Жозе Сарамаго

Пещера

José Saramago

A CAVERNA



Copyright © 2000, José Saramago

All rights reserved



© А. С. Богдановский, перевод, 2019

© Издание на русском языке, оформление.

ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус\"», 2019

Издательство АЗБУКА®

* * *

Посвящается Пилар
– Странный ты рисуешь образ и странных узников! – Подобных нам. Платон. Государство, книга VII
Человека за рулем зовут Сиприано Алгор, по профессии он гончар, от роду ему шестьдесят четыре года, но выглядит моложе. Рядом с ним сидит его зять по имени Марсал Гашо, ему еще нет тридцати. Однако по лицу так не скажешь. Вы уже, наверно, заметили, что у обоих к имени пристегнута фамилия, неизвестно что означающая и откуда взявшаяся. Надо полагать, оба носителя едва ли обрадовались бы, узнав, что «алгор» – это озноб, называемый обычно потрясающим и предшествующий лихорадке, а «гашо» – не что иное, как та часть бычьей шеи, на которую надевается ярмо. Младший – в полувоенной одежде, но без оружия. Старший – в цивильном пиджаке и более-менее подходящих к нему брюках, в сорочке, чинно застегнутой наглухо, доверху, но без галстука. Руки, сжимающие руль, по-крестьянски крупны и сильны, но от ежедневного контакта с глиной, что ли, или еще почему в нужную минуту они оказываются чутки и чувствительны. У Марсала – руки как руки, ничего примечательного, разве что тыльную сторону левой кисти от основания мизинца до основания большого пальца наискось пересекает шрам, оставленный, вероятно, ожогом. Машина, хоть и гружена грузом керамики, грузовиком зваться не достойна, это скорей старомодный пикап среднего размера. Двадцать километров тому назад, когда эти двое выехали из дому, небо едва начинало светлеть, а сейчас утро уже позволяет увидать шрам Марсала Гашо, угадать чуткость рук Сиприано Алгора. Учитывая хрупкость клади и качество дорожного покрытия, он едет на небольшой скорости. Товары не первой и даже не второй необходимости – вроде керамической кустарной посуды – по графику должны доставляться часа за два-три до полудня, и на рассвете Сиприано Алгор выехал лишь потому, что Марсалу Гашо положено заступать на смену по крайней мере за полчаса до открытия Центра. В те дни, когда Сиприано зятя не везет, а везет одну лишь посуду, ему нет надобности вставать спозаранку. Но раз в десять дней он забирает Марсала, чтобы тот провел с семьей свои законные сорок часов, а потом – когда с грузом, когда порожняком – в срок возвращает его к неукоснительному исполнению служебных обязанностей в качестве и должности охранника. Дочь Сиприано, которая носит имя Марта, а фамилию Изаска по матери – уже покойной – и Алгор по отцу и лишь шесть ночей и три дня в месяц имеет возможность радоваться присутствию мужа в доме и в постели, прошлой ночью забеременела, о чем, впрочем, еще не знает.

Вокруг до того тускло и грязно, что глаза бы не смотрели. Кто-то дал этим огромным пространствам, на вид не имеющим ничего общего с сельской местностью, техническое название Аграрный, а поэтическое – Зеленый Пояс, но по обе стороны шоссе, насколько хватает глаза, хватает он лишь стоящие на многих тысячах гектаров огромные пластиковые прямоугольники, некогда выкрашенные в неброский и неопределенный цвет, который постепенно под действием времени и пыли сделался пепельно-бурым. Под плоскими крышами, спрятавшись от взглядов проезжающих по шоссе, вызревают овощи и фрукты. По второстепенным дорогам там и тут выбираются на магистраль грузовики и трактора с прицепами, доверху наполненными этой продукцией, но основные перевозки происходят ночью, а те, кто едет сейчас, либо запаслись специальным и исключительным разрешением осуществить доставку позднее, либо проспали и теперь пытаются нагнать. Марсал Гашо как бы невзначай поддернул левый рукав и искоса взглянул на часы: поток машин делается все плотней, а дальше, когда въедут в Промышленный Пояс, будет только хуже. Сиприано заметил этот жест, но промолчал, зять – славный малый, спору нет, но больно уж дерганый, из породы тех, кто не знает покоя еще с колыбели, вечно боится опоздать, даже когда торопиться некуда, и вообще пока не умеет обращаться со временем – но со временем, когда до моих лет доживет, может быть, научится. Проехали Аграрный Пояс, и дорога, став заметно грязней, пересекает теперь Промышленный, пронизывая скопления фабричных и заводских корпусов всякого рода, вида, размера и предназначения, круглые и цилиндрические бензохранилища, электростанции, воздуховоды и трубопроводы, навесные мосты, красные и черные трубы разной величины, попыхивающие клубами ядовитого дыма, длиннорукие краны, химические лаборатории, нефтеперегонные установки, облака вонючего пара – то горьковатого, то сладковатого, пронзительный визг сверл, жужжание электропил, тяжкие удары гидравлических молотов и неожиданно – зоны безмолвия: никто не знает, что происходит, что производят за этими стенами. В этот миг Сиприано Алгор сказал так: Не бойся, поспеем. А я и не боюсь, ответил зять, едва скрывая беспокойство. Да уж вижу, как ты не боишься. Он свернул на параллельную улицу, где ездить разрешалось лишь тем, кто там работал: Срежем здесь дорогу, и не забудь, если полиция спросит, почему ушли с магистрали, скажем, что нам тут надо уладить одно дельце на фабрике, прежде чем въехать в город. Марсал Гашо глубоко вздохнул: когда на шоссе не протолкнуться от машин, тесть всегда рано или поздно пускается в объезд. И тут главное – чтобы не отвлекся и свернул вовремя. По счастью, их еще ни разу не останавливала полиция, хотя страху бывало много. Когда-нибудь, думал Марсал, все-таки придется сказать, что я ему не мальчишка сопливый, чтоб каждый раз напоминать мне, что именно я должен отвечать полиции. Ни зять, ни тесть не ведали, что дорожная полиция относилась к ним так терпимо или добро- и равнодушно именно благодаря форменной куртке охранника Центра, а вовсе не потому, что им столь долго благоволила судьба или помогала вереница случайных удач, как, скорей всего, ответил бы он, будучи спрошен, почему же их до сих пор не оштрафовали. Знал бы это Марсал Гашо, наверно, покичился бы перед тестем весомостью власти, которой бывал облечен, когда облачался в свой, с позволения сказать, мундир. Знал бы это Сиприано Алгор, наверно, в разговорах с зятем умерил бы свой насмешливо-снисходительный тон. В очередной раз подтвердилась непреложная правота истины – если бы молодость знала, если бы старость могла. После Промышленного Пояса начинается наконец город, ну, то есть еще не сам город, который, будто ласковым прикосновением тронутый первым розоватым лучом солнца, еще только маячит вдалеке, а здесь пока что тянутся в полнейшем беспорядке нагромождения лачуг, сложенных из чего попало и чаще всего – из всякой дряни в количестве достаточном, чтобы защитить от стихий – главным образом, от холода и дождя – своих полубесприютных обитателей. Жуткое место, по мнению горожан. Время от времени, во имя классической аксиомы «законы пишет необходимость», какой-нибудь груженный продовольствием фургон подвергается налету и опустошается скорее, чем об этом можно рассказать. Редкой эффективности оперативный метод был выработан и усовершенствован в ходе добросовестных коллективных размышлений над результатами первых попыток, которые проваливались, как очень быстро выяснилось, из-за полного отсутствия стратегического замысла, из-за безнадежно устарелых тактических ходов, и, наконец, из-за скверной и безалаберной координации сил и средств, чаще всего действовавших врозь и наобум. По ночам транспорт шел почти беспрерывным потоком, и потому первоначальная идея, состоявшая в том, чтобы, перекрыв шоссе, задержать и ограбить грузовик, быстро доказала полную свою несостоятельность, и нападавшие попадались в собственную ловушку, ибо следом идущие грузовики немедленно – не медленно, а очень быстро – приходили на выручку жертве. Решение проблемы – поистине гениальное, как вполголоса признавали сами же полицейские власти, – состояло в следующем: нападавшие разделились на две группы и начали ставить не один кордон, а два, и покуда первая, тактическая, группа перекрывала дорогу сразу же после проезда одиночного грузовика, вторая, стратегическая, действуя метрах в ста впереди, немедленно по получении светового сигнала столь же проворно перекрывала шоссе с другой стороны, так что одиночке, самой судьбой обреченному, ничего не оставалось, как затормозить и сдаться на милость грабителей. Встречную полосу магистрали и перекрывать не надо, потому что водители, увидев, что творится впереди, сами брали на себя труд остановиться. Третья группа – быстрого реагирования – занималась тем, что забрасывала градом булыжников смельчака, пытающегося из солидарности прорваться на помощь. Дорогу блокировали огромными камнями, принесенными на носилках, а потом, клянясь и божась, что не имеют никакого отношения к происходящему, сами же оттаскивали на обочину. Об этих людях идет дурная слава у нас в квартале, а мыто тут ни при чем, приговаривали они, а водители грузовиков, мечтая лишь поскорее добраться до Центра, отвечали: Ладно-ладно. Подобного рода дорожные неприятности обходили стороной пикап Сиприано и Марсала. До сих пор, по крайней мере. Но поскольку у бедняков в ходу главным образом глиняная посуда и она же чаще всего бьется, не стоит зарекаться, что однажды обитательница одного из бараков не скажет мужу: Ни одной целой тарелки не осталось, а муж, без сомнения, ответит: Ладно, достану, тут временами проезжает машина с надписью на борту «Керамика», быть не может, чтобы там не было мисок. И горшков, добавит жена, пользуясь благоприятным моментом. Если не забуду, скажет муж, и горшков тебе добуду.

Между россыпью лачуг и первыми городскими домами, как ничейная земля, как нейтральная полоса, разделяющая противников, пролегло обширное пустое пространство, однако если приглядеться повнимательней, можно заметить на земле густую сетку следов, оставленных бульдозерами, ибо довести почву до такой прилизанной гладкости могут лишь эти механические лопаты, эти беспощадные изогнутые лезвия, которые без жалости и сострадания соскребают, сгребают и отодвигают неведомо куда все, что попадется, – старый ли дом, юный ли корень, стену ли, сулившую защиту, навеки ли сгинувшее тенистое место. И в точности как в жизни, когда мы, сочтя, что все убрали подальше, замечаем, что кое-что все-таки осталось, остались и на этом пустыре разъятые частицы прежнего бытия, испакощенное тряпье, отбросы и отходы, ржавая жесть, гнилое дерево, пластик, мотаемый туда-сюда ветром, и понимаем, что эту территорию некогда занимали кварталы лачуг. Скоро уж цепью наступающей пехоты придвинутся сюда городские дома, закрепятся на этом рубеже, оставив меж своим авангардом и первыми хибарками лишь узкий зазор, новую ничейную землю, и так будет, пока не придет время третьей фазы.

Магистраль, куда вернулся наш пикап, теперь расширилась и обзавелась полосой движения, выделенной исключительно для большегрузных машин, и хотя автомобиль Сиприано Алгора лишь в чьем-то извращенном воображении может быть причислен к этой высшей категории, однако в силу того бесспорного обстоятельства, что и он перевозит грузы, его водитель получает право чувствовать себя на равных с этими медлительными мастодонтами – рычащими, ревущими, извергающими из выхлопных труб удушливый дым – и стремительно обходить их извилистым маневром, от которого брякает и погромыхивает гончарный товар. Марсал Гашо снова взглянул на часы и вздохнул. Успеваем. Они уже на окраине города, теперь надо прокрутиться по лабиринту скольких-то улиц, свернуть направо, свернуть налево, еще раз направо, снова налево, снова направо, еще раз направо, налево-направо-налево, дальше прямо – и наконец оказаться у въезда на площадь, где окончатся все трудности и прямой как стрела проспект приведет их к цели, туда, где заступит на дежурство Марсал Гашо и оставит свой груз Сиприано Алгор. В глубине проспекта темная стена, возносясь много выше самых высоких зданий, окаймляющих его, внезапно загораживает путь. На самом деле – не загораживает, это оптический обман, улицы с обеих сторон обтекают стену и тянутся вдоль нее, вдоль фасада исполинского дома, огромного здания квадратной формы, без единого окна на всем его неимоверном пространстве. Добрались, сказал Сиприано Алгор, и, как видишь, успели, у тебя еще десять минут в запасе. Вы ведь не хуже меня знаете, что, если опоздаю, меня могут вычеркнуть из списка тех, кого переводят во внутреннюю охрану. Вряд ли твоя жена очень уж обрадуется, если ты в нем останешься. Нам всем лучше житься будет, сплошные выгоды и преимущества. Сиприано Алгор затормозил на углу и как будто собирался что-то ответить зятю, но вместо этого спросил: Почему сносят эти дома. А, и впрямь. И впрямь уже несколько недель назад начали говорить, что Центр будет расширяться, ответил Марсал Гашо и вылез из машины. Перед ними была дверь, а на двери табличка «Вход только для сотрудников службы безопасности». Ну, может быть, сказал Сиприано Алгор. Не может быть, а точно, доказательство налицо, уже начался снос. Да я не про это, а про то, что лучше жить будем, о выгодах уж я не говорю, нам и так жаловаться не на что, мы не из самых обездоленных. Уважаю ваше мнение, но остаюсь при своем и уверен, что Марта в свой срок согласится со мной. Он сделал два шага и остановился, явно подумав, что нехорошо так прощаться с тестем, привезшим его на работу, и сказал: Спасибо, счастливо добраться до дому. Значит, через десять дней, уточнил гончар. Через десять дней, подтвердил охранник, одновременно кивнув приближающемуся сослуживцу. Они вошли вместе, и дверь закрылась за ними.

Сиприано Алгор включил зажигание, но тронулся не сразу. Он смотрел на дома, подлежащие сносу. На этот раз – должно быть, из-за невысокой этажности – взрывать не станут, а ведь этот современный, скоростной и эффектный метод способен за три секунды превратить основательную и продуманную конструкцию в груду бесформенных обломков. Как и следовало ожидать, улица, под прямым углом отходящая от той, где он стоит, закрыта для движения. И чтобы доставить груз, гончару придется объехать обреченный на снос квартал и двинуться дальше, дверь же, в которую ему надлежит постучаться, находится на самом дальнем углу, а по отношению к точке, где он находится сейчас, на другом конце той воображаемой прямой, что по диагонали пронизала бы здание, куда зашел Марсал Гашо. Наискось, про себя уточнил гончар, сокращая объяснения. Когда через десять дней он приедет забирать зятя, здесь не останется и следа этих домов, и осядет пыль, что сейчас висит в воздухе, и, может быть, уже выроют огромный котлован под фундамент нового здания. Потом поднимутся три стены, и одна будет граничить с той улицей, по которой придется сегодня Сиприано Алгору колесить в объезд, а две другие с обеих сторон замкнут пространство, отвоеванное у снесенного квартала, и скроют покуда еще видный фасад, а вход для сотрудников службы безопасности переедет в другое место, еще чуть-чуть – и даже самый проницательный человек не сможет определить, глядя снаружи, и еще меньше – зайдя внутрь, где постройка нынешняя и где предыдущая. Еще рано, соображает гончар, посмотрев на часы, каждый раз, когда он привозит зятя, приходится два часа ждать, когда откроется пункт приема, а потом еще – когда придет очередь сдавать товар. Но зато так я окажусь в начале этой самой очереди, а может, и вовсе первым, подумал он. Никогда еще, впрочем, этого не было, неизменно найдется еще более ранняя пташка, а скорей всего, передние прибыли еще затемно и переночевали в кабинах своих грузовиков. Вылезли наружу на рассвете, чтобы выпить кофе с куском хлеба или даже глоток водки, столь уместный в промозглой утренней сырости, потом за десять минут до того, как откроются ворота, завели разговоры, и самые молодые, беспокойные, как подобает новичкам, бросятся по спуску вниз, чтобы занять свои места в кабинах, а те, которые постарше, особенно если они из конца очереди, спустятся степенно, высасывая последний дымок из сигареты, потому что внизу, под землей, при работающих двигателях не покуришь – запрещено. Чего бежать сломя голову, рассуждают они, небось еще не конец света.

Сиприано Алгор двинулся вперед. Он отвлекся на снесенные дома и теперь хотел наверстать упущенное время, хотя нет на свете слов глупее и выражения нелепей, ибо они тщатся опровергнуть суровую истину, гласящую, что никакое время наверстать невозможно, поскольку тогда пришлось бы предположить, что время, которое мы сочли потерянным навсегда, вовсе не пропало, а попросту решило остаться где-то позади и с терпеливостью, свойственной лишь тем, кому торопиться некуда, остаться, сказали мы, и обождать, когда же мы хватимся его. Подхлестываемый спешкой, порожденной мыслями о пришедшем первым и о пришедшем после, гончар быстро обогнул квартал и свернул налево, на улицу, упиравшуюся в боковой фасад здания. По неизменному обыкновению там уже стояли люди, ожидая, когда откроются двери, предназначенные для обычной публики. Сиприано Алгор проехал по левой полосе к съезду, ведущему вниз, на подземный этаж, предъявил вахтеру документ и встал в очередь за грузовиком с ящиками в кузове, в которых, судя по обозначениям, было что-то стеклянное. Потом вылез из кабины глянуть, много ли перед ним народу, и, соответственно, понять, долго ли придется ждать. Он оказался тринадцатым. Пересчитал еще раз – ошибки не было. Гончар был не то чтобы суеверен, но попробуй-ка не брать в расчет скверную репутацию этого числа, ибо едва лишь зайдет речь об этом, о судьбе и о приметах, кто-нибудь непременно расскажет, как на собственной шкуре познал пагубное, а порой и трагическое его воздействие. Сиприано Алгор стал припоминать, случалось ли уже с ним такое в этой очереди, но – одно из двух – либо не случалось, либо позабылось. Он пробурчал себе под нос себе же адресованный упрек – что за чушь, что за вздор тревожиться о несуществующем, а ведь и в самом деле никогда прежде не приходило ему в голову, что чисел в природе не существует, что явлениям и предметам безразлично, какой номерок мы им прилепим – тринадцатый или сорок четвертый, из чего напрашивается вывод, что они как минимум не в курсе, на каком по счету месте довелось им оказаться. Но люди – не предметы и не явления, людям непременно надобно пролезть вперед, подумал гончар. Им мало оказаться на первых местах, им нужно, чтобы все это заметили и все об этом говорили. Если не считать двоих охранников на входе и выходе, обширное пространство подземелья было безлюдно. Дело обычное: водители занимали очередь и поднимались наверх, в кафе. Черта с два буду я торчать здесь, вслух произнес Сиприано Алгор. И задним ходом вывел свой пикап из вереницы машин, как если бы ему нечего было разгружать. Вот я и не тринадцатый, подумал он. Через несколько мгновений по пандусу съехал грузовик и занял освободившееся место. Водитель вылез из кабины и взглянул на часы, подумав, наверно: Успею. Когда же он скрылся наверху, гончар проворно пристроился ему в хвост и, довольный своей находчивостью, сказал: Вот я и четырнадцатый. Откинулся на спинку сиденья, вздохнул, слыша у себя над головой гул машин. Прежде он тоже поднимался вместе с другими, выходил наружу, пил кофе, покупал газетку, но сегодня почему-то не хотелось. Закрыл глаза, словно прячась внутри самого себя, и тотчас же погрузился в сон, зять сказал, что, когда получит повышение, житье настанет совсем другое – небо и земля по сравнению с прошлым, – они с Мартой съедут от гончара, своим домом заживут, да и давно пора: Ты пойми, чему быть, гласит пословица, того не миновать, мир не остановится, и уж если тот, от кого это зависит, тебя, прости за рифму, повысит, ты должен воздеть руки и поблагодарить, и глупо отворачиваться от удачи, когда она становится на нашу сторону, и я уверен, больше всего на свете ты хочешь счастья своей дочери, а потому радоваться бы надо. Сиприано Алгор слушал голос зятя и улыбался во сне: Ты все это говоришь потому, что думаешь, я тринадцатый, а того не знаешь, что я теперь четырнадцатый. Его разбудило хлопанье дверец, возвещавшее начало разгрузки. И, еще не вполне проснувшись, он подумал: Я не сменил номер, я тринадцатый, который оказался на месте четырнадцатого.

Именно так и было. Чуть ли не через час настал его черед. Он вылез из кабины и, как всегда, подошел к стойке приемщика с бумагами, в числе которых были три экземпляра накладной, счет-фактура на прошлые поставки, обязательный для каждой партии товара сертификат качества, за которое мастерская брала ответственность, равно как и за дефекты, буде таковые выявятся, еще одно обязательное свидетельство, в котором поставщик заявлял, что не имеет коммерческих отношений ни с каким иным торговым предприятием, за исключением нижепоименованных, и предупрежден об ответственности за нарушение этого пункта договора. Как всегда, появился грузчик, готовый помочь, и тут заместитель начальника отдела приемки, окликнув его, приказал: Разгружайте половину товара. Сиприано Алгор в тревоге и недоумении осведомился: Почему половину? В последние недели продажи упали, как бы не пришлось вернуть и то, что у нас на складе. Вернуть. Ну да, такой пункт предусмотрен в нашем контракте. Да знаю, что предусмотрен, но ведь там указано, что я не имею права предлагать свою продукцию другим клиентам, так, может, скажете, куда мне девать половину товара. Не скажу, я всего лишь исполняю указания руководства. А я могу с ним поговорить. Да нет, не стоит даже и пробовать, оно с вами и разговаривать не станет. Руки у Сиприано Алгора задрожали, он в растерянности оглянулся, ища, у кого бы найти содействие, но лица троих водителей, стоявших за ним, были безучастны. Он все же попытался воззвать к классовой солидарности: Что ж это делается, человек привез плоды своего труда, накопал глины, вымесил, изготовил, что заказали, обжег в печи, а теперь берут только половину, где же справедливость, а водители переглянулись, пожали плечами, не зная, стоит ли отвечать, а если стоит, то кому взять это на себя, а один даже вытащил сигарету, показывая, что в обсуждении участвовать не намерен, но тотчас вспомнил, что курить здесь запрещено, и потому отвернулся, полез от греха подальше в кабину. Гончар понял, что, если продолжит протестовать, может лишиться и остального, и решил малость остудить им же вскипяченную воду, ибо половина в любом случае лучше, чем ничего, и все как-нибудь само уладится. И покорно обратился к конторщику с таким вопросом: А скажите, с чего же это продажи упали. Думаю, с того, что стали выпускать пластмассовую посуду под керамику, и так ловко подделывают, что кажется настоящей, но при этом весит меньше и стоит дешевле. Разве же это причина отказываться от моей, моя-то – и настоящая, и натуральная. Вот и попробуйте это клиентам втолковать, огорчать вас не хочется, но боюсь, скоро керамику будут покупать только коллекционеры, да и то. Подсчет был завершен, и заместитель написал в накладной: Принято столько-то – и сказал: Больше пока привозить не надо, мы сообщим, когда понадобится новая партия. Но как, по-вашему, мне дальше-то – работать, нет. Это уж вам решать, не возьму на себя ответственность советовать. А возврат-то, неужто вернете мне то, что у вас на складе, и самые слова его задрожали от такой горечи и отчаяния, что заместитель сказал примирительно: Видно будет. Гончар влез в кабину и рванул с места так резко, что несколько ящиков, ерзавших в полупустом пикапе, сдвинулись и сильно ударились о задний борт. Снявши голову, по волосам не плачут, с досадой воскликнул Сиприано Алгор. Перед пандусом, ведущим к выходу, ему пришлось остановиться, ибо по правилам надо было предъявить пропуск и этому охраннику тоже, черт их разберет с их бюрократией, в принципе-то, поставщик въехал, поставщик и выедет, однако же, как видим, бывают и исключения, взять хотя бы нашего Сиприано Алгора, который въезжал сюда в одном качестве, а выезжает после всего услышанного, похоже, совсем в другом. Чего другого и ждать от цифры тринадцать, фокусами с переменой мест судьбу не обманешь. По длинному пандусу пикап выбрался на белый свет, ничего не остается теперь, как возвращаться домой. Гончар улыбнулся невесело: Не в тринадцати дело, нет никакого тринадцатого, стоял бы я в хвосте первым, приговор был бы таким же, все равно бы сказали – сейчас возьмем половину, дальше видно будет, что за жизнь, мать ее.

А женщина из лачуги – та, которой нужны были новые миски и горшки – спросила мужа: Ну что, видел машину с посудой, а муж ответил: Видел и даже остановил, но потом отпустил. Почему. Поглядела бы ты на водителя, сделала бы то же самое.



Сиприано Алгор затормозил, опустил стекла с обеих сторон и принялся ждать, когда его ограбят. Не так уж редко бывает, что от ударов судьбы мы падаем духом – и так низко, что становимся жертвой столь же или даже еще более драматических решений. Приходит минута, когда оскорбленный, подавленный неудачей человек вдруг слышит голос: Да пропади оно все пропадом – и тогда в соответствии с особенностями места и времени либо выбрасывает последние деньги на покупку лотерейного билета, либо швыряет на игорный стол по наследству доставшиеся отцовские часы и серебряный портсигар, подаренный некогда матерью, и ставит на красное, хоть и видел, что оно выигрывало пять раз подряд, либо в одиночку выскакивает из окопа и, уставя штык, бежит на вражеский пулемет, или вот останавливает свой пикап, опускает в нем стекла, потом открывает в кабине двери и ждет, когда же со всегдашними дубинками, непременными ножами и меняющимися от случая к случаю надобностями придут его грабить люди из лачуг: Если те не захотели, пусть хоть эти возьмут, такова была последняя мысль Сиприано Алгора. Минуло десять минут, но никто не явился совершить вожделенный ему грабеж, потом прошло четверть часа – но даже собака не выбралась с обочины и не задрала заднюю ногу на колесо, не обнюхала пикап, и лишь после того, как и полчаса канули в никуда, возник наконец человек вида столь же неприятного, сколь и неопрятного, и спросил у гончара: Проблемы, помочь, могу подтолкнуть, аккумулятор, наверно, сел. Ну, что говорить, если даже у самых крепких духом случаются моменты необоримой слабости, когда тело не в состоянии сохранить стойкость, которой долгие годы учил его этот самый дух, стоит ли удивляться, что предложение помочь, к тому же исходящее от человека с наружностью бандита, затронуло самые сокровенные струны в душе Сиприано Алгора, да так затронуло, что из угла глаза выкатилась слеза: Нет, спасибо большое, сказал он, но в следующий миг, когда милосердный киринеянин[1] уже шел прочь, выскочил из кабины, подбежал к задней двери, открыл ее, крича при этом: Эй, дядя, поди-ка сюда.

Тот остановился: Чего, передумал, помочь все же. Да нет, не в том дело. А в чем. Подойди сюда, будь любезен, настаивал Сиприано Алгор и, когда просьбу его уважили, сказал: Возьми-ка полдюжины мисок, жене снесешь в подарок, и этих вот суповых полдюжины тоже, держи. Да за что же, я же ничем тебе не помог, впал тот в недоумение. Какая разница, считай, что помог, а если нужен кувшин для воды, бери и кувшин. Вот кувшин мне и вправду нужен. Ну и забирай, тащи-тащи. Гончар составил миски горкой, мелкие вниз, глубокие сверху и водрузил их на левую руку встречного, согнутую и прижатую к груди, а поскольку с пальца правой уже свисал у того кувшин, не нашел облагодетельствованный ничего лучше банального «спасибо» и учтивого наклона головы, который на удивление плохо вязался с его социальным статусом, и значит это, что несравненно лучше мы понимали бы житейские сложности, будь наше усидчивое усердие употреблено на постижение противоречивости явлений, а не на их тождественность и связь, ибо те обязаны объясняться сами собой.

Человек, который выглядел как разбойник, но таковым не оказался – то ли вообще, то ли в этот раз не захотел им быть, – в растерянности скрылся меж лачуг, а Сиприано Алгор поехал дальше. Совершенно очевидно, что даже самое острое зрение не в силах заметить, как изменилось давление на шины и рессоры после исчезновения части груза, ибо в смысле веса двенадцать глиняных тарелок и один кувшин столь же мало значат для автомобиля, пусть и среднего, как для счастливой невесты – лепесток красной розы, затесавшийся среди двенадцати лепестков белой. Слово «счастливый» появилось тут не случайно, ибо, глядя сейчас на выражение лица Сиприано Алгора, совершенно невозможно поверить, будто у него купили только половину товара, привезенного в Центр. Впрочем, воспоминание о нестерпимом коммерческом поражении воротилось к нему, когда через два километра он въехал в Индустриальный Пояс. И при виде отвратительного леса фабричных труб, блюющих ядовитым дымом, спросил себя, на какой же именно из этих поганых фабрик выпускают пластмассовую мерзость, подло притворяющуюся керамикой. Да это же невозможно, бормотал он про себя, они разные и по звуку, и по весу, а ведь есть еще связь между тем, что видят глаза, и тем, что осязают пальцы, я читал, не помню где, что можно видеть пальцами, ощупывающими глину, и более того – можно, не прикасаясь к ней, чувствовать все, что видят глаза. И, будто мало он еще намучился, спросил себя Сиприано Алгор, вспомнив свою старую печь для обжига, сколько же мисок, плошек, кувшинов, горшков и прочего способны выпустить в минуту эти проклятущие станки. Под воздействием этих и иных, неупомянутых, вопросов снова омрачилось чело гончара, и весь дальнейший путь прошел в беспрестанных тягостных думах о трудном будущем, ожидающем его семью, если Центр сохранит новую свою политику, первой жертвой которой пал он, Сиприано Алгор. Но воздадим гончару честь и хвалу, припомнив, что не позволил он духу своему хоть на миг смутиться раскаяньем и сожалением, и – за щедрость, проявленную по отношению к человеку, который, если правда все, что говорят про обитателей этих лачуг, должен был бы его ограбить. На кромке этого самого Пояса имеются несколько мастерских, бог весть как сохранившихся в пространстве остервенелого потребления и чудовищного многообразия продукции, выпускаемой современными гигантами индустрии, однако они все же как-то выжили и неизменно проливали бальзам на душу Сиприано Алгора, когда он поглядывал на них из окна кабины, перебарывая беспокойство за будущность своей профессии. Однако осталось им недолго, подумал он сейчас, имея в виду не перспективы гончарного ремесла, а эти мастерские, а такой оборот приняли его мысли исключительно оттого, что он не дал себе труда вдуматься как следует, и подобное происходит сплошь и рядом, и даже считаем возможным утверждать, что не стоит ожидать верных умозаключений по той простой причине, что на середине пути, который нас к этим выводам непременно вывел бы, – мы останавливаемся.

Сиприано Алгор поторопился проехать Зеленый Пояс и ни разу не взглянул на поля, ибо протяженное однообразие пластиковых конструкций, уныло-бурых от природы, а еще больше – от грязи, наводило на него тоску всегда, и нетрудно себе представить, как подействовало бы оно на него сегодня, при нынешнем его состоянии духа. Подобно тому, кто однажды задрал подол какой-нибудь святой в нише у алтаря, любопытствуя, на своих ли ногах стоит она или же просто на двух скверно отесанных подпорках, так и гончара уже давно не одолевало искушение затормозить и пойти взглянуть, в самом ли деле внутри этих пленочных строений имеются всамделишные растения – с плодами, которые можно пощупать, понюхать, укусить, с листьями, клубнями, почками, которые можно отварить, чем-нибудь заправить и выложить на тарелку, – или же давящая тоска всего, что виднелось снаружи, отравила неисцелимой искусственностью и все, что – да что бы ни было – растет внутри. После Зеленого Пояса гончар съехал на второстепенную дорогу, бежавшую мимо чахлых рощиц, мимо запущенных полей, мимо речонки с темными и зловонными водами, а потом за поворотом возникли развалины трех домов уже без окон и дверей, с наполовину обвалившейся кровлей, с комнатами, сожранными сорной травой, которая на руинах всегда идет в рост так бурно и буйно, словно таилась где-то там спокон веку, еще когда рыли котлован под фундамент, и только ждала своего часа. Метрах в ста начинался поселок, и был он лишь ненамного больше проходившей по нему дороги – несколько тянувшихся вдоль нее улочек да неправильной формы, выпиравшая брюхом в одну сторону площадь с двумя высокими платанами, в тени которых пристроилась водоразборная колонка. Возле нее несколько человек заняты были разговором, и Сиприано Алгор кивнул им через окошко кабины, но, против обыкновения, не остановился, как делал всегда на обратном пути из Центра, куда сдавал свой гончарный товар, в такие минуты много чего может захотеться, но уж точно не беседы беседовать, пусть даже и со знакомыми. Мастерская при доме, где жил он с дочерью и зятем, стояла на другом конце поселка, отделенная пустырем от других домов. Въезжая в поселок, Сиприано Алгор сбросил скорость, а теперь поехал еще тише, дочь, наверно, уже приготовила поесть, время к обеду: Как быть, спросил он себя, сейчас сказать или уж как поедим, и сам себе ответил: Лучше уж потом, а машину приткну у поленницы, дочка не пойдет взглянуть, чего привез из города, сегодня ничего не должен был покупать, и сможем тогда поесть спокойно, ну, то есть она поест спокойно, обо мне речи нет, а потом расскажу ей, что стряслось, а может, еще попозже, когда пойдем работать, а то кусок в горло не полезет. Дорога делала крутой изгиб на окраине деревни, и за крайним домом виднелась на известном расстоянии черная шелковица высотой не меньше десяти метров, а под ней и гончарня. Ну, раз вино подано, надо его выпить, с усталой улыбкой сказал себе Сиприано Алгор и подумал, что куда лучше было бы его выблевать. Он повернул налево, на едва заметный проселок, шедший в гору, ведший к дому, а на середине трижды погудел, оповещая о своем прибытии, потому что делал так всегда, и дочка удивилась бы, если бы сегодня поступил иначе.

Дом и гончарню построили на обширном пустыре, где раньше, надо полагать, находилось гумно, а посередине дед Сиприано Алгора, который тоже был гончар и тоже звался Сиприано Алгором, в один прекрасный, не отмеченный в календарях и не оставшийся в памяти день, решил посадить шелковицу. Чуть поодаль стояла печь для обжига, уже модернизированная отцом Сиприано Алгора, носившим все то же имя, и заменившая предыдущую, древнюю, можно даже сказать – допотопную, которая на взгляд непосвященного представляла собой два поставленных друг на друга горбыля конической формы и неведомого происхождения. На этом ветхом основании соорудили нынешнюю печь, обжигавшую посуду, лишь половину которой взяли сегодня в Центре на реализацию, и ожидавшую загрузки новой партии. С преувеличенной обстоятельностью загнал Сиприано Алгор машину под навес, между двух штабелей сухого хвороста, потом подумал, что можно бы еще подойти к печи, выиграв тем самым несколько минут, но недоставало причины, мотива, резона, не в пример прошлым разам, когда, вернувшись из города, с ходу принимался он за дело и, заглядывая в муфель печи, определял температуру по цвету раскаленной глины и глядел, превратился ли уже темно-красный в ало-вишневый, а тот – в оранжевый. Гончар постоял еще немного, словно собираясь с духом, которым совсем пал, но голос дочери заставил его сдвинуться с места: Чего в дом не идете, обед готов. А вот, удивленная промедлением, и она сама появилась в дверях: Входите же, остынет. Сиприано Алгор вошел и поцеловал дочь и заперся в ванной, каковое удобство появилось еще в пору его отрочества и давно уж требовало усовершенствования и расширения. Посмотрелся в зеркало и не заметил на лице новой морщины. Она у меня внутри, подумал он, потом пустил воду, вымыл руки и вышел. Ели они на кухне, за большим столом, знававшим и времена посчастливее, и сборища помноголюдней. А теперь, после смерти матери, Жусты Изаски, которая, хоть и едва ли будет еще упомянута в нашем рассказе, названа здесь по имени, благо фамилия нам уже известна, отец и дочь едят, сидя на конце стола, отец – во главе, в торце, дочь – справа от него, там, где прежде было место матери, а напротив садится, когда не на службе, Марсал Гашо. Ну, как утро прошло, спросила Марта. Да как обычно, ответил отец, низко наклонясь к тарелке. Марсал звонил. Да, и что же сказал. Что поговорил с вами насчет нашего переезда в Центр, когда его переведут во внутреннюю охрану. Поговорил, было дело. Злился, потому что вы опять были против. А я тут раскинул умом и решил, что так будет лучше для вас обоих. С чего бы это вы вдруг передумали. Ты же не хочешь до конца дней своих работать в гончарне. Нет, хоть мне и нравится это занятие. Ты должна быть при своем муже, завтра детей ему нарожаешь, три поколения повозились уж в глине – хватит. А вы, отец, согласитесь перебраться с нами в Центр, бросить свое ремесло, спросила Марта. Да ни за что на свете. Иными словами, сами будете глину и копать, и месить, за кругом сидеть, печь разжигать, загружать, гасить ее и чистить, потом таскать товар в машину и везти продавать, хочу напомнить, что вам и сейчас уже нелегко дается все это, даже притом, что Марсал вам помогает, хоть он и проводит дома немного времени. Найду себе подручного, мало ли парнишек в нашей деревне. Преотлично сами знаете, что никто уже не хочет в гончары идти, если кому надоело в земле ковыряться, поступает на завод в Поясе, а плуг на круг никто менять не станет. Вот и еще одна причина бросить это дело. Неужто вы думаете – я оставлю вас тут одного. Видеться будем время от времени. Отец, я же серьезно. Я тоже, дочка.

