Захар Петров

Метро 2035: Муос. Падение

© Глуховский Д. А., 2018

© Петров. З., 2019

© ООО «Издательство АСТ», 2019

* * *

I. Следователи

1

– Я не понимаю тебя, Тхорь… Командир…

– А я не нуждаюсь в твоем понимании, Стрелка. Я уважаю тебя, ты хороший воин, нужный офицер. Но теперь я – Командир, ты будешь слушаться моих приказов и впредь не только не будешь обсуждать их вслух, но даже и вида не покажешь, что с чем-то не согласна. И это наш последний разговор, когда ты говоришь со мной в таком тоне. Ты поняла меня, старший лейтенант?

– Так точно, Командир!

– Отлично! Иди, готовься к выступлению.

Вера сильнее нужного стукнула сапогами один о другой и развернулась на выход из кабинета Командира спецназа. Тхорь, кличку которого ей уже давно пора позабыть, смотрел в спину уходившего офицера. Он говорил с Верой строго, сразу указав на дистанцию, которая отделяет командира пятерки от Командира спецназа. Но что-то было в его взгляде, заставлявшее Веру думать, будто он сожалеет о своих действиях. А может быть, он еще просто не привык быть среди убров первым человеком.

Вера вернулась из Госпиталя в Урочище, которое было тем и не тем, что раньше. Казарма почти обезлюдела – все были на войне с диггерами. Только женщины и дети наполняли Урочище своими голосами. На время войны здесь для несения дежурств оставалась только одна пятерка, да еще одна набралась из раненых, которые успели выписаться из Госпиталя.

Чем ближе она подходила к входу в Урочище, тем меньше оставалось в ней тех мыслей и сомнений, которые наваливались на нее в Госпитале. Войдя в казарму, она остановилась возле шконки Паука. На маленькой полочке стояла вырезанная из дерева лошадка. Почему-то Пауку последнее время нравилось делать фигурки именно лошадей – этих давно погибших в атомной войне красивых животных. Лошадка была почти готова: при нажатии на загривок она немного сгибала шею и чуть-чуть приподымала ноги. Как раз в день ухода на войну Паук покрасил черной краской приклеенные льняные пучки, имитировавшие гриву и хвост, а также аккуратно прорисовал копытца и глаза. Закончить свою работу, покрыв все коричневой краской, он собирался после возвращения с задания. Вера поставила лошадку на ладонь и подивилась тонкой работе погибшего мастера. Она грустно подумала, что у детей в Урочище не скоро появятся такие чудесные игрушки. Лошадку она решила оставить себе и, как будто воруя, быстро сунула ее в свой рюкзак.

Подойдя к шконке Фойера, она вспомнила, как всегда радовался, видя ее, этот немолодой весельчак. Шконка была аккуратно заправлена – казалось, что она ждала своего хозяина. Вера не удивилась бы, если б со стороны столовки теперь раздался веселый разговор Фойера, часто начинавшийся словами «А наша Стрелка…».

Где-то еще воевали Саха и Паха, но без Фойера и Паука Урочище для Веры стало пустым и холодным, да и внутри нее тоже была эта леденящая пустота, которую сможет заполнить только кровь врагов, убивших ее друзей. Она хотела быстрее уйти на войну, которая длилась слишком уж долго. Она была уверена, что там она нужна как никто. Не зная диггеров, Штаб тратит силы республиканцев зазря, и только она смогла бы встряхнуть ситуацию и помочь быстрее закончить эту битву.

Когда на следующий день ее в кабинет вызвал Командир, Вера ожидала, что ее направят к своим солдатам, но вместо этого Тхорь приказал ей с четырьмя бойцами осуществить сопровождение какой-то научной экспедиции из Ученого совета, Штаба и Инспектората. Прежде чем отдать приказ, Тхорь разразился длинным вступлением о том, что ей надо окрепнуть после Госпиталя, что кто-то должен оставаться в Урочище, что сопровождение экспедиции – тоже важное задание. И Вера поняла, что это не решение Тхоря, а указание Штаба отказаться от ее участия в противостоянии с диггерами, и была этим взбешена. Вера хотела, чтобы война быстрее закончилась, после чего она просто сядет и обдумает, как ей жить дальше, а вместо этого ее почему-то не пускают туда, где она очень нужна, туда, где погибли ее Паук и Фойер и где сейчас воюют Саха и Паха.

2

– Офицер, я думаю, вам сообщили порядок наших отношений – я имею в виду, кто кому подчиняется в этой экспедиции? – с явным пренебрежением спрашивала ученый-биолог.

Вера несколько раз видела эту немолодую, но стройную женщину с очень тонким носом и колючими темными глазами в Университете. Студенты из числа медиков и биологов называли ее Трахеей: может быть, из-за высокого роста, а может, из-за постоянного крика, которым она одаривала студентов-медиков, аграриев и зоотехников, и без того боявшихся ее до заикания. Вряд ли профессор помнит Веру-студентку и теперь несколько обескуражена тем, что именно девушка руководит «группой сопровождения», как нелепо окрестили сборную пятерку в Штабе.

– Да, доктор, мне сообщили, что я должна выполнять ваши указания.

– Вы должны выполнять приказы! Все мои приказы, как бы вы к ним ни относились! Я предупреждаю всех: поселение Ботаники заражено. Все, кто в нем находится, – носители или потенциальные носители опасной болезни. Все мы тоже рискуем заразиться, но это само по себе не так страшно. Страшно будет, если мы вынесем болезнь за пределы Ботаников – медленное вымирание ждет тогда всех жителей Муоса. Поэтому даже малейшее повреждение скафандра означает, что одетый в него остается в Ботаниках на неопределенный срок – независимо от того, из-за чего случилось повреждение.

Это задание не нравилось Вере все больше и больше. Единственный положительный момент в нем – в этой экспедиции была Джессика. Времени поговорить у них не было, да и их окружение к этому не располагало. И все же, встретившись глазами с мулаткой, Вера едва сдержала радостное удивление; а Джессика даже не собиралась ничего сдерживать и во все тридцать два зуба улыбнулась своей бывшей пациентке. Если бы Вере сообщили, что эта начинающая эскулапка напросилась идти в зараженное поселение сама, она этому совсем не удивилась бы.

Кроме ученой тетки и Джессики, которым предстояло обследовать зараженных и оказать им помощь, с ними шли два инженера с целью «обследовать помещения и коммуникации поселения Ботаники», а также низкорослый щуплый майор из Штаба, совершенно не похожий на военного, не посчитавший нужным представиться или хотя бы сообщить свою роль в этой миссии. Его непонятное присутствие Вере не понравилось тем больше, что по старшинству звания он должен был командовать военной частью экспедиции, однако дал понять, что командование остается за Верой, а он будет только присутствовать.

Коридор, ведущий к главному входу в Ботаники, был прегражден тремя герметично натянутыми прорезиненными льняными тряпками-перепонками. Для того чтобы попасть за перепонку, они должны были приподнять нижний ее край, прижатый к полу тяжелой металлической арматурой, а поверх еще замазанный мокрой глиной. Между первой и второй перепонками они надели скафандры. Офицер и мужчина в сером одеянии – по-видимому, медик – внимательно осмотрели их со всех сторон, а потом провели по стыкам скафандров кисточкой, которую макали в ведро с тягучей серой массой – каким-то антисептиком, очень вонючим, судя по тому, как кривились они оба. Между второй и третьей перепонкой их встретил усиленный наряд вооруженных армейцев в толстых повязках, закрывающих рты и носы. За третьей, у самой металлической двери в бункер, они увидели еще несколько солдат в скафандрах. Пол и стены здесь были мокрыми, скафандры армейцев – тоже. Все здесь регулярно и тщательно заливалось антисептической жидкостью.

После того, как все оказались по эту сторону перепонки, армейцы тщательно закрыли лаз, замазали его стыки глиной. Один из солдат, по-видимому, старший наряда, обратился к Вере, видя в ее руках офицерский арбалет:

– Приготовьтесь к бою, могут попереть – было уже такое. Чуть что – стрелять на поражение.

Вера кивком отдала команду, ее люди взвели арбалеты. То же сделали и двое армейцев. Остальные солдаты привели в действие два больших баллона с поршнями. Двое армейцев стали качать поршни, двое взяли в руки идущие от них шланги, направив распылители в сторону двери.

Офицер открыл толстую дверь – неокрашенную, с мощными засовами и герметичными зажимами, со следами свежей сварки. За ней была еще одна дверь – старая, с облезлой краской, вмятинами и царапинами. Похоже, наружная дверь была смонтирована совсем недавно, уже после объявления карантина – ее можно было открыть только снаружи. Из шлангов в дверной проем брызнули две распыленные струи обеззараживающей жидкости. Командир, стоя в этом облаке, постучал прикладом арбалета в дверь. Оттуда послышался полный надежды взволнованный женский голос:

– Кто там? Кто?

Офицер громко, но бесстрастно ответил:

– К вам пришла медицинская помощь, как вам и обещали. Но чтобы не получилось, как в тот раз, дверь отмыкаете, но не открываете – мы сами ее откроем. Отходите на десять шагов назад и ждете там, пока к вам не войдут врачи. Кто-нибудь рванет к двери – сразу стреляем. С врачами будут военные – убры. Во всем слушаетесь их – им приказано убивать всех, кто без разрешения попытается приблизиться или сделать что-то не так. Вам понятно?

– Да-да! Все понятно! Я открываю дверь, и мы отходим.

Лязгнуло запорное устройство. Офицер повернулся и сообщил:

– Входите очень быстро, чтобы дверь была открыта как можно меньше времени. Чтобы выйти, стукните три раза по три с короткими промежутками. Вас я тоже предупреждаю: если кто-то будет ранен или допустит повреждение в скафандре – можете даже не выходить, оставайтесь там. Все, я открываю дверь: военные вперед, врачи и прочие – за ними.

