыбаться только те, кто совсем ку-ку на голову.

Но уже на следующий день все изменилось. Юля потребовала достать конфету и дать ей два кусочка. Я положила ей в рот сладость.

– А ты помнишь, что обещала? – спросила я осторожно. – Рассказать, как ты главную роль можешь получить.

– Моя мама попросила Зинаиду Петровну, – ответила Юля, жуя второй кусок конфеты. – Мама сказала, что хочет запомнить, какая я была до больницы. И пока я вроде бы нормальная. Врачи говорили, что дальше хуже будет. В смысле, со мной хуже. Естественно, воспитательница согласилась. Ахала и охала. Она, наверное, подумала, что я умру. Да ей вообще наплевать, кто роль получит. Просто моя мама первая попросила и надавила на жалость. Она это умеет. Давно. Так мою болезнь выставляет, что ее все жалеют. Мама даже рада, что я руки расчесываю. Потом всем об этом рассказывает. Маме нравится, что ее считают героиней. И нравится, когда жалеют. А мне противно. Ненавижу, когда она начинает рассказывать про то, какая я больная и несчастная. Она будет рада, если я умру. Тогда ее вообще все жалеть начнут. Мама будет ходить счастливая и наслаждаться своим горем.

– Почему ты сказала, что знаешь способ, как мне роль отдать? – спросила я, не в силах переварить то, что рассказала Юля про свою маму.

– Обманула. Ну, сначала я правда хотела попросить маму, чтобы она попросила Зинаиду Петровну. А сейчас не хочу.

– А я поверила, что тебе плохо, – сказала я, – думала, это твое вроде как последнее желание.

– Ну да. Ты оказалась еще большей дурой, чем я о тебе думала. И Стасик твой чокнутый. Вы прямо парочка. Я думала, ты достанешь мне конфету, если я попрошу роль тебе отдать. А ты, оказывается, добренькая у нас. Я же не знала, что тебе жалко меня станет. И Стасик твой тоже начнет меня жалеть. Мне главная роль не нужна, но за тебя я точно не буду просить. Вот еще, делать нечего! И не такая я уж больная, как тебе рассказала. Это я специально. Мама так часто делает. Всякие ужасы про меня рассказывает и плачет. У меня вообще-то уже все заживает. Обманули дурака на четыре кулака!

Если честно, я не знала, как на это реагировать.

– Я конфеты выброшу или сама съем, – сказала я. – Тебе больше не дам. Сиди тут в варежках.

– Это мы еще посмотрим! – заявила Юля. – Тогда я расскажу Зинаиде Петровне, что ты уходишь со Стасиком за веранду и неизвестно, что вы там делаете!

– Мы ничего такого не делаем! Просто разговариваем!

– Ага, это ты воспитательнице потом объясняй. А еще я скажу, что вы со Стасиком сбегаете во время прогулки на пятидневку и всякие гадости про Зинаиду Петровну говорите.

– Мы ничего такого не говорим. – Я впала в ступор, не зная, чего еще ждать от Юли.

– Ну и что? Кому поверят? Мне или вам? Двум чокнутым, которых только и мечтают из группы выгнать? Или мне – больной, несчастной девочке, которая все время плачет?

– Я все равно не дам тебе конфету. Говори что хочешь. – Я решила не поддаваться на шантаж.

– Думаешь, тебя повариха защитит? А я маме расскажу, что ты на кухню бегаешь и лишнюю еду ешь. А еще расскажу, что ты к сторожихе ходишь и с собакой играешь. А у собаки блохи и бешенство.

– У Фили нет блох. И он не бешеный. – Я готова была заорать, ударить Юлю и сдерживалась из последних сил. Я и предположить не могла, что она не только на меня наговорит, но и на тетю Розу и Филю.

– А вот приедут с проверкой и будут разбираться. И твоего Филю на живодерню отправят! – Юля радостно рассмеялась.

– Ты… ты… хуже всех. Хуже, чем Елена Ивановна и Зинаида Петровна. – Я все-таки заплакала. С такой подлостью я еще не сталкивалась и оказалась не готова к тому, что ударить может не только по мне, но и по близким людям. И даже по Филе, который совсем ни при чем.

– Я же говорю, что ты дура, – спокойно сказала Юля.

Я не знала, как поступить. Боялась не за себя, а за Филю, Стасика, тетю Свету, тетю Розу, воспитательниц с пятидневки. Юля могла сделать то, что обещала, в чем я успела убедиться. Ей было наплевать на других. Волновали только ее желания, сводившиеся к конфетам. Я решила сдаться, чтобы не навредить остальным. И я лучше Юли знала, что Зинаида Петровна поверит ей, а не нам со Стасиком. Да, тетя Света могла меня защитить, но и моя вина очевидна. Ведь это я давала Юле конфеты, которые принес Стасик. Так что Юля вполне могла пожаловаться, что я насильно ее накормила сладким. Ведь она все время сидела в варежках и не имела возможности нарезать конфеты на квадратики и спрятать их в коробку. Так что по всему выходило, что именно я – главная преступница.

– Хорошо, я дам тебе конфету.

– Ага. А когда эти две закончатся, принесешь еще. Только не конфету, а шоколадку, – обрадовалась Юля.

– Где я тебе найду шоколадку? – У меня даже дыхание перехватило. Ладно еще – конфеты. Но шоколадка – это не какая-то карамелька.

– Ну уж придумаешь что-нибудь. Или твой умный дружок поможет, – хмыкнула Юля, довольная тем, что ее шантаж удался.

Я скормила ей две конфеты и все думала, как найти выход из положения. Стасик если и заметил мое состояние, то виду не подал.

В один из вечеров, когда я даже чай пить не могла от волнения и ужаса, что мне решительно негде достать для Юли шоколадку, дядя Коля вдруг принес мне плитку. Я так радовалась угощению, чуть не прыгала на месте, что даже мама удивилась. Дядя Коля обрадовался и пообещал принести еще, раз уж я, оказывается, такая сластена. Он еще приговаривал: «Какая хорошая девочка. Радуется шоколадке, будто я ей куклу немецкую принес». Мама улыбалась и кивала – да, ее дочь умеет радоваться малому, она меня так воспитала.

Шоколадку я отнесла Юле и с ужасом думала, чего она попросит в следующий раз. Она попросила сгущенку.

– Где я тебе ее найду? Ты совсем с ума сошла? – Я чуть не кричала от ужаса.

– Ну и про шоколадку ты так говорила, а нашла, – довольно улыбалась Юля.

– Давай я принесу тебе конфеты! – чуть ли не умоляла ее я.

– Нет, хочу сгущенку, – отрезала Юля. – А то всем все расскажу. Начну с Фили! Так и знай.

