Сэм Борн
Праведники
Сэму, рожденному в любви, посвящаю
ГЛАВА 1
Пятница, 21:10, Манхэттен
В ночь первого убийства в городе давали знаменитую ораторию Генделя. Стены собора Святого Патрика резонировали от божественных звуков «Мессии», наполняя высоким чувством даже самые немузыкальные души. Под гулкие своды снова и снова устремлялись волны величественных гимнов — словно невидимая птица не оставляла попыток покинуть клетку и воспарить в темное небо.
В первом ряду у прохода сидели двое. Отец внимал любимой музыке, по привычке прикрыв глаза. Взгляд молодого человека скользил по лицам хористов. Все они были в сливавшихся черных одеждах и казались приливным валом, замершим в своей наивысшей точке перед одинокой фигуркой дирижера, чья седая шевелюра быстро и ритмично вскидывалась то вверх, то чуть вбок. Время от времени молодой человек переводил глаза на отца. Ему нравилось следить за его сомкнутыми, чуть подрагивающими веками и разделять с ним наслаждение от звучавшей музыки.
Месяц назад Уилл Монро-младший получил работу, о которой мечтал с момента приезда в Америку. Ему не было и тридцати, а он уже стал счастливым обладателем корочки штатного корреспондента «Нью-Йорк таймс». Нет, он не шел по стопам своего отца. Старший Монро был юристом. Вернее сказать, одним из самых известных юристов в этой стране. И занимал высокое кресло федерального судьи в Апелляционном суде США. Отец хорошо знал цену жизненному успеху и радовался за сына, которому повезло выбиться в люди так рано.
Уилл-младший почувствовал крепкое отцовское рукопожатие…
В ту же минуту, но в другом конце города, Говард Макрей услышал за спиной шаги. Он не испугался, как это сделал бы любой другой на его месте, окажись он один в поздний час в Браунсвилле, в этом забытом Богом микрорайоне Бруклина, представлявшем собой огромный наркопритон. Но Макрей был не таков. Он знал здесь каждый закоулок, каждую подворотню. И его в Браунсвилле знали.
Старый сутенер и содержатель борделя, занимавшийся своим ремеслом вот уже более двух десятков лет, Макрей привык считать себя частью местного ландшафта. С Браунсвиллом его связывали почти кровные узы. Хотя как раз крови-то он, хитрая лиса, здесь никогда, не проливал. Один из немногих. Ему всегда удавалось ладить с уличными бандами, и они не посягали на его нейтралитет. Даже в дни самых жестоких разборок, когда одна вооруженная до зубов половина Браунсвилла шла на другую, Говард оставался цел и невредимо заправлял своим хозяйством как ни в чем не бывало. Конкурентов у него не было. Никому и в голову не пришло бы поставить своих девочек на территорию Говарда.
Поэтому, услыхав шаги за спиной, он не испытал страха. И лишь через пару минут обратил внимание на то, что их звук явно приближается. Вот это Говарда насторожило. По всему выходило, что его кто-то преследует, пытается догнать. Но кто и с чего вдруг? Говард небрежно кинул взгляд через плечо и… споткнувшись, едва не упал на мостовую. С трудом удержав равновесие, он мгновенно обернулся навстречу опасности. В лицо ему смотрел ствол. Да такой, какого ему в жизни видеть не приходилось. Это был даже не ствол, а то ли гарпун, то ли арбалет, с какими охотятся на морских животных.
Уилл давно перестал различать в хоре отдельные голоса. Его слух воспринимал теперь лишь единое и мощное звучание, словно раздуваемое мехами огромного, тонко настроенного органа. Рокочущий голос, вливавшийся в уши, торжественно возвещал:
…И явится слава Божья, и узрит всякая плоть,
Ибо уста Божьи се изрекли.
* * *
Говард Макрей никак не мог решиться на бегство. Вся душа его рвалась прочь, но он не двигался с места. Это было странно. Это не укладывалось в его сознании. В какой-то момент он наконец понял, что ему мешает — легкое жжение в правой ноге повыше колена. Словно от укуса комара. И онемение, быстро распространявшееся от эпицентра во все стороны. «Беги!» — отчаянно взывал к нему внутренний голос. Но тело уже почти не слушалось Говарда. Он сделал шаг назад, запнулся, сделал еще шаг… Как же тяжело давалось каждое движение… Тащишься, будто по колено в песке… Черт, что за напасть…
Правая нога отнялась вконец. А вскоре страшное оцепенение распространилось и на руки. Сначала они непроизвольно затряслись, затем безвольно повисли по бокам, как плети. Тупая, непреодолимая усталость сковала все тело. Судорожные мысли еще пометались немного, тщетно пытаясь отыскать путь к спасению, но вскоре волна покоя накрыла и их. Говард будто погрузился в воду с головой. Он уже не сопротивлялся. У него не осталось сил.
Туман с глаз спал, и он обнаружил себя лежащим на мостовой с неловко подвернутой правой ногой. Тело ему не повиновалось. Он попытался поднять глаза, и это ему удалось. Но он не увидел ничего, кроме холодного отсвета луны. На широком стальном лезвии огромного клинка.
У Уилла резко участился пульс. «Мессия» близилась к кульминации. Все чувствовали это — и отец, и другие слушатели, сидевшие за их спинами. Под своды собора вдруг взлетело чистое сопрано:
…Если Бог за нас, кто против нас?
Кто будет обвинять избранных Божиих?
Бог оправдывает! Кто осуждает?
* * *
Макрей ясно видел нож, зависший над его беззащитной грудью. Он изо всех сил напрягал зрение, пытаясь разглядеть того, кто прятался за отсветом стали, но не мог различить не то что лица, даже силуэта. И тогда он вновь переключил все внимание на лезвие. Казалось, оно вобрало в себя весь скудный свет луны, пролившийся этой ночью на трущобы Браунсвилла. Говард удивлялся самому себе. Он должен был испытывать животный ужас. Внутренний голос подсказывал, что именно это он сейчас и переживает. Но паника билась где-то глубоко, а на поверхности ничто не нарушало состояния созерцательного покоя. Нечто похожее, наверно, творится в душе спортивного комментатора, наблюдающего за матчем не со стадиона, а из тихой телестудии в другом конце страны. Говард бесстрастно отметил, что лезвие ножа качнулось и отдалилось, будто занесенное для удара. Ни одна жилка не дрогнула в его лице. Словно все это происходило не с ним.
Все внутреннее пространство собора сотрясалось от мощных финальных аккордов. Воистину это была музыка богов. Голоса участников хора, в какой-то момент намеренно распавшиеся, вновь слились в нечто единое и завораживающее.
…О смерть! Где твое жало?
Ад! Где твоя победа?
В отличие от отца Уилл не относил себя к числу истинных ценителей классической музыки, но услышанное в эти мгновения пробрало его до корней волос. Он поймал себя на том, что взгляд его был жадно устремлен вперед — на хор. Даже шея онемела. Он не мог заставить себя сейчас обернуться на отца, но живо представил выражение восторга на его лице. И лелеял надежду на то, что счастье от соприкосновения с великой музыкой не окончательно вытеснило из его сердца радость от встречи с единственным сыном.
