* * *

Каждое утро после пробуждения Анджела подходила к окну спальни, которая теперь, к счастью, принадлежала ей одной. Выглянув из окна, она видела голубоватый дым над кухонной трубой Хоум-Плейс в трехстах ярдах выше по холму – это расстояние она тщательно вымеряла шагами. Потом она молилась – с жаром, вслух, но негромко: «Господи, не дай ей вернуться сегодня», и пока что Бог ей этого не позволял. Пять дней назад Анджела была совершенно другим человеком, а теперь изменилась до неузнаваемости. И прежней уже никогда не станет. Сейчас, когда рассеянность и томление сливались воедино, она ощущала почти ностальгию по былой скуке, бесконечных неделях и месяцах (даже годах!), которые она прожила в ожидании чего-то или в беспокойстве о глупых мелочах, потому что не могла найти ничего достойного настоящих, серьезных забот. Давние возобновляющиеся грезы наяву, в которых Лесли Говард, Роберт Тейлор или месье де Круа (француз, семейный врач из Тулузы) стояли на коленях у ее ног или возвышались над ней, всем своим существом излучая немеркнущую страсть, а она сидела в каком-нибудь романтическом наряде из тех, которые в обычной жизни не носила, и с достоинством принимала их преклонение, протягивая руку (да, просто руку!), после чего грезы рассеивались вместе с их безмолвной, благоговейной признательностью, – эти давние мечты увяли и пожухли, стали нелепым и постыдным вымыслом. Все это она помнила, как и то, что в то время ела, спала и проводила дни в томительной безмятежности неведения. Она не могла жалеть об этом инфантильном прошлом, когда она еще не имела ни малейшего понятия о том, что такое жизнь. Но теперь весь смысл жизни виделся ей до боли отчетливо; каждую секунду каждого дня она проводила в состоянии трепетного и кроткого исступления, которое почти блистательно ухитрялась полностью скрывать. Джессика заметила, что, слава богу, ее старшая дочь, кажется, перестала хмуриться и дуться, а в Хоум-Плейс, где Анджела старалась проводить как можно больше времени, Дюши находила ее манеры и в целом стремление угодить очаровательными. В первый день, медленно поднявшись на холм к Хоум-Плейс, она задержалась на лужайке перед домом, – просто чтобы посмотреть, что будет дальше. Тедди, Клэри и Полли носились наперегонки вокруг дома на велосипедах. На третьем круге Клэри упала, пытаясь обогнать Тедди.

– Ай! Так нечестно! – крикнула она вслед Тедди. – Ты прижал меня к веранде!

Анджела взглянула на длинную грязную ссадину с бусинками крови.

– Пойдем поищем твоего отца. Рану надо промыть.

– Он уехал. Повез Зоуи на станцию, потому что ее мама заболела.

– Поверь мне, Клэри, йод нужен обязательно. Сейчас я тебе помогу.

Вмешалась подоспевшая Полли:

– Это очень мило с твоей стороны, но ты же не знаешь, где здесь что лежит, – сказала она Анджеле и увела Клэри в дом.

Анджела получила возможность уйти и зашагала вниз по склону холма, мимо Милл-Фарм и дальше, к Бэттлу. Она шагала медленно, опасаясь перегреться и не желая, чтобы у нее начал блестеть нос. И все-таки она успела устать к тому времени, как Руперт остановил машину и посигналил ей.

– Куда ты ходила?

– Просто прогуляться.

– Садись. Давай лучше прокатимся, – он толкнул дверцу, Анджела чинно села в машину. Так просто, думала она в то первое утро.

На холм они въехали молча, но когда приблизились к воротам Хоум-Плейс, Руперт сказал:

– Мне что-то пока не хочется домой. Почему бы нам не проехаться еще немного? Но если у тебя есть занятия получше, могу тебя высадить.

– Я с вами, – делая вид, будто соглашается нехотя, ответила она.

Видимо, он понял все так, как она и задумала, потому что ответил:

– Очень любезно с твоей стороны. Вообще-то у меня есть проблема, и мне обязательно надо с кем-нибудь поговорить.

Это было настолько неожиданно и лестно для нее, что она не сумела придумать достаточно взрослый и небрежный ответ. Она искоса взглянула на него: он слегка хмурился, следя за дорогой. Его темно-синяя фланелевая рубашка была расстегнута вверху, так что виднелась длинная худая шея. Интересно, когда он наконец объяснит, в чем дело, и какого черта он и Зоуи…

– Я покажу тебе великолепный вид, – сказал он.

– Хорошо, – отозвалась она, расправляя яблочно-зеленую вуалевую ткань на коленях.

Когда они прибыли на место, она увидела то, чего и ожидала. Никакого смысла в красивых видах она не усматривала: похоже, им просто приписывают чрезмерно большое значение, когда смотреть больше не на что, как сейчас – только на мили полей хмеля, обычные поля, леса и несколько старых фермерских домов. Руперт остановил машину на гребне холма, они прошли к калитке рядом со ступеньками для перехода через изгородь. Анджеле он предложил сесть на ступеньку, сам прислонился к калитке рядом и все смотрел, смотрел вдаль. А она наблюдала, как он смотрит.

– Изумительно, правда? – наконец сказал он.

– Да, изумительно.

– Сигарету?

– Да, будьте добры.

Он поднес огонек ей, прикурил сам, посмотрел на нее и сказал:

– А ты, похоже, очень сдержанный человек, да? Рядом с тобой так спокойно.

– Когда как, – отозвалась она. Ей вовсе не хотелось, чтобы рядом с ней было спокойно, но она с нетерпением ждала продолжения разговора о ней самой – ждала, когда он поймет, каким интересным человеком она намерена стать ради него.

– Дело в том, что мой отец хочет, чтобы я бросил преподавать рисование и начал работать в его компании. И если я так и сделаю, с точки зрения живописи это все равно что сжечь мои корабли. С другой стороны, преподавание отнимает так много времени и сил, что я и так почти не рисую, вдобавок это немного несправедливо – лишать шанса на более комфортабельную жизнь всех остальных. Что скажешь?

– Боже мой! – наконец воскликнула она, попытавшись обдумать его слова и потерпев полное и окончательное фиаско. – А что говорит Зоуи?

– О, она целиком и полностью «за». И я, конечно, могу ее понять. Не слишком-то ей весело быть на положении бедной родственницы, а живописью она никогда особо не интересовалась. И вдобавок дети… – Он умолк, на лице отразилась явная неуверенность.

– А как же вы сами? То есть чего хотите вы? – К ней вернулось самообладание, и стало ясно одно: вставать на сторону Зоуи она не намерена.

– В том-то и дело. Видимо, я ничего особо и не хочу – или, по крайней мере, хочу недостаточно сильно. Потому мне и кажется, что я обязан…

– Поступить так, как хотят другие?

– Наверное, да.

– Но ведь тогда вы никогда не узнаете правду, верно? И потом, откуда вам знать, что вы справитесь?

