Сэм Борн
«Последний завет»
Посвящаю эту книгу отцу как свидетельство сыновней любви и бесконечного уважения
ПРОЛОГ
Багдад, апрель 2003 года
Толпа, будто почуявший запах крови зверь, напирала все сильнее. Люди, миновав арку ворот, присоединялись к тем, что сгрудились перед высокой дубовой дверью центрального входа. Наконец та не выдержала и рухнула на каменные плиты. Коллективный зверь взвыл торжествующим многоголосьем и тотчас устремился внутрь, увлекая за собой и Саляма. В ту минуту подросток ни о чем не думал — он просто стал частью этого вливавшегося в дверной проем людского потока, в котором, помимо мужчин, женщин и стариков, были и дети много младше его самого.
Миновав тесный вестибюль, толпа хлынула в первый экспозиционный зал и разлилась по нему от края до края. В высокие, до самого потолка, окна заглядывала любопытная луна, отбрасывая серебристые блики на толстые стеклянные колпаки, за которыми прятались экспонаты. В первые несколько мгновений люди оцепенели — зверь, дорвавшись до добычи и прижав ее к земле когтистыми лапами, переводил дух. Салям и остальные, замерев на месте, дико озирались вокруг. Национальный музей древностей, личная сокровищница Саддама и вместилище богатств, накопленных за многие тысячелетия народами Месопотамии… Все это было повержено и отдано им на разграбление. Охрана и работники музея сгинули еще вечером, а ночные сторожа бросились наутек, едва завидев приближавшуюся толпу.
Почти благоговейную тишину вдруг взорвал грохот разлетевшегося стекла: кто-то, первым стряхнувший с себя оцепенение, приступил к делу и со всего размаху опустил на один из колпаков тяжелый плотницкий гвоздодер. Это стало сигналом к общей атаке. Помещение тут же наполнилось криками, руганью и звоном бьющихся музейных витрин. У каждого под рукой нашлось что-то подходящее — будь то молоток, топор, лом, кухонный нож или даже просто булыжник. Стеклянные короба один за другим разлетались на мириады осколков, со всех сторон к древним реликвиям тянулись жадные руки.
Слева от Саляма покачнулась и с грохотом рухнула высокая статуя из слоновой кости, десятки сандалий давили декоративные черепки, которыми были усеян теперь каменный пол. Зал, привычный к торжественной тишине, содрогался от криков, воплей, скрежета, звона, топота ног. В дальнем конце его вдруг грянул одиночный выстрел из «Калашникова» — кому-то явно надоело возиться с неподатливым замком. Саляма толкнули в бок, он обернулся и увидел двух прилично одетых мужчин, деловито тащивших мимо профессиональную стеклорезку.
А между тем в зал врывались все новые и новые любители дармовой поживы. Новички не задерживались в уже разграбленном помещении и стремительно мчались дальше. В проеме центрального входа образовалась давка: одни, уже нагрузившись добычей, пытались протиснуться наружу, но с внешней стороны на них напирали все новые волны мародеров. Салям, будто зачарованный, наблюдал за людьми, волочившими шкатулки и ларцы, пластиковые контейнеры и тяжеленные деревянные сундуки. В одном из них он узнал друга своего отца — тот отчаянно пытался вылезти наружу, по багровому лицу его струился пот, он что-то нес в руках, и у него на шароварах причудливо оттопыривались карманы.
У Саляма стучало в висках. Он по-прежнему стоял на месте, будучи не в силах стряхнуть с себя оцепенение. Такую вакханалию он видел впервые. Всех этих людей будто разом подменили. Ведь еще несколько дней назад они держались тише воды ниже травы, жались на улицах к стенам домов, глаза держали долу. При Саддаме никому и в голову бы не пришло сотворить такой массовый погром. Обыватели жили неприметно и всего боялись, их единственным стремлением в жизни было по возможности не привлекать к себе внимания властей. А сейчас эти же люди — он узнавал лица многих своих соседей — словно обезумели и, опьяненные внезапно обрушившейся на них свободой и вседозволенностью, громили и хватали все, что попадалось под руку.
Салям наконец очнулся и потянулся было к ожерелью из оранжевых и желтых камешков, которое валялось у него прямо под ногами, присыпанное черепичной крошкой. Однако в самый последний момент его грубо отпихнула в сторону тучная пожилая женщина в черной шали и тут же повалилась всей тушей на пол, накрыв сокровище своей необъятной грудью. Салям, с трудом устояв на ногах, попятился назад.
Оргия тем временем была в самом разгаре. Самая настоящая оргия, с той лишь разницей, что ее участниками двигала не похоть, а жажда наживы, копившаяся в сердцах людей на протяжении всех последних десятилетий. Зрелище удивительно напоминало сцену взятия неприятельской крепости, когда осаждающие орды сносят ворота, врываются внутрь и начинают жечь, грабить, убивать… не зная страха, не чувствуя вины.
Саляма вновь пребольно толкнули, и он, чтобы не упасть, бросился вперед вместе с очередной партией погромщиков. Через несколько секунд людская лавина вынесла его на лестницу. Кто-то крикнул, что самое ценное охранники наверняка упрятали в подвальных помещениях, подальше от центрального входа. Все устремились вниз. Через пару лестничных пролетов толпу остановила железная дверь. Впрочем, ненадолго. Несколькими ударами кузнечного молота ее снесли с петель, но сразу же за ней обнаружилась совсем свежая кирпичная кладка. Цемент едва успел затвердеть, кирпичи клались явно наспех. Толпа чуть подалась назад, чтобы не попасть под могучий замах кузнеца. Тот перехватил молот поудобнее, рассек им воздух и, дико рыкнув, опустил на кирпичи. В стене мгновенно образовалась дыра, к которой со всех сторон потянулись руки с ломами, тесаками и кухонными ножами. Салям стоял тут же, стиснутый с боков незнакомыми мужчинами. Кто-то сунул ему в руку длинную железную ножку от стола и крикнул:
— Выламывай кирпичи, сын ишака, не стой столбом!
Меньше чем через минуту торопливо воздвигнутая кем-то стена не выдержала и рухнула. Кузнец, весь оранжевый от кирпичной крошки, первым протиснулся в помещение и торжествующе заревел. Салям заглянул внутрь и остолбенел: комната ломилась от сокровищ. Если каменные барельефы древних царей и цариц и высокие глиняные кувшины не привлекли большого внимания толпы, то к бронзовым статуям нубийских красавиц, гобеленам, серебряным и золотым кубкам, тяжелым сундукам и урнам тут же потянулись десятки рук. С дальней стены на этот погром равнодушно взирали воины, запечатленные темной охрой в разгар одного из древних сражений.
Взгляд Саляма растерянно скользил по музейным биркам. «Музыкальный инструмент, лира с колками в виде голов буйволов. Золото. Город Ур. Шумерская цивилизация. 2400 г. до н. э.»… Едва Салям успел прочитать это, как лира исчезла с глаз — кто-то уже торопливо заворачивал ее в грязную простыню. Его взгляд переместился левее. «Священная чаша. Варка. Около 3000 г. до н. э.»… И дальше: «Статуя царя Энтемена. Город Ур. Шумерская цивилизация. 2430 г. до н. э.»… Статую по-хозяйски подхватили сразу двое мародеров и, шумно пыхтя, потащили из зала. Третий семенил впереди, показывая дорогу. Саляму вспомнились школьные уроки по истории и рекламный плакат, гласивший, что Багдадский национальный музей древностей таит в своем чреве сокровища, многим из которых насчитывается по пять тысяч лет! «Здесь вы познакомитесь не только с историей Ирака, но и с историей всего человечества», — любил говаривать их учитель.
Теперь же этот храм науки напоминал скорее овощной ряд на воскресном уличном базаре. Вокруг сновали десятки «покупателей», примеряясь к разложенному товару. Правда, их интересовали вовсе не горки помидоров и разноцветные гирлянды сладкого перца, а статуи и статуэтки, шкатулки и ларцы, кубки и чаши, многие из которых служили своим хозяевам еще на заре человеческой цивилизации…
Вдруг в зале послышалась громкая ругань. Кузнец что-то не поделил с соседом и тут же ринулся в драку. Обидчик, отлетевший от сильного удара назад, задел плечом высокий металлический стеллаж с древними амфорами, и тот, торжественно качнувшись из стороны в сторону, вдруг с немыслимым грохотом обрушился наземь, брызнув в стороны красными и синими черепками. Кто-то сильно пихнул Саляма в спину, и тот едва не попал под следующий удар разъяренного кузнеца. Подросток, от страха втянув голову в плечи, упал на колени и на четвереньках выполз из зала.