Марта поднялась сменить тарелки и разлить суп, который, по семейному обычаю, шел во вторую очередь. Отец следил за ее движениями и думал: Я только осложняю все этими проволóчками, лучше бы сказать все как есть. Однако не сделал этого, дочери вдруг опять было восемь лет, и он говорил ей: Вот смотри внимательно, как твоя мама месит тесто. Он вперед-назад катает по столу кусок глины, сжимает его запястьями, растягивает и удлиняет, с силой стучит им о столешницу, мнет, тискает, повторяет всю операцию еще раз, потом еще и еще. Зачем все это, спрашивает дочь. Чтобы не осталось внутри пузырьков воздуха и сгустков, это плохо для работы. И когда тесто месишь, тоже. Для теста важно лишь, чтобы вышло однородно, пузырьки значения не имеют. Он откладывает в сторону плотный цилиндрик, в который превратился кусок глины, и принимается мять другой: Ох, что ж это я, ей восемь лет всего, а вслух добавляет: Беги поиграй на двор, здесь холодно, но дочь говорит, что не хочет, и пытается смастерить себе куклу из глины, чересчур мягкой и потому липнущей к пальцам. Эта не годится, говорит он, попробуй-ка вот эту, из нее получится. Марта глядела на отца с тревогой, ему несвойственно было за едой так низко опускать голову, словно он, пряча лицо, хотел спрятать и свою озабоченность чем-то, может быть, с Марсалом размолвка вышла, но нет, мы же упомянули об этом, и вроде все нормально было, может, заболел, какой-то он сникший сегодня, угасший, помню, мать сказала мне: Полегче-полегче, не надорвись, а я ответила: Это ведь требует только силы в руках и движения в плечах, а остальное тело служит лишь подпоркой. Уж мне-то не рассказывай, у меня все до корней волос болело после часа такой работы. Это потому, что вы слишком много работали в последнее время. Скорее потому, что старая стала. Пожалуйста, матушка, бросьте эти мысли, не говорите так, вам еще далеко до старости, сказала я, и кто бы мог подумать, что и двух недель не минет с этого разговора, а она уж будет в сырой земле лежать, вот какие сюрпризы преподносит нам жизнь, вернее, смерть, о чем вы задумались, отец. Сиприано Алгор вытер губы салфеткой, взял было стакан, но снова поставил его, даже не поднеся ко рту. Скажите же, настаивала дочь и, помогая облегчить душу, спросила: Вы из-за Марсала переживаете или еще из-за чего. Сиприано Алгор снова поднял стакан, но теперь залпом выпил все, что там оставалось, и потом ответил торопливо, словно слова жгли ему язык: У меня взяли только половину партии, спросом, говорят, не пользуется, тут появился пластик под керамику, вот его и берут. Ну, этого давно следовало ожидать, рано или поздно такое должно было случиться, керамика трескается, ломается, выщербляется при малейшем ударе, а пластмассе все нипочем, все сносит и не жалуется. Вся разница в том, что глина – она как человек, ласки требует. Пластмасса – тоже, но поменьше, конечно. Это еще не все, хуже, что они сказали, чтобы больше не привозил, пока не закажут. Значит, работать не будем. Отчего ж не будем, будем, поступит заказ – у нас должен быть запас товара, чтоб доставить в тот же день, неужто побежим разжигать печь, только когда уведомят. А пока что будем делать. Ждать и запасаться терпением, завтра поезжу по округе, глядишь, что-нибудь и продам. Разве не помните, как два месяца назад тоже вот ездили, да что-то мало что удалось сбыть. Зачем же ты меня обескураживаешь, дочка. Я всего лишь смотрю на вещи здраво, и не вы ли, отец, только что сказали, что трех поколений гончаров в семье – более чем достаточно. Ну, ты и не станешь четвертым, будешь с мужем в Центре жить. И вы с нами. Я ведь уже сказал тебе, что никогда и ни за что. Но ведь Центр кормил нас прежде, когда покупал наш товар, будет кормить и теперь, когда нам нечего продавать. Платя Марсалу жалованье. Ничего обидного нет в том, чтобы зять поддерживал тестя. Это смотря какой тесть. Отец, гордыня здесь не к месту. Да это не гордыня никакая. А что же тогда. Трудно объяснить, нечто более сложное, чем гордыня, и нечто другое, что-то вроде стыда, но, ты прости меня, вижу, не стоило говорить то, что сказал. Я не хочу, чтобы вы терпели нужду. Я могу попробовать продавать товар в городе, нужно только получить разрешение Центра, если там стали брать меньше, права не имеют запрещать мне продавать другим. Вы лучше меня знаете, что городские торговцы бьются изо всех сил, чтобы не потонуть, люди всё теперь покупают в Центре, и с каждым днем все больше охотников жить в Центре. А я не хочу. А что будете делать, если Центр перестанет покупать нашу посуду и здешние перейдут на пластмассовую. Надеюсь не дожить до такого. Мама вот не дожила. Она умерла на ходу, за работой, бог даст, и я так окончу свои дни. Не надо о смерти, отец. О смерти можно говорить, только пока еще жив, никак не потом. Сиприано Алгор налил себе еще немного вина, утер губы ладонью, словно бы правила поведения за столом вдруг утратили всякую силу, и сказал: Ладно, пойду глины накопаю, все начатое должно быть кончено. Он был уже в дверях, когда Марта сказала: Отец, мне тут одна мысль в голову пришла. Мысль. Да, надо позвонить Марсалу, пусть бы он поговорил с начальником департамента закупок и поставок и попытался бы вызнать намерения Центра, надолго ли такие сокращения, или это временно, вы же знаете, его начальство ценит. По крайней мере, он так говорит. Если говорит, значит так оно и есть, нетерпеливо сказала на это Марта и продолжала: Но если не хотите, можно и не звонить. Ну, отчего же, позвони, мысль недурная, и это единственное, что сейчас может сработать, хоть я и очень сомневаюсь, что начальник вот так, за здорово живешь, будет давать объяснения – и кому, охраннику второго разряда, я начальников знаю лучше, чем он, и не надо там работать, чтобы смекнуть, из какого теста они все сделаны, все уверены, что бога за бороду держат, а кроме того, не начальник департамента такие вещи решает, он ведь приказы исполняет, делает, что говорят, и не исключено, что сбрешет нам, ерунды какой-нибудь наговорит, только чтобы придать себе весу. Марта выслушала эту пространную тираду до самого конца и ничего не возразила. Если отцу захотелось оставить последнее слово за собой, а так, по всему судя, и было, уж никак не ей лишать его этого удовольствия. И лишь когда он ступил за порог, подумала так: Надо проявить понимание, надо поставить себя на его место, представить, что это такое – вдруг остаться без работы, вдруг отделиться от дома, от гончарни, от печи, от жизни. От жизни, повторила она вслух, и тотчас в глазах у нее помутилось, она поставила себя на место отца и испытала те же страдания, что он. Оглянулась и словно впервые увидела, что все вокруг будто покрыто глиной, нет-нет, не выпачкано, не вымазано, а просто приобрело ее цвет, все те цвета, которые получала она, когда день за днем три поколения, доставая ее из глинища, пачкали руки пылью, мочили водой, а еще сообщила ей свой цвет горячая зола в остывающей, медленно расстающейся с последним слабым жаром печи, в те минуты, когда она пустеет, словно покинутый хозяевами дом, и терпеливо ждет, пока завтра, если только, конечно, все это не кончилось навсегда, не разгорится в ее устье первый огонь и жарким дыханием первой ласки не обожжет сухую глину, а потом постепенно затрепещет воздух, запляшут язычки по раскаленным углям, вспыхнет наконец ослепительное пламя. Вот уйдем отсюда, никогда больше этого не увижу, сказала Марта, и сердце ее сжалось тоской, будто она прощалась с самым любимым человеком, хотя в эту минуту не могла бы сказать, с кем именно, с матерью ли, которой уже нет на свете, с отцом ли, отуманенным печалью, с мужем, да, может быть, и с мужем, это вполне логично, она ведь все же ему законная жена, не кто-нибудь. Она слышала доносящийся словно из-под земли глухой шум – это деревянный молот разбивал комья глины, – но сегодня звуки ударов были не такие как всегда, оттого, наверно, что производила их не обусловленная работой надобность, а бессильная ярость от потери этой работы. Позвоню, позвоню, пробормотала про себя Марта, начнешь обо всем этом думать, затоскуешь почище, чем он. Она вышла из кухни и направилась в комнату отца. Там, на маленьком столике, за которым Сиприано Алгор вел бухгалтерию своей гончарни, стоял допотопный телефонный аппарат. Марта набрала один из двух номеров коммутатора и попросила службу безопасности. Почти немедленно в трубке суховато прозвучало: Служба безопасности, и быстрота соединения не удивила ее, ибо всякому известно, что в вопросах безопасности даже самый мгновенный миг в счет идет. Я хочу поговорить с охранником второй категории Марсалом Гашо. Кто его спрашивает. Из дому, жена я ему. Охранник второй категории Марсал Гашо находится сейчас на дежурстве и не может покинуть свой пост. Если так, передайте ему, пожалуйста. Вы ведь его жена. Да-да, жена, меня зовут Марта Алгор Гашо, можете проверить. Жена, а не знаете, мы ничего никому не передаем, только записываем, кто звонил. Ну, просто скажите ему, чтоб позвонил домой. Это срочно, осведомилась трубка. Марта задумалась, пытаясь для себя определить, очень ли срочно или не очень. Никто кровью не исходит, печь для обжига исправна, преждевременные роды не начались, однако ответила в конце концов так: Ну, в общем, да. Записал, сказали ей и дали отбой. Со вздохом усталого смирения Марта положила трубку на рычаг, что ж поделаешь, это сильней нас, служба безопасности жить не может, не тыча нам в лицо свою власть, даже если речь идет о таком маловажном эпизоде, как вышеописанный, ибо что может быть банальней и обыденней, чем жена, которая звонит в Центр, желая поговорить с собственным мужем, но она не первая такая и, надо полагать со всей определенностью, не последняя. Когда Марта вышла во двор, ей показалось, что звуки ударов доносятся теперь не из-под земли, а оттуда, откуда им и положено было доноситься, – из того темного угла гончарни, где хранилась накопанная глина. Марта подошла к дверям, но через порог не шагнула: Позвонила, сказала она, обещали передать. Будем надеяться, передадут, ответил Сиприано Алгор и, не прибавив более ни слова, замахнулся деревянным молотком на самый крупный пласт глины. Марта повернулась и пошла, потому что и так уже нарушила личное пространство отца, а также и потому, что и своих дел было у нее по горло – несколько десятков больших и маленьких кружек ждали, когда им прилепят ручки.



Марсал Гашо позвонил ближе к вечеру, как только сменился с дежурства. Отвечал коротко и отрывисто, не выказывая признаков сожаления, беспокойства или досады по поводу коммерческой неприятности, постигшей тестя. Говорил как-то отстраненно, словно думал при этом о чем-то постороннем: Да, ну да, понятно, ясное дело, нормально, как только смогу, а иногда: Нет, да нет, конечно, да я понял, не надо повторять одно и то же, а окончил разговор фразой цельной и связной, но, к сожалению, не имевшей отношения к теме разговора: Не беспокойся, я помню, что надо купить. И Марта поняла, что муж ее ведет беседу при посторонних, при свидетелях, сослуживцах, а может, и при начальстве, заглянувшем проверить, как дела у отдыхающей смены, и потому должен притворяться, чтобы избежать докучного, ненужного, а порой и опасного любопытства. Центр был задуман и организован по принципу пространственного разделения разных функций и видов деятельности, которые хоть и не были и не могли быть полностью изолированы друг от друга, тем не менее сообщались между собой по строго определенным, не всегда заметным и очевидным каналам. Вполне очевидно, что охранник второй категории в силу как специфической сути своей должности, так и невысокого положения на служебной лестнице, причем один фактор с неумолимой последовательностью вытекает из другого, недостаточно, вообще-то говоря, оснащен интеллектуально, чтобы постичь и осознать такие летучие, почти неуловимые тонкости, однако Марсал Гашо, хоть и не отличался особой пронырливостью среди себе подобных, был наделен неким ферментом честолюбия, которое, имея в качестве ближайшей цели производство во внутренние охранники, а в более отдаленной перспективе, разумеется, переход в первую категорию, бог знает куда еще занесет его в обозримом будущем, не говоря уж о будущем необозримом, если, конечно, оно у него есть. С первого дня службы в Центре глядя в оба, ушки держа на макушке, а нос – по ветру, он довольно скоро уразумел, когда уместно говорить, когда – помалкивать, а когда – придуриваться. И Марта, прожив с ним в браке два года и считая, что хорошо знает своего мужа, вовлекшего ее в игру под названием «ты мне, я тебе», к каковой игре почти неизменно сводится жизнь супружеская, дарит ему всю нежность, какая приличествует хорошей жене, а если потребуется поярче расцветить свое чувство, без особенного внутреннего сопротивления и с должным пылом ответит на вопрос, любит ли она его, утвердительно, однако расспроси мы ее понастойчивей, она, принадлежа к разряду людей, не склонных обманывать себя, признается, что муж кажется ей порой чересчур рассудительным, чтобы не сказать – расчетливым, при том, конечно, условии, что мы бы отважились подвергнуть исследованию столь отрицательные стороны личности. Марта уверена, что Марсал Гашо остался недоволен ее звонком и что его уже всерьез обеспокоила перспектива беседы с начальником департамента закупок, а обеспокоила не из-за чрезмерной робости или скромности, свойственных нижестоящим, а потому, что он, как неустанно повторяет, не любит привлекать к себе внимание, если только дело не касается службы, и особенно – добавил бы тут некто знающий его – если это не сулит благ и выгод. Так или иначе, удачная идея, пришедшая в голову Марте, была удачной лишь постольку, поскольку оказалась, как сказал отец, единственной выполнимой. Сиприано Алгор сидел на кухне и, значит, никак не мог слышать отрывистые и почти бессвязные реплики зятя, однако же, мысленно заполнив лакуны, моментально прочитал их на совершенно убитом лице дочери, когда долгую минуту спустя она вышла из комнаты. Сочтя, что совершенно не стоит ворочать языком ради такой малой малости, отец и не стал тратить время на адресованное дочери: Ну что, и Марте пришлось самой сообщить очевидное: Обещался поговорить с начальником отдела, но и для этого не стоило бы Марте утруждать себя, хватило бы и двух взглядов. Да, такова жизнь, полная слов, которые ничего не стоят и не значат, хоть раньше, может быть, обладали и стоимостью, и значением, и каждое слово, все еще произносимое нами, вытесняет другое, более достойное, больше заслуживающее этого, хоть, может быть, не само по себе, а в силу чинимых им последствий. Ужин проходил в молчании, как и два последующих часа, проведенных перед равнодушным телевизором, и настала минута, когда Сиприано Алгор задремал, что часто бывало с ним в последние месяцы. Лоб его был нахмурен, лицо сердито, словно он во сне бранил себя за то, что так легко уступил ему, хотя по справедливости должен был бы бодрствовать днем и ночью от досады и огорчения, ибо огорчение помогло бы полнее прочувствовать несправедливость, а досада уняла бы до известной степени страдание. И в таком вот виде отец с беззащитно откинутой головой, с полуоткрытым ртом являл собой пронзительную аллегорию заброшенности и подобен был мешку, который лопнул посреди дороги и высыпал на нее все свое содержимое. Марта не сводила с Сиприано пристального взгляда, светившегося подлинной любовью, и пришедшая ей в голову мысль: Вот мой старик-отец – была простительной издержкой возраста, находящегося пока лишь на дальних подступах к зрелости, ибо человека шестидесяти четырех лет от роду, пусть и павшего духом, не стоит с такой бездумной легкостью считать стариком, так можно было говорить в прежние времена, когда уже в тридцать лет начинали выпадать зубы, а в двадцать пять появлялись первые морщины, а теперь настает старость настойчивая и настоящая, истинная и бесповоротная, та, которую не скрыть и не задержать, лишь после восьмидесяти, и только тогда заслуживает она право называться прощальной порой. Что будет с нами, если Центр откажется покупать наш товар, для кого тогда мастерить нам посуду, если вкусы Центра определяют вкусы всех на свете, спрашивала себя Марта, а урезать закупки наполовину распорядился не начальник департамента, приказ исходил с самого верху, с вершин, от того, кому безразлично, станет ли в мире одним гончаром больше или меньше, и, быть может, случившееся – лишь первый шаг, а потом – вообще прекратят закупки, и мы должны быть готовы к такой беде, да-да, готовы, только вот очень было бы любопытно узнать, как именно следует человеку приготовиться к удару молотком по затылку, а что будет с отцом, когда Марсала повысят и поселят в Центре, немыслимо же оставить его здесь одного и без работы, немыслимо, невозможно, не дочь, а змея подколодная, скажут про меня соседи, да что там соседи, я сама так скажу про себя, и все было бы иначе, будь мама жива, ибо вопреки тому, что считают, две слабости, складываясь, рождают не третью, еще большую слабость, а силу, может, это и не так и никогда так не бывало, но очень хочется, чтоб было именно так, нет, отец, нет, Сиприано Алгор, когда я уйду отсюда, ты уйдешь со мной вместе, пусть даже и против воли, не сомневаюсь, что мужчина может жить один, но уверена, что начинает умирать, чуть только закроет за собой дверь своего дома. В этот миг, словно его потрясли за плечо или словно поняв, что речь идет о нем, Сиприано Алгор открыл глаза и выпрямился на стуле. Провел ладонью по смущенному, как у ребенка, застигнутого за проказой, лицу и пробормотал: Сморило меня. Он неизменно говорил эти слова, когда случалось очнуться от краткого сна перед телевизором. Однако в этот вечер все было не так, как всегда, а потому прибавил: А лучше бы и не просыпался, по крайней мере, во сне был я гончаром и была у меня работа. С той только разницей, ответила Марта, что приснившаяся работа никогда не сделается. В точности как наяву, когда ты работаешь-работаешь-работаешь, а потом в один прекрасный день тебе говорят, что работа твоя никому не нужна. Нужна, отец, нужна. А выглядит все так, будто совершенно даже не. Сегодня неудачный день, завтра на свежую голову обдумаем спокойно, как найти выход из положения, в которое нас поставили. Ну да, обдумаем, ну да, найдем. Марта подошла к отцу, нежно поцеловала его: Идите ложитесь, спите крепко и сладко, утро вечера мудренее. На пороге спальни Сиприано Алгор остановился, оглянулся и, поколебавшись немного, все же произнес, будто хотел убедить себя самого: Может быть, завтра Марсал позвонит, может быть, подаст добрую весть. Кто знает, отец, кто знает, ответила Марта, мне он сказал, что твердо намерен во всем разобраться, так он решил.

Марсал не позвонил на следующий день. И уже минул весь этот день, оказавшийся средой, прошли следом за ним четверг и пятница, и только в понедельник, то есть почти через неделю после неприятности с посудой, снова раздастся телефонный звонок в доме Сиприано Алгора. А тот не сдержал свое обещание и не отправился по окрестностям покупателей. Тягучее время убивал всякими мелкими домашними работами – зачастую совершенно ненужными – вроде осмотра и чистки печи, процедуры, которую производил он изнутри и снаружи, сверху и снизу, не пропуская ни единого кирпичика, ни единого стыка, так тщательно, будто готовил ее к важнейшей операции в ее печной жизни. Еще раскатал и размял ком глины, потребовавшейся Марте, но в отличие от ревностного внимания, уделенного печи, это сделал до такой степени небрежно, что дочери пришлось потихоньку за ним переделывать, добиваясь однородности и устраняя сгустки. Сиприано Алгор наколол дров, подмел двор, а потом, когда на три с лишним часа зарядил мелкий монотонный дождик из тех, что называются обложными, уселся под навесом на обрубке бревна да так и просидел все это время, то вперяя вперед неподвижный взор слепца, который знает, что, если повернет голову в другую сторону, все равно ничего не увидит, то рассматривая свои ладони, словно отыскивая в переплетениях линий некий путь – кратчайший ли или окольный, а выбор его обычно зависит от того, сильно ли мы спешим, но не позабудем и тех случаев, когда кто-то или что-то толкает нас в спину неизвестно зачем, неведомо куда. Когда дождь унялся, Сиприано Алгор по тропинке спустился к магистрали, не замечая, что с порога гончарни дочь смотрит ему вслед, и зная, что ему нет нужды сообщать, куда направляется, а ей – узнавать это. Вот ведь упрямец, подумала Марта, сел бы в машину, ведь сейчас того гляди опять дождь припустит. Что же, это естественно, такого беспокойства и следует ожидать от хорошей дочери, ибо, по правде говоря, как бы в исторической перспективе ни изощрялись люди в противоречивых декларациях, небу все же слишком доверять нельзя. Впрочем, на этот раз мелкий моросящий дождь хоть и снова просыпался из пепельно-серой однородной массы, покрывавшей и окружавшей землю, она не успела промокнуть, пропитаться влагой, а кладбище – совсем невдалеке, в конце одной из тех улиц, что по диагонали отходят от дороги, и Сиприано Алгор в свои годы, близящиеся к определению «преклонные», еще сохранил широкий и скорый шаг, каким молодые ходят, когда сильно торопятся. Но стар он или молод – пусть никто не смеет его сегодня поторапливать. Безрассудно было бы со стороны Марты просить его ехать на машине, потому что на кладбища, а в особенности такие вот – сельские, буколические – полагается нам ходить своими ногами, и не по требованию какого-нибудь категорического императива, не ради исполнения трансцендентной воли, но из уважения к простым человеческим приличиям, и в конце концов, такое множество паломников пешком отправлялись на поклонение мослам какого-нибудь святого, что просто непонятно, как можно иным способом добираться туда, где – заранее известно – ожидает нас наша собственная память и, может быть, слеза. Сиприано Алгор постоит несколько минут над могилой жены, и не для того, чтобы прочесть молитвы, уже забытые им, и не чтобы попросить ее, пребывающую в горних высях, в селеньях праведных, если, конечно, хватит у нее заслуг и добродетелей там обосноваться, попросить, сказали мы, предстательствовать за него перед тем, кто, как многие уверяют, всемогущ, нет, а всего лишь сказать, что несправедливо, Жуста, поступили со мной, насмеялись над трудами моими и нашей дочери, сказали, что глиняная посуда никому больше не нужна и никто ее не берет, и, значит, мы с нею стали вроде треснутой плошки, от которой проку никакого, так что тебе, пока жива была, везло больше нашего. На узких песчаных дорожках кладбища стоят лужицы, повсюду ретиво растет трава, и ста лет не пройдет, как забудется, кто лежит под этими холмиками грязи, да и сейчас, хоть пока и помнят, сомнительно, что это в самом деле имеет значение, и, как уже было сказано кем-то, покойники – вроде треснутых мисок, которые незачем скреплять железными скобками, ныне тоже давно вышедшими из употребления, а некогда соединявшими разбитое и разъятое, или, иными словами, зажимами памяти и светлой печали. Сиприано Алгор подошел к могиле жены, три года уж, как она там, три года нигде не видно ее – ни в доме, ни в гончарне, ни в кровати, ни в тени черной шелковицы, ни на солнцепеке, не сидит ни за столом, ни за гончарным кругом, не выгребает золу из-под жаровни, не чистит картошку, не мнет ком глины, не говорит: Так уж устроено оно, Сиприано, жизнь дает нам всего лишь два дня, а ведь сколько народу проживает всего полтора, а остальные – и того меньше, и потому нам с тобой грех жаловаться. Сиприано Алгор постоял у могилы всего минуты три, поскольку ему хватает ума не дожидаться, когда скажут, мол, неважно, сколько ты простоял здесь, молясь или так просто устремив взгляд на могилу, а важно лишь, что ты пришел, важен путь, тобой проделанный, а если считаешь нужным длить это созерцание, то это потому, что сам за собой наблюдаешь или, того хуже, ждешь, что наблюдает за тобой еще кто-нибудь. По сравнению с молниеносной быстротой мысли, которая движется по прямой, даже когда кажется, будто она плутает, во что мы неизменно верим, ибо не понимаем, что она, двинувшись в одном направлении, дальше начинает двигаться сразу во всех, да, так вот, по сравнению с нею бедное слово всегда принуждено просить позволения у одной ноги, чтобы разрешило шагнуть другой, и все равно постоянно спотыкается, сомневается, заминается у прилагательного или у времени глагола, вдруг появившегося без спроса у подлежащего, и, должно быть, поэтому Сиприано Алгор не успел сказать жене все, что надумал, а именно, что несправедливо поступили со мной, однако не исключено, что бормотание, раздающееся сейчас, покуда он идет к выходу с кладбища, и заключает в себе эти самые слова. Стихло уже и оно, когда он встретился с женщиной в трауре, дело известное – одни приходят, другие уходят, и она сказала: Здравствуйте, сеньор Сиприано, и столь церемонное приветствие объясняется как разницей в возрасте, так и деревенской учтивостью, и он ответил: Здравствуйте и вам, а по имени не назвал – и не потому, что не знал его, а просто подумал, что эта женщина, в трауре по мужу, не примет участия в надвигающихся мрачных событиях и не имеет отношения к тем, кого они затронут, хоть, впрочем, и был уверен, что она, по крайней мере, намеревается завтра прийти в гончарню и купить кувшин в полном соответствии со своим заявлением: Завтра приду к вам в гончарню куплю кувшин, бог даст, будет лучше прежнего, а то я его подняла, а ручка у меня в руке и останься, а сам – об пол да вдребезги да всю кухню мне залил, можете себе представить, хотя, по правде говоря, он, бедняга, был уж очень старый, и Сиприано Алгор сказал на это: Не надо приходить, я вам взамен разбитого новый дам бесплатно, подарок от фирмы. Это потому, что я вдова, спросила она. Да нет, ну что вы, просто так, у нас имеется известное количество кувшинов, которые нам никогда не сбыть. В таком случае большое вам спасибо, сеньор Сиприано. Не за что. Есть за что, новый кувшин – не безделица. Не безделица, это так, но всего лишь издельице. В таком случае – до завтра, буду вас ждать, и еще раз большое вам спасибо. До завтра. Ну и вот, поскольку мысль, как доходчиво было растолковано выше, устремляется одновременно во всех направлениях, а вместе с нею поспешают и чувства, неудивительно, что радость вдовы по поводу предстоящего получения нового кувшина быстро пересилила печаль, погнавшую ее в такой хмурый день из дому к месту последнего упокоения мужа. И разумеется, хоть мы видим, что она пока еще стоит в воротах кладбища, радуясь в глубине своей домовитой души нежданному подарку, но все же обязательно отправится туда, куда призывает ее печальный долг, однако, оказавшись там, будет, наверно, плакать не так горько, как предполагала. День уже понемногу меркнет, в окнах соседних с кладбищем домишек затеплились тусклые огоньки, но сумерки продлятся еще столько, что вдова, не боясь неприкаянных душ или блуждающих огней, успеет прочесть свои «отче-наш» и «аве-марию», чтобы муж снискал себе вечный покой и упокоился с миром.

Когда Сиприано Алгор миновал последний домик деревни и взглянул туда, где стояла гончарня, он увидел, как снаружи зажегся свет в старинном железном фонаре, висевшем над дверью, и, хотя такое происходило каждый вечер, почувствовал, как отлегло от сердца, как умягчился дух, словно дом говорил ему: Я жду тебя. Почти неощутимые крохотные капельки, принесенные на невидимых воздушных волнах, осели на его лице, и скоро уже мельницы туч снова начнут сеять сверху муку дождя, и ей-богу, не знаю, как мы в такой сырости будем сушить наши миски. Сумерки ли внесли умиротворение в его душу, всколыхнулись ли в ней воспоминания о нескольких минутах, проведенных на кладбище, или – вот это можно счесть подлинным воздаянием за щедрость – так подействовало обещание подарить женщине в трауре новый кувшин, что Сиприано Алгор сейчас отрешился и от разочарования по случаю сегодняшней потери заработка, и от страха, что может лишиться его вовсе. В такие часы, когда ступаешь по влажной земле и так близко, так низко над головой нависает первая, стремительно густеющая тьма, невозможно даже про себя молоть всякую чушь насчет того, что завернули тебе половину товара или что дочка скоро оставит тебя одного. Гончар дошел до верху дороги. Врезанная в тусклую завесу пепельно-серых туч, чернела, как предписывало ей ее название, шелковица. Свет фонаря не доставал до кроны, оставлял в темноте и нижние ветви и только лежал неярким пятном на земле у толстого ствола. Там стояла собачья будка, пустующая уже несколько лет, с тех пор, как последний ее обитатель умер на руках у Жусты и та сказала мужу: Больше ни за что не будем заводить собаку. В темном проеме что-то блеснуло и тотчас погасло. Сиприано Алгор захотел узнать, что это такое было, сделал несколько шагов вперед, нагнулся и заглянул. Внутри было непроглядно темно. Он понял, что загораживает свет фонаря, и отступил в сторону. И увидел два огонька – два глаза одного пса: Или генеты, но все же скорей собаки, подумал гончар и, кажется, оказался прав, потому что представителей отряда волчьих и духу не осталось в здешних краях, а глаза у котов, как домашних, так и диких, – это всякому положено знать – и есть глаза котов, и в крайнем случае их можно спутать с глазами тигров, но взрослому тигру нипочем не поместиться в будке такого размера. Ни о котах, ни о тиграх Сиприано Алгор, войдя в дом, говорить не стал, и о том, что был на кладбище, тоже, а насчет кувшина, обещанного женщине в трауре, сообразил, что сейчас не время поднимать эту тему, и ограничился тем лишь, что сказал дочери: Там снаружи – собака, потом помедлил, словно ожидая ответа, и добавил: В будке, под шелковицей. Марта, которая только успела вымыться и переодеться и, выйдя передохнуть, присела на минутку перед тем, как заняться ужином, пребывала не в том настроении, чтобы размышлять, где бродят или сидят собаки, сбежавшие от хозяев или заблудившиеся, а потому сказала так: Лучше ее не трогать, если она из тех, кто шастает по ночам, утром уйдет. У нас найдется чего-нибудь поесть, надо бы ей вынести, сказал отец. От обеда остатки, несколько ломтей хлеба, а воды не надо, вон сколько с неба пролилось. Давай отнесу. Как хотите, отец, но учтите, что тогда ее уже никогда не отвадишь. Думаю, да, я бы на ее месте ни за что бы от двери не отошел. Марта вывернула остатки обеда в старую плошку, которую держала под плитой, накрошила туда хлеба и сверху плеснула бульона: Вот, и опять же примите в расчет, что это только начало. Сиприано Алгор взял плошку и уж собирался шагнуть за порог, когда Марта спросила: Помните, мама сказала, когда Верный околел, что больше собак в доме не будет. Помню, конечно, но, знаешь ли, будь она жива, не твой отец понес бы эту миску собаке, держать которую в доме мать больше не хотела, ответил Сиприано Алгор и вышел, не услышав, как дочь пробормотала: Может, она и права была бы. На дворе снова заморосило, запорошил тот обманный дождь, что идет да не мочит, и в воздухе опять заплясала мельчайшая водяная пыльца, искажающая перспективу, и стало казаться, будто даже белесый силуэт печи решил отправиться куда-нибудь подальше, а пикап вдруг сделался больше похож на призрак телеги, нежели на современный, пусть и не последней, как мы знаем, модели, автомобиль с двигателем внутреннего сгорания. С листьев шелковицы вода скатывалась крупными редкими каплями – одна, за ней другая – так, словно законы гидравлики и динамики жидкости, действующие за пределами этого ненадежного древесного зонтика, внутри его неприменимы. Сиприано Алгор поставил плошку с едой на землю, отступил на три шага, однако пес не вылез из своего убежища: Да быть не может, чтоб есть не хотел, сказал гончар, или ты из тех, кто себя уважает и не желает обнаруживать свой голод. Выждал еще минуту и вернулся в дом, но дверь за собой прикрыл неплотно. В щель видно было плохо, однако он все же сумел разглядеть, как из будки вылезло что-то темное и двинулось к плошке, а потом заметил, что собака – да, собака, а не волк и не кот – сперва взглянула в сторону дома и лишь потом склонила голову над плошкой, словно в знак уважения к тому, кто под дождем, пренебрегая непогодой, вышел во двор и вынес поесть. Сиприано Алгор затворил дверь, направился на кухню: Ест, сказал он. Если очень оголодал, то уж съел, наверно, улыбаясь, сказала Марта. Верно, улыбнулся в ответ отец, если нынешние псы такие же, как псы былых времен. Вскоре оказался на столе немудрящий ужин. В конце его Марта проговорила: И сегодня от Марсала вестей нет, не понимаю, почему не позвонил, не сказал хоть слово, одно-единственное, длинных речей от него не жду. Может быть, не смог к начальству обратиться. Вот бы и сказал нам об этом. Это ведь непросто, сама знаешь, неожиданно примирительным тоном ответил ей отец. И дочь взглянула на него, удивившись больше этому самому тону, чем смыслу слов: Что-то не помню, чтобы раньше вы оправдывали или извиняли Марсала. Я люблю его. Любите, но всерьез не принимаете. Всерьез не могу принять того охранника, в которого вырос тот душевный и приятный паренек, каким я некогда знавал Марсала. Он и сейчас душевный и приятный, а охранником быть не зазорно и ничем не хуже любой другой профессии. Не любой и не другой. А в чем разница. А в том, что твой Марсал, как мы теперь знаем, охранник с ног до головы и до мозга костей и, подозреваю, душой тоже. Отец, ради бога, не надо так говорить о муже вашей дочери. Ты права, прости, сегодня не время упрекам и осуждениям. Почему. Потому, что я ходил на кладбище, подарил соседке кувшин, а к дому нашему приблудился пес, так что, как видишь, события все очень значительные. А что за история с кувшином. Ручка осталась у нее в руке, а сам кувшин – в черепки. Такое бывает, ничто на свете не вечно. Соседке хватило достоинства признать, что был он уже очень старый, и потому я счел нужным дать ей другой, а тот, наверно, был бракованный, а если даже и не был, неважно, дал и дал, объяснения излишни. А что за соседка. Изаура Эштудиоза, та, что овдовела несколько месяцев назад. Нестарая еще. Я не собираюсь жениться снова, если ты к этому клонишь. Не клоню, хотя, наверно, стоило бы, вы бы тогда не остались здесь в полном одиночестве, раз уж так упорно отказываетесь переехать с нами в Центр. Повторяю, жениться не собираюсь, а особенно – на первой встречной, что же до остального, то, прошу тебя, не порть мне вечер. Я вовсе не хотела, простите. Марта поднялась, собрала посуду, сложила по сгибам скатерть и салфетки, и сильно ошибется тот, кто решит, будто человек, занятый тяжким гончарным делом, живущий в маленькой и, прямо скажем, убогой деревеньке, как уж, наверно, стало ясно из предыдущего, бесконечно чужд хорошим манерам и тонкому обращению, присущим представителям иных сословий, которые уже позабыли или вообще с рождения не знали скотскую грубость своих прапрадедов и первобытные нравы их отдаленных пращуров. Алгоры отлично усваивают все, чему их учат, и способны потом использовать эту науку, чтобы научиться еще большему, а Марта, представительница последнего поколения, имеющего, значит, больше всего возможностей для развития, уже испытала счастье поучиться в городе, а крупные центры населения имеют явные преимущества над деревнями. Но в конце концов занялась гончарным ремеслом, повинуясь осознанной и внятной склонности к лепке, хотя на решение ее повлияло и то, что у нее не было братьев – продолжателей семейной традиции, а равно и в силу третьего и главного обстоятельства, а именно – крепкой любви к родителям, которая никогда бы не позволила ей оставить их в преддверии старости по принципу ничего-как-нибудь-а-потом-посмотрим. Сиприано Алгор тем временем включил телевизор, но тут же и выключил. Если бы в этот миг кто-нибудь спросил его, о чем он думал в промежутке между этими двумя действиями, он бы не нашелся с ответом, но простодушно и чистосердечно увильнул бы от вопроса, поставленного иначе: Позвольте узнать, о чем вы думаете с таким озабоченным видом. И он бы сказал: Да ну что вы, бог с вами, ничем я не озабочен, и сказал бы так исключительно ради того, чтобы не признаваться в своей инфантильности, проявившейся в мыслях о собаке – укрылась ли она в будке, продолжит ли, наевшись и восстановив силы, свои скитания в поисках кормежки получше и хозяина, чье жилище не так открыто всем ветрам и дождям. К себе пойду, сказала Марта, отложила было шитье, но сегодня надо окончить. Да и я скоро уйду, ответил отец, устал я от безделья. Глины накопали, печь вычистили – какое же безделье. Знаешь не хуже меня, что глину эту придется месить еще раз, а печи не требовались труды каменщика, не говоря уж о заботах няньки. Дни похожи друг на друга, а вот часы разные, и когда день истекает, в нем всегда двадцать четыре часа, пусть даже внутри ничего нет, однако это – не про ваши дни и не про ваши часы. Ах ты мой философ, сказал отец и поцеловал в лоб. Дочь ответила на поцелуй и с улыбкой произнесла: Не забудьте проведать вашу собаку. Покуда она всего лишь случайно забежала к нам и нашла конуру, где можно спрятаться от дождя, может быть, она больна или ранена или на ошейнике у нее номер телефона, по которому можно отыскать хозяина, а может быть, принадлежит кому-то из деревни, может быть, ее побили и она сбежала, но если так, завтра ее уже тут не будет, для собаки хозяин остается хозяином, даже когда наказывает, и потому не спеши называть ее моей, да и я еще толком не рассмотрел ее, может быть, она мне не понравится. Сами знаете, что хотите, чтобы понравилась, а это уже немало. Говорю же – ты у меня философ. Думаю, вы пса оставите, а как назовете. Рано об этом думать. Если завтра он еще будет здесь, кличка должна быть первым словом, которое он услышит из ваших уст. Верным не назову, ибо так звали пса, который не вернется к своей хозяйке, а вернется – так не застанет ее здесь, может быть, этого назову Пропалом, это имя ему подойдет. Есть другое имя – оно подойдет еще лучше. Какое же. Найдён. Собак так не зовут. Пропалом тоже. Ну что же, это ты недурно придумала, ведь он пропал и нашелся, вот это и будет его имя. Покойной ночи, отец, спите сладко. До завтра, не сиди до утра с шитьем, пожалей глаза. Когда Марта ушла к себе, Сиприано Алгор открыл входную дверь и взглянул в сторону шелковицы. По-прежнему моросил упорный дождик, и в конуре не было никаких признаков жизни. Да там ли собака, спросил себя гончар. И придумал себе отговорку, чтобы не ходить: Еще чего не хватало – опять мокнуть из-за бродячего пса, хватит и одного раза. Вернулся в спальню, лег, еще полчаса почитал и заснул. Посреди ночи проснулся, часы на ночном столике показывали четверть пятого. Поднялся, взял из ящика фонарь, открыл окно. Дождь унялся, на темном небе видны стали звезды. Сиприано Алгор включил фонарь, направил луч на конуру. Света не хватало, чтобы рассмотреть, что там внутри, но Сиприано Алгору это и не требовалось, ему надо было увидеть два огонька – и он их увидел.