Сгущенку я могла найти только на кухне тети Светы. Но воровать целую банку? На это я не могла решиться. Даже Юлин шантаж не заставил бы меня предать тетю Свету и доставить удовольствие Люське, которая только рада была бы подловить меня на чем-нибудь плохом. Нам иногда давали сгущенку к сырникам. Я ждала почти неделю. Юля подходила ко мне и спрашивала, когда я принесу обещанное. Наконец нам дали сырники, политые сверху не сметаной, а сгущенкой. В тот день я побежала на кухню и стала выскребать на блюдце остатки из уже пустых банок сгущенки. Мне удалось наскрести целых две столовые ложки, когда меня застукала за этим занятием тетя Света. Рядом, на соседнем столе, стояли две открытые и полные банки, но я упорно выгребала лакомство из пустых. Я перепугалась до одури и ждала, что тетя Света начнет меня ругать и выгонит навсегда из кухни. Но она, увидев, как я скребу чайной ложкой по стенкам пустой банки, хотя могла взять полную, расплакалась и ушла, ничего мне не сказав. Я набрала половину блюдца и принесла Юле.

– Ну наконец-то! – обрадовалась та и открыла рот. Я не только должна была доставать ей лакомства, но еще и кормить ими. Ломать шоколадку, вкладывать ей в рот, ждать, когда она прожует. Юля меня изводила каждый день – я то доставала из тайника шоколадку, то снова прятала, потому что Юля решала съесть ее позже. Я стала дерганой и обозленной. Шарахалась от каждой тени.

– Давай, – велела мне Юля и открыла рот.

Я набрала из блюдца ложку сгущенки и уже собиралась кормить Юлю. Но вдруг за моей спиной оказался Стасик. Он забрал у меня ложку и быстро засунул в рот. Почмокал. Потом зачерпнул из блюдца еще немного и снова съел. Я смотрела на него с ужасом. Ведь он не знал, чем Юля мне угрожала и почему я принесла ей эту сгущенку! Юля же даже орать не стала. Она настолько обалдела от поступка Стасика, что молчала и смотрела, как он ест сгущенку.

У меня закружилась голова. Я не знала, что будет дальше. Юля наверняка теперь все расскажет маме, воспитательнице. Но хуже всего было то, что у меня в голове сидела одна мысль – Стасик терпеть не может сгущенку, почему он ее тогда ест? Он тоже сошел с ума? Я совсем растерялась, не зная, что и думать.

– Теперь я точно все расскажу! – объявила Юля. У нее вдруг стало такое лицо, что я испугалась. Злое, как у крысы. Крыс я видела не раз – на помойке. Они, как и бродячие собаки, чувствовали себя там спокойно. Бегали, останавливались и никого не боялись. Крысы были даже страшнее собак. Наглые, злые.

– Нет, не расскажешь, – спокойно ответил Стасик и проглотил еще одну ложку сгущенки, поводив этой самой ложкой перед Юлиным носом.

– Это еще почему? – Юля смотрела, как Стасик тянется к тарелке, где осталось совсем мало сгущенки.

– Потому что ты сама снимала варежки и ела все, что хотела, – ответил он, – и даже забрала из шкафчика мои конфеты. А они точно там лежали, а потом пропали.

– Я ничего не забирала! Тебе никто не поверит! – Наверное, Юля хотела закричать, но ей удалось только зашипеть. Она не понимала, почему Стасик ее не боится так, как боялась я.

– Поверят. Моя мама сама положила мне в шкафчик конфеты. Так я ее попросил, – ответил Стасик.

– И ты их сам съел, – не отступала Юля.

– Нет, я не люблю конфеты, – рассмеялся Стасик.

– А я в варежках сижу. Я не могла их сама взять. – Наконец у Юли прорезался голос, и она закричала. – Я скажу, что ты принес, а Ретуза меня насильно накормила конфетами, чтобы ей моя роль в спектакле досталась!

– Нет. Ты сама ела. Сама взяла из моего шкафчика, и сама съела, – улыбнулся мой друг. – Я тебе подрезал резинки. Так что ты спокойно можешь снять свои варежки.

Юля дернула руками, и резинки тут же лопнули. Она стянула варежки и, не в силах совладать с желанием, потянулась к тарелке со сгущенкой, чтобы доесть хотя бы последнюю ложку. На это Стасик и рассчитывал.

– Юля, это как? – за нами появилась Зинаида Петровна. – Не ожидала от тебя такого!

Юля сидела без варежек, держа в руках ложку.

Зинаида Петровна не знала, что еще сказать, но вряд ли в тот момент требовались еще какие-то доказательства. Юлю застали на месте преступления.

– Это они виноваты! Это они мне отрезали варежки! – закричала Юля.

– Нехорошо врать, – строго сказала Зинаида Петровна. – Мне придется все рассказать твоей маме.

– Это не я. Это они! Они меня конфетами кормили! И шоколадкой! И за верандой прячутся!

– Юля, успокойся, – еще строже сказала Зинаида Петровна. – Я хочу, чтобы ты признала свою вину. Тогда тебе станет легче.

– Но это не я! – Юля заплакала. – Это все они! Они приносили мне конфеты и кормили меня специально! Ретуза своровала сгущенку на кухне и тоже хотела меня накормить, чтобы мне плохо стало! А Стасик ей помогал! Ретуза мою главную роль хотела! А еще Филя – у него блохи и бешенство! Я все расскажу маме!

Я посмотрела на Стасика – он улыбался. Зинаида Петровна смотрела на Юлю с сочувствием, и было понятно, что она ей не верит. Да, все это звучало очень странно. Я ворую и насильно ее кормлю, у Фили – блохи. Юле стоило остановиться на одном обвинении.

– Да, придется все рассказать твоей маме. Я вынуждена это сделать, – сказала Зинаида Петровна.

– Она вам не поверит! Она мне поверит! – орала Юля и пыталась засунуть руки обратно в варежки.

Я подслушала разговор воспитательницы с мамой Юли. Зинаида Петровна сказала, что я не то что конфеты не могла в садик принести, а радуюсь лишнему куску хлеба. Откуда у меня конфеты? Моя мать даже ужином забывает меня покормить, а вы говорите – конфеты. А Стасик очень сложный мальчик, у него с едой всегда проблемы. Ладно еще вареный лук и вареную морковку из супа выбирает, не может проглотить, но и сгущенку терпеть не может. Такие пищевые странности. С вареньем еще может сырники съесть, но точно не со сгущенкой. А у вас ведь дома всегда конфеты шоколадные есть? Юлина мама подтвердила, да, есть. Стоят в вазочке, но на верхней полке, чтобы Юля не достала. И да, и «Белочка», и «Мишка на Севере» всегда лежат для гостей.

– Ну вот, все совпадает, – констатировала Зинаида Петровна.

В присутствии Юлиной мамы Зинаида Петровна достала коробку с конструктором и продемонстрировала две пустые обертки от конфет. Но это не мы сдали Юлю, а Ленка. Она заметила, что я все время хожу к коробкам и что-то приношу оттуда Юле. Ленка тоже хотела главную роль, так что быстро сообразила, как устранить конкурентку.

– Дети часто врут, особенно во время болезни, – сказала Зинаида Петровна, доказав тем самым виновность Юли.