С бешено колотившимся сердцем он мчался по лестнице вниз. Чем ниже он спускался и чем тише становились крики наверху, тем спокойнее у него было на душе. Сюда еще никто из воров не добрался. Пока им хватало восемнадцати экспозиционных залов наверху. А здесь никого нет и никто его не обидит…
Салям добрался до какой-то двери и осторожно толкнул ее — та на удивление легко подалась. В комнате царил полумрак. Пол устилали бумаги, тут и там валялись выпотрошенные ящики письменных столов. Салям понял, что оказался в музейной конторе. Здесь нечего было грабить, хотя… По полу змеились оборванные шнуры и электрокабели. Кто-то все же вынес отсюда всю оргтехнику — телефоны, компьютеры, факсы…
«Может, они в спешке забыли хоть что-нибудь ценное?» — в отчаянии подумал Салям, озираясь по сторонам. Его взгляд упал на стол, ящики которого были на месте. Он открыл их все с помощью ножа, но в них было пусто. А самый последний не сумел выдвинуть — сломалось лезвие.
Все! Похоже, ловить тут нечего.
Салям с досады плюнул и направился было к выходу, но едва он отошел от стола, как тут же налетел носком сандалии на что-то выступающее из каменного пола. Скривившись от боли, он глянул под ноги и поразился своему невезению. Все напольные каменные плиты были пригнаны ровнехонько одна к другой, и лишь одна из них чуть выдавалась вверх. Надо же было наткнуться именно на нее! Салям опустился на корточки, потирая ушибленные пальцы на ноге. Затем, ни о чем еще не думая, запустил пальцы в щель между камнями и попытался расшатать ту плитку, которая выпирала. Он сам удивился тому, как легко камень подался из своей ниши. Салям опустил в нее руку и самыми кончиками пальцев нащупал что-то твердое и металлическое. О Аллах, наконец-то! Деньги!
Скорчившись на полу и изо всех сил — словно это помогло бы — вжимаясь щекой в холодный каменный пол, он пытался подковырнуть ногтями жестянку. После нескольких бесплодных попыток ему это удалось, и Салям, затаив дыхание, начал вытягивать находку вверх. Наконец он вытащил ее на свет божий и встряхнул. Внутри что-то глухо стукнуло, но на монеты не было похоже.
Он поднялся, сел за стол и, взяв обломок ножа, принялся внимательно рассматривать коробку со всех сторон. Больше всего она напоминала узкий ученический пенал. Заметив щель под крышкой, Салям втиснул туда краешек лезвия и потянул наверх. Действуя с осторожностью и отжимая разные края, он наконец сумел расколоть жестяную раковину…
И в следующее мгновение его постигло горькое разочарование. Внутри оказалась небольшая глиняная табличка с полустертыми каракулями. Десятки и сотни точно таких же табличек потоптали наверху в первые же минуты штурма музея. Салям огорченно вздохнул и уже хотел было запустить черепком в стену комнаты, но в последнюю секунду рука его дрогнула. Ведь если эту табличку спрятали от чужих глаз, значит, она чем-то отличалась от прочих, разве нет? Значит, она чего-то стоит?..
Салям машинально сунул ее в карман, отряхнул штаны и стал подниматься по лестнице обратно. Через несколько минут он с трудом протиснулся на улицу, обшариваемый жадными взглядами и поносимый последними словами теми, кто лез внутрь музея. Оказавшись на свежем воздухе, он быстро огляделся по сторонам и скрылся во тьме. Карман его чуть оттягивал плоский предмет, ценность которого ему не суждено было постичь.
ГЛАВА 1
Тель-Авив, суббота, три года спустя
На площади толпились знакомые все лица. Ультралевые, длинноволосые нью-хиппи, девчонки с пирсингом в носу и прочая публика, никогда не упускавшая случая погорланить на митингах теплыми субботними вечерами. Они вдохновенно исполняли свой традиционный гимн «Шир л\'шалом»,
[1] размахивали видавшими виды транспарантами, обжигали себе пальцы горячим воском, стекавшим с толстых свечей, и щеголяли в футболках с портретами Ицхака Рабина,
[2] народного героя, в честь которого эта площадь — крошечный кусочек Земли обетованной — получила несколько лет назад свое имя. Одни активисты раздавали направо и налево листовки и портреты Рабина, другие сидели тесными кружками и терзали свои гитары, а теплый средиземноморский ветерок подхватывал слова их песен и нес дальше.
Но сегодня здесь собралось и много других. Наряду с ветеранами пацифистских митингов и мирных маршей здесь были и мицрахим — еврейский пролетариат из Северной Африки, представители беднейших городов и социальных слоев Израиля. С некоторых пор их тоже смело можно было причислять к числу активных участников местной политической жизни. «Мы, как никто, знаем арабов! — таков был излюбленный лозунг этих уроженцев Марокко, Туниса и Ирака. — Мы знаем, что это за люди и на что они способны!» Это были самые непримиримые оппоненты левых и пацифистов, и все же сегодня они также собрались на площади Рабина.
Операторы всех израильских и главных мировых телекомпаний мира, включая Би-би-си и Си-эн-эн, медленно поворачивали объективы камер из стороны в сторону, давая своим зрителям общий обзор и время от времени выхватывая из толпы крупным планом отдельные, особенно примечательные лица. В какой-то момент, например, их внимание привлекла группа людей, которая трясла транспарантами на русском языке — эмигранты из бывшего СССР, которые также чаще всего занимали самую жесткую линию по отношению к арабам. Оператор Эн-би-си примеривал крупный план к весьма причудливой парочке: молодой человек в кипе стоял в обнимку с шоколадного цвета эфиопкой, закутанной, как в одеяло, в тонкую шаль. Оба держали в руках свечи, огонь которых отбрасывал фантастические блики на их лица.
Позади толпы, никем не замечаемый, стоял высокий старик с суровым лицом и остановившимся взглядом, устремленным куда-то вперед, поверх голов собравшихся. То и дело он совал руку во внутренний карман пиджака, словно проверяя, по-прежнему ли на месте спрятанное там сокровище.
Вокруг высокого подиума, воздвигнутого специально по такому случаю, перед самой толпой суетились репортеры, репетировавшие или уже выдававшие на камеру свои первые впечатления о происходящем. Громче и складнее других тараторил один американец:
— Итак, мы снова в Тель-Авиве, на площади Рабина, где в этот вечер проходит многотысячный митинг, участники которого готовятся отметить исторический момент в жизни израильского и палестинского народов. Всего через несколько дней лидеры двух стран прибудут с визитом в Вашингтон и на лужайке перед Белым домом в торжественной обстановке поставят свои подписи под мирным соглашением, которое положит конец кровавой вражде, сотрясающей Святую землю на протяжении последних почти ста лет. В настоящий момент лидеры Израиля и Палестины продолжают активные переговоры за закрытыми дверями в Иерусалиме, который находится отсюда менее чем в часе езды. Именно в эти минуты они заняты согласованием окончательных положений исторического документа. Я только что сказал, что переговоры проходят в Иерусалиме, и это глубоко символично. Но гораздо символичнее конкретное место, выбранное для встречи сторон. Это здание правительства Израиля, когда-то служившее штаб-квартирой британским колониальным властям, расположенное точно на границе между традиционно арабским восточным Иерусалимом и западным, считающимся столицей мирового еврейства…
Впрочем, историческое подписание еще впереди, но главные события уже начинают разворачиваться прямо на наших глазах, здесь, в центре Тель-Авива. Где-то через час мы ожидаем прибытия на митинг израильского премьера, с уст которого наконец должна сорваться короткая фраза: «Кен л\'шалом!» — что означает «Да — миру!». Этот, безусловно, крупный политический шаг призван продемонстрировать всей мировой общественности и прежде всего его собственным соотечественникам, что настало время собирать камни и забыть о многолетней вражде…
Не открою большого секрета, если скажу, что не всем это понравится. У израильского премьера хватает оппонентов, которые открыто заявляют, что он не имел права договариваться с палестинской стороной от имени израильского народа, что он не должен соглашаться на эвакуацию израильских поселений с Западного Берега реки Иордан и, главное, что ему не удастся официально добиться разделения Иерусалима. Последнее — главный камень преткновения в отношениях как между арабами и израильтянами, так и между самими евреями. До самого последнего времени официальный Израиль настаивал на еврейской целостности Иерусалима. И новая позиция израильского премьера — тягчайший грех в глазах некоторых его соотечественников… Секундочку, режиссер передает мне, что премьер-министр уже прибыл…
По толпе прокатилась волна общего движения — тысячи людей обратили взгляды на трибуну. К микрофону вышел заместитель премьера, появление которого публика приветствовала вежливыми, но редкими хлопками. Номинально тот числился коллегой премьера по партии, однако всем было хорошо известно — на деле два этих человека были непримиримыми политическими противниками.
