Франц Холер

Президент и другие рассказы, миниатюры, стихотворения

Издательство выражает благодарность за помощь в издании книги швейцарскому совету по культуре «Pro Helvetia»




Иронист и мистик, «детективщик» и документалист, поэт, прозаик, автор книг для детей и сценариев для кабаре-шоу — все это Франц Холер (р. 1943).

Человек, известный всей Швейцарии, телевизионщик и музыкант. Но главное — блестящий рассказчик, мастер неожиданных сюжетных поворотов, тонкий наблюдатель, которому дано великое умение: на нескольких страницах — раскрыть человеческий характер и поведать судьбу.

От переводчика



Франц Холер кажется мне самым веселым писателем в Швейцарии сегодня, что только подчеркивается неизбежными для настоящего художника грустными нотами. Одну из своих многочисленных литературных премий он получил в 2002 году в немецком Касселе «За гротескный юмор». Телезрители Швейцарии хорошо знают его добрую улыбку, открытый проницательный взгляд, а также его виолончель, игрой на которой он обычно сопровождает свои поэтические и прозаические выступления.

Стихи Франц Холер пишет очень простые и часто на злободневную тему, некоторые могут напоминать репортаж, правда, обращен он может быть и к местным скворцам, у которых «отняли» их любимые деревья, и к далекому от этой мирной страны искалеченному на войне в Афганистане русскому солдату. Есть стихи удивительно трогательные — о доме, о семье, о любимой женщине, есть лукавые — переложения псалмов Давида, есть ирония — по поводу литературных предшественников (Райнер Мария Рильке).

Более продуктивен Холер как прозаик, автор романов и рассказов. Свою прозу он часто строит почти по законам детективного жанра, хотя преступления как такового, требующего раскрытия, в ней нет. Есть неожиданное обстоятельство, которое приводит к столь же неожиданной развязке. В некоторых рассказах есть мотивы мистические, но не страшные, скорее забавные. Слово поэта выигрывает даже в игре со смертью. Хотя эти ощущения могут колебаться у читателя в зависимости от его впечатлительности.

Некоторое представление о швейцарском «рабочем движении» в начале XX века мы можем получить из рассказа Холера «Торт», полного как полезной информации, так и добродушного юмора, не говоря уже о ненавязчивой морали: нечаянная любовь спасает героя от свершения жестокого террористического акта. А из рассказа «Дарение» мы почерпнем кое-что о коррупции в уже сегодняшней благополучной Швейцарии, здесь наш автор выступает как сатирик. Но дело не просто в информации, а в «фасцинации», есть такой термин, когда хотят сказать не о наличии новых полезных сведений (они также присутствуют в этой книге), а именно о том художественном наполнении, которое приводит читателя к катарсису, к удовольствию, связанному с эстетическими качествами произведения. Я не раз задавал Холеру вопрос, где он берет такие замысловатые сюжеты, каково соотношение вымысла и фактов в его прозе? Например, как швейцарец попал на границу Северной и Южной Кореи (рассказ «Граница»), Тут надо знать, какую роль играет Швейцария в миротворческой миссии ООН, а также иметь определенные сведения об ареале распространения сибирских тигров. Но если вернуться к чувству восхищения, к фасцинации, то я бы обратил внимание на рассказ «Бьянка Карневале», в котором все время слышна какая-то удивительная музыка, как известно, не передаваемая непосредственно буквами и словами. Но об этом пусть судит читатель, впервые читающий Франца Холера по-русски, и я бы надеялся, что эта встреча не будет последней.


Вячеслав Куприянов


РАССКАЗЫ

Президент

Было около шести часов утра, когда президент вышел из своей квартиры в старом городе и пешком отправился в Дом правительства.

Личная охрана была в курсе, но как обычно президент отказался от сопровождения. Он предпочитал быть нормальным человеком среди нормальных людей и гордился тем, что живет в стране, в которой это возможно, и ему нравилось находиться среди тех, кто рано утром спешит на работу, и он дружески отвечал всем, кто с ним приветливо здоровался.

Путь к дому правительства был недолог, он проходил через старый город, окруженный сплетением длинных улиц. Улицы назывались, как бы велики они ни были, переулками, и они были связаны множеством поперечных переулков, которые местами были такими узкими, что два человека при встрече не могли разойтись, не задевая друг друга. Такие переулки президент избегал по рекомендации своей охраны и выбирал только широкие, хотя они тоже считались переулками.

На углу на пересечении одного из поперечных переулков с длинным находилось кафе, которое открывалось уже в шесть часов и где при хорошей погоде можно было посидеть под деревьями аллеи. Катерина, хозяйка, часто сама начинала утреннюю смену, и если президент, как сегодня, садился там за столик, то вскоре перед ним стоял кофе с молоком и с круассаном.

«Bonjour, monsieur le président», — говорила Катерина, на которой всегда был полосатый красно-белый фартук и волосы были заплетены вокруг головы в две косы. Президент отвечал: «Bonjour, madame Catherine», и когда он минут через пять поднимался, оставлял на столе шесть франков и отправлялся дальше, она кричала ему уже с порога: «Au revoir, bonne journée!», и он откликался: «Merci, pareillment!» После этого ритуала день мог вступать в свои права.

Сегодня он задержался несколько дольше обычного, ибо, не успел он допить свой кофе, как вдруг со стула, на который он поставил свой портфель, услышал мяуканье и увидел, что на этот стул запрыгнул котенок и уставился на него, как ему показалось, с некоторым ожиданием. Президент посмотрел на него, поднял брови и произнес: «Что, еще не позавтракал?»

Когда в ответ котенок тонко мяукнул, он отломил большой кусок от своего круассана, смочил его в остатках молока в своей чашке и протянул котенку. Тот быстро обследовал кусок, также быстро и грациозно проглотил его и снова принял свою выжидающую позу.

Президент, развлекаясь, скормил ему еще два-три кусочка, пощекотал немного его грудку, и когда появилась хозяйка, спросил ее, чей это котенок. Не знаю, сказала она, она видела его уже вчера, но откуда он взялся, неизвестно, и она надеется, что он не очень ему помешал.

— Мы уже подружились, — сказал президент с улыбкой, поднялся, взял свой портфель со стула и попрощался.

Когда он чуть погодя остановился у перехода через улицу, чтобы посмотреть налево и направо, он заметил возле своей правой ноги того же котенка.

— Кыш! — зашипел он на него и при этом грозно потряс портфелем, — пошел домой!

Затем он пересек улицу, и за ним, изящно и непреклонно следовал маленький котенок.

Президент остановился на другой стороне улицы вместе с котенком, на мгновение задумался, потом повернулся и пошел назад, преследователь за ним. На той стороне он наклонился, схватил котенка за шкирку и бросил его туда, откуда они пришли. Затем он так поспешно ринулся по переходу через улицу, что какой-то грузовик резко затормозил перед ним, и он быстрым шагом направился к своему Дому правительства.

Охранник при входе почтительно приветствовал его, пропуская в здание, и спросил: «Все в порядке, господин президент?»

— Спасибо, господин Шмид, — ответил президент, и только пройдя чуть дальше, несколько удивился вопросу, какого ему здесь прежде ни разу не задавали. Ему также показалось, что во взгляде обычно невозмутимого Шмида сквозило легкое удивление.

Он поднялся по высокой лестнице и завернул в коридор, ведущий к его кабинету. И только когда он оказался перед дверью и полез в карман за ключом, он заметил котенка. Тот уселся перед дверью кабинета и смотрел на него снизу вверх. На какой-то момент президент растерялся. Потом огляделся. Было еще рано, он был один. Он нагнулся, подобрал котенка и пошел с ним вглубь коридора. Там он открыл окно и глянул вниз. У кошек бывает до семи жизней, подумал он и измерил взглядом высоту под окнами. Котенок мяукал.

— Вот паршивец, — подумал он, закрыл окно, вернулся к своей двери и посадил его у порога. Затем он открыл дверь, и котенок прошествовал в кабинет, обогнав самого президента.

Когда он сел за свой письменный стол, котенок уселся рядом со стулом и начал облизывать свои лапки.

Его шкурка была серой в светло-коричневую полоску, на грудке было большое белое пятно, протянувшееся до самой мордочки, на которой преобладал рыжий цвет, лишь уши были серые, с тонкими рыжеватыми краями.

— Скоро придет фрау Эрисман, она тобой займется, — сказал президент котенку. Затем он достал из портфеля свои текущие дела и досье к вопросу о больничном страховании, над которым он заснул вчера ночью.

Перед ним на столе лежал листок с распорядком на сегодня, который вчера ему подготовила фрау Эрисман, и, взглянув на него, он понял, что ему, впрочем как и всегда, предстоит напряженный день.