– Умница! Разумеется, этого я не знаю.

– А разве вы не можете бросить преподавание и просто быть художником?

– Нет, это вряд ли. За свою жизнь я продал всего-навсего четыре картины, причем три из них – родственникам. Так мне не прокормить троих человек, не считая меня.

– Нельзя ли работать в семейной компании и рисовать в свободное время?

– Нет. Видишь ли, рисовать только по выходным невозможно потому, что выходные предназначены для детей – и конечно, для Зоуи.

– На месте Зоуи, – осторожно начала она, – я бы в выходные сама занималась детьми. И хотела бы, чтобы вы рисовали. Когда любишь кого-нибудь, желаешь, чтобы этот человек занимался тем, чем ему хочется, – услышав от себя эти слова, она поверила, что это правда.

Он только отбросил окурок и засмеялся. А потом, заметив укоризну в огромных голубых глазах, сказал:

– Ты такая лапочка, и я уверен, что ты правда так считаешь, но не все так просто.

– А я и не говорила, что это просто, – возразила она. Ей не нравилось, когда ее называли лапочкой.

Но Руперт, для которого ситуация была настолько знакомой, что она и представить себе не могла, счел своим долгом загладить вину.

– Извини. На самом деле я не хотел, чтобы это прозвучало высокомерно. Я считаю тебя на редкость здравомыслящим человеком, умным не по годам, и вдобавок, – он протянул руку и легко коснулся ее лица, – ты поразительно красива. Так лучше? – Он испытующе вгляделся в ее глаза, чуть виновато улыбаясь.

Это было как удар молнии – ее в буквальном смысле слова поразила любовь. Сердце дрогнуло и остановилось, а потом заколотилось стремительно и сбивчиво; она затаила дыхание, голова закружилась, перед глазами поплыл туман, а когда его лицо вновь стало отчетливым, ощутила невыразимую слабость – словно ее конечности растворялись, и теперь ей предстояло упасть со ступеньки, растаять в траве и уже больше никогда не подняться на ноги.

– ..может быть, нам стоит?..

– Да… Что?

– Вернуться, чтобы успеть к обеду. Ты что, не слушала меня? Ты как будто далеко отсюда.

Она осторожно поднялась и неловкими шагами последовала за ним к машине. То место на лице, которого коснулись его пальцы, ярко пылало.

По пути домой он заговорил о том, что с ее стороны было очень мило и любезно выслушать его нудный рассказ, а что же она сама? Чем она намерена заняться? Еще недавно она жаждала этого вступления, надеясь заинтриговать, впечатлить и очаровать его. Но теперь было слишком поздно: она уже не могла быть никем, кроме как своим новым «я», и, похоже, ничего не смела сказать и никогда бы не посмела.

* * *

– Так, посмотрим… пятнадцатого у вас должно было начаться в первый раз?

– Вообще-то, во второй. Один раз я уже пропустила. Честно говоря, Боб, по-моему, вряд ли я могу…

– Ну-ну, давайте не будем спешить с выводами. Пройдите за ширму, будьте добры раздеться ниже пояса, и мы вас посмотрим. Но имейте в виду: вероятно, для полной уверенности еще слишком рано.

Но я-то уже уверена, мысленно отозвалась Вилли, следуя распоряжениям доктора Баллатера. Семейная шутка невесток о поездке с Тонбриджем, которая рассеивает все сомнения насчет беременности, поскольку он неизменно начинал возить их со скоростью двенадцать миль в час примерно через пять недель после зачатия, этим утром оказалась для нее совсем не шуткой. Тонбридж вез ее с такой траурной медлительностью, что она боялась опоздать на поезд. И все-таки на жесткую высокую кушетку она легла, охваченная отчаянной надеждой. А если худшие опасения оправдаются, Боб не только прекрасный врач общей практики, принимавший и Луизу, и Лидию, но и друг: зимой по воскресеньям они с Эдвардом играли в гольф и регулярно бывали друг у друга на ужинах. Если кто-то и способен ей помочь, то наверняка он.

– Ну что ж… – произнес он несколько неловких минут спустя, – я, конечно, не могу утверждать наверняка, но думаю, что вы, весьма вероятно, правы.

С внезапностью, сконфузившей ее, Вилли разрыдалась. Она собиралась вести себя спокойно, рассудительно и логично, и вдруг оказалось, что она судорожно всхлипывает, чувствуя себя глупо в полуодетом виде, а сумочка вместе с носовым платком остались в кресле возле его стола. Безо всяких просьб он принес ей сумочку, предложил одеться, а потом поговорить. Когда она вышла к нему, на столе уже стояли неведомо откуда взявшиеся чашки с чаем, он предложил ей сигарету.

– Итак, – начал он, – предположим, что вы действительно беременны. Вас беспокоит ваш возраст?

– Пожалуй… да, в том числе.

– Потому что лично меня он нисколько не тревожит. Вы здоровая женщина, у вас уже трое здоровых детей. Это совсем не то, что первый раз в… если не ошибаюсь, сорок лет?

– Сорок два. Но не только в этом дело, я чувствую себя слишком старой, чтобы начинать все заново – и потом, это будет уже не так интересно, просто еще один ребенок. – Ей хотелось сказать: «Я просто ни в коем случае не хочу еще одного ребенка», но он не только врач, но и мужчина, так что вряд ли поймет. – И Эдвард, я уверена, больше не хочет детей, – добавила она.

– Ну, Эдвард вряд ли станет возражать. Главное, что он может себе это позволить. Насколько я понимаю, вы с ним еще не говорили, но ручаюсь, он будет рад-радешенек, когда узнает. – Во время краткой паузы оба напряженно думали, что же сказать дальше.

– А это не может быть… начало перемен… со мной?

– Приливов нет? Ночных потов?

Она решительно покачала головой, покраснев от этих отвратительных уточнений.

– Чувства подавленности?

– Вообще-то, есть – вот по этому поводу я в самом деле не готова иметь еще одного ребенка.

– Ну, в таких делах у нас нет выбора. И я знаю немало женщин, которые считали, что больше не хотят детей, а с рождением ребенка обнаружили, что ошибались.

– Значит, вы считаете, что я ничего, решительно ничего не могу предпринять?

– Да, считаю, – резким тоном ответил он, – и надеюсь, что я не прочитал ваши мысли, дорогая моя, но на всякий случай позвольте сказать вам две вещи. Я готов оказать вам любую помощь, но даже не подумаю помочь вам избавиться от ребенка. В этом кабинете мне доводилось принимать женщин, которые отдали бы все, что имеют, лишь бы очутиться в вашем положении. Кроме того, советую даже не пытаться искать другие способы. Мне случалось принимать и женщин, искалеченных подпольными абортами. Я хочу, чтобы вы пообещали мне ничего не предпринимать и прийти сюда через шесть недель, чтобы мы могли подтвердить либо ваше положение, либо его отсутствие, – он наклонился над столом и взял ее за руку. – Вилли, обещаю вам: я буду поддерживать вас от начала до конца. А теперь вы дайте мне обещание.