С тех пор как его отправили восвояси с половиной товара, который, заметим кстати, так и лежал в пикапе неразгруженный, Сиприано Алгор неуклонно и все сильнее портил свою репутацию ранней пташки, завоеванную целой жизнью непрестанных трудов и редких праздников. Обычно он вставал затемно, приводил себя в порядок медленней, чем требовалось для лица, привыкшего к регулярному бритью, и для тела, пребывающего в чистоте, скудный завтрак съедал неторопливо, с расстановкой, и наконец, не слишком явно окрепнув духом по сравнению с состоянием его при пробуждении, отправлялся работать. Сегодня же, после того как весь остаток ночи видел во сне тигра, грызущего ему руку, откинул одеяло, когда солнце уже окрасило край неба. Он не стал открывать окно, а лишь взглянул узнать, что там за погода, ибо именно так он подумал или хотел подумать, что подумал, хотя, по правде говоря, не в его обычае было поступать подобным образом, ибо гончар прожил на свете более чем достаточно, чтобы знать – погода есть всегда, ясная, как сулит сегодняшний рассвет, или дождливая, как было вчера, и мы поднимаем нос к высшим сферам для того лишь, чтобы убедиться, что погода именно такая, какую мы желаем. И Сиприано Алгор, выглядывая наружу, хотел без околичностей – личных или еще чьих-то – выяснить, ждет ли пес, когда нарекут его новым именем, или, наскучив бесплодным ожиданием, отправился на поиски более рачительного хозяина. Гончар видел только морду, уложенную на скрещенные передние лапы, да висячие уши, но не было никаких оснований опасаться, что остальное не находится в конуре. Черный, сказал Сиприано Алгор. Еще когда вчера он выносил плошку с кормом, показалось, что пес именно такой или – а это тоже найдется кому подтвердить – никакой масти, ибо дело было ночью, а если ночью все кошки серы, то ночью ненастной не то же ли самое можно сказать о собаке, когда ты впервые видишь ее под шелковицей и мельчайший дождь стирает грань между существами и предметами, сближает одни с другими, с теми, в которых все они рано или поздно превратятся. Этот пес не вполне черный, настоящей черноты в обрез хватило на морду и на уши, а прочее у него скорее пепельно-серое с подпалинами более темного тона, кое-где переходящего в черный. Гончара шестидесяти четырех лет, неизбежно несущих с собой слабость глаз, нельзя осуждать за то, что он сказал: Черный, потому что в первый раз была ночь и шел дождь, а во второй зрение туманится от рассветных сумерек, и не забудем еще, что из-за постоянного жара печи очков он не носит. Когда Сиприано Алгор наконец приблизится к псу вплотную, он убедится, что никогда больше не сможет повторить: Черный, но и серьезно погрешит против истины, если скажет: Серый, тем более когда удостоверится, что вдоль груди до диафрагмы на манер скромного галстука идет узкая белая полоска. Из-за двери прозвучал зов Марты: Отец, просыпайтесь, собака заждалась. Да я уж проснулся, сейчас иду, ответил Сиприано Алгор и тотчас же пожалел о двух последних словах, что за ребячество такое, что за нелепость человеку его лет радоваться как ребенку, получившему наконец сновиденную игрушку, тем паче что всем известно, что в здешних краях собака ценится тем выше, чем полнее доказывает свою практическую полезность, каковой вовсе не наблюдается в игрушках, что же касается сновидений и особенно – того, сбываются ли они, разве удовольствуется собакой человек, не далее как нынешней ночью видевший во сне тигра. Вопреки укоризне, не так давно высказанной по собственному адресу, Сиприано Алгор на этот раз не стал тратить время на тщательный утренний туалет, но быстро оделся и вышел. Марта спросила: Приготовить ему что-нибудь. Потом, еда сейчас отвлечет его. Ну, ступайте, ступайте, укрощайте зверя. Да какой там зверь, несчастное животное, я за ним наблюдал из окна. Я тоже. И что скажешь. Вроде бы ни у кого из здешних такого не было. Есть собаки, что со двора не выходят, там живут и там же умирают, разве только их уводят наружу, чтобы повесить на дереве или выпустить в голову заряд свинцовой дроби. Хорошо ли начинать день с такого. Нет, нехорошо, а потому начнем с другого, менее человечного, но более сострадательного, и с этими словами Сиприано Алгор вышел из дому. Дочь не последовала за ним, а остановилась на пороге, наблюдая. Твой праздник, подумала она. Гончар сделал несколько шагов и твердо, звучно, отчетливо, но не повышая голоса, произнес выбранное имя: Найдён. Пес, который, едва завидев его, поднял голову, теперь услышал долгожданное имя и вылез из конуры целиком, оказавшись не большим и не маленьким, молодым и скла́дным, с курчавой шерстью, в самом деле – пепельного цвета, в самом деле – с черными подпалинами и с узкой белой полосой, галстуком тянущейся вдоль груди. Найдён, повторил гончар, делая еще два шага вперед: Найдён, ко мне. Пес остался на прежнем месте, держа голову высоко и медленно повиливая хвостом, но не шевельнулся. Тогда гончар пригнулся так, чтобы глаза его оказались на одном уровне с глазами собаки, и повторил, на этот раз – резче и требовательней, словно показывая голосом, что это нужно лично ему: Найдён. Пес сделал шаг, другой, еще один и уже не останавливался, пока не подошел вплотную к протянутой ему руке. Сиприано Алгор почти касался его ноздрей и ждал. Пес несколько раз понюхал воздух, потом вытянул шею и ткнулся холодным носом в кончики пальцев. Рука гончара медленно поползла к тому уху, что было ближе, и ласково потрепала его. Пес сделал последний, недостающий шаг: Найдён, Найдён, сказал Сиприано Алгор, не знаю, как звали тебя раньше, а отныне имя тебе – Найдён. Только сейчас он заметил, что у пса нет ошейника и что шерсть у него пепельно-серая не только от природы, но и от какой-то дряни, густо покрывавшей все тело, а особенно живот и лапы, и свидетельствовавшей, что тяжкий путь его лежал через пустыри, свалки и поля орошения, а не по укатанной магистрали. Подошла Марта, неся плошку с кое-какой едой – не чересчур обильной, а всего лишь призванной подтвердить встречу и отметить крещение. Дай ему сама, сказал отец, но она ответила: Лучше вы, я еще много раз буду кормить его. Сиприано Алгор поставил миску на землю и с трудом разогнулся: Эх, коленки мои, чего бы не отдал я, чтоб они были хотя бы такими, как год назад. Неужели так заметна стала разница, спросила Марта. В моем возрасте и за день перемены происходят, тут важно, что порой кажутся они благотворными. Найдён – теперь, когда он получил имя, мы не должны называть его ни псом, хотя в силу привычки так и тянет это сделать, ни животным, пусть это и годится для определения всего, что не относится ни к растительному миру, ни к минеральному, но, впрочем, время от времени во избежание томительных повторов все же будем оговариваться, ненароком сбиваясь на прежний лад, как поступаем и в том случае, когда вместо «Сиприано Алгор» пишем «гончар», «он» или «отец». Ну, как уже было сказано, пес Найдён, в два счета, а вернее – стремительных движения языком, вылизав плошку и тем самым убедительно доказывая, что не может счесть вчерашний голод полностью утоленным, поднял голову, словно ожидая добавки, и Марта, по крайней мере именно так это и истолковала, а потому сказала: Потерпи, обед попозже, хватит тебе покуда того, что у тебя в желудке, и это было свойственное человеческим мозгам скороспелое суждение, ибо Найдёна при всем его неслабеющем аппетите в данный момент занимала не еда, но ожидание команды – что делать дальше. Ему хотелось пить, и жажду легко было бы утолить в любой из многочисленных луж во дворе, однако его удерживало некое свойство, которое по отношению к человеку мы без колебаний определили бы как воспитанность или даже щепетильность. И если еду ему положили в миску, если не захотели, чтобы он ел с грязной земли, стало быть, и воду следовало лакать не из лужи, а из пристойно-надлежащей посудины. Пить, наверно, хочет, сказала Марта, собакам много воды надо. Вокруг столько луж, отвечал отец, захотел бы пить – напился, а раз не пьет, значит не хочет. Если возьмем его, то уж не за тем, чтобы из лужи пил, как бродяга шелудивый, положение, говорят, обязывает. Покуда Сиприано Алгор произносил бессвязные и полубессмысленные фразы, имевшие единственной целью приучить пса к звуку хозяйского голоса, но в них намеренно и осознанно, постоянным рефреном повторялось слово Найдён, Марта принесла большую глиняную миску чистой воды и поставила у конуры. Рискуя навлечь на себя скептицизм, слишком даже оправданный после тысяч читанных и слышанных историй о примерной жизни собак и о сотворенных ими чудесах, скажем все же, что Найдён снова удивил своих новых хозяев тем, что остался сидеть на прежнем месте, прямо напротив Сиприано Алгора, по всей видимости ожидая, когда тот скажет все, что имеет сказать. И лишь когда гончар замолчал и жестом отпустил его, Найдён развернулся и отправился пить. Никогда прежде не видала, чтоб собаки так себя вели, заметила Марта. Худо, если кто-нибудь из местных придет и скажет, что собака принадлежит ему. Не думаю, более того – готова поклясться, что он не из наших мест, собаки пастушьи и собаки сторожевые не делают того, что делает он. После завтрака похожу поспрашиваю. Заодно и кувшин снесите соседке Изауре, напомнила Марта, не дав себе труда скрыть улыбку. Я уж сам подумал об этом, мой дед любил повторять – сделай пораньше то, что можно сделать попозже, ответил Сиприано Алгор, глядя в другую сторону. Найдён тем временем опустошил миску и решил, раз уж на него никто не обращает внимания, улечься у конуры, где было посуше.

После завтрака Сиприано Алгор пошел туда, где хранил готовую продукцию, выбрал кувшин, бережно пристроил его в пикап, подперев, чтоб не ерзал по полу, коробками с посудой, потом сел за руль и завел мотор. Найдён вскинул голову в доказательство того, что ему известно – вслед за этим звуком происходит отдаление, за которым следует исчезновение, однако прежние житейские опыты, должно быть, напомнили ему, что есть способ воспрепятствовать, по крайней мере иногда, подобным бедствиям. То есть он вскочил, выпрямился, яростно замахал хвостом, как хлыстом, и впервые за все время, проведенное в этом внезапно обретенном прибежище, залаял. Гончар медленно вырулил к шелковице и затормозил вблизи собачьей будки. Он счел, что понял поданный собакой сигнал. Открыл дверцу с правой стороны, и, прежде чем успел пригласить пса прокатиться, тот уже был внутри. Сиприано Алгор сначала и не думал брать его с собой, намереваясь всего лишь поездить по соседям, поспрашивать, не знают ли они собаку таких-то и таких-то примет, статей и масти, с таким вот белым галстуком на груди, с такими-то моральными качествами, а, перечисляя все эти характеристики и особенности, про себя молить всех святых на небесах и всех демонов на земле добром или силой сделать так, чтобы спрошенный ответил, что никогда в жизни подобное животное ему не принадлежало или вообще ни разу не попадалось на глаза. Но наличие – ну, или скажем «присутствие» – Найдёна рядом избавит от однообразных повторяющихся описаний, и довольно будет сказать: Ваша – или: Твоя собака, варьируя обращение в зависимости от степени близости с собеседником, и выслушать ответ: Нет, Да, и в первом случае сейчас же отправиться к следующему дому, не давая времени исправить возможную ошибку, а во втором – внимательно поглядеть, как поведет себя Найдён, ибо не таков этот пес, чтобы даться в обман, сколь бы убедительно ни звучали уверения мнимого хозяина. Марта, которая при звуке мотора появилась на пороге гончарни, держа на отлете перепачканные глиной руки, осведомилась, едет ли и пес. Едет-едет, ответил ей отец, и уже минуту спустя двор был так пуст, а Марта – столь одинока, как никогда раньше.

Прежде чем доехать до улицы, где живет Изаура Эштудиоза, чья фамилия, точно так же, как фамилии Алгор и Гашо, возникла неизвестно откуда и почему, гончар постучался к двенадцати соседям и имел удовольствие получить от них одинаковые ответы: Нет, не моя, Не знаю чья. Жене лавочника Найдён так понравился, что она выдвинула щедрое предложение купить его, каковое предложение Сиприано Алгором было отклонено, а в трех домах, где на стук в дверь никто не вышел, неистово залаяли сторожевые псы, благодаря чему гончар извилистым путем пришел к умозаключению, что Найдён – не отсюда, как будто по некоему универсальному закону о домашних животных там, где имеется одна собака, другой быть не может. Сиприано Алгор остановил наконец пикап у дома женщины в трауре, позвал ее, а когда она показалась в той же блузке и той же черной юбке, в каких была на кладбище, приветствовал ее гораздо громогласней, чем было бы естественно, вину же за такой нежданный голосовой выверт возложить следует на Марту, автора вздорной идеи насчет того, что немощным вдовым старикам хорошо было бы пожениться, идеи, заслуживающей сурового осуждения, по крайней мере, в отношении Изауры Эштудиозы, имеющей, если по виду судить, не больше сорока пяти лет от роду, и если даже по строгому счету и следует прибавить еще несколько, их ей все равно не дашь. Ах, здравствуйте, сеньор Сиприано, сказала она. Вот, выполняю обещание, привез вам новый кувшин. Очень вам благодарна, но зачем же было беспокоиться, после нашего разговора на кладбище я подумала, что вещи мало чем отличаются от людей, те и другие живут своей жизнью, живут-поживают сколько-то времени, а потом и перестают, как и все на свете. Пусть даже и так, но если один кувшин можно заменить другим и всего-то делов будет – выбросить черепки старого и наполнить водой новый, то с людьми не так, каждый раз, когда рождается человек, форму словно разбивают, оттого люди и не повторяются. Люди появляются не из литейной формы, но, кажется, я понимаю, что вы хотели сказать. Я же мастеровой, не обращайте внимания, ну, вот, держите, надеюсь, у этого ручка отломится нескоро. Женщина, обеими руками взяв кувшин за широкую часть, приняла его, прижала к груди и еще раз поблагодарила: Большое вам спасибо, сеньор Сиприано, как в этот миг заметила в пикапе собаку. Этот пес, сказала она. Сиприано Алгор испытал потрясение, ибо ему и в голову не приходило, что хозяйкой Найдёна как раз и может оказаться Изаура Эштудиоза, а сейчас она произнесла: Этот пес, так, словно узнала его, и с удивлением, присущим тому, кто наконец нашел нечто давно искомое, и представьте себе, как не хотелось Сиприано Алгору, спросившему: Это ваша собака, получить утвердительный ответ, а равно и то, с каким облегчением услышал он: Нет, не моя, но я его видела тут дня два-три назад и даже подозвала, но он сделал вид, что не слышит, а красивый какой песик. Когда я вчера вернулся домой с кладбища, он забился в конуру под шелковицей, конура-то осталась от нашего Верного, было уже темно, только глаза сверкали. Искал подходящего хозяина. Не знаю, сгожусь ли я ему, хозяин-то у него был, вот я его и ищу. Где, здесь, спросила Изаура Эштудиоза и, не дожидаясь ответа, добавила: На вашем месте я бы не стала, этот пес – не отсюда, он издалека, из других мест, из другого мира. Почему это вы так решили. Сама не знаю, он, мне кажется, непохож на нынешних собак. Да вы ведь мельком глянули, толком и не разглядели. Мне хватило времени, и вот что, если вы его не возьмете, отдайте мне. Другого бы – с удовольствием, но этого решили оставить, если, конечно, хозяин не отыщется. Даже так. Даже имя ему дали. И какое же. Найдён. Для потерявшейся собаки отлично подходит. Вот и дочка моя так сказала. Ну, раз решили, нечего искать больше. Я обязан найти владельца, если бы у меня пропал пес, я бы вот хотел, чтобы мне его вернули. Это будет против его воли, вспомните, что он хотел найти себе другой дом. Ну, если глядеть под этим углом, то, конечно, вы правы, но закон предписывает, обычай требует. Забудьте вы, сеньор Сиприано, и закон и обычай, берите себе то, что и так принадлежит вам. Не слишком ли это будет самоуверенно с моей стороны. Иногда оно и неплохо. Очень приятно было с вами побеседовать. И мне тоже. До свидания. До свидания. Прижимая кувшин к груди, смотрела с порога Изаура Эштудиоза, как пикап разворачивается и пускается в обратный путь, на человека за рулем и собаку рядом – человек левой рукой помахал ей на прощанье, собака же, наверно, думала о доме и о черной шелковице, нависавшей над ним как небосвод.

И так вот Сиприано Алгор гораздо раньше, чем предполагал, вернулся домой. Соседка Изаура Эштудиоза, или для краткости – просто Изаура, – дала ему совет разумный и дельный и, очевидно, уместный в возникшей ситуации, а будучи применен к общему мироустройству, он легко и просто навел бы в нем порядок, который с небольшой натяжкой можно было бы счесть идеальным. Удивляло лишь, что соседка высказала его с исчерпывающей естественностью, прямотой и четкостью, подобно тому, как человек, спрошенный, сколько будет два плюс два, не теряет время на раздумья и вычисления и не прибавляет сперва к двум один, а потом к получившимся трем – еще единицу. Изаура права, прежде всего следует уважать желание животного и его волю, воплощенную в деянии. Кто бы ни был его хозяин, или – благоразумно уточним – его прежний хозяин, он уже утерял право предъявлять претензии: Это моя собака, поскольку, по всей вероятности и очевидности, Найдён, обладай он даром речи, сказал бы однозначно: Этого хозяина я не хочу. И потому будь тысячекратно благословен разбитый кувшин, и похвальное намерение подарить женщине в трауре новый, и – добавим, несколько забегая вперед, – встреча, случившаяся в этот сырой и хмурый день, весь сочащийся влагой, неприятный плоти и тягостный душе и совершенно не располагающий к тому, чтобы – если только речь не идет о совсем еще свежих потерях – скорбящие отправились навестить могилку близких. Без сомнения, все пошло на пользу псу Найдёну, и он может оставаться, где захочет и сколько душе угодно. Есть и еще одна причина Сиприано Алгору вздохнуть с облегчением и приободриться – не надо будет стучаться в двери к родителям Марсала, живущим в этой же деревне, ибо и без того не самые задушевные отношения испортятся еще больше, если он явится к сватам без предупреждения. Впрочем, он уверен, что Найдён им не принадлежит, семейство Гашо, насколько ему известно, держит больших сторожевых псов. Наше с тобой утро удалось, сказал Сиприано Алгор Найдёну.

Через несколько минут они были уже дома. Когда гончар поставил машину, пес пристально посмотрел на хозяина, понял, что на время освобожден от своих штурманских обязанностей, и удалился, но – не к конуре, а всем видом своим непреложно показывая, что принял наконец решение обследовать местность. На цепь его, что ли, посадить, с беспокойством подумал Сиприано Алгор, наблюдая за его эволюциями, а тот обнюхивал и метил свои владения то там, то здесь: Нет, не стану привязывать, захотел бы – давно сбежал. Он вошел в дом и услышал, что Марта говорит по телефону: Подожди-подожди, вот он. Сиприано Алгор взял трубку и без предисловий спросил: Есть новости. На другом конце линии Марсал Гашо после краткого молчания дал понять, что считает неправильным такое начало разговора между зятем и тестем, целую неделю проведшими в разлуке и потому ничего не знающими друг о друге, а потому неторопливо поздоровался, осведомился о здоровье, но Сиприано Алгор ответил на приветствие значительно суше, а потом без паузы или перехода сказал: Я жду, я целую неделю жду, посмотрел бы я на тебя на моем месте. Извините, я только сегодня утром сумел поговорить с начальником департамента, объяснил Марсал Гашо, не пожелав, пусть даже и не впрямую, показать, что заметил совершенно незаслуженную резкость тестя. И что же он тебе сказал. Сказал, что вопрос пока не решен, но ваш случай – не единственный, повышение и спад спроса – это ежедневная рутина Центра, это его собственные слова. А ты что по этому поводу думаешь. Что я думаю. Ну да, как тебе показалось по тону, по тому, как он на тебя смотрел, – пойдет он навстречу. Вы ведь сами, по собственному опыту знаете, что у них всегда такой вид, будто они думают о чем-то другом. Это верно. И если позволите говорить с полной откровенностью, скажу, что они, похоже, не будут больше покупать у вас посуду, у них ведь все просто, интерес либо есть, либо его нету, прочее им безразлично, и середины для них нет. А для меня, для нас – тоже все так просто и тоже середины нет, спросил Сиприано Алгор. Я сделал все, что было в моих силах, но ведь я всего лишь охранник. Да уж, большего ты сделать не мог, ответил гончар, и голос его дрогнул на последних словах. Марсалу Гашо, который уловил это, стало жалко тестя, и он попытался выдать невнятный прогноз: В любом случае дверь не захлопнулась, ведь он всего лишь сказал, что изучает вопрос, а потому надежда не потеряна. Надежды питать мне уже не по возрасту, Марсал, мне бы самому прокормиться, мне нужна определенность, причем прямо сейчас, а не завтра, которого может уже и не быть. Понимаю вас, отец, жизнь ведь это бесконечные спуски-и-подъемы, но не стоит отчаиваться, у вас есть мы с Мартой, есть и останемся, будет у вас гончарня или нет. Нетрудно было понять, куда клонит Марсал своими речами о семейной солидарности, и, по его мнению, все проблемы, как нынешние, так и грядущие, будут раз и навсегда решены в тот день и час, когда они втроем обоснуются в Центре. При других обстоятельствах и при другом расположении духа Сиприано Алгор ответил бы язвительно и резко, но сейчас оттого ли, что его своим меланхолическим крылом приосенила покорность судьбе, оттого ли, что не лишился пса Найдёна и это стало окончательно ясно, оттого ли – да кто ж его знает, – что сыграла свою роль краткая беседа двоих людей, разделенных кувшином, но, так или иначе, гончар отвечал зятю мягко: В четверг в обычное время заеду за тобой, если до тех пор будут новости, позвони – и, не давая Марсалу времени ответить, свернул разговор словами: Передаю трубку. Марта обменялась с мужем несколькими словами, сказала: Ну, поглядим, чем все это кончится, потом попрощалась и дала отбой. Сиприано Алгор в это время уже вышел и понуро присел в гончарне на один из кругов. Это здесь когда-то сердечный приступ, стремительный как молния и столь же разящий, оборвал жизнь Жусты Изаски. Марта присела на скамейку у другого круга и принялась ждать. По истечении долгой-долгой минуты отец поднял на нее глаза и тотчас отвел их в сторону. Марта сказала: Недолго вы были в поселке. Недолго. И обошли всех, спрашивая, не это ли их пес, не знают ли, кто его хозяин. Не всех, поспрашивал кое-где, а потом понял, что не стоит продолжать. Почему же. Это что – допрос, что ли. Что вы, отец, всего лишь хотела вас развлечь, больно смотреть, какой вы грустный. Вовсе я не грустный. Ну, угрюмый. И это тоже нет. Ладно, как хотите, но расскажите мне, почему решили, что не стоит продолжать. Подумал, что если у пса был хозяин и он от него сбежал и, хотя мог вернуться, не вернулся, значит хотел на свободе поискать себе другого и, следовательно, нет у меня права поступать против его воли. Ну, если смотреть на дело с этой стороны, вы поступили правильно. Вот и я так сказал, этими самыми словами. Кому сказали. Сиприано Алгор не ответил. Но потом, хотя дочь всего лишь спокойно смотрела на него, все же решился: Соседке. Какой соседке. Той, с кувшином. А-а, вы отнесли ей новый. Ну да, а иначе зачем бы я в машину его положил. Разумеется. Ну и вот. Ага, если я правильно поняла, это она убедила вас не искать прежнего владельца. Она. Значит, умная женщина. Вроде бы да. И получила за это кувшин. Скверные у тебя мысли. Не сердитесь, мы же просто разговариваем, что плохого в том, что вы подарили ей кувшин. Это так, но есть у нас дела поважнее, а ты делаешь вид, будто все благополучно, дальше некуда. Именно об этих делах я и хотела поговорить. Не пойму, зачем тогда было ходить вокруг да около. Потому что мне нравится разговаривать с вами, как будто вы не мой отец, нравится воображать, что мы просто два любящих друг друга человека, отец и дочь, которые любят друг друга по долгу родства и любили бы друг друга безо всякого долга, просто как друзья. Я сейчас расплачусь, разве ты не знаешь, что в мои года слезы так предательски близко. Я сделала бы все, чтобы увидеть вас счастливым. Однако же уговариваешь меня переехать в Центр, хоть и знаешь, что ничего хуже со мной и случиться не может. Я-то думала, что хуже всего – расстаться со своей дочерью Это запрещенный прием, проси прощенья. Прошу, в самом деле запрещенный, простите. Марта поднялась, обняла отца, повторила: Простите меня. Да неважно, отвечал гончар, были бы мы малость посчастливей, не говорили бы так. Марта придвинула скамейку, села рядом с отцом и, взяв его за руку, начала: Покуда вас не было, я вот что придумала. Ну, слушаю. Оставим покамест Центр, ехать или не ехать с нами – это вам решать. Верно. Это будет еще не завтра и даже не через месяц, а когда придет время, выберете сами, ехать или оставаться, это ваша жизнь. Спасибо и на том, что позволяешь мне дышать. Не позволяю. Ну, что дальше. Вы уехали, а я пришла сюда поработать и первым делом осмотрела наш склад, заметила, что нет больше вазочек для цветов, и решила наделать новых, и тут вдруг, когда уже положила глину на круг, поняла, что продолжать вот так работать вслепую – глупость несусветная. Почему вслепую. Потому что никто не заказывал мне вазочек маленьких или больших, и никто не ждет с нетерпением, когда я завершу работу, чтобы со всех ног прибежать за ними, а я имею в виду не одни только вазочки, а все, что мы изготавливаем, большое или маленькое, полезное или нет. Понимаю, но все равно должны быть готовы. К чему. К тому, что возобновятся заказы. А ну как не возобновятся, а Центр перестанет покупать, как мы жить будем и чем, неужто дожидаться, когда шелковица созреет или Найдён поймает полудохлого кролика. Тебе с Марсалом опасаться нечего. Отец, мы же условились не говорить о Центре. Ладно, давай дальше. Ну так вот, даже если произойдет чудо и Центр возобновит заказы, во что я не верю, да и вы, отец, тоже, хоть и обманываете себя, сколько же времени сидеть нам сложа руки или мастерить плошки и миски неизвестно зачем и для кого. В нашем положении ничего другого не остается. Я так не считаю. А как ты считаешь, что за волшебная мысль пришла тебе в голову. Другое надо делать. Если Центр отказался покупать одно, сомнительно, чтобы согласился брать другое. Может, так, а, может, и нет. Объясни толком, о чем ты. О том, что нам надо перейти на кукол. Каких еще кукол, вскричал Сиприано Алгор с изумлением и негодованием, никогда в жизни не слышал я такой чепухи. Да, дорогой мой отец, будем делать кукол, статуэтки, амулеты, фигурки, разные игрушки-безделушки, называйте как хотите, только не считайте чушью, пока не дождались результатов. Так говоришь, будто уверена, что Центр станет покупать у тебя эту дребедень. Я ни в чем не уверена, кроме того, что нельзя сидеть и ждать, пока мир рухнет нам на головы. На меня уже рухнул. На вас – значит и на меня, помогите мне, и я вам помогу. Я столько лет мастерил только посуду и ничего другого не лепил, что, наверно, и навык потерял. Я бы могла сказать то же самое, но если наш пес пропал, чтобы найтись, как разумно объяснила вам Изаура Эштудиоза, то и наши с вами навыки, если и пропали, могут найтись. Это авантюра и плохо кончится. Плохо кончилось и то, что не было авантюрой. Сиприано Алгор молча поглядел на дочь, потом взял ком глины и придал ему приблизительные очертания человеческой фигурки. С чего начнем, спросил он. С чего всегда начинали, ответила Марта, с начала.



Звонкие фразы – директивные, циркулярные, парализующие, порой умолчаниями своими кое-что подразумевающие, ибо молчание, как известно, золото, – это бедствие почище любой моровой язвы, какая когда-либо опустошала землю. Мы говорим смятенным: Познай самого себя, как будто самопознание не пятое и самое трудное действие человеческой арифметики, мы говорим безвольным: Хотеть – значит мочь, как будто звероподобная действительность не развлекается тем, что каждодневно меняет порядок этих глаголов, мы говорим: Начнем с начала, как будто это самое начало всегда видится неким кончиком полуразмотанного клубка и достаточно за кончик этот потянуть, чтобы дойти до другого, до конечного конца нити, и как будто меж первым и последним пролегла у нас в руках прямая и ровная нить и не надо ни развязывать узлы, ни распутывать, без чего, как известно, клубка не бывает, и особенно, если позволено будет употребить еще одну звонкую фразу, – клубка, именуемого жизнью. Марта сказала отцу: Начнем с начала, и, отчего бы, кажется, не присесть сейчас же им рядышком на скамью да не начать вертеть ком глины в пальцах, словно внезапно очнувшихся от долгого забытья и обретших былую ловкость и точность. Но это – заблуждение, к которому склонны в невинности своей люди несведущие, ибо начало никогда не бывает отчетливой и точной точкой на линии, начало – это длительнейший, неспешный процесс, который требует времени и терпения, чтобы понять, в каком направлении идти, который ощупывает дорогу как слепой, одним словом, начало – это всего лишь начало – и ничего больше. И оттого уже совсем не столь категорично прозвучали дальнейшие слова Марты: У нас всего три дня, чтобы подготовить презентацию проекта, так, кажется, называется это на языке бизнесменов. Объясни-ка потолковей, сказал отец, я не поспеваю за твоей мыслью. Сегодня понедельник, вы поедете забирать Марсала в четверг к вечеру, значит он в этот день должен доложить начальнику департамента закупок о нашем предложении изготовлять кукол, да не просто доложить, а приложить к этому эскизы, модели, цены – словом, все, что нужно, чтобы убедить их решиться и, более того, не откладывать это решение на будущий год. Не замечая, что повторяет уже произнесенные слова, Сиприано Алгор спросил: С чего начнем, но Марта на этот раз ответила иначе: Прежде всего определим моделей пять-шесть или даже меньше, чтобы работа не была слишком уж сложной, затем подсчитаем, сколько штук сможем изготовлять в день, а это зависит от того, как будет задумано – сразу ли будем изображать костюмы или же сначала вылепим мужские и женские фигурки, а потом уж оденем их в соответствии с их профессиями, и, конечно, я имею в виду фигуры стоячие, по моему мнению, все должны быть такие, их легче изготовлять. Что ты называешь «оденем». То же, что и все, это значит – прилепить на фигурку одежду и всякого рода принадлежности, которые придают им неповторимость и отличают одну от другой, и еще думаю, двое работающих сделают все скорей, и потом останется только озаботиться, чтобы краска легла ровно и густо. Вижу, ты много думала, сказал Сиприано Алгор. Нет, вовсе нет, не много, а быстро. Быстро и хорошо. Не вгоняйте меня в краску. Хорошо думала и много, хоть и отрицаешь это. Смотрите, как я покраснела. К счастью для меня, моя дочь способна думать быстро, думать много и думать хорошо – и все разом. Отцовские глаза, отцовская любовь, отцовские заблуждения. Ну а какие фигурки, по-твоему, мы должны будем мастерить. Не очень старинные, потому что многие ремесла уже исчезли, сейчас уже многие не знают, чем занимались мастеровые былых времен, но и не современные, потому что для этого существуют пластмассовые куклы – все эти герои, астронавты, рембо, мутанты, монстры, суперполицейские и супербандиты со своим оружием, да, главным образом со своим оружием. Я тоже, знаешь ли, думаю и временами могу даже породить кое-какие мысли, пусть и не такие удачные, как твои. Самоуничижение вам не к лицу, отец, как и ложная скромность. Я думал полистать книги с иллюстрациями, какие есть у нас в доме, вот, к примеру, ту старую энциклопедию, что купил когда-то еще твой дед, и если сыщем там модели, которые пригодятся для наших кукол, то решится вопрос с эскизами, начальник департамента вряд ли поймет, что это копии, а и поймет – ничего страшного. Это замечательная идея, отец, это круглые двадцать баллов по старой школьной шкале. Я бы довольствовался и одиннадцатью – это не так бросается в глаза. Пойдем работать.