Уже в восемь появится делегация от военной промышленности, которая намерена обговорить с ним практику лицензирования экспорта вооружения. Он впервые с ними встречается и его раздражает, что придется замещать на этот раз министра экономики, которая вчера скоропалительно вылетела в Соединенные Штаты, чтобы оказать политическую поддержку крупнейшему банку своей страны, которой тот вовсе не заслуживает. Ее мнение по этому вопросу лежало в одной из папок под бумагой со списком сегодняшних дел, оно было изложено на одной странице размером А-4. Шеф ее департамента тоже будет присутствовать на этой встрече, он в этом вопросе разбирается и поэтому придет чуть раньше для короткого предварительного обсуждения. В девять часов комиссия по делам детей и юношества представит ему исследования о молодежной сексуальности, это тема, о которой он не имел никого представления, да и не жаждал иметь. Затем вплоть до обеда намечалось обсуждение с руководителями его отделов превентивных мер по контролю за качеством продуктов для пенсионных касс, брифингов, коачингов, вордингов, о чем он прочитал в своем расписании и спросил сам себя, не является ли именно английский языком канцелярским. На обеде он встречается с начальником протокольного отдела и шведским послом, чтобы обсудить предстоящий визит шведской королевской супружеской четы, и затем последует хиринг о премиях для больничного страхования с врачами, представителями больничных касс, госпиталей, затем его ожидают два журналиста из воскресной газеты для большого интервью, а еще ему предстоит то, что он называл автограф-сессией, то есть подписание официальных документов и писем, но все же вечер, единственный на этой неделе, у него оставался свободным. Хотя он знал, что дома ему придется сочинять юбилейную речь для Союзов добровольной помощи, у него все-таки оставалось некоторое чувство недолгой свободы, которой ему так часто не хватало, и он резко распахнул папку больничных касс, чтобы продолжить изучать ее с того места, на котором остановился вчера.

Когда постучала фрау Эрисман, чтобы пожелать доброго утра и спросить, нет ли у него поручений, он ответил ей с улыбкой, что пришел сегодня с гостем и был бы рад, если она о нем позаботится. Секретарша была не только удивлена, но тронута, когда увидела котенка, который все еще сидел возле стула, она с недоверием покачала головой, услышав об утреннем приключении президента.

Но когда она обошла стол, чтобы схватить котенка, тот проскочил под столом и запрыгнул на стопку писем посетителей.

— Момент, — сказал президент, — позвольте мне сделать это самому. Он поднялся и подошел к дивану, куда уже переместился его непрошеный гость. Но как только он попытался его поймать, тот спрыгнул и оказался уже у другой стены кабинета, вскарабкался по шторе и залез на подоконник.

— Могу я чем-то помочь? — спросил начальник департамента, который как раз появился в дверях.

— Первая проблема — экспортная, — сказал президент, — кошку следует выдворить из кабинета, предложения к решению проблемы приветствуются.

— Я сейчас, — сказал начальник департамента, положил свою папку на стол, медленно подошел к шторе, взялся за кисть от нее и стал ее раскачивать перед носом котенка.

Котенок действительно начал напряженно следить за этими колебаниями, и как только он привстал на задние лапы, чтобы схватить приманку, начальник поймал его за шкирку и вынес из кабинета, несмотря на его мяуканье и возмущенное брыкание. Фрау Эрисман, следуя за ним, закрыла дверь.

Когда начальник департамента через несколько минут снова вошел к президенту, на его левой руке красовался широкий пластырь.

— О, — сказал президент, — какой бойкий зверек!

— Похоже на это, — кисло согласился начальник департамента, и так начался брифинг.

Вскоре появились четыре господина от военной промышленности. Группа расположилась по кругу, президент довел до их сведения, почему Пакистан больше не может рассматриваться в качестве партнера, генеральный директор крупнейшего военного концерна подчеркнул, что речь может идти только о такой системе противовоздушной обороны, которая не может быть использована против Талибана, на что начальник департамента сообщил конфиденциальную американскую информацию, согласно которой движение Талибан с некоторого времени уже применяет авиацию против афганских проправительственных соединений.

На этом месте котенок, который очевидно проскользнул в кабинет вместе с делегацией, вскочил на колени президенту. Военное ведомство пришло в замешательство.

— Ваше новое домашнее животное? — пошутил наконец генеральный директор.

— Именно, — сказал президент и погладил котенка по головке, — разве он не мил?

И как его зовут? — спросил фабрикант, выпускающий бронетранспортеры.

— Смеральда, — сказал президент к собственному удивлению. Котенок тихо урчал.

Начальник департамента прыснул и закашлялся, прикрывая рот рукой, украшенной пластырем.

С этого момента заседание протекало менее натянуто, что вполне компенсировало отсутствие его результативности. После того как делегация раскланялась и генеральный директор, прощаясь, еще пощекотал котенка, президент сообщил секретарше, что котенок пока останется у него и, в связи с этим, не могла бы она раздобыть корзинку с мягкой подкладкой и наполнитель для кошачьего туалета.

Известие о том, что у президента в бюро появился домашний питомец разнеслось по департаменту с такой скоростью, что даже заведующая отделом эпидемиологической защиты принесла на заседание банку кошачьих консервов «Гурме» с тунцом.

Смеральда повела себя манерно, быстро обнюхала корзинку, которую для нее поставила фрау Эрисман, приняла ее во внимание, и тут же использовала по назначению наполнитель, кучка которого была рассыпана в углу на подстеленной газете. После этого она с мурлыканьем стала тереться о ноги президента.

Он вдруг заметил, что присутствие котенка как-то приподнимает ему настроение. Ни одно заседание не начиналось, прежде чем с удивлением или с улыбкой не была бы обнаружена Смеральда. И ей всегда удавалось непременно оставаться на сцене, была ли она возле президента или запрыгивала на стол заседаний, словно хотела поприветствовать новых посетителей.

Прежде чем покинуть свой кабинет перед обедом, он собственноручно открыл банку с кошачьей снедью, вывалил содержимое в блюдце своей кофейной чашки и своей чайной ложкой выскреб остатки. Он дал задание фрау Эрисман раздобыть на будущее миску для Смеральды, которая, подняв мордочку, посмотрела на него, когда он сказал, что уходит на обеденный перерыв и еще вернется.

Обед с послом Швеции прошел в дружеской обстановке, но после завершения встречи начальник протокола отвел его в сторону и спросил, как он собирается поступить с кошкой в своем кабинете. Ответ президента, что это новый питомец составляет ему приятное общество при исполнении им государственных дел, никак не удовлетворил начальника протокола. Они должны, сказал тот, срочно обговорить порядок следующей встречи, и в связи с этим он хотел бы просить разрешения посетить его в кабинете еще до того, как начнется интервью с журналистами из воскресной газеты.

Хорошо, сказал президент, если это его так беспокоит, пусть он зайдет, хотя он не понимает, что особенного тут обсуждать. Он улыбался, направляясь к себе по коридору. Но когда он открыл дверь, то остолбенел.

Кошачий наполнитель был разметан по всему полу кабинета, пахло тунцом в масле и мочой, и как только он сделал первый шаг, чтобы закрыть за собой дверь, то своим левым ботинком раздавил колбаску кошачьего дерьма, чей аромат тут же смешался с запахом портового кабака, наполнявшего комнату. Смеральда лежала на одной из подушек дивана, вытянув передние лапы, и зевала. Полосы на обивке показывали, что она пыталась ее расцарапать.

Президент покачал головой. Если бы ему вчера кто-то сказал, что так будет выглядеть сегодня его кабинет, он принял бы того за сумасшедшего.

И он рассмеялся.

Он позвал фрау Эрисман, которая при виде комнаты едва не упала в обморок, и попросил ее до начала слушания, которое состоится в одной из комнат для заседаний, вызвать службу уборки. На ее вопрос, должна ли она будет забрать кошку к себе или вызвать специальную службу, он ответил решительным отказом.

— Зверек мне нравится, — сказал он, — он останется со мной.

Через пять минут, сказала она, здесь появятся государственный секретарь министерства иностранных дел и переводчик в связи со срочным телефонным разговором, поэтому, не перейдет ли он в другой кабинет.

— Ах, не стоит, — весело сказал президент. Уже через несколько минут, сидя в кресле, он откликался на хриплый голос находящегося где-то вдали диктатора. Ему помогали напряженный государственный секретарь и весьма загнанный переводчик, которые придвинули поближе к нему свои стулья, протащив их через кошачью присыпку. Он держал у себя на коленях Смеральду и поглаживал ее. Речь шла о двух гражданах его страны, которые уже давно были задержаны в одной из стран-изгоев и президент этой страны выдвигал теперь все новые условия для их освобождения.

Разговор продолжался недолго, поскольку, как только его контрагент потребовал еще один дополнительный миллион на расходы по экстрадиции, президент сказал: «Я знаю, что Вам наплевать на этих двух людей, граждан моей страны. И знаете что? Мне тоже на них наплевать». Переводчик, побледнев, перевел эти слова на чужой язык, а государственный секретарь подавленно посмотрел на своего президента, который вдруг разразился громким хохотом. К их удивлению из телефонного громкоговорителя в ответ раздался такой же хохот диктатора. Смеральда громко мяукнула, и телефонная связь прервалась.

Государственный секретарь в недоумении покинул комнату президента, снял в прихожей свой ботинок и стал бумажной салфеткой вытирать с подошвы кошачье дерьмо, а переводчик неуверенно спросил, не стоило ли ему перевести как-то более мягко заключительную фразу президента.

В три часа пополудни президент в хорошем настроении вошел в комнату для переговоров, его сопровождала Смеральда, уверенно семенившая за ним.

Тихий шепот прокатился по присутствующим, когда котенок вспрыгнул на стол президента, и начал тщательно вылизывать свою шерстку.

— Моя новая сотрудница, — игриво произнес президент, и заинтересованным лицам не оставалось ничего другого, как засмеяться, хотя на их лицах застыло некоторое удивление.

Он открыл заседание вопросом: «Есть ли у кого-нибудь из вас представление о том, как можно снизить расходы на здравоохранение?»