Оратор отнял своей речью у собравшихся немало томительных минут, но аплодисментов удостоился лишь однажды, когда произнес: «И в заключение я бы хотел отметить…» Наконец он объявил выход своего патрона, кратко напомнив людям все его основные достижения и провозгласив его «адвокатом мира». Отойдя от микрофона, он пропустил к нему того, кого люди терпеливо ждали вот уже больше часа. Толпа взорвалась оглушительной овацией и громкими одобрительными возгласами. Нет, все эти люди вовсе не признавались в любви конкретному человеку. Они выражали поддержку тому, что тот собирался для них всех сделать, и при этом сознавали, что только ему, пожалуй, это было под силу. Никто другой на его месте не решился бы пойти на такие жертвы во имя прекращения кровопролития и достижения мира. Всего несколько дней — и с войной, которая затронула каждую израильскую семью вплоть до третьего колена, будет покончено!..
Ему было около семидесяти, этому герою четырех израильских войн. Если бы он пожелал надеть все свои воинские награды, они закрыли бы ему пиджак от воротника до талии. Но нет, ничто не напоминало о его боевом прошлом, если не считать того, что он заметно припадал на правую ногу — следствие давнего ранения. Два десятка лет он отдал активной политической деятельности, и все эти годы оставался солдатом. Пресса даже когда-то окрестила его ястребом за открытую оппозицию всевозможным «миротворцам». Но теперь времена изменились. И он понял, что шанс для достижения мира действительно выпал уникальный.
— Мы все устали, — начал он, мгновенно оборвав этими негромкими словами многотысячный гвалт. — Мы все смертельно устали воевать каждый день на протяжении всей нашей жизни. Мы устали носить военную форму. Устали посылать на гибель наших детей прямиком со школьной скамьи. Устали без конца вооружаться и перевооружаться. Устали править народом, который не желает, чтобы мы им правили. Мы не живем, а воюем. Мы всегда воюем. С пеленок и до гроба. И все бы ладно, но мы устали. Мы изнемогаем.
Как только премьер начал свою речь, высокий старик перестал походить на статую и начал протискиваться вперед, бормоча на ходу:
— Прошу прощения, прошу прощения…
Он пробирался вперед, вежливо, но твердо. Он был абсолютно седой, этот старик, и тяжело дышал. На вид ему было никак не меньше лет, чем премьеру. Очень скоро воротник его рубашки потемнел от пота. Ему было тяжело, но он не останавливался. Он походил на человека, опоздавшего на поезд и стремящегося в отчаянной попытке вскочить на подножку последнего вагона.
За считанные минуты седой переместился с дальней периферии митингующих почти в самый центр. Охранник в штатском, затерявшийся в третьем-четвертом ряду перед трибуной, обратил внимание на энергичного старика и тут же поднес к лицу рацию. Его коллеги, несшие вахту вблизи премьера, мгновенно повернулись в нужную сторону. Старик по-прежнему лез вперед, не делая никаких попыток таиться.
Когда он протискивался рядом с первым охранником, тот попытался его остановить:
— Уважаемый! Уважаемый! — Старик на мгновение нетерпеливо обернулся, и охранник узнал его. — Господин Гутман! Эй, господин Гутман!
Люди перед стариком начали расступаться. Они его тоже узнали. Это был профессор Шимон Гутман. Для одних — ученый и провидец, для других — крайне правый консерватор и профессиональный политический подстрекатель. К нему относились по-разному, но равнодушных не было. Гутман не вылезал с телевизионных ток-шоу и с радио, его голос звучал, казалось, из каждого утюга. Известность он приобрел несколько лет назад, когда израильтяне ушли из сектора Газа. Гутман взобрался тогда на крышу дома в одном из последних эвакуируемых израильских поселений и кричал в объективы телекамер, что израильская армия «совершает преступление против народа, бросая свою родину к ногам воров, убийц и террористов».
В тот момент, когда Гутман вежливо убрал с дороги молодую мать, державшую на руках ребенка, охранник крикнул:
— Стой! Дальше нельзя! Я кому сказал?!
Старик и бровью не повел.
Охранник решил наконец двинуться на перехват. Он раздвинул плечом стайку подростков и почти тут же понял, что догнать нарушителя будет непросто. Его рука уже потянулась за пистолетом, но замерла на полдороге. Нет, это не вариант. Как только окружающие увидят оружие, может начаться паника. Он крикнул снова, но его голос был заглушён восторженным ревом толпы.
— …Нас не заподозришь в большой любви к палестинцам, а их не заподозришь в большой любви к нам, — продолжал между тем премьер. — И, похоже, этого уже не изменишь. Однако…
Охранник бесцеремонно убрал с дороги пожилую пару и попытался дотянуться до Гутмана, но его пальцы схватили воздух в считанных сантиметрах от воротника. Перед самым подиумом люди стояли особенно плотно. Понимая, что дальше ему не пролезть, охранник вновь окликнул Гутмана и попытался ухватить его за рубашку. Тщетно.
Гутман подобрался почти к самой трибуне. Премьер, заканчивавший свою речь, находился теперь от него всего в полутора десятках метров.
— Коби! — во всю силу легких крикнул старик. — Коби! Эй, Коби!
Лицо его от напряжения стало багровым, на шее вздулась толстая вена. Охранники, стоявшие рядом с премьером, меж тем перегруппировались. Двое подошли к нему вплотную с обоих боков, а еще один остановился перед ним, наполовину закрывая его плечом.
И в этот момент еще один охранник, находившийся в толпе репортеров и не спускавший внимательных глаз с Гутмана, вздрогнул. Ему что-то показалось. Он не был уверен, что он это точно увидел. Поэтому он переместился на шаг влево и изо всех сил вытянул шею, пытаясь разглядеть то, что его насторожило. В следующее мгновение он похолодел: Гутман, по-прежнему безуспешно пытавшийся привлечь внимание премьера, полез правой рукой во внутренний карман своего пиджака…
Первый выстрел оказался и последним. Их так учили. Поражение точно в голову, вызывающее немедленную смерть или по крайней мере парализующее жертву, чтобы та, даже рефлекторно, не смогла спустить курок или привести в действие взрыватель спрятанной под одеждой бомбы. Ни одной лишней секунды жизни. Выстрел — смерть. Только так.
Голова Гутмана взорвалась на глазах у десятков окружавших его людей, во все стороны брызнули кровь и мозг. В ту же секунду охрана грубо стащила премьера с трибуны и поволокла к бронированному авто. Митингующие, еще минуту назад бесновавшиеся от восторга, теперь были охвачены диким ужасом, по толпе прокатился панический стон. Одни пятились, другие, напротив, напирали. К месту происшествия мгновенно подтянулось целое отделение полицейских. Взявшись за руки, служители правопорядка заключили труп Гутмана в живое кольцо. Им пришлось непросто: прокатывавшиеся по толпе волны хаотического массового движения ежесекундно грозили опрокинуть импровизированный кордон. Воздух наполнили истеричные вопли, ругательства, детский рев…
Начальник личной охраны премьера стал энергично протискиваться к месту происшествия. Сунув под нос полицейскому свое удостоверение, он нырнул у того под рукой и едва не налетел на распластанное в луже темной крови недвижное тело.