Главную роль Зинаида Петровна отдала Ленке, проявившей бдительность и заботу по отношению к подруге.

– Обратитесь к неврологу, – посоветовала Зинаида Петровна Юлиной маме. – Юля говорит что-то странное, невразумительное. У нее фантазии. Возможно, это реакция на болезнь или на лекарства. Но у нее появились страхи – она боится бешеных собак.

– Спасибо, я все поняла, – сказала Юлина мама. – Я так надеялась, что мы сами справимся, но, видимо, не получается. Юля еще ребенок, она не понимает, как может себе навредить. Хорошо, вы вовремя заметили и отреагировали. Она и вправду изменилась. Стала изворотливой, скрытной. Начинала плакать по пустякам. Теперь я понимаю – она это специально все делала. Но чтобы врать? И на друзей наговаривать?

– Не на друзей, не волнуйтесь, – поспешила успокоить родительницу Зинаида Петровна. – Она выбрала детей, которые, как бы вам сказать, не очень благополучные. Ну вы понимаете. От них всего можно ожидать. Тем более они дружат. Проблемные дети всегда ищут того, кто им ближе. Как правило, такого же проблемного ребенка. Вот и эти двое… Ретуза… то есть Рита со Стасиком. Юле было удобно свалить все на них. Но в данном случае я могу вас заверить, они совершенно ни при чем. Я бы первая их наказала, если бы знала, что именно они виноваты.

– Да, понимаю. Юля хорошая девочка. Всегда была послушной, ласковой. Это болезнь… Она ее сильно изменила.

На следующий день Юля в садик не пришла, но еще через день появилась. Я к ней не подходила. Она сама подошла.

– Меня в больницу кладут, – сказала она. – Надолго. Может, навсегда.

– В больницу? – переспросила я. – Ты не врешь?

– Нет, не вру. Мама давно хотела, но теперь точно решила. Она думает, я там похудею и мои руки пройдут.

– Ты не боишься? – спросила я.

– Нет. Лучше в больнице, чем здесь, в саду с вами. Ненавижу вас всех. Особенно тебя со Стасиком. И варежки эти ненавижу. И Зинаиду Петровну тоже. Лучше бы вы все умерли.

– Так нельзя говорить. – Мне стало вдруг очень страшно.

– Можно. Мама тоже думает, что лучше бы меня уже не стало. Отмучиться один раз, отплакаться и дальше жить спокойно. Я с детства болею и никак не поправляюсь. У мамы уже сил нет на меня. Она так всем и говорит. Я еще в роддоме чуть не умерла. Но меня врачи спасли. Мама думает, что лучше бы тогда не спасли. Для меня лучше. И для нее тоже. Я никогда не буду нормальной. Из-за меня папа от мамы ушел. Из-за того, что я больная и некрасивая. А у папы все красивые и здоровые в семье. Он сказал, что мама виновата в том, что я такая родилась. Мама тоже стала думать, что она во всем виновата, раз я так себя повела.

– Нет, ты неправильно думаешь. Если мама для тебя роль попросила, значит, она тебя любит. Моя мама никогда бы для меня ничего не попросила, – сказала я. Ведь обещала себе не разговаривать с Юлей, но не сдержалась.

– Мама попросила для меня роль, потому что ждала, что мой папа придет на мое выступление, а потом даст денег на больницу. Но папа не хотел давать, с выступлением или без. У него новая жена. Она ему не разрешает нам деньги давать. Папа ее слушается. Это она папу убедила, будто мама виновата в том, что я такая. А вчера папа приезжал. Поэтому меня в больницу кладут. Значит, все-таки дал денег. Мама рада.

Я молчала, не зная, что ответить.

Стасик подошел, как всегда незаметно, и дал Юле конфеты. Халву в шоколаде. Аж две штуки. Я никогда не пробовала халву в шоколаде. Юля засунула обе конфеты за щеки.

– Тебе же правда нельзя. Разве ты не хочешь выздороветь? – спросила я.

Про то, что у нее все проходит, Юля наврала. Ее руки от пальцев до запястий были покрыты красной коркой, будто обожженные. Опухшие, страшные. Я верила в то, что Юле было больно. Даже не знаю, как она вообще терпела. На щеках и шее у нее тоже появились красные разводы, будто кто-то вылил ей краску на лицо.

– Нет. Не хочу быть как вы все. Меня, больную, хотя бы жалеют. А вас – нет, – ответила Юля. – Я больна по-другому. А вы – с головой не дружите. И, кстати, я знаю заклинание. Если его сказать, то сбудется.

– Какое заклинание? – спросила я.

– Если тебя кто-то обидел, надо на него беду наслать. Пожелать. Три раза сказать: «Пусть беда придет к…» и назвать имя.

– Врешь, – сказала я, – ты просто так говоришь или опять конфету потребуешь?

– Нет, не вру. Не нужны мне ваши конфеты.

– Чем докажешь?

– Я произнесла это заклинание для Елены Ивановны, и ее уволили.

– Ты врешь. Ее уволили из-за меня, – призналась я.

– Ну и что? Главное, сработало. Может, мое заклинание помогло тебе. Теперь надо на Зинаиду Петровну наслать проклятие.

– Зачем?

Юля вместо ответа начала сдирать варежку. На запястье оказалась ярко-алая полоса – воспитательница слишком туго затянула резинку.

– Помоги мне, – попросила Юля и протянула руку. Я развязала узел. Юля стянула варежку и начала чесаться. Пальцы на руке были красными и опухшими, как протухшие сосиски. Мне стало противно, и я отвернулась.

– Скажешь со мной заклинание? Если вместе, то сильнее подействует, – спросила Юля.

– Нет, – ответила я.

– Ну и зря. А я скажу.

Юля произнесла слова. После чего поплевала через плечо и дотронулась рукой до лба, затем одного и другого плеча.

– А это зачем? – спросила я.

– Не знаю. Так бабушка всегда делает, – ответила Юля. – Она сначала что-то шепчет, а потом вот так делает рукой. Только через плечо не плюет. Мама плюет. Когда черную кошку видит или когда соль рассыплет.

– А когда сработает проклятие?

– Иногда бывает сразу, иногда потом.

– А ты еще на кого-то говорила свои слова?

– Да, на новую жену моего папы. Поэтому у нее нет детей. Мама думала, если у папы появятся другие дети, он больше не будет давать нам деньги. Поэтому я так сделала.

– Тебе никогда не хотелось иметь сестру или брата?

– Хотела. Очень. Я люблю малышей. Папа бы увидел, что я их люблю, и стал бы чаще меня видеть. Но мама не понимает.

– А Зинаида Петровна после твоего этого… умрет?

– Нет. Это другое заклятие. Она просто исчезнет. Как Елена Ивановна.

– Откуда ты все знаешь про заклятия?

– От бабушки. Она все время что-то шепчет. Воду заговаривает и ложку серебряную в банку кладет. Воду через дверную ручку переливает. Водой брызгает на меня, чтобы я выздоровела. А один раз она соседке булавки в дверь втыкала. Я не знаю, от чего.