Двухчасовое слушание, как и следовало ожидать, не дало никаких результатов, но атмосфера была разряжена, обошлось и без обычных взаимных колкостей.

У выхода из комнаты заседаний его ожидал начальник протокольной службы с предложением, не передаст ли он котенка на время интервью в ведение фрау Эрисман.

Нет, нет, сказал президент, он ему совсем не мешает, и в чем, собственно, здесь проблема?

Начальник протокольной службы ответил, что он выяснил у хронистов Дома правительства, что доподлинно известно — за всю историю страны не было ни одного члена правительства, который позволил бы себе взять в свой кабинет домашнее животное.

— Значит, пришло время для чего-то нового, — сказал президент и ответил молчанием на все уговоры убрать хотя бы на это время миску и кошачий наполнитель.

Незадолго до появления журналистов он получил известие, что оба заложника в одной из стран-изгоев уже освобождены.

Этот факт стал первой темой интервью, и на вопрос, как он этого добился, президент, взглянув на Смеральду, которую держал на коленях, ответил, что его новая сотрудница помогала ему во время телефонных переговоров.

Оба журналиста не знали, как оценивать появление кошки в кабинете и весьма необычный иронический и приподнятый тон речи президента, но фотограф не стал долго ждать и сделал одно за другим фото первого лица государства с котенком и не забыл при этом захватить угол с миской, которая помещалась в картонке из-под бумаги размера А4.

Когда после подписания бумаг и писем фрау Эрисман спросила его, как теперь быть с котенком, она могла бы его отнести к своей сестре, которая примет его с удовольствием, президент поблагодарил ее и сказал — нет, он решил взять Смеральду к себе домой.

Напрасно секретарша рисовала ему картину тех вечеров, когда ему придется оставлять кошку одну, казалось, это его вовсе не заботило. На вопрос, как Смеральда будет добираться из бюро домой, когда ему, как это часто случается, придется сразу же после работы по какому-либо поводу отправляться еще куда-то, он ответил уклончиво.

Это все как-то образуется, сказал он, если сравнить это с уменьшением затрат на здравоохранение, то это не велика проблема, главное, чтобы она завтра поставила новую жестяную миску в кабинет, ибо эту он сейчас заберет к себе домой, она из очень хорошего металла и так замечательно блестит.

Фрау Эрисман задумалась. Хорошо, сказала она, тогда надо будет сделать так: она даст ему свою хозяйственную сумку, куда положит миску и еще немного наполнителя в бумажном пакете вместе с картонной коробкой. Несколько смущенно она добавила, что банку консервов с кошачьим кормом из птицы она уже купила, ее она тоже положит туда, и котенка можно будет тоже нести домой в этой сумке.

После того как она все приготовила и попрощалась, президент еще на какое-то время задержался в кабинете, заглянул в свой список предстоящих дел и задумался о грядущем дне, но не столько с точки зрения своих обязанностей, сколько о том, что это может значить для Смеральды. Где она может присутствовать, а где нет?

На его выступлении в Парламенте относительно закона «О поддержке культуры» скорее нет, несмотря на то, что он сегодня убедился, сколь благотворно ее присутствие влияет на течение переговоров и заседаний. Или дела снова пойдут своим обычным чередом, как только все привыкнут к зверьку? Неужели через пару недель или месяцев его юное обаяние потускнеет?

Об этом он сейчас не хотел думать. Что-то в зверьке было трогательное, он сам не мог понять, в чем здесь дело. Жизнь, в которую он когда-то вдруг погрузился, его жизнь была чередой чопорных обстоятельств, порой ему казалось, что ее можно уместить под обложками его папок. Он был в разводе и настолько поглощен своей работой, что у него уже почти не осталось близких друзей, с которыми бы он регулярно встречался. Его не очень любили, да он и не стремился к этому. Политикой, говаривал он, не стоит заниматься, если хочешь, чтобы тебя любили. И вдруг тут появилось существо, которое привязалось к нему, и так сильно, что никак не хочет с ним расставаться.

Он поднялся и направился к двери, котенок подпрыгнул и, глядя на него снизу, пошел рядом с ним.

Он наклонился, посмотрел ему в глаза и почесал его за ушами.

— Ну, малыш, ты идешь со мной? — Смеральда мяукнула, он поднял ее и мягко опустил в хозяйственную сумку. Затем он взял сумку в левую руку, вышел из бюро и закрыл за собой дверь.

Лишь по дороге он заметил, что забыл свой портфель, но решил не возвращаться, рассчитывая сегодня вечером обойтись без бумаг, которые в нем остались. Смеральда вела себя тихо и покорно, не делая никаких попыток выбраться из сумки. Очевидно, он убедил ее в своих добрых намерениях.

Он не пошел своим обычным путем, каким шел сегодня утром, он опасался, что возле бистро котенок может выскочить и вернуться туда, откуда появился. Поэтому он свернул в узкий переулок, лежащий между двумя длинными улицами.

Мужчину в шапке, который выкрикнул ему: «Президент!» — и сразу направил на него пистолет, он заметил только в последний момент. Он рванул сумку к груди, и одновременно раздался оглушительный выстрел. Президент вскрикнул и упал на землю, преступник повернулся и бросился бежать. Один из телохранителей, которые незаметно следовали за президентом, бросился за стрелком, другой склонился над раненым. Кровь, не переставая, стекала на мостовую.

— Господин президент, — крикнул телохранитель, — вы ранены?

Президент лежал с закрытыми глазами на земле, но дышал. Врач скорой помощи, которая вскоре уже была на месте, не нашел никакой раны и предположил сотрясение мозга от падения на мостовую. Пуля, как оказалось, пробила металлическую миску и отклонилась, но сила удара сбила президента с ног.

Кровь оказалась кровью котенка.

Уголок курильщика

Чарльз недооценил те трудности, которые его ожидали, когда ему захотелось срочно выкурить сигарету.

Только он вознамерился закурить в номере отеля, как тут же увидел табличку с уведомлением, что это комната для некурящих и что с гостя, который, вопреки этому, закурит и это будет обнаружено, взимается штраф в размере 200 евро на нужды профессионального проветривания и соответствующей уборки помещения.

Он снова спрятал свою пачку, спустился на лифте с самого верхнего этажа, на котором располагалась его комната, и удостоверился, что на каждом этаже было вывешено такое же уведомление о запрете курения.

Он обнаружил на первом этаже бар, но там тоже с потолка, подобно люстре, свешивалось огромное табло, сообщавшее о запрете курения, усиленное более мелкими, информационными табличками, выставленными на всех стойках и столиках; тут он потерял всякую надежду закурить в этом здании и вышел через вертящуюся дверь на улицу.

Дул неприятный ветер, Чарльз был одет только в легкую куртку, наконец, он вынул из кармана пачку сигарет, но как только сигарета оказалась у него во рту и он попытался несколько раз на ветру щелкнуть зажигалкой, как тут же с другой стороны улицы к нему подошла официантка и вежливо, но строго обратила его внимание на то, что он находится на улице для некурящих. У него был явно растерянный вид, когда она указала ему на стену противоположного дома, где была изображена гигантская сигарета, перечеркнутая красным крестом.

«Все в порядке», — сказал он, застывшими пальцами снова толкнул входную дверь отеля и спросил юную даму на стойке администрации, есть ли здесь где-нибудь уголок курильщика. «В подземном гараже, наверное?» — добавил он отчасти с иронией, отчасти с надеждой.

«Только не там», — возразила она, слегка наклонилась к нему и тихо произнесла: «Взрывоопасно».

Затем она отвернулась, достала из выдвижного ящика какой-то листок, положила его перед ним и сказала: «Конечно, вы можете у нас курить, если вы сознаете опасность, которой вы себя подвергаете. Могу я вам предложить?»

Он бегло взглянул на листок и тупо кивнул. Все фотографии легких курильщиков, опухолей и обрубков ног до сих пор никак не могли поколебать его желания приблизить момент расслабления, когда он сможет вдохнуть эту легкую, вьющуюся спираль дыма, которую он воспринимал отнюдь не как угрозу для своих дыхательных путей, а скорее как наслаждение.

«А это, — сказала дежурная дама, — план, по которому можно найти наш уголок курильщика, после того как вы, — тут ее голос сочувственно дрогнул, ознакомитесь со статистикой зависимости между курением и заболеванием раком легких». Она протянула ему следующие две страницы.

«Спасибо, — сказал он смущенно, — большое спасибо, — не будет ли у вас спичек?»

Ей пришлось наклониться так низко, что она на момент почти исчезла. Когда она с покрасневшим лицом появилась снова, она передала ему коробку спичек с надписью в черной рамке: «КУРЕНИЕ УБИВАЕТ!»

Чарльз тем временем бросил взгляд на чертеж, который он не сразу понял, и спросил, где здесь что находится, в то время как позади него уже взгромоздилась гора чемоданов только что прибывшей китайской группы.

«Вы находитесь здесь, — сказала дежурная и начертила небольшой круг рядом с бледным прямоугольником, — и отсюда вы должны следовать по прерывистой линии».

Но и эту линию он едва смог разглядеть, так неотчетливо был скопирован весь этот план. Хорошо была видна только цель всей линии. Жирная стрелка указывала на столь же жирный квадрат, внутри которого были изображены череп и кости.