Нож опустился. Звук соприкосновения с плотью неприятно резанул слух. Скосив глаза, Говард увидел выступившую на груди кровь. Странно, но боли не было совсем! А нож тем временем скользнул ниже и, быстро погрузившись, вспорол Говарду живот, будто туго набитый мешок с зерном. Теплые, остро пахнущие внутренности с негромким всплеском хлынули наружу. Говард наблюдал за всем этим словно со стороны. А потом убийца вновь поднял нож, лицо его нависло над Говардом, и тот наконец-то смог его рассмотреть. Умирающий сутенер сумел издать лишь невнятный булькающий звук — это был миг узнавания… А нож тем временем с сочным хлюпаньем погрузился в мучительно рвавшееся из распоротой грудной клетки сердце, и мир померк у Говарда перед глазами.
Миссия началась.
ГЛАВА 2
Пятница, 21:46, Манхэттен
Хористы сдержанно кланялись публике, а дирижер чуть не валился с ног от усталости, седая шевелюра его вся взмокла. Величественные своды собора теперь сотрясались от грома оваций. Уилл безошибочно выделял в общем шуме «первую скрипку» отца. Это были поистине громовые хлопки, живо напомнившие Уиллу один далекий день его английского детства…
В школе проводился конкурс ораторского искусства. Своих детей пришли поддержать многие родители. Пришел и отец. В первый и в последний раз. Уилл хорошо запомнил тот момент, когда поднимался на сцену актового зала за причитавшейся ему наградой в номинации «Поэтическая декламация». Ему хлопало около сотни людей, но из общего шума резко выбивалась ни с чем не сравнимая отцовская овация. В ту минуту десятилетний Уилл был полон гордости не за себя, а за этого едва знакомого ему мужчину, который хлопал так, что, казалось, в зале вот-вот вылетят стекла. Отец представлялся ему тогда самым сильным человеком на Земле.
И вот он снова был рядом и снова аплодировал. Ему было уже под пятьдесят, но он почти не изменился. Все такой же крепкий и подтянутый, с коротко стриженными светлыми волосами. Удивительно, но отец сроду не бегал утренних кроссов и не тягал штангу в тренажерных залах. Разве что в выходные ходил под парусом в Саг-Харборе и единственно этому был обязан своей прекрасной физической формой.
Уилл скосил на него взгляд и с удивлением отметил про себя, что отцовские глаза увлажнились. Музыка всегда брала его за живое, но Уиллу ни разу еще не приходилось видеть отцовских слез. Его губы тронула легкая улыбка. Этот сильный, как гранит, человек, оказывается, способен плакать при звуках хоровой музыки.
В следующее мгновение Уилл уловил требовательную вибрацию своего мобильного. Он вынул его из кармана и быстро пробежал глазами SMS-сообщение от редактора отдела городских новостей «Нью-Йорк таймс»: «Есть работа. Браунсвилл, Бруклин. Убийство».
У Уилла засосало под ложечкой. Его организм всегда реагировал подобным образом на известия, требовавшие от него активных действий и сулившие за это награду. Он числился репортером криминальной хроники отдела городских новостей — с этого свою карьеру в «Нью-Йорк таймс» начинали все, даже самые многообещающие журналисты. Не важно, что тебя ждет впереди: слава военного обозревателя по Ближнему Востоку, высокий пост редактора пекинского представительства или даже кресло руководителя мировой корреспондентской сети, — начнешь ты все равно с городских новостей-«молний», ибо только так можно освоить азы практической журналистики. Редактор отдела Глен Харден любил говаривать по этому поводу: «Военных переворотов и путчей на твой век хватит, а пока побегай-ка по цветочным ярмаркам, красавчик! Учись не смотреть, а видеть! Не задавать вопросы, а общаться!»
Не делая попытки перекричать шум аплодисментов, Уилл виновато улыбнулся отцу и перевел взгляд на телефон.
— Работа, — беззвучно, но выразительно шевельнул он губами и взялся за сложенный на спинке стула плащ.
Отец понимающе кивнул, и Уилл порадовался за себя. После стольких лет, проведенных под сенью громкой славы отца, он наконец дорос и до собственных «важных» дел.
— Осторожно, — шевельнулись в ответ отцовские губы.
Выйдя на улицу, Уилл поймал такси. Водитель как раз переключал радио на новости Эн-пи-ар. Уилл попросил его сделать погромче. Он не рассчитывал услышать первые сводки о происшествии в Браунсвилле — просто никогда не упускал случая послушать радио или посмотреть телевизор, будь то в машине, в магазине или даже в баре. Уилл чувствовал себя в мире последних новостей словно рыба в воде. И так было всегда, сколько он себя помнил.
Но главные новости он пропустил и теперь внимал сообщениям зарубежных корреспондентов. Первой на очереди, разумеется, была Великобритания. Уилл по привычке держал ухо востро, когда узнавал что-то новое о стране, которую считал родной. Пусть на свет он появился по эту сторону Атлантики, однако почти вся его сознательная жизнь прошла на Британских островах.
В анонс выпуска диктор вынес сообщение о канцлере казначейства Гейвине Кертисе. Уилл весь превратился в слух. На второй день после зачисления в штат, будучи преисполненным энтузиазма и желания доказать начальству, что он, выпускник экономического факультета Оксфорда, не намерен надолго задерживаться в отделе городских новостей, Уилл подготовил заметку для еженедельного обозрения «Нью-Йорк таймс» с броским заголовком: «Требуется банкир земного шара!» Никто эту заметку, конечно, не напечатал. А речь в ней шла о вакансии нового руководителя Международного валютного фонда. И на фоне остальных претендентов Кертис смотрелся главным фаворитом.
«…Впервые претензии были озвучены одной из британских газет. Автор статьи настаивал на том, что обнаружил серьезные нестыковки в бумагах казначейства. А уже сегодня официальный представитель финансового ведомства вынужден был опровергать версии, о причастности его шефа к коррупции…»
Уилл машинально сделал соответствующую пометку в записной книжке, но размышлять над услышанным не стал. Сейчас у него были дела поважнее. Включив свой карманный компьютер, он отправил короткое послание Бет. Слава Богу, она быстро смирилась с его чисто британской любовью к электронной почте и не обижалась из-за редких звонков.
«Мой первый труп! Буду, поздно, не жди! Люблю!»
Подняв глаза от монитора, он понял, что приехал. Темень сентябрьских сумерек разрывалась двумя красными проблесковыми маячками патрульных машин нью-йоркской полиции, уткнувшихся бамперами чуть не друг в друга и перекрывших почти всю проезжую часть. Позади них желтела лента, наспех натянутая вокруг места происшествия. Уилл расплатился с таксистом, вышел из машины и направился к небольшой группе людей, теснившихся за лентой ограждения.
В самый последний момент дорогу ему загородила женщина-полицейский, равнодушно бросив:
— Дальше нельзя, сэр.
Уилл начал театрально рыться в карманах пиджака.
— А как насчет прессы? — спросил он, одарив девушку, как ему самому казалось, обезоруживающей улыбкой. И, не дождавшись ответа, ткнул ей под нос новенькое яркое удостоверение.
Та лишь скупо махнула рукой:
— Проходите.
Уилл нырнул под желтую ленту и мгновенно оказался среди таких же, как он. «Черт, опоздал», — мысленно обругал он себя. В отдалении с кем-то разговаривал мужчина примерно одних с ним лет, высокий, с безупречно прямыми, как у индейца, волосами и каким-то ненатуральным, оранжевым загаром. Уилл готов был поклясться, что видел этого человека прежде, но никак не мог вспомнить, как его зовут. И только заметив у его уха спиральный шнур от наушника, а на лацкане плаща — кнопку микрофона, хлопнул себя по лбу. Ну конечно! Карл Макгиверинг собственной персоной. Главная криминальная ищейка городского новостного телеканала. Остальные присутствующие были явно старше Уилла: пара-тройка этаких просмоленных всеми ветрами морских волков с внушающими уважение пластиковыми бейджами «Пост», «Ньюсдей» и несколько представителей местных бруклинских многотиражек.