И ей пришлось дать его.

Провожая ее до двери и считая необходимым развеять легкое напряжение, он спросил, обеспокоен ли Эдвард кризисом, и она ответила, что вряд ли.

– Впрочем, я с ним не виделась, ведь я в Суссексе с детьми, а он в прошлые выходные не смог приехать.

– Вот как? Ну что ж, детям лучше побыть там – лучше для них. Мэри увезла моих двоих в Шотландию, и я уже подумываю оставить их там еще на несколько недель, пока ситуация не прояснится.

– Значит, она вас беспокоит?

– Нет-нет, я уверен, наш невозмутимый премьер-министр справится. Не могу не восхищаться тем, что он впервые вступил в должность в возрасте шестидесяти девяти лет. При том, что он вряд ли знает по-немецки хотя бы слово. Это впечатляет. Берегите себя, дорогая. И помните о том, что я сказал.

На улице она остановилась в нерешительности: она обещала Джессике и матери вернуться поездом в четыре двадцать до Бэттла, но до Лэнсдаун-роуд было рукой подать, и ей вдруг нестерпимо захотелось к себе домой, туда, где, к счастью, нет никого из родных, захотелось выпить чаю и отдохнуть, а потом провести тихий вечер с Эдвардом, с которым, как ей казалось, она могла бы даже поговорить по душам. И она прошла через длинный Лэдброук-Сквер, где сейчас, летом, не было ни колясок, ни нянь с детьми, до Лэдброук-Гроув, где увидела, что вся широкая проезжая часть застелена соломой, потому что в большом доме на углу умирал старый джентльмен. Она миновала дом Хью и Сибил, ставни на окнах которого были закрыты, а сам дом выглядел наглухо запертым, хотя она знала, что Хью в будни живет здесь, потом повернула на Лэдброук-роуд. Когда вдалеке показался ее дом, она испытала прилив облегчения: в деревне, конечно, замечательно, но на самом деле она обожала Лондон и в особенности этот дом. Эдна сейчас там, если у нее не выходной, значит, приготовит ей чай и ванну. День выдался душный и пасмурный, Вилли казалась самой себе жаркой и липкой.

Сама открыв дверь тихого дома, она вспомнила, что сегодня среда, значит, Эдны почти наверняка нет. Придется самой готовить чай, подумала она; интересно, удастся ли найти все необходимое? На столике в холле двумя стопками громоздились письма, но все они были, кажется, адресованы Эдварду: некрасиво с его стороны накапливать их вот так непрочитанными. Она решила позвонить ему сразу же, сообщить, что она дома, – на случай, если он решит поиграть на бильярде у себя в клубе или заняться еще чем-нибудь. Кабинет, где стоял телефон, выглядел запыленным, большая пепельница у телефона была полна окурков Эдварда – похоже, ее не опорожняли уже несколько дней. Вилли оставалось лишь надеяться, что в остальном дом выглядит не так запущенно, иначе ей придется рассчитать Эдну. Она дозвонилась до конторы, попросила позвать к телефону Эдварда, последовала пауза, а потом ей ответила мисс Сифенг: мистер Эдвард уехал на обед и предупредил, что сегодня в контору уже не вернется. К ее огромному сожалению, она не знает, куда он уехал. Она сообщит ему о звонке миссис Эдвард утром, как только он придет, и попросит его первым же делом перезвонить в Милл-Фарм. И повесила трубку, прежде чем Вилли успела сообщить, что она в Лондоне. Не в этом дело, подумала она. Я могла быть где угодно. Лишившись вечера, которого она уже ожидала с нетерпением, она почувствовала, что ее раздражает буквально все. Она добрела до гостиной, где жалюзи были опущены. В гостиной царила страшная духота, пахло дымом и еще какой-то затхлостью, а когда она подняла жалюзи, то увидела вазу с полуувядшими гвоздиками и решила, что пахнут они. Эдна и вправду пренебрегала своей работой: чтобы не лениться, ей явно недоставало присутствия Филлис. Пить чай Вилли передумала, а потом решила, что, пожалуй, выпьет большой стакан джина с тоником в ванне. Затем ей пришло в голову позвонить в клуб Эдварда, на случай, если он там. Там его не оказалось. Лучшая ванная в доме прилегала к гардеробной Эдварда, и она была в полном беспорядке. Вилли поняла, что Эдна, должно быть, ушла (возможно, только сегодня утром, иначе Эдвард сказал бы ей), потому что даже Эдна не оставила бы мокрые банные полотенца разбросанными по всему полу, постель на диване незаправленной, рубашки, трусы и носки Эдварда в беспорядке. Это зрелище вызывало шок. Бедный Эдвард, он придет домой после трудного дня и увидит такое! Придется рассчитать Эдну, если, конечно, она вообще явится сюда, и завтра же прислать Филлис, чтобы она прислуживала Эдварду. Вилли собрала полотенца и повесила их на сушилку, но диван решила не трогать, поскольку сегодня Эдвард будет спать в их спальне. Но странно, что он вообще спал здесь, в гардеробной, в ее отсутствие. Сейчас она примет ванну, переоденется, а потом займется его одеждой.

После продолжительного купания и выпитого бокала ей стало значительно легче. Разумеется, джин и горячая ванна считались надежным, хоть и старомодным способом вызвать выкидыш, однако она осознала, что в ее отношении к этому есть какой-то оттенок нерешительности или малодушия. На самом деле ей просто хотелось не быть беременной: доктор Баллатер как-то ухитрился внушить ей чувство неловкости за мысли о намеренном достижении такой цели. Разговор об этом с Гермионой теперь казался невыполнимой задачей. Возможно, Гермиона охотно порекомендует кого-нибудь, но неизвестно, насколько надежным и скрытным окажется этот человек. Интересно, сколько друзей (точнее, людей, с которыми они с Эдвардом ужинали, ходили в театры и танцевали) когда-либо оказывались в таком положении? Наверняка кто-нибудь да оказывался, но беда в том, что никто из них ни разу не упоминал об этом, а тем более не обсуждал подобные темы. Как само собой разумеющееся было принято считать, что сначала рожаешь столько детей, сколько хочешь иметь, а потом пользуешься средствами предохранения и надеешься на лучшее. Ей вспомнилось несколько женщин, у которых появились так называемые «последыши», и те из них, с которыми она дружила, всегда говорили, как это чудесно и как им было легко, ведь они уже знали, что их ждет.