«Есть ли в этом месте дежурный врач?» — спросил он, и к его удивлению дама ничуть не обиделась, вежливо ответила отрицательно, перевернула страницу со статистическими данными, где на обратной стороне он увидел телефонные номера местной и национальной консультационной службы, и когда руководитель группы китайских путешественников положил руку на регистрационную стойку и нетерпеливо забарабанил пальцами, добавила, что его предшественник, например, который с тем же вопросом уже побывал здесь, обращался в эту службу, однако это вовсе не помешало ему насладиться своей сигаретой в указанном месте.

Наконец он со своими страничками в руках пустился пробивать себе путь среди чемоданов и дальневосточных гостей отеля, которые выглядели довольно устало. Он старался держаться схемы, чтобы все, что он видел, соответствовало этой нечеткой копии. Это ему не вполне удавалось, и он не без колебаний принял решение началом пунктирной линии считать одну из отдаленных дверей, на которой был изображен зеленый человечек, знак запасного выхода, он отворил ее, за ней несколько ступеней вели вниз в длинный, плохо освещенный коридор, который заканчивался другой дверью. Во всяком случае, на ней не было заметно никакого указания на то, что этот путь ведет в уголок курильщика, никакой стрелки в сторону черепа с костями, которую собственно он надеялся увидеть, не было и никакой прерывистой линии на полу.

Тем временем его желание сделать хотя бы одну затяжку достигло уже крайней степени, ибо Чарльз прилетел на самолете, в аэропорту сразу же сел в такси и заметил слишком поздно, что это такси для некурящих. Он был музыкантом и спешил на запись на радио, времени уже оставалось в обрез, он уже подумал, что вместо того, чтобы искать этот уголок курильщика, он может с таким же успехом выкурить одну в этом безлюдном коридоре.

На этот раз ему удалось зажечь зажигалку без проблем, но едва он поднес пламя к сигарете, как раздался сигнал пожарной сирены, на потолке завертелся предупредительный оранжевый свет и из водоразбрызгивающих насадок ударили тонкие водяные фонтанчики.

Он тут же бросился к двери в конце коридора, распахнул ее и оказался в гараже, где заметался среди рядов автомобилей, по винтовой лестнице он спустился на расположенную ниже парковку, наугад пересек ее и как можно незаметнее открыл очередную дверь.

Теперь он оказался в небольшом лифте, рассчитанном только на одну персону, где на едва различимом пульте одна стрелка указывала вверх и другая вниз. Он нажал на ту, которая вела вверх.

После неожиданно быстрого подъема дверь открылась и он вышел из этой капсулы на некую платформу, которая располагалась над последним этажом и была ограждена всего лишь невысокой проржавевшей решеткой; он посмотрел себе под ноги и увидел уходящую вертикально вниз глубину. Хотя Чарльз не страдал головокружением, он тотчас схватился за поручень и закрыл на мгновение глаза. Когда он осторожно приоткрыл их снова, он обнаружил на одном из стояков поручня что-то наподобие пепельницы.

«Здесь это можно», — сказал его внутренний голос.

Повернув голову, он удостоверился, что пепельница принадлежала женщине, на которой было пальто с меховым воротником и меховая шапка, а между пальцев, обтянутых кожаными перчатками, она держала сигарету в мундштуке цвета слоновой кости. Она улыбнулась и затем спросила слегка прокуренным голосом: «У Вас огонька не найдется?»

«А как же», — ответил он, и, в свою очередь, попытался улыбнуться, нашаривая в кармане куртки свою зажигалку. Но тут он заметил, что она промокла от фонтанчика воды с потолка и что ветер здесь наверху дул еще сильнее, чем недавно там на улице. Дрожащей рукой достал он из пачки сигарету и сунул себе в сжатый рот. Затем они наклонили головы друг к другу, и он щелкнул зажигалкой. То ли это ветер даже не позволил пламени вспыхнуть, то ли это уже кончился бензин?

«Момент», — сказал он и вынул коробку спичек, которую он приберег рядом со своим бумажником.

«Вы уже в курсе дела?» — спросил он, показывая ей надпись на коробке спичек. Она только усмехнулась, и когда он попытался чиркнуть спичкой, она сразу разломилась надвое, то же самое со второй и с третьей. Спички оказались такими тонкими, как нарочно, что они не могли выдержать ни малейшего нажима. Он взял последнюю спичку вплотную к головке, она вспыхнула и обожгла ему кончики пальцев, он выругался и выронил ее. Будучи гитаристом, он не мог себе позволить поранить пальцы.

«Мне очень жаль, — сказал он, — я…»

Зазвонил его мобильник, и ему сообщили из студии, что все остальные уже в сборе и ждут только его одного. Он обещал вскоре появиться, извинился перед женщиной и стал искать кнопку лифта.

«Здесь нет никакой кнопки, — сказала женщина, — придется ждать, пока лифт не придет сам».

Он с недоверием посмотрел на нее. «И как долго вы уже ждете?»

«Вы можете не торопиться — уже около получаса».

К счастью на спичечном коробке оказался номер отеля, и он набрал его. Он тут же потребовал от дежурной, чтобы она срочно направила лифт наверх в уголок курильщика.

Дежурная отреагировала странно. Там нет никакого лифта, утверждала она. Когда он ей объяснил, где он находится и что он здесь не один, она сказала, что это пожарный лифт, и чтобы его привести в движение, нужно сначала снять код, а это потребует какого-то времени.

— И как долго? — спросил он упавшим голосом.

— Около часа, — ответила она безучастно.

— Я за это время здесь замерзну! — закричал он.

Но это не помогло.

Когда он позвонил в студию, никто не хотел ему верить, и продюсер сообщил, что случайно пришел Рик Ринтон и он может сыграть за него его партию, ждать уже нет времени.

Чарльз понял, что это значит. Рик Ринтон был главным его конкурентом на сцене, он был моложе, и собственно приходилось именно ему, Чарльзу, при каждом ангажементе доказывать, что он все еще незаменим.

Он сунул свой мобильник в карман и вдруг разразился слезами.

«Идите сюда, — сказала женщина, распахнула пальто и притянула его к себе, — вы должны беречь себя, чтобы не простудиться». И так он стоял, прижавшись к ней, плача и вздрагивая, она согревала его, гладила его по голове, как маленького ребенка, и так, обнявшись, они спустились вниз на лифте, когда тот появился через три четверти часа.

Эту женщину он больше не видел. Когда он появился в студии, запись уже была сделана; Рик заворожил всех своими виртуозными аккордами, и ему стало ясно, что этот продюсер больше его не пригласит никогда.

На следующий день он сразу же после возвращения заболел тяжелым воспалением легких, и ему на несколько дней пришлось лечь в больницу. У него так поднялась температура, что временами он терял сознание.

Потом, когда ему стало лучше, одна из санитарок спросила его, почему его так вывел из себя вопрос врача, что он стал кричать на него и ругаться.

Что за вопрос, хотел бы вспомнить Чарльз.

«Он обычно задает его всем — вы курите?»

Четвертый царь

Он откинулся на спинку стула.

Во время обеда его немного знобило, и после кофе он выпил глоток настоянного на травах шнапса, что привело его в полный порядок. Бутылку он нашел внизу в шкафу загородного дома, где недавно поселился. Дом принадлежал одному из его друзей, который его приобрел не более года назад. Это был небольшой старый крестьянский дом, он стоял высоко чуть поодаль от деревни, в Бюнднерских горах. Построен он был на склоне, поэтому в жилое помещение от крыльца вела лестница. Комнаты были низкие, окна узкие, и внутри висел запах остановившегося времени. Отапливался дом кафельной печкой, встроенной в стену между комнатой и спальней, еще на кухне была дровяная печь, на которой тоже можно было готовить пищу. Если кому-то казалось затруднительным топить печи, можно было включать электрокамин над раковиной умывальника и готовить еду на двух электрических плитках. Душа или ванной в доме не было, только туалет, который находился в пристройке в конце коридора.

Гостя звали Бальц, и он въехал сюда в начале этого года, чтобы в полном одиночестве и в полном покое отпраздновать здесь свое сорокалетие. Сегодня с утра он затопил кафельную печь, и теперь аромат еловых веток, заложенных под буковые поленья, наполнил застоявшийся воздух, и можно было легко дышать всю ночь.

В комнате возле обеденного стола стоял еще небольшой столик с плетеным стулом и продавленным диваном. На плетеном стуле теперь сидел Бальц, перед ним пустой стакан из-под шнапса, и сам он глядел в окно.

На улице шел снег, и ему нравилось смотреть в серое небо, откуда сыпались, мельтеша, белые хлопья.

Когда он пришел вчера вечером, то еще долго вглядывался в долину, в гребни и вершины гор, одни казались ближе, другие, — бесчисленные, запутанные, далекие — в сумерках сливались друг с другом. Но уже утром тяжелые облака заволокли долину и остались лежать над деревней на склонах, завесив непроницаемым мглистым пологом все вблизи и вдали.

Бальц не стал горевать по этому поводу. Он пришел сюда не за тем, чтобы совершать лыжные прогулки или заниматься зимними видами спорта, у него не было нужды вглядываться в эту даль, ему надо было всмотреться внутрь самого себя. Он хотел поразмыслить о своей прежней и о своей будущей жизни, недаром он взял с собой ноутбук. Вчера вечером он уже включал его и открыл там документ под названием «Моя жизнь», но дальше первого предложения — «Родился сорок лет назад в день Трех царей[1]» — он не продвинулся. Это предложение так долго взирало на него, что он стер его и захлопнул компьютер.