— Что-то ты поздно, молодой, — усмехнувшись, бросил ему самый старший из них, очевидно, местная журналистская знаменитость. — На автобус опоздал?
Еще со времен практики в нью-джерсийской «Берген рекорд» Уилл крепко усвоил правило: смиренно и как должное принимать все насмешки старших коллег.
— На твоем месте я бы сюда вообще не торопился, — лениво заметил коротышка с бейджем «Ньюсдей» на груди. — Старая добрая уличная разборка. Подумать только, двадцать первый век на дворе, а местные ребята до сих пор бегают с ножами… Неандертальцы!
— Это сейчас мода такая, — возразил тот, что был из «Пост», и, вдруг как-то хитро подмигнув, заметил: — Кстати, о моде! Вышла бы недурная гламурная заметочка.
Присутствующие акулы пера весело заржали. Уилл чувствовал, что все они тут были друзьями-приятелями и, регулярно встречаясь друг с другом в подобных ситуациях, никогда не отказывали себе в удовольствии поболтать за жизнь. А он влез…
Уилл нахмурился. Он только сейчас вдруг заподозрил, что ремарка последнего репортера о гламурной заметке могла относиться к нему. Эти старики, очевидно, не особенно жаловали «Нью-Йорк таймс», считая ее слишком эстетской газетой для ведения настоящей криминальной хроники.
— Вы уже видели труп? — как можно небрежнее спросил Уилл.
— Ага, вон он валяется, — ответил местная знаменитость, кивнув в сторону полицейских машин.
Уилл направился туда. На капоте одной из машин развалился скучающий полицейский, попивая кофе из пластикового стаканчика. Рядом бесцельно бродил другой — с бланком протокола. Зато нигде не было видно полицейского фотографа. Видимо, Уилл действительно пропустил все самое интересное.
Далеко не сразу он заметил тело убитого. Оно было прикрыто темным одеялом и почти сливалось с мостовой. Уилл решил было приблизиться, чтобы получше рассмотреть место убийства, но один из полицейских вдруг проворно загородил ему путь:
— Дальше нельзя, сэр. Все вопросы вон к той леди.
Стоявшая чуть поодаль женщина в полицейской униформе негромко разговаривала с телевизионщиком.
— А кто она?
— Офицер по связям с общественностью, — ответил полицейский и при этом посмотрел на Уилла так, словно тот был десятилетним оболтусом, внезапно забывшим первую букву алфавита.
Уилл мысленно проклял себя за идиотский вопрос, кислым кивком поблагодарил полицейского и поплелся, куда сказали. Ему пришлось обогнуть труп, но в итоге он оказался ближе к нему, чем двумя минутами раньше. Уилл прищурился, пытаясь угадать под тонким одеялом человеческий силуэт. И ему это удалось. Однако силуэт никаких тайн не раскрыл и ни на какие репортерские озарения своим видом решительно не наводил.
— …Поэтому либо это было просто очередное сведение счетов между «собаками» и «пиратами», а Макрею перепало по ошибке… либо попытка бордельной сети Хьюстона прибрать к рукам его заведение, — донесся до него голос офицера по связям с общественностью.
Говорившая вдруг заметила Уилла и осеклась. Выражение лица ее при этом мгновенно стало сугубо официальным. У него было полное ощущение, что перед самым его носом вдруг захлопнули дверь. И Уилл все понял: откровенный и неформальный разговор предназначался строго для ушей стоявшего рядом с ней Карла Макгиверинга, но никак не незнакомого молодого журналиста.
Помявшись в сторонке еще с минуту и дождавшись, пока Макгиверинг уйдет, Уилл все-таки приблизился к девушке и представился:
— Уилл Монро, «Нью-Йорк таймс». Я могу узнать подробности случившегося?
— Разумеется. Убитый — афроамериканец, сорока трех лет, вес восемьдесят килограммов, рост около ста семидесяти сантиметров. Личность установлена: Говард Макрей. Найден мертвым на пересечении Саратога-стрит и Сан-Маркс-авеню около часа назад. В полицию обратилась местная жительница. Она обнаружила труп, когда возвращалась из магазина. Сразу же набрала девять-один-один.
— А где здесь магазин? — спросил Уилл.
— Вон там, — сурово ответила офицер по связям с общественностью и ткнула пальцем в темневший неподалеку силуэт невысокого здания. — Смерть наступила в результате обширного внутреннего кровотечения и ножевого ранения в область сердца. — Взгляд ее вдруг на секунду утратил официальность, и она, понизив голос, сообщила: — Его шинковали как капусту.
— Какова версия полиции относительно этого убийства?
— Классическая криминальная разборка. «Санитарное убийство»: одни бандиты кончают других. Впрочем, — тут же спохватилась она, — Управление полиции Нью-Йорка приложит все силы к скорейшему раскрытию преступления и к тому, чтобы все виновные предстали перед судом.
Что-то подсказывало Уиллу, что этой красивой фразой офицер по связям с общественностью заканчивает все свои официальные беседы с журналистами. Наверняка у этой девушки есть в арсенале и кое-что еще. На все случаи жизни. И их автор не она, а какой-нибудь полицейский спичрайтер. Может быть, тот самый, что придумал девиз американской полиции: «Служить и защищать!» Это надо же… «Чтобы все виновные предстали перед судом!» Звучит!
— У вас еще будут вопросы?
— Если позволите. Прошу прощения, что невольно подслушал ваш прежний разговор. Вы что-то говорили о бордельной сети…
— Не для печати?
Уилл торопливо кивнул. Формулировка «не для печати» в данном случае означала, что Уилл имел право использовать в своей заметке все, что мог сейчас услышать, но без ссылки на источник.
— Ну так вот. Макрей был известным всей округе сутенером. В нашей базе он числится как минимум пару десятков лет. Держал заведение на Атлантик-авеню. Этакий старый добрый, я бы даже сказала, консервативный бордель. Койки, девочки, бухгалтерия — все под одной крышей.
— Понятно. А как быть с тем, что его убили прямо на улице? Не кажется ли вам, что это несколько странно? Неужели убийцам было так трудно расправиться с ним в каком-нибудь более укромном месте и спрятать труп?
— Это обычное бандитское убийство. И труп, брошенный на виду у всех, соответствует типичному почерку таких преступлений. Когда средь бела дня джип нагоняет на светофоре другую машину и открывает по ее стеклам ураганный автоматный огонь, никто ничему не удивляется. Убийство Макрея — это урок не столько самому Макрею, сколько другим, таким же как он. Тем самым убийцы хотят сказать: «Посмотри, что мы сделали с ним. То же самое мы можем сделать и с тобой».
Уилл перенес все, что услышал, в свою записную книжку, искренне поблагодарил собеседницу и, отойдя в сторонку, набрал номер ответственного секретаря отдела городских новостей. Впрочем, надиктовать заметку ему не дали, сказав, что он вполне успеет доехать до редакции и написать ее лично. Когда Уилл спросил, на что он может рассчитывать, ему пообещали сто строк. Он не удивился, поскольку отлично представлял себе требования «Таймс» и понимал, что последнее в жизни Макрея приключение никак не тянуло на первую полосу.