Как нетрудно догадаться, семейная библиотека Алгоров невелика количественно и неизысканна качественно. Глупо было бы ожидать, что в таком месте, как это, вдали от цивилизации, люди, что называется, простого звания, явят чудеса образованности, но все же на полках стоят две или три сотни книг – старинных, средних лет, каковых большинство – не лет, само собой, а книг, – и более-менее недавно купленных, недавно, но не так чтобы уж прямо вчера. В городке нет магазина, носящего благородный и почтенный титул книжного, есть лишь небольшая лавка писчебумажных товаров, заказывающая в столичных издательствах необходимые учебники и очень-очень изредка – какое-нибудь литературное произведение, о котором настойчиво твердят по радио и в телевизоре и чьи содержание, стиль и цель соответствуют вкусам и средним интересам местных жителей. Марсал Гашо не принадлежит к числу рьяных книгочеев, но справедливости ради скажем, что, когда он появляется в гончарне с купленной в подарок жене книгой, видно, что он способен отличить хорошее от посредственного, пусть даже и не вызывает сомнения, что отличия эти столь зыбки и неопределенны, что дают нам обильную пищу для споров. Энциклопедия, которую отец с дочерью раскрыли на кухонном столе, по выходе своем из печати считалась самой лучшей, хотя годится лишь, чтобы изощряться в выяснении понятий, ныне вышедших из употребления, а в ту далекую пору неуверенно лепетавших лишь первые слоги. Выстроенные в шеренгу энциклопедии сегодняшние, вчерашние и когдатошние являют вереницу образов из навеки замерших миров, движения, оборванные на середине, слова, взыскующие последнего или предпоследнего значения. Энциклопедии подобны неподвижным циклорамам, но в этих устройствах для показа чудесных картин вдруг заблокировались катушки, и возникающий с каким-то маниакальным постоянством неизменный пейзаж обречен на веки вечные оставаться таким, как раньше и как всегда, но одновременно делаться все старее, все дряхлее, все ненужнее. Купленная еще отцом Сиприано Алгора энциклопедия так же великолепна и бесполезна, как стихотворение, которое мы не можем вспомнить. Не будем, впрочем, неблагодарными и надменными, а лучше вспомним-ка разумный совет старших хранить ненужное, потому что рано или поздно, и сами того не зная, отыщем мы в нем то, что нам понадобится. Склонясь над пожелтевшими старыми страницами, вдыхая сыроватый запах, который десятилетиями, лишенными дуновения воздуха или прикосновения света, копился в плотной мякоти бумаги, отец и дочь следуют этому совету, ищут, не пригодится ли им что-нибудь из того, что считалось ни на что не годным. И на этом пути уже нашли академика в треуголке с плюмажем, со шпажкой на боку, с кружевным жабо на сорочке, нашли клоуна и канатоходца, нашли – и двинулись дальше, нашли амазонку на коне и адмирала без корабля, нашли тореадора и человека в блузе, нашли боксера и его противника, нашли карабинера и кардинала, нашли охотника и его собаку, нашли моряка в увольнении и судью, дурачка и древнего римлянина в тоге, нашли дервиша и солдата с алебардой, нашли таможенника и сидящего писаря, нашли почтальона и факира, а еще нашли гладиатора и гоплита, сестру милосердия и жонглера, лорда и менестреля, фехтовальщика и пчеловода, шахтера и рыбака, пожарного и флейтиста, нашли двух факельщиков, нашли лодочника, нашли землекопа, нашли святого и святую, нашли дьявола, нашли святую троицу, нашли солдат и офицеров разных чинов, нашли водолаза и конькобежца, увидели часового и дровосека, увидели очкастого сапожника, увидели того, кто бьет в барабан, и того, кто дует в трубу, нашли старуху в капоте и платке, нашли старика с трубкой, нашли венеру и аполлона, нашли господина в цилиндре и епископа в митре, нашли кариатиду и атланта, нашли конного копейщика и пешего пикинера, нашли араба в чалме, нашли китайского мандарина, нашли кондотьера и пекаря, нашли мушкетера, нашли горничную в передничке и эскимоса, нашли бородатого ассирийца, нашли стрелочника, нашли садовника, нашли голого человека с выставленными напоказ пучками мускулов, паутиной нервов и деревом кровообращения и еще нашли голую женщину, прикрывавшую лобок правой рукой, а груди – левой. Нашли еще пропасть всякой всячины, но многое не пригодилось либо потому, что не отвечало их целям и задачам, либо слишком сложно и трудоемко воспроизводилось бы в глине, либо опрометчивое использование знаменитостей прошлого и настоящего, портретами которых – точными, приблизительными или воображаемыми – проиллюстрирована была энциклопедия, могло быть истолковано как злостное неуважение и в том случае, если знаменитости были еще живы или имели бдительных и корыстных наследников, грозило разорительными судебными тяжбами за причинение морального ущерба, выразившегося в искажении образа. Ну, что мы выберем из всей этой публики, спросил Сиприано Алгор, не забудь, что больше чем с тремя-четырьмя мы не справимся, не говоря уж, что, пока Центр будет решать, купить или не купить, нам с тобой придется поднапрячься и набить руку, если хотим, чтобы товар выглядел достойно и прилично. Я считаю, отец, что предложить надо шесть типов, а Центр либо согласится – и тогда мы будем их делать в два этапа, и тут важно будет договориться о сроках поставок, либо – что вероятней – они сами выберут две-три куколки, чтобы проверить, вызовут ли они интерес у покупателей. И на том, боюсь, остановятся. Могут, конечно, но все же, думаю, что, если представить им шесть эскизов, больше будет шансов их убедить, количество давит, количество влияет, это закон психологии. Никогда не был силен в психологии. Да и я тоже, но даже дремучее невежество способно на прозрения. Ты уж, пожалуйста, избавь от них своего отца, он предпочитает каждый день узнавать, что этот день ему припас, хорошего ли, плохого – неважно. Одно дело – то, что приносит нам день, а другое – то, что мы сами приносим в него. Канун. Что-что, не понимаю. Канун приносим мы в каждый новый день, жизнь в том и состоит, чтобы нести кануны, как камни, а когда уже невмоготу от этой ноши, переноска прекращается, и только наш последний день нельзя назвать кануном. Вижу, вы хотите опечалить меня. Нет, доченька, но, может быть, ты сама виновата. В чем. В разговорах с тобой я всегда в конце концов сбиваюсь на серьезное. Тогда поговорим кое о чем еще более серьезном и выберем, каких кукол будем делать. Сиприано Алгор – человек не смешливый, и даже улыбка появляется у него на лице нечасто, самое большее – мелькнет в глазах какой-то искоркой, подобной заблудившемуся отблеску, или по-особенному сморщит губы, чтобы не дать себе обозначиться определенней. Сиприано Алгор – человек не смешливый, но сегодня стал очевиден затаенный смех, который пока еще не может прозвучать. Ну, пошли, сказал он, я выберу одного, ты – другого, и так, пока не наберется шесть, но только будь внимательна, учитывай и то, насколько трудна работа, и вкусы – истинные или подразумеваемые – людей. Согласна, вам начинать. Шута, сказал отец. Клоуна, сказала дочь. Медсестру, сказал отец. Эскимоса, сказала дочь. Мандарина, сказал отец. Голого, сказал дочь. Нет, голого нельзя, выбирай другого, голого в Центре не примут. Почему. Потому, голый потому что. А если женщину. Еще того хуже. Так она же прикрывается. Чем прикрываться, как она, лучше уж совсем заголиться. Удивительно, что вы разбираетесь в таких материях. Жил, видел, читал, чувствовал. Мне кажется, «читал» в этом ряду лишнее. Когда читаешь, узнаешь почти все. Но я тоже читаю. Значит, и ты узнаешь. Сейчас я в этом уже не уверена. Значит, тебе надо читать по-другому. Как же это. Не существует одного способа, годного всем, каждый изобретает для себя свой, тот, что подходит ему, а иные всю жизнь читают и не могут отлепиться от книжной страницы и не понимают, что книги – суть камушки, всего лишь камушки, по которым можно перебраться через реку, и лежат они для того лишь, чтобы попасть на другой берег, и только он тут и важен. А если. Что если. А если у этих рек не два берега, а много, тогда у каждого, кто читает, берег, до которого надо добраться, – свой, и только свой. Метко подмечено, произнес Сиприано Алгор, что и требовалось доказать, нам, старикам не надо вступать в дискуссии с представителями новых поколений, ибо непременно проиграют, но, истины ради, признаем, что кое-что при этом усвоят. Спасибо на добром слове. Что ж, вернемся к шестой куколке. Значит, голый мужчина не пойдет. Нет. И голая женщина – тоже. Тоже нет. Тогда пусть будет факир. Видишь ли, факиры, как писцы и гончары, обычно сидят, а если встанут, нипочем не отличаются от всех других людей, а сидячая фигурка будет по размеру меньше остальных. Тогда – мушкетера. Мушкетер – это неплохо, но надо будет что-то придумывать со шпагой и с перьями на шляпе, перья-то еще так-сяк, а вот шпагу придется присобачить ему к ноге, а от присобаченной к ноге шпаги покажется, будто нога – в лубках. Ну, тогда бородатого ассирийца. Принимается бородатый ассириец, это просто, это компактно. Я подумала про охотника с собакой, но с собакой хлопот еще больше, чем с мушкетерской шпагой. Да еще ружье, согласился Сиприано Алгор, а кстати, о собаках – что будет делать Найдён, мы совсем про него забыли. Спать будет. Гончар поднялся, отдернул занавеску на окне: В конуре его нет. Бродит вокруг, дом сторожит, как ему и положено. Если только не удрал. Все, конечно, в жизни бывает, но я не верю. Сиприано Алгор в беспокойстве и тревоге резко распахнул дверь и чуть не споткнулся о собаку. Найдён лежал на половичке у порога, мордой к двери. При виде хозяина поднялся и замер в выжидательной позе. Здесь он, объявил гончар. Вижу-вижу, из комнаты отозвалась Марта. Сиприано Алгор начал было закрывать дверь и вдруг сказал: Он смотрит на меня. И это не в последний раз. И что же мне делать. Либо закройте дверь и оставьте его за порогом, либо подайте ему знак, чтоб вошел в комнату, и опять же – закройте дверь. Не шути так. А я и не шучу, вам сегодня надо решать, впустите ли вы его в дом, сами знаете, что если он войдет, так уж навсегда. Верный тоже входил когда вздумается. Я помню, но тот все же предпочитал независимость конуры, а этому, если не ошибаюсь, общество нужней кормежки. Эта мысль кажется мне верной, сказал гончар. Он открыл дверь и показал рукой: Заходи. Не сводя с него глаз, Найдён сделал несмелый шаг вперед, а потом, будто сомневаясь, что правильно понял жест, остановился. Входи, настойчиво сказал Сиприано Алгор. Пес медленно прошел на середину кухни. Добро пожаловать под наш кров, сказала Марта, но предупреждаю, что тебе надо сразу усвоить правила, нужду свою, как большую, так и малую, справлять будешь во дворе и там же питаться, днем можешь приходить сюда сколько хочешь, а ночью будь добр возвращаться в будку и охранять дом, только не истолкуй мои слова так, будто я тебе рада меньше, чем твой хозяин, а в доказательство прими, что это я сказала, что ты – собака, которая нуждается в обществе. Покуда звучало это наставление, Найдён не сводил глаз с говорившей. Он не понимал, чего Марта хочет от него, но маленький его собачий мозг подсказывал ему, что надо смотреть и слушать – тогда поймешь. Когда же она замолчала, он выждал еще несколько мгновений и побрел в угол кухни, однако не успел даже угреться там, как Сиприано Алгор сел к столу, и пес сейчас же сменил место и лег у его стула. И чтобы у хозяев не возникало ни малейших сомнений в том, как четко сознает он свои обязанности и свою ответственность, поднялся, не улежав и четверти часа, и перелег к стулу Марты. Пес прекрасно чувствует ту минуту, когда становится кому-нибудь нужен.

Трое суток прошли в напряженной работе, в нервном возбуждении, в постоянном делании и переделывании на бумаге и в глине. Ни отец, ни дочь не желали даже мысли допустить, что плодом их замысла и результатом работы, призванной воплотить этот замысел, может быть сухой отказ с таким вот единственным объяснением: Время ваших кукол прошло. Как потерпевшие кораблекрушение, выгребали они по направлению к острову на горизонте, знать не зная, в самом ли деле это остров или всего лишь мираж. Из них двоих способней к рисованию была Марта, и потому она и взяла на себя труд перенести на бумагу выбранные ими типы, увеличив их по старому доброму методу клеточек до задуманного размера, который куклам предстояло обрести после обжига, – примерно в полторы ладони, не своей, разумеется, ладони, кукольной и крохотной, а отцовой. Вслед за тем предстояла операция раскрашивания, операция сложная не столько из-за непомерной взыскательности при исполнении, но из-за того, что надо выбирать и правильно сочетать цвета, неизвестно, подходящие ли к этим фигуркам или же нет, поскольку энциклопедии, проиллюстрированные в соответствии с техникой своего времени гравюрами, весьма внимательными даже к самым мелким деталям, но лишенными каких бы то ни было хроматических эффектов, кроме сочетания разных оттенков серого, который получается при наложении черных штрихов на неизменно белый фон. Меньше всего хлопот, конечно, было с сестрой милосердия. Белая косынка, белая блузка, белая юбка, белые туфли, все белое-белое-белое, безупречной белизны, какая пристала бы ангелу милосердия и доброты, спустившемуся с небес во исцеление скорбей и облегчение тягот, чем и будет заниматься неустанно до тех пор, пока рано или поздно не призовет к себе другого, но так же точно одетого ангела, который займется его собственными скорбями и тяготами. Не представит особых трудностей и фигурка эскимоса, чьи меховые одежки можно будет передать бежевато-бурым цветом с вкраплениями белого, чтобы напоминали вывернутую наизнанку медвежью шкуру, и гораздо важнее сделать эскимосу лицо эскимоса, ибо эскимосом явился он в этот мир. А вот с шутом-клоуном возникают немалые сложности по причине того, что это так называемый рыжий клоун. Будь он не рыжим клоуном, а белым, то любая яркая краска, сдобренная там и тут разноцветными блестками на его остроконечной шапке, на рубахе и на штанах, моментально бы эти сложности устранила. Но клоун этот рыж, рыжей некуда, облачен в тряпье без вкуса и вида, какое может быть и мужским платьем, и женским, – куртку по колено, широченные штаны до икр, воротник, который был бы впору не одной шее, а трем, да еще повязанный бантом, больше напоминающим вентилятор, рубаху, которая только в бреду привидится, башмаки, похожие на корабли. Все это может быть расписано пестро, потому что, если речь о рыжем клоуне, никто не станет терять время и проверять, соответствуют ли цвета на этой глиняной поделке тем, какие паяц носил в действительности, даже когда не паясничал. Скверно тут другое – по здравом размышлении становится очевидно, что слепить клоуна ничуть не проще, чем мушкетера и охотника, породивших столько обоснованных сомнений. Зато перейти от него к шуту будет не то же ли самое, что от похожего – к одинаковому, от подобного – к точно такому же, от смахивающего на – к неотличимому от. Чуть иначе положить краски – и цвета одного пригодятся другому, а два-три изменения в одежде мгновенно превратят клоуна в шута, а шута – в клоуна. Если опять же всмотреться позорче, можно увидеть, что эти фигуры как по одежде, так и по предназначению своему почти повторяют друг друга, и единственное различие меж ними с социальной точки зрения – в том лишь, что клоуны не бывают в королевском дворце. Впрочем, ни мандарин в шелках, ни ассириец в багрянице не потребуют чрезвычайных усилий, и от двух движений кисточкой лицо эскимоса станет лицом китайца, а пышная волнистость ассирийской бороды облегчит работу над нижней частью его лица. Марта сделала три серии рисунков, из коих первая была точной копией оригиналов, вторая облегчена за счет всяких второстепенных деталей, а третья и вовсе от них очищена. Таким образом будет упрощена задача лицу, которое в Центре решит судьбу проекта, и в том случае, если его одобрят, будут, можно надеяться, заранее нейтрализованы нарекания, что, мол, глиняные изделия слишком сильно отличаются от рисунков. Покуда Марта не приступила к третьей серии, Сиприано Алгор всего лишь следил, как подвигается дело, сокрушаясь, что не может помочь, а еще больше – оттого, что всякое вмешательство в процесс с его стороны только замедлит и затруднит его. Но когда Марта положила перед собой лист бумаги, собираясь приступить к последней серии иллюстраций, отец поспешно собрал первые эскизы и вышел в гончарню. Дочь успела еще сказать ему вслед: Не злитесь, если первая толком не получится. Час за часом, весь остаток дня и часть следующего, покуда не пришло время отправляться за Марсалом Гашо, гончар делал и переделывал фигурки, изображающие сестер милосердия и мандаринов, шутов и ассирийцев, эскимосов и шутов, почти неразличимые в первых попытках и пробах, но обретавших образ и облик по мере того, как пальцы начали на собственный страх и риск и в соответствии с собственными законами толковать указания, поступавшие к ним из головы. На самом деле мало кто знает, что в каждом пальце имеется свой собственный мозг, размещенный где-то между основной, средней и ногтевой фалангами. А тот орган, который мы называем мозгом и с которым мы приходим на этот свет, и который носим в черепной коробке, и который несет нас, чтобы несли его, так вот, этот мозг не может породить ничего, кроме смутных, расплывчатых, очень общих и довольно, прямо скажем, однообразных намерений, а уж вокруг них что-то должны делать пальцы и руки. И если, например, головному мозгу вздумается написать картину или сонату, изваять скульптуру или сочинить рассказ или слепить глиняную фигурку, он лишь выражает пожелание, а потом ждет, что дальше будет. И оттого, что мозг отдает приказы рукам и пальцам, он верит – или притворяется, что верит, – будто этого довольно, чтобы работа после скольких-то операций, выполняемых оконечностями конечностей, была сделана. Заметим, кстати, что при рождении человека пальцы у него еще лишены мозга, он формируется постепенно, со временем и с помощью глаз. Помощь эта очень важна, как и содействие всего, что видно через их посредство. По этой причине лучше всего у пальцев получается как раз обнаруживать скрытое. И всему, что мозг усваивает как нечто внушенное, как магическое или сверхъестественное, какой бы смысл ни влагали мы в эти понятия, обучили его пальцы и их маленькие мозги. Для того чтобы головной мозг узнал, что такое камень, пальцы сперва должны были его ощупать, ощутить его шероховатость, плотность и весомость – и пораниться им. Лишь много времени спустя понял мозг, что этот обломок скалы можно превратить в нечто, именуемое «нож», и в нечто, называемое «идол». Головной мозг постоянно отстает от рук, и даже когда нам кажется, что обгоняет их, все равно – именно пальцы должны объяснять ему итог тактильных исследований, дать представление о том, как вздрагивает эпидермис, соприкасаясь с глиной, как остер разрывающий ткани резец, как жгуч укус кислоты, как нежен трепет бумажного листа, познать орографию поверхностей, фактуру тканей, алфавит рельефа. И красок. Истина требует признать, что мозг различает цвета гораздо хуже, чем принято думать. Да, конечно, он более или менее ясно видит все, что показывают ему глаза, но, когда настает время осмыслить увиденное, чаще всего страдает от того, что мы можем назвать потерей ориентации. Благодаря бессознательной уверенности, наконец приобретенной в ходе эволюции, он без запинки определит предъявленные ему цвета, как основные, так и дополнительные, однако тотчас растеряется, смешается и засомневается, когда начнет подыскивать слова, способные служить этикеткой или пояснительной надписью на чем-то невыразимом, несказанном, еще вовсе пока не существующем, которое так охотно, с чувством сообщничества и порой самим себе не веря, творят его руки и пальцы и которое, быть может, так никогда и не получит свое настоящее имя. А может быть, оно уже есть у него, но знают об этом только руки, создающие краску так, словно разделяют на составные элементы музыкальную ноту, знают, потому что окрасились в ее цвет и хранят пятнышко в самой подкожной глубине, потому что только этим незримым умением пальцев удается иной раз покрасить бесконечное полотно снов. Доверясь тому, что, как им кажется, видят глаза, головной мозг утверждает, что в соответствии с чередованием света и тени, ветра и штиля, влажности и суши прибрежный песок становится белым, или золотистым, или пепельным, или лиловатым, или каким-то средним меж тем и этим, но потом приходят пальцы и, двигаясь, как жнецы на поле, поднимают с земли все цвета, сколько ни есть их на свете. Казавшееся единственным становится множеством, а множество – еще множественней. Столь же истинно, что в возбужденном мерцании одного-единственного оттенка или в его музыкальных модуляциях присутствуют и живут все остальные – и оттенки цвета, уже имеющие собственное имя, и те, что еще только ждут его, точно так же, как поверхность, кажущаяся гладкой, может скрывать – скрывать и одновременно являть – следы всего, что происходило в истории человечества. Археология исследует не материалы, а людей. Глина прячет и открывает движение бытия во времени и в пространствах, показывая следы, оставленные пальцами, и царапины – ногтями, пепел и головешки – прогоревшими и погасшими кострами, глаза свои и чужие, пути, которым вечно суждено расходиться надвое, удаляться друг от друга и теряться вдали. Эта песчинка, возникающая на поверхности, – память, этот уклон – след, оставленный упавшим телом. Мозг спрашивает и просит, рука отвечает и делает. Марта произнесла это иначе: О, у вас уже получается.



Уезжаю по делам человеческим, а ты на этот раз дома остаешься, сказал Сиприано Алгор псу, который, увидев, как хозяин направляется к машине, бросился следом. Разумеется, Найдён не нуждался в команде «садись!», довольно было подержать дверь открытой столько времени, чтобы он успеть понять, что его не вышвырнут из кабины, однако истинная причина этого суматошного бега крылась, как ни странно, в том, что пса снедало чисто собачье опасение остаться одному. Марта, разговаривая с отцом, вышла на двор с конвертом, где лежали рисунки и заявка, и, хотя пес Найдён не вполне отчетливо представлял себе, для чего нужны конверты, рисунки и заявки, он, во всяком случае, знал, что люди, прежде чем сесть в машину самим, обычно бросают свои вещи на заднее сиденье. И, обогащенный этим опытом, думал, что Марта будет сопровождать отца. Хотя он появился здесь всего несколько дней назад, но не сомневается, что дом хозяев – это его дом, однако его чувство начинающего собственника покуда еще не позволяет ему заявить, окинув взором все вокруг: Все вокруг мое. Впрочем, какого бы размера, породы и нрава ни был пес, никогда не повернется у него язык произнести столь грубо собственнические слова, и в лучшем случае скажет он: Все это наше, и все равно, беря конкретный случай этих гончаров с их движимым и недвижимым имуществом, Найдён и через десять лет не способен будет воспринять себя как третьего совладельца. Разве что под старость возникнет, быть может, у него смутное и туманное ощущение, что он участвовал в чем-то рискованно-сложном, состоящем из, позволим себе это определение, неверных смыслов и частей, каждая из которых одновременно и часть целого, и оно само. Такие смелые идеи, которые человеческий мозг более или менее способен произвести на свет, но, произведя, уразуметь может с огромным трудом, – это поистине хлеб насущный для различных представителей семейства псовых, что с чисто теоретической точки зрения, что в плане практических последствий. Не стоит, однако, полагать, будто собачий дух может быть уподоблен безмятежному облачку, тихо проплывающему в чистом небе, или благодатному весеннему рассвету, или парковому прудику с белыми лебедями, ибо во всех этих случаях не начал бы вдруг Найдён так жалобно выть, прося: И меня, и меня возьмите. И в ответ на эту душераздирающую мольбу Сиприано Алгор, озабоченный важностью миссии, с которой он направляется в Центр, не нашел ничего лучше, чем сказать: Нет, на этот раз ты дома остаешься. Но важнее для впавшего было в отчаяние пса оказалось то, что Марта отдала отцу конверт и сделала два шага назад, а это значило, что Найдён без общества не останется, и, по правде сказать, даже если каждая часть сама по себе образует целое, к которому относится, однако две части, если соединить их, в сумме куда убедительнее. Марта устало помахала отцу на прощанье и вернулась в дом. Пес пошел за ней не сразу, а сначала выждал, пока пикап, съехав со склона на шоссе, не скроется за окраинными домиками. И лишь после этого пришел на кухню и увидел, что хозяйка сидит на том же стуле, на котором работала последние дни. Раз и другой провела пальцами по глазам, словно хотела избавить их от какой-то тени или унять боль. Поскольку Найдён, без сомнения, пребывал в нежной поре цветущей младости, то не успел еще усвоить ясные и определенные понятия о значении и предназначении слез для человека, но все же с учетом того, что эти гуморы неизменно присутствуют в причудливой смеси или взвеси чувств, разума и жестокости, из которых и сотворен вышеупомянутый человек, счел, что будет более чем уместно подойти к плачущей хозяйке и нежно положить голову ей на колени. Собака постарше годами и по этой, предположим, причине – мы же привыкли все валить на возраст – неизбежно обретшая должный запас цинизма, отнеслась бы к такому душевному движению с сарказмом, но лишь потому, что пустоты старости вытеснили из ее памяти то простое обстоятельство, что в сфере чувств избыток всегда лучше недостатка. Тронутая участием, Марта медленно погладила пса по голове, а поскольку он не отстранялся и не сводил с нее пристального взгляда, взяла карандаш и принялась набрасывать новый эскиз. Поначалу слезы застилали ей глаза, но постепенно и одновременно с тем, как обретала уверенность рука, вернулась и отчетливость зрения, и, словно всплывая из мутной глуби, голова собаки стала возникать во всей красоте своей, в полной силе, в таинственном вопрошании. С этого дня Марта полюбит Найдёна не меньше, чем – как мы уже знаем – его любит Сиприано.

Гончар же, оставив позади три отдельно стоящих дома, которые никто не придет поднимать из руин, едет сейчас вдоль задыхающейся от гнили реки, потом минует одичавшие поля, брошенную в небрежении рощу, и столько раз уж он свершал этот путь, что перестал замечать окружающее запустение, однако две заботы, которые сегодня томят душу, оправдывают его рассеянность. И если первая – коммерческое рвение, заставляющее его ехать в Центр, – со всей очевидностью не заслуживает специального упоминания, то вторая, та, которая еще неизвестно сколь долго будет омрачать его дух и вселять беспокойство в душу, порождена внезапным, совершенно необъяснимым и неожиданным побуждением, возникшим, когда проезжал он мимо улицы, где живет Изаура Эштудиоза, а именно – зайти и осведомиться, как поживает кувшин, не выявилось ли в ходе эксплуатации какого-нибудь тайного порока, не течет ли он и хорошо ли сохраняет воду холодной. Совершенно очевидно, что Сиприано Алгор не сегодня и не вчера познакомился с этой женщиной, да и во всем городке едва ли найдешь человека, с которым он в силу ремесла своего не был бы знаком, и хотя семьи их никогда не связывали так называемые узы дружества, Сиприано и Марта Алгоры все же присутствовали в свое время на похоронах Жоакина Эштудиозо, чью фамилию жена его Изаура, по причине замужества переехавшая некогда сюда из своего дальнего городка, взяла и носит. Сиприано Алгор помнил, как говорил ей соболезнующие слова в воротах кладбища, на том самом месте, где сколько-то месяцев спустя снова встретились они и обменялись мнениями и обещаниями по поводу разбившегося кувшина. Она всего лишь еще одна местная вдова, которая полгода будет носить глубокий траур, а следующие полгода – полутраур, и еще очень повезло ей, потому что в иные времена оба вида траура, продолжаясь по круглому и целому году, сильно обременяли тело женщины – насчет души нам ничего не известно, – не говоря уж о тех, кого в силу преклонного их возраста закон и обычай обязывал ходить в черном до конца дней своих. Сиприано Алгор спросил себя, случалось ли ему в промежутке между двумя встречами на кладбище хоть раз поговорить с Изаурой Эштудиозой, и полученный ответ удивил его: Да я ее и не видал даже, что соответствовало действительности, и удивляться тут совершенно даже нечего и нечему, ибо, когда правит случай, будь то в двухмиллионном городе или в деревне с двумя сотнями обитателей, происходит исключительно то, что должно произойти. В этот миг мысли Сиприано Алгора попытались было устремиться к Марте и на нее возложить ответственность за фантазии, от которых голова кругом, но не тут-то было – честность и бескорыстие оказались начеку и возобладали: Оставь дочку в покое, ни в чем она не виновата и слова сказала те самые, которые ты хотел услышать, и речь сейчас о том, способен ли ты дать Изауре Эштудиозе что-нибудь, кроме нового кувшина, и о том, не забудь, согласится ли она принять от тебя что-нибудь, что рисуется в твоем воображении, если ты еще не утратил дара воображать. Внутренний монолог на этом месте споткнулся, оказавшись не в силах перешагнуть через такое условие, и внезапный затор тотчас же был использован второй докукой, а верней сказать, тремя докуками на одном стебле – глиняные куклы, Центр, начальник департамента закупок: Ладно, поглядим, обломится нам что-нибудь, или выйдет облом, пробормотал гончар, и если внимательно вслушаться в эту лексически двусмысленную фразу, может показаться, что она придает восхитительной теме Изауры оттенок немого сообщничества. Но поздно, мы уже пересекаем Аграрный или Зеленый Пояс, как продолжают называть его люди, обожающие маскировать словесами корявую действительность – это бескрайнее пластиковое море цвета грязного льда, над которым подобием айсбергов или гигантских костяшек домино высятся теплицы. Внутри не холодно, а, наоборот, стоит такая жара, что работающие там люди задыхаются, тушатся в собственном поту, валятся без чувств, становятся похожи на тряпки, сперва намоченные, а потом выкрученные чьими-то безжалостными руками. Какие слова ни подбери для описания – страдания, ими описываемые, все те же. Сегодня Сиприано Алгор идет порожняком, он больше не принадлежит к гильдии продавцов по той бесспорной причине, что товар его не интересует покупателей, и сейчас не на заднем сиденье, вопреки предположению пса Найдёна, а на соседнем с водительским, куда определила их Марта, лежат штук шесть бумажных листков, которые суть единственная и зыбкая цель настоящей поездки, и счастье, что пес, перед этим несколько мгновений терзавшийся, что лишился той, кто покрывал эти листки узорами, уже вышел из дому. Говорят, что пейзаж есть состояние души, и предстающее снаружи видим мы внутренним взором, но потому, наверно, что наши необыкновенные органы внутреннего зрения не могут различить эти фабричные корпуса и ангары, эти дымы, пожирающие небосвод, эту ядовитую пыль, эту вечную грязь, и толстый плотный слой копоти, и вчерашний мусор, наметенный на мусор давний, и завтрашний мусор, наваленный поверх сегодняшнего, и вполне достаточно здесь обычных глаз, чтобы даже всем довольная душа усомнилась, что счастье, которым она наслаждается, и вправду выпало на ее долю.

Перед Индустриальным Поясом, у заброшенных пустырей, ныне занятых бараками, горит на шоссе грузовик. От товара, который он вез, уже и следа не осталось, лишь там и сям валяются почерневшие обломки ящиков без маркировки, сообщающей о содержимом и происхождении. Либо сгорел груз с машиной вместе, либо успели вытащить из кузова. Покрытие мокрое, и, значит, пожарные прибыли на место, но, вероятно, с опозданием, раз грузовик сгорел дотла. Впереди стоят две машины дорожной полиции, а на обочине – армейский автомобиль. Гончар сбросил скорость, рассматривая происходящее, но хмурые полицейские резко приказали проезжать, едва лишь он успел спросить, есть ли погибшие, и вместо ответа он услышал: Давай-давай, в сопровождении соответствующих жестов. Тогда только Сиприано Алгор поглядел вбок и заметил среди бараков солдат. Толком рассмотреть на ходу он не успел, но, судя по всему, они выгоняли наружу обитателей. Стало ясно, что на этот раз налетчики одним грабежом не ограничились. По неизвестной причине они – чего раньше не бывало – подожгли грузовик, то ли потому, что водитель не стерпел и воспротивился их бесчинству, а то ли потому, что решили изменить стратегию, хотя уму непостижимо, какую прибыль собирались они извлечь из этого, поскольку насильственные действия совершенно явно встретят противодействие властей. Сколько помнится, подумал гончар, впервые в квартал трущоб нагрянула армия, до сих пор полиция справлялась сама, являлась, иногда задавала вопросы, иногда обходилась без них, забирала двоих-троих, тем дело и кончалось, жизнь входила в прежнее русло, арестованные же рано или поздно возвращались. Гончар Сиприано Алгор забывает о соседке Изауре Эштудиозе, которой подарил кувшин, и о начальнике департамента закупок, который то ли пленится эстетической привлекательностью кукол, а то ли нет, все мысли его обращены к этому грузовику, обугленному до такой степени, что не понять, какой груз он вез и вез ли. Ли, ли. Гончар повторил эту частицу, уподобляясь тому, кто, споткнувшись о камень, возвращается, чтобы споткнуться еще раз, и ударяется о него снова и снова, словно бы для того, чтобы высечь из камня искру, которая высекаться не желает, и Сиприано Алгор проехал в этих бесплодных думах добрых три километра и почти уже сдался, и вот уже пустующее место взялась оспаривать у начальника департамента закупок Изаура Эштудиоза, но тут вдруг искорка наконец проскочила, сверкнула и озарила простую истину – грузовик сожгли не люди из трущоб, а сами полицейские, создав повод для вмешательства армии. Голову даю на отсечение, что именно так и было, пробормотал гончар и внезапно ощутил страшную усталость, причем не потому, что чересчур сильно напряг мозги, а потому, что мир остается неизменным, что лжи в нем по-прежнему много, а правды совсем нет, а если какая и бродит где-то здесь, то постоянно меняет обличье и не только не дает нам времени осознать себя, но еще и заставляет сперва удостовериться, вправду ли она правда, а не ложь. Сиприано Алгор бросил взгляд на часы, но это ничем не помогло ему, если в мысленном споре между вероятностью лжи и возможностью правды он искал ответ в расположении стрелок, которые, образовав прямой угол, сказали бы «да», острый – осторожное «наверно», тупой – категорическое «нет», а сойдясь воедино, вообще рекомендовали бы больше ни о чем таком не думать. Когда же немного погодя он снова посмотрел на циферблат, стрелки отмечали только часы, минуты и секунды, превратясь в подлинные, действенные и точные части механизма. Успею вовремя, сказал он, и сказал сущую правду, мы всегда едем во время, ко времени, со временем, и никогда – вне его, сколько бы нас в том ни обвиняли. Он уже в городе и едет по проспекту, который приведет его к цели, и перед ним, быстрее пикапа, движется мысль, начальник департамента закупок, начальник департамента, начальник закупок, а Изаура Эштудиоза, бедняжка, осталась позади. В глубине, на высоченной серой стене, преграждающей путь, блестящие ярко-синие буквы на огромном белом прямоугольнике складываются в слова ЖИВИ В БЕЗОПАСНОСТИ, ЖИВИ В ЦЕНТРЕ. В правом нижнем углу еще строчка, еще три слова черным цветом, но близорукий Сиприано Алгор с такого расстояния прочесть их не может, да и в отличие от основного текста не заслуживают они прочтения и вполне могут быть сочтены хоть и дополнительными, но никак не чисто служебными, а рекомендуют ОБРАЩАТЬСЯ ЗА СПРАВКАМИ. Плакат этот появляется здесь время от времени, слова на нем всегда одни и те же, меняется только цвет букв, да иногда появляются изображения счастливых семей – муж тридцати пяти лет, жена тридцати трех, сынок одиннадцати, дочурка девяти, и время от времени к ним присоединяются седовласые неопределенного возраста бабушка с дедушкой, у которых кожа почти без морщин, а широкая улыбка обнаруживает сияющую белизну превосходных зубов. Сиприано Алгоре это приглашение показалось дурным предзнаменованием, он так и слышит зятя, в бессчетный раз предвкушающего их будущую жизнь в Центре, когда его произведут в охранники следующей категории: Того и гляди мы втроем тоже попадем на такой плакат, думал сейчас гончар, счастливую чету будут изображать Марта и Марсал Гашо, а я сойду за дедушку, если они сумеют уговорить меня, а вот бабушки нет, бабушка умерла три года назад, и внуков пока бог не дал, зато можно поместить на снимок Найдёна, собаки хорошо смотрятся на рекламе счастливых семей, придавая ей, как это ни странно, едва ощутимый, не постигаемый разумом, но легко распознаваемый оттенок человечности. Сиприано Алгор свернул направо, на улицу, параллельную Центру, продолжая в то же время думать, что нет, не может такого быть, не допускаются в Центр ни собаки, ни кошки, самое большее – птицы в клетках, попугаи, канарейки, щеглы или какие-нибудь волнистые астрильды и, конечно, аквариумные рыбки, особенно тропические, у которых много плавников, а кошки – нет, а о собаках и толковать нечего, только вот еще не хватало снова бросить бедного Найдёна, будет с него и одного раза, и в этот миг наконец удалось втиснуться в этот поток мыслей Изауре Эштудиозе, вот она стоит у кладбищенской стены, вот прижимает к груди кувшин, вот машет с порога, но исчезает так же внезапно, как появилась, впереди уже виден въезд в подземный этаж, где оставляют грузы и где начальник департамента закупок проверяет накладные и счета-фактуры, решая, что брать, а что нет.