Офицер открыл дверь, быстро заглянул внутрь и убедился, что поселенцы отошли достаточно далеко, а потом шагнул в сторону, оставив проход пустым. Его солдаты еще сильнее стали давить на поршни, от чего струи распыляемой жидкости создали сплошную туманную завесу в дверном проеме. Вера вслед за своими людьми почти вбежала в помещение. Буквально через секунду за ними захлопнулась дверь.



Поселение Ботаники располагалось в бывшем подземном служебном помещении Минского Ботанического сада. Когда-то оно использовалось как хранилище для семян, саженцев, для проведения каких-то ботанических исследований – собственно, это и дало название поселению. Поселение Ботаники было относительно небольшим, но многолюдным. До нашествия ленточников оно не имело статуса самостоятельного поселения, входило в юрисдикцию станции Академия наук, с которым соединялось прямым подземным коридором. Ботанический сад, очищенный от экзотических деревьев и кустарников, превратился в плодородное поле, способное прокормить почти семь десятков Ботаников. После изгнания ленточников поселение Ботаники заполнили переселенцы, которых из-за естественного прироста и плановой миграции становилось все больше. Сюда же на постоянной основе прикомандировали двух ученых из Университета для проведения исследований по выведению новых сортов картофеля, льна и других культур.

Вера всматривалась в этих перепуганных людей, носивших заношенные повязки сомнительной стерильности и эффективности, но видимых признаков какой-либо болезни не заметила.

– Администратор жив? – спросила профессор.

– Пока жив, – ответил один из мужчин. – Но вряд ли вы захотите с ним общаться.

– Понятно – заражен. А кто здесь за старшего?

– Аня! Ты? – выступила вперед высокая женщина в очках, вымученно улыбаясь и всматриваясь в стеклянное забрало скафандра профессора. – Я надеялась, что сюда пришлют именно тебя, подруга.

Женщина неуверенно сделала шаг вперед. Профессор резко одернула ее:

– Тамара, оставайся на месте. Ни шагу вперед. Обниматься мы с тобой не будем. Тебе как биологу должно быть понятно почему. Но помощь твоя, конечно, будет мне нужна.

Тамара растерялась, услышав ледяной тон своей подруги, и, как бы оправдываясь, с нескрываемой обидой сообщила:

– Анна, я здесь не сидела сложа руки. С Виктором, пока он не… мы работали по изучению этого. Но у нас нет нужных приборов, расходников…

– Да уж, работали они… Вот она, ваша работа, повылазила вся наружу… Наделали… – недовольно забурчали Ботаники, сдерживая свои эмоции в присутствии посторонних и к тому же вооруженных людей, не оставляя сомнений в том, кого они винят в своих бедах. Царапины на лице Тамары, ее подпухшие от слез глаза и загнанный взгляд говорили о том же.

– Ладно, начинаем работать! Я бы предпочла, чтобы нам не мешали, – властно сообщила профессор, повернувшись вполоборота к Вере и тем самым дав понять, что ей пора действовать. – А ты, Тамара, иди со мной.

Вера немедля кивнула своим бойцам и, чуть приподняв арбалет, громко крикнула:

– Все зайдите в то помещение. Что это у вас? Кладовая? Отлично, все зайдите туда. Так, хорошо. Если кто-то попытается выйти, мы стреляем без предупреждения. Если это случится, могут пострадать дети. Еще раз насчет детей – вы за них в ответе, поэтому позаботьтесь, чтобы никто не выходил…

Ботаники удивились, услышав женский голос, не слишком искаженный фильтрами скафандра, но все же покорно попятились. Они едва вместились в кладовую. Снаружи за ними заперли дверь.

– Офицер, предпочту, чтобы вы шли с нами. Там больные, и я бы не хотела всяких недоразумений, – вроде как попросила, но на самом деле приказала профессор.

– А мы пока займемся своими делами, – сообщил один из инженеров, направляясь со своим коллегой осматривать помещения. Штабист уже давно от них отошел и, смешно заложив руку за спину, прохаживался взад и вперед, как на прогулке, при этом внимательно осматривая пол, стены, потолок и внутреннее убранство помещений.

Вера убедилась в прочности запора, оставила там двух солдат, а сама с еще двумя направилась за профессором и Тамарой. Они вышли в коридор, который огибал основное помещение по периметру. Профессор пропустила Веру вперед как бы из вежливости, но Вера подумала, что профессор боится своей подруги, вернее, той заразы, носителем которой она может быть. Из-за Вериной спины Анна спросила у Тамары:

– Твои соображения?

– Это мицеон.

– Я читала это в твоей докладной. Но насколько ты в этом уверена?

Тамара остановилась и резко обернулась.

– Анна, мне бы поговорить с тобой наедине.

После недовольной паузы профессор ответила:

– Ладно. Где тут у вас есть какой-нибудь закуток? И кстати, офицера ты можешь не бояться. Она умеет быть глухой и слепой. Ведь так, офицер?

У Веры нарастала неприязнь к профессору, причину чего она пока сформулировать для себя не могла. Может быть, из-за патологической трусости, проявившейся в брезгливой манере общения этой женщины со своей коллегой и, надо полагать, бывшей подругой, и вылившейся в боязнь остаться с ней наедине даже в скафандре. Вера дала знак остальным оставаться на месте и пошла за Тамарой. Когда они зашли за поворот коридора, Тамара каким-то неестественным сбивающимся голосом, стараясь говорить достаточно громко, чтобы слышала Анна через прорезиненную ткань головной части скафандра и в то же время не слышали те, кто оставался за углом, быстро проговорила:

– Анна, Ботаники догадываются, что причина болезни – наши с Виктором испытания. Если они узнают, меня и Виктора убьют, хотя он и так почти мертв. О мицеоне… Очевидно, гриб в результате очередной мутации стал очень агрессивным. Виктор заразился первым, скорее всего, от спор мицеона. Он долго температурил, а потом у него пошла сыпь. У нас был небольшой запас антибиотиков – Виктор сдерживал ими развитие болезни. Но большую часть антибиотиков Виктор вколол мне, хотя ему они были нужнее, я отказывалась, но он настоял – ты же знаешь Виктора. Скорее всего, это и спасло меня, вернее, пока спасло. А местные начали заражаться один за другим – споры мицеона здесь везде. То, что я пока внешне здорова, а Виктор сообщил о болезни далеко не первым, временно спасло нас от расправы, иначе местные точно решили бы, что болезнь пошла от нас… Анна! Вытащи меня отсюда! Заприте меня в отдельную палату в инфекционке Госпиталя или у себя в лаборатории, понаблюдайте, а когда убедитесь, что я чиста, выпустите, и я буду работать над этим. Умоляю тебя, сделай это!

– Тамара, скажу честно, пока вопрос о выходе – твоем или кого-то еще из Ботаников – не стоит. Отсюда выйдут те, кто выживет, и то лишь тогда, когда болезнь будет излечена. Да и не к лицу тебе просить о таком: сама же говоришь, что из-за вас с Виктором все началось. Ты должна принять ответственность на себя и работать здесь, с этими людьми, которые страдают по вашей вине.

– И это говоришь ты, Анна? Это говоришь ты?! – Тамара произнесла это надрывным голосом, едва не срываясь на крик. – Вспомни, кто инициировал полевое испытание мицеона здесь, в Ботаниках? Кто кричал на Ученом совете и в Инспекторате, что это решит проблему продовольствия в Республике? Ты! Мицеон – это твое детище! Это ты, Анна, во всем виновата…

– А ты считала по-другому? По-моему, ты была докладчиком на Ученом совете.

– Что я? Кто я такая? Я во всем верила тебе, – теперь Тамара уже плакала. – А надо было верить Виктору… Он нашел мицеон, он увидел его пищевую ценность и плодовитость, но он же предположил, что мицеон, вернее, его первичные, не дошедшие до нас формы, – биологическое оружие, сброшенное в Последнюю мировую. Он ведь и тебе говорил не раз, что мицеон продолжает мутировать, и нельзя проводить его открытые испытания, пока мы не найдем устойчивую форму…

– Так это же ты убедила его молчать на Ученом совете…

Вера, даже не видя лица профессора, не сомневалась, что та произнесла эту фразу с омерзительно циничной улыбкой на лице. Тамара уставилась на Анну, потом истерично всхлипнула и, уже задыхаясь от плача, произнесла:

– Да, я… Это я по твоей просьбе убедила его молчать… И он согласился… И ты была уверена, что он согласится, потому что знала, что я для него значу… Я его использовала для тебя… А ты нас использовала для себя самой… Ты по нашим трупам въехала в Ученый совет…

– Все, хватит, Тамара. Поговорим об этом позже, а пока осмотрим инфицированных.

Тамара отвернулась, продолжая тихо подвывать, надела головную часть скафандра и стала затягивать шнуры, зажимающие герметичные стяжки между головной и туловищной его частями. Из-за трясущихся рук или безразличия она сделала это не очень тщательно, и одна стяжка завернулась так, что в образовавшуюся щель сзади была видна тощая шея Тамары. Анна в этот момент стояла сзади и однозначно заметила эту оплошность. Вера была уверена, что она поправит стяжку своей подруге или хотя бы сообщит ей о разгерметизации, но та не сделала этого, даже когда ее коллега направилась к лепрозорию.

– Постойте, я вам скафандр поправлю, – громко сказала Вера, догоняя Тамару. Проходя мимо профессора в узком коридоре, она специально, но как бы нечаянно толкнула ее.



Лепрозорий находился в мастерской поселения Ботаники. В старой ржавой двери не было предусмотрено запорного устройства, между дверью и стеной коридора вставлялись упоры, не дававшие открыть дверь. Так от больных ботаников отгораживались ботаники здоровые или, вернее, считавшие себя пока здоровыми. Перед тем как открыть дверь, по команде Веры двое ее людей поставили на боевой взвод арбалеты и вскинули их для возможного выстрела. На удивление, за дверью не было слышно плача или стонов, не было слышно ни единого шороха.