При этом никто — ни ответственный секретарь редакции, ни офицер по связям с общественностью из полиции, ни встреченные им здесь коллеги-репортеры — не знал, что в карьере Уилла это было первое убийство. В «Берген рекорд» тоже была своя криминальная колонка, но Уилла к ней не подпускали на пушечный выстрел.
Уиллу казалось, что он заметил одну весьма любопытную деталь в связи с убийством Макрея. Но он не дал себе труда поразмышлять над этим. В конце концов, он приехал сюда последним. И надо быть самовлюбленным болваном, чтобы всерьез полагать, что эта подробность не была замечена никем, кроме него.
ГЛАВА 3
Суббота, 00:30, Манхэттен
Уилл кликнул «Отправить», закрыл почтовую программу, откинулся на спинку кресла и потянулся. Ему ужасно хотелось спать, и одновременно он никак не мог справиться с возбуждением. Он медленно огляделся по сторонам. Корреспондентский зал был почти пуст. Лишь в дальнем углу вовсю трудились над выпуском «свежие головы» из ночной смены, внося последнюю правку в номер, который уже через несколько часов будут листать за завтраком две трети жителей Манхэттена.
Уилл решил размяться и пружинистой походкой отправился в путешествие по узким проходам. Голова у него гудела, но на душе было легко. Как бывает всегда в первые минуты после написания заметки. Время от времени он украдкой бросал взгляды в сторону ночной смены. Все сидели молча, уткнувшись носом в мониторы. Слышалось только ритмичное постукивание компьютерных клавиш да мерцал экран телевизора, настроенного, как всегда, на Си-эн-эн, но с выключенным звуком.
Корреспондентский зал выглядел так, как и должен был выглядеть: пчелиные соты с множеством ячеек, отделенных одна от другой невысокими перегородками и рассчитанных на четыре рабочих места каждая. Из окна, напротив которого располагалась его ячейка, открывался унылый вид на кирпичную стену соседнего здания — задний фасад одного из театральных заведений Бродвея, украшенный выцветшей афишей древнего как мир мюзикла.
Ближайшим к Уиллу соседом по ячейке был Терри Уолтон. Бывший шеф-редактор корпункта «Нью-Йорк таймс» в Дели, между прочим. Каким образом он вновь оказался в Нью-Йорке, Уилл не знал. Эту историю покрывала завеса тайны. Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться, что это было наказание за некую провинность. Но вот за какую именно? На столе Уолтона неизменно царил поистине бухгалтерский порядок — два маленьких бюстика на девственно-чистой полированной поверхности, и больше ничего.
Уилл давно обратил внимание на то, что все бумаги Уолтона были исписаны настолько мелким и убористым почерком, что с расстояния всего в метр уже походили на настоящие шпионские шифровки. Разобрать написанное было решительно невозможно. Уилл подозревал, что со стороны Уолтона это была намеренная предосторожность. Он позаботился о том, чтобы никто, кроме него, не имел доступа к его бумагам. Что ж, интересно, было в них такого ценного? Репортер отдела городских новостей — а Уолтон теперь был именно им — по определению не мог иметь ничего общего с темами, которые необходимо скрывать от кого бы то ни было, а тем более от своих ближайших коллег.
Рядом располагался стол Дэна Шварца, выглядевший так, будто на нем только что плясала макака. Дэн занимался журналистскими расследованиями. К его рабочему месту невозможно было подойти ближе чем на три шага. Вся поверхность стола и все, что находилось вокруг него в радиусе полутора метров, было завалено всевозможными бумагами, книгами, толстыми подшивками и картонными коробками. Как Уилл ни присматривался, он не смог разглядеть ни единой аккуратной стопочки. Даже из только что вскрытой пачки с чистой бумагой торчали в разные стороны отдельные листки. Компьютер Дэна соответствовал обстановке на столе. Оставалось только удивляться, как вообще можно было видеть что-то на этом мониторе, почти полностью погребенном под ворохом стикеров, испещренных торопливыми каракулями. Каждая вторая бумажка содержала пометку «Срочно!», и бумажек таких насчитывались десятки.
Стол Эми Вудстайн олицетворял собой нечто вроде золотой середины в сравнении с личными рабочими пространствами Уолтона и Шварца. На нем царил творческий беспорядок, но отнюдь не погром. Одного-единственного брошенного на этот стол взгляда хватало, чтобы понять: за ним сидит женщина, у которой, помимо работы, есть в жизни и другие заботы — ребенок, няня, дом. Уилл в который раз принялся рассматривать семейные фотографии в аккуратных рамочках, расставленные по всему столу. У детей Эми были очаровательные кудряшки и неизменные белозубые улыбки. Уилл обратил внимание, что почти на всех снимках они почему-то были с ног до головы перепачканы краской.
Он вернулся за свой стол. Уилл работал в газете еще без году неделя и пока не решился обжить свое личное рабочее пространство по примеру старших коллег. Стол выглядел в точности так, каким он увидел его в первый день. На телефонном аппарате мигала красная лампочка. Уилл нажал на «Воспроизведение» и прослушал оставленную на автоответчик запись: «Привет, малыш. Я знаю, что уже поздно, но как-то не спится. К тому же мне пришла в голову отличная идея, так что позвони сразу, как освободишься. Люблю!»
Уилл улыбнулся. Рабочее возбуждение наконец полностью оставило его, и он вдруг понял, что находится в прекрасном расположении духа. Интересно, что у нее на уме? Он сел, поставил телефон перед собой и быстро набрал номер их квартиры.
— Почему не спим?
— Не знаю. Может, я переживаю из-за твоего первого трупа? Или из-за того, что ты вынужден работать до поздней ночи? Словом, сна ни в одном глазу! А раз так, я и подумала, отчего бы нам где-нибудь не перекусить, а?
— То есть?
— В «Карнеги дели»?
— Сейчас?!
— Сию же минуту! Я уже одета. Готова идти на улицу и ловить такси.
Ну что ж… Идея Бет пришлась Уиллу по душе. Им нравилось бывать в этой ночной кофейне, завсегдатаи которой — актеры и музыканты с Бродвея — неизменно заглядывали туда на сандвич-другой после представлений, чтобы отдохнуть, поболтать и пролистать театральные рецензии в первых утренних газетах. При этом официанты чуть ли не ежеминутно подливали в их белые чашки свежий кофе. В «Карнеги» царила поистине нью-йоркская атмосфера. Это было одно из тех мест, куда всегда мечтают попасть туристы, — достопримечательность, рассказывающая о городе больше, чем многие другие из перечисленных в туристских справочниках. Уилл тоже чувствовал себя здесь туристом. Он уже долго жил в Америке, но его родной дом был далеко.
Он пришел в кофейню первым и присел за столик позади шумной и веселой кампании каких-то старичков. Случайно подслушав их разговор, он понял, что они не местные, а приехали из Джерси. Скорее всего побывали в театре, а по окончании представления решили дополнить впечатления о Нью-Йорке в «Карнеги». Что ж, они сделали неплохой выбор.