Сегодня перед ним на столике лежал блокнот с авторучкой. Лист бумаги не так настойчиво требовал продолжения, как горящий экран. Но с чего же он должен начать?

О своем рождении он знал немного, только то, что в больнице, где он появился на свет, он был первым ребенком, родившимся в час ночи в день Богоявления, когда три царя пришли к колыбели Христа. Его мать очень обрадовалась этому совпадению и иногда называла его «мой царский сын», что очень раздражало его старшую сестру. «А я, — спрашивала она каждый раз, и тут вмешивался отец, который утешал ее словами, — а ты наша принцесса», — и брал ее к себе на колени.

Его снова знобило. Он подошел к кафельной печи и положил туда два красивых круглых полена, затем снова достал шнапс, налил чуть-чуть в стакан и немедленно выпил.

Его сестра сегодня позвонила ему из Австралии на мобильный телефон и поздравила его с днем рождения. Она переселилась туда вместе со своим мужем. «Добро пожаловать в наш клуб!» — сказала она ему. Ей было уже сорок два и у нее было двое сыновей.

Ему было сорок и у него не было детей. Насколько он себя помнил, ему больше хотелось бы иметь брата, а не сестру. Почему, он сам не знал.

Он взял свой блокнот, написал на первой пустой странице слово «сестра» и снабдил его вопросительным знаком. Затем он нашел это таким нелепым, что вырвал листок и скомкал его. Размышлять оказалось делом более сложным, нежели он полагал.

Его родители позвонили ему незадолго до обеда. С тех пор как они ушли на пенсию, они каждый новый год летают на Канарские острова. Они вместе пропели ему в телефон «Happy birthday» и весело пожелали ему всего хорошего. Они были довольны, даже до бесстыдства довольны.

Но он вовсе не был доволен. И вот он хотел бы наконец узнать почему, для этого он и появился здесь.

Где же переломные моменты его прожитой жизни?

Гимназия, изучение права, сначала судья, затем юрист в известной страховой компании. Он пытался повторить родительское супружеское счастье, женившись на институтской подруге испанского происхождения, но неудачно, развод через пять лет.

Он снова положил блокнот себе на колени и написал слова «Родители? Профессия? Женитьба?», — расположил их поодаль друг от друга и после некоторых раздумий обвел их кружками.

Когда он порвал и эту страницу, то услышал пение.

Это были мужские голоса, пели как будто внизу, в деревне, торжественно и уверенно, но через некоторое время он заметил, что голоса приближаются. Он поднялся и ощутил, что у него онемел копчик. Неужели он так долго просидел? Он подошел к окну.

Снегопад стал еще плотнее, контуры домов расплылись, а через снежную кутерьму двигались три фигуры в длинных одеяниях с царскими коронами на головах, передний в красном пальто с белой меховой опушкой и с длинным, отливающим золотом посохом, второй в синем пальто с коричневым меховым воротником, а на третьем была зеленая накидка без воротника, похожая на охотничью пелерину, у него были курчавые волосы и лицо покрыто черной краской.

Бальц открыл окно и разобрал теперь некоторые слова этой песни — «цари», «утренняя страна», «звезда» и «брег Иордана». Когда он спросил себя, откуда исходит барабанная дробь, придававшая торжественное звучание этой песне, он увидел на некотором отдалении от трех певцов четвертую царственную фигуру в белом плаще с огромным барабаном, тащившую за собой на ремне, перекинутом через плечи и грудь, санки, сделанные из рога.

Четыре царя, об этом он еще никогда не слышал. Возможно, они здесь играют некую особую роль, о которой он ничего не знает. И то, что они подошли к его дому, показалось ему весьма странным. Он был гостем, прибывшим только вчера, и здесь никого не знал. Дорога делала две петли в гору, чтобы возле его дома снова описать петлю и исчезнуть под горой, уходя в сторону следующего и последнего дома на краю деревни.

Бальц еще какое-то время надеялся, что они пройдут мимо, однако странная группа остановилась перед его домом и продолжала петь, она пела уже только для него, и четвертый царь остался стоять на последнем повороте, отбивая такт на своем барабане.

Бальц разобрал теперь части предложений, такие как «верный шаг» и «так шли цари, и ты иди так», он стоял у окна и кивал им дружески, на что они все трое, не шелохнувшись, отвечали все той же песней, и только стоявший на повороте четвертый царь приветственно поднял руку.

Тогда он вытащил свой бумажник из заднего кармана, спустился по лестнице, открыл дверь и вышел к певцам, которые многократно на разные лады пели «миро и золото», что было очевидно завершением песни, так как барабанная дробь уже прекратилась.

«Спасибо, — сказал Бальц, — спасибо. Я сам царское дитя Богоявления». Три царя почтительно поклонились и посмотрели друг на друга.

«Я здесь гость и, к сожалению, у меня дома почти пусто — могу ли я вам что-то предложить?» — спросил Бальц и протянул царю в красном пальто двадцатифранковую бумажку.

Тот взял ее свой огромной рукавицей и сунул ее в мешок, который вытащил из-под своей зеленой пелерины. Трое еще раз посмотрели друг на друга, синий царь затянул на низкой ноте, остальные подхватили, и все вместе запели этот стих:



«Мир старый днесь ушел, как дым
Тебя за вклад благодарим!»



Они пропели этот стих одноголосьем, затем неспешно повернулись и двинулись в обратный путь в деревню, и пока они шагали вниз через снегопад, они повторили этот стих еще и еще раз, каждый раз на тон выше. Бальц сосчитал невольно, они его пропели восемь раз, тогда он закрыл окно.

Бальц дрожал, то ли от холода, то ли от благоговения.

«Мир старый днесь ушел, как дым»… У него было такое чувство, будто эти слова касаются его лично.

Он подошел к плите, чтобы приготовить себе чай, так как после недолгого пребывания на улице без куртки он промерз до мозга костей. Если перед этим его копчик онемел, то теперь он ожил, покалывало, как будто туда воткнули иголку. Бальц почесался, но это не помогло.

В кухонном шкафу он нашел банку с травяным чаем, засыпал оттуда две ложки в заварочное чайное яйцо и засмотрелся, как оно с бульканьем погружалось в кружку с кипятком. Затем он снова сел на свой плетеный стул.

Мир старый… Он снова открыл свой блокнот, разделил страницу вертикальной чертой, слева написал слова «Старый мир» и справа «Новый мир». Едва он написал под «Старым миром» слово «профессия», как снова услышал грохот барабана. Он приближался снова, но уже без песни. Бальц поднялся и посмотрел в окно.

Он почувствовал легкое головокружение.

Четвертый царь медленно взбирался в гору, таща за собой свои санки из рога и колотя в свой огромный барабан, висящий на животе. Его корона, Бальц заметил это только сейчас, представляла собой золотую диадему с одним единственным лучом, который венчала красная рубиновая звезда. Он поставил свой барабан возле двери, как хозяин, который после работы возвращается домой, высвободился из своих ремней и прислонил к стене дома санки, с которых аккуратно смахнул снег своей белой рукавицей. Затем он отряхнулся сам, оббил ботинки об стену, открыл дверь и вошел.

Бальц направился ему навстречу, и когда царь поднимался уже вверх по лестнице, спросил его: «Вы кого-то ищете?» Царь взглянул на него своими синими глазами и едва заметно кивнул ему.

«Если вы ищете моего друга Георга, то его нет, — сказал Бальц, — но входите, пожалуйста. Меня зовут Бальц — а вас?» Царь указал на свой рот и сделал жест сожаления. О, подумал Бальц, немой, итак, калека.

Пока новый гость снимал горные ботинки и рукавицы, вешал на крючок плащ, Бальц успел позвонить по мобильнику своему другу и наговорить на автоответчик, что он надеется на скорый ответ и ждет разъяснения, что ему сейчас делать с этим немым человеком, который, по-видимому, должен быть знаком его другу.

Затем он сопроводил мужчину из прихожей на кухню и спросил его, не желает ли он чаю. Незнакомец кивнул. На нем был белый комбинезон, облегающий всю его фигуру и напомнивший Бальцу пижаму младенца. Свою диадему он так и не снял.

Бальц наполнил заваркой еще одно чайное яйцо. Не нужен ли ему сахар, спросил он, и тот снова кивнул, Бальц потянулся за сахарницей. Шнапс? Спросил он, но царь отрицательно покачал головой. Во всяком случае, он понимает, что я говорю, с облегчением подумал Бальц. Он смотрел незнакомцу прямо в глаза, произнося свои вопросы, и пытался при этом особенно отчетливо складывать губы, как он научился делать еще в детстве, когда ему какое-то время пришлось общаться с глухим соседским мальчиком.

Потом Бальц снова сел на свой плетеный стул в маленькой комнате, включил свет и предложил гостю сесть на диван. Тот присел, отложил на блюдце чайное яйцо, размешал ложечкой сахар, выпил глоток и с благодарностью кивнул.

Бальц тоже кивнул. «Много снега», — сказал он затем.

Гость кивнул. Каждый раз, когда он кивал, вспыхивало отражение лампы в его диадеме. Он пил и продолжал держать горячую чашку в ладонях, не опуская ее на стол после каждого глотка.

О чем можно говорить с таким гостем?

«Вы пришли из деревни?» — спросил наконец Бальц. К его удивлению гость отрицательно покачал головой.