От головы Гутмана мало что осталось, весь его пиджак и рубашка были залиты кровью. Старик лежал лицом вниз, и начальнику охраны пришлось наклониться и перевернуть труп — для того чтобы получить доступ к карманам.
Бывалый вояка смертельно побледнел. Нет, его вовсе не шокировал вид трупа, уж чего-чего, а убитых и искалеченных он в своей жизни навидался. Взгляд его был прикован к правой руке Гутмана, которую тот минуту назад сунул во внутренний карман своего пиджака. И, как теперь стало ясно начальнику охраны, вовсе не за пистолетом. Именно это его и сразило. В правой руке трупа была зажата какая-то вся красная от крови бумажка.
Шимон Гутман не хотел убивать премьер-министра. Он хотел ему что-то сообщить.
ГЛАВА 2
Вашингтон, воскресенье, 09:00
— Подъем, сонное царство, подъем! Нас ждут великие дела!
— Какие, к черту, дела…
— Вставай, вставай, хватит нежиться!
— Не…
— А тебе известно, что ничто на свете не способно так взбодрить человека, как чашечка обжигающего ароматного кофе… выплеснутая на живот?
— Что?! — тут же взвизгнули под одеялом.
Мэгги Костелло рывком села на постели и с трудом разлепила глаза. Она всем сердцем ненавидела утро как время суток и была убеждена, что воскресный сон до обеда необходимо занести отдельной поправкой в Конституцию в качестве священного и неотъемлемого права каждого законопослушного гражданина.
Разумеется, Эдвард был категорически против. Окинув его сонным взглядом, Мэгги решила, что тот был на ногах минимум часа три. Среда меняет людей. Раньше он таким не был. В Африке, где они познакомились, Эдвард дрых днями и ночами, как откормленный домашний кот. Но переезд все изменил. Теперь Эдвард слыл образцовым вашингтонцем и каждый божий день не позже шести часов утра легкой трусцой выбегал из дома. Прижимая к груди скомканную подушку и подслеповато щурясь, Мэгги разглядела его потемневшую от пота футболку. Ну, так и есть. Значит, пока она тут спала и никому не мешала, он уже успел сбегать до парка Рок-крик, покружить там часок-полтора по аллеям и вернуться обратно. Умеют же люди…
— Оторвись от подушки и поднимайся! — приказал Эдвард уже из ванной. — К вечеру мы должны обставить наше жилище до последней комнаты с шиком и блеском! Я уже набросал примерный планчик — что сначала делать, что потом. Помни, у нас на это всего один день. Зато весь.
— Не весь… — еле слышно пробормотала Мэгги, едва сумев разлепить губы. По утрам в воскресенье к ней всегда являлась пара-тройка клиентов, у которых не было возможности выбраться к ней в будние дни.
— Точнее, не весь, — будто услышав ее, прокричал Эдвард сквозь плеск воды. — Не забудь, у тебя сначала встреча.
Мэгги без сил повалилась на постель и подтянула к себе телевизионный пульт. Раз уж ее заставили проснуться в такую рань, это надо чем-нибудь компенсировать. Хотя бы утренним ток-шоу или «Новостями». Блаженно сомкнув веки, она наугад ткнула пультом в сторону телевизора и нажала кнопку.
«…Иерусалим замер в тревожном ожидании после того, что случилось вчера вечером на многотысячном уличном митинге. Напомним, что во время выступления перед собравшимися премьер-министра на него была совершена попытка покушения. Сейчас еще трудно сказать, в какой степени это событие повлияет на переговоры о мирном урегулировании конфликта на Ближнем Востоке, которые продолжаются вот уже несколько дней в Иерусалиме и обещают увенчаться…»
— Дорогая, я серьезно! Твоя парочка пожалует к нам уже через двадцать минут. Я уже обратил внимание, что эти люди никогда не опаздывают.
Мэгги, по-прежнему не размыкая глаз, увеличила громкость. Ведущий Эй-би-си разговаривал то с собкором в Иерусалиме, то с правительственным репортером в Белом доме. Из его слов выходило, что американская администрация прикладывает все силы к тому, чтобы досадное происшествие не отразилось на переговорном процессе.
«Какой ужас!» — подумала Мэгги.
Какой-то дурацкий инцидент, возможно, чистой воды провокация, поставил под угрозу многодневный труд десятков людей, которым удалось наконец посадить израильтян и палестинцев за стол переговоров и вплотную приблизиться к достижению согласия. Нет, речь идет вовсе не о высокопоставленных политических деятелях, госсекретарях и дипломатах — эти-то привыкли вылезать на первый план в самый последний момент, чтобы лишний раз засветить свои физиономии перед камерами и вкусить плоды достигнутого не ими. Речь о рядовых специалистах — психологах и аналитиках, посредниках и переговорщиках, — которые кропотливо и на протяжении многих недель, если не месяцев, трудились во имя того, чтобы эти переговоры стали возможны.
«Бедные, какое невезение…»
Мэгги искренне переживала за них, ибо все они были ее коллегами.
«…Итак, друзья, в Вашингтоне и на всем Восточном побережье девять пятнадцать, и мы продолжаем…»
— Я, между прочим, смотрю!
— У тебя нет на это времени, — парировал Эдвард, загородивший экран своим мускулистым торсом.
— Слушай, с каких это пор ты стал так заботиться о моем рабочем расписании?
— Ну кто-то же должен о нем заботиться. — Он забросил полотенце на плечо и улыбнулся. — И потом, Мэгги… Твое воскресное расписание — это и мое расписание. Если опоздаешь с чем-нибудь с самого утра, то потом не нагонишь и все остальное. Это аксиома. Ты должна быть благодарна мне за то, что я работаю твоей ходячей записной книжкой.
— Ладно, уговорил. — Мэгги наконец заставила себя подняться с постели и потянуться. — И будь по-твоему: я тебе благодарна.
— А политика тебя вообще больше не должна интересовать! Сколько уж времени прошло, а ты все туда же. Какое тебе дело, что происходит где-нибудь на другом краю света? Это больше не твои проблемы, Мэгги.
Мэгги вновь отметила, как сильно он изменился после переезда в Вашингтон. Словно три года назад она знакомилась с совершенно другим человеком, который щеголял в потертых расхоженных сандалиях и мятой рубашке поло. Нет, он как был красавчиком, так им и остался. Сильный, подтянутый мужчина с правильными чертами лица. И все же… Мэгги живо припомнила свои дублинские школьные годы и как они с девчонками говорили про таких ребят, что на них «напал пафос». Перебравшись в Вашингтон, Эдвард получил неплохую должность в министерстве внешней торговли и быстренько перенял местную манеру выглядеть, вести себя и одеваться. Теперь он неизменно был чисто выбрит, не вылезал из строгого, с иголочки костюма и, в сущности, слился с окружающим его деловым пейзажем настолько органично, что с расстояния десяти шагов его можно было легко спутать с совершенно незнакомым мужчиной. Вашингтон овладел его душой и сердцем и крепко там поселился. Все белые мужчины походили здесь один на другого будто близнецы. Теперь, даже если сильно поскрести, весьма трудно было бы извлечь из-под этой лощеной оболочки прежнего Эдварда — веселого и беззаботного бессребреника, развозившего гуманитарную помощь по грязным африканским лачугам… того самого Эдварда, в которого она когда-то влюбилась.
Впрочем, они сошлись далеко не сразу. Вскоре после их знакомства Эдварда услали в длительную командировку в Южную Америку, а когда он наконец вернулся, настало время и Мэгги собирать чемоданы — она отправилась на Балканы. Это был привычный образ жизни для людей их профессий, и с этим ничего нельзя было поделать. В конце концов, чуть больше года назад, их пути-дорожки вновь пересеклись на Африканском континенте. Мэгги тогда пребывала в глубочайшей депрессии из-за одного эпизода, о котором она до сих пор не могла вспоминать без содрогания… И Эдвард очень вовремя оказался рядом и подставил ей свое мужское плечо. Она никогда не забывала об этом.