Уже через пару минут Уилл увидел Бет. Прежде чем окликнуть жену, он позволил себе полюбоваться ею несколько мгновений. Они познакомились в Колумбийском университете. Уилл влюбился сразу и бесповоротно. У него и до сих пор захватывало дух от ее яркой красоты. Длинные темные волосы, оттеняющие удивительно светлую кожу лица, и огромные зеленые глаза — что может быть прекраснее этого? Такая женщина посмотрит мельком, а ты уже пропал…
Наконец он опомнился, вскочил и помахал Бет рукой. Она приблизилась, и он с головой окунулся в исходивший от нее аромат. Волосы пахли ягодами, кожа — солнцем и легким бризом. Ни один шампунь, ни одни духи не способны были воспроизвести такое чудесное смешение ароматов. Это был только ее запах. Уилл шагнул жене навстречу, обнял ее и привлек к себе.
Взгляд его был прикован к ее губам. У нее были замечательные губы. Полные, мягкие, как подушечки. У него всегда чуть кружилась голова, когда он прикасался к ним. Закружилась и сейчас. А в следующее мгновение они раскрылись, выпуская кончик язычка, и Уилл захватил его своими губами. Бет томно вздохнула — тихонько, так, чтобы никто, кроме Уилла, не услышал. Но если от поцелуев жены у него кружилась голова, то на такие вздохи его организм реагировал серьезнее. Настолько, что она это почувствовала и прижалась к нему еще сильнее.
— Можешь ничего не говорить. Теперь я точно знаю, что ты действительно рад меня видеть, — с улыбкой прошептала она, скинула плащ и повесила его на спину стула. — Садись скорее, пока никто не заметил. Неудобно!
Уилл выглядел сконфуженным.
— Итак, акула пера, что мы будем есть? Я лично хочу ватрушку и какао! Или чаю? Нет, какао!
Уилл все еще не до конца пришел в себя и откровенно пялился на ее вырез. Ему вдруг расхотелось тут сидеть. Может быть, взять такси, вернуться поскорее: домой и… сразу в постель?
— Уилл! Ну не отвлекайся!
…Его сандвич с пастрамой, густо политый горчицей, принесли как раз в тот момент, когда он рассказывал Бет о приеме, которого удостоился в Браунсвилле от всей репортерской братии.
— Так ты говоришь, что этот Карл… как его…
— Макгиверинг.
— Ну да. Так он, выходит, изображал из себя чуть ли не Филиппа Марлоу
[1], когда болтал с той полицейской пресс-секретаршей?
— Именно! «Так, минуточку, красавица, у меня есть свои ребята в вашем ведомстве…» — по памяти процитировал Уилл.
— Ага! А ты, значит, мистер Зеленый Новичок из гламурной «Нью-Йорк таймс»?
— Увы, Бет, увы…
— Что ж, у меня на этот счет другое мнение…
— Погоди, я недосказал. Суть в том, что он вел себя с ней как с любой девчонкой в редакционной курилке. И я подумал: может быть, в этом вся соль? Может быть, мне пора обзаводиться собственными связями в полицейской среде? Что думаешь?
— То есть ты предлагаешь мне смириться с тем, что отныне ты будешь каждый вечер напиваться в пабе вместе с каким-нибудь лейтенантом О’Рурком и ночевать под столом? Знаешь, что-то мне это не нравится. И потом — ты не такой, человек. Да и зачем тратить время на ерунду, если через год-другой ты будешь писать совсем о других вещах? Этот твой Карл до пенсии будет мотаться по подворотням и чокаться пластиковыми стаканчиками с такими же, как он, пинкертонами в кавычках. А ты в это время, будешь делать репортажи из Белого дома или даже из Лувра!
Уилл усмехнулся:
— Твоими бы устами…
— Я серьезно! Не надо ухмыляться. Если у меня на носу, повисла сырная крошка, это еще не значит, что я не права! Я верю в тебя и в твои возможности. Знаешь, я сегодня на работе случайно услышала одну песенку… такую… Я даже удивилась, потому что по радио таких больше не передают. Но она была такая красивая, такая… прямо я не знаю…
— А кто пел?
— Джон Леннон. Название не вспомню, хоть убей, но он там перечисляет все, во что обычно принято верить… Точнее, отрицает все это. «Я не верю в Иисуса, я не верю в Библию, я не верю в Будду…» И так далее. В Гитлера, в Элвиса и во все остальное… А потом вдруг говорит: «Я не верю в „Битлз“. Я верю лишь в Йоко и в себя». И вот когда я это услышала, я просто и долго не могла сойти с места. Прямо в приемном покое! Настолько меня поразила эта строчка. Ты, конечно, можешь сказать, что это сопли в шоколаде, но лично я так не думаю. И я тоже поняла, что верю!
— В кого? В Йоко Оно?
— Не придуривайся, Уилл. В какую Йоко? Я верю в нас с тобой. В тебя и меня. И в этом нет ничего смешного.
Уилл едва удержался, чтобы не рассмеяться. Он был англичанином, а в Англии не принято столь явно и открыто заявлять о своих чувствах. К тому же он никак не мог причислить себя к людям, поднаторевшим в любви и знавшим тысячи способов ее словесного выражения.
И все же он сдержался.
— Я тебя люблю, — неожиданно для самого себя сказал он.
— Я знаю.
За столом повисла тишина, нарушаемая только скрежетом вилки по тарелке: Бет соскребала остатки горячей ватрушки.
— Что это ты сегодня такая романтичная? — наконец поборов легкую неловкость, небрежно спросил Уилл. — Что-то на работе произошло?
— Ага. Я ведь уже рассказывала тебе о ребенке, с которым сейчас работаю?
— Мальчик N? — улыбнувшись, уточнил Уилл.
Бет фанатично блюла врачебную тайну и лишь в исключительных случаях выносила за порог больницы подробности своих взаимоотношений с пациентами. Уилл был не против. И даже уважал такую позицию жены. Но это несколько усложняло ему жизнь. Он-то полагал, что у него будет возможность находиться в курсе всех служебных дел Бет, давать ей советы в сложных ситуациях, ругать вместе с ней ее недругов, обсуждать офисные интриги и карьерные перспективы. Он-то думал, что они будут просиживать длинные осенние и зимние вечера в гостиной у телевизора или на кухне за чаем, разговаривая о ее работе. Уилл даже предвкушал одно время, как Бет будет искать у него помощи в «особо трудных случаях», а он, строго наморщив лоб и сосредоточенно массируя ей плечи, сможет предлагать свои идеи и озарения, которые Бет будет успешно претворять в жизнь.
Ничего этого и в помине не было.
Во-первых, как оказалось, Бет вовсе не разделяла альтруистских порывов мужа. Она вообще меньше нуждалась в чьих бы то ни было советах, чем Уилл, который привык чуть ли не каждый свой шаг, каждое решение предварительно обговаривать с Бет. Жена была абсолютно самостоятельна и независима в том, что касалось ее работы. И она очень уважала врачебную тайну.
— Да, тот самый, — легко согласилась она, не приняв его шутливый тон, — которого обвиняют в поджогах. Он два раза пытался спалить собственную школу, а один раз — дом соседей. Но у него ничего не вышло. Зато с детской игровой площадкой ему больше повезло: он фактически стер ее с лица земли.
— Сколько времени ты уже с ним мучаешься?
— Пару месяцев. И за все это время он ни разу не дал мне повода заподозрить у него хотя бы проблески угрызений совести. Ни разу! Дошло до того, что я вынуждена была объяснять ему азы, как двухлетнему ребенку. Рассказывать, что такое хорошо и что такое плохо. А сегодня он знаешь что вдруг выкинул?
Бет задумчиво разглядывала двух официантов, которые, устроившись за соседним столиком, собирались поужинать.