Я рассказала Юле про дядю Колю, который поселился в нашей квартире и говорит плохие слова, а мама смеется. Я спросила, есть ли какое заклятие на такие случаи.

– Пожелай, чтобы он заболел, – посоветовала Юля.

– Если он заболеет, мама будет его лечить и жалеть. Ты сама говорила, что больных всех жалеют и заботятся.

– Нет. Не будет. Только сначала. Больные никому не нужны, – ответила Юля.

– Почему не нужны? – удивилась я.

– А то ты сама не знаешь! Ты же никогда не болеешь. Потому что знаешь – мама дома тебя не оставит, а в садик отправит. И я знаю, что не нужна папе, а маме жизнь сломала. Она сама так нашей соседке сказала. Я только бабушке нужна. Да и то только для того, чтобы она свои заговоры и отвары на мне пробовала. Бабушка думает, что мои руки – наказание за мамины грехи, только я не знаю, что такое грехи. Бабушка с мамой ругаются все время из-за меня и из-за папы. Бабушка говорит, что мама сама виновата, что папа ушел. Хотя, когда он с нами жил, бабушка его не любила. Скорей бы меня в больницу положили. Чтобы я уже не слышала, как ругаются мама с бабушкой. Говорят, медсестры очень добрые и заботливые.

– Тебе не жалко? – спросила я.

– Кого? – не поняла Юля.

– Ну всех, на кого ты заклятие говорила?

– Не жалко. Они же меня не жалели. Хочешь, я на твоего дядю Колю заклятие скажу?

– Не знаю… Может, не надо? Может, он сам… уйдет?

– Тебе же этот дядя Коля не нравится!

– Нет.

– И ты не хочешь, чтобы он с вами жил?

– Не хочу.

– Ну и давай его прогоним! – обрадовалась Юля и опять быстро произнесла заговор. Мне даже показалась, что она сделала это с удовольствием.

Я убеждала себя в том, что заклятие – очередные бабкины враки. И что оно точно не сработает в моем случае. Юля даже не видела дядю Колю! И я почти поверила в то, что Юля – просто выдумщица и врушка. Какой всегда и была.

Вечером я пришла из садика и увидела, что весь коридор завален коробками. Дядя Коля собирал какие-то непонятные ящики.

– Вот, кухню купили. И уголок, – радостно объявил мне он.

Я не понимала, как можно купить кухню, которая у нас и так есть, а уголок считала упражнением, которое мы делали в садике на физкультуре. Я решила, что дядя Коля совсем глупый, и ушла в комнату играть. Я плохо себя чувствовала от того, что мама опять задерживалась на работе, – я хотела ей сказать, что мне страшно идти домой одной. Я собиралась ее попросить, чтобы она меня опять встречала. Хотя бы через день. Или чтобы снова отдала на пятидневку. А еще я не понимала, почему дядя Коля у нас дома, когда мамы нет. Мама ведь запрещала открывать дверь посторонним. Даже погорельцам, которые ходили по квартирам и собирали ненужные вещи, мама никогда не открывала и через дверь говорила, чтобы они ушли и у нас ничего нет. А тут посторонний дядя Коля хозяйничал в нашей квартире. К тому же я не знала, должна ли с ним разговаривать или нет?

Я играла в дочки-матери и вышла на кухню, чтобы набрать воды в игрушечный чайник. Дядя Коля вытащил с балкона стремянку, взял дрель и установил насадку.

– Сейчас повесим, – объявил он мне.

– А мама когда придет? – спросила я. – Я есть хочу.

– Вон на столе деньги. Сходи в булочную, купи себе что-нибудь, – ответил дядя Коля.

Я взяла деньги и, встав в коридоре, подглядывала. Мама никогда не разрешала мне покупать в булочной бублики или слойки, считая, что это лишнее. Я хотела уточнить у дяди Коли, правда ли мне можно купить все, что захочется? Еще я прекрасно знала, что стремянка старая и сломана на второй ступеньке сверху. Поэтому стояла на пороге кухни и думала – что сделать сначала? Спросить про слойку и бублик или предупредить про стремянку? Или ничего не говорить? Мне кажется, я слишком увлеклась собственными размышлениями и даже решила, что бублики и слойка важнее сломанной ступеньки. Дядя Коля ведь взрослый, так что сам догадается, что стремянка сломана.

Дядя Коля поднялся по стремянке, нашел отметку и начал сверлить стену. Ему было неудобно, и он, продолжая сверлить, поставил ногу на ту самую сломанную перекладину. Что случилось дальше, я прекрасно запомнила. И даже потом, когда вспоминала, страха не чувствовала. Ни капельки. Я совсем не испугалась. Из садика одной возвращаться куда страшнее. Я даже подошла поближе, чтобы все рассмотреть, запомнить и рассказать потом Стасику. Дрель выскользнула из руки дяди Коли, он упал со стремянки, и весь пол на кухне вдруг стал красным. Дядя Коля закричал. Я никогда не слышала, чтобы так кричали взрослые. Он даже перекричал нашу соседку сверху, которая вопила так, что ее было слышно у нас на кухне, и в ванной, и еще двумя этажами ниже. Но куда больше меня беспокоил пол – кто будет его отмывать? Неужели так и останется? Про пол, залитый кровью, я беспокоилась больше, чем о дяде Коле, на что имелись основания. У меня были одни-единственные белые колготки для утренников и других важных мероприятий в садике. Мама купила мне их навырост, потому что белые колготки требовались не так часто. Я подвязывала их резинкой на талии, чтобы не свалились. И на одном утреннике, еще в средней группе, я упала. Разбила коленки, причем до крови. К концу дня колготки прилипли к моим болячкам, и вечером я с трудом их отодрала. На колготках остались кровяные следы. Мама их застирала, как могла, но пятна все равно остались. Мама не собиралась покупать мне новые колготки, и я очень переживала, что все увидят эти темные пятна.

Я знала, что нужно звонить в «Скорую помощь» – этому нас еще Елена Ивановна учила. И про пожар тоже. И про милицию. Воспитательница особенно настаивала на вызове «Скорой помощи», потому что «каждая минута может стать последней», как она нам говорила. Я сняла телефонную трубку и опять задумалась. Я прекрасно знала порядок действий – поздороваться, назвать адрес, фамилию и сообщить, что случилось. Но я не знала, как фамилия дяди Коли и где он живет. А если бы я сообщила наш адрес, получалось, что он живет у нас, а это не так. Еще я боялась, что меня спросят, кто такой дядя Коля. Мой папа, отчим? Как мне отвечать? Так что я решила сообщить то, что знала наверняка, и набрала «03».

– Здравствуйте, дядя Коля упал со стремянки. У него кровь. До свидания, – сказала я и положила телефонную трубку.