Если бы она выбрала карьеру, все было бы совсем по-другому. Когда она состояла в труппе, она знала, что некоторые девушки в ней беременели, но дух преданности делу был настолько силен (она помнила стертые в кровь ноги, выступления, когда танцуешь с мучительной болью в порванных мышцах, а в перерыве между репетициями лежишь в постели, потому что Дягилев не платит труппе уже третью неделю, и приходится довольствоваться пинтой молока и двумя булочками в день), что подпольные аборты воспринимались просто как еще один жизненный риск. Однако, выйдя замуж, она оставила это общество ради того, где женщины посвящали себя только детям и надзору за слугами. Жизнь – одна большая мужская западня, думала она, и секс, даже мысли о котором оказываются западней для женщин, если учесть, к чему все сводится в действительности – к долгим часам и годам мучительной, неприятной, бесконечно нудной близости, по непонятной причине не приносящей удовлетворения, – просто то, что меняют на комфорт и уверенность положения супружеской пары и на в остальных отношениях приятное времяпрепровождение… в конце концов, возьмем, к примеру, знакомых ей незамужних женщин! Ей бы ни за что не хотелось быть одной из них – тех, для кого окружающие не скупятся на снисходительную жалость! Даже если бы она продолжала танцевать, сейчас ее карьера была бы уже в прошлом – по крайней мере, ее лучшие годы. Ей вспомнилась мисс Миллимент. Никто не захотел жениться на мисс Миллимент, и она, уродливая и одинокая, прожила всю жизнь в страшной бедности, а когда дети перестанут брать у нее уроки, она будет еще беднее. Обязательно надо сделать что-нибудь для мисс Миллимент. Можно пригласить ее в Суссекс на каникулы, но это будет непросто: Эдвард недолюбливает ее, а ей придется ужинать вместе с ними, но так или иначе, она заслуживает отдых без каких-либо расходов. Надо бы поговорить с Сибил и выяснить, не сможет ли она чем-нибудь помочь. В прошлый раз, когда Вилли заговорила об этом с Эдвардом, он напомнил, что мисс Миллимент зарабатывает семь фунтов и десять шиллингов в неделю – в три раза больше, чем автобусный кондуктор, а ему, скорее всего, еще кормить семью. «А она женщина», – добавил Эдвард так, словно одно это удешевляло ее потребности в крыше над головой, еде или одежде. «Обязательно что-нибудь сделаю», – пообещала себе Вилли, чувствуя себя удачливой, виноватой и немного напуганной, как часто бывало после вылазок за границы собственной неудовлетворенности.

К этому времени она успела одеться в кремовый фуляр в темно-синюю крапинку: прохладное маленькое платье с коротким жакетиком к нему – по словам Гермионы, наряд, который подойдет для любого вечера, припудрилась, нанесла немного сухих румян и накрасила губы помадой неброского цвета, надела наручные часы, сменила сумочку. Убирать одежду Эдварда ее не тянуло, лучше бы вторую порцию джина, но это, пожалуй, неблагоразумно. Наполнив сигаретами портсигар, она сошла вниз. Сначала она еще раз позвонит в клуб Эдварда, а если его там нет, позвонит Хью и выяснит, не сводит ли он ее поужинать.

В клубе его не было. А Хью как раз вернулся из конторы и, по его словам, собирался принять ванну. За городом ничего не случилось? Вилли объяснила, что она сейчас в Лондоне.

– Эдвард куда-то запропастился, – сказала она. – Мисс Сифенг сказала, что он ушел из конторы в обед, а куда – неизвестно. В клубе его нет. Ты, случайно, не знаешь, где он может быть?

После паузы Хью ответил:

– Понятия не имею. Послушай, почему бы тебе не поужинать со мной? Ты согласна? Отлично. Я заеду за тобой через час.

Она вешала трубку, когда услышала, как открылась входная дверь, раздался голос Эдварда, потом женский смех. Кто бы это мог быть, думала она, направляясь в холл.

В холле рядом с Эдвардом стояла высокая, смуглая, довольно привлекательная женщина, которую Вилли видела впервые. На ней было свободное белое пальто, спущенное с плеч; при виде Вилли вошедшие отступили друг от друга, правая рука Эдварда, скрытая под пальто, появилась на виду, и он воскликнул:

– Боже милостивый! Вилли? Я понятия не имел, что ты приедешь! – и он шагнул к ней и поцеловал.

– Я приехала всего на один день. А потом решила задержаться.

– Прекрасно! Да, а это Диана Макинтош. Вы, кажется, не знакомы. Мужу Дианы принадлежат те превосходные охотничьи угодья в Норфолке, о которых я тебе рассказывал. Мы обедали вместе перед тем, как ему, бедняге, понадобилось уехать в Шотландию, так что мы проводили его, и я привез Диану к нам выпить.

Пока он говорил все это, ей в голову закралась мысль настолько ужасная, что она на миг оторопела, а потом сразу же исполнилась недоверия и стыда за то, что вообще подумала о таком немыслимом, вопиющем коварстве. Приглашая миссис Макинтош в гостиную, извиняясь за беспорядок, поднимая жалюзи и убирая увядшие гвоздики в дальний угол, она решительно старалась делать вид, будто ничего подобного и не думала.

– Кажется, наша несносная горничная исчезла, – заключила она.

– О, с ними столько мороки, верно?

Улыбалась она очаровательно, короткие пряди светлых волос были по последней моде уложены короткими, похожими на рожки, завитками. Ей лет тридцать восемь, подумала Вилли.

– Так вы живете в Норфолке, миссис Макинтош?

– Прошу вас, зовите меня Дианой. Нет, на самом деле в Лондоне. А в Норфолке Ангус управляет охотничьими угодьями своего старшего брата. Сейчас он уехал в Шотландию за старшими детьми, у которых скоро снова начнутся занятия в школе.

– Сколько же у вас детей? – эти сведения немного успокоили ее.

– Трое. Иэну десять, Фергусу восемь, а Джейми – три месяца.

Последыш, подумала Вилли. Интересно, хотела его Диана или нет.

Эдвард внес поднос с напитками. Диана заговорила:

– А я как раз рассказывала вашей жене о том, что Ангус любезно согласился привезти детей. Они провели лето у своей бабушки в Истер-Росс.

– Повезло сорванцам, – заметил Эдвард. – Всем коктейль?

– Только один. Мне не стоит задерживаться – пора обратно к Джейми.

«Трехмесячный малыш. Надеюсь, и я буду через три месяца выглядеть так же неплохо». – Эдвард, смешивая коктейли, произнес:

– Да, Ангус угостил меня таким отличным обедом, что я счел своим долгом в благодарность хотя бы довезти его до вокзала – премерзкое место. Юстон – вылитый викторианский улей.

– Кингс-Кросс, – довольно резко поправила Диана, а потом с подкупающей улыбкой добавила уже мягче: – Это был Кингс-Кросс. Неужели вы не заметили?

– Эдвард не различает вокзалы, – объяснила Вилли. – На поездах он никогда не ездит. Как и на автобусах.

– Я даже водил автобус во время всеобщей забастовки.

– За это время вы едва ли успели приобрести исчерпывающее представление об общественном транспорте. Нет, спасибо, я не курю. – Эдвард дал прикурить Вилли и закурил сам, и заметив, что Диане сигарету он не предложил, Вилли протянула ей свой портсигар. Последовало краткое молчание, пока все отпивали коктейли, а Вилли размышляла, почему она опять не в себе, как она это назвала. Вслух же она спросила:

– Дорогой, Эдна бросила тебя? В доме ужасный беспорядок.