«Откуда же тогда?» — спросил Бальц. Так как гость не ответил, он протянул ему свой блокнот. «Напишите мне ваш ответ здесь. И ваше имя тоже». Тут он увидел свои рубрики «Старый мир» и «Новый мир» и вырвал этот листок. Может быть, подумал он, следует оставить его на какое-то время одного. Вставая, он вновь почувствовал острую боль в копчике, прошел с листком бумаги на кухню, сложил его пополам и выбросил в помойное ведро под раковиной.

И тут ему пришлось опереться обеими руками на раковину, так как его вдруг вырвало супом, который он съел за обедом. Растерянно он глядел на противную массу с кисловатым запахом, в которой виднелись отдельные не переваренные кусочки хлеба и сыра. Он наклонился, направил струю из крана себе в рот и снова выплюнул воду. Он почувствовал вдруг, что он только с огромным усилием еще держится на ногах, ему показалось, что из него вынуты кости.

Он уперся локтями в края раковины, чтобы не упасть, и тут почувствовал руку на своем плече. Четвертый царь стоял рядом, озабоченно на него глядя, затем он подхватил его под левое предплечье и приподнял. Потом он медленно прошел с ним в спальню, откинул с постели покрывало и усадил его на кровать. Он начал его осторожно раздевать, вплоть до его длинных подштанников и майки, потом приподнял его ноги и уложил его в постель. Дрожа от озноба, Бальц заполз под одеяло, озноб продолжал его мучить, пока царь, который, казалось, знал, что делать, снова не появился с грелкой, которую он положил ему на живот. Это его успокоило, и он погрузился в беспокойный сон, в котором его мучили кошмары.

Когда он снова проснулся, за окном уже было темно. Горела ночная лампа, и царь в своем белом комбинезоне и со звездой на лбу сидел возле его постели, склонившись над ним. Красный рубиновый камень смотрел на него подобно третьему глазу. Когда царь увидел, что Бальц проснулся, он дал ему выпить горячего чая из ромашки. Он был так слаб, что едва смог сесть. Он сделал три глотка и снова опустился на подушку. Он был весь в поту, белье прилипло к телу. Резь в копчике перешла в жгучую боль. Царь протянул ему градусник, и Бальц сунул его себе под мышку. Когда царь вынул градусник, тот показывал 40. Бальц испугался. «Врача», — прошептал он. Царь подошел к окну и на миг распахнул его. Порыв ветра ворвался в комнату и закрутил охапку снега по комнате. Царь снова закрыл окно и покачал головой. Бальц, без сил, снова погрузился в сон.

Через какое-то время его растолкали. Он не хотел вылезать из постели, но немой царь взял его под мышки и усадил. Он дал ему выпить полстакана воды, в которой он растворил аспирин или тройчатку. Бальц нехотя проглотил это, потом ему снова дали настой ромашки. Затем царь стянул с него рубашку и отутюжил ее досуха, а на него натянул пижаму. Потом сменил его длинные подштанники на пижамные брюки. Бальц застонал и хотел снова лечь, но царь натянул на него еще спортивные брюки, затем рубашку и сверху еще рубашку, и потом еще толстый свитер, и затем ватную ветровку. Затем он напялил на него шерстяную шапочку, стянул ее сверху лентой для волос и опустил капюшон. За этим последовали рукавицы и болотные сапоги и, наконец, он обмотал его своим белым плащом. Четвертый царь все тщательно подготовил. Он снес Бальца, как ребенка, вниз по лестнице, положил его головой вперед на свои санки из рога, которые стояли у входа в дом, и крепко привязал его ремнями, протянув их через грудь и живот. Затем он подтолкнул санки к площадке перед домом, где ревела снежная буря, закрыл за собой дверь, взял в зубы карманный фонарик, схватился за рога санок, сделал несколько шагов, сел на самый передок санок, и спуск начался.

Бальц хотел закричать, но у него перехватило горло. Царь мчался с ним по главной улице пустынной деревни, над которой падал снег, как обрывки белой бумаги, Бальцу казалось, что он слышит дикое пение из деревенской корчмы, но они уже оставили ее далеко позади, скорее всего это был просто ветер, который заставлял петь деревья, стойла и заборы, Бальц все еще пытался вскрикнуть, чтобы выпытать у царя его намерения, но тот держал себя уверенно и непреклонно, казалось, он знал здесь все входы и выходы, вскоре они уже миновали Почтовую улицу и просвистели по деревянному настилу через лес, который содрогался от бури, и, наконец, Бальц сдался, ему не оставалось ничего больше, как довериться своему водителю, чей легкий комбинезон он ощущал подле своей головы. Неужели царю не холодно? Бальц, закутанный в его белый плащ, чувствовал себя не просто в тепле, он чувствовал себя укрытым, упрятанным, как никогда в жизни, он закрыл глаза, и скольженье полозьев, беснование ночной вьюги, кряхтение царя, который, держа фонарь в зубах, пробивал его светом брешь перед собой в темном лесу и лишь изредка оборачивался к нему своим красным глазом, все это приводило в такое смятение мысли Бальца, что он временами терял сознание.

Когда он снова открыл глаза, он лежал на больничной кровати. Жидкость сочилась из подвешенного сосуда по инъекционному шлангу в его вену, и какая-то санитарка щупала его пульс. «Алло, господин Камбер, — сказала она, — вот вы и пришли в себя».

Он узнал, что находится в краевой больнице долины и что его ночью доставил сюда некто на санках из рога. Его пришлось сразу же прооперировать, сказала санитарка, и сейчас придет врач, он все это расскажет ему подробнее.

Только сейчас ощутил Бальц, что у него повязка в области копчика.

Врач, немного приземистый, довольно веселый, в белом халате, который едва сходился у него на животе, объяснил ему, что у него был гнойный абсцесс, который надо было срочно удалить.

С каких пор этот абсцесс появился у него и почему он ничего не замечал до этих пор?

«Вы не поверите, — сказал врач, — но он у вас был еще в материнском чреве. Вместе с вами развивался еще второй зародыш, который сросся с вашим зародышем копчиками, но он погиб еще в утробе. Вы могли бы иметь близнеца, поэтому мы называем это явление абсцессом близнеца. Он может не проявляться до сорока лет, как было у вас, но потом он внезапно дает о себе знать».

«Но почему?»

Врач пожал плечами, и потом рассмеялся. «Для всего, что медицина объяснить не в силах, — сказал он, — у нас есть отличное слово: спонтанный».

Но это был настоящий несчастный случай, можно так сказать, и именно острый, неотложный. Кстати, человек, который доставил его сюда, сразу же исчез и оставил здесь свои роговые сани. Они находятся в гараже и вы их можете забрать. Откуда он все-таки привез его сюда в такую ночь?

Когда Бальц назвал ему свою деревню, врач присвистнул сквозь зубы.

«Вам повезло! Очень рискованная поездка, снежная буря среди ночи, тут бы никакая скорая помощь к вам не добралась. Кто же был этот отчаянный водитель санок? Он спас вам жизнь!»

Бальц ответил, что он его тоже не знает, но он постарается разузнать, чтобы обязательно поблагодарить его.

Его друг Георг, как выяснилось вскоре, тоже никогда не видел этого немого, и когда Бальц позже стал расспрашивать в деревне, кто бы это мог быть, этот барабанщик в белом плаще с диадемой, все только удивлялись. Три исполнителя роли царей заявили единогласно, что их было только трое, и если бы при них был еще и барабанщик, они бы слышали его, и то же самое поведали и жители деревни.

О четвертом царе никто ничего не слышал.

После полудня у месье Руссо

Входи, Клод, садись за стол, я вычищу кисть и скоро вернусь… разве Мари-Луиза не пришла с тобой?.. Она должна помогать матери со стиркой… И Эжен?.. Пришлось еще остаться в школе… Бедняга, видимо, снова надерзил… Учителю? Надо же, и как?.. У того яичница в бороде?.. Да, следует держать себя в руках, это им не по нраву, учителям, даже если это правда… Нет, это не мешает, отодвинь немного в сторонку палитру с красками, тогда здесь будет место для твоего рисунка…

Кто это?.. Заклинательница змей… Бывают ли такие? О да, в джунглях полно таких… В Индии этим занимаются мужчины, в джунглях это женщины… Все они свой род ведут от Евы, уж она умела говорить со змеями… Нет, эта здесь ничего не говорит, она только играет на флейте, так чудесно, ты слышишь?.. Нет, нет, я это слышу точно, я могу тебе это сыграть на скрипке…

(берет с комода скрипку и наигрывает мелодию). И что ты скажешь теперь? Теперь змеям не остается больше ничего, как выползти из своих нор и обвиться вокруг своих деревьев… Как, мелодию нельзя услышать на картине?.. Еще как, я это тебе гарантирую, как только картина будет готова, она зазвучит… Так, теперь ты спрашиваешь — почему на этой женщине нет одежды?.. Да зачем она ей в этом девственном лесу? Здесь жара, такая влажная жара, уверяю тебя, что рубашка прилипает к телу… Я пережил это сам, когда служил в армии и мы воевали в Мексике, это было уже давно, но стоит мне закрыть глаза, я вновь это вижу… Хорошо, цветной платок я, пожалуй, могу еще позволить этой флейтистке… Почему она такая смуглая?.. Да чтобы ты не съел ее глазами, мой милый…

Итак, мы сегодня одни, мы с тобой… Покажи-ка, что ты там принес? Твоя мать прислала эльзасскую пиццу? Ах, да, она же из Эльзаса, верно? Очень мило с ее стороны, передай ей мою благодарность, моей кормилице, но прежде всего — не мог бы ты в качестве домашнего задания нарисовать кошку? Что это у тебя там?..