Освежившись прохладной водой и выбравшись из душа, она услышала писк интеркома в прихожей. Стало быть, клиенты уже стоят у ее порога и готовятся его переступить. У нее есть две минуты на то, чтобы обтереться мохнатым полотенцем и одеться. Мэгги заметалась по ванной, затем швырнула полотенце на пол и вернулась в спальню. Забрав волосы в небрежный хвост, она распахнула шкаф, схватила первые же попавшиеся на глаза туфли и серый кардиган почти до колен.
Уже в прихожей она быстро и внимательно глянула на себя в зеркало. Ничего, сойдет. Она тоже изменилась после переезда в Вашингтон. А особенно изменился ее гардероб. Лиз, ее младшая сестра, ехидно обзывала его «монастырской лавкой „У Святого Эдварда“».
— Ну как, сестричка, что новенького прикупила себе в своей лавочке «У Святого Эдварда»? Посмотри на себя! Тебе никто не говорил, что на свете, помимо черного, белого и серого, бывают и разные другие цвета? Что это за свитер, прости Господи? Да мы обе в него влезем и еще поставим туда телевизор! Знаешь, Мэгги, кто так одевается? Безнадежно растолстевшие старые девы. От кого ты прячешь свою фигуру? Да знаешь ли ты, что в Вашингтоне другой такой нет? Слушай, а может, ты работаешь на ФБР в качестве агента под прикрытием? Или от кого-то скрываешься?
Мэгги всегда в таких случаях только отмахивалась от Лиз. Но в душе понимала, что та права.
— У меня такая работа, что я не должна привлекать к себе внимание. Если хочешь, я должна казаться призрачной. Разговаривая со мной, муж и жена, которые находятся на грани развода, должны видеть не меня, а друг друга.
Лиз лишь презрительно хмыкала в ответ на такие объяснения.
— Ты сама так не думаешь, а просто тупо цитируешь какой-нибудь ваш заумный учебник по психологии!
И опять Лиз была права. Мэгги никогда не говорила ей, что в Вашингтоне на нее вдруг стал серьезно «давить» вкус Эдварда. Но Лиз и сама догадалась. Отсюда и взялась эта «монастырская лавка»… Еще три года назад Мэгги жить не могла без узких топиков и мини-юбок, самая длинная из которых не закрывала колени. Но после переезда Эдвард вдруг перестал все это одобрять. Он никогда не ставил ей ультиматумов, но и не забывал давать советы вроде:
— Знаешь, мне кажется, вот этот цвет пойдет тебе больше…
Или:
— Не думаю, что стоит сейчас так выходить. Все-таки не лето на дворе, да и вообще…
В какой-то момент Мэгги поймала себя на мысли, что влияние Эдварда в вопросах одежды стало определяющим. Влияние это в конечном итоге приучило ее одеваться более скромно и менее сексуально. И оно все нарастало.
Она не жаловалась Лиз. Во-первых, та и без того терпеть не могла Эдварда. С самого начала. Ну вот так бывает. Увидишь незнакомого человека, и хочется думать, что эта встреча с ним будет последней в твоей жизни. И Мэгги считала, что нет никакого смысла подливать масла в огонь. К тому же жаловаться было бы несправедливо по отношению к Эдварду. В конце концов, Мэгги не особенно-то сопротивлялась и нынешняя манера одеваться вполне ее устраивала. Она привыкла. И потом… Да, когда-то она любила выглядеть «секси». Ну и чем это все закончилось?.. Нет, Мэгги не собиралась повторять прошлых ошибок.
Она распахнула двери перед Кейти и Брэдом Джордж и провела их в кабинет. Мэгги работала штатным психологом в администрации Виргинии и специализировалась на разрешении супружеских споров. Это была принудительная спецпрограмма, в которой обязаны принять участие все, кто решил развестись. Стандартный курс включал в себя шесть посещений психолога. Мэгги не ставила перед собой цели во что бы то ни стало сохранить семью. Она лишь помогала людям цивилизованно разрешить их проблему — чтобы они разошлись мирно, без судебных тяжб и скандалов. Во всяком случае, власти Виргинии ждали от нее именно этого.
Она усадила Джорджей, напомнила, на чем остановились в прошлый раз, и спросила, удалось ли им за прошедшее с последнего посещения время самостоятельно уладить еще какие-то вопросы. Покончив с преамбулой, Мэгги закинула ногу на ногу, скрестила руки на груди и жестом дала супругам понять, что теперь настала их очередь говорить. Они восприняли это слишком буквально и с ходу продолжили ссору, которую, очевидно, начали еще по дороге сюда.
— Дорогая, я еще раз повторяю, что буду счастлив оставить тебе дом и машину. Но на одном условии…
— Чтобы я не смела высунуть нос на улицу и ни на минуту не отходила от твоих детей!
— От наших детей, Кейти. Ты хотела сказать: от наших…
Они переживали «второй переходный возраст», который настигает каждого человека где-то сразу после сорока. У Мэгги он был еще впереди. Но пара принадлежала к одному поколению, а у нее складывалось впечатление, что она сидит в одной комнате с инопланетянами. Она слушала их и не понимала. Кейти искренне возмущалась тем, что Брэд собирался оставить за собой летний домик в Нью-Гэмпшире. Брэд парировал это тем, что она все равно там почти никогда не появлялась. Зато когда он привез туда больного отца, она пальцем не пошевелила, чтобы помочь старику и поухаживать за ним. Кейти тут же припомнила мужу, как «по-свински» он обошелся уже с ее родителями, когда те приехали повидаться с внуками.
Мэгги решила, что пора сворачивать лавочку. Четыре недели Джорджи исправно посещали ее на дому и за все это время не восприняли, кажется, ни одного ее слова. Они слышали только самих себя. Поначалу Мэгги избрала тактику «доброго полицейского». Она старалась не вмешиваться в их яростные споры, почти ничего не говорила и только мягко, понимающе улыбалась. Когда эта тактика себя не оправдала, Мэгги ее сменила. Почти целую неделю она вела себя предельно активно, твердо и властно держа в своих руках все нити разговора. Мэгги не церемонилась, часто прерывала своих визави, а когда ей что-то не нравилось, прямо высказывала свои претензии, не обращая внимания на реакцию Джорджей. Но и эта тактика не сработала. За все время, что они провели вместе, не произошло никаких мало-мальских подвижек в их отношении друг к другу и не удалось разрешить ни одной, даже самой пустяковой, «предразводной» проблемы.
— Мэгги, вы видите? Нет, вы только полюбуйтесь на это! Это же уму непостижимо!
Мэгги в который раз пожалела о том, что после переезда в Вашингтон взялась за эту работу. Тогда ей это казалось более чем логичным. В вакансии было четко сказано: психолог по разрешению конфликтов. Именно им она и была. Разводами, положим, до того момента никогда не занималась, но ведь профессия-то та же. Что еще ей оставалось делать? Вернуться к прежнему? Она даже думать об этом боялась… После того, что произошло. А все остальное ей годилось: разводы, хозяйственные споры, мелкие управленческие конфликты — какая разница.
Но, черт возьми, Джорджи, сами того не желая, практически убедили ее в том, что она тогда совершила большую ошибку, подавшись со своим резюме в администрацию Виргинии.
— Послушайте, Мэгги, вы можете мне объяснить, на каком основании она тут лепит из меня монстра? Я ведь четко сказал, что оставляю ей дом. Машину. Дам разумное содержание с учетом всех ее запросов. Я не привык бегать от ответственности. Чек всегда со мной, и я готов подписать его в любую минуту. Но неужели я не имею права просить в ответ того, что и без моих просьб является очевидным?
— Ничего себе! Да ты просто хочешь контролировать каждый мой шаг!
Брэд одарил жену снисходительной улыбкой и вновь обратился к Мэгги:
— Хорошо, назовем это моим условием. Но, видит Бог, это очень, очень простое условие! Если Кейти хочет получать от меня деньги на содержание и воспитание наших детей… Я прошу в обмен всего лишь одного: чтобы она занималась именно этим — содержанием и воспитанием наших детей. И больше ничем, потому что любое другое занятие непременно снизит эффект основного!
— Другими словами, Мэгги, он не заплатит мне ни цента, если я не брошу работу и не превращусь в вечную домохозяйку. Нет, вы понимаете, к чему он клонит?