— Помнишь, я тебе рассказывала о Мэри? Девушке из регистратуры? У нее умер муж. После этого она сама не своя. Ни жива, ни мертва. Мы уж ломали себе голову, что бы такое сделать, чтобы поддержать ее! И вот этот мальчик N узнал про ее мужа. Понятия не имею, кто ему сказал. Скорее всего он где-то подслушал. И сегодня явился к ней с цветком. Подошел и протянул роскошнейшую красную розу на длинном стебле. Такие на муниципальных клумбах не растут, продаются только за деньги. Но даже если бы он ее просто сорвал где-то или украл, не в этом дело. Ты понимаешь? Сам факт, что он подарил Мэри цветы, — это… это… И он ведь еще сказал ей: «Это вам. В память о вашем муже».
— Н-да… — только и нашелся что ответить Уилл.
— Вот именно! Что случилось в ту минуту с Мэри, надо было видеть! Она взяла розу, еле слышно сказала «спасибо», а потом вдруг разревелась и умчалась в дамскую комнату. И все, кто присутствовал при этом: врачи, сестры — все, понимаешь? — чуть не расплакались. Это была немая сцена, Уилл. А посреди комнаты этот мальчик… Ты знаешь, я только сегодня… в ту самую минуту… вдруг увидела в нем просто ребенка… Понимаешь? Просто ребенка! У него было такое выражение лица, когда Мэри выбежала… Это невозможно отрепетировать перед зеркалом. Он стоял посреди комнаты и не знал, куда себя деть. Он явно не ждал такой реакции.
— Может, все-таки он нарочно устроил представление? Чтобы вызвать к себе сочувствие?
— Нет, Уилл, ты этого не видел, а я видела! И у меня будто пелена с глаз упала. Я ведь до сегодняшнего дня относилась к нему, если уж говорить совершенно честно, как к маленькому недоноску, который все и всем делает назло. Ты знаешь, я ненавижу навешивать на людей ярлыки. Я врач, в конце концов. Но он был настолько непробиваем, что я ничего не могла с собой поделать. У меня не то что сочувствия к нему не было, я вообще хотела от него отказаться, послать ко всем чертям и истратить больше на него время и нервы. А тут вдруг… Он впервые на моих глазах совершил добрый поступок. Обычный, самый рядовой, но искренний и добрый.
Бет, казалось, наконец выговорилась. Но Уилл не был в этом уверен и молчал — на случай, если она вдруг захочет что-то добавить. И оказался прав.
— В общем… я поняла, что не разбираюсь в людях. А может, в них в принципе невозможно разобраться.
Они поговорили еще немного. В основном о его заметке. Несколько раз Уилл порывался поцеловать ее, она разрешала, но на поцелуи не отвечала. В какой-то моментом зашел ей за спину, чтобы по привычке помассировать плечи, и вдруг увидел, что из-под ее джинсов выглядывает краешек трусиков. Его всегда невероятно возбуждала нагота Бет, но нагота, прикрытая дамским бельем, возбуждала гораздо сильнее.
— Счет, пожалуйста!
Когда они вышли на улицу, он нарочито небрежно скользнул ладонью ей под джинсы. Она его не оттолкнула. Уилл не знал, что в ближайшие несколько дней он еще тысячу раз вспомнит об этой минуте… с болью в сердце.
ГЛАВА 4
Суббота, 08:00, Бруклин
«…Предлагаем краткий обзор утренних газет. Хорошие новости для владельцев недвижимости и плохие для тех, кто только планирует обзавестись ею, — цены продолжают стабильно расти. Губернатор Флориды дал предварительную оценку ущербу, нанесенному территории штата тропическим ураганом Альфред. Министерский скандал в Великобритании. Об этих и других новостях в ближайшие пару минут…»
Уилл попытался разлепить тяжелые веки. С первого раза не вышло. Вчера они легли поздно, около трех ночи. Он пошарил рукой слева от себя. Бет не было. Все правильно. Сегодня у нее дежурство. Раз в месяц она вынуждена была дежурить в больнице в выходные, и сегодня выпал как раз такой день. Он вновь вдохнул кружащий голову аромат любимой женщины. Ах, знали бы ее коллеги-врачи и дети-пациенты, что таится под внешне строгой оболочкой доктора Элизабет Монро!
Заранее поморщившись, Уилл заставил себя сесть в постели и спустить ноги на пол. Он уже знал по опыту, что в таком положении задерживаться никак нельзя, потому что спустя несколько секунд он не сможет отказать себе в желании снова упасть лицом в подушку. Он решительно поднялся и побрел на кухню, где его ждал завтрак. Есть он не хотел и не собирался, а вот утренняя газета — совсем другое дело. Поверх нее была приколота записка:
«Молодчина!
Ты, надеюсь, помнишь, какой, сегодня день? Предлагаю организовать достойный его вечер!»
Газета была раскрыта на вкладке городских новостей, на странице ВЗ. «Что ж, могло быть и хуже», — подумал Уилл, торопливо пробежав глазами заголовки. Ага, вот! «Убийство в Браунсвилле: бордельный след». И ниже — несколько крошечных абзацев. И подпись. Уилл посвятил этому вопросу свой первый день в журналистике, который пришелся еще на времена его учебы в Оксфорде, где он числился автором студенческой газеты «Черуэл». Какую подпись выбрать: Уильям Монро-младший или просто Уилл Монро? Поломав голову над этим пару часов, он решил, что лучше с самого начала заявить о своей независимости и самостоятельности. С тех пор все свои заметки он подписывал коротко: «Уилл Монро».
Он внимательно изучил первую полосу вкладки городских новостей и основной выпуск, машинально отмечая, как идут дела у коллег. Не обнаружив в номере имен прямых конкурентов, он довольно хмыкнул и в приподнятом расположении духа направился в душ.
Пока он одевался, в его мозгу начала оформляться пока еще смутная идея, которая стала обретать более или менее четкие очертания лишь к тому моменту, когда он вышел на улицу и быстрым шагом направился по Корт-стрит. По пути ему попадались в основном молодые парочки. Одни толкали перед собой яркие коляски, другие наслаждались неспешным завтраком в уличных кафе. Все эти люди, так похожие на них с Бет, буквально заполонили в последние годы некогда прозябавший, а ныне весьма респектабельный Бруклин. Уилл свернул на Берген-стрит и пошел в сторону метро, как вдруг внезапно поймал себя на мысли, что он на этой улице единственный, кто куда-то торопится. Для кого выходные, а для кого и обычный рабочий день…
Добравшись до редакции, он, не теряя времени, отправился прямиком к Хардену. Тот потягивал кофе и с нескрываемой неприязнью на лице листал «Нью-Йорк пост».
— Глен, что ты скажешь на это: «Анатомия убийства: реальная жизнь, таящаяся за сухими цифрами криминальной статистики»?
— Конкретнее.
— Я понимаю, судьба Говарда Макрея заслуживает лишь нескольких строчек где-нибудь в самом неприметном углу газетного номера. В конце концов, в Нью-Йорке каждый день кого-то убивают. Но с другой стороны, если попытаться выяснить, что он был за человек… Что у него была за жизнь… Как вышло, что она прервалась именно в тот момент и именно от удара бандитского ножа, а не текла себе преспокойно дальше… А?
Харден отшвырнул от себя «Пост» и наконец поднял глаза на вошедшего.