Одна потолочная лампочка мастерской давала очень тусклый свет. В тесном помещении на станках, верстаках, стульях и прямо на полу сидели и лежали около двадцати больных. На звук открывшейся двери они зашевелились, начали вставать и подходить ко входу в мастерскую.

– Назад, всем назад! – приказала Вера.

Больные остановились и молча уставились на посетителей. На этих людей, больше похожих на леших, было страшно смотреть. Их тела полностью покрылись наростами, словно стволы трухлявого дерева трутовиками. У некоторых из-за этих твердых на вид опухолей не было видно глаз, носа, ушей. Профессор отшатнулась от дверного проема и, похоже, только усилием воли заставила себя сделать шаг обратно и снова смотреть на эти порождения кошмара.

– Они насквозь пронизаны мицелием. Грибница, вцепившись в живой организм, постепенно разрастается, одновременно подавляя иммунную систему. Я думаю, что иммунитет полностью ломается через несколько дней после заражения. На этой стадии у зараженного отмечается повышенная температура, иногда – лихорадка. Потом симптомы проходят, и наступает скрытый период – дней десять-двенадцать. Грибница по-прежнему продолжает захватывать организм, но при этом вырабатывает какие-то вещества, действующие как обезболивающее и гормон. По иронии, зараженный чувствует себя хорошо как никогда: у него отличное настроение, повышенная работоспособность и все нарастающее чувство голода – за день они съедали тройную норму. Думаю, это тоже из-за мицеона – ему надо, чтобы зараженный накапливал запас питательных веществ для следующей стадии. А потом начинает расти плодовое тело – то, что мы видим сейчас. Боли они не чувствуют: мицеон по-прежнему о них «заботится», если это можно так назвать. Эти шишки на них растут сначала за счет пожирания мягких тканей, хрящей, кожных покровов, то есть второстепенных органов. Шишки лопаются, выбрасывая споры, очень малые и легкие, практически невесомые. Малейшего сквозняка достаточно, чтобы разнести их куда угодно. А на самой последней стадии гриб поражает все органы: смерть наступает от отказа печени, почек, остановки сердца или поражения мозга, от чего угодно – это самая агрессивная стадия… Вот то, о чем я говорю…

Тамара указала в угол, где лежало что-то – только по приданным одеждой и обувью формам можно было догадаться, что это человеческие трупы, хотя они больше походили на упакованный в одежду хлам, сплошь покрытый шишками. Словно в подтверждение недавно сказанных Тамарой слов, над одним из трупов раздался хлопок – лопнул гриб, образовав серо-коричневое облачко из спор, которое зависло над тем, что когда-то было головой.

– Почему вы их не хороните? – не выдержала Джессика.

– Кому хоронить? Больные это сделать уже не в силах – они слишком больны, а здоровых не заставишь, сами понимаете. Да и где хоронить? Выход на Поверхность вы нам замуровали, а в коридор не пускаете… Если вас это тревожит, то трупы не успевают разлагаться – их полностью пожирает гриб, поэтому от тифа или холеры эти люди точно не умрут, – с горькой усмешкой добавила Тамара.

Больные, как порождения другого, неправильного, искаженного мира, так и стояли, кто мог стоять, и сидели, кто стоять не мог. Они ничего не говорили и почти не двигались, как будто какие-то иллюзорные существа, сами не понимающие, как они здесь оказались.

Профессор властным тоном с оттенком чиновничьего недовольства, пытаясь заглушить внутреннюю дрожь, начала давать указания:

– Так, Джессика, чего стоишь… давай-давай, бери образцы… фрагменты инородного тела у живых и трупов, крови, тканей… мазки тоже возьми… все надо будет исследовать…

Джессика переступила порог, вошла в лепрозорий, раскрыла ящик с пробирками, шприцами, пинцетами и тампонами и принялась брать пробы у больных, которые покорно и все так же молча делали всё, что бы она ни попросила. Профессор не сдвинулась с места, так и стояла у противоположной от входа в лепрозорий стены коридора. И она бы с удовольствием ушла отсюда прямо сейчас, подальше от этого кошмара. Чтобы как-то нарушить тягостное молчание под тихий перестук инструмента Джессики и негромкое общение последней с больными, профессор спросила у своей коллеги:

– Если мицеон разносится спорами, значит, до появления плодовых тел или, как ты их называешь, шишек, зараженный не опасен для окружающих?

– Опасен. Очень опасен… – неожиданно ответил мужчина едва слышным сиплым голосом. Он полулежал-полусидел на полу, опершись спиной о стену, и мало чем теперь отличался от трупов, лежащих в углу. – У зараженного… уже через несколько дней… в выдыхаемом воздухе… на теле… есть частицы мицелия… и даже споры…

– Виктор… Виктор… – разрыдалась Тамара, но к своему коллеге и другу, скорее даже больше чем другу, она так и не подошла.

Мужчине было тяжело дышать и разговаривать, каждое слово ему давалось с усилием. На месте одного глаза у него росла шишка размером с детский кулак, еще несколько шишек на другой половине лица исказили его так, что глаз превратился в узкую щелочку, через которую тот вряд ли мог видеть. Мужчина вяло шарил по полу рукой и наконец нашел то, что искал. Он поднял толстую потрепанную тетрадь и протянул ее:

– Здесь мои наблюдения… что я успел… мицеон тяжело будет победить…

Держать вытянутой трясущуюся руку ему было нелегко, однако ни Анна, ни Тамара, которым он хотел отдать эту тетрадь, к нему так и не подошли. Джессика фыркнула, сама подошла к ученому, взяла тетрадь, завернула ее в герметичный мешок и положила в ящик с образцами. Перед тем как отойти от Виктора, Джессика слегка тронула его за руку и тихо сказала:

– Мы изучим все, над чем вы работали. Обязательно изучим.

Когда Джессика заканчивала брать образцы, в лепрозорий заглянул штабной офицер. Не сказав ни слова и не выказав никаких признаков удивления тем, что видит, он прошелся по мастерской, почему-то оглядывая стены, и так же молча, словно привидение, вышел. Инженеры тоже заходили, но их реакция на вид находившихся здесь в заточении людей была более бурной. Инженеры осматривали стены, пол и потолок, скорее всего, для того, чтобы убедиться, не делают ли местные подкоп и не пытаются ли каким-либо образом выбраться из своего поселения. Но какова была роль штабиста, Вера так и не поняла.

Наконец Джессика закрыла свой чемоданчик, грустно обвела взглядом обитателей лепрозория, все так же отрешенно наблюдавших происходящее, и пошла на выход. Больные возвращались на свои места. Убры помогли Тамаре установить обратно упоры, заклинивавшие дверь.

Тамара разуверилась в том, что ее отсюда заберут, и по пути в главное помещение Ботаников пыталась решить с профессором хоть какие-то вопросы:

– Нам бы антибиотиков, пусть даже просроченных, лишь бы побольше. Я же, кажется, до сих пор здорова. И новых масок для здоровых – те, что они носят, уже пять раз нужно было бы сменить. И какое-нибудь антисептическое средство, чтобы минимум раз в день мыть им полы и стены, да и слабым раствором постирать одежду и смазывать кожные покровы здоровых. И я бы хотела, чтобы всех условно здоровых протестировали… можете начать с меня… и сразу же сообщили результат, чтобы тех, кто заражен, отправить в лепрозорий… Я бы могла сама это сделать, но если результаты тестов зараженным буду сообщать я – меня саму отправят без скафандра в лепрозорий… а если вы – другое дело…

Профессор молчала, никак не реагируя на просьбы Тамары, которая хотела еще что-то сказать, но они уже входили в главное помещение поселения. Здесь нарастало напряжение: в дверь, остававшуюся под прицелом двух убров, изнутри стучали запертые ботаники. Когда дверь открыли, находившиеся в заточении притихли в ожидании, но по их виду было ясно, что нервы у этих людей на пределе.

Из второго ящика Джессика достала и разложила нехитрый медицинский инструмент и снова принялась брать образцы крови и мазки слюны, измерять давление и температуру. Ботаники повеселели и с надеждой смотрели на происходящее – теперь они были уверены, что хотя бы один из пришедших является врачом. Джессика взяла образцы у Тамары и еще пятерых местных, потому что у нее оставалось всего шесть комплектов для взятия анализов. Когда она закончила работу и закрыла чемодан с явным намерением уходить, тот же временный администратор, с которым они разговаривали вначале, удивленно спросил:

– И это все?! Почему вы проверили только шестерых? А где лекарства? Где антибиотики? Тамара, ты же говорила, что они принесут лекарства, которые остановят болезнь!

Джессика начала объяснять, от волнения снова с сильным акцентом:

– Поймите. Ми должни исследовайть пр-робы, чтоби знать, как вас л’ечить…

Но профессор при виде надвигавшихся ботаников отбежала к входной двери, стала стучать по ней кулаком и неистово орать:

– Выпустите! Выпустите! Мы уходим.

Ее истеричный крик подействовал как детонатор.

– Куда?! Никто не уйдет! Держи их, – закричал временный администратор.

Четверо мужчин бросились к тамбуру, чтоб отрезать выход. Вера видела, что у одного из них в руках меч, остальные похватали табуретки. Тот, который был с мечом, схватил профессора за рукав и грубо отшвырнул ее от двери. Отбегая, профессор столкнулась с одним из инженеров, в результате чего они оба завалились на стол.

Из кладовки в главное помещение вбежало около дюжины ботаников, в основном мужчин, некоторые с оружием. Пока что они бестолково суетились, толпясь возле выходного тамбура, подбадривая себя грозными выкриками в адрес посетителей. Пользуясь секундной заминкой, Вера звонко крикнула:

– Холод! Дверь!