Мэгги вдруг уловила в голосе Кейти что-то новенькое и решила ухватиться за это. А вдруг…
— Как вы думаете, Кейти, зачем вашему мужу необходимо, чтобы вы бросили свою работу?
— Кейти, не ломай комедию, мы с Мэгги уже устали от твоих фантазий! Говори по существу!
— Брэд, я задала вопрос вашей жене и жду ответа именно от нее.
— Хорошо, хорошо… — Брэд рассмеялся.
— Не знаю, Мэгги… Он говорит, что так будет лучше для детей.
— Но вам кажется, что за этим кроется что-то иное?
— Да.
— Господи, Кейти, опять ты за свое!
— Брэд, я разговариваю сейчас с вашей женой.
— Да пожалуйста…
— Продолжайте, Кейти.
— Порой у меня такое ощущение, что Брэд… что ему нравится моя зависимость от него.
— Понимаю. — Мэгги заметила, что Брэд вновь что-то хочет сказать, и, мягко улыбнувшись, покачала головой. — А как вы думаете, Кейти, почему ему это нравится?
— Не знаю. Может быть, ему нравится видеть, что я слабая. Вы в курсе, что его первая жена была алкоголичкой? А вам известно, что как только она вылечилась от своей зависимости, он тут же расстался с ней? Она бросила пить — и Брэд мгновенно бросил ее!
— Не смей впутывать в это дело Джули! Это уже переходит всякие границы!
Мэгги делала записи в своем блокноте, одновременно не спуская внимательных глаз с супругов. Ловкий трюк, которому она долго училась, но он того стоил.
— Эдвард, а теперь давайте послушаем вас.
— Эдвард?..
— Прошу прощения, Брэд, конечно! Извините меня. Что вы можете сказать в ответ на слова Кейти о том, что вам нравится видеть ее слабой и вы препятствуете тому, чтобы она обрела независимость? Кейти, я ведь правильно вас поняла?
Брэд говорил долго и горячо. Он с негодованием отверг все выдвинутые против него обвинения и, в частности, сообщил высокому суду, что давно хотел расстаться с Джули, целых два года, но считал недостойным бросать ее в трудную минуту. Мэгги на несколько секунд отвлеклась. Ей показалось, что в прихожей опять запищал интерком и Эдвард с кем-то по нему говорит. Потом послышался звук шагов, причем у Мэгги было полное впечатление, что в квартиру вошло по меньшей мере двое… Кто же?
Уже жалея о том, что своими вопросами вторглась не совсем в свою сферу — скорее это была та половина поля, на которой обычно играли психотерапевты, — Мэгги решилась на еще один резкий поворот.
«Пора заканчивать этот балаган…»
— Брэд, какие у вас барьеры? — неожиданно перебила она его.
— Что-что, простите?
— Барьеры. То, чем вы точно, абсолютно ни при каких обстоятельствах не можете поступиться. То, на чем не готовы строить компромиссы. Кейти, вас это тоже касается. Подумайте оба. Выпишите каждый свои.
Мэгги передала им листочки бумаги и карандаши. Супруги тут же начали молча строчить. А Мэгги вновь вдруг припомнилась монастырская школа для девочек в Дублине. Лето, экзаменационная сессия, монашки-училки, внимательно следившие за тем, чтобы их воспитанницы не пользовались шпаргалками. Только сегодня она сама оказалась в роли училки…
Она исподволь принялась наблюдать за сосредоточенными лицами Джорджей. Вот сидят перед ней два человека, мужчина и женщина, взрослые, неглупые, нормальные… Когда-то они настолько сильно влюбились друг в друга, что решили пожениться, делить вместе стол и кров… Родили детей… Когда они с Эдвардом увиделись в Африке во второй раз, она мечтала примерно о том же и слышать больше не хотела ни о каких зонах вооруженных конфликтов, ни о каких «горячих точках», ни о каких переговорах, ни о кофе и сигаретах в режиме «нон-стоп», двадцать четыре часа в сутки, ни о каком спасении мира… Она, взрослая, неглупая, нормальная тридцатипятилетняя женщина, мечтала о доме, семье, уюте и покое. И пусть эти мысли посетили ее на пятнадцать лет позже, чем всех ее школьных подруг. Не важно. Главное, что они вообще ее посетили.
— Брэд, вы закончили? А вы, Кейти?
— Нет, я еще многое не записала!
— Мы говорим о непреодолимых барьерах, но далеко не все наши пожелания являются таковыми. Нужно уметь подходить к ним избирательно. Не забывайте, что у нас сложилась конфликтная ситуация. Каждый из вас обязан в первую очередь думать о компромиссах. Но прежде — определить для себя личные барьеры. Их не может быть много.
— А сколько?
— Давайте ограничимся тремя на каждого из вас.
— Тремя?! Да вы издеваетесь, Мэгги?!
— Вовсе нет. Это правило. Правила здесь устанавливаю я.
— Хорошо… — Кейти растерянно пробежалась глазами по своему длиннющему списку и начала неуверенно зачеркивать отдельные строчки.
Мэгги терпеливо ждала.
— Итак?
— Первое — это содержание на детей. Мои дети не должны нуждаться. Им необходима финансовая стабильность.
— Хорошо. Второй барьер?
— Дом. Дети привыкли к нему, они ничего, кроме него, не видели. Я не хочу, чтобы им пришлось начинать все заново на другом месте.
— Логично. Третий?
— Дети остаются у меня, я являюсь их матерью и хочу оформить полное опекунство. Это мое твердое условие.
— Кейти, ты бредишь?! — вскричал ее муж.
— Нет, Брэд. Сначала покажи свои барьеры.
— Слушай, мы с тобой про твое полное опекунство говорили уже тысячу раз!
— Брэд, Кейти права, познакомьте нас со своими барьерами.
— Отлично! Превосходно! Итак, я хочу забирать детей на День благодарения, я хочу, чтобы в этот день мои родители садились за один стол со своими внуками. Это мое первое условие, и я на нем настаиваю.
— Хорошо, продолжайте.
— Я хочу иметь право видеться с ними, когда мне этого захочется. Вот так, чтобы я просто снял трубку и сказал… ну я не знаю… «Привет, Джоуи, старина, сегодня суперфинал, я заеду за тобой в четыре…» Вы понимаете меня, Мэгги? Я хочу иметь доступ к моим детям без всяких там судебных бумажек и печатей. И не тогда, когда мне скажет она, а когда это скажу я.
— Даже не мечтай об этом, Брэд.
— Кейти, мы с вашим мужем еще не закончили. Ваш третий барьер?
— У меня еще несколько важных…
— Мы решили, что их всего будет три.
— Хорошо… — Брэд набычился, сосредоточенно разглядывая носки своих туфель. — Я не дам Кейти ни цента, если она откажется посвящать детям все свое время.
— Прошу прощения, Брэд, но мне кажется, что вы тем самым просто зачеркиваете первый барьер вашей жены. А так делать нельзя.
— Отлично, тогда я скажу по-другому. Я буду платить за содержание и воспитание моих детей лишь в том случае, если получу гарантию, что эта услуга будет оказана им по высшему разряду. А это значит, что за детьми должна присматривать их мать, ибо никакая няня, никакой детский сад не сравнятся с родной матерью.
— Но это же несправедливо! Ты используешь наших детей, чтобы шантажировать меня! Я же не прошу тебя бросать твою работу, почему же ты требуешь этого от меня? Так нечестно, Брэд!
И спор разгорелся с новой силой. Мэгги вновь перестала для них существовать. Крики, взаимные обвинения, полускрытые угрозы, заламывание рук и слезы — полный джентльменский набор.
«Ну а что я хотела? Чего еще можно ждать от людей, которые видеть друг друга не могут, но которых жизнь связала по рукам и ногам общими обязательствами? Они не могут просто плюнуть и разойтись в стороны. Но они и не могут разделить между собой то, что их связывает. Дай им волю, они вцепятся друг другу в горло…»
Мимолетное воспоминание всплыло в ее голове, и Мэгги, вздрогнув, прогнала его… Смахнув с виска бисеринку пота, она вдруг успокоилась. Видение из прошлой жизни было болезненным, но навело ее на одну мысль.