Помимо того грузовика, который сейчас в работе, своей очереди ждут еще только два других. Гончар логично рассудил, что если он сегодня не привез товар, то ему и не надо становиться в хвост. Его вопрос входит исключительно в компетенцию начальника департамента закупок, а не его подчиненных, права голоса лишенных, а потому Сиприано Алгор должен всего лишь предстать перед прилавком и объяснить, с чем прибыл. И вот, поставив свой пикап в сторонке, гончар взял листки и твердо, как ему казалось, а на самом деле – шатко, ибо всякий более или менее внимательный наблюдатель тотчас заметил бы, что дрожь в коленках влияет на равновесие, пересек пространство, покрытое давними и свежими пятнами машинного масла, подошел к стойке, учтиво приветствовал стоявшего за ней и сообщил, что ему необходимо видеть начальника департамента. Служащий удалился, унося это устное ходатайство, и вскоре воротился со словами: Минутку. Однако таковых прошло не менее десяти, прежде чем появился – нет, не сам начальник, а один из его заместителей. Сиприано Алгору вовсе не хотелось излагать свою историю тому, кто по сути и по штатному расписанию прикрывал вышестоящего. Тут хорошо было, что уже на середине изложения заместитель смекнул, что доведение дела до конца сулит большую мороку, решение же так или иначе будет принимать лицо, на принятие решений уполномоченное и по этой самой причине соответственно оплачиваемое. Заместитель же, как становится ясно из его поведения, есть лицо социально обделенное. Он резко прервал гончара на полуслове, выхватил у него из рук заявку и эскизы и удалился. Потом вынырнул из той же двери, куда несколько минут назад нырнул, и сделал Сиприано Алгор знак пройти – и нет необходимости лишний раз напоминать, что в подобных ситуациях ноги с неодолимой силой усиливают прежнее свое дрожание, – а сам вернулся к исполнению своих обязанностей. Начальник держал заявку в правой руке, эскизы же были разложены перед ним на столе наподобие пасьянса. Он жестом предложил Сиприано Алгору присесть, благодаря чему тот смог позабыть о дрожи в коленках и приступить к изложению своего дела: Добрейшего вам дня, сеньор, простите, что отрываю вас от работы, но вот что пришло в голову нам с дочерью, и, по правде говоря, больше в ее голову, нежели в мою. Начальник прервал его: Прежде чем продолжите, сеньор Алгор, вынужден предуведомить вас, что Центр принял решение прекратить закупку товаров вашего производства, тех, имеется в виду, которые вы поставляли нам до приостановления закупок, да, так вот, а теперь мы отказываемся от них окончательно и бесповоротно. Сиприано Алгор повесил голову, понимая, что сейчас надо особо тщательно выбирать слова, чтобы ни в коем случае не поставить под удар затею с куклами, а потому ограничился лишь тем, что пробормотал: Хоть я и ожидал этого, сеньор начальник, но все же позволю себе сказать, что тяжко мне после стольких лет совместной работы услышать из ваших уст такие слова. Так уж устроена жизнь, рано или поздно она всему кладет конец. Но ведь чему-то и дает начало. Чему-то другому. Начальник департамента помолчал, рассеянно поворошил листки на столе и сказал: Ко мне тут ваш зять приходил. По моей просьбе, сеньор, по моей просьбе, чтобы вывести меня из неопределенности, я должен был знать – работать ли мне дальше или прекратить. Ну, теперь вот знаете. Да, теперь знаю. И еще вы, наверно, знаете, что Центр считает нормой своей деятельности и делом чести не допускать давления или хотя бы вмешательства в свою коммерческую деятельность третьих лиц и уж тем паче – своих сотрудников. Какое же это было давление. Ну, вмешательство. Прошу прощения. В наступившей тишине гончар с тревогой думал: Что еще предстоит мне услышать сейчас. Долго пребывать в неведении ему не пришлось – начальник раскрыл папку, полистал ее, внимательней глянул на одну страницу, на другую, что-то набрал на калькуляторе и наконец сказал: У нас на складе, безо всякой надежды на реализацию, пусть даже по остаточной стоимости, даже ниже нашей закупочной цены, скопилось большое количество вашего товара, который занимает место, а места мне не хватает, и в связи с этим я вынужден просить вас вывезти изделия вашей гончарни не позднее чем через две недели, я собирался завтра вам позвонить и сообщить об этом. Да у меня же маленький автомобиль, это ж бог знает сколько ездок придется сделать. Если по одной в день – справитесь. А кому же я теперь продам свою посуду, потерянно спросил гончар. Ну, это уж ваше дело, не мое. Можно ли мне будет, по крайней мере, предложить товар в городские магазины. Наш контракт расторгнут, так что – поступайте по своему усмотрению, торгуйте с кем хотите. Много ли я наторгую. Да, это вопрос, там, снаружи, серьезный кризис, а кроме того, начальник замолчал, взял листки, собрал их в стопку, а потом медленно принялся раскладывать по одному, рассматривая с таким вроде бы неподдельным вниманием, словно видел в первый раз. Сиприано Алгор не стал переспрашивать: Кроме того – что, приходилось ждать, скрывая беспокойство, в конце концов – или в начале их – правила игры устанавливает начальник департамента, а игра здесь идет не на равных, все карты у одного партнера, а если нужно, они поменяют достоинство по воле того, кто ведет игру, и король может бить туза или вдруг стать младше дамы, а валет будет равен двойке, а та – старше всего королевского двора, хотя надо все же признать, что у гончара на руках – шесть кукол, так что хотя бы численное превосходство на его стороне. Начальник снова собрал эскизы в стопочку, рассеянно отложил в сторону и, еще раз заглянув в папку, договорил наконец: Кроме того, помимо катастрофического положения, в котором пребывает традиционная торговля, положения крайне неблагоприятного для товаров, с течением времени и в связи со сменой вкусов утративших спрос, вашему гончарному предприятию запрещается проводить коммерческие операции на стороне, в случае если Центр решит заказать предлагаемый вами сейчас товар. Я правильно понимаю, что нельзя будет продавать наших кукол в городе. Вы понимаете правильно, но не все. Что-то я запутался. Вы не сможете продавать в городские магазины не только своих кукол, но и любую другую продукцию своей мастерской, даже если допустить такую абсурдную возможность, ее вам закажут сделать. Ага, стало быть, с той минуты, как я опять стану поставщиком Центра, я больше никому ничего не смогу продавать. Совершенно верно, и удивляться тут нечему, это правило существовало всегда. И все же, сеньор начальник, в нынешнем-то положении, когда некая категория товаров перестала интересовать Центр, может, справедливо было бы дать поставщику право искать для нее других покупателей. Мы оперируем коммерческими понятиями, сеньор Алгор, а теории, которые не служат фактам и не подкрепляют их, Центром не рассматриваются, и, раз уж зашла речь об этом, позвольте вам сказать, что и мы достаточно компетентны, чтобы выдвигать теории, и кое-какие мы выбросили сюда, на рынок, я хочу сказать, но они неизменно призваны подтверждать факты и в случае необходимости оправдывать их, если последние плохо себя, так сказать, ведут. Сиприано Алгор сказал себе, что на вызов отвечать не станет. И не уступит искушению вступить с начальником в дискуссию типа «стрижено-брито», то есть я утверждаю, ты отрицаешь, я протестую, ты оспариваешь, такие беседы обычно плохо кончаются, ибо совершенно неизвестно, когда именно неверно истолкованное слово возымеет в виде катастрофического последствия потерю самого тонкого и трудоемкого элемента диалектического убеждения, ибо гласит древняя мудрость: С начальством спорить – что против ветра это самое. Начальник одарил его полуулыбкой и заметил: По правде сказать, не знаю, зачем я вам все это говорю. По правде сказать, сеньор, меня это тоже удивляет, я ведь простой гончар, и ради той малости, которую я могу продать, не стоит тратить на меня ваше терпение и удостаивать меня плодами ваших размышлений, ответил Сиприано Алгор и тотчас прикусил язык, ибо ведь буквально только что решил не подливать масла в огонь и без того уже довольно напряженного разговора, и нате вам – тотчас устроил провокацию, столь же прямую, сколь опрометчивую. И, подумав, что таким манером избегнет язвительного ответа, поднялся и произнес: Прошу прощения, что отнял у вас время, сеньор начальник, оставляю вам рисунки, чтобы вы могли оценить их, если только. Если только – что. Если только вы уже не приняли решение. Какое решение. Не знаю, сеньор начальник, я мысли читать не умею. Например, решение не заказывать вам кукол. Точно так, сеньор начальник, ответил гончар, не отводя глаза, а себя про себя обругав за глупость и неосторожность. Я еще не принял никакого решения. Позвольте спросить, скоро ли примете, потому что, сами понимаете, положение наше. Скоро, оборвал его начальник, может быть, уже завтра вас известят. Неужели завтра. Завтра, да, я не желаю, чтобы говорили, будто Центр не дает последнего шанса. Могу ли я заключить из ваших слов, что решение может быть положительным. Может быть, и положительным – вот все, что я могу вам сказать сейчас по этому поводу. Спасибо. Пока не за что. За надежду, которую вы мне подали, это уже очень немало. Надежды особенно питать не следует. Я тоже так думаю, но что же поделать, надо же за что-то цепляться в такие скверные дни. До свиданья, сеньор Алгор. До свиданья, сеньор начальник. Гончар взялся уж было за ручку двери, но начальник еще не все сказал ему: Договоритесь с моим помощником, ну, с тем, который проводил вас сюда, договоритесь, как и когда вы заберете со склада свой товар, помните, у вас всего две недели, а вы должны вывезти все до последней плошки. Так точно. Это выражение, особенно применительно к вывозу керамической посуды со склада, в штатских устах звучит странно и больше подошло бы к обстоятельствам боевой операции, нежели к такому обыденному делу, но если рассматривать его в категориях военного искусства и применительно к Центру и к гончару, можно увидеть в действиях последнего дальновидную и многообещающую тактическую уловку, которая заключается в том, чтобы отвести свои силы, затем собрать их и в должный момент, то есть когда будет одобрено изготовление кукол, возобновить наступление, многообещающую, сказали мы, и неизвестно, обещает ли она успех или конец всему, разгром, беспорядочное бегство в стиле спасайся кто может. Сиприано Алгор слушал, как помощник говорит, не делая пауз и не поворачиваясь к нему: Каждый день в четыре часа вам надлежит являться сюда и самостоятельно или с чьей-то помощью вывозить товар, но учтите, что нанимать здешний персонал вы не имеете права, слушал и спрашивал себя, стоит ли подвергать себя такому унижению, позволять разговаривать с собой как со слабоумным, как с полным ничтожеством, да еще чувствовать в глубине души, что они правы и что для Центра совершенно не важны и не нужны аляповатая глазурованная глиняная посуда или нелепые кукольные сестры милосердия, эскимосы и бородатые ассирийцы, никакого значения они для него не имеют, ни малейшего, пустое место, ноль. Да, именно это мы для Центра – ноль. Сиприано Алгор наконец сел в машину, взглянул на часы, зятя забирать еще только через час, и тут вдруг решил зайти в Центр, он уже давным-давно не пользовался главным входом, покупки делал Марсал Гашо, которому как сотруднику полагались скидки, а слоняться по торговым залам просто так не принято и не поощряется, и всякий, кто гуляет там праздно и с пустыми руками, очень скоро попадает под пристальное наблюдение охраны, и совершенно не исключено, что и собственный зять осведомится: Отец, вы чего тут делаете, раз ничего не покупаете, а он тогда ответит: В посудный отдел иду, посмотреть, есть ли там еще товары производства «Гончарня Алгор», узнать, сколько стоит кувшин, украшенный кусочками мрамора, сказать: Да уж, вещь редкостная, мало сейчас уже осталось мастеров, способных сделать такое чудо, и продавец, услышав мнение взыскательного знатока, тотчас посоветует отделу закупок срочно приобрести еще сотню кувшинов, инкрустированных кварцем, и в этом случае нам не придется рисковать и возиться с клоунами, шутами и мандаринами, от которых еще неизвестно чего ждать. Сиприано Алгору нет надобности говорить себе: Не поеду, несколько недель назад он уже сказал так дочери и зятю – и одного раза довольно. И сейчас, склонив голову на руль, он предавался этим бесплодным размышлениям, как вдруг появился охранник и сказал так: Если вы уже решили свой вопрос, уезжайте, тут вам не парковка. Знаю, ответил на это гончар, завел машину и без лишних слов выехал. Охранник записал номер, в чем не было необходимости, эту машину он знал с первого дня службы тут, в цокольном этаже, но так демонстративно сделал это, потому что ему не понравилось, каким тоном сказано было это «знаю», ибо к людям вообще, а к охранникам особенно следует относиться уважительно и не буркать неприязненно «знаю», но прибавить что-нибудь вроде «понял, сейчас все сделаю, извините, сеньор», и охранник не только рассержен, но и слегка растерян и думает, что, быть может, не стоило добавлять «тут вам не парковка», тем более так надменно, с таким видом, словно он владыка мира, а меж тем не владеет даже этим грязным подземельем. Он зачеркнул номер и вернулся на свой пост.

Сиприано Алгор нашел тихую улочку и приткнулся там убить время, пока не придет пора забирать зятя у двери, куда вход разрешен только службе безопасности. Машину поставил на углу, откуда за три квартала виднелся один из исполинских фасадов Центра, соответствовавших жилой его части. Если не считать дверей, которые открываются наружу, стены глухо непроницаемы и, обещая безопасность, не отвечают за отсутствие естественного света и воздуха. Не в пример этим гладким фасадам, те, что развернуты другим боком, буквально прострочены окнами, многими сотнями и тысячами окон, неизменно закрытыми, потому что внутри установлены кондиционеры. Известно, что когда мы не знаем точную высоту здания, но желаем хотя бы приблизительно определить его размеры, то называем обычно число этажей – два, пять, пятнадцать, двадцать или тридцать и так далее, от единицы до бесконечности. Здание Центра не столь мало и не столь велико, оно довольствуется показом сорока восьми этажей и еще десять скрывает под землей. И раз уж Сиприано Алгор припарковался именно на этом углу, мы начнем сейчас выкладывать кое-какие параметры, характеризующие величину Центра, и сообщим, что ширина боковых фасадов равна ста пятидесяти метрам, а лицевых – свыше трехсот пятидесяти, не беря покуда в расчет – само собой разумеется – ту конструкцию, о которой, пусть и туманно, упомянуто было в начале нашего повествования. Кладем с небольшим округлением в среднем по три метра на каждый этаж, включая и толщину потолочных перекрытий, а также и десять подземных этажей, и получаем сто семьдесят четыре метра. Умножив это число на полтораста метров ширины и триста пятьдесят – длины, вычисляем объем – плюс-минус, туда-сюда девять миллионов сто тридцать пять тысяч кубических метров. И нет человека, который с изумлением не признал бы, что Центр в самом деле огромен. И вот сюда, процедил сквозь зубы Сиприано Алгор, мой дорогой зять хочет меня вселить, за одно из этих окон, которые нельзя открыть, потому что, говорят, это нарушит термостабильность кондиционированного воздуха, но на самом деле причина в другом, а именно в том, что покончить с собой, если уж так хочется, можно, а выброситься для этого со стометровой высоты из окна – нельзя, ибо этот отчаянный шаг будет слишком, извините за каламбур, бросаться в глаза и возбуждать нездоровое любопытство прохожих, которые тут же захотят узнать причину. Сиприано Алгор уже сказал, и не раз сказал, а много раз, что никогда не согласится переехать в Центр и никогда не оставит гончарню, перешедшую по наследству от деда и отца, и даже сама Марта, единственная его дочь, которой ничего не остается как сопровождать мужа, когда его переведут во внутреннюю охрану, сумела с благодарной откровенностью понять дня два-три назад, что окончательное решение остается только за ним, за отцом, сколько бы ни давили на него, как бы ни упрашивали и ни настаивали, пусть даже все эти уговоры и оправдывались до известной степени ее дочерней любовью и той слезливой жалостью, которую старики, пусть даже и противясь ей, пробуждают в душах людей, получивших правильное воспитание. Не поеду, нет и нет, не поеду, хоть убейте, бормотал себе под нос гончар, сознавая, впрочем, что эти слова, как бы решительно и убежденно они ни звучали, призваны изобразить напрочь отсутствующую решимость и замаскировать внутреннюю слабость, подобную пока еще невидимой трещине на стенке кувшина. И разумеется, упоминание о кувшине стало убедительным поводом для того, чтобы мысли гончара вновь двинулись в сторону Изауры Эштудиозы, однако, следуя путем этих светлых мыслей – если, конечно, это в самом деле был свет разума, а не молниеносное озарение, – пришел Сиприано Алгор к довольно неловкому выводу, выраженному в мечтательном бормотании: В этом случае мне не надо будет перебираться в Центр. Протестующий жест Сиприано Алгора, произнесшего эти слова, не позволяет нам пренебречь тем очевидным обстоятельством, что гончар, с явным удовольствием думая об Изауре, не смог удержаться от выражения неудовольствия. Терять время на объяснения, почему он получает удовольствие, будет едва ли не бессмысленно, ибо кое-что в жизни определяется исключительно нами самими, некий мужчина, некая женщина, некое слово – вот этого было бы довольно, чтобы мы изложили в меру всеобщего разумения и все бы поняли, о чем речь, но существует и нечто другое, более того – тот же самый мужчина и та же самая женщина, то же слово и тот же миг, если взглянуть на них под другим углом, увидеть их в другом свете, вызовут сомнения и растерянность, беспокойство и странный трепет, и потому Сиприано Алгору мысли об Изауре перестали доставлять удовольствие, виной чему эта фраза: В этом случае мне не надо будет перебираться в Центр, которую можно истолковать и так: Вот женюсь на ней, будет кому обо мне заботиться, лишний раз показывая то, чего показывать уже не надо, и трудней всего человеку распознать свои слабости, распознать – и в них признаться. Особенно если проявились они не вовремя, как плод, который едва держится на ветке, потому что родился слишком поздно, не в сезон. Сиприано Алгор вздохнул и взглянул на часы. Пора было забирать зятя у служебного входа.



Псу Найдёну Марсал Гашо не понравился. Столько всего случилось за это время и о стольких новостях, о взлетах и падениях духа и надежды надо было рассказать, что у Сиприано Алгора по пути из Центра просто руки не дошли поведать зятю еще и о таинственном появлении собаки и о необычном ее поведении после этого. Любовь к истине, подкрепленная щепетильной правдивостью повествователя, не позволяет умолчать о том, что единственный и мимолетный эпизод пришел гончару на память, но развития получить не успел, ибо Марсал с более чем обоснованным негодованием прервал рассказ тестя, вопросив, какого дьявола ни он, Сиприано Алгор, ни дочь его Марта не подумали сообщить ему, что происходит дома, не поделились идеей лепить кукол, не рассказали об эскизах и о первых пробах: Прямо даже кажется, что меня для вас вовсе не существует, заметил он с горечью. Сиприано Алгор состряпал объяснение, где соседствовали нервозность и собранность, присущие всякому художественному творчеству, и где доказывалось, что никакой любезностью не удалось убедить дежурного, чтобы пригласил к телефону охранника, проживающего вне Центра, ради разговора с родственниками, а в завершение были добавлены несколько наскоро сляпанных словесных украшений. По счастью, попавшийся на дороге сгоревший грузовик сумел отвлечь внимание от этого конфликта, способного перерасти в семейную ссору, угроза которой, впрочем, не миновала, но отсрочилась, ибо Марсал Гашо решил прояснить все вопросы наедине с женой, затворив дверь спальни. С видимым облегчением гончар отставил в сторонку тему кукол и высказал подозрения, зароненные в его душу этим инцидентом, на что Марсал, все еще досадуя на неуважительное к себе отношение, отвечал отрывисто и грубовато во имя деонтологии, этического сознания и чистоты процессов, по определению характерных для представителей структур, именуемых силовыми. Сиприано Алгор пожал плечами: Рассуждаешь так, потому что носишь форму, а был бы штатским, как я, запел бы иначе. То, что я служу охранником в Центре, еще не делает из меня ни полицейского, ни военного, отрезал Марсал. Не делает, но приближает к ним. Вы еще скажите, что вам совестно везти в своей машине охранника и дышать с ним одним воздухом. Гончар ответил не сразу, коря себя, что в очередной раз уступил глупому и беспричинному желанию подразнить зятя: Зачем я это сделал, спрашивал он себя, как будто назубок не знал ответа, заключавшегося в том, что этот человек, этот Марсал Гашо, хочет отнять у него дочь и на самом деле уже отнял, женившись на ней, отнял навсегда и безвозвратно. В конце концов я устану отказывать и перееду с ними в Центр, думал гончар. Потом проговорил так медленно, словно каждое слово тащил за собой волоком: Ну, прости, не хотел тебя обидеть и неприятного говорить не хотел, иногда не могу с собой совладать, это сильней меня, и не стоит спрашивать, почему так, все равно не отвечу, а отвечу – так совру, но причины, наверно, есть, поискать – так найдутся непременно, объяснений для всего на свете всегда в избытке, пусть даже и неверных, дело в том, что времена меняются, что старики стареют и с каждым часом – все больше, что работа перестала быть такой, как прежде, а нам, людям, которые от природы всего лишь то, что они есть, остается одно – понять, что миру мы не нужны теперь, если вообще были нужны когда-то, и этого последнего допущения вроде бы достаточно и довольно, и в некотором роде хватит навек, пусть и на наш, на отмеренный нам век, ибо это и есть вечность, и не более того. Марсал молчал и только положил свою левую руку на правую руку тестя, сжимавшую обод рулевого колеса. Сиприано Алгор забыл обиду и глядел на эту расслабленную, но крепкую руку, которая словно сулила защиту, на пересекавший ее извилистый косой шрам, последнюю памятку тяжелого ожога, неизвестно по какой удивительной случайности не задевший вены. Неопытный и неловкий Марсал помогал растапливать печь, имея в виду покрасоваться перед девушкой, за которой ухаживал уже несколько недель, а может быть, еще больше – перед ее отцом, предстать перед ним взрослым мужчиной, хотя на самом-то деле только-только вышел из отрочества, и полагая, что о жизни, как и о мире вокруг этой жизни, ему известно все, на самом деле знал только и исключительно, что ему нравится дочка гончара. И всякий, кто в свое время тоже пребывал в плену подобной уверенности, без труда представит, какие ликование и восторг обуревали парня, когда он охапку за охапкой подтаскивал дрова к печи и полено за поленом швырял в ее зев, какой наивысшей наградой были ему в такие минуты радостное удивление Марты, и благосклонная улыбка ее матери, и серьезный, угрюмо-одобрительный взгляд отца. Внезапно, совершенно непонятно почему, ибо на памяти гончаров такого не случалось ни разу, язык пламени, тонкий, извилистый и стремительный, как язык змеи, с глухим ворчанием метнулся из зева печи и впился в беззащитную, ничего не подозревающую, ни в чем не повинную руку. Именно после этого случая и зародилась глухая неприязнь семейства Гашо к семейству Алгоров, которые оказались не только непростительно беспечны и безответственны, но и, по устоявшемуся мнению родни Марсала, бессовестно злоупотребляли чувствами наивного парня, используя его как даровую рабочую силу. Как видим, не только в глухих углах, удаленных от цивилизации, встречаются мозговые придатки, способные производить подобные идеи. Марта так долго лечила руку Марсалу, так часто утешала его и остужала ожог своим дыханием, что обоюдная их тяга возобладала, и в протекшие года они поженились, но примирению семей это не поспособствовало. Сейчас любовь их, казалось, уснула, и это воспринималось как естественное воздействие времени и житейских забот, однако если древняя мудрость еще хоть что-то значит, если хоть чем-то способна она пригодиться нынешнему невежеству, припомним ее, произнесем вполголоса, чтобы не смеялись над нами, что пока живешь – надеешься. Да, это так, и чем гуще и чернее тучи у нас над головой, тем синее пребывающее за ними небо, но дождь, град и зарницы всегда идут сверху вниз, и, по правде говоря, когда приходит пора разобраться в таких материях, человек не знает, что и думать. Марсал Гашо уже убрал руку, ибо так уж повелось у мужчин, что они, оберегая свою мужественность, считают, будто проявлениям нежности надлежит быть краткими, мимолетно-молниеносными, и иные склонны полагать, что тому виной присущая их полу застенчивость, и это вовсе не исключено, однако следует признать, что ничуть не меньшее мужество – в полном смысле этого слова – проявил бы Сиприано Алгор, если бы затормозил, обнял бы зятя и поблагодарил его за участие, произнеся единственные слова, которые достойны звучать в такой ситуации: Спасибо, что положил свою руку на мою, вот что надлежало сказать, а не пользоваться серьезностью момента для того, чтобы пожаловаться на ультиматум, поставленный начальником департамента закупок: Нет, ты представляешь, он дал мне две недели на вывоз всего товара со склада. Две. Две, и безо всякой посторонней помощи. Очень жаль, что я не смогу посодействовать. Разумеется, не можешь, у тебя времени нет, да и для карьеры твоей нехорошо, если вдруг грузчиком заделаешься, но что хуже всего, просто ума не приложу, как избавиться от этих черепков, которые никто уж не купит. Ну, кое-что все же продастся. Дай бог распродать все, что у нас в гончарне. Если так, то – да, положение наше затруднительное. Поглядим, может быть, сгружу просто на обочине. Полиция не даст. Эх, будь у меня не эта колымага, а самосвал, и проблем бы не было – нажал кнопку и меньше чем за минуту опорожнил кузов. Ну, раз бы не попались дорожной полиции, ну, другой, а на третий – непременно бы сцапали. Вот еще вариант – найти где-нибудь тут яму, не очень даже глубокую, и сложить все в нее, и представь, как забавно было бы лет через тысячу или две послушать споры археологов и антропологов о том, откуда, мол, взялась такая прорва плошек, мисок и тарелок и кому они понадобились в такой глуши. Это сейчас глушь, а лет через тысячу или две очень даже может быть, что туда, где мы сейчас с вами находимся, придвинется город, заметил Марсал. И помолчал, как если бы только что произнесенные им слова потребовали нового осмысления, а потом слегка растерянно, как бывает, когда, сам не понимая, как это вышло, приходишь к логически безупречному выводу, добавил: Или Центр. Нам, пребывающим во всеоружии знания о том, что в жизни этого зятя и этого тестя пресловутый Центр играет какую угодно, но только не миротворящую роль, удивительно, что неожиданная и опасная фраза, произнесенная сотрудником внутренней охраны Марсалом Гашо, не возымела последствий, не выстрелила новым спором, где снова сшиблись бы все уже ранее известные нам противоречия и возникла бы целая гирлянда обвинений, высказанных обиняками или прямо. Причина же этого молчания, неясная ни зятю, ни тестю, но очевидная для кого-то вроде нас, наблюдающих за этим со стороны, – предположим, что это так, – кроется в том, что, вероятней всего, ни для зятя, ни для тестя слова, сорвавшиеся с уст Марсала – и особенно если учтем, в каком контексте сорвались они, – Америку, что называется, не открывали. Скорей напротив – допуская, что Центр в своем безостановочном поглощении пространства когда-нибудь уничтожит и те поля, мимо которых сейчас бежал пикап, охранник Марсал Гашо в душе восхищается могучей экспансией, распространением во времени и в пространстве предприятия, платящего ему скромное жалованье. Такая трактовка была бы убедительна и закрыла бы вопрос раз и навсегда, если бы ей не предшествовала крохотная, почти незаметная пауза, если бы эта умственная заминка не возвещала, простите такое дерзостное предположение, появление кого-то, просто-напросто способного думать иначе. И, значит, нетрудно понять, что Марсал Гашо не может идти по открывшейся перед ним дороге, раз уж дорога эта суждена не ему, а другому человеку. Что же касается гончара, то он давно живет на свете, а потому знает – чтобы погубить розу, нет способа лучше, чем силой разлепить лепестки бутона, когда в нем еще так смутно брезжит ее грядущий образ. И тесть, сохранив слова зятя в памяти, сделал вид, что не понял их истинный смысл. Остаток пути оба промолчали. Как всегда, Сиприано Алгор сперва остановился у дома своих сватов, с которыми сложились несвойственные свойственникам отношения, высадил Марсала, чтобы тот зашел, поцеловал мать и отца, если тот окажется на месте, справился об их здоровье и вышел, пообещав завтра прийти на подольше. Обычно хватало пяти минут для исполнения этого привычного сыновнего долга, а более пространные и содержательные беседы происходили на следующий день, иногда – за обедом, иногда – нет, но почти неизменно – без Марты. Сегодня, однако, в пять минут не уложились, не хватило и десяти, и прошло чуть ли не двадцать, прежде чем на пороге появился Марсал. Он вспрыгнул в пикап и с силой захлопнул дверцу. Был он сумрачен, чтобы не сказать – угрюм, и для сурового-взрослого выражения лица не очень еще годились его моложавые черты. Что так долго сегодня, там у них все в порядке, все здоровы, спросил Сиприано Алгор настойчиво, а не походя. Да нет, ничего, пустяки, извините, что задержал. Ты вроде расстроен чем-то. Нет-нет, я же говорю, пустяки, не беспокойтесь. Они были уже почти на месте, пикап свернул направо, готовясь начать подъем по склону к гончарне, и Сиприано Алгор, сбрасывая скорость, вспомнил, что проехал мимо дома Изауры Эштудиозы, проехал и не вспомнил, и тут сверху выскочил и с лаем понесся к ним пес, и это была для Марсала уже вторая за день неожиданность, вторая или даже третья, если счесть второй то, что он застал в родительском доме. Откуда эта собака взялась, спросил он. Приблудилась несколько дней назад, и мы ее оставили, симпатичная зверюга, и назвали Найдёном, хотя найдены-то были мы с Мартой, а не он. Когда пикап добрался до верху, одновременно или с перерывом в несколько секунд произошло несколько событий – на пороге кухни появилась Марта, заворчал Найдён, Марта двинулась навстречу мужу, Марсал устремился к ней, пес заворчал громче, муж обнял жену, а та его, они поцеловались, и Найдён перестал ворчать и вцепился в ботинок Марсала, тот дрыгнул ногой, пес не отпускал, Найдён, крикнула Марта и то же самое крикнул гончар, пес выпустил башмак и попытался схватить Марсала за лодыжку, Марсал пнул его прицельно, но не слишком сильно, Не бей его, вступилась Марта, Он меня укусил, возразил Марсал. Это потому что он тебя не знает. Меня ни одна собака знать не желает, и в каждом из ужасных слов, слетевших с уст Марсала, сдавленным рыданием звучали страдание и жалоба. Марта обняла его за плечи: Не смей так говорить, а он и не говорит, в этом нет необходимости, есть такое, что произносится однажды, и больше никогда, и Марта будет слышать эти слова до гробовой доски, если же мы поинтересуемся, что делает в это время Сиприано Алгор, проще всего было бы ответить: Ничего, если бы только при этих словах зятя он не отвел глаза, то есть, значит, что-то все же сделал. Пес отступил в сторону конуры, но на полдороге остановился, обернулся и стал смотреть. Время от времени он испускал тихое рычание. Марта сказала: Он не знает, что люди обнимаются, и решил, что ты хочешь причинить мне зло, но Сиприано Алгор, чтобы немного разрядить атмосферу, выдвинул идею более тривиальную: А может, он просто ненавидит людей в форме, натерпелся, надо полагать, от них. Марсал Гашо ничего не ответил, поскольку в этот миг метался, вернее, его мотало, между двумя сокровенными идеями, – во-первых, он раскаивался, что во всеуслышание вымолвил слова, которые теперь отныне и впредь будут звучать как прилюдное признание горьких чувств, до сей поры сберегаемых на самом дне души, а во-вторых, каким-то наитием понимал, что, если уж слова эти сорвались с его уст, это может значить, что он готов свернуть с одной стези и вступить на другую, хотя покуда еще не понять, куда она его поведет. Поцеловав Марту в лоб, он сказал: Пойду переоденусь. Быстро смеркается, не поздней чем через полчаса совсем стемнеет. Сиприано Алгор сказал дочери: Ну, имел я разговор с этим самым начальником. Ой, из-за истории с псом я и позабыла спросить вас, как прошло. Обещал, что завтра, может быть, решит вопрос. Так скоро. Трудно поверить в самом деле, а еще трудней – что решение может быть в нашу пользу, но так, по крайней мере, он мне ответил, дал понять, что даст ответ. Дай-то бог, эхом отозвалась Марта. Однако пятнышек нет лишь на том солнышке, что сейчас говорит со мной. О чем вы. О том, что за доброй вестью неизменно следует скверная новость. И какая же. В двухнедельный срок я должен вывезти со склада весь свой товар. Я поеду с вами и помогу. Даже и не думай, если Центр сделает заказ, времени у тебя будет в обрез, придется лепить, формовать, обжигать, раскрашивать, загружать и разгружать печь, и мне бы хотелось первую партию поставить до того, как вывезу плошки-миски, чтобы начальник не перерешил. А что же мы делать-то будем со всей этой посудой, куда мы ее денем. Не беспокойся, мы с Марсалом уже придумали – вывезем в поле и свалим в яму, пусть пользуется, кто хочет. Что там от нее уцелеет при стольких переездах. Немного, я полагаю. Подошел пес и ткнулся носом в ладонь Марты, словно прося объяснить ему новую конфигурацию увеличившегося семейства. Марта сказала: Если будешь так себя вести, что придется выбирать между тобой и мужем, не сомневайся – выберу его. Подступающая тьма постепенно размывала и поглощала черный силуэт шелковицы. Сиприано Алгор пробормотал: Надо бы тебе приветить Марсала, а то что же это, сказал – как ножом ткнул, и Марта ответила вполголоса же: Да, как ножом, и очень больно. Зажегся фонарь над дверью. На пороге возник Марсал Гашо, уже переодевшийся в домашнее. Пес Найдён поглядел на него внимательно, с поднятой головой сделал несколько шагов к нему и остановился, выжидая. Марсал подошел вплотную: Ну, мир, спросил он. Холодный нос прикоснулся к шраму на левой кисти. Значит, мир, сказал гончар: Я прав оказался, наш Найдён не любит людей в форме. Да кто же в этой жизни не в форме, в штатском лишь тот, кто нагишом, сказал Марсал, но в голосе его уже не чувствовалась горечь.