Пока ботаники соображали, что бы значил этот выкрик, Вера рванула к двери кладовки и с лету всадила тяжелым скафандровым сапогом в челюсть только намеревавшемуся выйти оттуда мужику. Пока тот заваливался назад, подоспевшие убры ударами и толчками загнали за дверь еще двух мнительных «повстанцев», сильным рывком захлопнули дверь и заперли ее со своей стороны.

– Мочи их всех! Никто не уйдет, – это кричал временный администратор. С перекошенным от злобы лицом он ударил табуреткой подымавшегося с пола инженера. Раздался звон стекла, посыпалась на пол стеклянная крошка, инженер снова рухнул на пол, потом упала табуретка, а за нею на полу оказался и сам администратор с торчащей между лопаток стрелой, пущенной Верой из арбалета.

Ботаники, запертые в кладовке, по-прежнему кричали и стучали в дверь. Но те, кто был в основном помещении, растерянно всматривались в неловко раскинувшегося на полу предводителя. По первому требованию они бросили на пол все, что держали в руках, и стали лицом к стене. Кто-то помог подняться невезучему инженеру. Через разбитое забрало шлема он растерянно смотрел на профессора. Та, не церемонясь, сообщила:

– Вы остаетесь. Вы понимаете это?

Инженер бормотал что-то невнятное. Вера условленным образом постучала в дверь. Дверь открылась, и участники экспедиции один за другим исчезли в клубах антисептического тумана. Вера, выходя последней, обернулась, с сожалением посмотрела на инженера и ступила за порог.

3

На обратном пути она слышала разговор, который затеяла Джессика с профессоршей.

– Их можно протестировать всех, выбрать тех, кто здоров, и вывести в другое помещение, хотя бы в отсек туннеля, ведущего к поселению. Ну, хотя бы отделить еще одно помещение внутри самих Ботаников, которое тщательно дезинфицировать, и установить нормальную фильтрацию, снабдить нужными средствами, антибиотиками. Так мы можем спасти многих… хотя бы некоторых… хотя бы детей.

Джессика приводила молчавшей профессорше еще много аргументов, которые даже несведущей в медицинских вопросах Вере казались очевидными. Но член Ученого совета грубо и насмешливо оборвала Джессику:

– Кто это «мы»? Ты, что ли? Знай свое место, резервантка! Ты взята в экспедицию не как компаньон или коллега, а как тот, кого не жалко потерять, если вдруг порежешься или начудишь при отборе образцов.

Профессор ускорила шаг, Джессика на секунду остановилась, и Вера в свете фонаря уловила взгляд своей подруги. Нет, та не была обижена или расстроена. Ее гордое красивое лицо выражало только сочувствие к профессору, а может быть, и всему тому конгломерату людей, к которому относилась ученая, а может, и ко всем человекообразным обитателям Муоса, среди которых стало возможным такое отношение к своим сородичам, находящимся в смертельной опасности.

Воины спецназа не разговаривали при движении во время боевых заданий, какими бы простыми те ни были. Не сделала Вера исключения для себя и в этот раз. Они дошли до охраняемого входа в одну из секретных лабораторий Центра, зайти в которую не имела права даже Вера. Задание было окончено, образцы доставлены по назначению, профессор еще раньше направилась в Университет, инженер и штабист – докладывать что-то своему начальству. И только Джессика должна была нести опасные образцы в эту лабораторию, а потом работать с ними. Мулатка остановилась и улыбнулась Вере, сверкнув ослепительно белыми зубами. Это уже не была улыбка той загнанной студентки, которая робко пыталась завести знакомство с Верой. Это была улыбка старшей сестры, которую о чем-то деликатном хочет спросить сестра младшая:

– Я ушла из Университета через три дня после тебя. Теперь я практикуюсь в лабораториях. А еще через месяц ухожу в Резервацию – пришло мое время лечить людей.

Джессика сделала короткую паузу, как бы дразня Веру, потом снова улыбнулась и сообщила:

– После твоего ухода я его видела случайно только один раз, в коридоре. Он шел медленно, никого не замечал. Раньше я таким его не наблюдала. И я, кажется, догадываюсь, что с ним.

Вера кивнула, дав понять, что услышала то, что хотела. Но или слишком резкий кивок, или забегавшие глаза Веры, которые та прятала от хитрого взгляда Джессики, рассмешили мулатку. Она хихикнула и, приблизившись к Вере, громко прошептала ей прямо в ухо:

– Твой кивок, видимо, означает следующее: при встрече я должна сообщить Вячеславу, что я тебя встречала и ты просила ему передать, что его совсем не забыла? Ведь так?

Вера еще резче и еще смешнее кивнула, отчего они рассмеялись уже вдвоем. Топтавшиеся в стороне убры и стоявший у входа в лабораторию охранник-армеец удивленно смотрели на нелепо-веселую беседу офицера спецназа и темнокожей резервантки.



Но возвращение в Урочище после похода в Ботаники вызвало у Веры затяжной приступ депрессии. Ей приходилось видеть смерть, приходилось видеть больных, приходилось видеть умирающих. Но никогда она не была очевидцем медленной гибели целого поселения. Она привыкла, что если где-то беда, значит, нужно уничтожить врага, явившегося источником этой беды. В бою можно погибнуть, но бой с врагом – это очевидное средство победить и помочь людям. А против этого врага – спор и грибницы мутировавшего гриба – Вера бессильна. Она вынуждена принять, что несколько десятков человек в Ботаниках ждут своей кошмарной участи. Многие из тех, кого она видела в числе здоровых, теперь пребывают в лепрозории, а некоторые пополнили ту разросшуюся кучу, которую даже могилой не назовешь.

Еще одной причиной тяжелых Вериных мыслей было то, что в Ботаниках остался один из инженеров, фактически обреченный на медленную смерть. Косвенно виновата в этом была она – ведь она сознательно дала условную команду «Холод», то есть запретила своим людям применять оружие. Положение о спецназе разрешало командиру давать такой приказ во время боевой операции только «в крайних случаях при явном численном превосходстве над невооруженным гражданским противником». Не скажи она: «Холод!» – и временный администратор наверняка валялся бы на полу своего поселения еще до того, как притронулся к кому-нибудь из членов экспедиции. Почему она это сделала? Тут все ясно – там была Джессика, которой Вера не хотела показывать кровавое шоу. И дело даже не столько в Джессике, сколько в глупой, мимолетной, толком не сформировавшейся мысли о Вячеславе, овладевшей ею за те полсекунды, в которые она принимала решение. Какой-то примитивной бабской логикой она увязала Джессику с Вячеславом, как будто мулатка при каких-то обстоятельствах могла ему рассказать о жестокой, кровожадной Вере. Как глупо!

Но дело сделано, команда «Холод» прозвучала, хотя ботаников было больше, и один из них – с мечом. А значит, Вера превысила свои полномочия, что повлекло последствия, и теперь ее могут судить. Свои, убры, конечно, ее не сдадут – слишком ее уважают в Урочище, да и плевать солдатам на потери штатских. В рапорте по результатам задания она о команде «Холод» тоже умолчала. «Куда надо» пожелали бы сообщить и капризная трусливая профессорша, и второй инженер, потерявший своего коллегу. Но это только если они поняли, что за команду дала Вера, а это маловероятно. Зато вот штабист – он-то наверняка все понял и, скорее всего, сделает то, что должен сделать. Вера хорошо помнила судьбу Зозона, отказавшегося расстреливать детей и женщин в каком-то мятежном поселении. Ее ситуация была не лучше, а «смягчающих обстоятельств» у нее в разы меньше, если они вообще есть. Она представила следователя, зачитывающего приговор на общем построении посреди Урочища, позорное срывание погон и переодевание в рубище. А потом рабочие закуют ее ноги и руки в цепи, и остаток дней она будет трудиться на каторжных работах на Поверхности, пока не выхаркает свои легкие или не сгниет от рака. Она предпочла бы по-срочному умереть в бою, но такой возможности ей не давал Тхорь или кто-то, стоящий над ним. Веру никуда не посылали, хотя остальные не задействованные на войне солдаты уходили уже не раз. И она все больше убеждала себя в том, что это из-за инцидента в Ботаниках.

Общих тренировок в Урочище на время войны не проводили, а саму себя заставить тренироваться Вере теперь было тяжело. Большую часть времени она лежала на шконке, теребя в руках не доделанную Пауком лошадку, или перечитывая «Дзікае паляванне», или просто тупо уставившись в потолок. Так шли дни за днями, пока дневальный из числа тех, с кем она ходила в Ботаники, однажды не заглянул в казарму и с неподдельной тревогой сообщил:

– Стрелка, к тебе следователь.

Ну вот, теперь все разрешится. Ожидание приговора в любом случае хуже самого приговора. Да и время сейчас не самое плохое – в Урочище нет Сахи и Пахи, да и вообще почти никого нет, и ее позор останется только ее позором. Но эти фаталистические мысли не слишком успокаивали Веру, и она, прежде чем выйти из казармы, остановилась и сделала успокаивающее дыхательное упражнение, чтобы хотя бы выглядеть достойно в последний момент.

Следователь стоял возле Тхоря – это был он, тот, который привел ее в спецназ. Оба молчали. Каменное лицо следователя, как обычно, ничего не выражало. Откуда-то вспомнилось: «Я тебя породил, я тебя и убью», – это было очень уместно в данной ситуации. Что чувствует этот человек, глядя на нее? Или внутри этой машины правосудия нет чувств, и управляет им лишь мощная пружина из трех слов: «Сила и Закон»?

– Два месяца назад погиб следователь. Нам нужна замена. Идешь?

Смысл сказанного туго доходил до Вериных мозгов – она не сразу поняла, что это не приговор и даже не допрос, а предложение новой работы.