– Ее мать заболела, так что я отпустил ее домой уладить дела. И совсем забыл тебе сказать.

– А-а! И когда она вернется?

– Не знаю. Кажется, я вообще ее не спрашивал.

После еще одной паузы Эдвард, допивая свой коктейль, задумчиво произнес:

– Интересно, как там дела у старины Чемберлена. По-моему, положение критическое, если уж британскому премьер-министру приходится тащиться в такую даль, чтобы убедить какого-то иностранца проявить благоразумие.

– Совершенно с вами согласна, – кивнула Диана. – Вообще-то, должно быть наоборот. Видели карикатуру, на которой огромный голубь несет в клюве зонт? Я о том, что мы должны не просить, а приказывать мистеру Гитлеру убираться прочь.

– Истинная правда. Но насколько я понимаю, «просить» и означает «приказывать» на языке Министерства иностранных дел – верно, Эдвард?

– Ну, это не моего ума дело, но, по-моему, вы правы. А один башковитый малый в клубе говорил, что у чехов, в сущности, нет выбора, так что, думаю, нам не следует слишком уж беспокоиться.

Атмосфера утратила напряженность. Диана встала со словами:

– Мне и правда пора. Большое вам спасибо за коктейль.

– Отвезти вас домой? – спросил Эдвард.

– Ни в коем случае! Я поймаю такси.

Вилли предложила:

– Мы можем вызвать его. Стоянка чуть дальше по улице.

– Нет, мне правда не помешает пройтись.

Свое белое пальто она оставила в холле. Когда Эдвард накинул его ей на плечи (надевать его как полагается слишком жарко, сказала она), повернулась к Вилли, чтобы поблагодарить ее и сказать, как она была рада познакомиться. Цвет лица у нее был чудесный, а прекрасные глаза имели оттенок темной лаванды. Очень интересная женщина.

– Поверните налево и у следующего перекрестка увидите стоянку, – сказала Вилли.

– Спасибо. До свидания.

– До свидания, – почти хором отозвались Эдвард и Вилли.

– Она, по-моему, очаровательна. А он какой?

– Ангус? Славный малый. Разве что немного ленив. Дорогая, что случилось? Ты не говорила мне, что приедешь.

– Да я просто хотела пройтись по магазинам и заглянуть к Бобу Баллатеру.

– Надеюсь, ничего серьезного?

– Просто женские дела.

– Итак, если ты сегодня здесь, где бы ты хотела поужинать? В «Венгрии»? – Он знал, что ей нравится там, особенно музыка.

– Это было бы замечательно. О боже, чуть не забыла! Я не смогла дозвониться до тебя, позвонила Хью, и он пообещал сводить меня поужинать. Он будет здесь с минуты на минуту.

Значит, рассказать ему все за ужином не удастся.

Эдвард нахмурился, вылил содержимое шейкера в свой бокал и осушил его.

– Черт! Не можем же мы отделаться от старины Хью!

– А зачем это нам?

– Да просто он помешался на том, что упорно называет кризисом. Говорит, мы преклоняемся, или пресмыкаемся – забыл, что именно, во всяком случае, он только об этом и говорит, а ты же знаешь, какой он рьяный спорщик.

– Тогда можно было бы сходить в «Бентли», а потом в кино. И ему будет не до споров.

– А это мысль! Я только сполоснусь.

– Дорогой, завтра я пришлю Филлис приглядывать за тобой. Твоя гардеробная – нечто неописуемое.

Он состроил гримасу.

– Да? Ну, ты же знаешь, я всегда был слабоват в домашнем хозяйстве. Приготовь нам всем выпить. Хью, наверное, будет виски, – и он взбежал по лестнице наверх.

Они отправились в «Бентли», где Вилли и Эдвард ели устрицы, а Хью – копченую семгу, а оттуда – на Лестер-Сквер, смотреть «Тридцать девять ступеней» с Робертом Донатом, который всем понравился. О кризисе речь не заходила, Макинтоши были упомянуты, но оказалось, что Хью с ними не знаком. Вилли заметила, что с ней он был очень любезен, а с Эдвардом почти не говорил. После того, как они подвезли Хью и вернулись домой, Эдвард признался, что устал как собака, буквально засыпает на ходу, и к тому же было уже слишком поздно, чтобы обсуждать все «за» и «против» прибавления в семье. И Вилли решила ничего не говорить, а дождаться следующего визита к врачу.

* * *

На следующих выходных, убедившись, что гастроли Уолдо отменены, следовательно, Иви занята, Сид приняла предложение Дюши погостить в Хоум-Плейс.

– Ты ведь не против пожить с ней в одной комнате, дорогая? – спросила Дюши у дочери. Дом был полон до отказа, поскольку две ее незамужних сестры, решившие, что не в состоянии справиться с «ситуацией», как это теперь называлось в семье, были привезены из Стэнмора Тонбриджем, который, к своему несказанному удовольствию, ухитрился в той же поездке отделаться от миссис Тонбридж. Он справедливо заметил, что если ей хочется домой, приятнее будет проехаться в автомобиле от одной двери до другой, чем тащиться на поезде, а потом в подземке до Кентиш-Тауна. «И не вздумай больше никогда требовать, чтобы я терпела такое», – предостерегла она, когда он высаживал ее. Он и не собирался больше ни за что и никогда в жизни. С легким сердцем он отправился за двумя старыми леди в Сидар-Хаус, забил багажник их клеенчатыми чемоданами с потертыми инициалами их отца и усадил в машину самих пассажирок. Обе были в костюмах из джерси и не расставались с холщовыми сумками, набитыми тошнотворным рукоделием и подтекающим термосом с «Боврилом». Они сидели, укрыв костлявые колени медвежьей полостью, а он мирно вез их в Суссекс, каждые четверть часа выслушивая ритуальные замечания о том, как красивы сельские пейзажи и отвечая на вопросы о жене и ребенке – свидетельство тому, что они внимательны к прислуге. Тонбридж ничуть не возражал: жизнь налаживалась и становилась интересной, а миссис Криппс в ней – весьма вероятной.

Между Сибил и Вилли разгорелась живая, но закончившаяся полной неопределенностью дискуссия о том, следует ли мальчикам возвращаться в школу, если «ситуация» усугубится. Сибил считала, что Хью согласится не отправлять их; Вилли знала, что Эдвард скажет, что учиться они все равно обязаны. Они решили позвонить в школу и выяснить, какого мнения придерживаются там.

Леди Райдал, которая с удобством устроилась в Милл-Фарм почти неделю назад и с тех пор только целыми днями сидела, вздыхая, в самом большом из кресел и ничего не делала, заявила, что если опять будет война, лучшее, что она может сделать, – сунуть голову в газовую духовку.