— Уилл, посмотри на меня внимательно. Кто я такой, а? Обыватель из благополучного нью-йоркского пригорода. По утрам у меня одна забота: вовремя доставить дочерей в школу. — Самое удивительное, что Харден не проецировал сейчас на себя образ среднего читателя, он действительно рассказывал о самом себе. — А теперь скажи, какое мне дело до какого-то там мелкого сутенера, которого грохнули на бандитской разборке в этом чертовом Браунсвилле?
— Ты прав. Я ведь с этого начал. Говард не более чем очередная строчка в полицейском протоколе. Но разве интересно изо дня в день читать одни и те же сухие сводки, в которых речь идет будто и не о людях вовсе, а о каких-то неодушевленных предметах? А если читателю хоть раз сказать, что в этом городе убивают таких же, какой… И объяснить, за что их убивают… Это что, не интересно?
Харден задумался. У него сейчас ощущался дефицит репортеров. Спасибо еврейскому Новому году, на пару дней опустошившему корреспондентские залы. Вот только в такие дни поневоле вспоминаешь, как много среди твоих сотрудников евреев, которые всегда рады под благовидным религиозным предлогом устроить себе внеплановый отдых. Нехватка людей занимала в это утро все мысли Хардена. Но ему было стыдно признаться Уиллу, что он настолько очерствел и что история убийства Макрея его совершенно не волнует.
— Я тебе вот что скажу, Уилл. Сходи туда еще раз, поболтай с людьми, попробуй раскопать что-нибудь занимательное. Получится — тогда и поговорим.
Уилл попросил таксиста следовать в нескольких метрах. Во-первых, ему в любой момент могла вновь потребоваться машина. Во-вторых — и, откровенно говоря, это была главная причина, — ему было как-то спокойнее от осознания того, что его кто-то сопровождает. Уилл понимал: от этих улиц можно ждать чего угодно.
Примерно через час он уже начал жалеть о проявленной инициативе. Офицер Федерико Пенелас, который первым из полицейских прибыл на место происшествия, отвечал на вопросы неохотно и явно не собирался тратить свое драгоценное время на молодого журналиста.
— Когда вы прибыли, там уже было много людей?
— Нет.
— Но кто-то же был?
— Пара-тройка местных. И женщина, которая позвонила в полицию.
— Вы с ней поговорили?
— Снял показания, записал в протокол. — Пенелас на несколько секунд задумался, словно что-то вспоминая. Наконец вспомнил. — И поблагодарил ее от лица всего Управления полиции Нью-Йорка за помощь в расследовании преступления.
Это явно был очередной перл из сочинений неизвестного полицейского спичрайтера.
— А это вы накрыли труп одеялом?
Пенелас впервые улыбнулся. Насмешливо и снисходительно. Он словно хотел тем самым сказать Уиллу: «Тоже мне криминальный репортер!»
— Ни в коем случае. У полиции для трупов имеются глухие мешки на молнии.
— Откуда же взялось одеяло?
— А я почем знаю? Когда мы приехали, тело было уже прикрыто. Наверно, та женщина пожертвовала. Все-таки человек был… Мне самому пару раз приходилось закрывать убитым глаза. Дань уважения. И потом, в фильмах это всегда показывают.
Пенелас отказался, впрочем, назвать имя женщины. Уиллу пришлось звонить офицеру по связям с общественностью, с которой он уже успел познакомиться прошлой ночью. Та чуть поломалась, но потом все-таки уступила.
Получив нужное имя, Уилл отправился на поиски. Высокий, в легких светлых брюках и синем пиджаке, он смотрелся в этих кварталах на редкость дико и неуместно. Здесь жили почти сплошь темнокожие и охотники за «американской мечтой». Дома, правда, не походили на убогие лачуги, но давно требовали капитального ремонта. Стены были украшены граффити всех мыслимых цветов и стилей, каждое второе крыльцо воняло мочой, тут и там на Уилла смотрели черные провалы разбитых окон.
Он сразу же установил для себя правило: заговаривать только с женщинами. Чего греха таить, так было меньше шансов вляпаться в неприятную историю, но Уилл не стеснялся признаться себе в этом. Один известный военный корреспондент утверждал, что в «горячих точках» лучше всего работают именно трусы. Сорвиголовы лезут на рожон и погибают, так и не успев ничего толком сделать. Здесь не Ближний Восток, но также шла бесконечная война между уличными бандами, наркоторговцами. И еще неизвестно, где опаснее было находиться.
Первая женщина, с которой ему удалось побеседовать, ничем Уиллу не помогла. Вторая тоже. Третья слышала названное имя, но не могла вспомнить где. Зато она позвонила соседке, та позвонила еще кому-то, и в итоге Уилл увиделся наконец с той, кого так долго искал.
Это была пожилая дородная негритянка по имени Роза, Уилл безошибочно угадал в ней прихожанку одной из местных церквей. Благодаря таким, как она, Браунсвилл еще не окончательно утратил человеческое лицо. Роза охотно согласилась побывать на месте преступления.
— Ну столько уже раз повторяла, повторю снова. Пошла я в магазин за хлебом и колой. Вижу, что-то валяется. Сначала подумала, мусор кто-то до помойки не донес, свалил прямо на мостовой. Или старую мебель. Рассердилась. А подошла поближе и поняла, что была не права. Да. Вблизи ошибиться было трудно, хотя темень стояла вокруг такая…
— Тем не менее вы сразу поняли, что перед вами мертвое тело?
— Вот когда подошла к нему, как к тебе сейчас, тогда и поняла. Стою над ним, смотрю и думаю себе: не-е-ет, это не мусор и не мебель, это человек под одеялом…
— Под одеялом? Нет, я прошу прощения, давайте вернемся назад. К тому моменту, когда вы в самый первый раз приблизились к телу. Когда на нем еще не было никакого одеяла.
— Я тебе и рассказываю про самый первый раз! И на нем уже было одеяло, когда я его увидела. Подхожу, смотрю — лежит.
— Уже было? Выходит, это не вы первая обнаружили труп?
«Черт, мимо…»
— Как не я? А я тебе говорю, что это я первая наткнулась на него, и я позвонила в Службу спасения!
— Но вы же сами сказали, что на нем уже было одеяло.
— Было.
— В полиции думают, что это вы его накрыли, Роза.
— Значит, в полиции ошибаются! Сам подумай, где я тебе возьму одеяло? Посреди ночи? Или ты думаешь, что мы запасаемся ими тут заранее? Браунсвилл, конечно, не рай, но и в добровольных гробовщиков нам превращаться рано!
— Хорошо, я вас понимаю… — несколько растерянно проговорил Уилл, собираясь с мыслями. — Но кто же накрыл его одеялом?
— Я не знаю. Я тебе рассказываю только то, что видела своими глазами. Когда я его нашла, одеяло на нем уже было. Кстати, хорошее одеяло. Из тонкой шерсти. Кашемировое, что ли… У меня таких отродясь не было. Дорогая штучка.
— Извините, что я… что мне опять приходится возвращаться к этому, но ведь кто-то же накрыл его одеялом, правильно? Если это были не вы и не полиция, значит, это сделал кто-то, кто был у трупа до вас и полиции. Согласитесь.
— Не знаю, не знаю… А вот когда я приподняла одеяло-то, он был еще теплый. Точно говорю! Теплый! Я бы в тот момент даже и не назвала его «телом», а назвала бы «человеком». Я не доктор, но у меня есть подозрение, что он испустил дух чуть ли не тогда, когда я к нему уже подходила со стороны магазина. Кровь еще пузырилась. Ужасное зрелище, лучше и не смотреть… Но с другой стороны, у него были закрыты глаза. Выходит, кто-то их закрыл, так?