Поскольку Елена Ивановна не говорила, что в подобных случаях нужно делать дальше, я решила пойти в булочную. Купила себе два посыпанных сахаром рогалика и съела их прямо у дверей магазина. А потом пошла домой. Как ни странно, я совсем не боялась возвращаться одна, хотя булочная находилась дальше, чем детский сад. Наоборот, мне вдруг стало спокойно и тепло. Рогалики оказались очень вкусными, так что я даже немного пожалела дядю Колю. Ведь он разрешил мне их купить. Уже около дома я решила покачаться на качелях и три раза скатилась с горки. На детской площадке я встретила Игоря Левашова, и он рассказал, что они на пятидневке каждый вечер перед сном смотрят диафильмы. Я решила сегодня же попросить маму, чтобы она вернула меня на пятидневку.

Когда я вернулась, мама оказалась уже дома. Она кричала, бегала с полотенцем и даже не заметила моего присутствия, впрочем, как и отсутствия. В квартире толпились соседи. Потом приехали врачи, и дядю Колю увезли. Значит, я все сделала правильно – врачи же приехали. Конечно, мне не удалось поговорить с мамой. Но и про рогалики меня никто не спросил. Больше дядю Колю я никогда не видела. Мама часто плакала, но снова стала забирать меня из детского сада и даже не опаздывала. Мне было интересно, что стало с дядей Колей, но у мамы я не решалась узнать. Почему-то мне казалось, что дядя Коля остался без руки, а кому он нужен однорукий? Мне – точно нет. Маме, получается, тоже.

– Я ведь позвонила в «Скорую помощь». – Я рассказала Стасику про стремянку.

Стасик равнодушно пожал плечами. Он так всегда делал, когда не интересовался услышанным. Тогда я рассказала ему, что из дяди Коли вытекло столько крови, что залило весь пол на кухне. Стасику стало интересно, и он продолжал слушать. Я рассказала ему про рогалики и про то, что теперь мама меня опять забирает из сада.

– Тебе повезло. У тебя не будет отчима, – сказал Стасик.

– А если бы я предупредила дядю Колю о стремянке и он бы не упал? Он бы тогда женился на маме и стал бы у нас жить?

– Наверное, – ответил Стасик.

Я тут же ему поверила, потому что он разбирался в отчимах.

– Не хочу отчима, – объявила я.

– Детей не спрашивают.

– А у меня и отца нет. Тогда как считается? Если нет отца, то все равно отчим?

– Не знаю, – ответил Стасик.

Тогда я окончательно решила, что иногда бездействие лучше действия. Это плохо для других, но для себя хорошо. Если у меня не было отца, зачем мне отчим? Тем более дядя Коля?

С того дня у меня остались двадцать копеек, которые я так и не потратила. Я хранила монетки не в память о дяде Коле, а потому что никак не могла решить, что лучше купить – рогалик или бублик. Маме про двадцать копеек я ничего не сказала.



Дядю Колю я забыла быстрее, чем ожидала, поскольку сбылось проклятие Юли Козловой. Зинаида Петровна заболела. Так сказала заведующая. Она пришла к нам в группу и торжественно попросила быть хорошими детьми, не шуметь, играть, рисовать, но тихо. Мы оказались предоставлены сами себе на целый день. Даже Стасик улыбнулся. Никто шуметь и не собирался. Стасик нашел на столе Зинаиды Петровны книжки с детскими рассказами и засел в углу читать. Остальные играли, брали игрушки с верхних полок, которые Зинаида Петровна не разрешала доставать, чтобы мы их не сломали.

Так прошло три счастливых дня. Нам никто не драл головы расческой. Кто хотел гулять – выходил с другой группой, кто не хотел – не выходил. Еду приносила Люська, а я опять могла помогать на кухне тете Свете. Я надела свой любимый фартук и косынку и была счастлива.

Через три дня заведующая снова зашла к нам в группу и сообщила, что наша любимая Зинаида Петровна не вернется, но нам скоро найдут другую воспитательницу. А пока за нами будет присматривать нянечка тетя Катя.

И только в тот момент я поняла, что Юлькино проклятие сработало не только на Зинаиду Петровну, но и на дядю Колю. Я и забыла, что Юля тогда успела сказать свои слова на дядю Колю. Мне вдруг стало страшно. Я побежала к Стасику и рассказала про Юлины заговоры.

– Ерунда, – ответил он.

– А вот и не ерунда. Все сбылось! – настаивала я.

– Совпадение, – ответил Стасик.

– А если нет? А если все правда?

Я не находила себе места. С одной стороны, я обрадовалась, поверив в то, что могу управлять людьми. Если мне кто-то не понравится, я могла сказать заклятие. Чтобы этот человек просто исчез, будто его и не существовало. С другой, получалось, вина за дядю Колю лежит на мне. Я же рассказала про него Юле. Я не знала, что должна чувствовать – вину или радость. Спросить у Юли невозможно – она в садик не ходила. Наверное, ее все-таки положили в больницу. И вот еще одно совпадение – ни на меня, ни на Юлю никто не мог подумать. Ну, что это из-за нас все случилось. Никто ведь так и не узнал, что я была дома, когда с дядей Колей произошло несчастье. Мама думала, что я гуляла и ничего не видела. А Юля уже неделю не ходила в садик, когда пропала Зинаида Петровна. Так что мы оставались вне подозрений. Но эта мысль меня не успокоила, а даже наоборот. Мне было не по себе. Да еще Стасик не верил в заговоры, что меня тоже беспокоило. Светка с Ленкой ходили грустные – наш утренник опять отменили, потому что с нами некому было репетировать.

Тетя Катя большую часть дня дремала, сидя на стульчике. Если вдруг раздавался крик или громкий хлопок, нянечка просыпалась, охала, хваталась за сердце и искала в карманах таблетки. Мы старались не шуметь. Но не потому, что переживали за здоровье тети Кати. Нянечка оказалась злее, чем все воспитательницы, вместе взятые. Но мы это не сразу поняли. С виду тетя Катя казалась обычной, очень похожей на добрую бабушку. Если честно, когда она была просто нянечкой, мы ее даже не замечали.

Но тогда я еще не думала о тете Кате, мои мысли занимала Зинаида Петровна и посланное на нее проклятие. Неожиданно в садик снова стала ходить Юля.

– Тебя не положили в больницу? – удивилась я.

– Нет. Бабушка не дала. Она такой скандал маме устроила! – ответила Юля.

– А твои руки? Опять будешь в варежках?

– Не-а. Видишь, почти все прошло. – Юля показала мне руки, которые уже не были похожи на кровавые перчатки. Даже пальцы выглядели нормально, а не сосисками. – Теперь я могу рисовать.

Юля начала рисовать принцессу. Без шеи и без рук. Только голова и платье.

– Сработало, – призналась ей я.

– Что сработало? – спросила Юля.

– Твое проклятие.

– Естественно. – Юля даже не удивилась.

– И что будет с Зинаидой Петровной? Она умрет?

– Не знаю, вряд ли, – спокойно ответила Юля.

– А какая у нее беда случилась?

– Какая разница? Главное, что ее здесь больше не будет.

– Только придет другая воспитательница.