– В этом доме нет газа, бабуля, – возразила Нора. – Но ты, наверное, могла бы убить себя током, только для этого понадобилось бы лучше разбираться в технике.

Это заявление вынудило Джессику и Вилли покинуть комнату, настолько им стало смешно.

– Честно говоря, – заметила Джессика, – если будет война, мама сочтет, что ее развязали исключительно для того, чтобы испортить ей жизнь. Нечто вроде последней капли лично для нее.

– Но ведь войны не будет, правда? – начала Вилли, однако в этот момент к ним присоединилась Нора.

– Все хорошо, – объявила она, – незачем сердиться. Я объяснила ей, что лучше всего молиться о мире. И она со мной согласилась. Когда речь идет о пожилых людях, Господь бывает очень кстати.

Всю субботу Клэри ходила красная и хмурая, и к вечеру Эллен, с которой она препиралась и закатила сцену, предрекла, что она «с чем-нибудь да сляжет». Ей смерили температуру: тридцать восемь и три, поэтому ее уложили в постель и вызвали доктора Карра. Саймон в одиночку ушел на площадку для сквоша и вслух помолился, чтобы оказалось, что у Клэри корь, которая, как он считал, избавит его от всех бед сразу. Поскольку Зоуи еще не вернулась, за Клэри ухаживали Руперт и тетя Рейчел, которая сделала пациентке лимонад. Доктор Карр объявил: болезнь, какой бы она ни была, несомненно, разовьется на следующий день, поэтому Клэри должна оставаться в постели.

– Где я осталась бы так или иначе, поскольку время позднее, – желчным тоном сказала Клэри, обращаясь к Полли. – Или он решил, что я побегу в ночной клуб?

Но добрая и понимающая Полли объяснила, что врач просто решил подстраховаться.

– Как обычно делают взрослые, – добавила она и предложила: – Если хочешь, я тебе почитаю.

У нее мелькнула мысль, что она могла бы вырасти и стать сиделкой ангельской доброты. Но Клэри сказала, что лучше почитает сама. Когда отец пришел пожелать ей доброй ночи, она сказала ему, что, по ее мнению, ему следует остаться художником, а не браться за работу в компании. Руперт, который к тому времени успел посоветоваться, кроме Анджелы, с Рейчел, Сибил, Джессикой и Вилли (и все они высказались в пользу компании), а также с Луизой и Норой (они были против), в итоге от собственного мнения по данному вопросу остался так же далек, как и неделю назад, сказал, что ее мнение ему очень помогло и что он его обязательно обдумает.

– О, папа, как мне нравится, когда ты говоришь со мной, будто я личность!

– А разве не всегда так бывает?

Она покачала головой.

– Ты очень часто обращаешься со мной, как с ребенком. А я этого терпеть не могу. Когда у меня будут дети, я буду обращаться с ними просто замечательно, как будто они… – она задумалась, припоминая самую взрослую профессию, какую только могла себе представить, – …как будто они управляющие банком!

– Да что ты говоришь! Ну, на самом деле с ними обращаются не так уж хорошо. Люди или лебезят перед ними: «Ах, мистер Костюм-в-полоску, не будете ли вы так любезны выдать мне еще три фунта?», или ненавидят их и стараются с ними не связываться.

– Вот оно что! А что делаешь ты? И то, и другое?

– И то, и другое.

– Бедненький папа! Ужасно, наверное, стареть и не иметь столько денег, сколько надо. На твоем месте я бы начала уже сейчас подыскивать симпатичное подержанное кресло на колесах.

– Ладно, обязательно. А теперь дай-ка я тебя укрою.

– Не надо! Я и так уже сварилась. Папа! Ты скажи Эллен, что я перед ней извиняюсь. А можно мне попить воды? А ты попросишь Полли подняться ко мне? А сам придешь проведать меня после ужина? Проверить, все ли со мной хорошо, потому что вдруг нет?

– Да, – сказал он и ушел.

Той ночью Сид сидела на краю постели и держала Рейчел в объятиях. Они проговорили весь день, когда оставались одни: по дороге со станции, после второго завтрака, когда отправились на длинную прогулку и нашли шаткую палатку в лесу у ручья, но заглядывать в нее не стали: Рейчел сказала, что она окутана завесой тайны, так что лучше оставить все как есть.

– Наверное, это палатка Тедди, – сказала она, – он из тех мальчиков, которые любят походы.

А потом, после чая, они снова ускользнули и долго сидели в поле за лесом, ближним к дому. Вечер был пасмурный, в воздухе пахло осенью. Они говорили о поездке вместе в Озерный край (возможно, на Пасху) и о том, удастся ли Сид зарабатывать побольше, если она будет преподавать в двух школах, а не в одной, и не попробовать ли ей купить маленькую подержанную машину. Рейчел хотелось подарить ее, но Сид об этом даже слышать не желала. Надо было просто сделать это, и все, думала Рейчел. Говорили о приближающемся втором визите мистера Чемберлена (на этот раз в Германию) и о том, действительно ли умиротворение – лучшая политика из возможных. Рейчел склонялась к мысли, что так и есть, но Сид беспокоилась за чехов, которым, по ее мнению, грозили притеснения.

– Если уж на то пошло, – высказалась Рейчел, – если бы не Версальский договор, такой страны вообще не существовало бы.

Но Сид парировала:

– Вот именно! Следовательно, мы несем ответственность за их суверенитет. Договор способен развязать войну так же легко, как прекратить ее, – и она улыбнулась, продолжая: – Понимаю, ты думаешь, что я спорю с тобой только потому, что я на стороне левых, но это не так. На твоей стороне многие придерживаются того же мнения.

– Ужасно то, что наше мнение не играет ни малейшей роли. И это очень пугает меня.

– А в случае войны ты бы не осталась в Лондоне?

– Видимо, осталась бы. Там же Иви. Что еще я могла бы поделать?

– Ну, не знаю. Зато знаю, что мне было бы невыносимо знать, что ты там, а я застряла здесь.

– А ты была бы здесь?

– Полагаю, да. Может, вы с Иви смогли бы пожить в коттедже Тонбриджа. Вот и нашлось решение.

– Иви была бы невыносима, – и они снова заговорили об Иви, а когда вернулись к тому же, с чего начали, оставили этот разговор и неспешным шагом вернулись в дом.

Поужинали, потом Сид играла в бридж с Хью, Сибил и Рупертом, а Рейчел шила и наблюдала за ними. Ей нравилось смотреть, как Сид общается с ее родными; время от времени их взгляды встречались, и обеим этот контакт служил поддержкой.