– У меня нет времени ждать, пока ты подумаешь. Пока мы доберемся до места, ты успеешь обдумать и, если что, сказать «нет». Только «нет» будет означать «никогда нет». А теперь я спрашиваю: ты идешь?

– Да! – быстро выпалила Вера, чем очень удивила уверенного в другом ответе Тхоря.

4

В день Последней мировой войны в Муос сошли десятки тысяч людей. Разных людей. Они принесли с собой все свое зло: зависть, ненависть и эгоизм. Еще вчера их скрытые демоны не показывались или почти не выбирались наружу, боясь наказания властей или осуждения окружающих. Но когда привычный жизненный уклад рухнул, когда голод, смерть и болезни наполнили подземелья, у людей прорвались звериные инстинкты. Вчерашние рабочие и служащие, бухгалтеры и домохозяйки, студенты и пенсионеры, отличницы и музыканты оказались на грани выживания. То, чем они занимались раньше, их социальный статус и общепризнанные ценности уже ничего не значили. Имели значение только еда, лекарства и дающее относительную безопасность оружие. Мораль и человечность потускнели на фоне постоянно нарастающего чувства голода и страха за свою жизнь. Уже в первый день в Муосе убивали, убивали из-за нервного срыва или временного помешательства. Доведенные до грани психического помешательства люди бросались друг на друга из-за неосторожного слова или случайного толчка. Потом стали убивать из-за еды. Или красть еду, что было почти тождественно убийству: обворованный, которому никакого замещающего пайка не полагалось, был обречен на голодную смерть.

Еще страшней были нападения на хранилища. Сколотившиеся группы бандитов, шатавшиеся в бесчисленных переходах Муоса, нападали на охрану складов, убивали и уносили всю еду, бросали к грани голодного вымирания целые поселения, не оставляя им иного выбора, как нападать на соседей, чтобы точно так же отвоевать себе кусок.

В первые же месяцы наспех созданные Силы Безопасности и отряды самообороны поселений объявили беспощадную войну бандитизму и преступлениям. Здесь было не до гуманизма и судебных тяжб – застигнутых расстреливали на месте или публично линчевали, избивая до смерти. Но далеко не всегда преступников ловили с поличным, гораздо чаще им удавалось скрыться, и полуголодные самозваные сыщики редко находили реальных виновников. И тогда собственное бессилие и слепящая ненависть заставляли их видеть следы преступления даже там, где их не было, убийцами объявляли ни в чем не повинных людей на основе одних лишь сомнительных предположений. Обезумевшие от жажды мщения поселенцы набрасывались на своих соседей только из-за того, что следы воров вели примерно в их сторону, после чего не только убивали тех, кого подозревали, но порою, опьянев от крови, вырезали их семьи, не жалея ни детей, ни женщин, ни стариков. И никто никогда не узнает, сколько невинных казнено в пылу безумной ненависти. Поэтому очень скоро неорганизованное дикое правосудие стало почти такой же проблемой, как и сама преступность.

Декретом Президента Валерия Иванюка в системе Сил Безопасности были созданы суд, прокуратура, адвокатура, следотдел и группа исполнения приговоров, в которые были набраны вчерашние работники правоохранительных органов. Но правосудие, скопированное с довоенного, оказалось неэффективным в условиях Муоса. Бюрократизированное расследование и судебные процессы, даже при максимальном их упрощении, были слишком длительны и не могли справиться с преступностью. Да и голодный и разваливающийся на части Муос был не в состоянии содержать большой правоохранительный аппарат. Со временем суд, прокуратура, адвокатура и палачи были сокращены. Остались одни следователи, которые сочетали в себе все эти функции. Письменный процесс тоже полностью упразднен; единственным документом, заменившим многотомные уголовные дела, стал рапорт следователя, содержавший в себе краткие результаты расследования, статьи обвинения и приговор. И никаких апелляций и обжалований быть не могло, потому что приговоры приводились в исполнение немедленно, а зачастую исполнялись еще до вынесения. Следователям были даны такая власть и такие полномочия, от которых обычный человек даже с высоким уровнем нравственности мог стать кровавым беспредельщиком. Но следователи не были обычными людьми…

Дмитрий Остромецкий – первый начальник следотдела Муоса, а проще – начсот. Он сам отбирал первых следователей и сам написал Уголовный закон. И этот Уголовный закон знали наизусть все следователи единого Муоса, потом Центра, а потом и Республики. Этот Закон стал их библией, по которой они работали и жили, потому что ничего, кроме работы, в их жизни не было. Они стали монахами правосудия: следователь не мог иметь жену и детей, у него не должно было быть женщин, он отрекался от своих родных и друзей, он забывал родное поселение и не должен был общаться ни с кем, кроме начсота. У следователей не было своего дома, кроме четырех шконок на десятерых в маленьком засекреченном следственном бункере, где-то в Центре. Да и это нельзя было назвать домом, потому что следователь в следотдел появлялся, лишь чтобы сдать рапорт и получить новое задание. У следователя не было личного имущества, кроме того, что лежало в рюкзаке, да и много ли положишь в рюкзак, занятый криминалистическими приспособлениями, запасом еды и воды. Следователь не получал зарплату и ему не определялся паек. Но Закон установил обязанность для администраторов и граждан всех поселений обеспечивать следователей необходимым: ночлегом, пищей, любой требуемой помощью в проводимом расследовании. Отказ от всех и всего, особое мышление и внушенная священная вера в Закон гарантировали абсолютную неподкупность следователей и их нечеловеческую работоспособность. Десять следователей во всем Муосе делали то, что раньше не смог бы сделать крупный отдел милиции вкупе с прокуратурой и судом.

Фактически любое слово следователя становилось законом. Он мог запретить выход из поселения на неопределенный срок, а мог потребовать уйти из поселения; мог мобилизовать военных и штатских на поисковую или боевую операцию, а мог обязать администратора арестовать любого из подчиненных; мог задействовать любые ресурсы, а мог в течение секунды привести в исполнение смертный приговор, лишь потом его зачитав.

Следователи обладали почти сверхъестественными способностями: в бою, вооруженные двумя короткими мечами, они превосходили убров и диггеров. Их мышление в результате каких-то немыслимых тренировок было устроено не так, как сознание обычных людей. Их ум работал как машина, реакция была моментальна, а память безразмерна.

Со временем следователей стали бояться и уважать. Само присутствие следователя в поселении внушало веру в Закон, справедливость и чувство защищенности. После прогремевшего на весь Муос рапорта Дмитрия Остромецкого, раскрывшего заговор ленточников, к следователям начали относиться как к фуриям, пришедшим из другого мира вершить правосудие. Завидев следователя, гражданин Республики вспоминал свои малые и большие грехи и, покрываясь потом, молил Бога, чтобы не в отношении него сейчас был вынесен приговор. А слова «Именем Республики…» повергали всех услышавших в оцепенение, не проходившее даже тогда, когда следователь завершит зачтение приговора и уйдет из поселения.

5

Следователь вел ее незнакомыми переходами Улья, длинными, сухими и относительно чистыми. Муос – это многоярусная плетенка туннелей, переходов, лазов, лестниц и шахт, соединяющих десятки станций, сотни бункеров, лабораторий, складов, недостроенных пустошей. И вот значительный фрагмент этой путаницы в районе бывшего Дома Правительства был отсечен от остального Муоса: специальными завалами, бетонными пробками, ловушками. Лишь в нескольких из этих артерий по внешнему контуру были оборудованы мощные ворота, выставлены заслоны из самых опытных и надежных армейцев. Этот участок в Муосе назвали Ульем. Говорили, что таким странным названием раньше называли домики каких-то насекомых, живших на Поверхности. Действительно, именно в Улье плотность бункеров и коммуникаций была самой большой, где-то здесь располагались Штаб, Ученый совет, геотермальная электростанция, самые важные лаборатории, кабинеты Инспектората и жилые помещения высших чиновников.

За всю дорогу следователь позволил себе один диалог:

– Что ожидает тебя, знаешь?

– Примерно.

– У тебя не будет семьи и друзей, не будет дома, не будет ничего, кроме расследования. Расследование, вернее, установление истины, станет для тебя единственным увлечением до самой смерти. А в соблюдении Закона – твой смысл жизни. После посвящения пути обратно не будет, после посвящения перестать быть следователем можно, только умерев.

– Что за посвящение?

– Увидишь. Правда, до посвящения тебе нужно работать над собой. Может быть, ты еще не подойдешь…

Наконец, они пришли. Это была комнатушка, вернее даже тупиковое расширение туннеля без двери. Кушетка с тонким одеялом, маленький столик, параша в углу, прибитая к стене черная доска, куски известки на полу.

– Это келья – так мы называем камеру для подготовки следователей. Здесь ты будешь изменять себя.

– Как это?

Следователь поднял с пола два куска известки. Одновременно двумя руками он очень быстро написал на доске две фразы, вернее, одну фразу: «Сила и Закон». При этом правая рука написала эту фразу обычно, а левая – в обратную сторону в зеркальном отражении, и закончено это было одномоментно. Потом он так же ловко и синхронно написал правой рукой слово «Следователь», а левой – «Республика», начав с последней буквы и закончив первой.

Следователь передал Вере оба куска известки. Вера подошла к доске и попыталась писать обеими руками, но как ни старалась, у нее получалось в лучшем случае одновременно выводить одинаковые буквы. Писать одновременно разные слова у нее не получалось никак.