– Пусть приходит. Они все одинаковые. Только притворяются по-разному. Одни сразу злые, а другие – потом становятся. Ты разве еще не поняла? Детей никто не любит. Ни родители, ни воспитатели.

– Не все не любят. Бабушки любят. И папы. И на пятидневке воспитательницы детей любят.

– На пятидневке воспитателям платят больше, вот они и добренькие. А про папу и бабушку ты ничего не знаешь. У тебя их никогда не было, поэтому ты себе и придумала, что они хорошие. У меня есть и папа, и бабушка, только они меня бросили. Папа ушел от мамы, а бабушка уехала и не хочет разговаривать с мамой. Мама собиралась меня в больницу положить, чтобы я стала нормальной. Но это вранье. Она думала, что папа вернется. Его совесть замучает, и он снова с нами будет жить. Из-за меня. Вроде бы папа так и собирался сделать. А бабушка узнала про мамин план и разругалась с ней. Бабушка моего папу никогда не любила. После того как папа ушел от мамы, бабушка вообще его возненавидела. Они так кричали, что я чуть не оглохла. Зато теперь я могу делать все, что вздумается. Маме все равно. Она сказала, что ей никто не нужен и все надоели. Что она одна хочет жить нормально. Но я не знаю, как это – нормально?

– И что, например, ты хочешь?

– Рисовать. Я люблю рисовать. Очень. А в варежках не могла. Мама обещала меня к лошадям свозить. Я очень лошадей люблю. Очень хочу покататься. Но мама забыла про свое обещание. Как обычно. Ты знаешь, что взрослые всегда забывают исполнять то, что обещают? А у лошадей губы мягкие, и они любят сахар и яблоки.

– Если у тебя почти все прошло, значит, ты не попадешь в больницу?

– Не знаю. Врачи сказали маме, что со мной можно подождать. Но она уже «настроилась», как она говорила. Папа, пока меня обследовали, почти каждый день приходил и приносил мне игрушки. Мама ему ужин готовила, наряжалась, ждала. Мы в кино ходили все вместе. И мороженое ели. Мне мороженое разрешали. Представляешь? Мама все время смеялась, как дурочка. Будто ей пять лет.

– Ты, наверное, рада?

– Нет. Чему радоваться? Мама совсем глупая стала. Она не понимает, что папа ни ее, ни меня больше не любит. Он нас еле терпит и хочет поскорее сбежать. Мы ему не нужны, только мешаем. А мама в него вцепилась и не отпускает. Она на что-то еще надеется. И меня подговаривает, чтобы я папе позвонила и попросила приехать. Если мама звонит, папа не всегда приезжает, а если я звоню, то всегда. Папа знает, что меня мама подговаривает, но ничего не говорит.

– А зачем ты звонишь?

– Не знаю. Мне все равно. Мама не любит папу, но хочет с ним жить. Папа не любит маму, но делает вид, что все хорошо, и дает ей надежду. Когда они вдвоем, я им вообще не нужна. Я к бабушке хочу. Но мама меня не отпускает. Говорит, бабушка на меня плохо влияет. Поэтому они так сильно поругались, что вообще не разговаривают. Лучше бы не папа, а бабушка ко мне приезжала. Она думает, что папа к маме не вернется, даже если я в больнице окажусь. Но и она меня бросила, получается. Если я ей звоню, она не берет трубку. Думает, это мама ей звонит. Бабушка не хочет с мамой общаться, и я ей тоже стала не нужна. Я уже и сама мечтаю попасть в больницу. Жаль, что не получилось.

– А вдруг там тебе будет плохо или больно? – спросила я.

– Ну и что? Я привыкла. Вообще не хочу домой возвращаться. Лучше бы подольше в больнице полежать. Я слышала, что некоторые дети на много месяцев остаются в больнице. Вот бы и мне так! Мне все надоели. И ты надоела. Отстань! Не мешай рисовать!

– Дядя Коля пропал, – сообщила я Юле, прежде чем уйти. – Он упал со стремянки в тот же день, когда ты сказала свое заклятие. Дрель из руки выскочила. Крови было много. Весь пол залит.

– Ну и хорошо. – Юля старательно рисовала очередную безрукую принцессу.

Если дальнейшая судьба дяди Коли меня вообще не волновала, то узнать, какая болезнь настигла Зинаиду Петровну, я хотела во что бы то ни стало. Все ответы нашлись на кухне. К моему присутствию там все так привыкли, что уже не замечали. Люська по страшному секрету рассказала тете Свете, что у Зинаиды Петровны был выкидыш и она не может пока вернуться на работу, потому что не может смотреть на детей.

– От кого? – спросила тетя Света.

– Какая разница?

– Большая. Зинка не была замужем, значит, для нее это лучший вариант.

Люська убежала плакать в туалет.

– Что такое выкидыш? – спросила я у Стасика, не сомневаясь в том, что у него есть ответ.

– Когда ребенок умирает в животе и не хочет рождаться.

– Откуда ты знаешь?

– У моей мамы так было. Когда она только начала жить с отчимом. А потом через год мой брат родился.

– Ты все еще не веришь, что проклятие Юли сбылось?

– Нет.

– А я верю. Не знаю почему, но верю.

Новая воспитательница для нашей группы никак не находилась, тетя Катя дремала на стульчике, и мы все ходили на цыпочках. Особенно после случая с Митей Милославским и Надей Кузнецовой.

Митя болел, но не так сильно, как Юля Козлова. Мне даже стало казаться, что Елена Ивановна была права – в нашу группу будто специально набрали странных и больных детей. Нервных, чудных, с проблемами и заболеваниями на любой вкус.

Так вот, помимо Юли у нас был Митя. Я не знаю, как называлась его болезнь. Он тоже считался странным, но по-другому, не таким странным, как Стасик. Митя плохо говорил, не выговаривал «эр», «эл» и еще штук десять звуков не мог произнести. При этом он был умным и добрым. И очень радостным, что меня всегда поражало. Никто так не умел смеяться и восхищаться по пустякам, как Митя. В нем была… детскость. Он любил играть, бегать, прыгать, делать то, что положено детям. Он готов был поделиться любой игрушкой. И соглашался играть в дочки-матери, даже исполнять роль дочки. Ему нравились салки, догонялки, куличики, крепости из снега, снежинки из бумаги. Он искренне любил заниматься тем, что мы – все остальные дети – делали не по желанию, а по принуждению. Митю никто не считал дурачком, что обычно происходит с такими детьми. Наоборот. С ним всегда хотелось играть. Если он начинал смеяться, то так заразительно, что вся группа покатывалась от хохота. Митя заметно отличался от всех нас. И я ему, если честно, завидовала. Он многого не понимал или не хотел понимать. Обычный ребенок, не умеющий врать, притворяться, заискивать, предавать.

Митю водили на занятия с логопедом. Мы все говорили хорошо, поскольку такое умение позволяло выживать в детском саду, ведь никто из воспитателей не станет разбираться в невнятном лепете ребенка, чтобы понять, хочет он пить или в туалет. Мы не знали, кто такой логопед и что он делает с Митей. Всех детей, кто плохо говорил, отправляли в специальный садик. Не знаю, почему Митю у нас оставили.