О, ты уже все сделал… Это совсем неплохо, мой друг, совсем неплохо… Кошка сидит перед мышеловкой, в ловушке сидит пойманная мышка с кусочком сыра… Это ты неплохо задумал, это уже маленькая история…

Твой отец тебя высмеял? Понятно, я могу себе представить, почему: ты нарисовал кошку с синими полосками, и он тебе сказал, что синих кошек не бывает — я прав?.. Вот видишь, а почему ты нарисовал кошку в синюю полоску?.. Ага, ты хотел ее нарисовать рыжеватой, но у тебя оказался только один синий и один зеленый карандаш? Так… И зеленый тебе пригодился, чтобы нарисовать комнатные растения позади кошки… Я понимаю… Мой дорогой Клод, твой отец, конечно, прав: синих кошек не бывает. В действительности. Но на картине — стоит тебе нарисовать синюю кошку, и вот она уже есть. Это так просто. И у картины тоже есть свои права…

Над задними лапами тебе пришлось потрудиться, не правда ли? Главное, видно, что она сидит… Ваша кошка не сидела спокойно… Это вечная проблема с животными — ты думаешь, мои львы неподвижны, когда я их рисую во время их погони за своей жертвой? Для этого у меня есть книги, видишь, вот одна о диких зверях, «Bêtes Sauvages», с 200 иллюстрациями, они все здесь, от жирафа до броненосца, есть еще журналы, в них я нашел много полезного, где же они, ага, вот, посмотри на эти рисунки, вот тигр бросается на буйвола, это будет моей следующей работой, наброски я уже сделал, вот, я их вложил в эту тетрадь… Замечаешь отличия?.. Правильно, в тетради тигр прыгает справа, а на моем наброске слева… Буйволу все равно, будет ли он съеден слева или справа… Да, джунгли прекрасны, но беспощадны… Чем должен тигр питаться? Он не ест эльзасскую пиццу, полученную в подарок от доброй знакомой… Или вот в книге ягуар, он нападает на туземца, я это тоже как-нибудь нарисую, все тут готово для этого, но я об этом говорю только тебе…

И теперь мы отыскиваем кошку в большом лексиконе, тут же находим и мышь, — мышь у тебя слишком большая, сказал ли тебе об этом отец?.. В чем-то он тут, конечно, прав, твоя мышь величиной с половину кошки, но знаешь, твоя картина рассказывает в общем-то историю мышки, а не кошки… Страх в ее глазах, потому глаза такие большие… И у комнатных растений листья слишком велики… и птица, которая здесь поет, таких не бывает на ветвях комнатных растений, эта птица только у тебя в голове, раз ты такие вещи рисуешь… Да, твой отец имеет дело только с теми вещами, которые он видит в действительности… Ты же, Клод, когда рисуешь, ты создаешь свою собственную действительность… Твои комнатные растения с огромными листьями великолепны, они растут и живут, и твоя маленькая птица здесь поет и живет, и тут же твоя мышка обречена на смерть, как этот буйвол в джунглях…

Люди часто не понимают историй, которые мы изображаем на наших картинах… ты знаешь, как была названа моя первая картина, которая попала в прессу два года назад? Они сделали под ней подпись: «Голодный лев», но мое полное название было таково: «Голодный лев бросается на антилопу и загрызает ее; пантера ждет с жадностью того момента, когда ей что-то останется от этой добычи. Хищная птица вырывает кусок мяса из бедной жертвы, которая проливает слезы. Солнце заходит». Voilà. Иногда не бывает лишним растолковать людям то, что они видят, иначе они ничего не заметят кроме двух кровавых полос на спине моей антилопы…

Тебе тоже было бы интересно порисовать джунгли? Очень хорошо, тогда мы сразу и начнем, джунгли это самое прекрасное, что есть на этом свете, если не считать солнце и женщин… Солнце тебе уже знакомо, да? — Почему ты это вдруг закашлялся?.. Теперь снова лучше?.. О, я вижу вдруг, что у меня не осталось новых чистых листов… И от Гизбера, владельца бумажной лавки я не получу ничего, пока я не выплачу ему все мои долги… И Фуане, торговец красками, не хочет мне больше давать краски… Я не знаю, кто придумал долги, какой-то падший ангел… Но когда я закончу заклинательницу змей, я смогу все заплатить, это настоящий заказ, его сделала мать Робера, художника, достойная женщина, графиня, состоятельная женщина, и, естественно, женщина со вкусом…

Но, мне кажется, мой друг, кажется, ты уже начал рисовать джунгли на твоем наброске, теперь иди просто-напросто дальше, нарисуй на дереве как можно больше листьев, чтобы они заполнили всю комнату!.. Почему нет?.. Твой отец снова будет смеяться над тобой? …Знаешь, что я тебе скажу, мой маленький живописец? Если я когда-нибудь выставлю мои картины на большом весеннем вернисаже в «Салоне независимых», где висят сотни картин, ты знаешь, как ты там найдешь мои картины? Ты просто должен будешь идти туда, где раздается смех. Перед моими картинами люди стоят и смеются, они смеются до упаду!.. Почему? Потому что они видят нечто совсем другое, нежели они ожидали… Посмотри-ка, толстый ребенок! — кричат они, и какая огромная собака, и что за фигуры в карнавальных костюмах, и как художник присел перед моделью, как будто он в штаны наклал, и обезьяны, которые так нелепо выглядывают из зарослей! — И это искусство?.. Да, тогда я говорю себе, или люди нелепы, или я. И знаешь, что? Мне начихать на этих людей… Только если тебя высмеяли, ты можешь быть уверен, что ты художник; что ты кашляешь?.. Тебе плохо?

Так вот, Клод, если ты не захочешь добавить твоим комнатным растениям еще больше листьев, тогда позади мышеловки откроется место еще для одного дерева еще в одном горшке. Теперь я скажу тебе вот что: вчера я был на кладбище у моей Жозефины, которая там уже четыре года как дома, и туда опять приходит осень, как сейчас. Я беру оттуда с собой горсть ярких листьев, чтобы их изучать. Я никогда не учился в художественной академии, поэтому я все еще хожу в школу, если ты хочешь знать, и моя учительница это природа. Если ты художник, ты должен оставаться учеником всегда, всю свою жизнь, заметь себе это. Вот здесь как раз вчерашние листья, теперь посмотри на них, выбери себе один и попробуй как можно точнее его срисовать, понял?.. Вот этот? Отлично, это лист рябины, перистый лист, стебелек с девятью отдельными острыми лепестками, ярко-красными, ты сделал хороший выбор…

Ты знаешь, почему я с удовольствием использую эти листья на моих картинах с джунглями? Почему? Они дают картине свободу и в то же время создают впечатление чащи. Сейчас я добавлю один из них на дерево рядом с моей заклинательницей змей — куда?.. Сюда, под хвостом этой огромной змеи… Теперь мы нарисуем оба красивый перистый лист, мой зеленый, потому что в джунглях не бывает осени, а для твоего я дам тебе этот красный цветной карандаш… Здесь тебе хватит работы на час, прежде чем ты изобразишь вместе пару листьев, но рисовать, это значит иметь терпение… это именно самое трудное в искусстве: терпение. Я слишком нетерпелив, должен признаться, я так нетерпелив, что иногда сплю, не снимая одежды, чтобы не терять времени на раздевание и одевание…

Мне уже тоже говорили, этих цветов и листьев, которые я здесь рисую, вовсе не бывает в джунглях, и знаешь, что я отвечаю? «Вы когда-нибудь бывали в мексиканских джунглях?» (смеется) Тогда они обычно уже ничего больше не говорят, ибо кто из них бывал в мексиканских джунглях? И ты хочешь знать правду, мой друг? Я там тоже не бывал. Ни в Мехико, ни в мексиканских джунглях. Я говорю так только потому, что я был в армии, когда была война в Мексике. Мне повезло, что я не попал в Мексику, там многие нашли свою смерть, двое моих школьных товарищей из Лаваля, Жан-Филипп, сын кузнеца, и Паскаль, отец которого был нотариусом… Самый глупый и самый способный из нашего класса, оба там погибли… Мир жесток, Клод, к несчастью, и война это зло… Какое дело было Жану-Филиппу и Паскалю до того, чтобы в Мексике воцарился европейский император? И потом они все равно застрелили Максимилиана… Мне кажется, королям не хватает фантазии, чтобы представить себе, что такое война… Если какому-то королю приспичит начать войну, пусть к нему придет его мать и запретит ему это…

Хотелось бы, чтобы короли поучились у нас, фантазия в нашем ремесле такое же орудие, как кисть и краски… Чтобы нарисовать джунгли, не обязательно бывать в джунглях… В этом как раз чудо искусства: они должны быть у тебя в голове, эти джунгли, в голове — но ты еще должен уметь, естественно, перенести это на полотно…