– Твой ум не умеет раздваиваться. Ты должна научиться мыслить одновременно о разных вещах. В этом основа всего. Тогда ты сможешь драться двумя мечами, беседовать с человеком и в это же время анализировать то, что он говорит и как он говорит; идти по туннелю вслушиваясь и одновременно изучать следы; смотреть на след и сверять его с ранее увиденными… Когда ты научишься так мыслить, твой мозг начнет работать по-другому, в разы эффективней. Ты станешь другим человеком – не таким, как все. И только после этого ты сможешь ступить на вторую ступень. А теперь я тебя научу нескольким упражнениям, которые помогут рассечь твое сознание надвое. И ближайшие дни ты будешь заниматься только этим. У тебя не должно быть никаких иных мыслей, только упражнения, только разделение сознания! Да и мысли здесь ни к чему, тебе не о чем думать: от прошлого ты уже отказалась, решив стать следователем, считай, что прошлого у тебя нет. А будущего – его ведь еще нет. И настоящего тоже нет, даже этой кельи не существует, только твое сознание, которое должно разделиться надвое…

Следователь ушел. Упражнения на раздвоение сознания могли показаться простыми и глупыми. Закрыть глаза и представить перед собой двое часов: с секундной и минутной стрелкой, с делениями на циферблатах. Мысленно отсчитывать секунды и так же мысленно передвигать секундные стрелки на обоих циферблатах на каждый счет на одно деление. Правда, в одних часах – в правильном направлении, в других – в обратном. При этом необходимо было постоянно отчетливо «видеть» оба циферблата, существующих только в сознании. Когда секундная стрелка пройдет полный круг, нужно, как и в реальных часах, двинуть на одно деление обе минутные стрелки: одну в обычном направлении, другую – в противоположном… Если «управлять» парой воображаемых циферблатов удастся хотя бы с полчаса, упражнение можно считать выполненным – так сказал следователь.

Условия задания казались простыми, но выполнить их оказалось нереально. Как ни пыталась Вера удержать в воображении одновременно оба циферблата, синхронно «двигая» стрелки, циферблаты то исчезали, то уплывали; стрелки никак не хотели двигаться в противоположных направлениях. Она судорожно двигала зрачками закрытых глаз, хотя чувствовала, что от этого упражнение дается еще хуже. Вера много раз сбивалась со счета, начинала все сначала. Со временем даже представить циферблаты было очень тяжело – дико разболелась голова. Хотелось отдохнуть или перейти к следующему упражнению, но следователь предупредил, что это – провал. «Никаких мыслей, ничего, кроме двух часов, только они – перед твоими глазами и в твоей голове».

К концу дня Вера была совершенно истощена. Ей не удалось «пронаблюдать» даже одного оборота секундных стрелок, голова раскалывалась, циферблаты плыли. Она стала слышать какие-то звуки, возможно, голоса, нестерпимо хотелось куда-то бежать – обо всем этом ее предупреждал следователь, и она упорно толкала стрелки по циферблатам, но теперь они редко когда доходили до десятисекундной отметки. Вера не заметила, как, сидя на полу, вырубилась, не выполнив рекомендацию следователя наблюдать циферблаты даже во сне. В полусне-полубреду она, почему-то оказавшись в роли следователя, стояла у входа в келью и что-то с презрением втолковывала себе же, беспомощно сидящей на полу.

Очнулась от боли – из-за неудобной позы свело шею. Не сразу поняла, где она и что делает. Воспоминания о циферблатах вызвали очередной болевой шквал в голове. Превозмогая себя, она снова принялась за упражнение с циферблатами. Прервалась пару раз – унять голодный спазм горстью сушеного картофеля из рюкзака, отпить воды из фляги и сходить на ведро. Один раз секундные стрелки уверенно проползли целый круг, но после этого начался откат – дальше десяти секунд никак. Отчаяние, звон в голове, тихий шепот из-под кровати и истеричный хохот за стеной. Вера долго удерживала себя, чтобы не заглянуть под кровать. Но вот часы – они стали очень тяжелыми, их трудно было держать в руках. Вытянутые руки болели и тряслись от тяжести этих вылитых из стали будильников. Часы надо куда-то поставить, и тогда руки освободятся. Но нельзя отводить глаз от секундных стрелок, которые, не сбиваясь, делают уже третий оборот. Кто-то тронул Веру за плечо, она оглянулась и не удержала будильники, которые упали на пол и с грохотом разбились…

Вера проснулась: она спала стоя у стены. Конечно, никаких будильников не было, ее никто не трогал и ничего не падало на пол. Но вот голова болеть не переставала, и в ушах шумело все так же. Вера теряла чувство реальности: камера казалась наполненной едким дымом, в котором свободно плавали два огромных циферблата с ползающими в противоположных направлениях стрелками. Она с трудом понимала, зачем она здесь и что делает, помнила уверенно только важность передвижения стрелок по циферблатам. Только вот дым становился все гуще, превращаясь в мутную воду, в которой она стояла уже по грудь. И часы тяжело было удерживать рядом – циферблаты уносило течением то в одну, то в другую сторону, приходилось их ловить и подталкивать один к другому. Вонючая вода подымалась, Вера стала захлебываться как раз на рекордных семи с половиной минутах…

Откуда-то выплыл следователь:

– Вера, хватит! Смотри сюда! Ты меня видишь?

Вода схлынула, вернее, не было никакой воды. Вера сидела на сухом топчане, вытаращив глаза. Перед нею стоял следователь. Он заслонял циферблаты, по которым размеренно ползли секундные стрелки.

– Вера, смотри на меня!

Несколько пощечин окончательно вернули Веру в реальность. Циферблаты почти исчезли, лишь два призрачных круга с едва видимыми синхронно движущимися стрелками мерцали где-то за спиной следователя. Вера посмотрела в лицо следователя, ей показалось, что он обеспокоен.

– Помнишь, где ты?

– Да, в келье.

– Что ты делала?

– Училась двоить сознание.

– Зачем?

– Чтобы стать следователем.

Следователь был удовлетворен ответами.

– Ты будешь следователем, я уже это вижу! Внутри тебя такая силища, что на трех следователей хватит!

– Я не справилась. За три дня я не справилась…

– Каких три дня! Ты уже неделю здесь. Ты хоть ела? Спала?

– Неделю? За неделю всего семь с половиной минут…

– А больше новички и не делали. Обычно врали, что справились, чаще сходили с ума – но ты не из таких, я сразу это понял. Еще тогда в Мегабанке. Короче, поешь, отоспись, а я на обратном пути зайду, и продолжим…

Следователь приходил, приносил воду и еду. Давал новые упражнения и шел на задание. Со временем Вера почувствовала раздвоение – реальное расслоение своего ума. Но это не было раздвоением личности, как у шизофреников. Просто в ее голове было две почти автономные мыслительные машины, которыми успешно управляло сознание: поочередно давая задание каждой из половинок и координируя их действия. Со временем она могла без труда осознанно писать обеими руками два разных текста. Она могла читать в книге одновременно две соседние страницы. Пусть Вера и не имела возможности сейчас вступить с кем-нибудь в спарринг, она чувствовала, насколько выросли ее бойцовские качества – теперь в бою она могла не только полагаться на реакцию, навыки и интуицию, но и задействовать весь свой ум, как будто имела возможность в критический момент остановить время, спокойно все проанализировать и выбрать самый лучший прием для уничтожения противника.

Затем следователь стал усиленно тренировать ее память – в основном, зрительную. Они выходили за пределы кельи, в коридор, где следователь заставлял ее проходить отрезок коридора, запоминая все бесчисленные выщербины пола. Потом он показывал ей заблаговременно отколотый от пола кусочек бетона, размером с пуговицу, а она должна была по памяти назвать ту щербину, из которой этот фрагмент мог быть извлечен.

Между заданиями следователь принес ей стопку дактокарт, заставив ее запоминать наизусть пронумерованные папиллярные узоры сотен чьих-то пальцев, а затем, осматривая отпечатки пальцев, по памяти их узнавать…

Еще раньше он научил ее структурировать мышление. Рисуя на доске прямоугольнички разных размеров, вложенные один в один, он показывал, как нужно запоминать информацию. Теперь Верин ум не был похож на беспорядочную свалку старых и новых воспоминаний, как у обычных людей. То, что Вера узнавала в келье сейчас, и даже то, что ей пришлось узнать раньше в течение всей ее жизни, постепенно классифицировалось и расставлялось «по местам» в строгой иерархии. Теперь, чтобы что-нибудь вспомнить, она быстро ныряла в широкий туннель в своей голове, постоянно разделяющийся на все меньшие туннельчики и коридоры, причем на каждом таком ответвлении образные знаки четко указывали, к какому типу, виду и подвиду информации лежит путь. Она чувствовала, как четко и рационально начинает мыслить, как быстро и легко запоминает новое.

Она с лету постигала криминалистические хитрости; изучала теорию и практику идентификации объектов; развивала глазомер, позволявший без линейки определять размеры предметов с точностью до полумиллиметра; совершенствовала зрительную память, почти точно воспроизводя виденный ею в течение нескольких секунд текст или объект сложной формы; знакомилась с теорией раскрытия преступлений.

В один из визитов следователь вручил Вере два коротких меча. Он показал ей лишь общие правила использования парного оружия. Вера не нуждалась в дополнительном обучении и спаррингах – ее новые способности умножили прежний опыт владения оружием. Она с удовольствием вращала двумя мечами, наслаждаясь ощущением, что в ней сидят сразу два воина, каждый из которых намного сильнее прежней Веры.

Обучение длилось долгие месяцы. Теперь Вера понимала, что значили слова следователя: «Ты станешь другим человеком». Она чувствовала, каким ясным, быстрым и мощным становился ее ум, очищенный от ненужных мыслей и забот. Со временем в ней росли сила и интеллект, а вместе с ними и уверенность в себе. Это не было каким-то самодовольством, просто она наполнялась холодным осознанием готовности заниматься тем, чему ее учат.

А потом следователь принес ей «Конституцию Республики» и «Уголовный закон Республики», сшитые в одну книгу. Он не скрывал своего трепетного отношения к этой толстой брошюре – по-видимому, к единственной святыне в жизни этого человека.