— Кейти, Брэд, прошу тишины. Я приняла решение. Наши встречи не несут в себе никакой практической пользы. Они только отнимают у нас у всех время. Поэтому… будем считать, что курс окончен.
С этими словами Мэгги торжественно захлопнула тонкую папку, которая лежала у нее на коленях.
Супруги Джордж потрясенно смотрели то на нее, то друг на друга. В комнате воцарилась идеальная тишина. Мэгги чувствовала на себе прожигающие насквозь взгляды, но делала вид, что ничего не замечает, и деловито завязывала на папке тесемки.
— О бумагах не беспокойтесь, я отвезу их завтра в администрацию. Насколько я понимаю, у вас у каждого есть личный адвокат, не так ли? Что ж… мы не смогли разрешить наших проблем, но по крайней мере выявили самые болезненные точки. Это тоже работа, за которую адвокаты скажут нам всем спасибо. На суде. — Мэгги решительно поднялась со стула, мягко улыбнулась окаменевшим Джорджам и бросила им прощальное напутствие: — Суда не бойтесь. Все будет хорошо, я уверена. Полагаю, вас обоих устроит то решение, которое в итоге будет принято.
Брэд вдруг начал сокрушенно качать головой и бормотать что-то себе под нос.
— Брэд?
— Вы не можете так поступить с нами, не можете…
— Как? Простите, я не понимаю.
Мэгги бросила папку себе на стол, сложила руки на груди и изобразила на лице вежливое удивление.
— Вы не можете нас вот так просто… бросить!
Тут опомнилась и Кейти.
— Вы нужны нам, Мэгги, разве вы не понимаете? Мы без вас не справимся!
— Уверяю вас, вы на себя наговариваете. Вам делать ничего не придется, все сделают адвокаты. Бракоразводный процесс — одна из самых банальных и простых процедур в судопроизводстве, это я вам точно говорю.
Мэгги остановилась перед окном и тут услышала, как в прихожей вновь запищал интерком. Да, клиент идет сегодня косяком…
— О, Мэгги, вы не понимаете! Нам там не поздоровится, я это печенкой чую! — горячо причитал Брэд. — Из нас выкачают кучу денег и распустят на таких условиях, что хоть в петлю лезь, я уж знаю, я слыхал, как у нас все делается в судах! Не обрекайте нас на это, пожалуйста, не бросайте нас!
Ага, сработало.
— Обещаю, мы все сделаем, как вы скажете! Все! — не унимался Брэд. — Давайте попробуем, а? В самом деле, давайте! Помогите нам! Кейти, ну что ты молчишь?
— Мэгги… — У той задрожали губы. Она была согласна на все.
— Да, собственно, уже поздно как-то помогать. Вы же сами видите. Мы не смогли договориться даже по самым базовым вопросам. И я гарантирую вам, что ничего страшного и трагичного в суде нет и быть не может. Это рутина, пустая формальность, которая лишь закрепит все официально и цивилизованно.
— Нет-нет, Мэгги, так не пойдет! Мы затем и пришли к вам, чтобы вы избавили нас от суда! — Это наконец прорвало Кейти. — Да и если подумать, мы не ставим друг перед другом невозможных задач. Вы попросили нас выставить барьеры, мы их выставили. Вы попросили сократить их число — пожалуйста. Я чувствую, что решение где-то близко!
Мэгги резко обернулась от окна.
— Даю вам еще десять минут. Ни секундой больше.
На самом деле все заняло пятнадцать. Но спустя четверть часа они расстались, довольные друг другом. Более чем. Кейти и Брэд договорились делить сумму, выделяемую на воспитание их детей, пропорционально доходам каждого. Брэд подписался на большие деньги, так как он и зарабатывал больше. Также они решили, что если все-таки Кейти решится уйти с работы и ее денежный вклад сократится до нуля, то Брэд добавит что-то из своего кошелька лично для нее. Он назвал это «щедрым стимулом». Дети останутся жить с матерью, но в выходные у отца будет право забирать их к себе. И разумеется, на День благодарения.
На прощание Брэд и Кейти поочередно обняли Мэгги, а потом на радостях обнялись и сами, что вызвало у их «психотерапевта» улыбку. Оставшись одна, Мэгги вернулась в свое кресло, чтобы перевести дух. Может быть, в этом выход? Может быть, именно таким способом ей — не сразу, конечно, но в конечном итоге — удастся компенсировать то, что она сама же и натворила год назад? Шаг за шагом, пусть медленно, но, может быть, ей удастся в конце концов возместить потерю…
Она потешила себя этой иллюзией не больше минуты. А потом взглянула правде в глаза. Если всерьез надеяться на полновесную компенсацию за то, к чему привела та ее давняя трагическая ошибка, ей придется сидеть в этой комнате с супружескими парами до скончания веков… без выходных, сна и перерывов на обед! И даже в этом случае компенсацию нельзя будет считать полной.
Она глянула на часы. Пора. Эдвард небось уже ждет ее в машине со своим чертовым планом, согласно которому они отправятся в многочасовое путешествие по всем мебельным салонам города.
Вздохнув, она поднялась и вышла из комнаты. За дверьми ее ждал сюрприз. В небольшом закутке, который Мэгги называла про себя «приемной», небрежно листая один из старых номеров «Вог», ее поджидал незнакомый мужчина — один из бесчисленных вашингтонских близнецов. Костюм, галстук, белоснежная сорочка, сверкающие туфли… И все это в воскресенье. Мэгги не узнала его, но это вовсе не значило, что они не встречались раньше. В этом городе все белые мужчины походили друг на друга, как оловянные солдатики из одного набора.
— Доброе утро. У нас с вами назначена встреча?
— О нет. О встрече мы не договаривались, но у нас возникла… э-э… нештатная ситуация. Это не отнимет много времени.
Нештатная ситуация? О чем это он?..
— Хорошо, я сейчас. Вот только…
Не договорив, она отправилась на кухню в поисках Эдварда. Тот как раз прощался с неким господином, чья униформа указывала на то, что он имел честь представлять здесь одну из компаний, занимавшихся грузоперевозками.
— Дорогой, что происходит?
Ей показалось, что тот слегка переменился в лице.
— Ты умеешь подкрадываться. Честно говоря, я полагал, что ты еще не закончила с этими Джорджами. Э-э… дело в том, что… Я все объясню… Они занимали слишком много места, портили общий вид и работали пылесборниками. Я избавился от них. Их больше нет.
— Ты о чем, Эдвард?!
— О твоих ящиках, которые простояли в гостиной почти год. Ты обещала распаковать их сразу же после переезда, но так и не удосужилась это сделать. Мне ничего не оставалось… Я пригласил этого любезного джентльмена, он погрузил их в свой фургон, и, собственно, все.
Мэгги перевела потрясенный взгляд на любезного джентльмена. Тот, видимо, понял, что назревает буря, и начал торопливо запихивать подписанную Эдвардом квитанцию в кармашек своего оранжевого комбинезона. Теперь-то ей все стало ясно. Хотя она и отказывалась верить своим ушам. Издав какое-то нечленораздельное, но, безусловно, гневное восклицание, Мэгги промчалась мимо Эдварда к противоположному выходу из кухни и оказалась в гостиной. Двух ящиков, которые давно прижились в углу комнаты у самого окна, не было. Ковер на том месте темнел ровными прямоугольниками. Всхлипнув, Мэгги устремилась обратно.
— Негодяй! Как ты посмел?! Это же мои личные вещи! Письма, фотографии… вся моя жизнь, черт бы тебя побрал! И ты хочешь сказать, что просто вышвырнул все это на свалку?!
Заметив, что грузчик уже испарился, Мэгги бросилась вдогонку. Лифт был уже на первом этаже, и ей пришлось ждать, когда он поднимется. Наконец через минуту-полторы она выскочила на улицу и стала озираться по сторонам. Фургон, чуть погромыхивая по асфальту, весело удалялся от нее на приличной скорости. Мэгги побежала было за ним, потом стала размахивать руками и кричать, но все тщетно. Она лишь успела скользнуть глазами по рекламе, приклеенной к заднему стеклу, — ей запомнилось несколько первых цифр телефона и название компании: «Нэшнл римувэлс».