За ужином много толковали о том, как это Марта додумалась делать кукол, а также о сомнениях, об опасениях и о надеждах, сотрясавших дом и гончарню в последние дни, а потом, перейдя на практическую почву, высчитывали сроки каждого производственного цикла, прикидывали соответствующие им меры безопасности, причем и циклы, и меры отличались от привычных: Все зависит от того, сколько нам закажут, хорошо бы – не много и не мало, дождь хорош для огорода, а вёдро – для жатвы, особенно пока не изобрели пластиковые теплицы, заметил Сиприано Алгор. Когда встали из-за стола, Марта показала мужу свои наброски, пробы цвета, старую энциклопедию, откуда копировала образцы, и на первый взгляд казалось, что для таких безмерных переживаний труды эти до крайности скудны, однако следует понимать, что в кругосветном плавании по морю житейскому что для одних – приятный бриз, то для других – гибельный ураган, ибо все зависит от осадки судна и от состояния парусов. А в спальне, притворив двери, Марсал подумал, что уже не стоит требовать у жены объяснений насчет того, почему не рассказала ему про кукол, а не стоит потому, во-первых, что вспоминать об этом – как о воде протекшей, да не просто протекшей, а еще и унесшей с собой досаду и обиду, а во-вторых, потому, что его терзали заботы куда более серьезные, нежели эта, тем паче что неизвестно, была ли обида нанесена в самом деле или только привиделась ему. Заботы более серьезные и не менее неотложные. Ибо когда после десятидневного воздержания возвращается домой мужчина, будь он так же молод, как наш Марсал, или стар, но, невзирая на года, не утратил, не угасил любовный пыл, естественное его желание – немедленно унять чувственную дрожь, отложив разговоры на потом. Женщины же, как правило, с таким подходом не согласны. Если время, что называется, не поджимает, если, напротив: У нас вся ночь впереди, а под ночью можно понимать и утро, и день, и вечер, то, вероятней всего, женщина предпочтет, чтобы любовная игра началась с неспешного разговора, причем желательно, чтобы темы его были как можно дальше от той «идефикс», что гвоздем сидит в голове мужчины. Подобно тому как объемистый кувшин наполняется постепенно, женщина приближается к мужчине медленно, а точнее, соблюдая жесткие условности, позволяет ему приблизиться к себе, и лишь когда настоятельная нужда одного и томление другого выявятся, совпадут, станут безотлагательны, лишь тогда и запоет заполнившая сосуд вода. Есть, разумеется, и исключения, к числу коих принадлежит и Марсал Гашо, который, как бы ни хотелось ему немедля затащить жену в постель, не может сделать это, пока не опорожнит сначала тяжелый мешок забот и тревог, взваленный на плечи не по выходе из Центра, не от разговора с тестем, а после того, как повидался с родителями. Однако даже и на этот раз первое слово было произнесено Мартой: Это псы тебя не знают, Марсал, но я-то тебе жена. Не желаю говорить об этом. Надо говорить о том, что болит. Я поступил по-дурацки и несправедливо. Дурака отставим, потому что это не про тебя, займемся несправедливостью. Я уже признал это. Значит, и она тебе не свойственна. Не стоит усложнять, Марта, что было, то прошло. Все, что кажется прошлым, на самом деле не прошло и не пройдет никогда, и все мы несправедливы. Кто это «мы». Я и мой отец, у которого есть замужняя дочь и страх потерять ее, иного оправдания ему искать не надо. А ты. А мне оправдания нет. Почему. Потому что я люблю тебя и порой – даже слишком часто – мне кажется, что я тебя забыла, а может, и не кажется, а и в самом деле забыла, потому что обязана этой любовью человеку определенному и живому, не тому, кто станет довольствоваться смутным и расплывчатым чувством, которое покорно и безропотно принимает как неумолимую судьбу, эту свою обреченную неопределенность, принимает ее и с ней смиряется. Ну, супружеская жизнь – она такая, так живут люди в браке, взгляни хоть на моих родителей. Я еще кое в чем перед тобой виновата. Не продолжай, прошу тебя. Дойдем до конца, Марсал, вот сейчас надо нам дойти до конца. Прошу тебя. Просишь, потому что догадываешься, что я скажу сейчас. Пожалуйста. Говоря, что тебя и собаки знать не хотят, ты сказал своей жене, что она не только тебя не знает, но и не старается узнать. Неправда, знаешь – и лучше, чем кто-либо другой. Знаю достаточно, чтобы понимать смысл твоих слов, но тут я не лучше собственного отца, он понимает не хуже. Из нас двоих ты – взрослая, а я – нет. Может быть, ты и прав, по крайней мере, соглашаешься со мной, а такая обворожительная, такая благоразумная, такая взрослая жена Марсала Гашо, пусть у нее семь пядей во лбу, не способна оказалась понять, хоть и должна была, что представляет собой человек, у которого хватило честности и простодушия сказать о себе самом, что он – еще ребенок. Я не всегда буду таким. Ты таким будешь не всегда, и потому, пока это время еще не пришло, я должна сделать все, что в моих силах, чтобы понять, какой ты, и, вероятно, прийти к выводу, что твое детство – это просто иная форма зрелости. По такой дороге идя, я сам перестану понимать, кто я. Сиприано Алгор сказал бы тебе, что подобное часто случается с нами в жизни. Кажется, мы с твоим отцом постепенно начинаем понимать друг друга. Не представляешь, нет, представляешь, как я счастлива слышать это. Марта взяла руки Марсала, поцеловала их, потом прижала их к груди. Иногда, сказала она, хочется выказать свою нежность на старинный лад. Что ты можешь знать об этом, ты ведь не жила в ту пору, когда приседали в реверансе и подходили к ручке. В книгах читала, а это то же самое, что жить тогда, и, во всяком случае, я думала не о реверансах и не о церемонии целования рук. Тогда обычаи были другие, и одевались иначе, и вели себя не так. Ты, может быть, удивишься моему сравнению, однако для меня жесты – это больше, чем жесты, это скорее узоры, которые рисуются телом по телу. Приглашение было высказано откровенно, но Марсал прикинулся непонимающим, хотя отлично понимал, что пришел момент притянуть Марту к себе, погладить по волосам, медленно поцеловать ее щеки, ее веки, нежно и бережно, словно не испытывая желания и как бы рассеянно, и непростительную ошибку совершит тот, кто подумает, будто в таких ситуациях вожделение владеет телом полновластно и безраздельно и заставляет его служить себе наподобие того – да простится нам это материально-утилитарное сравнение, – как используют универсальный инструмент, как орудие, одинаково годное и тесать, и пахать, одинаково способное и принимать, и отдавать, одинаково умеющее подниматься и опускаться. Что с тобой, спросила Марта, вдруг охваченная нерешительностью. Да ничего, так, пустяки, всякие мелкие гадости. По службе. Нет. А что ж тогда. Понимаешь, у нас и так так мало времени побыть вдвоем, а тут еще лезут и встревают в нашу жизнь. Как же иначе, мы ведь не на облаке живем. Я зашел к родителям. Что-нибудь стряслось, что-нибудь не так. Марсал покачал головой: Сначала допытывались, знаю ли я уже, когда меня повысят и поселят в Центре, а я ответил, что, мол, пока не знаю и вообще все это еще вилами по воде писано. Но ты ведь был почти уверен. Почти, то-то и оно, что почти, потом они стали ходить вокруг да около, а я не понимал, к чему они клонят, пока не услышал наконец, какая великая мысль их осенила. И какая же. Не больше и не меньше, как продать дом и жить вместе с нами. Где. В Центре. Я не ослышалась – твои родители хотят вместе с нами перебраться в Центр. Именно так. И что же ты им сказал на это. Начал с того, что пока об этом рано думать, но они мне возразили, что и дом за один день не продашь, не начинать же им подыскивать покупателя, когда мы уже устроимся на новом месте. А ты что. Я, подумав, что одним махом решу вопрос, сказал, что мы подумываем забрать с собой твоего отца, не оставлять же его здесь одного, тем более сейчас, когда с гончарней такая неразбериха. Ты им сказал. Да, но они не придали этому значения, еще бы чуть-чуть – и подняли бы крик, ударились бы в слезы, я про мать, конечно, говорю, отец у меня к излияниям чувств не склонен, он принялся меня стыдить и чихвостить, что я, мол, за сын такой, если ставлю интересы людей, чужих мне по крови, выше надобностей и нужд тех, кто произвел меня на свет, да, он так и сказал, уж не знаю, где он отрыл такой оборот, что им и в страшном сне присниться не могло, что я отрекусь от людей, подаривших мне жизнь, пестовавших меня и учивших умуразуму, конечно, давно известно, что жениться – перемениться, но пренебрежения к отцу и матери они не потерпят, что, конечно, беспокоиться мне не о чем, они с матерью покуда с протянутой рукой не стоят, но и забывать не стоит, что мне непременно воздастся, и если не при жизни, то уж за гробом – точно, а это еще круче и тяжеле, и что не дай мне бог иметь детей, потому что дети меня накажут за бесчеловечное отношение к родителям, потому что как ты с людьми, так и люди с тобой. Это были их последние слова. Не знаю, последние ли, может, я и позабыл еще какие-то, скроенные по той же колодке. Ты бы объяснил им, что нет причин беспокоиться, ведь мой отец не желает жить в Центре. Знаю, но предпочел этого не делать. Почему. В этом случае они бы стали думать, что у них нет соперника. Будут настаивать – все равно придется сказать. Мне достаточно будет отказаться от повышения, надо только найти предлог, убедительный для Центра. Сомневаюсь, что найдешь. Они сидели на кровати и теперь могли бы прикоснуться друг к другу, но время ласк миновало и, кажется, отодвинулось поближе к реверансам, и уж во всяком случае – подальше от той минуты, когда руки мужчины были поцелованы и легли на грудь женщины. Марсал молвил так: Знаю, что сыну не годится так говорить, однако истина в том, что я не хочу жить со своими родителями. Почему. Мы с ними никогда друг друга не понимали, ни я их, ни они меня. Они твои родители. Да, они мои родители, однажды ночью они легли в постель, и дали волю своим желаниям, и произвели меня на свет, и я помню, когда еще мал был, они вспоминали как нечто забавное, как анекдот вспоминали, что отец в тот вечер был пьян. Пьян ли он был или нет, но все мы рождаемся от этого. Может, я и преувеличиваю, но меня воротит от мысли, что мой отец, зачиная меня, был пьян, это ведь как если бы я был сыном другого человека, это ведь как если бы тот, кто в самом деле должен был зачать меня, сделать это не смог и уступил свое место другому – тому, кто сегодня сказал, что хоть бы я получил воздаяние от своих детей. Он ведь не совсем так выразился. Зато думал именно так. Марта взяла Марсала за левую руку, сжала ее в ладонях и пробормотала: У всех родителей есть дети, многие дети сами станут родителями, но первые забыли, кто они, а вторым некому объяснить их будущность. С трудом понимаю тебя. Я и сама не вполне понимаю, само сказалось, не обращай внимания. Пойдем спать. Пойдем. Они разделись и легли. Момент для ласк снова появился в спальне, попросил прощения, что задержался так надолго: Дороги не нашел, сказал он в свое оправдание, и вдруг, как уже иногда бывало с ним, сделался вечным. Четверть часа спустя, когда тела их были еще сплетены, Марта прошептала: Марсал. Что, сонно отозвался тот. У меня уже на два дня задержка.



В уютной тиши спальни, среди простыней, разворошенных недавней любовной бурей, жена сообщает мужу, что месячные запаздывают уже на два дня, и эта весть кажется ему неслыханной и поразительной, чем-то вроде слов «фиат люкс», сказанных в эпоху, когда латынь вышла из употребления, или «встань и иди», адресованных тому, кто понятия не имеет, куда ему идти, и потому трусит. Марсал Гашо, который – и часа еще не прошло как – в приступе самозабвенного душевного волнения, столь редко захлестывающего лиц мужского пола, признался, что чувствует себя ребенком, вдруг нежданно-негаданно, оказывается, уже несколько недель – отец, пусть и зародышевый, и это лишний раз показывает шаткость собственных представлений о том, чтó мы такое есть, ибо очень даже может случиться, что в тот самый миг, когда возникло у нас это представление, мы как раз и стали чем-то совершенно другим. Все, о чем говорили меж собой всю ночь Марта и Марсал, прежде чем их сморила усталость, описано в тысяче и одной истории о супругах с детьми, однако предметный разбор ситуации, в которой оказалась именно эта чета, не позволяет пройти мимо нескольких особенностей ее положения, как то – выдержит ли Марта прежнюю тяжкую работу, родится ли ребенок до или после ожидаемого назначения отца и, значит, переезда в Центр. По первому вопросу Марта полагает, что в жизни не поверит, будто ее покойная мать Жуста Изаска, работавшая не покладая рук до своего последнего дня, могла бы предаваться сладкой неге и блаженной праздности из-за такой малости, как беременность: Я сама засвидетельствовала бы это, если бы могла восстановить в памяти девять месяцев, проведенных у нее в утробе. Из утробы не видно, что происходит снаружи, зевая, сказал на это Марсал. Наверно, так, но признай, по крайней мере, что совершенно естественно, когда плод чувствует все, что происходит с телом матери, а потому дело все же в памяти. Мы ведь не помним даже, с какими мучениями выходили на свет. И потому, наверно, эта память уходит первой. Да ты бредишь, лучше поцелуй меня. Перед этой деликатной беседой и поцелуем Марсал произнес пламенную речь, доказывая, почему переезд в Центр должен предшествовать родам: Ты и вообразить себе не можешь, какие там врачи, какие сестры, лучше их вообще не найдешь ни здесь, ни там и нигде в мире. Тебе-то почем знать, ты ведь не лежал в тамошнем лазарете и даже близко, наверно, к нему не подходил. Да уж знаю, знаю тех, кто там лежал, моего начальника туда полумертвым принесли, а вышел как новенький, и многие со стороны мечтают туда попасть, а нельзя, правила строгие. Тебя послушать – подумаешь, что в Центре вообще никто не умирает. Да нет, умирают, конечно, но там смерть не так заметна. Спору нет, большое достоинство. Сама увидишь. Сама увижу – что, что смерть там не так заметна, ты это хотел сказать. Да я не о том говорю. О том, милый, о том самом. Мне до смерти нет дела, я говорил о тебе и о нашем ребенке и о клинике, где ты его родишь. Если твое назначение состоится в срок. Если за девять месяцев меня не повысят, то не повысят уже никогда. Ладно, поцелуй меня, боец внутренней охраны, и давай спать. Получи, но перед тем, как уснуть, нам с тобой еще надо обсудить один вопрос. Это какой же. А такой, что с завтрашнего дня работать ты станешь меньше, а месяца через два-три вообще перестанешь. И ты думаешь, отец один справится со всем, особенно если Центр все же закажет нам кукол. Наймет кого-нибудь себе в помощь. А то сам не знаешь, что это напрасные хлопоты, никто не хочет заниматься гончарным делом. Твое положение. Что – мое положение, мать, когда ходила мной, работала до самых родов. Ты-то откуда знаешь. Помню. Они засмеялись, и Марта предложила: Отцу пока ничего не будем говорить, он, конечно, рад-радешенек будет, но лучше все же ему пока не говорить. Почему. Сама не знаю, просто у него и так голова кругом – столько всякого на него свалилось. Гончарня. В том числе и гончарня. Центр. И это тоже, то ли будет заказ, то ли нет, и товар надо со склада вывезти, и еще много чего, вот хоть эта история с кувшином, у которого ручка отвалилась, потом расскажу. Марта заснула первой. Марсал уже оправился от потрясения и примерно представлял, по какой дороге пойдет, когда родится ребенок, и вот почти через полчаса легкие как дым пальцы сна коснулись его глаз, и он без сопротивления умиротворенно отдался ему во власть. Последняя мысль наяву была о том, что надо бы спросить Марту, в самом ли деле она рассказала ему про отбившуюся ручку кувшина: Какая чушь, наверно, я сплю и мне это снится, подумал он. Он спал меньше, но проснулся раньше. Свет зари просачивался сквозь щели ставен. У тебя будет сын, сказал себе Марсал и повторил: Сын, сын, сын. Потом, повинуясь любопытству, лишенному вожделения, любопытству почти невинному, если еще встречается такое в той части света, которая называется «постель», он приподнял простыни и взглянул на тело Марты. Она лежала к нему лицом, слегка подогнув колени. Подол ночной рубашки взбился до самой поясницы, и чуть видная в полутьме белизна живота ниже делалась неразличима. Марсал совсем отдернул простыни и понял, что время ласк никуда не ушло, а, твердо и прочно обосновавшись в спальне на всю ночь, стоит и ждет. Должно быть, потревоженная порывом холодного воздуха, взметенного простыней, Марта вздохнула и переменила позу. Левая рука Марсала с осторожностью птицы, ощупью выбирающей место для своего первенца, чуть-чуть, едва ощутимо прикоснулась к ее животу. Марта открыла глаза, улыбнулась и сказала шутливо: Доброе утро, папаша, но в тот же миг, когда она поняла, что они в спальне не одни, изменилось и выражение ее лица. Время ласк осторожно вкралось, втерлось между супругами, улеглось на простыни, не в силах объяснить прямо, чего желает, но желание его было исполнено.

Сиприано Алгор был уже на дворе. Спал он плохо, мучимый думами о том, получит ли он сегодня ответ от начальника департамента закупок и каков будет этот ответ – положительный, отрицательный, увертливо-отлагательный, а окончательно прогнала сон мысль, которая пришла в голову в середине ночи и, как всякая мысль, вламывающаяся к нам в мертвые часы бессонницы, показалась ему замечательной, необыкновенной и – в случае осуществления – знаменующей высший взлет таланта переговорщика, достойного всяческих похвал. Очнувшись от скудного двухчасового сна, которым отчаявшееся тело сумело все же справиться со своим изнеможением, гончар понял, что мысль гроша ломаного не стоит, и что благоразумней не строить иллюзий относительно натуры и нрава персонажа со скипетром в руке, и что любой приказ, исходящий от лица, облеченного хотя бы толикой власти, следует воспринимать как глас судьбы. В самом деле, если простота – это достоинство, ни одна идея не может быть достойнее той, которая немедленно повергается на рассмотрение читателя: Сеньор начальник, сказал бы Сиприано Алгор, я обдумал все, что вы мне сказали насчет того, чтобы в двухнедельный срок вывезти посуду, занимающую место на складе, но в ту минуту, вероятно, от понятного волнения, возникшего от осознания, что надежды на продолжение сотрудничества с Центром практически нет, я не ответил вам, а потом думал-думал и надумал, что непросто, скажу больше – невозможно делать два дела сразу, иными словами, и товар со склада вывозить, и мастерить кукол, да-да, я знаю, что вы еще не сказали, что согласны, однако в чаянии того, что все же согласитесь, я, движимый исключительно предусмотрительностью, хочу предложить вам такой вариант – в первую неделю занимаюсь исключительно куклами, во вторую – вывожу со склада половину товара, в третью – возвращаюсь к куклам, в четвертую – продолжаю вывозить миски-плошки, знаю-знаю, сам знаю все и не воображаю, будто нет другого выхода, а именно – в первую неделю заняться посудой, а потом чередовать ее с куклами, то то, то это, то опять то, но убежден, что в этом случае следует непременно принимать в расчет психологический фактор, ибо всякому известно, что, перефразируя известное присловье, строить – не ломать, и состояние духа у созидателя совсем не такое, как у разрушителя, и, начав с кукол, то есть с творчества, я отважно и совсем в ином, несравненно лучшем настроении приступил бы к тяжкому делу уничтожения плодов собственного труда, ибо не продавать их и даже не искать на них покупателя – то же самое, что уничтожать, и даже хуже. Но речь, которая в три часа ночи казалась ее автору неопровержимо логичным верхом убедительности, при первом блеске денницы оказалась сущей чепухой, а в первом свете зари – и вовсе полнейшей нелепицей. Ладно, сказал гончар псу Найдёну, как будет, так и будет, не всегда дьявол караулит за порогом. Поскольку налицо имелась явная разница концепций и безусловное несовпадение лексических ресурсов, пес Найдён не мог рассчитывать даже на приблизительное постижение идеи, которую тщился донести до него хозяин, что отчасти даже и неплохо, потому что непременным условием для перехода на следующую ступень понимания должен был бы стать вопрос о том, что такое дьявол – существо, образ или персонаж, напрочь, от сотворения мира отсутствующий в духовном мире собак, а если подобный вопрос был бы задан в самом начале разговора, дискуссия затянулась бы до бесконечности. С появлением Марты и Марсала, которые вышли во двор такими необычно сияющими, словно на этот раз ночь одарила их чем-то большим, нежели обычное утоление телесного голода, скопленного за десять дней разлуки, мрачность Сиприано Алгора рассеялась окончательно, а сам он тотчас же, благодаря течению мыслей, внятному для всякого, кто отличает логическую посылку от заключения, обнаружил, что думает об Изауре Эштудиозе, о ней самой, но также и о ее имени, поскольку непонятно, почему продолжают звать ее Эштудиозой, если самого Эштудиозо на свете больше нет: Не забыть бы, подумал гончар, при первой же возможности узнать, как ее фамилия – собственная, девичья, наследственная. Глубоко погруженный в думу о только что принятом важном решении, которое, без сомнения, по плечу только отчаянным смельчакам, вступающим на заповедную территорию имен, а мы скажем, что не впервые любовная история – о других историях пока говорить не станем – начинается с поистине судьбоносного любопытства: Как его зовут, спросила она тогда, Сиприано Алгор не сразу заметил, что Марсал и пес уже успели подружиться и играют, будто век не виделись, и сказал: Значит, все же все дело было в форме, и Марта повторила: В форме. Гончар поглядел на всех с удивлением, как будто все на свете вдруг переменило свое значение, оттого, быть может, что больше думал об имени Изауры Эштудиозы, нежели о ней самой, а такое и в самом деле нечасто встречается, и даже в потоке рассеянных мыслей одно редко меняется на другое, если только речь не идет о последствиях того, что человек давно живет на свете, и есть на свете такое, что начинаешь понимать, когда входишь в него. Во что. В возраст. Сиприано Алгор ушел к печи и по пути бормотал бессмысленным речитативом: Марта, Марсал, Изаура, Найдён, а потом в другом порядке: Марсал, Изаура, Найдён, Марта, и еще в другом: Изаура, Марта, Найдён, Марсал, и еще в другом: Найдён, Марсал, Марта, Изаура, и наконец прибавил собственное имя: Сиприано, Сиприано, Сиприано – и повторял его, пока не сбился со счета, пока не почувствовал, как головокружение вывело его из себя, вышвырнуло из телесной оболочки, пока не перестал понимать смысл того, что говорит, и тогда произнес слово печь, слово навес, слово глина, слово шелковица, слово сарай, слово фонарь, слово земля, слово дрова, слово дверь, слово кровать, слово кладбище, слово ручка, слово кувшин, слово пикап, слово огонь, слово вода, слово гончарня, слово трава, слово дом, слово собака, слово женщина, слово мужчина, слово слово, слово, слово и все сущее на свете, поименованное и неназванное, явленное и сокрытое, видимое и незримое, будто стая птиц, утомившихся в полете и спустившихся с облаков, постепенно заняло свое место, заполняя пустоты и перестраивая чувства. Сиприано Алгор присел на старую каменную скамью, еще его дедом некогда поставленную у печи, локти упер в колени, а подбородок – в сцепленные ладони. Он не смотрел ни на дом, ни на мастерскую, ни на поля, тянувшиеся по ту сторону шоссе, ни на крыши домов справа от себя, а только на белесоватую зернистую землю, усеянную крошечными глиняными обломками, на заблудившегося муравья, который тащил в мощных челюстях ость в два собственных роста, на расщелину в камне, откуда высунулась и тотчас скрылась узкая головка ящерицы. У него не было ни мыслей, ни чувств, и сам он был всего лишь самым крупным из этих кусочков глины, кучкой сухой земли, рассыпающейся от легкого прикосновения пальцев, остью, оставшейся от колоса и подхваченной, быть может, другим муравьем, или камнем, из которого время от времени возникало какое-то живое существо – жук-рогач, или ящерица, или мираж. Из ниоткуда вынырнул Найдён, его не было здесь – и вдруг стало, порывисто положил лапы на колени хозяину, нарушив позу человека, созерцающего тщету и бренность мира, попусту тратит время или думает, что выигрывает его, задавая вопросы муравьям, жукам и ящерицам. Сиприано Алгор провел ладонью по его голове и задал другой вопрос: Чего тебе, но Найдён не ответил, а только тяжело задышал, широко разинув пасть, словно улыбался пустоте вопроса. В этот миг послышался голос Марсала: Отец, завтрак на столе. Впервые зять сделал такое, видно, что-то невероятное, непостижимое случилось в доме и в жизни этих двоих, и Сиприано представил, как дочка говорит: Позови его ты, или нечто еще более небывалое – зять сам сказал: Я его позову, но какое-то объяснение все же должно этому найтись. Он поднялся со скамьи, еще раз погладил пса по голове, и они пошли. Не заметил Сиприано Алгор, что по тропинке, ведущей к муравейнику, муравью никогда больше не ходить, хотя в челюстях у него по-прежнему надежно зажата добыча – окончены его дневные труды, и виной тому пляски Найдёна, который не смотрит, куда ногу ставит.

За столом Марсал, словно отвечая на чей-то вопрос, сообщил, что позвонил родителям и, сославшись на срочные дела, предупредил, что обедать с ними не будет, Марта же, в свою очередь, выразила надежду, что вывоз посуды со склада не начнется прямо сегодня: И мы проведем весь день вместе, если в запасе две недели, один день роли не играет, а Сиприано Алгор заметил, что и сам об этом думал, главным образом из-за начальника департамента, который может позвонить в любую минуту: И я должен быть у телефона. Марта и Марсал переглянулись в сомнении, и зять сказал осторожно: Будь я на вашем месте и зная, как устроен и действует Центр, я не был бы в этом уверен. Но вспомни, что он сам допустил, что ответ может быть дан уже сегодня. Мало ли что он допустил, слова мало что значат и ничего не стоят. Дело тут не в том, уверен я или нет, а в том, что, когда право решать – в чужих руках, когда не от нас зависит, в какую сторону руки эти двинутся, остается только ждать. Долго ждать не пришлось, ибо телефон зазвонил, едва лишь Марта убрала со стола. Сиприано Алгор поспешно схватил трубку дрожащей рукой, произнес: Гончарня Алгор, а на том конце голос секретарши или телефонистки осведомился: Сеньор Сиприано Алгор. Он самый. Минутку, будете говорить с сеньором начальником департамента закупок, и в течение нескончаемо тянувшейся минуты гончар должен был слышать скрипичную мелодию, с маниакальной настойчивостью заполнявшую паузу, и вроде бы смотрел на дочь, но дочери не видел, на зятя, но будто зятя там и не было, но вот музыка оборвалась, и: Здравствуйте, сеньор Алгор, сказал начальник. Здравствуйте, сеньор начальник, легки на помине, я вот как раз говорил дочке и зятю, он сегодня выходной, что вы раз уж обещали позвонить, то обещание свое сдержите. Об исполненных обещаниях обычно рассуждают, чтоб не напоминать о неисполненных. Верно. Я рассмотрел ваш проект всесторонне, сопоставляя негативные и позитивные факторы. Простите, что перебиваю, я не ослышался – негативные факторы. Негативные – не в полном смысле слова и в строгом его значении, а скорее факторы нейтральные, способные оказать негативное воздействие. Я чего-то не очень понимаю, уж извините. Имею в виду, что у вашего предприятия нет должного опыта производства предлагаемых вами товаров. Это так, сеньор начальник, но и дочь моя, и я сам умеем лепить и без ложной скромности скажу – хорошо умеем, а если никогда до сей поры не изготовляли кукол, то лишь потому, что наша мастерская с самого начала специализировалась на выпуске посуды. Понимаю вас, но при таких условиях нелегко было защитить ваш проект. Виноват, прошу прощения за вопрос и за толкование – так ли я понял, что вы защитили наш проект. Так. И каково же решение. Положительное – в отношении первого этапа. Ох, спасибо вам, сеньор, но все же осмелюсь спросить, что такое первый этап, что это значит. Значит, что мы решили заказать вам пробную партию – по двести единиц каждой модели – и что новые заказы будут зависеть от того, как примут эту партию покупатели. Не знаю, как вас и благодарить. Для Центра, сеньор Алгор, лучшая благодарность – удовлетворение наших клиентов, а это значит, что если они довольны, иными словами, покупают и будут покупать, то и мы довольны, сами знаете, как было с вашей продукцией – угас к ней интерес, а поскольку в вашем случае в отличие от какого-нибудь другого не имеет смысла тратить время, силы и средства, чтобы переубедить потребителя, то мы и свернули наше коммерческое сотрудничество, так что все, как видите, очень просто. Да уж, сеньор, проще некуда, и дай бог, чтобы этих кукол не постигла та же судьба. Постигнет непременно, рано или поздно, как и все в жизни, ибо то, что перестает служить, идет на выброс. И с людьми так же. Совершенно так же, когда я приду в негодность, меня выкинут. Вы же начальник. Да, начальник, но лишь для тех, кто стоит ниже, а выше иные суждения да и судьи. Центр же – не суд. Ошибаетесь, самый что ни на есть суд и самый неумолимый. По правде говоря, сеньор, я теряюсь в догадках, почему вы тратите свое драгоценное время на разговор с такой мелкой сошкой, как я. Вижу, вы повторяете мои вчерашние слова. Насколько я помню – да, более или менее. Дело в том, что иные слова произносятся только сверху вниз. А я внизу. Да, но не я вас туда поместил. Ну, что же, хоть так пользу принести, но, если ваша карьера продолжится, в чем я не сомневаюсь, еще очень и очень многие окажутся ниже вас. В этом случае вы, сеньор Сиприано Алгор, вообще станете для меня невидимы. Как вы недавно заметили, такова жизнь. Жизнь такова, но покуда именно я подписываю заказ на поставку товара. Сеньор начальник, требуется ваше суждение еще по одному вопросу. И какому же? Это касается вывоза посуды со склада. Дело решенное, я дал вам две недели. Да, но мне тут пришло в голову. И что же вам туда пришло. Поскольку выполнить заказ в кратчайшие сроки – в наших общих интересах, этому бы очень поспособствовало бы чередование. То есть. То есть неделю я вывожу посуду со склада, неделю мастерю кукол и так далее. Но, значит, на вывоз уйдет целый месяц. Именно, но мы выиграем время на изготовление кукол. Вы сказали, неделя – вывоз, неделя – посуда. Сказал. Давайте сделаем иначе – в первую неделю будете мастерить своих кукол, во вторую – вывозить товар, в сущности, это вопрос прикладной психологии, ибо созидание стимулирует сильней, чем разрушение. Я не осмеливался просить вас о столь многом, вы очень добры. Я не добрый, я практичный, оборвал его начальник. Может, и доброта достигается практикой. Что-что, повторите, я не расслышал. Ничего, пустяки, не обращайте внимания. Тем не менее повторите. Я сказал, что доброта достигается практикой. Вы говорите как гончар. Да, но не всякий гончар придерживается этого мнения. Гончары кончаются, сеньор Алгор. И подобные мнения тоже. Начальник департамента ответил не сразу, раздумывая, продолжить ли эту игру в кошки-мышки, однако его положение в Центре напомнило ему, что иерархические структуры держатся неукоснительным соблюдением дистанции и существуют во имя его, причем следует помнить, его нельзя извращать или нарушать, что извращение или нарушение этой дистанции, то есть чересчур доверительное общение с нижестоящими или подчиненными, неизменно подрывает почтительность и оборачивается в итоге недопустимыми вольностями, или, используя более конкретные и однозначные понятия, – неповиновением, недисциплинированностью и безначалием. Марта, которая уже несколько секунд безуспешно пыталась привлечь внимание отца, чересчур увлеченного дискуссией, крупными буквами нацарапала на клочке бумаги два вопроса и сунула его под нос гончару: Каких, Сколько. Прочитав, Сиприано Алгор свободной рукой схватился за голову, сознавая, сколь непростительна его рассеянность и сколько же было зря произнесено ничего не значащих слов, столько выдвинуто аргументов и контраргументов, а действительно важного он узнал лишь часть, и то лишь потому, что начальник департамента закупок сам ее сформулировал, пообещав заказать по двести фигурок каждого вида и рода. Молчание длилось меньше, чем, наверно, показалось, но следует снова вспомнить, что за мгновение тишины, даже еще более краткое, нежели это, очень многое всякой всячины может произойти, и когда – как в нашем случае – требуется эту всячину описать, пронумеровать, объяснить так, чтобы понятен стал смысл каждого элемента в отдельности и всех их вместе, то непременно кто-то возразит, заявив, что это невозможно, что не пролезет мир в игольное ушко, хотя несомненно, что поместится там не то что целая вселенная, а много больше – например, две вселенные. И вот, осторожно, чтобы пробуждение спящего дракона было не слишком резким, приходит время Сиприано Алгору пробормотать: Сеньор, а начальнику департамента закупок – поставить точку и завершить разговор, о котором он завтра, быть может, по причинам, изложенным выше, будет жалеть и мечтать, чтобы его не было: Ну, хорошо, все прояснено, можем начинать работу, запрос последует сегодня же, и наконец, время гончару сказать, что осталось решить еще один маленький вопросик. Какой же именно. Какие же именно. Не понимаю, мы же говорим об одном вопросике. Какие именно виды кукол вы закажете. Все шесть, отвечал начальник департамента закупок. Все шесть, ошеломленно переспросил Сиприано Алгор, но собеседник уже дал отбой и потому не услышал его. Гончар перевел помраченный взор на дочь, потом на зятя: Вот уж не ожидал такого, ушам своим не верю, он сказал, что закажет по двести каждого вида. Всех шести, спросила Марта. Вроде бы да, так он сказал – всех видов. Марта кинулась к отцу и молча, крепко обняла его. Марсал тоже подошел к нему: Так бывает – то все плохо да плохо, а потом приходит день и приносит сплошь добрые вести. Если бы Сиприано Алгор заинтересовался этими словами хоть чуточку больше, если бы не отвлекла радость от гарантированной отныне работы, то, без сомнения, не преминул бы спросить, какие же еще добрые вести принес сегодняшний день. Впрочем, обет молчания, несколько часов назад принятый будущими родителями, едва не был нарушен, и Марта поняла это, когда губы ее, будто сами собой, чуть было не произнесли: Отец, я, кажется, беременна, но успела удержаться. Этого не заметил ни Марсал, который держал слово, ни Сиприано, вообще ни о чем даже не подозревавший. По правде говоря, догадаться об этом под силу лишь тому, кто не только умеет читать по губам – умение не столь уж редкое, – но и способен предвидеть, чтó, едва лишь начав размыкаться, эти самые губы произнесут. Этот дар столь же редок и таинственен, как и другой, в другом месте упомянутый, дар видеть внутренность тела сквозь кожаную его оболочку. И как ни манит нас прельстительная глубина обеих тем, сулящая простор для самых плодотворных размышлений, мы принуждены немедля оставить ее и обратить внимание на слова, только что произнесенные Мартой: Отец, умножьте двести на шесть, получится тысяча двести кукол, это огромный труд, ведь мы с вами только вдвоем, да и времени в обрез. На фоне этой цифры поблекла вторая отрадная новость, а именно – то, что Марта и Марсал, кажется, ждут ребенка, и вероятность, сделавшись непреложностью, внезапно потеряла силу, стала событием не из ряда вон, а из разряда рядовых, намеренным или случайным следствием совокупления, производимого самым что ни на есть естественным путем и безо всяких мер предосторожности. Сотрудник внутренней охраны Марсал Гашо сказал не то серьезно, не то шутливо: Ну, чувствую, что отныне вообще скроюсь с вашего горизонта, но вы не забывайте, что я все же существую. Больше, чем когда бы то ни было, ответила Марта, и Сиприано Алгор, на миг отвлекшись от мыслей про тысячу двести кукол, спросил себя, что она хотела этим сказать.