– Ты должна не просто знать их наизусть, все до единой буквы и запятой. Ты должна пропитаться духом Закона, потому что в нем то, на чем стоит Муос. Без Закона – хаос. Закон и сила – основа всего, твердый фундамент, на котором зиждется настоящее и будущее.

В словах следователя не было пафоса, он просто говорил то, в чем был уверен. «Сила и Закон» – слова, услышанные ею в глубоком детстве, поразившие своей простотой и вместе с тем мистической мощью, теперь становились для Веры девизом жизни. Она бережно взяла книгу в руки и с нетерпением начала читать.

«Мы, народы Муоса, помня о поколениях, ушедших в Вечность, и думая о поколениях, грядущих в Будущем, в единстве цели, воли и разума, принимаем Конституцию Республики…» – это были первые прочтенные Верой слова в книге. Но только в преамбуле, настраивающей на священный смысл написанного, была допущена толика лирики. То, что она читала дальше, поражало ее своей продуманностью и лапидарной ясностью. Здесь не было ни одного лишнего слова и вместе с тем каждое слово имело определенный неотъемлемый смысл. Ничего подобного ей ранее читать не приходилось – разработанное не юристами, а высшими офицерами Положение о спецназе и рядом не стояло с этим математически точным документом. Конституция устанавливала структуру власти в Республике, порядок избрания и назначения чиновников, от Главного администратора, Инспектората и Парламента до военных командиров и администраторов поселений, четко оговаривала их полномочия. В Конституции были прописаны права граждан и внешних жителей, отношения между поселениями Республики и чужими территориями. Более детальный Уголовный закон Республики был концентратом запретов с указанием санкций за их нарушения. В нем же прописывался порядок действий следователей, местных администраторов и военных при наведении порядка в государстве.

Всего несколько дней ушло на заучивание Конституции и Закона – с нынешними Вериными способностями это уже не было проблемой. Эти новые знания не имели ничего общего с тем, что она учила в Университете. О существовании Конституции и Закона Вера слышала и раньше, но никогда раньше не читала их и даже не видела в печатном виде – знать их должны были только Инспекторат, члены Парламента, администраторы и следователи. Теперь же она понимала, что вся цивилизованная часть Муоса держится на том, что записано в этой толстой брошюре. Неведомо для большинства обитателей подземелий все во владениях Республики, да отчасти и вне ее, существовало и двигалось по тому, что записано в этих кривых строках на серых страницах. Законы устанавливали порядок, идеальный порядок для всех людей, выживающих в подземельях. И если у этого мирка были шансы выжить, то без законов они уменьшались в разы. А следователи, стоящие на страже законов, являлись полумистическими хранителями этого порядка.

Эти новые знания подняли Веру на позицию, с которой ее прежнее увлечение абстрактными науками и поиск эфемерной истины показались совершенно нелепыми. Конституция и Закон не копали вглубь вещей, но вместе с тем они были насквозь пропитаны очевидным практическим смыслом и справедливостью. А значит, именно они реальны и истинны. Вот он, ответ на все терзавшие Веру вопросы и сомнения! Ответ, который прост и лежит на поверхности. И вот чем она готова заниматься до конца своей жизни и за что готова отдать жизнь.

Теперь она по-другому смотрела и на гуманистическую слабость Зозона во вражеском поселении, за которую он был когда-то разжалован, и на свое малодушие в Ботаниках. Закон не знает и не должен знать уважительных причин и исключительных случаев. Такие послабления – это трещины в граните выверенной до мелочей целесообразности. И случай в Ботаниках – заражение невинного человека – это ее вина, это преступление. Нет, она не пойдет «сдаваться», каясь в том, что произошло. Но если завтра кто бы то ни было совершит подобное, она не задумываясь покарает преступника по всей строгости Закона.

6

Период келейного затворничества закончился. Как всегда, ничего не объясняя, следователь привел Веру в знакомый бункер, в знакомый кабинет – именно здесь ее не то проверяли, не то тестировали, не то допрашивали в день прихода ее в Университет. За тем же аскетическим столом сидела женщина – ее Вера тоже узнала. У инспектора-психолога, как и тогда, темные волосы были стянуты в тугой узел на затылке, что должно было делать ее симпатичное лицо строгим. Но зато глаза у нее почему-то постоянно блестели, как будто она только что плакала, что создавало ложное, а может быть, и правильное впечатление о том, что их обладательница является доверчивой, легкоранимой или даже несчастной женщиной. Увидев Веру, инспектор улыбнулась обезоруживающей улыбкой с красивыми ямочками по уголкам ее полных губ:

– А! Старая знакомая Вера Пруднич, агент диггеров, чистильщиков и всех прочих темных сил Муоса.

– Здравствуйте, инспектор-психолог, гроза всех темных сил Муоса, – рискнула съерничать в ответ Вера.

Услышав шутку, инспектор заразительно расхохоталась, похлопывая Веру по плечу. Следователь, убедившись, что знакомство состоялось, и ничего не сказав, вышел за дверь.

– Ну, раз шутишь, значит, не обижаешься! Меня зовут Жанна! Давай по имени и на «ты», не люблю я этих официальностей. Следователь, конечно, не объяснял, зачем ты сюда пришла. Поэтому сразу ввожу в курс дела – за двадцать дней мы с тобой должны научиться понимать людей и управлять ими, научиться влезать к ним в голову и вытягивать оттуда информацию не только когда они тебе не хотят сообщать ее сами, но даже тогда, когда искренне не могут этого сделать. Привыкай к мысли, что каждый в Муосе хочет тебе соврать. Это может быть не на сто процентов истинное утверждение, но лучше думай именно так. Верить в твоем деле нельзя никому. Поэтому учись получать ответы на вопросы, не задавая их.

– Как это?

– Ну, скажем, ты расследуешь убийство. Труп обнаружен недалеко от поселения Икс. Следов нет. Десять человек в день убийства выходили за дверь поселения поодиночке по своим вопросам. И тебе надо узнать, кто из них убийца. Как ты это будешь делать?

– Допрошу каждого…

– Это само собой разумеется, но вряд ли убийца согласится тебе все рассказать, чтобы через полчаса быть обезглавленным. Поэтому прямой вопрос: «Заходили ли вы в ответвление, где обнаружен труп?» – только все испортит. Всегда ставь себя на место человека, которого допрашиваешь. Если он преступник, то ему нет смысла тебе отвечать правду на твой прямой вопрос о причастности к преступлению, но… подыми-ка ногу, покажи подошву…

Вера, ничего не понимая, подняла свой сапог. Жанна несколько секунд изучала Верину обувь, а потом, изобразив усталость, сообщила:

– Теперь остается узнать, кто из вас четверых, там топтавшихся, убийца. Отвечай: ты?!

Вера отшатнулась от внезапного выкрика Жанны, которая согнувшись и дыша ей прямо в лицо, кричала:

– Если ты шла позже убийцы, то должна была видеть труп! Если шла раньше, твои следы, скорее всего, были бы затоптаны убитым, убийцей и другими, кто шел за тобой. Так, может быть, ты убила? Отвечай!

От былого добродушия на лице Жанны не осталось и следа, черты ее были перекошены злобой, от чего Вера невольно съежилась, стараясь вдавить себя в табуретку. Видя замешательство Веры, Жанна как ни в чем не бывало за мгновение сменила маску на лице, ангельски улыбнулась и спокойно спросила:

– Что ты ответишь?

– Что я там не шла.

– Правильно, потому что ты там действительно не шла. И этот ответ в такой ситуации можно считать истинным, потому что вступление к вопросу предполагает только правильный ответ. Ведь следователь «невзначай» проговорился о следах нескольких людей. Тот тестируемый, которого там не было, будет в недоумении отрицать оставленные следы, что бы ты ему про них ни говорила. А что делать преступнику? Ведь любой дурак понимает: если подозреваемых несколько и только один из них упрямо отрицает очевидную вещь – наличие оставленных следов, значит, скорее всего, он и есть реальный преступник. Поэтому лучше признать то, что установлено – факт прохода по месту убийства, но отрицать причастность к убийству – подозреваемых ведь все равно несколько. Так думает тестируемый, или, как говорят следователи, – допрашиваемый, вернее, не думает, думать ты не должна ему давать, – просто такая позиция в предложенной ситуации на первый взгляд кажется очевидной. И следователь сам предложил подозреваемому новую позицию к отступлению: «Я шел, но я не убивал, убил кто-то другой из нас четверых». Но мы-то знаем, что эта новая позиция – мираж, следов никаких нет и других подозреваемых, следовательно, тоже нет. И если из десяти тестируемых на эту утку поведется один – значит, это тот, с кем нужно работать дальше.

– Но ведь это как бы… не совсем честно…

– А где ты в моих словах увидела ложь? Следователь ведь не сказал, что он видел следы, не сказал, что увидел там твой след, – он просто посмотрел на сапог и бросил ничего не значащую фразу про «четверых топтавшихся». И кто знает, кого он имел в виду: может быть, тех, кто забирал труп после твоего осмотра, а может, тех, кто проходил там два года назад. Согласна?

Вера неуверенно кивнула.



Целыми днями Жанна посвящала Веру в секретные знания психологической службы Инспектората. Поначалу это было интересно и ненавязчиво. Они проигрывали разные ситуации, в ходе которых Вера узнавала все больше о людях, о том, как устроено их мышление и как можно эффективно на них воздействовать.