Он однажды рассказал, что на занятиях ему массируют язык и залезают в рот разными приспособлениями. Конечно, я решила, что это очень похоже на стоматолога, и тут же начала Митю жалеть и опекать. Как и все в группе. Над ним никто не смел смеяться, когда он пытался рассказать стишок. Митя всегда улыбался. Но как-то виновато и нерешительно. Мы тоже улыбались, чтобы его подбодрить. Даже злобная Ленка никогда не задирала Митю. Елена Ивановна, когда видела Митину улыбку, становилась просто бешеной, сразу начинала орать:

– Что ты лыбишься все время? Разве не знаешь поговорку: смех без причины – признак дурачины? Хочешь в сад для дебилов? Скоро тебя переведут, не волнуйся!

Что такое сад для дебилов, мы точно не знали – никто из нас там не был. Да и на пятидневке оказалась только я и смогла вернуться. Но все понимали – ничего хорошего в том садике нет и быть не может, раз уж им грозит Елена Ивановна. Из сада для дебилов дети шли не в обычную школу, а в «лесную», о чем нам тоже рассказывала Елена Ивановна. Мне, если честно, нравилось название «лесная школа», и я не понимала, почему туда отправляют детей с различными отклонениями. В сад для дебилов, например, ушла Тома, еще из средней группы. У нее было косоглазие, она ходила в здоровенных очках, державшихся на голове с помощью бельевой резинки, и иногда одно стекло в очках ей заклеивали пластырем. Тома могла видеть только одним глазом. Но ее тоже никогда не дразнили. Она точно не была дебилкой, а очень даже умной. Умнее меня, Светки, Ленки и большинства девочек в группе. Но ее почему-то перевели, чтобы она не ходила в сад для «нормальных» детей. Митю хотели причислить к дебилам из-за того, что он правильно звуки не выговаривал. А Антона туда отправили только за то, что он слишком подвижный. Он все время бегал, даже в группе, спокойно ходить вообще не мог. Перескакивал через стулья, во все врезался, падал и снова бежал. А еще он не умел шагать. Ни на месте, ни строем. Каждое утро на гимнастике мы учились шагать в строю и поворачиваться налево-направо-кругом. Антон шагал левой рукой и левой же ногой или правой рукой и правой ногой. А на месте мог повернуться только кругом, да еще и с перекрутом. Он не понимал, как можно наполовину повернуться. Елена Ивановна чего только ни делала – и кричала, и била его по рукам и ногам, но Антон никак не мог научиться шагать и поворачиваться в нужную сторону. Он путал право и лево. За это его и перевели – Елена Ивановна настояла. Тому и Антона я, конечно, прекрасно помнила и жалела, что их больше нет в нашей группе. Но именно с Митей я не хотела расставаться. Он был удивительным, необычным. Если он замечал, что у кого-то на щеку упала ресница, то заставлял ее взять, загадать желание и сдунуть с ладони. Он верил, что улетевшая ресничка исполнит желание. И вместе с ним в это верили все мы. Митя считал, что божьи коровки улетают на небо, а цветки сирени – если найдешь пять лепестков – тоже исполнят желание или просто принесут счастье. Кто из нас в старшей группе верил в Деда Мороза? Никто. Кроме Мити. И мы не хотели, чтобы он знал правду, которую нам еще в средней группе рассказали – Дедов Морозов не существует. Как и бабок-ежек, снегурочек, домовых, леших и прочих персонажей. Только Митя верил в сказки. Наверное, нам повезло, что с нами в группе оставался такой странный мальчик. Он продлевал нам детство, которого мы лишались раньше положенного срока. Митя был нашим чудом. Если он находился рядом, то и мы чувствовали себя детьми.

Митя, наверное, и хотел бы не улыбаться, но не мог. Он умел восхищаться, восторгаться и просто радоваться в отличие от всех нас, у которых еще в ясельной группе выбили эти чувства. Родители и воспитатели считали, что излишняя эмоциональность у ребенка – признак психического нездоровья. Нормальный ребенок должен быть послушен и тих. Он не имеет права кричать, орать, плакать, громко смеяться, грустить. Из нас с младенчества выбивали все эмоции и присущий только детям интерес к жизни. Из Мити все это выбить не удалось. Он на прогулке мог найти муравьев и смотреть, как они дерутся за крошку хлеба. Тут же придумывал муравьям имена и целую историю о том, как эта крошка попала именно сюда и куда ее сейчас потащат. Все его истории были веселыми. Он очень точно подмечал детали. Именно Митя как-то сказал, что попугай (еще до того, как я его придушила) очень похож на саму заведующую. Особенно прической. Мы все тогда смеялись. Но мы хохотали зло, а Митя – по-доброму. Он говорил, что повариха тетя Света похожа на кастрюлю с манной кашей – железная снаружи, но мягкая, без единого комочка, внутри. А Люська – на запеканку из макарон. Остатки, залитые яйцом. Не блюдо, а не пойми что. Куда лучше – макароны отдельно, а яйца в омлете. Зинаиду Петровну он сравнивал с клюквой в сахаре; нам иногда давали ее на полдник. Сверху вроде в сахаре, а как раскусишь, то кислятина такая, что зубы сводит. Митя отличался от нас. И за это его все любили. Поэтому то, что произошло потом, потрясло всех без исключения. Даже Светка Иванова с Ленкой Синицыной плакали и обещали все рассказать родителям, которые были знакомы с заведующей. Но не рассказали, гадины.

В тот день ничего не предвещало беды. Тетя Катя дремала на своем стульчике, а мы были предоставлены сами себе. Мальчишки затеяли игру в салки, потому что изнывали от скуки – из-за отсутствия воспитательницы мы не лепили поделки, не учились считать яблоки и не выводили закорючки в прописях. Кто-то из мальчишек пробегал мимо шкафа и задел рукой коробки с конструкторами. Эти конструкторы никто не любил. Из железяк, склизких на ощупь и устрашающих на вид, предлагалось собрать машину, трактор или танк, но справиться с заданием мог только умный Стасик. Для остальных, даже мальчиков, разобраться в схемах, запчастях и прикрутить все шурупы куда надо, оказывалось немыслимой задачей. Да и в итоге получалась страшенная машина, из которой торчали во все стороны гайки. Стасик собрал из конструктора трактор, и тот так и стоял на верхней полке шкафа – разобрать его никто не решался, потому что потом не соберешь ни за что в жизни. Все конструкторы были сложены в шкафу на отдельной полке. И именно они и упали, прямо на пол, а не на ковер. Грохот стоял на всю группу. Тетя Катя проснулась, подскочила на стуле и схватила первого попавшегося под руку ребенка. Попавшимся ребенком оказался Митя, который покормил рыбок в аквариуме и просто проходил мимо.