А теперь они остались одни на всю ночь, и в комнате возникло слабое напряжение. Рейчел хотела, чтобы Сид заняла ее кровать, а сама была готова лечь на узкую детскую койку, поставленную возле противоположной стены комнаты, но Сид ей не позволила. Желанием Сид, в конце концов осуществленным, были несколько часов, которые она провела, лежа рядом со своей любовью и притворяясь, что больше ей не о чем мечтать, – мучительное наслаждение, от которого она ни за что бы не отказалась, однако тайные перспективы, открывшиеся благодаря ему, так и остались тайными, и рано утром, когда Рейчел мирно спала, Сид прокралась на узкую койку и была награждена, призвав на помощь воображение. А потом, когда она захотела уснуть, впасть в забытье и проснуться уже новым днем, ей это не удалось. Она лежала, думая о Рейчел, которая дала ей так много, но не могла дать все, а ее нежная и привязчивая натура была окружена неприступной стеной невинности. Однажды она призналась Сид, что заранее знала: детей у нее никогда не будет, поскольку она не в состоянии вынести то, что должно предшествовать этому событию.

– Эта мысль внушает мне отвращение, – объясняла она, мучительно краснея. – Наверное, у некоторых женщин получается отгородиться – ну, понимаешь, в то самое время, – но я знаю, что я бы не смогла. И когда я думаю о том, что… мужчинам это на самом деле нравится, я просто начинаю хуже относиться к ним.

Человек, к которому, как ей казалось, она испытывала чувства, однажды поцеловал ее.

– Но это был не просто поцелуй – он был отвратителен.

Она попыталась засмеяться и продолжала:

– Просто плотское – это не для меня. Я невысокого мнения о собственном теле и не хочу иметь никакого отношения к чужим.

Сид молчала: тогда откровения были ей в новинку, а Рейчел взяла ее под руку – они как раз гуляли по Риджентс-парку, – и сказала:

– Вот почему мне так нравится быть с тобой, милая Сид. Мы можем быть вместе, и ничего подобного между нами не произойдет.

«И так будет всегда, – думала сейчас Сид, – и я даже не смогу подарить ей ребенка. А я ее люблю и больше уже не захочу никого и ничего». Она заплакала и уснула.

* * *

В понедельник Клэри покрылась сыпью, и доктор Карр объявил, что у нее ветрянка. Услышав об этом, Луиза устроила сбор у поваленного дерева в лесу за Хоум-Плейс. Сама она, Нора, Тедди, Полли, Саймон и Кристофер явились по приглашению, а Невилл, Лидия и Джуди тоже пришли – потому что услышали о сборе.

– Мы не звали на сбор ни тебя, ни тебя, ни тебя, – сказала Луиза последним троим, в нерешительности застывшим неподалеку.

– Ты же сказала «сбор детей», а мы дети, – объяснила Лидия.

– Все равно мы уже здесь, – добавил Невилл, – так что, по-моему, уже ничего не поделаешь.

– Да пусть остаются, – сказала Нора.

– Обещаете никогда не рассказывать взрослым ни слова из того, что сказано под этим деревом в понедельник 20 сентября 1938 года?

– Ладно.

– На такие вопросы «ладно» не отвечают. Скажите «торжественно обещаем».

Девочки повторили ее слова, а Невилл заявил:

– А я насмешливо обещаю. Это то же самое, – добавил он, заметив ошарашенное выражение на лице Лидии.

– Хорошо. Итак, мы собрались здесь из-за ветрянки Клэри. Поднимите руки все, кто болел ветрянкой.

Руку не поднял никто.

– Дело в том, что если действовать правильно, все мы попадем в карантин или заболеем до конца учебного семестра. Все ясно?

– Черт, еще бы! – воскликнул Тедди. – И в школу не вернемся!

– Вот именно. И тогда нам придется остаться здесь до рождественских каникул, а значит, остальным тоже.

– Как же мы заразимся? – спросила Полли. – Как можно точно узнать, что заболел?

– Ты, наверное, уже больна, ты ведь живешь в одной комнате с Клэри. Ветрянка очень заразна, карантин будет долгим.

– Мы все возьмем и обнимем ее! – предложила Джуди. – Так пойдет?

– Нет. Не все. Иначе все мы заболеем сразу, и ничего не выйдет. Достаточно двоих. И одним из этих двоих должна быть ты, Полли, потому что ты, скорее всего, заболеешь следующей.

– Минутку! – спохватился Тедди. – А может, на самом деле мы хотим в школу! – Как бы он ни радовался каникулам, ему не терпелось вернуться в школьную команду по сквошу, в которой он так усердно тренировался.

– А я не хочу ветрянку, – сказал Кристофер, – и Саймон не хочет – верно, Саймон?

Саймон покраснел и наступил сандалией на еловую шишку, сплющив ее.

– Это как посмотреть… нет, не особенно, – добавил он. И уже принял трусливое решение тайком приходить к Клэри и обнимать ее каждый вечер – так, на всякий случай.

– А это больно? – спросила Лидия. – То есть люди могут умереть от этого? А взрослые могут заразиться?

– Могут, но обычно они ветрянкой уже болели.

– В любом случае от нее не умирают, Лидия, – успокоила Луиза, помня, чего особенно боится ее сестра.

Сбор закончился составлением списка, в котором им предстояло заражаться ветрянкой от Клэри, и наставлениями, как сделать это наименее заметным образом.

– Она-то все равно узнает, так что строгой секретности не получится, – заметил Невилл.

– Разумеется, она будет знать. Но она на нашей стороне.

* * *

Во вторник Бриг снял мерки с площадки для сквоша, отправился в Лондон и приобрел двадцать четыре походные койки на складах армии и флота, с распоряжением немедленно доставить их в Суссекс на одном из грузовиков компании. О своем решении он ни словом не упомянул.

* * *

В среду Сибил и Вилли осенило: ветрянка Клэри означала, что всех детей, за исключением Кристофера, ждет карантин. Они позвонили в школу Тедди и Саймона, чтобы поставить в известность руководство. Вилли задумалась, не написать ли мисс Миллимент, у которой не было телефона, и не попросить ли ее приехать в Суссекс давать уроки. Дюши одобрила эту идею, но сказала, что мисс Миллимент придется поселить в коттедже Тонбриджа. «А Тонбридж может спать и в обувной гардеробной», – безмятежно добавила она. Рейчел умилялась отношением к Клэри детей, постоянно забегающих проведать ее и узнать, не нужно ли ей чего-нибудь, – все это выглядело очень трогательно.

– Скорее уж заразительно, – возразил Руперт, разгадавший конечную цель. – Хитрющие, шельмы!

Вилли отправилась в Милл-Фарм и поделилась с Джессикой планом «Миллимент».

– И тогда Нора с Джуди тоже смогут учиться, – закончила она.

– О, дорогая, ты уверена, что хочешь, чтобы мы остались? – Джессика все утро терялась в догадках, как ей лучше поступить. Реймонд по-прежнему не мог оставить тетю Лину, которая, похоже, умирала – чрезвычайно медленно и безболезненно, как и жила всегда. Необходимость везти детей обратно в Хендон, а потом в одиночку сражаться с ветрянкой и определяться с будущим Анджелы после недель безмятежного счастья внушала ужас.

– Конечно, вы просто обязаны остаться! По крайней мере, пока все не успокоится.

– А как же мама?