– У древних были специальные машины, чтобы узнавать правду – «детекторы лжи». Они отличали ложные ответы от ответов истинных по изменению давления, частоты пульса, потоотделения. К сожалению, у нас такой техники нет, но хорошая наблюдательность и знание некоторых особенностей человеческого подсознания даст тебе возможность самой стать детектором лжи. С младенчества у человека одни эмоции сменяются другими, и организм реагирует на них конкретным образом. По выражению лица не так уж трудно определить крайние состояния человека: радость, страх, депрессию. На самом же деле человек заметно реагирует на все, что касается его лично, в том числе на слова, произносимые им и другими. Вот тут-то и надо научиться читать мысли по мимике и жестам, а особенно – по зрачкам. Проблема состоит лишь в том, что у каждого человека свой немой язык переживаний. И прежде чем этим языком начать пользоваться, его каждый раз надо изучать, с каждым новым человеком – заново. Поэтому прежде, чем задавать интересующие тебя вопросы, человека надо протестировать, вызывая у него соответствующие состояния страха, растерянности, заведомой лжи. Но и когда изучишь человека, ты не должна давать ему расслабиться. Твоя беседа должна строиться иррационально, ты так же, как в бою, должна постоянно выводить тестируемого из равновесия.

Вера часто присутствовала при проявлении Жанной своих способностей. Вот приятного вида молодой администратор из какого-то недалекого, но очень маленького поселения был подвергнут аттестации, обязательной для инспекторов и администраторов каждые пять лет. Вера сидела в углу и чуть не заснула от довольно нудной беседы Жанны и администратора. Жанна выглядела дурочкой, постоянно перебирала какие-то сборники с визуальными тестами, роняла их перед администратором, говорила о всякой ерунде, постоянно меняя тему, и даже заигрывала с молодым человеком. Лишь иногда она спохватывалась и что-то спрашивала «по делу», но, не дожидаясь скучного ответа на скучный вопрос, перебивала тестируемого и тут же выясняла какие-то глупые подробности о нравах в поселении, несла какой-то бред о мечте жить «как все», подмигивая, спрашивала, возьмет ли он ее к себе. Администратор подыгрывал Жанне, улыбался, шутил и даже с толикой издевки, как маленькой, разъяснял ей какие-то очевидные вещи, наслаждаясь открытым любопытством в глазах явно запавшей на него девицы.

Когда Вера стала серьезно подумывать, не уйти ли ей из этого кабинета, чтобы не мешать затянувшейся идиллии, Жанна встала из-за стола, потянулась и небрежно сообщила Вере:

– Скучный материал. Из отчетов курирующего инспектора известно, что его поселение относится к категории бедствующих. Регулярно недовыполняют план по сдаче картофеля. Им даже снизили налог почти вдвое на время стабилизации ситуации. Спроси я у такого, как им живется, распустил бы нюни и рыдал бы мне в грудь о том, как они там все голодают. Но этого вопроса, к которому он наверняка готовился, не последовало. Вместо злого инспектора его аттестует какая-то слабая до мужиков и к тому же недалекая бабенка. Так ведь ты думал, парень?

Администратор, раскрыв рот, удивленно уставился на «недалекую бабенку», которая неожиданно трансформировалась в холодную канцелярскую стерву с властным голосом. Он не сразу понял, что «скучный материал» – это он (Вера и раньше замечала, что Жанна тестируемых называла «материалом»). Естественно, он ничего не ответил, да Жанна и не ожидала от него никакого ответа. Она продолжала комментировать произошедшее, обращая внимание на администратора не более чем на бездушный учебный инвентарь.

– Прежде чем начать обрабатывать материал, нужно знать, из чего он состоит. Я перечитала досье парня: так себе, ничего необычного. Рожден он на той же станции, где ныне владычествует. Для таких малых поселений администраторы не учатся в Университете полный срок, а проходят лишь двухмесячные курсы. Насмотревшись на жизнь в метрополии, он вернулся в свое захолустье. И теперь он является правителем аж для двенадцати человек, из которых две – его жены. Да и остальные – сватья-братья. Трудность в таких поселениях заключается в том, что почти всегда мини-администратор вступает в сговор со своими подчиненными для того, чтобы дурить Инспекторат. Если заглянешь в досье нашего юноши, то увидишь пару «козявок» в его недлинной биографии, не настолько существенных, чтобы мешали его карьере, но достаточно неприятных, чтобы о них говорить вслух. Как я и предполагала, он даже не догадывался о нашей осведомленности в этих его грешках, и, как ожидалось, тестируемый несколько раз мне соврал – то, что мне и нужно. У нашего мальчика, впрочем, как и у многих других людей, во время лжи зрачки дергаются вниз-вправо и веки трогательно приопускаются. Такая вот бесполезная подсознательная реакция – как будто, отведя или прикрыв глаза, можно зашторить свои мысли. А получается все наоборот. И еще одна забавная привычка чуть поджимать губки во время тревоги. Есть много других сигнализаторов в этом симпатичном юном теле, но перегружать тебя подробностями не буду. Он и так кольнется, даже без гипноза.

Жанна внезапно отвернулась от Веры, в два больших шага оказалась возле стула администратора, поставила ногу на стул так, что администратор был вынужден раздвинуть ноги и отодвинуться на самый его край, освободив место для ботинка инспекторши. Жанна нагнулась, двумя руками схватила парня за щеки, притянула его лицо к себе, как будто хотела укусить, и, глядя прямо ему в глаза, громко крикнула:

– Быстро отвечай «да» или «нет»! Отвечай только «да» или «нет»! Ты меня понял? Отвечай, быстро! Понял?

– Да!

– Вы скрываете излишки урожая?

– Нет, что вы…

– Только «да» или «нет»!

– Нет.

– Ответ неверный, едем дальше… Вы прячете излишки на Поверхности?

– Нет!

– Верю. В тайнике возле поселения?

– Нет.

– Верю. В самом поселении?

– Нет.

– Вижу, что соврал. Совсем обнаглели: прямо дома прячут и инспекторов не боятся. Или тайник так хорош? Давай-ка его поищем. Тайник под полом?

– Нет.

– Над потолком?

– Нет.

– В стене?

– Нет!

– Понятно, в стене. Молодец, малыш, у тебя хорошо получается. Может, уже сам расскажешь? Повторю вопрос: вы скрываете излишки урожая?

– Нет.

– Ладно, работаем дальше. Тайник во входном тамбуре?

– Нет.

– В холле?

– Нет.

– В кладовке?

– Нет.

– В квартире?

– Нет.

– Молодчина, значит, все-таки в стене одной из квартир. Осталось узнать – в какой… Так, где там у нас планчик…

Чтобы взять со стола схему поселения, Жанна отпустила щеки администратора. Его колотило, он был бледным как труп, только на щеках оставались продолговатые бурые пятна от цепких пальцев Жанны. Жанна, держа в одной руке схему, второй схватила администратора снова, теперь уже за подбородок, и еще громче проорала прямо ему в лицо:

– Ну так что, продолжим поиски или расскажешь сам? Ты скрываешь излишки урожая?

– Да! Я расскажу, расскажу…

– Вот и правильно, вот и молодец, – Жанна быстро поменялась в лице, улыбнулась администратору и ласково, словно любящая мать, пригладила ему волосы. – Да ты успокойся, красавчик, не трясись так. Ты молодец, держался мужчиной. Некоторые вот прямо на этом стуле обделывались во время тестирования, а ты ничего. Не переживай, будем считать, что ты просто рассказал мне все добровольно, после моих взываний к совести. Напишешь сейчас явку с повинной, сходишь с зональным инспектором, изымите излишек. Жить будешь, даже на Поверхность не отправят. Переселят в другое поселение, а там, глядишь, и снова до администратора дослужишься, верно?

Парень кивал, но по щекам его текли слезы.

Вера смотрела на это спокойно, с холодным интересом. Она запоминала все, что говорила и делала Жанна, стараясь перенять все ее мастерство. И незаметно в ее строго структурированном мышлении, уже научившемся буквально все запоминать и расщеплять на составляющие, было заведено дело на незадачливого, уже можно сказать, бывшего администратора. И не то чтобы она серьезно рассчитывала когда-нибудь воспользоваться этими знаниями о мелком администраторе, который за последние полчаса стал крестьянином или разнорабочим. Просто он нарушил Закон, Вера узнала это и должна всю информацию о преступлении и об этом человеке складировать в своей голове, как ее учил следователь. Это второе заведенное Верой мысленное досье. Первое чуть раньше было заведено на Жанну, которая ничего не нарушала. Но следователи имели право по собственной инициативе собирать информацию о ком угодно в Муосе, и Вера была уверена, что информация о Жанне ей когда-нибудь непременно понадобится.



Во время тестирования Жанна упомянула о гипнозе, и вскоре Вера смогла узнать, что это такое. В ходе до занудства спокойного разговора психолог начинала говорить какие-то бессмысленные слова, иногда прикасалась к тестируемому, после чего он застывал и, уже как машина, монотонно отвечал на вопросы психолога. Повергнув человека в ступор, Жанна откровенно наслаждалась этим состоянием своих подопытных. Она задавала вопросы, явно не имеющие никакого отношения к цели тестирования, извлекая из людей такие интимные подробности их жизни, которые даже хладнокровную Веру приводили в смущение. Заметив брезгливую реакцию своей ученицы, по окончании одного из таких опытов Жанна с холодной улыбкой поведала:

– А что ж ты думала, девочка? Человек мерзок, до безобразия мерзок! Для того чтобы не терзаться из-за каких-то гуманистических комплексов, надо периодически встряхивать людские души и убеждаться, какая муть лежит на их дне.

– Ты и со мной могла бы это сделать?

– Да нет, не думаю. Дело в том, что не каждого можно подвергнуть гипнозу, хотя я буду тебя учить и этому. И тем более это тяжело сделать, если человек сопротивляется. Ведь сознание человека – как эта лампочка, посмотри на нее, она такая теплая и такая яркая… такая теплая и такая яркая… так приятно на нее смотреть и думать, что ничего нет в мире, кроме этого яркого тепла… сядь спокойно, расслабься… плыви по воздуху к лампочке… и не надо ни о чем думать… на счет «три» возвращайся! Раз! Два! Три!