Тетя Катя затащила его в кладовку, где после ликвидации склада Елены Ивановны хранились ведра, швабры, запасные матрасы, и закрыла дверь на ключ. Мы начали убеждать тетю Катю, что Митя вообще ни при чем, он даже не бегал, а рыбок кормил. Виновники происшествия тут же признались, что это они бегали и уронили коробки, и готовы были понести наказание за Митю. Но тете Кате было все равно. Она никого не желала слушать.

Нянечка вернулась на свой стул и задремала. Мы на цыпочках подходили к кладовке и пытались поддержать Митю. Шептали, надеясь, что он нас слышит. Стасик читал ему вслух сказку. Но из кладовки не доносилось ни звука, и было непонятно – слышит нас Митя или нет. Когда тетя Катя очнулась от дремоты – наступило время обеда, и Люська привезла кастрюли, – мы стали умолять выпустить Митю, который ни в чем не виноват. Тетя Катя долго не могла понять, о чем мы ей говорим. Она и забыла, что заперла ребенка в кладовке. Наконец, она открыла дверь. Митя вышел спокойно и казался с виду спокойным. Мы все бросились к нему. Митя улыбался как обычно, и мы обрадовались – все обошлось. Но уже на вечерней прогулке он не стал с нами играть в «салки – ножки навесу» и в «колечко-колечко», хотя очень любил эти игры и мы специально для него их затеяли. Первым заметил странности, естественно, Стасик.

– Митя молчит, – сказал Стасик, – даже про птиц и кормушку не стал разговаривать.

Митя очень любил птиц, животных, насекомых, и, если бы не он, наши аквариумные рыбки сдохли бы от голода, как и черепаха. Только Митя следил за тем, чтобы они нормально питались даже в отсутствие воспитательницы. Про животных Митя мог рассказывать часами, забывая о том, что не произносит половины звуков. Он рассказывал настолько интересно, что мы все тоже не замечали, что он плохо говорит. Если Митя не поддержал разговора про птиц и кормушки – развешанные на деревьях пакеты из-под молока с вырезанными окошками, – значит, действительно случилось страшное.

На следующий день Митя опять молчал. Но он кормил рыбок и улыбался. И на следующий день тоже. Стасик пытался его разговорить. Не потому, что переживал, а потому, что не любил, когда что-то шло не так, как раньше, и на вопрос не находился ответ. Благодаря настойчивости Стасика, который каким-то образом смог вытащить из Мити пару слов, мы узнали, в чем дело. Митя после нескольких часов, проведенных в темной кладовке, стал заикаться. Причем сильно. Если раньше он тут же начинал тараторить, то теперь долго пристраивал язык во рту, чтобы издать хотя бы звук. Он пытался, но не мог. Как будто ему на горло кто-то наступил, как на шланг для полива. Когда тетя Роза поливала деревья и цветы на клумбах, растягивая длинный шланг, кто-нибудь обязательно на него наступал, после чего шланг плевался водой и шипел. Но если со шлангом все понятно, то с Митей мы не знали, что делать. Это казалось по-настоящему страшным. И обидным. Митю нельзя наказывать, он вообще был самым лучшим ребенком из всех из нас.

Я вдруг ясно поняла, что в любой момент может случиться что-нибудь страшное. Например, можно вдруг начать заикаться. Так, что слова из себя не выдавишь. И никто, совершенно никто не будет в этом виноват. И никто не понесет наказания. А еще я убедилась в том, что самые ужасные расправы достаются тем, кто их вовсе не заслуживает. Если бы меня заперли в темной кладовке, я бы, конечно, выдержала. Но Митя не смог. Он был слабым. А я уже была сильной. Как и Стасик. Он бы тоже выдержал, начав складывать в уме числа или придумав себе другое занятие, которое позволило бы ему не обращать внимания на страх. А Митя сильным не был. И сидение в кладовке не сделало его сильнее. К сожалению. Он все еще улыбался. Но не говорил. Мы все просили его рассказать про рыбок. Светка даже принесла из дома новую рыбку для аквариума, чтобы порадовать Митю. Он, казалось, обрадовался новой рыбке и улыбнулся Светке. Даже попытался пристроить язык и выдавить что-то вроде «спасибо». Но смог лишь промычать что-то. Светка заплакала. Даже Ленку произошедшее с Митей изменило. Она сказала, что все расскажет своему папе, чтобы тетю Катю наказали. И я не сомневалась в том, что точно расскажет: не тот случай, чтобы врать. Но шли дни, а тетя Катя как спала на своем стульчике, так и продолжала спать. А Митя из группы исчез через неделю. Больше не появлялся.

– Тетя Люся, а где Митя, вы не знаете? – спросила я Люську, когда помогала на кухне.

– Его перевели в логопедический садик, – ответила Люська. – Он давно плохо на вас влиял. Еще Елена Ивановна предупреждала, что его нужно перевести, чтобы вы не начали за ним повторять. Она считала, что его нельзя держать с нормальными детьми. Ну, его родители это наконец поняли и забрали. Там, в другом садике, он будет с такими же, как и он. Ему станет легче. Ты должна радоваться. А то дурной пример заразителен – ты бы тоже перестала нормально говорить.

– Он не виноват. Это все тетя Катя сделала, – буркнула я.

– Что ты там бурчишь? – переспросила Люська.

– Ничего. Митя был хороший.

Все, что узнала, я пересказала Стасику. Он ничего не сказал и стал вместо Мити кормить рыбок и черепаху. Так я поняла, что Стасику небезразлично и он переживает.

Я удивлялась, почему тетя Катя все еще остается в роли нашей воспитательницы и заведующая не обращает внимания на то, что девочки ходят лохматые, никто не лепит фигурки из пластилина на конкурс, а в группе царит бардак. Игрушки разбросаны, карандаши и цветная бумага валяются где ни попадя. В раздевалку лучше вообще не заглядывать. Как и в спальню – кровати застилать мы перестали. Подушки валялись на полу. Тетя Катя, получившая повышение из нянечек в воспитательницы, вообще ни разу не убрала, хотя раньше могла и тряпкой по попе надавать за незастеленную кровать. Почему даже Елену Ивановну заведующая могла отчитать за беспорядок, а тетю Катю – нет?

– Тетя Люся, а вы не знаете, почему у нас нет новой воспитательницы? – спросила я у Люськи, зная, что она обязательно все выболтает. К тете Свете с расспросами я никогда не обращалась. Повариха не любила обсуждать дела садика. К тому же у нее опять сильно болели ноги – варикоз, – и тетя Света часто уходила в сторожку. Тетя Роза натирала ей ноги мазями и поила настойками из трав. Когда у поварихи болели ноги, к ней вообще лучше было не подходить. Я от Люськи узнала, что тете Свете требовалась операция, но повариха не хотела, надеялась, что само пройдет. Поэтому бинтовала ноги и верила в настойки тети Розы. Ходила тетя Света с большим трудом и, добираясь до кухни, садилась на свой любимый стул, откуда и руководила процессом готовки. Люське доставалось по полной программе.

– Никогда не научишься. Руки из жопы! – ругалась тетя Света и ковыляла в сторожку.