В конце концов умирают и те, кто живет в Центре, сказал Сиприано Алгор, в сопровождении пса входя в дом после того, как отвез зятя на дежурство. Думаю, иное никому и в голову не придет, ответила Марта, всем известно, что там имеется и свое кладбище. Да, снаружи, с улицы, его не видно, но вот дым. Что – дым. Дым из трубы крематория идет. В Центре нет крематория. Теперь есть. Откуда вы знаете. Марсал сказал, когда въехали на проспект, я увидел дым над крышей, предположил, и муж твой подтвердил, что в последнее время места не хватает. А я сказал, что это странно, потому что современная технология позволяет от него избавляться. Ставят эксперименты, сейчас сжигают все, что вышло из моды, что не в ходу, вроде наших мисок-плошек. Ну, довольно о плошках, у нас с вами работы непочатый край. Да я и так спешил как мог, довез Марсала до дверей и мигом назад, ответил Сиприано Алгор. Но не упомянул, что сделал маленький крюк, чтобы проехать мимо дома Изауры Эштудиозы, и не заметил, что слова его прозвучали так, будто он оправдывался, а может, и заметил, но уже не смог избежать этого. Ну да, ему не хватило отваги затормозить у дома и постучаться к вдове Жоакина Эштудиозо, но это была не единственная причина того, почему он, если использовать выражение посильнее, струсил, а боялся он больше всего показаться смешным, представ перед женщиной и не зная, что сказать ей, в отчаянии справиться о кувшине. И навсегда останется непроясненным одно таинственное обстоятельство – окажись Сиприано Алгор в силах две минутки поговорить с Изаурой, завел бы он с ходу, с порога, едва войдя к себе домой, речь о покойниках, о дыме и крематории, или же, наоборот, душевная беседа в дверях заставила бы его избрать тему более приятную вроде возвращения ласточек или изобилия цветов, уже заметное на лугах. Марта разложила на кухонном столе шесть последних эскизов – шут, клоун, сестра, эскимос, мандарин, бородатый ассириец, – почти неотличимых от тех, которые были представлены на рассмотрение начальника департамента, а легчайших различий недостаточно было, чтобы счесть их другими версиями или вариантами. Потом пододвинула стул отцу, но тот остался стоять. Упершись обеими руками в столешницу, он разглядывал рисунки один за другим, а потом сказал: Жаль, что нет в профиль. Зачем они. Яснее стало бы, как мы собираемся их лепить. Если помните, я хотела делать голышей, а потом одевать. Не думаю, что это хорошо придумано. Почему. Потому что их тысяча двести, ты забыла. Не забыла, тысяча двести. Лепить одну за другой тысячу двести фигурок, а потом одну за другой одевать их – значит делать двойную работу. Вы правы, а я, дура, не сообразила. Не ты дура, а я дурак, потому что думал, Центр отберет не больше трех-четырех кукол, мне и в голову не могло прийти, что первый заказ будет таким крупным. Значит, у нас один выход. Именно так. Слепить шесть кукол, которые послужат моделями, обжечь, сделать опалубку, решить, будем ли мы делать весь тираж шликерным литьем или отминкой[2]. Я не уверен, что у нас достаточно опыта для шликерного литься, а теория нас не спасет, надо набить руку, мы тут привыкли чувствовать глину пальцами, сказал Сиприано Алгор. Ну, пальцами так пальцами. А опалубкой для форм займется плотник, Но для начала нужно нарисовать их в профиль, сказала Марта, и со спины, конечно, Придется тебе попотеть, Не стану выдумывать ничего сложного, несколько простых линий, чтобы было на что ориентироваться при моделировании. Словно два мирных полководца, склонившихся над оперативной картой, отец и дочь вырабатывали стратегию и тактику, прикидывали масштаб потерь, подсчитывали издержки. Им предстояло одолеть эти шесть кукол, полугротескных, полуреальных, сделанных из раскрашенной бумаги, принудить их к капитуляции оружием глины и воды, дерева и гипса, огня и красок, но также и неутомимой лаской пальцев, ибо не только в любви потребны они и она. И тогда Сиприано Алгор сказал: Надо ухитриться сделать так, чтобы фигурка имела лишь две поверхности, будет хоть на одну больше – это сильно затруднит нам работу. Двух довольно будет, эти куклы – простые, только перед и зад, и готово, даже и думать не хочу, сколько мороки было бы с алебардщиком, или фехтовальщиком, землекопом, или флейтистом, или с конным копейщиком, или с мушкетером в шляпе с перьями, сказала Марта. Или если бы задумали вылепить скелет с крыльями и косой, или святую троицу, сказал Сиприано Алгор. Он разве с крыльями. Ты про кого. Про скелет. Да, однако я никак не пойму, на кой бес ей крылья, если она и так – везде, и даже в Центре, как я мог убедиться сегодня утром. Наверно, это в ваши времена сложили поговорку: Кто поминает челн, хочет отчалить. Нет, не в мои, а пораньше, во времена твоего прадеда, который ни разу в жизни не видел моря, а внук так часто поминает челн, чтобы не забыть, что отчаливать в нем не желает. Сдаюсь, достопочтенный мой родитель. Не вижу белого флага. Вот он, сказала Марта и поцеловала отца. Сиприано Алгор собрал эскизы в стопочку, диспозиция была готова, не хватало только звука трубы и приказа к атаке: Вперед, с богом, ура, но в последний миг заметил, что в подкове коня, на котором сидел главнокомандующий, не хватает гвоздя, а ведь исход битвы порой зависит от этого коня, этой подковы и этого гвоздя, известно же, что на хромом коне донесений не возят, ибо есть риск, что он их оставит на дороге. Кое-что еще, сказал гончар, и, надеюсь, последнее. Что же вы вспомнили. Модели. Мы о них говорили уже. Я имел в виду матрицу – контрформу, которую еще называют маточной, образец, так сказать, ибо нечего и думать, что можно сделать двести фигурок в одной форме, она долго не выдержит, мы начнем с безбородого клоуна, а кончим бородатой сестрой. Марта при этих словах отвела глаза и почувствовала, как кровь бросилась ей в голову, прилила к лицу, и никакими силами нельзя было загнать ее назад, в спасительную густоту переплетенных вен и артерий, туда, где стыд и смущение притворяются естественностью и наивностью, а виновато было слово «матрица» и все его производные вроде «маточной», «материнства» или «материнского», виновато было ее молчание: Давай пока ничего не скажем отцу, сказала она давеча мужу, но теперь молчать было уже нельзя, да, конечно, на задержку в два или даже в три дня, если считать и сегодняшний, большинство женщин и внимания не обратит, но маятник ее биологических часов всегда и неизменно отстукивал время с точностью исключительной, выверенной до секунды, и если бы хоть на эту самую секунду хоть тень сомнения мелькнула в ее душе, она бы ничего не сказала Марсалу, а что же делать теперь, когда отец ждет ее ответа и смотрит удивленно, потому что она даже не улыбнулась, услышав про бородатую сестру милосердия, да и вообще не услышала этого: Ты чего так покраснела, спросит он сейчас, и нельзя, невозможно ответить, что, мол, вовсе нет, вам показалось, вот через секунду можно было бы, потому что она вдруг побледнеет, и против этой крови, которая то прихлынет предательски, то отхлынет, нет иного средства, кроме полного признания: Отец, я, кажется, беременна, сказала Марта и потупилась. Брови гончара резко вздернулись, удивление на лице сменилось изумлением, смешанным со смятением, потом показалось, будто он отыскал самые подходящие к этому случаю слова, однако выговорил лишь эти: Почему ты сейчас мне сказала, почему только сейчас, но, разумеется, она не ответит: Только сейчас вспомнила, довольно притворяться: Потому что вы произнесли слово «мать». В самом деле. Да, когда говорили о формах. Верно, а я и забыл. Диалог стремительно соскальзывал в абсурд, в комическую сценку, Марта едва было не прыснула, но вместо этого вдруг буквально прыснули у нее из глаз слезы, краска вновь замела щеки, и признаем, что нет ничего необычного в том, что такие противоположные, такие, можно даже сказать, полярные потрясения проявляются схожим образом: Думаю, да, отец, думаю, я беременна. То есть ты еще не вполне уверена. Нет, уверена. Почему же тогда говоришь – «думаю». Откуда я знаю, я нервничаю, я не в себе, это все же впервые. Марсал-то знает. Я сказала ему, когда он приехал. Так вот почему вчера утром вы оба были сами не свои. Да ну что вы, вам показалось, такие же, как всегда. Ты, может быть, думаешь, мы с твоей матерью были такие, как всегда, в твой первый день. Нет, конечно, виновата. Вопрос, приближения которого ждала Марта с самого начала разговора, наконец явился: Почему все же сразу не сказала. Отец, я думала, у вас и так много забот, слишком много, чего же еще взваливать. Ну а теперь, когда я узнал, сильно ли я озабочен, осведомился Сиприано Алгор. Нет, не очень, но и не сказать чтоб у вас было довольное лицо, заметила Марта, пытаясь избежать неизбежного. Я доволен, я очень даже доволен, только не показываю вида, и нельзя же мне, согласись, в пляс пускаться, все же не мой стиль. Я обидела вас. Обидела, потому что, не произнеси я слово «мать», сколько бы еще пребывал бы в неведении, сколько бы еще дней глядел на тебя, не зная что. Отец, ради бога. Скорей всего, до тех пор, пока тебя не начало бы тошнить, и тогда бы я уж сам должен был бы спросить: Ты-уж-не-захворала-ли-или-съела-что-нибудь-не-то, а ты бы ответила что-за-вздор-отец-бог-с-вами-я-беременна-просто-забыла-вам сказать. Отец, ради бога, уже плача взмолилась Марта, сегодня не такой день, чтобы слезы лить. Твоя правда, я думаю только о себе. Вовсе нет. Не нет, а да, но, как ни стараюсь, не могу понять, почему же все-таки ты мне ничего не сказала, говорила что-то о моих заботах, а у нас с тобой они ровнешенько одни и те же – гончарня, миски-плошки, куклы, будущее, – а разделяешь одно, надо разделять и другое. Марта поспешно провела пальцами по мокрым щекам. Вы правы, но это была какая-то ребячливость не по годам, я навоображала себе чувства, которых, скорей всего, нет в природе, а если и есть, все равно не надо соваться, куда не просят. Это ты о чем, что хочешь сказать этим, спросил Сиприано Алгор, но уже совсем иначе, потому что намек на некие смутные чувства, в существование которых он то верил, то не верил, взволновал его. Я об Изауре Эштудиозе, выговорила наконец Марта, словно решившись кинуться в холодную воду. Что, воскликнул отец. Я подумала, что если она небезразлична вам, как мне иногда казалось, то взять и огорошить – у вас, мол, скоро будет внук – это было бы, не знаю, как сказать, понимаю, что это глупо, но. Что – было бы. Сама не знаю, говорю же, боялась, что от этого вы в собственных глазах будете. Выглядеть потешно и нелепо. Это вы сказали, не я. Иными словами, старикан-вдовец распушил хвост, захлопал крыльями, стал поглядывать на вдовую соседку, правда помоложе себя, а тут вдруг является дочка, сообщает, что он скоро будет дедом, то есть хватит трепыхаться, время твое миновало, и дело твое теперь – внука тетешкать да благодарить небеса за то, что столько прожил. Ох, отец, что вы такое говорите. Знаешь, нелегко будет убедить меня, что ничего подобного у тебя и в мыслях не было, когда ты решила утаить все, что сейчас рассказала. По крайней мере, в мыслях ничего дурного не было Еще бы не хватало. Простите, сказала Марта в изнеможении и вновь не справилась со слезами. Отец медленно погладил ее по голове, сказал: Брось, время уж такой распорядитель, что в конце концов непременно расставит всех нас по местам, каждого – на свое, и мы наступаем, отступаем и останавливаемся по его команде и заблуждаемся, думая, будто можем обмануть его. Он уже убрал руку, но Марта перехватила ее, поцеловала, крепко прижав к губам и повторяя: Простите, простите. Сиприано Алгор хотел утешить дочь, но слова, которые сказались: Брось, по большому счету это все не имеет никакого значения, едва ли в данной ситуации были очень уж кстати. И вышел во двор, томясь неотвязными мыслями о том, что поступил несправедливо, и еще сильнее – тем, что сию минуту произнес такое, чего допускать не хотел и принимать отказывался, а именно, что мужская его пора уже подошла к концу, что все эти дни женщина по имени Изаура Эштудиоза была не более чем родившейся в его голове фантазией, добровольным самообманом, последней попыткой духа утешить печальную плоть, злокозненным воздействием слабеющего сумеречного света, легким, бесследным дуновением, крохотной каплей дождя, упавшей и тут же высохшей. Пес Найдён сообразил, что хозяин снова в скверном настроении, и еще вчера, подойдя к печи, удивился, что тот сидит с отсутствующим видом человека, находящего отраду в размышлениях о непостижимом. Влажным холодным носом он ткнулся ему в ладонь, и все же надо бы уже научиться невоспитанному псу подавать лапу, как вполне непринужденно делают собаки, обученные светским манерам, а то не придумаешь другого способа избежать, чтобы возлюбленная хозяйская рука отдернулась, резко уклонившись от соприкосновения, и это доказывает, что не все еще прояснено во взаимоотношениях личностей дву- и четвероногих, ибо, весьма вероятно, этот холод и эта влажность пробуждают в самых архаичных долях нашего мозга древние страхи, заставляя вспомнить несмываемо липкое прикосновение какого-нибудь гигантского слизня, холодящую волнообразность проползающей змеи, ледяной сквозняк из зева пещеры, населенной существами из другого мира. И потому Сиприано Алгор в самом деле убрал руку, но сейчас же потрепал Найдёна по голове, явно извиняясь перед ним, и это обстоятельство возвещает, что когда-нибудь он перестанет реагировать так, разумеется, при условии, что срок совместной жизни обоих окажется достаточно протяженным, чтобы отвычка успела превратиться в привычку и сменила то, что покуда еще выражается в инстинктивном отвращении. Псу Найдёну не дано постичь подобные тонкости, для него такое применение носа – дело самое естественное, самой природой ему дарованное и потому несравненно более истинное и искреннее, чем рукопожатие, сколь бы сердечным ни представлялось оно зрению и осязанию. И пес Найдён желает знать сейчас, куда направится хозяин, когда решит наконец выйти из своего отрешенного оцепенения. Давая понять, что ждет решения, он снова толкает его носом, и, поскольку Сиприано Алгор сразу же встает и идет к печи, животный разум, который, кто бы что ни говорил, самый логический из всех разумов, сколько ни есть их на свете, приводит Найдёна к заключению, что для людей одного раза недостаточно. Когда же Сиприано Алгор тяжело опустился на каменную скамью, пес принялся было обнюхивать булыжник, под которым объявилась небольшая ящерица, однако очевидные намерения хозяина возобладали над неясными перспективами охоты, и потому пес вскоре растянулся перед ним, приготовившись к интересному разговору. Кончено, первое слово, произнесенное гончаром, было точным и сжатым, как не подлежащий обжалованию приговор, и не предполагало дальнейшего развертывания, а если бы даже таковые последовали, псу все-таки здоровей было бы хранить молчание до тех пор, пока хозяину оно не наскучит, ибо псы прекрасно осведомлены о том, что люди по природе своей и по определению – словоохотливы не в меру, болтливы, нескромны, неосторожны, неспособны держать как рот на замке, так и язык за зубами. Сказать по правде, мы никогда не постигнем, в какую бездонную глубину проникает устремленный на нас собачий взгляд, и думаем, что собака всего-навсего лишь это и делает – просто глядит на нас, и не понимаем, что это только кажется, а на самом деле она уже что-то углядела и вот, углядев, пошла прочь, оставив нас идиотически барахтаться на поверхности нас самих и обдавать окружающий мир брызгами объяснений столь же лживых, сколь и бессмысленных. Молчание собаки и пресловутое безмолвие вселенной, о которой в другом месте было упомянуто в теологическом ключе, хоть и кажутся несопоставимыми из-за материальных и объективных размеров одного и другого, на самом деле совершенно одинаковы по плотности и собственной тяжести двух слезинок, и вся разница – лишь в том, какая боль заставила их выступить на глазах, покатиться и упасть. Кончено, снова произнес Сиприано Алгор, и Найдён даже не моргнул, ибо слишком хорошо знал, что кончена не поставка плошек-мисок в Центр, уже отошедшая в историю, нет, тут замешана юбка, и не чья-нибудь, а Изауры Эштудиозы, которую он видел из окна пикапа, когда хозяин вручал ей кувшин, красивая, надо сказать, женщина, хороша и лицом, и фигурой, а еще надо сказать, что мнение это сформулировано не Найдёном, ибо для него понятий «красивая» и «безобразная» не существует, каноны красоты – это только для людей: Будь ты самым уродливым из мужчин, сказал бы пес Найдён, если бы умел говорить, уродство твое не имело бы для меня никакого значения, я удивился бы лишь тому, что ты стал пахнуть по-другому или иначе стал бы класть мне руку на голову. Лирические отступления тем плохи, что с удивительной легкостью совлекают отступника с верной стези, заставляя его потерять нить сюжета, связность повествования и последовательность событий, что и случилось сейчас с Найдёном, уловившим следующую фразу Сиприано Алгора только на середине ее, и этим, как вы сейчас поймете, объясняется отсутствие заглавной буквы: не буду больше искать ее, договорил гончар, и, разумеется, это относилось не к заглавной букве, тем более что в устной речи они и так не видны, а к женщине по имени Изаура Эштудиоза, с которой он отказывается иметь какое бы то ни было дело: Я вел себя как последний дурень, а с этой минуты не буду искать ее, вот как звучала фраза целиком, но пес Найдён, хоть и не осмелился усомниться в обрывке, доступном его слуху, не мог не заметить, в какое противоречие входит печальное лицо хозяина с решительностью его тона, а мы-то знаем, что слово Сиприано Алгора твердо, и раз сказал Сиприано Алгор, что не будет искать встреч с Изаурой Эштудиозой, то и не будет, Сиприано Алгор благодарен дочери, пролившей свет на ситуацию, Сиприано Алгор – еще, что называется, в самом соку, в расцвете лет, зрелый муж, а не скороспелый чахлый юнец, обуреваемый восторгом бытия и необдуманно гоняющийся за фантазиями, за туманными образами и плодами своего воображения, от которых не отказывается, даже когда со всего маху треснется лбом и таящимися за ним чувствами – ну, это если они там есть – о стену невозможности. Сиприано Алгор встал с каменной скамьи, и казалось, ему нелегко это далось, что неудивительно, ибо вес, человеком ощущаемый, отличается от того, что показывают весы, порой он больше, порой меньше. Сиприано Алгор войдет в дом, но вопреки собственным словам не станет благодарить дочь за то, что пролила свет на все происходящее, не требуйте такого от человека, только что отрекшегося от мечты, а мечта была совсем рядом, рукой подать до обычной вдовой соседки, да, так вот, благодарить не станет, а сообщит, что сходит к плотнику заказать опалубку, и не то чтобы это было к спеху, но всегда лучше иметь запас времени, по части сроков ни плотникам, ни портным веры нет, впрочем, может быть, так было в старину, а с пришествием готового платья и наборов «сделай сам» мир сильно изменился. Вы еще сердитесь на меня, спросила Марта. Да я и раньше не сердился, так, огорчился немного, но не станем же мы поминать это до скончания века, у вас с Марсалом будет ребенок, а у меня внук, и все – к лучшему, все расставится по своим местам, а фантазии пора прекратить, когда я вернусь, мы с тобой сядем и спланируем нашу работу, эту неделю надо использовать по полной, потому что всю следующую я буду занят вывозом товара со склада, если не целый день, так большую его часть. Возьмите машину, вы же устали, сказала Марта. Да нет, мастерская недалеко. Пошли, зверюга, сказал Сиприано Алгор псу, и тот двинулся следом: Может быть, повстречаем ее, думал он. Уж таковы они, собаки, когда порой на них находит, случается им думать за своих хозяев.



Прочувствованные сетования Сиприано Алгора на безжалостную коммерческую политику Центра, пространно изложенные в нашем повествовании с нескрываемой симпатией к тому классу, который, по нашему глубокому убеждению, ни разу пока не отошел от самого бескомпромиссного здравого смысла, не дают нам забыть – хоть мы и рискуем при этом некстати раздуть полупогасшее пламя давних драматических конфликтов между трудом и капиталом, – не дают, повторяем, забыть, что вышеупомянутый Сиприано Алгор и сам несет бремя вины, да не одной, а нескольких, и первая из них – наивная и невинная, впрочем, нам ли не знать, что и невинность, и наивность не раз уж становились корнем многих зол и бед, – состоит в убеждении, что кое-какие вкусы и потребности, свойственные современникам его деда-основателя гончарни, пребудут неизменны per omnia saecula saeculorum[3] или, по крайней мере, в течение всей его жизни, что, если вдуматься, совершенно одно и то же. Ведь уже видано было, как наикустарнейшим способом месится здесь глина, уже видано было, сколь примитивны и неуклюжи поворотные круги, уже видано было, приметы какой вопиющей допотопности несет сама печь, причем в наше время, в эпоху, которая при всех своих пороках, при всей присущей ей нетерпимости все же до сих пор милостиво допускает существование такой гончарни, как эта, при наличии такого Центра, как тот. Сиприано Алгор сетует и жалуется, а все никак не возьмет в толк, что его поделки уже не котируются, что нынешнему гончарному производству полшага осталось до превращения в лабораторию, где под присмотром людей в белых халатах работу делают незапятнанные роботы. В его мастерской не то что бросается, а просто вцепляется в глаза отсутствие, например, гигрометров, измеряющих влажность, и умных электронных приборов, поддерживающих ее на нужном уровне и, если надо, повышающих или понижающих ее, ибо нельзя больше работать на глазок или ощупью, руководствуясь нюхом и чутьем, действуя по отсталой технологии Сиприано Алгора, только что как ни в чем не бывало заявившего дочери: Глина хороша, в самый раз влажная и вязкая, то, что надо для работы, и спросим себя, откуда он это знает и почему говорит так уверенно, если всего лишь положил ладонь на эту массу, чуть надавил, потер кусочек между указательным, большим и средним пальцами так, словно с закрытыми глазами, все вложив в осязание и все доверив ему, вопрошающе оценивал не доведенную до однородности смесь красной глины, глины белой, иначе называемой каолином, кремнезема и воды, но фактуру шелка. Вероятней всего, как недавно мы имели возможность заметить и представить на обсуждение, все это понимает не сам он, а его пальцы. В любом случае вердикт Сиприано Алгора согласуется с физическими свойствами глины, раз уж Марта, которая намного моложе его, намного современней и несравненно полнее принадлежит нашему времени, Марта, которая, как нам известно, тоже разбирается в предмете, без возражений перешла к другому вопросу, спросив отца: А хватит этого, по-вашему, на тысячу двести фигурок. Думаю, хватит. Они перешли в тот угол гончарни, где хранили краски и другие материалы для окончательной отделки, проверили наличие, отметили отсутствие: Красок потребуется больше, чем у нас есть, сказала Марта, куклы должны быть яркими и привлекать взгляд. И гипс для форм, и керамическое мыло, и растворитель для краски, добавил Сиприано Алгор, и все привезти разом, чтобы не прерывать работу и не бегать то за одним, то за другим. Марта вдруг призадумалась: Что с тобой, спросил отец. Очень важное дело. Какое же. Мы решили заполнять формы вручную. Так. Но мы же говорили не о производстве как таковом, невозможно вручную сделать тысячу двести фигурок, и формы не выдержат, и такую прорву работы не переделаешь, это ведь то же самое, что море кружкой вычерпать. Верно говоришь. А это значит, что придется волей-неволей прибегнуть к шликеру. Опыт у нас в этом деле невелик, но зато возраст еще позволяет освоить. Дело хуже, отец. А что такое. Помнится, я читала, и книжка даже где-то здесь, что для шликера нельзя брать сырье, содержащее каолин, а в нашем его процентов тридцать. Мне на свалку пора, никуда не гожусь, если раньше об этом не подумал. Да не вините себя, нам же с вами не случалось пока работать со шликером. Ну да, но этому учат в детском саду, это азбука гончарного дела. В растерянности они переглянулись, и были теперь не отец с дочерью, не будущая мать с будущим дедом, а два гончара, оказавшиеся перед труднейшей задачей – извлечь из уже вымешенной глины каолин и потом уменьшить ее жирность, введя отощители. Тем более что задача, мало того что из области алхимии, но и неразрешима в принципе. Что будем делать, спросила Марта, давайте, я книжку поищу, может, там. Не стоит, невозможно извлечь каолин из глины или нейтрализовать его, и я несу околесицу, так что остается одно – приготовить другую глину, с правильными компонентами. Не успеем, отец, временим нет. Это верно, времени нет. И они вышли из гончарни, всем видом своим являя растерянность столь глубокую, что пес Найдён не попытался даже увязаться за ними, и вот сейчас сидят на кухне, смотрят рисунки, а те – на них, и не видят решения, ибо по опыту знают, что жирная глина склонна чрезмерно сжиматься, трескаться, терять форму, она слишком податлива, мягка, слаба, и неизвестно, можно ли ее использовать для шликерного литья, не отразятся ли ее качества на готовой продукции, не испортят ли ее. Марта поискала среди книг, потом в найденной книге, там говорилось, что для приготовления шликера недостаточно просто растворить глину в воде, необходимо использовать дефлокулянты[4], например силикат натрия, или кальцинированную соду, или кремнекислый калий, сошла бы даже каустическая сода, не будь она столь опасной, керамика – это искусство, в котором никак нельзя отделить химию от ее физических и динамических свойств, но только вот в твоей книге не написано – что произойдет с моими куклами, если я изготовлю их из имеющейся у меня глины, а другой-то глины у меня нет и другого выхода тоже, и еще вот проблема, количество, будь фигурок несколько, сделали бы все отминкой, но их же, боже ты мой, тысяча двести штук. Если я правильно понимаю, сказал Сиприано Алгор, главные характеристики шликера – это густота и текучесть. Именно это тут написано, ответила Марта. Ну так читай. Идеальная плотность глины составляет один запятая семь, иными словами, литр шликера должен весить тысячу семьсот граммов, а при отсутствии ареометра используйте для определения плотности пробирку, не забыв вычесть, разумеется, ее вес, и весы. А вязкость. Для определения вязкости используются вискозиметры нескольких типов, каждый из которых дает результаты, откладывающиеся на соответствующих шкалах, калиброванных по различным критериям. Проку от твоей книжки немного. Будет, будет прок, слушайте внимательно. Слушаю. Наиболее распространенным является вискозиметр торсионного поворотного типа с калибровкой Галленкампа. Это еще кто такой. Тут не сказано. Ну, давай дальше. По этой шкале идеальная вязкость располагается в диапазоне значений от двухсот шестидесяти до трехсот шестидесяти градусов. А ты не можешь отыскать в своей книжке что-нибудь доступное моему разумению, спросил Сиприано Алгор. Могу, отвечала Марта и прочла: В нашем случае мы используем некий кустарный метод, эмпирический и приблизительный, однако при соответствующем навыке способный дать удовлетворительную точность показания. И что же это за метод такой. Глубоко погрузить руку в глиняное тесто и потом извлечь ее из емкости, позволяя шликеру свободно стекать, вязкость может быть признана удовлетворительной, если между пальцами образуется своего рода мембрана, напоминающая перепонку у лапчатых. Перепонку. Да, у лапчатых. Марта отложила книгу и сказала: Недалеко мы продвинулись. Нет, отчего же – мы усвоили, что нельзя работать без дефлокулянта и что до тех пор, пока меж пальцами не появятся перепонки, шликер не годится. Хорошо хоть, что вы не унываете. Уныние вроде прилива, то накатит, то откатит, сейчас вот у меня прилив, посмотрим, надолго ли хватит. Должно хватить надолго, будущее этого дома зависит от вас. Дом, но не будущее. Как, неужели уже спад начался, спросила Марта. Да нет, пока замялся, засомневался, застыл, не зная подняться или спуститься. Я и сама колеблюсь, словно не знаю, та ли я, кем себя считаю. Порой мне кажется, что предпочтительней не знать, кто мы такие, сказал на это Сиприано Алгор. Как Найдён. Да, собака, наверно, знает о себе меньше, чем о своем хозяине, она даже в зеркале себя не узнает. Быть может, для нее зеркало – это хозяин, и только в нем может она узнать себя и о себе, предположила Марта. Богатая мысль. Как видите, даже ошибочные мысли могут быть богаты. Если прогорим с гончарным ремеслом, будем собак разводить. В Центре нет собак. Вот бедолага этот Центр, его даже собаки не любят. Наоборот, это Центр их не любит. Пусть об этом голова болит у тех, кто там живет, сдавленным голосом отрезал Сиприано Алгор. Марта промолчала, понимая – что она ни скажет, только разожжет новый спор. Собирая в стопку уже слегка истрепавшиеся листы, она подумала: А если Марсал завтра придет домой и объявит, что ему теперь дали жилье в Центре и что нам пора туда перебираться, совершенно непонятно, что нам делать, и поедет ли с нами отец или не поедет, гончарня обречена, и даже если он заупрямится и останется здесь, все равно не сможет работать и сам это знает. Какие мысли тем временем бродили в голове Сиприано Алгора, нам неизвестно, а придумывать их не стоит, ибо они могут не совпасть с настоящими и действительными, однако, руководствуясь постулатом, что дар речи дан человеку не для того, чтобы скрывать свои мысли, нам вполне дозволено сделать приблизительный вывод о том, что же сказал гончар после продолжительного молчания, а сказал он так: Сами по себе иллюзии не плохи, плохо обманываться ими, и, вероятно, он думал о том же, о чем и дочь, и его логический вывод должен был неизбежно совпасть с ее логическим выводом. Так или иначе, произнес Сиприано Алгор, сам не отдавая себе отчет, чтó произносит, а может быть, и отдавая, может быть, в самый миг произнесения и осознав таинственный скрытый смысл этих трех слов, так или иначе, под лежачий камень вода не течет, что там будет завтра – завтра и узнаешь, а сегодня работай, кто сажает дерево, не знает, не повесят ли его на нем: При таком приливе черных мыслей далеко не уплывешь, сказала Марта, но вы правы, время не терпит, пора нам браться за работу, а мое дело прежде всего будет нарисовать боковинки и спины фигурок и раскрасить их, и рассчитываю к ночи окончить, если никто не помешает. Гостей не ждем, отвечал ей Сиприано Алгор, я же займусь обедом. Его только разогреть, а вы салат приготовьте. Она взяла листы рисовальной бумаги, акварель, краски, кисти, старую тряпку вытирать их, все методично разложила в порядке на столе, села и придвинула к себе картинку с ассирийцем, сказав: Начну с него. Упрощай как можешь, чтобы в форме ничто не застряло, когда будем доставать отливки, две поверхности, и баста, третью нам уже не поднять. Не забуду. Сиприано Алгор несколько минут молча наблюдал, как дочка рисует, а потом пошел в гончарню. Он собирался помериться силами с глиной, потягать гири и гантели нового, малознакомого дела, размять замлевшие руки, вылепить несколько пробных фигурок – не шутов и не клоунов, не эскимосов и не сестер милосердия, не ассирийцев и не мандаринов – чтобы, взглянув на них, всякий, молодой или старый, мужчина или женщина, смог бы сказать: Вылитый я. И может быть, для собственного удовольствия или теша свое тщеславие, этот всякий захочет унести домой собственное точное изображение, верный слепок и тогда придет в гончарную мастерскую и спросит у хозяина, у Сиприано Алгора, сколько стоит во-он та фигурка, а тот ответит, мол, не продается, а когда спросят почему, скажет в ответ: Потому что это я. Спускался вечер, близки уже были сумерки, когда в гончарню вошла Марта с такими словами: Ну все, сделала, положила на стол сушиться. И тут же, заметив сделанную отцом работу – две неоконченные фигурки дюймов тридцати семи высотой, изображавшие обнаженных мужчину и женщину, а из плеча одной торчит кончик проволоки, – сказала: Неплохо, совсем неплохо, но для нашего кукольного народца великоваты, мы же задумывали их размером с вашу ладонь. Решил сделать их малость побольше, заметней будут на прилавках Центра, да еще прими в расчет, что во время обжига они усохнут, ужмутся, да и вообще пока это проба. Все равно мне нравится, очень нравится, и непохоже ни на что виданное мной, а женщина мне кого-то напоминает. На чем же мы остановимся, уточнил Сиприано Алгор, говоришь, ни на что не похожи, и тут же добавляешь, что похожа на какую-то женщину. Такое вот двойное впечатление – какая-то знакомая незнакомка. Эх, зря я, наверно, собак разводить взялся, мне бы ваянию себя посвятить, это, я слышал, дело куда более выгодное. Идеальное художественное семейство, с полунасмешливой улыбкой произнесла Марта. По счастью, чтобы мы всего не лишились, бог послал нам Марсала, сказал Сиприано Алгор – и не улыбнулся в ответ.

Таков был первый день творенья. На второй день гончар съездил в город за скульптурным гипсом для форм, за кальцинированной содой в качестве дефлокулянта, за красками, за пластмассовыми ведрами, деревянными шпателями и проволокой, за мастихином и пробойником. Вопрос с красками вызвал оживленную полемику во время и после ужина в упомянутый первый день, предметом же спора стало – сначала ли раскрашивать фигурки, а потом обжигать их или, наоборот, сперва совать в печь, а раскрашивать потом. От этого зависело, какие краски применять, а потому решение следовало принимать незамедлительно, оставлять его на потом и решать уже с кисточкой в руке было никак невозможно. Это вопрос эстетики, горячилась Марта. Это вопрос времени, возражал Сиприано Алгор, времени и надежности. Если обжигать уже окрашенные фигурки, настаивала Марта, они будут и ярче, и качественней. Если будем расписывать их уже обожженными и остывшими, сумеем избежать неприятных сюрпризов, нанесенный цвет таким и останется, мы не будем зависеть от воздействия высокой температуры на пигменты, тем более что печь иногда взбрыкивает. Возобладало мнение гончара, и, следовательно, решено было приобрести краски, известные на рынке под названием эмалевые, которые легко наносятся, быстро сохнут и представлены в большом разнообразии цветов, а в отношении растворителя, без которого обойтись решительно невозможно, поскольку краска в силу своих особенностей ложится слишком густым слоем, то если не хочется брать растворитель синтетический, можно будет применить ламповое масло. Марта снова раскрыла книгу, отыскала нужную главу о холодной росписи и прочла: Наносится на уже обожженные изделия, предварительно обработанные наждачной бумагой-нулевкой, чтобы придать поверхности большую однородность и тем самым добиться, чтобы краска ложилась более равномерно на тех участках, которые подверглись самому сильному термическому воздействию. Тысячу двести фигурок пронаждачить – немыслимое дело. По завершении этой операции, продолжала читать Марта, следует удалить частицы пыли, для чего применяется компрессор. У нас нет компрессора, прервал ее Сиприано Алгор. Но предпочтительней кисть с жесткой щетиной, хотя это и требует больше времени. Вот, сказал Сиприано Алгор, есть у старинных методов свои достоинства. Не всегда, возразила Марта и продолжила: Как и все краски этого типа, эмаль для посуды при длительном хранении в жестяной таре теряет свою гомогенность, а потому перед использованием должна быть тщательно перемешана. Да кто же этого не знает, давай дальше. Краски накладываются непосредственно на изделие, однако для более равномерного покрытия лучше предварительно загрунтовать его белилами. Об этом мы не подумали. Трудно думать о том, чего не знаешь. Не согласен, как раз об этом и думаешь. Ладно, оставьте этот животрепещущий вопрос и слушайте дальше. Только тем и занимаюсь. Грунтовка наносится кистью, хотя предпочтительней использовать распылитель, позволяющий добиться более равномерного распределения. У нас нет распылителя. Или методом погружения. Всю жизнь так делали. Роспись производится по холодной поверхности. Так и запишем. Расписанная и высушенная поверхность не должна и не может быть подвергнута никакой тепловой обработке. А я тебе что говорил, время экономится. Тут еще много чего, но самое важное вот – перед нанесением другой краски дайте предыдущей как следует высохнуть, если только вы не ставите себе задачу достичь эффекта наслоения и смешения цветов. Не ставим, мы же не маслом пишем по холсту, нам лишь бы поскорее. Тем не менее халат мандарина заслуживает более тщательной проработки, напомнила Марта, смотрите, какое на рисунке разнообразие и яркость цвета. Упростим. Это слово, хоть и прекратило дискуссию, звучало в голове Сиприано Алгора, покуда он делал покупки, и доказательство этому – приобретение распылителя или краскопульта. Нам маски понадобятся, сказала Марта. Это дорого, такие роскошества нам не по карману. Это не роскошества, а разумная мера предосторожности, мы же будем дышать в облаке краски. Есть средство подешевле. Какое. Эту часть работы сделаю на открытом воздухе, погода позволяет. Почему «сделаю», а не «сделаем», спросила Марта. Ты беременна, а я, насколько мне известно, нет. Вижу, папенька, к вам вернулось хорошее настроение. Делаю, что могу, вижу, как одно убегает у меня из рук, а другое вот-вот убежит, и задача моя – понять, где упираться, а с чем соглашаться без ропота и сожаления. Или с ним. Нет горше сожаления, дочь моя, чем то, которое чувствуешь потом, задним числом, когда ничего поправить уже невозможно. А ведь, говорят, время лечит. Времени не хватает проверить это, ответил Сиприано Алгор и в тот же миг понял, почему работает за тем же кругом, на который свалил жену сердечный приступ. И теперь, как человек честный, он спросил себя, касаются ли его всеобъемлющие сожаления и этой смерти или же – в том случае, если время и вправду лечит, – оказалось оно в сем конкретном случае даровитым целителем и ремесло свое проявило в полном блеске, или же сожаление это вызвано было все же не смертью, а жизнью – многими жизнями, твоей, моей, нашей, чьей-то. Сиприано Алгор лепит фигурку медсестры, Марта занялась клоуном, но оба недовольны тем, что получается, вернее, не получается, в ходе новых и новых попыток, следующих одна за другой, потому, быть может, что копировать трудней, чем творить свободно, так, по крайней мере, мог бы сказать гончар, столь вдохновенно и легко изваявший две фигуры, которые стоят сейчас, завернутые в мокрые тряпки, чтобы не пересох, не растрескался дух, заставляющий их, неподвижных, но все-таки живых, держаться на ногах. А для Марты и Сиприано Алгора не скоро еще окончится их усилие, и ком глины, ставший материалом для этой фигуры, – это лишь часть других, прежних фигур, отброшенных и смятых, и не то же ли самое происходит со всеми вещами в этом мире, и даже лишенные вещественности слова, которые в меру сил своих обозначают вещи и, обозначая, лепят, так вот, даже они, столь верно некогда им служившие – предположим, что и такое бывало, – были миллионы раз использованы и миллионы – отброшены, а мы, смиренно поджав хвост на манер пристыженного пса Найдёна, опять подбираем у себя под ногами эту размазанную глину, размолотую, жеваную, проглоченную и восстановленную, ибо вечное возвращение все же существует, уж будьте покойны, но не то, а это. Слепленный Мартой паяц, наверно, пойдет в дело, дурак, похоже, тоже достаточно близок к дурацкой действительности, а вот медсестра, казавшаяся столь простой, столь незатейливой и безыскусной, сопротивляется, не дает обнаружить круглоту грудей под форменным халатом, словно бы и она завернулась в мокрую тряпку и крепко держит ее концы. На исходе первой недели творения, когда Сиприано Алгор перешел к первой неделе разрушения, как попало навалив в пикап посуду со склада и потом, как бесполезный хлам, выбросив, вольные и вместе с тем послушные пальцы гончаров начнут наконец изобретать и прокладывать правый путь, который приведет к точной линии, к верному объему, к общей гармонии. Нужный момент всегда приходит в свой – в свой, а не наш – срок, не раньше и не позже, и не стоит благодарить его за совпадения, буде они случатся, того, что они предлагают, с тем, что нам необходимо. Полдня, пока отец занимается бессмысленной работой, иначе говоря, товаром, который загружался как бесполезный, а разгружается как ненужный, Марта проведет в гончарне одна, наедине с полудюжиной уже, можно считать, совсем готовых кукол, то поправляя какой-нибудь примятый уголок, то округляя какой-нибудь изгиб, от неосторожного невольного движения получившийся чересчур пологим, сравнивая размеры, укрепляя подставки, высчитывая для каждой из статуэток оптимальную линию, по которой пройдет шов. Плотник еще не привез опалубку, гипс ждет в больших мешках из толстой непромокаемой бумаги, но близится уже час умножения.