– Пожалуй, лучше спросить у нее, чего она хочет.

Леди Райдал заявила, что ее желания не имеют ни малейшего значения и ее дочери должны поступить с ней так, как сочтут нужным. Ее кухарка Брайант уже вернулась из отпуска, а Блуитт, ее горничная, должна была вернуться на следующей неделе, поэтому, пожалуй, ей самой лучше задержаться здесь до возвращения их обеих, поскольку им поодиночке слишком тяжело ухаживать за несчастной старухой.

– Вот так-то, – оставшись наедине с Джессикой, Вилли состроила гримаску. – Эдвард говорил, что больше не выдержит рядом с ней ни одного воскресенья, но, видимо, придется.

– Тем более что одно он пропустил из-за работы, – напомнила Джессика.

– Вот именно, ведь так? Есть известия от Реймонда?

– Пожалуй, позвоню ему сегодня. Узнаю, как там дела у тети Лины.

* * *

В четверг в Лондоне Хью ждал Эдварда, который опаздывал на обед. Поскольку дело было в клубе Эдварда, аперитив подали не сразу, и Хью покамест подошел к большому круглому столу с разложенными на нем газетами и журналами. Броский заголовок в Daily Express вопрошал: «Примут ли чехи ультиматум Гитлера? Его требования: вывод войск из Судетской области к 1 октября». Хью наклонился над страницей, чтобы прочитать продолжение, но тут Эдвард хлопнул его по плечу и сказал:

– Да не переживай, старина. Это же чехам решать, верно? Вот им и придется уступить. Выбора-то у них нет. Джордж, будьте любезны, два больших розовых джина. Сейчас я угощу тебя отличным обедом.

Но за обедом они встретили знакомого, знакомый которого виделся в гостях с полковником Линдбергом, и узнали от него немало занимательных и тревожных подробностей о немецких ВВС, которые оказались более многочисленными и оснащенными лучше, чем было принято считать. Кроме того, выяснилось, что в парках уже роют окопы, и это известие встревожило Эдварда гораздо сильнее, чем рассказ о военной авиации.

– Похоже, нам все-таки придется отнестись к этим паршивцам всерьез, – заметил он. – Бог мой, на этот раз пойду служить на флот.

– Флот мало что может противопоставить бомбардировщикам, – заметил Хью. – Мы никак не защищены от массированных ударов авиации. И эта война будет не такой, как предыдущая. Противник не остановится перед бомбардировками гражданского населения.

– В таком случае, оставим наших гражданских за городом, – отозвался Эдвард с той веселостью, к которой, как было известно Хью, всегда прибегал, когда ему становилось тревожно. Остаток обеда они говорили о работе и нерешительности Руперта.

– Я вот о чем: если он все-таки согласится перейти к нам, ему придется постоянно принимать самые разные решения, а судя по опыту, он не в состоянии делать это быстро.

Хью ответил:

– Ну, у него есть мы, чтобы его подгонять.

– Вот в этом я не уверен.

За время краткой паузы оба осознали, что вернулись к тому же, с чего начали. Потом Хью заговорил:

– По-моему, нам стоило бы продумать план действий в экстренной ситуации.

– В связи с Рупом?

– И со всем остальным тоже.

Эдвард посмотрел на брата: во встревоженные честные глаза, на нервно бьющуюся жилку под правой скулой, черный шелковый чехол с культей, опирающийся на угол стола, и опять в глаза. Выражение лица Хью осталось неизменным. Он произнес:

– Я знаю, ты считаешь меня упрямым паникером. Но ты знаешь, что я прав.

* * *

Зоуи очутилась в довольно щекотливом положении. Выход был предельно прост и скучен, и она приберегала его в качестве последнего средства. Состояние ее матери улучшилось достаточно, чтобы она могла проводить на ногах часть дня, а это означало, что Зоуи приходилось уделять ей больше времени, чем когда миссис Хэдфорд была прикована к постели. Кроме того, у доктора Шерлока осталось меньше причин для частых визитов, хотя он по-прежнему наносил их. В первые три дня, пока маме было по-настоящему плохо, Зоуи варила ей яйца всмятку, делала тонюсенькие бутерброды с маслом, умудрилась даже однажды сварить компот из чернослива, каждый день перестилала постель и мыла ванну – нудная и грязная работа, от которой она уставала настолько, что даже по утрам, лежа на неудобном диване в гостиной, не могла как следует задуматься. Из дома она выходила только в библиотеку, поменять книги: Руби М. Эйрс – для матери, которая требовала какого-нибудь легкого чтения, и вдобавок все, что удавалось найти для самой себя, обычно Сомерсета Моэма или Маргарет Ирвин. Она изнывала от скуки и единственными светлыми моментами становились звонки Руперта по вечерам (в течение строго трех минут, потому что Дюши считала телефон роскошью, особенно междугородние разговоры) и визиты доктора Шерлока. Доктору Шерлоку, по мнению Зоуи, было лет сорок, так как его густые и волнистые волосы уже начинали седеть. Очень рослый, с карими глазами, он обладал успокаивающим голосом, и Зоуи заметила, что мать перед его визитами тщательно «приводит себя в порядок», как она это называла. Когда он пришел в первый раз, Зоуи проводила его в спальню матери, где та лежала в постели, одетая в ночную кофточку персикового цвета, отделанную лебяжьим пухом, прикрыла за ним дверь и тихо вернулась в тесную гостиную, чтобы убрать в ней. После замужества Зоуи ее мать переехала в квартиру поменьше и подешевле, но со своим имуществом расстаться так и не смогла, поэтому ее жилье выглядело захламленным. Зоуи было некуда повесить свою одежду и даже убрать постельное белье, которым она застилала диван на ночь, краситься ей приходилось в крошечной темной ванной. Все поверхности в доме занимали фотографии – главным образом Зоуи на каждом этапе детства и до нынешних дней. Стены, крашенные в преимущественно персиково-розовый цвет (от мисс Арден мать Зоуи узнала, что он является наиболее подобающим для женщин), теперь казались грязноватыми, в тон хлипкому тюлю на каждом окне, приглушающему и загораживающему весь дневной свет. Квартира находилась на пятом этаже многоэтажного дома; спускаться с него приходилось на немыслимо медлительном, похожем на клетку лифте, который часто застревал на другом этаже, потому что кто-нибудь из жильцов забывал закрыть тяжелые заедающие двери. Как в тюрьме, подумала Зоуи, и в этот момент в комнату вошел доктор Шерлок.

– Итак, миссис…

– Казалет.

– Миссис Казалет, ваша матушка благополучно поправляется. Я уже сказал ей, что придется полежать еще как минимум несколько дней. Питание должно быть легким – цыпленок, рыба, что-то в этом роде…

– Я готовлю не особенно… а вам не кажется, что ее следует поместить в больницу?

– Нет-нет. Я уверен, она предпочтет ваши заботы. Вы ведь сможете пробыть с ней еще несколько дней, да? Кажется, ее это очень беспокоит.