— Вы хотите сказать, что и одеяло было на нем и глаза ему закрыли не вы?
— Не я.
— А кто же? Как вы думаете?
— Вот ты, наверно, считаешь, что я спятила. Оно конечно, искромсали его страшно. Так, что и во сне не приснится. Но с другой стороны… Нет, не буду я тебе ничего говорить, еще смеяться станешь. Все, поболтали. Хватит.
— Прошу вас, продолжайте. Я не буду смеяться, даю слово. Я считаю вас абсолютно нормальной и, более того, очень наблюдательной женщиной.
Уилл вдруг поймал себя на мысли, что нависает над ней как скала. Он был высок ростом, и ей приходилось задирать голову, чтобы видеть его лицо. Поэтому он отступил от нее на шаг и чуть опустил голову.
— Пожалуйста, Роза, продолжайте.
— Ну хорошо. Да, того мужчину убили зверски. А с другой стороны, и одеяло это, и закрытые глаза, и положение рук, и даже выражение на его лице… Все это выглядело так, словно он… не знаю… упокоился с миром, вот как!
Уилл задумчиво посасывал кончик карандаша.
— У вас сложилось такое впечатление?
— Не впечатление, а так оно и было на самом деле! Жаль, ты его не видел, тогда поверил бы!
Уилл поблагодарил ее за помощь, распрощался и рассеянно побрел куда глаза глядят. Не прошло и пяти минут, как он оказался в самом сердце Браунсвилла. Обстановка здесь царила мрачная и очень подозрительная. По сторонам улицы тянулись унылые кирпичные стены многоквартирных домов с черными провалами подъездов. Тут и там шныряли юнцы самого бандитского вида. Уилл один раз даже поймал краем глаза момент, когда один подросток передал другому маленький коричневый пакетик и получил взамен несколько смятых бумажек. Уилл понимал, что эти ребята многое смогли бы рассказать ему про Говарда Макрея. При желании, конечно.
К этому времени он уже снял пиджак и нес его на сгибе руки. В затылок пекло сентябрьское солнце. Что с пиджаком, что без пиджака, он выглядел здесь по-прежнему чужаком. Слишком белая кожа, слишком нездешний вид. Большинство прохожих наверняка думали, что он переодетый полицейский из отдела по борьбе с наркотиками. Многих к тому же пугало такси, медленно следовавшее за ним на некотором удалении.
Глухая стена дала трещину, как это всегда бывает, именно в тот момент, когда Уилл уже почти отчаялся что-либо узнать.
Внезапно он наткнулся на человека, который не испугался Макрея и не сбежал при виде его раскрытого блокнота. Очевидно, этому мужчине просто нечем было себя занять, и он был рад развлечься общением с репортером. Целых полчаса Уилл терпеливо выслушивал его разглагольствования о жизни в Браунсвилле и всех здешних происшествиях — крупных и мелких. Очевидно, новый знакомый полагал, что его «интервью» вполне заслуживает того, чтобы его поместили на первой полосе.
— Уверяю тебя, дружище, что тебе захочется написать об этом в своей газете! — то и дело повторял он, хватая Уилла за локоть и заходясь надсадным кашлем старого курильщика.
— Так все-таки что насчет Говарда Макрея? — ловко ввернул Уилл свой вопрос во время паузы, которую его собеседник наконец сделал после того, как рассказал о позорном отсутствии какого бы то ни было муниципального транспорта в Браунсвилле.
Как на грех, оказалось, что сам он не очень хорошо знал Макрея. Точнее, почти совсем не знал. Зато мог указать на тех, кто был с Говардом на короткой ноге. Следующие полтора часа они поочередно обходили всех этих людей, и говорливый бродяга каждый раз представлял Уилла суровой и лаконичной фразой:
— Это свои.
Наконец в голове Уилла стал складываться более или менее цельный образ погибшего. Макрей был, если можно так выразиться, лучшим из худших. Бордель его содержался в образцовом порядке и функционировал бесперебойно на протяжении многих лет. Все в округе — бандиты, мелкие наркодельцы и их родственники — относились к нему чуть ли не с уважением.
Очевидно, сутенер из него вышел высокого класса. Он настолько пекся о собственном заведении, что регулярно сдавал постельное белье и одежду «девочек» в местную прачечную. Уилл заглянул и в сам бордель, осмотрелся там как следует. Оказалось, что заведение выглядело вовсе не так отталкивающе, как он вначале думал. Скорее оно походило на небольшую провинциальную больницу. Везде царил почти идеальный порядок. В холле даже стоял автомат с чистой питьевой водой. Говард гордился своим заведением, считал себя здесь царем и богом. Уилл выяснил, что иногда по вечерам он устраивал здесь этакие «семейные дискотеки» — с громкой музыкой и танцами.
Удалось ему побеседовать и с «девочками».
— Я могу повторить лишь те, что вы уже, наверно, слышали, сэр. Он был продавцом. Хорошим продавцом. Он продавал нас, платил нам за это, а остальное забирал себе.
Но лишь к вечеру Уилл наконец наткнулся на человека, которого искал весь день, — на того, кто искренне скорбел о гибели Макрея…
Он узнал, где находится похоронная контора, куда должны были вот-вот передать тело из полицейского морга, вернулся в машину и дал таксисту адрес. Здание конторы и само местное кладбище даже в сравнении со всем остальным Браунсвиллом производили на редкость гнетущее впечатление. Наверно, именно в таких местах и лежат многочисленные участники и жертвы нью-йоркских уличных разборок.
На месте оказалась только секретарша. Молоденькая негритянка с длиннющими полированными ногтями, выглядевшими на общем фоне удивительно неуместно и даже нелепо.
Он спросил, заказывал ли кто-нибудь похороны Макрея. Может быть, родственники? Нет, никто не заказывал. И вообще у секретарши было такое ощущение, что Макрей не обзавелся за свою жизнь семьей как таковой. Но Уилл не сдавался. Он понимал, что чем больше интересных деталей он узнает, тем больше шансов на то, что весь этот бестолковый день не будет потрачен впустую.
— Неужели вообще никто не звонил вам в связи с гибелью мистера Макрея?
— Ой да! Господи, чуть не забыла! — вдруг всполошилась девушка.
«Ну наконец-то…»
Оказалось, что днем звонила какая-то женщина. Хотела уточнить дату и время похорон. Собиралась прийти отдать Макрею последние почести. Порывшись у себя на столе, секретарша даже отыскала бумажку с номером звонившей. Уилл без долгих церемоний забрал записку и набрал номер. Когда на другом конце провода сняли трубку, он сказал, что звонит из похоронной конторы и хотел бы встретиться — «кое-что обсудить в связи с кончиной мистера Макрея».
— Приезжайте, — ответила женщина.
В такси Уилл отстучал короткое электронное послание Бет. У них так было заведено: днем, когда Бет сидит на работе за компьютером, Уилл связывался с ней по электронной почте, в остальное время бросал эсэмэски.
«Срочно нужна твоя помощь как психолога. Еду интервьюировать женщину, которая лично знала убитого. Сказал ей, что работаю в похоронной конторе. Но при встрече придется раскрыть карты. Как бы это сделать так, чтобы она не обиделась и не вышвырнула меня вон? Придумай что-нибудь! Через пять минут я уже подъеду к ее дому. Целую».
Уилл долго ждал, тупо уставившись на экран карманного компьютера. Но Бет так и не ответила.