Всплеснув руками, она отправилась восвояси. Поднявшись в квартиру, она сразу же ушла к себе в кабинет и дрожащими пальцами стала набирать справочную. Узнав нужный телефон и удостоверившись в том, что именно он значился на рекламном постере, она быстро набрала его и начала считать гудки. После четвертого или пятого на том конце провода включился автоответчик: «К сожалению, наша компания не осуществляет перевозок и доставок по воскресным дням. В будни мы работаем с девяти тридцати…» Мэгги швырнула трубку на аппарат. До завтра ждать бессмысленно. Ее несчастные пожитки не переживут эту ночь.
Она вернулась в кухню на негнущихся ногах, без сил опустилась на круглую барную табуретку и глухо проговорила:
— Ты вышвырнул на свалку всю мою жизнь…
— Не совсем так, дорогая. А впрочем… Если ты так ставишь вопрос… Да, я избавился от этих ящиков и объяснил тебе, почему это сделал. Мы не на вокзале живем, Мэгги, и не в студенческом лагере. И потом… Ну что такого было в этих ящиках? Макулатура. И ты знаешь это лучше меня самого. В противном случае ты давно распаковала бы их и заботливо протирала тряпочкой каждую чертову фотографию каждый чертов день! Но ты за весь год даже не прикоснулась к ним! И между прочим, я тебя понимаю. И прошу — не обманывай саму себя. Жизнь, которая, как ты говоришь, пряталась в этих ящиках, давно кончилась. Перестань оглядываться назад. Пора двигаться дальше.
— Но… — Мэгги все еще не могла заставить себя поднять на него глаза. Она тупо смотрела в пол прямо перед собой, пытаясь собраться с мыслями. Старые письма от родителей, которые она знала наизусть, фотографии из Ирландии… Ну хорошо, допустим. Но ведь в этих ящиках были все ее конспекты, бесценные записи, которые она делала во время важнейших переговоров, абсолютно конфиденциальные послания от чиновников ООН, мятежных генералов и полевых командиров. В этих ящиках было собрано все, чем она гордилась как профессионал. И через полчаса эта гордость будет свалена в общую кучу с чужим мусором, а куча пойдет в печь…
— Пойми, я сделал это не для себя, а для тебя, Мэгги. Того мира, в котором ты жила, уже нет. Оглянись вокруг — все стало другим! Пришла пора и тебе измениться наконец. У нас новая жизнь. Понимаешь? Новая.
Понятно теперь, почему он так испугался, когда она внезапно появилась на кухне. Понятно, почему поднимал с постели, будто солдата, и чуть не пинками затолкал в кабинет вместе с Джорджами. Она-то, дура, думала, что Эд заботится о ее расписании. А он просто ждал грузчиков и хотел услать ее подальше.
Мэгги наконец подняла на него глаза и тихо произнесла:
— А ведь ты хочешь уничтожить во мне все, что является мною. И повсюду расставить горшки с тем, что моим не является. Согласись, Эд, ведь я права, а?
Эдвард, надо отдать ему должное, спокойно выдержал ее взгляд. А потом почти театрально ткнул пальцем в сторону «приемной» и ледяным голосом сообщил:
— Надеюсь, ты не забыла, что тебя ждут?
С этими словами он повернулся и вышел из кухни.
Мэгги вцепилась обеими руками в барную табуретку и вновь уставилась в пол. Как же так… Почему он это сделал? Даже не спросив ее разрешения! Даже не предупредив! Неужели он действительно возненавидел ту Мэгги Костелло, которую знал до Вашингтона? И теперь стремится во что бы то ни стало вытравить из нее все, что напоминает ему о ней? Ну хорошо, он вытравит. А что останется?
Она тяжело поднялась с табуретки и направилась в «приемную», где по-прежнему обретался незнакомый щеголь. Правда, теперь тот листал уже «Атлантик мансли». Он глянул на нее снизу вверх и, натолкнувшись на сумрачный взгляд, дружески улыбнулся.
— Неприятности? Бывает…
— Ничего-ничего… — еле слышно отозвалась Мэгги, отчаянно пытаясь вызвать себя обратно к жизни. — А где ваша жена?
Тот картинно огляделся по сторонам.
— А что? Без нее не начнем?
— Нет, почему же… Как вам угодно. Вы сказали, что у вас что-то срочное… Нештатная ситуация, не так ли?
Мэгги почти пришла в себя, но теперь у нее начисто отбило память — она никак не могла вспомнить, что это за клиент, когда и по какому поводу они встречались и какая у него проблема.
— Совершенно верно.
— Расскажите, что у вас за беда.
— У меня лично, вы хотите сказать? Собственно, я не за этим… Хотя пожалуйста. Я чувствую себя будто не в своей тарелке.
— Где?
— Здесь, дома.
— Почему?
— Мне здесь все непривычно. Видите ли, я привык бывать совсем в других местах. Скажем так, не в самых веселых. Если где-то возникали проблемы, меня звали на помощь. Я приезжал и помогал. Мечтал сделать этот мир лучше.
— Не совсем понимаю. Кто вы по профессии? Врач?
— Можно и так сказать. Во всяком случае, человеческие жизни мне спасать доводилось.
Мэгги нервировала явно иносказательная манера, взятая незнакомцем.
— Хорошо. Но теперь вы вернулись домой и не можете заново привыкнуть?
— Вот именно. Настолько, что затрудняюсь уже называть это место своим домом. Я, кстати, не из Вашингтона. Но и не о нем речь. В последние два десятка лет я бывал дома лишь краткими наездами. В общей сложности не наберется и одного года. Моя стихия — дороги, вокзалы, аэропорты и гостиницы, среди которых, осмелюсь доложить, попадались настоящие клоповники!
— Ночевать в клоповнике приятнее, чем в домашней постели?
— Отнюдь. Не в этом дело. Здесь мне не хватает адреналина, душевного напряжения и сладких мурашек по коже. Творческого стресса, если хотите.
— Вы странный человек… Продолжайте.
Мэгги все еще не закончила составлять в уме реестр бесценных вещей, безвозвратно утраченных из-за Эдварда. Благодарственное письмо, написанное рукой британского премьер-министра после ее триумфа на переговорах в Косове… Фотография мужчины, которого она любила десять лет назад…
— И еще страдает мое честолюбие. Раньше меня исключительно ценили. Раньше во мне нуждались. Ставки в моей работе всегда были невероятно высоки. Теперь же… Я напоминаю себе… домохозяйку. Эта жизнь банальна и пресна, как обед язвенника.
Мэгги встретилась с ним взглядом. Странный человек. Губы его кривились в легкой улыбке — или усмешке? — глаза же смотрели твердо и холодно. Ей стало неуютно под этим взглядом.
— Расскажите подробнее о вашей работе.
— Все началось с Африки, где я впервые не по книжкам столкнулся с настоящей и весьма кровавой гражданской войной. И так получилось, что в какой-то момент я стал едва ли не единственным человеком, который мог пересекать линию фронта, не рискуя получить пулю в лоб, и доверительно общаться с представителями обеих противоборствующих сторон. Вот тогда-то ко мне обратились люди из ООН и предложили стать посредником на переговорах. И, знаете, у меня все очень здорово получилось.
Мэгги похолодела. Она уже открыла было рот, чтобы позвать Эдварда, но в последний момент что-то ее удержало.
— Со временем я заработал себе репутацию неофициального, но весьма удачливого дипломата, профессионального переговорщика. На меня вышли представители президентской администрации, у меня появилось множество заданий и множество командировок. И пошло-поехало… Кончилось все тем, что меня стали посылать во все подряд «горячие точки», где возникали какие-нибудь сложности с оформлением перемирия или мирными переговорами. Знаете, как меня прозвали? «Открывашка». Куда бы меня ни посылали, я приезжал и решал проблемы.
У Мэгги мелькнула мысль швырнуть в него чем-нибудь и, воспользовавшись его замешательством, сбежать. Но ноги не слушались, она боялась даже повернуть голову, чтобы оценить расстояние до двери. Этот человек ее гипнотизировал, как кобра.
— А что… а что было потом? — надтреснутым голосом спросила она.
— Белград, Багдад, снова Африка.
— А потом?..
— А потом я допустил большую ошибку.