Мне очень жарко, Клод, стоять здесь в моих джунглях, ты бы не мог открыть окно?.. Спасибо, и что ты видишь, если посмотреть из окна? Вокзал Монпарнас… Разве это не фантастика? Снаружи современность, вокзал, куда прибывают и откуда уходят поезда, свистят и дымятся локомотивы, а здесь внутри, у нас, у художников, джунгли и мышеловка с синей кошкой… Что ты снова кашляешь? Это от дыма паровозов? Великолепно, этот свежий воздух, я уже задыхаюсь в тропической сырости… Уже прошло? Прекрасно, вот проявляется, твой первый лист, я вижу это, продолжай так же, Клод, раскрой просто шире глаза: все, что ты видишь, принадлежит тебе… Скажи-ка, твоя мать не водила тебя к врачу, по поводу твоего кашля? Ах, вот как, это слишком дорого…

Я должен постараться, чтобы мой зеленый перистый лист выступал из чащи своей темной зеленью, но чтобы не был при этом слишком светлым, так как на моей картине сейчас ночь и свет на нее нисходит от полной луны… Я думаю добавить этому листу еще чуть-чуть синевы, от той, которая у меня пошла на эти два кактуса в глубине…

Некоторые слова в нашем языке слишком объёмны… Когда ты говоришь «зеленое», это то же, как если бы ты сказал «дерево», но еще не знаешь, это липа, береза или пальма, или рябина… Как ты считаешь? Твой красный лист не становится ли по краям чуть-чуть желтым? Очень хорошо, Клод, очень хорошо, что ты это заметил, почему я тебе сразу не дал еще и желтый карандаш…

Понятно, что каждая краска это смесь… Когда я получу деньги от матери Робера, я снова зайду к Фуане и куплю у него себе новые краски, у него целая полка только с зеленой… Светло-зеленая, темно-зеленая, английская зелень, еловая зелень, зелень травы, зелень мха, пастельная зелень, изумрудная зелень, ядовитая зелень… Но мои зеленые тона я обычно смешиваю сам, у них должны быть другие имена, внизу слева, рядом с цаплей, эти мясистые листья — можно ли сказать мясная зелень? И эта трава? Лягушачья зелень? И эта вода? Рыбная зелень? И змея вокруг шеи заклинательницы? Змеиная зелень? Жабья зелень, джунглевая зелень? Я пишу еще и стихи, ты знаешь об этом? И даже театральные пьесы… Но у языка просто меньше красок, чем у живописи… Ты кашляешь — возьми этот платок… Мне это не нравится, Клод… Из моих девяти детей семеро кашляли… Выросли только двое, и сегодня жива только моя дочь Юлия, она вышла замуж за коммивояжера, живет своей мелкобуржуазной жизнью в Анжере и стыдится своего отца, потому что она считает, что художники — чокнутые фантазеры. Я скажу тебе еще, Клод, твой отец думает, скорее всего, так же, но тебе нечего его из-за этого стыдиться… Он заботится о тебе и несомненно любит тебя…

В чем-то она по-своему права, моя дочь…

Я же двадцать лет работал в бюро, на продовольственной таможне, я должен был заполнять таможенные декларации для оптовых торговцев: на оливки из Испании, вино из Италии, чай из Индии и кофе из Африки, а также формуляры со штрафами для контрабандистов, пойманных с поличным… так что служил таможенником, надо сказать… И ты знаешь, кто теперь я? Контрабандист! Я сменил товар, я тайно перевожу красоту в нашу жизнь… И я должен платить за это, иначе почему мой кошелек так пуст… Что там? Это тебя зовет твоя мать?.. (идет к окну и выглядывает на улицу) И верно, (кричит) Мадам Перро! Спасибо за эльзасскую пиццу!.. Клод должен идти за покупками?.. Я сейчас же отправлю его к вам!.. (подходит к комоду, вынимает один из ящиков, достает оттуда шкатулку) Клод, ты должен дать матери комиссионное поручение… Здесь моя музыкальная касса… Сюда я откладываю деньги, которые я получаю как уличный музыкант, когда на задворках играю на скрипке… Отдай это своей матери и скажи, пусть она возьмет их и сводит тебя к врачу… Твой лист ты лучше пока оставь здесь, до следующего раза… Адье, на здоровье, ты одаренный рисовальщик, Клод, мне было бы жаль тебя… Наш мир нуждается в контрабандистах, таких как ты и я. Таможенников у него и без нас хватает.

Огрызок карандаша

7 историй

1

Я вовсе ни о чем не думал, когда подобрал маленький желтый огрызок карандаша, который валялся на мостовой недалеко от старой разрушенной башни.

Но в ту же ночь стали стучать в мою дверь до тех пор, пока я не открыл. Там стояли два великана, которые схватили меня.

«Ты украл наш карандаш, — сказал один из них, — теперь ты должен описать нашу историю!»

Они заточили меня в подвал башни, приковали цепью к тяжелому столу, и с этих пор я каждую ночь при свете двух факелов вношу все их злодеяния в толстую книгу, я должен описывать крики замученных и беспощадные смертельные удары этих великанов, которые сопровождали свои рассказы диким смехом, и хотя они заставляли меня все время очинивать этот огрызок карандаша, но он отнюдь не делался короче, мне кажется, что в книге моей будет бесконечное множество страниц.

2

Когда я подобрал маленький желтый огрызок карандаша, который валялся на мостовой недалеко от старой разрушенной башни рядом с наполовину исписанным чеком на покупки, я не предполагал, какие последствия это будет иметь для меня.

Огрызок в моей руке стал тяжелым и превратился вдруг в золотой карандаш, острый кончик которого указывал на башню, и меня с неодолимой силой потянуло именно к ней.

Я приблизился к башне, обошел вокруг нее под водительством карандаша, и с другой ее стороны он выскользнул из моих рук и воткнулся в землю прямо перед диким вишневым деревом. Кто сможет меня упрекнуть за то, что я тут же схватил проржавевшую лопату, которая была прислонена к стене башни, и стал остервенело копать, пока не уперся во что-то твердое? И этот выкопанный мной сундук, кто бы из вас не поднял его и кто бы из вас не открыл замок, который к тому же так легко открылся? И кто бы из вас не вонзил лопату в оскаленную пасть бульдога, который выскочил из сундука и бросился на вас?

И теперь, когда из башни вышел человек в длинном черном плаще, увидел мертвого пса и потребовал от меня, чтобы я отдал ему за убитого зверя этот золотой карандаш — разве можно было поступить иначе, как вручить ему карандаш, пробормотать извинения и пойти дальше своей дорогой?

Как мог я знать о том, что человек в черном плаще тут же превратит меня в маленький желтый огрызок карандаша, которому уже больше ничего не останется, как только записать это приключение на чеке рядом со словами хлеб, молоко, маргарин, черничный йогурт и спички?

3

Именно в тот момент, когда я во время прогулки шел мимо старой разрушенной башни, мне пришло на ум начало какой-то новой песни, и тут я обнаружил, что, хотя у меня с собой был блокнот, но нет ничего, чем бы я мог это записать.

И тут мой взгляд упал на маленький желтый огрызок карандаша, который лежал передо мной на мощеной пешеходной дорожке. Я нагнулся, поднял его, записал строчку и тут же мне пришли на ум все остальные строчки, из которых должна была состоять песня, и я в тот же вечер послал ее композитору, который ее ожидал.

Это было лет 30 назад. Песня стала мировым хитом и приносила мне ежегодно столько денег, что у меня больше не было нужды что-либо писать.

Для маленького желтого огрызка карандаша я соорудил стеклянный футляр с красной бархатной подушечкой и поставил его на полку в окружении золотых граммофонных пластинок, появлению которых я был ему обязан.

Еще не раз я вынимал его из футляра и набрасывал им на бумаге разные новые песни, я ходил даже с ним на прогулку, бросал его на землю и поднимал снова, чтобы записать в блокнот новую песню, и многие из них казались мне лучше, удачнее, тоньше, но ни одна их них не принесла мне даже подобия прежнего успеха.

4

Странный случай произошел со мной, когда я во время прогулки, идя куда глаза глядят, подобрал на мощеной пешеходной дорожке маленький желтый огрызок карандаша.

Старая башня, которая стояла поблизости, с грохотом и скрежетом рухнула, стая волков ринулась с опушки леса и напала на деревню, которую я только что покинул, транспортный самолет, из моторов которого било пламя, промчался вплотную над крышами деревни и рухнул на ее окраине в виноградники, где он оставил дымящуюся воронку, а на кладбище возле церкви разверзлись могилы, и процессия мертвецов поднялась и с пением псалмов направилась к переходу через шоссе.

Когда я, объятый страхом, вернулся в дом моих знакомых, у которых я гостил, они размахивали перед моим носом письмом с известием, что моя пьеса, над которой я работал три года, готовится к премьере в венском Бургтеатре.

Впрочем, все остальное без изменений.

5

Я еще немного помедлил, увидев во время одной из моих прогулок вблизи старой разрушенной башни на мощеной пешеходной дорожке маленький желтый огрызок карандаша. Он был весьма грязен, и, очевидно, его грифель был обломан.

Но моя слабость к карандашам победила.

Я подобрал огрызок, принес его домой, очистил от грязи, и, когда под ее заскорузлым слоем проявился номер 2, тот, каким я особенно любил писать, я воспринял это чуть ли не как выигрышный номер лотереи. Я очинил его, стараясь не обломить грифельный стержень, вставил огрызок в красный карандашный удлинитель и начал писать первые слова речи, которую я должен был держать впоследствии, и радовался, как хорошо бежал карандаш и как хорошо текли мои мысли.

С тех пор я начинаю все мои сочинения именно этим карандашом, который постепенно становится все меньше, и я с некоторым страхом предвижу тот момент, когда я уже не смогу его дальше очинивать.