И когда Сиприано Алгор, скорее оскорбленный поруганием, нежели утомленный трудами, вернулся домой под вечер первого дня недели уничтожения, у него была припасена для дочери комическая история о приключениях человека, колесящего по окрестным полям в поисках уединенного и пустынного места, куда можно было бы вывалить бесполезный груз, причем так, словно он искал, где бы присесть по собственной большой нужде. Чувствовал я себя, будто со спущенными штанами, повествовал он, дважды ко мне подходили и осведомлялись, что я со своей машиной, набитой плошками, забыл в частных владениях, и мне приходилось беззастенчиво и неуклюже брехать, что, мол, хотел срезать путь, думал, мол, дорога вон туда проходит как раз здесь, виноват-простите, больше не повторится, а может быть, вам приглянется кое-что из моего груза, я бы с полным удовольствием вам это предложил и преподнес, и один отвечал мне неласково, что ничего такого ему не нужно, что из такой посуды у него и скотина не ест, а вот другому супница понравилась, и он ее взял. И где же в итоге оставили посуду. У реки. Где-где. Я подумал, что естественно образовавшаяся яма или пещера была бы лучше всего, но даже и там может прохожему какому-нибудь в глаза броситься, сейчас же признает и продукцию, и изготовителя, а нам и так уж сраму со стыдом довольно. Лично я не чувствую ни стыда, ни срама. Почувствовала бы, окажись ты на моем месте с самого начала. Может быть, и что же вы нашли. Самую что ни на есть подходящую могилу. А есть такие, спросила Марта. Зависит от того, что ты хочешь туда сунуть, вот представь себе большую яму, более или менее круглую, метра три глубиной, а ведет туда пологий откос, поросший деревьями и кустами, поглядеть со стороны – словно остров зеленый посреди поля, а зимой она водой наполняется, там и сейчас на дне лужа. Метрах в ста от берега, спросила Марта. Ты что, знаешь это место. Знаю, нашла, когда мне было лет десять, в самом деле – идеальная могила, мне каждый раз казалось, что, спустившись, я переступаю порог в другой мир. Она уже существовала там, когда мне было столько же лет, сколько тебе. И в ту пору, когда столько же было моему деду. И моему – тоже. Все в конце концов теряется, отец, в течение стольких лет яма была всего лишь ямой, а волшебной пещерой только для маленьких мечтателей, а сейчас, заваленная посудой, не то и не другое. Горшков-черепков там не так уж много, скоро все зарастет травой, станет незаметно. И все оставили там. Оставил. Ну, хорошо, хоть деревня недалеко, и в один прекрасный день какой-нибудь мальчишка, если мальчишки еще лазают в эту идеальную могилу, принесет домой треснувшую плошку, его спросят, где взял, и тогда, вот увидите, все кинутся подбирать то, что сейчас никому не нужно. Ничего удивительного, это в природе человека. Сиприано Алгор допил чашку кофе, которую дочь поставила перед ним, когда он пришел, и спросил: Плотник не объявлялся. Нет. Придется, видно, самому сходить и вытрясти из него. Да, так, наверно, будет лучше. Гончар поднялся: Пойду умоюсь, сделал два шага и вдруг застыл: Это что, спросил он. Что – это. Вот это, это, и показал на блюдо, покрытое вышитой салфеткой. А-а, это, это пирог. Ты что, пирог испекла. Нет, не я, принесли в подарок. Кто. Угадайте. Не в настроении я в угадайку играть. Это нетрудно. Сиприано Алгор пожал плечами, как бы давая понять, что такими глупостями не интересуется, еще раз объявил, что идет умываться, но намерения своего не исполнил, не ступил и шагу к выходу, а в голове у него начался спор двух гончаров, из коих один уверял, что мы обязаны в любых обстоятельствах вести себя естественно, и если кто-то оказался настолько любезен, что принес пирог на блюде, покрытый вышитой салфеткой, то сам бог велит осведомиться, кому обязаны мы столь нежданными щедротами, а вот делать вид, что не слышал, будет более чем подозрительно, и эти маленькие семейные игры не слишком-то важны, никто тут не станет делать поспешные выводы из нашей быстрой отгадки, прежде всего потому, что людей, пожаловавших нас пирогом, немного, их мало, а порой – вообще один, одна то есть, так рассуждал первый гончар, но второй отвечал, что не намерен участвовать в этом цирке с угадыванием, что как раз потому, что точно знаешь, кто принес пирог, и не называешь имя этого человека, и добавлял, что в иных, по крайней мере, случаях самая пагуба выводов – не в их поспешности и скороспелости, а в том, что они выводы. Значит, не хотите отгадывать, с улыбкой настаивала Марта, и Сиприано Алгор, слегка досадуя на дочь и сильно – на себя, однако сознавая, что единственный способ не свалиться в яму, куда шагнул своими собственными ногами, – это признать поражение и вернуться назад, непринужденно молвил, обвернув имя другими словами: Это вдовая соседка Изаура Эштудиоза принесла в благодарность за кувшин. Марта медленно качнула головой: Ее зовут не Изаура Эштудиоза, поправила она, а Изаура Мадруга. А-а, протянул Сиприано Алгор, подумав, что уже избавлен от необходимости спрашивать у нее самой: А как, кстати, ваша девичья фамилия, но тут же напомнил самому себе, что, сидя перед печью на каменной скамье и при свидетеле в лице пса Найдёна, решил признать утратившими законную силу все слова и помыслы и деяния, касающиеся его и вдовы Изауры, а забывчивым напомним, что произнесено было слово: Кончено, и признаем, что не сгинет бесследно эпизод из жизни наших чувств, если через два дня после сказанного признать его несказанным. В качестве непосредственного следствия этих дум Сиприано Алгор напустил на себя вид надменного превосходства и с его помощью сумел недрогнувшей рукой приподнять салфетку. Красивый, сказал он. В этот-то миг Марте и рассудилось за благо добавить: В каком-то смысле – прощальный. Рука медленно опустилась, осторожно уложив салфетку на круглую корону пирога. Прощальный, услышала Марта и ответила: Ну да, если она не добудет здесь работу. Работу. Что вы повторяете мои слова, отец. Я не эхо, чтобы повторять твои слова. Марта пропустила ответ мимо ушей: Мы с ней выпили кофе, я хотела было отрезать пирога, а она не позволила, просидела больше часа, поговорили, она мне рассказала немного о себе, о своем замужестве, я не успела понять, была ли она счастлива в браке или была, да перестала, это ее слова, не мои, если не будет работы, вернется туда, откуда пришла и где осталась семья. Здесь нет работы ни для кого, сухо отвечал Сиприано Алгор. Вот и она так считает, и пирог этот – вроде первой половины прощания. Надеюсь, как придет время второй, меня дома не будет. Почему же, спросила Марта. Сиприано Алгор не ответил. Вышел из кухни в спальню, быстро разделся, искоса и мельком оглядел то, что показало ему зеркало, потом встал под душ. К струям пресной воды примешалось немного соленой.



С умиротворяющим и достойным уважения единодушием словари определяют слово «смехотворный» как все, что вызывает смех и насмешку, все, что заслуживает издевки и глумления, все, что порождает комический эффект. Обстоятельства, кажется, для словарей не существуют, хотя, вынужденные ответить, в чем же все-таки заключается смехотворность, назовут некоторую особенность, сопровождающую факт, что, заметим в скобках, четко рекомендует нам не отделять от фактов сопутствующие им и породившие их обстоятельства и не рассматривать одно без другого, а, напротив, непременно учитывать одно, оценивая другое. Стало быть, как превосходную степень смехотворности следует охарактеризовать деяния Сиприано Алгора, который надрывается, собственноручно таская в могилу нежеланные плошки-миски, вместо того чтобы просто швырнуть их сверху и, вероятно, in continenti превратить в груду черепков, то есть низведя до статуса полнейшего дерьма и в соответствие[5] с уничижительной аттестацией, прозвучавшей в отношении невостребованного товара в разговоре с дочерью, при описании всех перипетий мучительного вывоза. Впрочем, нет предела смехотворной нелепости. Если однажды, как Марта представляла себе, деревенский мальчишка откопает из мусора и принесет домой треснутую плошку, мы можем не сомневаться, что это пятно посажено на репутацию из-за выбоин и рытвин на дороге от Центра к яме, неизбежно приводящих к тому, что горшки в пикапе бьются друг о друга. Достаточно взглянуть, как осторожно спускается Сиприано Алгор, как бережно ставит он на землю разную посуду, как тщательно раскладывает в должном и рекомендуемом порядке, как группирует по видам и сортам, да, так вот, достаточно взглянуть на предстающую нашим глазам нелепую сцену, чтобы утверждать с полной уверенностью, что здесь ни одна плошка не была разбита, здесь ни одна чашка не лишилась ручки, а ни один заварной чайник – носика. Посуда ровными рядами в несколько слоев покрывает облюбованное пространство, окружает стволы деревьев, выглядывает из невысокой травы, словно в какой-то книге из числа великих сказано, что так, и только так надлежит храниться ей до скончания времен и до недоказуемого воскресения из мертвых. Тем же, кто скажет, будто поведение Сиприано Алгора есть воплощение нелепости, ответим, что и в этом случае хорошо бы не позабыть, какое решающее значение имеет точка зрения, и в данном случае мы имеем в виду Марсала Гашо, который, вернувшись домой на свои выходные и выполнив все, что принято понимать под исполнением простейших супружеских обязанностей, не только помог тестю разгружать посуду, но и, не выказывая никакого удивления или озабоченности, ничего не спрашивая ни в лоб, ни обиняками, не поглядывая насмешливо или сочувственно, спокойно последовал его примеру и даже пошел дальше, по собственной инициативе уменьшив излишнюю высоту, выправив несуразную неровность, устранив опасную шаткость. И потому естественно будет предположить, что, если Марта повторит то злосчастное уничижительное слово, которое уже употребила в разговоре с отцом, собственный ее супруг с непререкаемой властностью человека, своими глазами видевшего то, что надо было увидеть, поправит ее: Это не мусор. Если же она, принадлежа, как нам уже известно, к породе людей, в любом деле требующих объяснений и, стало быть, ясности, начнет настаивать, что а вот и мусор, ибо именно так называют всякое гнилье и хлам, за ненадобностью сбрасываемые в ямы с целью, надо думать, их заполнить, причем из этого разряда следует исключить остатки человеческой жизнедеятельности, носящие иное имя, то Марсал скажет ей веско: Не мусор, я там был. Не мусор и не смехотворный, добавил бы он, если бы к слову пришлось.

В доме их поджидали две новости – каждая в своем роде. Плотник доставил наконец опалубку, а Марта вычитала в своей книге, что каждая форма при жидкой заливке может дать не более сорока годных копий. Иными словами, сказал Сиприано Алгор, нам потребуется не меньше тридцати форм, по пяти на каждые двести фигурок, много мороки до и много – после, а опыта у нас нет, так что я не уверен, удачно ли формы выйдут у нас. Когда рассчитываете вывезти всю посуду из Центра, спросила Марта. Думаю, вторая неделя целиком не уйдет на это, дней двух или трех хватит. Вторая неделя идет сейчас, поправил Марсал. Ну да, вторая из четырех, но первая перевозочная, а третья станет второй изготовительной, пояснила Марта. Когда путаются недели такие с неделями этакими, неудивительно, что вы с отцом сбиты с толку. У каждого – свои резоны, я вот, например, беременна и еще не вполне осознала это. А отец. Отец захочет – сам скажет. Меня с толку сбивает только одно – сумею ли я к сроку изготовить тысячу двести фигурок, отрезал Сиприано Алгор. Они стояли в гончарне, и выстроившиеся перед ними шесть кукол казались именно и бесповоротно тем, чем были, – шестью поделками-безделками, одни, благодаря прообразам, выглядят забавней других, но все одинаковы в своей пронзительной бесполезности. Чтобы муж мог рассмотреть их, Марта сняла мокрые тряпки, но тут же пожалела об этом, ибо эти тупые идолы не заслуживали потраченного на них труда, бесконечного делания и переделывания, хотения и немощи, проб и изменений, и неправда, будто лишь великие произведения искусства рождаются в муках и сомнениях, бывает, что и незамысловатое туловище и простенькие глиняные ручки-ножки сопротивляются пальцам, которые их лепят, глазам, которые их вопрошают, воле, которая с них требует. В других обстоятельствах попросился бы в отпуск, помог бы вам, чем смог, сказал Марсал. Хотя фраза эта выглядит законченной, она словно подразумевает разные варианты продолжения, не требующие произнесения для того, чтобы Сиприано Алгор мог уловить их. Марсал хотел сказать и сказал, пусть и не произнеся ни звука, что в ожидании более чем вероятного продвижения по службе неразумно будет испытывать терпение и вызывать начальство, которое явно будет недовольно, если как раз в это время он будет отсутствовать на службе, как будто его повышение – событие рядовое, маловажное и незначащее. Впрочем, это продолжение было вполне очевидно и породило бы меньше вопросов и трений, нежели любое другое. Основной же вопрос, неизбежно вытекающий из слов Марсала, касался тревоги за будущность гончарни, работы, которая там делалась, и людей, которые эту работу делали и худо-бедно до сих пор снискивали ею себе пропитание. Шесть кукол были подобны шести насмешливым и настойчивым вопросительным знакам, и каждый будто вопрошал Сиприано Алгор, так ли уж он уверен, что располагает, а если располагает, то на какой срок, силами, чтобы в одиночку управляться со своей мастерской, когда дочь с зятем переедут в Центр, так ли он наивен, чтобы полагать, что сумеет с удовлетворительной регулярностью выполнять дальнейшие заказы в том, разумеется, умозрительно-идеальном случае, если таковые поступят, и, наконец, так ли он глуп, чтобы считать, будто отныне его отношения с Центром и начальником департамента закупок, отношения как деловые, так и личные, останутся и впредь безоблачными, или, как с беспокоящей точностью и горьким скептицизмом спрашивает эскимос: Думаешь, что ли, меня всегда будут любить. В этот миг в голове у гончара проплыло воспоминание об Изауре Эштудиозе, и он представил, как она помогает ему управляться в гончарне, как рядом с ним едет в пикапе в Центр, он представлял ее себе в разнообразных и все более и более интимных и умиротворяющих ситуациях – вот они обедают за столом, вот сидят рядом на каменной скамье и разговаривают, вот задают корм псу Найдёну, собирают черную шелковицу, зажигают фонарь над дверью, откидывают верхнюю простыню, и, прямо скажем, слишком много было этих мыслей, и слишком рискованны были они для того, кто даже не захотел отведать дареного пирога. Ясно, что слова Марсала не требуют ответа, они лишь подтверждают и без того общеизвестный факт, это все равно что просто сказать: Рад бы вам помочь, да не могу, а Сиприано Алгор в этот миг счел, что пора облечь в слова хотя бы часть мыслей, возникших в паузе, которая последовала за высказыванием Марсала, нет, не тех сокровенных мыслей, что лежали запертыми в сейфе его жалкой стариковской гордости, а других, в той или иной степени свойственных всем обитателям этого дома, независимо от того, признаются они в этом или нет, мыслей, которые формулируются полудюжиной слов, а именно: Что припас нам завтрашний день. И гончар сказал так: Мы словно бредем во тьме, и каждый следующий шаг может либо продвинуть нас вперед, либо свалить с ног, а что ждет нас впереди, мы узнаем, когда первый заказ поступит в продажу и мы сможем прикинуть, сколько времени будем востребованы и желанны – много ли, мало, вообще нисколько, и это будет подобно гаданию на ромашке. Не так ли вся жизнь наша, заметила Марта. Не совсем, там счет на годы, а здесь – на недели или даже на дни, будущее внезапно ужалось и приблизилось, я, кажется, уже говорил что-то вроде этого. Сиприано Алгор помолчал и, пожав плечами, прибавил: И это доказывает истинность моих слов. Два пути, решительно и нетерпеливо произнесла Марта: либо работаем, как работали до сих пор, головой вертим не больше, чем нужно для выполнения заказа, либо прекращаем, сообщаем Центру, что отказываемся, и ждем. Чего ждем, спросил Марсал. Ждем, когда тебя повысят, когда переедем в Центр, когда отец решит наконец, остается он или уезжает с нами, а так, как уже несколько недель идет, больше нельзя. Иными словами, сказал Сиприано Алгор, как говорится в старом анекдоте, и мы не ужинали, и папаша не помер. Прощаю вам ваши слова, сказала на это Марта, потому что знаю, что у вас в голове. Не ссорьтесь, пожалуйста, взмолился Марсал, вот только не хватало мне терпеть свары в собственной семье. Спокойно, отвечал ему Сиприано Алгор, не тревожься, хоть порой и может показаться иначе, но между твоей женой и мною настоящей свары не будет никогда. Не будет, с улыбкой согласилась Марта, но мне иногда так хочется вас поколотить, и имейте в виду, что дальше только хуже будет, мне рассказывали, что у беременных настроение резко меняется, так и скачет, у них капризы, безотчетные желания, навязчивые мысли, беспричинные слезы, вспышки раздражительности, так что приготовьтесь ко всему. Ладно, сказал Марсал, покоряюсь своей участи. А вы, отец. А я уж давно покорился, со дня ее рождения. Ну, значит, вся власть женщинам, воскликнула Марта, трепещите, мужчины, трепещите и со страху пищите. Гончар однако не поддержал ее веселый тон, а заговорил серьезно и спокойно, словно собирал по одному слова, оставшиеся где-то позади, там, где были они замышлены и оставлены созревать, а впрочем, нет, не были они ни замышлены и не должны были они созревать, они родились в этот самый миг, проявились, как внезапно вылезшие на поверхность земли древесные корни: Работа пойдет своим чередом, сказал он, обязательства свои буду выполнять, покуда в силах буду, без жалоб и возражений, а когда Марсала повысят, обдумаю положение. Обдумаете положение, переспросила Марта, что это значит. Если увижу, что не могу управляться с гончарней, закрою дело и перестану поставлять товар Центру. Очень хорошо, а чем тогда жить станете, чем, с кем, как и где, не без яду спросила Марта. Перееду к дочери и зятю в Центр, если они не передумают к тому времени жить со мной. Неожиданное и решительное заявление Сиприано Алгора по-разному подействовало на дочь и на зятя. Марсал воскликнул: Ну, наконец-то – и заключил тестя в крепкие объятия. Марта сперва взглянула на отца скептически, словно не поверив своим ушам или его словам, но лицо ее тут же осветилось пониманием, и заработавшая память принялась услужливо подсказывать ей ходовые выражения, крылатые изречения, цитаты из классики – например, сжечь корабли, обрубить концы, концы в воду, рубить под корень, резать по живому, снявши голову, по волосам не плачут, семь бед – один ответ, семи смертям не бывать, где наша не пропадала, перед смертью не надышишься, зелен виноград, лучше синица в руке, чем журавль в небе, и многие-многие другие, и все ради того, чтобы высказать простую истину: Чего не хочу, того и не могу, чего не могу, того и не надо. Она подошла к отцу, погладила его по щеке с запоздалой, почти материнской нежностью: Так лучше будет, если вы и вправду этого хотите, пробормотала она, испытав лишь ничтожно малую отраду от сознания того, что такие убогие, такие пресмыкающиеся слова все же способны что-то выразить, хоть и была уверена, что отец сумеет понять, что не от равнодушия выбрала она их, не по безразличию, но из уважения к нему. Сиприано Алгор положил руки ей на плечи, притянул ее к себе, поцеловал в лоб и тихо произнес слово, которое она хотела услышать или прочесть в его глазах: Спасибо. Марсал не стал спрашивать: За что спасибо, ибо давно уже понял, что территория, по которой ходят отец с дочерью, – это владения не просто семейные, но еще и в каком-то смысле священные и заповедные. Он почувствовал в этот миг не ревность, а печаль, свойственную тому, кто знает наверняка, что изгнан, причем не с этой территории, которая и так никогда бы не смогла бы принадлежать ему, но с некой другой, где, если бы оказались они или когда-нибудь мог оказаться он сам, обрел бы, признал бы наконец родными отца и мать. Он без особого удивления подумал еще, что, как только тесть в самом деле решится переехать в Центр, его родителям неизбежно придется отказаться от своего намерения продать свой дом в деревне и тоже обосноваться там, как бы они ни протестовали и чего бы это им ни стоило, поскольку, во-первых, существуют железные правила Центра, не допускающие проживания слишком многочисленных семейств, а во-вторых, между членами двух этих семей понимания не было никогда, и нетрудно вообразить себе, в какой ад превратилась бы их совместная жизнь на столь ограниченном пространстве. Вопреки уже описанным выше ситуациям и вырвавшимся словам, способным произвести противоположное впечатление, Марсал никак не заслуживает, чтобы его считали дурным сыном, а вина за несовпадение чувств и желаний в его семействе лежит не на нем одном, но, впрочем, лишний раз доказывая, сколь бездонен колодец души человеческой и сколь сильно пропитана в нем вода противоречиями, он доволен, что не живет рядом с теми, кто произвел его на свет. Сейчас, когда Марта забеременела, быть может, судьба не допустит, чтобы подтвердилась в ней и в нем суровая правота старинного речения насчет яблочка и яблоньки. Совершенно, впрочем, очевидно, что так ли, сяк ли, в силу какого-то неминучего тропизма[6] глубинная сыновняя природа запрещает сыновьям искать себе заместительных отцов, если в своих собственных узнавать себя они по тем или иным мотивам и причинам, основательным или нет, обоснованным или вздорным, благим или вредным, не желают или не могут. На самом деле жизнь при всех своих недостатках любит равновесие, и будь на то ее воля, золото постоянно сияло бы в лазури, и на всякую выпуклость приходилась своя впадина, и не было бы ни единого прощания без встречи, и слово, жест и взгляд вели бы себя как близнецы-неразлучники, в любых обстоятельствах действующие одинаково. Следуя путями, для подробной характеристики коих мы не обладаем ни должными сведениями, ни дарованиями, что не мешает нам питать уверенность в самом существовании этих путей с органически им присущим даром сообщения, столь же непреложную, как и в нашем собственном, Марсал собрал совокупность наблюдений, отчего у него в голове возникла некая мысль, которую он немедленно с сыновней радостью довел до сведения тестя: Можно вывезти всю посуду за один раз. Да ты знаешь, сколько там, думаю, мне еще ездить и ездить, возразил тот. Если на вашем фургончике – то конечно, а нормальный грузовик может вывезти все за раз. А где взять этот бесценный грузовик, спросила Марта. Арендуем. Дорого это, боюсь, денег не хватит, сказал гончар, но голос его уже задрожал надеждой. На один день хватит, если скинемся, уверен, что сумеем, да и потом, мне как охраннику скидку дадут, да и вообще попытка не пытка. Один не справлюсь с погрузкой-разгрузкой, не тот я уже. Почему один, я с вами поеду. Вот этого не надо, тебя могут узнать, и выйдут неприятности. Да нет, не узнают, я только раз был в департаменте закупок, очки темные надену, кепку нахлобучу, не узнают. Это удачная мысль, сказала Марта, очень удачная, и мы тогда сразу возьмемся за кукол. Вот и я так подумал, ответил Марсал. Да и я тоже, признался Сиприано Алгор. Они с улыбкой переглянулись, и гончар спросил: А когда. Да завтра же, сказал Марсал, благо у меня выходной, а иначе десять дней ждать, смысла нет. Завтра, повторил Сиприано Алгор, то есть сможем немедля приступить к работе. Именно, и выиграем почти две недели. Да ты меня просто воскрешаешь, сказал гончар и осведомился: А где же найдем аренду, боюсь, у нас тут такого нет. В городе, выедем с утра пораньше, чтоб время было отыскать наилучшие условия. Понимаю, что так будет лучше, сказала Марта, но тебе ведь придется пообедать с родителями, в последний раз ты у них не был, и они остались очень недовольны. Марсал скривился: Не хочу – и обернулся к тестю: Во сколько надо быть на складе. В четыре. Не выходит ничего – пообедать с родителями, потом ехать в город, арендовать грузовик и к четырем – забрать посуду, не поспеваем никак. Скажи им, что у тебя дела неотложные и потому пообедать надо раньше. Все равно мало времени, да и не хочу я, зайду к ним в следующий выходной. Ну, хоть позвони матери. Да позвоню, но только не удивляйся, если она снова спросит, когда мы переедем. Сиприано Алгор оставил дочку и зятя обсуждать важный вопрос семейного обеда и подошел к скамейке, на которой выстроились шесть кукол. Очень бережно снял с них мокрые тряпки, внимательно осмотрел одну за другой, убедившись, что требовалась лишь легкая доделка голов и лиц, ибо у кукол такого размера – всего лишь чуть больше пяди высотой – то и другое неминуемо пострадает от давления ткани. Марта займется этим, и они станут как новые, и немного постоят раскутанные, чтобы подсохнуть перед тем, как попасть в печь. По всему усталому телу Сиприано Алгора прокатилась легкая судорога наслаждения, он чувствовал себя так, словно принимался за самую трудную, самую тонкую работу в своей гончарной жизни, готовился к рискованному обжигу статуэтки, представлявшей собой высочайшую эстетическую ценность и изваянной великим художником, который не гнушался тратить свой гений в этих убогих условиях, но не мог и допустить, чтобы перепад температуры – будь то повышение или понижение – привел к гибельным последствиям. А на самом-то деле, если отринуть драматизм и манию величия, речь о том, чтобы сунуть в печь для обжига шесть завалящих фигурок, предназначенных произвести на свет по двести копий каждая, и хотя многие уверяют, будто путь всем нам предначертан с рождения, однако очевидно, что лишь некоторые является в этот мир, чтобы слепить из глины адамов и ев или умножить число рыб и хлебов. Марта и Марсал вышли из мастерской, она отправилась готовить ужин, он – укреплять дружеские отношения с псом Найдёном, который, хоть и не склонен смиряться без возражений с присутствием в доме человека в форме, все же согласен проявить безмолвную снисходительность, если упомянутая форма сразу же будет сменена на штатское платье – неважно, современного покроя или старомодное, с иголочки или ветхое, чистое или грязное. Сиприано Алгор теперь в гончарне один. Он рассеянно проверил прочность опалубки, безо всякой надобности переложил с места на место мешок с гипсом и словно бы ненароком оказался вдруг перед вылепленными из глины фигурами мужчины и женщины. И за несколько секунд мужчина превратился в бесформенный ком глины. Женщина, может быть, и выжила бы, если бы в ушах гончара не прозвучал вопрос, который завтра задаст ему Марта: Почему, почему мужчину, а не женщину, почему только его, а не обоих. Ком глины, прежде бывший женской фигуркой, смешался с комом, представлявшим мужчину, и стал с ним единым целым.



Завершилось первое действие, убрали декорации, актеры отдыхают от усилий, которых потребовал апофеоз. На складах Центра не осталось больше ни единой плошки, изготовленной в гончарне Алгоров, лишь на полках кое-где виднеется красноватая пыль, и незачем напоминать, что все на свете бренно, и если время прикосновением своих невидимых пальцев сводит на нет мрамор и гранит, куда же против него простому глиняному горшку, непрочному и, вероятно, неравномерно обожженному. В департаменте закупок Марсала Гашо не узнали, вероятно, благодаря низко надвинутой кепке и темным очкам, а также щетине на лице, оставленном сегодня небритым – с намерением усилить маскировку, поскольку среди прочих требований к бойцам внутренней охраны Центра есть и безупречно опрятный внешний вид, включающий и гладко выскобленные щеки. Впрочем, заместитель начальника отдела не мог не удивиться внезапному преображению транспортного средства, да и как иначе, если он не раз позволял себе насмешливые улыбки при виде дряхлого пикапа, однако удивителен – и это самая мягкая из возможных характеристик – тот всплеск еле-еле сдерживаемого раздражения, блеснувшего в глазах и слегка перекосившего лицо заместителя, когда Сиприано Алгор уведомил его о намерении вывезти всю оставшуюся посуду разом. Всю, переспросил заместитель. Всю, я обзавелся грузовиком и подручным. Если бы этому заместителю начальника, обнаружившему подобное злонравие, было уготовано иное будущее в нашем повествовании, мы бы, конечно, как-нибудь на днях попросили бы его объяснить природу своих чувствований в этой ситуации, то есть причину такой острой, нелогичной со всех точек зрения неприязни, которую он не желал или не в силах был скрывать. Вполне возможно, что он попытался бы выкрутиться, утверждая, будто привык к ежедневным визитам Сиприано Алгора, и что хотя погрешил бы против истины, уверяя, что они подружились, но все же гончар сумел снискать у него определенную симпатию, главным образом из-за того незавидного положения, в котором оказался бедняга. Однако же это ложь, и из разряда самых бесстыдных, как станет очевидно, едва лишь мы начнем копать глубже и убедимся, что обнаружившееся ожесточение заместителя проистекает от фрустрации, вызванной тем, что из рук уплывает извращенное, хотя и совершенно бескорыстное наслаждение, которое доставляют иным чужие неприятности и беды. Под предлогом того, что работа затянется надолго и помешает приему других поставщиков, этот гадкий человек попытался было воспрепятствовать погрузке, однако Сиприано Алгор, по красочному выражению, уперся рогом и спросил, кто будет платить за простой грузовика, если он не уложится в установленные сроки, потребовал жалобную книгу и в качестве последнего отчаянного удара пообещал, что с места не тронется, пока не поговорит с начальником отдела. В базовом курсе прикладной психологии, в разделе, посвященном поведенческим моделям, сказано, что люди с дурным характером часто бывают трусливы, а потому не стоит удивляться, что страх перед публичной выволочкой от начальника моментально изменил отношение заместителя. Выругавшись, чтобы скрыть неловкость, он удалился вглубь склада и появился оттуда лишь после того, как грузовик с полным кузовом посуды выехал из подземелья. Ни в буквальном, ни в переносном смысле не издали Сиприано Алгор и Марсал Гашо победных кликов, оба слишком устали, чтобы тратить последние силы на поздравления и ликования, и старший сказал только: Когда привезем новый товар, они нам это припомнят, в лупу будут разглядывать каждую фигурку и десятками заворачивать как некондицию, а младший отвечал, что да, возможно, а может быть, и нет, зависит от начальника департамента закупок, от этой докуки, отец, мы избавились, а что там дальше – поглядим, так и должно в жизни идти, когда один падет духом, другой подберет и дух ему поднимет. Пикап они оставили на ближайшем углу, и он простоит там до тех пор, пока они не вернутся, свалив последнюю посуду в яму возле реки, потом отгонят грузовик в гараж и в изнеможении, полумертвые от усталости, ибо один потерял на гладких паркетах Центра полезный навык физических усилий, другой потерпел слишком хорошо всем известные убытки, причиняемые возрастом, приедут наконец домой, когда уже начнет вечереть. Пес Найдён сбежит по склону встречать, скача и лая, как и положено ему, и Марта будет ждать на пороге. И спросит: Ну как, все уладилось, и они ответят, что, мол, да, уладилось, и все трое будут думать или чувствовать – если есть неравенство и противоречие меж думами и чувствами, – что окончившееся есть то же самое, чему не терпится начаться, что первые, вторые или третьи действия – неважно, спектаклей или жизней – всегда и неизменно составляют одну пьесу. Ну да, часть декораций убрали, но глина, из которой смастерят новые, точно такая же, как вчера, актеры же, когда проснутся утром, поставят правую ногу чуть дальше отметки, оставленной накануне ногой левой, а потом поставят левую впереди правой и, хоть тресни, не свернут с дороги. Как ни утомлен Марсал, супруги повторят, словно впервые, все любовные движения, вздохи и стоны. Произнесут те же самые слова. Сиприано Алгор на своей кровати будет спать без сновидений. Завтра утром, как всегда, повезет зятя на службу. И, быть может, на обратном пути вспомнит и проедет мимо ямы у реки, просто так, безо всякой особой цели, даже не из любопытства, ибо прекрасно знает, чтó он там оставил, но все равно подойдет, наверно, к краю откоса и, если поступит так, спросит себя, не надо ли нарубить веток да получше укрыть посуду, ибо не хочется, чтобы кто-нибудь знал, что там, а хочется, чтобы плошки и миски были утаены и спрятаны вплоть до того дня, когда вновь явится в них нужда, и, ах, как трудно нам отрешиться от сделанного нами, будь то вещь или мечта, трудно, даже если мы уничтожили это своими собственными руками.

Пойду почищу печь, сказал Сиприано Алгор, вернувшись домой. Руководствуясь предшествующим опытом, пес Найдён ждал, что хозяин снова присядет на скамью размышлений, ему, бедняге, если он все еще пребывает в смятении духа, особенно понадобилось бы сейчас собачье участие, собаки в таких случаях просто незаменимы, они садятся перед нами с неизбывным вопросом в глазах: Нужна помощь, и, хотя бытует поверхностное мнение, будто превыше сил собачьих даровать утешение или облегчить страдания или развеять тоску, мнение это проистекает лишь от нашей неспособности понимать находящееся за гранью нашей человеческой породы, как если бы все прочие огорчения в мире обретали понятную реальность, лишь будучи измерены мерой собственных наших горестей или, проще говоря, как будто существует в мире только человек. Сиприано Алгор не сел на скамью, а миновал ее, а потом отодвинул одну за другой три массивные бронзовые щеколды, укрепленные на разных уровнях – сверху, посередине и снизу, – и открыл басовито заскрипевшую на петлях дверцу. Отдав с помощью органов чувств первоначальную дань расследованиям и удовлетворив самое непосредственное любопытство, естественное для всякого, кто прибыл на новое место, пес Найдён перестал интересоваться печью. Это старое и грубое каменное сооружение неизвестного предназначения и явно необитаемое было снабжено высокой и узкой дверью, а сверху – тремя штуками, похожими на трубы, но явно трубами не являющимися, поскольку ни из одной не исходил манящий запах еды. А сейчас дверь неожиданно открылась, и хозяин вошел внутрь, словно к себе домой. Пес из принципа и предосторожности ради должен облаять любую неожиданность, возникающую в его жизни, потому что нельзя же заранее знать, не обернется ли добро злом и не перестанет ли зло быть таковым, и потому Найдён лаял и лаял, сперва, когда фигура хозяина словно растворилась в полутьме печи, – от беспокойства, а потом, когда тот появился снова, хоть и с другим выражением лица, – от счастья, таковы они, маленькие чудеса, творимые любовью, и желание добра кому-нибудь тоже имеет право зваться этим именем. И когда Сиприано Алгор снова вошел в печь с метлой в руке, Найдён не забеспокоился, здраво рассудив, что хозяин действует как-то наподобие солнца и луны, и, когда светило исчезает, надо лишь терпеливо дождаться возвращения, а долго ли, того собакам знать не дано, ибо они не различают час и неделю, месяц и год, понимая лишь присутствие и отсутствие. Покуда шла чистка, Найдён не предпринимал попыток зайти и более того – отошел в сторонку, чтобы не попасть под сыпавшиеся градом крошечные кусочки обожженной глины, черепки посуды, выметаемые наружу, и растянулся на земле, положив голову на лапы. Он лежал с отсутствующим видом и даже, казалось, дремал, но и самый малоопытный знаток собачьих повадок сумел бы сообразить – хотя бы по тому, как время от времени пес открывал и закрывал глаза, – что он просто выжидает. Окончив чистку, Сиприано Алгор вылез из печи и направился к гончарне. Покуда он не скрылся из виду, пес лежал неподвижно, потом медленно встал, вытянув шею, подошел к печи и заглянул. Увидел дом, странный и пустой, без мебели, с потолком как купол, покрытый белесыми маленькими параллелепипедиками, однако более всего поразил обоняние Найдёна необыкновенно сухой воздух внутри, а также пронзительная острота единственного запаха, который он там учуял, – окончательного запаха бесконечной кальцинации, или, иначе говоря, обжига, и пусть вас не смущает явное и намеренное противоречие между «окончательный» и «бесконечный», ибо мы толкуем не о человеческих ощущениях, но о том, что нам в силу нашей человеческой – опять же – природы показалось допустимым вообразить относительно ощущений пса Найдёна, который впервые в жизни посетил гончарную печь. Вопреки обыкновению и наперекор природе он не пометил новую территорию. Да, поначалу намеревался подчиниться зову инстинкта, да, уже задрал было угрожающе ногу, но преодолел себя, сдержался в самый последний, предельный, можно сказать, момент, кто его знает почему – то ли оробев от царящего тут минералогического безмолвия, от корявой грубости всей постройки, от белесоватого налета, придающего полу и стенам нечто фантасмагорическое, а то ли от страха перед возможным физическим взысканием со стороны хозяина, который вряд ли похвалит, обнаружив, что потеки мочи осквернили царство огня вместе с престолом, балдахином и тиглем, откуда глина каждый раз мечтает выйти алмазом. Шерсть на загривке дыбом, хвост поджат – словно прибежав из дальней дали, пес Найдён вышел из печи. И не увидел никого из хозяев, дом и двор были как будто заброшены, и стелившаяся по земле тень шелковицы – наверно, оттого, что так падал солнечный свет, – была непривычной и странной, будто отбрасывало ее какое-то другое дерево. Вопреки расхожим представлениям собачья жизнь, как бы ни нежили и ни пестовали живущих ею, вовсе не легка и не привольна, прежде всего потому, что до сих пор не смогли составить хотя бы удовлетворительное представление о мире, в который попали, а во-вторых, это постижение постоянно осложняется переменчивым и противоречивым поведением людей, делящих с ними, так сказать, кров и стол, а порой и ложе. Исчез хозяин, не видно хозяйки, и пес Найдён облегчил тоскующую душу и мочевой пузырь у каменной скамьи, не имеющей иного предназначения, как служить местом размышлений. В этот миг как раз Сиприано Алгор и Марта вышли из гончарни. Найдён кинулся к ним со всех ног, в такие моменты всегда кажется, что вот-вот все поймешь, но ощущение это мимолетно, потому что хозяин вдруг гаркнул во всю глотку: Пошел прочь, а хозяйка вскрикнула в тревоге: Нельзя, поди пойми этих людей, и пес Найдён не сразу заметит, что хозяева осторожно, чтобы не уронить, несут на деревянных подставках глиняные фигурки – по три на каждой, – и представьте только, какое несчастье могло бы случиться, не прерви они вовремя мои излияния. Балансируя, как эквилибристы, отец и дочь направляются к длинным сушильным полкам, уже несколько недель освобожденным от тарелок, мисок, плошек, чашек, кувшинов, кружек, котелков, горшков, ковшиков и прочей домашней и садовой утвари. Эти шесть кукол, которые будут сохнуть под легким ветерком, под сенью шелковицы, куда сквозь листву все же время от времени будет заглядывать, обозначая свое присутствие, солнце, представляют собой авангард новой армии, и скоро на полках сомкнутыми рядами выстроятся сотни одинаковых фигурок общим числом тысяча двести штук, по двести на каждую из шести, согласно подсчетам, произведенным в верхах, подсчетам, однако, неверным, ибо радость победы порой бывает плохим советчиком, и эти гончары в третьем поколении, а стало быть, опытные, похоже, забыли, что – ведь и ножницы, как говорят портные, ткань едят – совершенно необходимо предусмотреть некий процент потерь, ибо одна упадет и разобьется, другая потеряет форму, та, будучи плохо слеплена, лопнет от жара, а эта не пропечется из-за неравномерного притока горячего воздуха, и все это, прямо зависящее от физических свойств работы, имеющей очень много общего с алхимией, а ее, как известно, точной наукой счесть нельзя, так вот, все это должно будет пройти придирчивый осмотр, которому подвергнет Центр каждую фигурку, да вдобавок еще – руками и глазами заместителя, затаившего, кажется, злобу. Сиприано Алгор, выметая пепел и мусор из печи, держал в уме только две угрозы – и ассоциация идей тем-то и хороша, что одни тянут за собой другие – две, сказали мы, угрозы, из коих одна реальная, а другая латентная, и требуется известная умственная сноровка, чтобы не потерять нить и понимать, что черепок на полу – это не только сущий на полу черепок, но и прошлое его, когда он черепком не был, а также и будущее его, когда совершенно неведомо, чем он будет.

Говорят, в давние времена некий бог слепил человека из глины, сотворенной раньше, и одним дуновением вдохнул в него жизнь. Склонные ко всеотрицанию упрямцы утверждают втихомолку, не решаясь скандально заявить об этом в полный голос, будто после своего высшего творческого свершения этот самый бог никогда больше не занимался гончарным ремеслом, то есть витиеватыми обиняками изобличают его в том, что он вообще перестал работать. Случай этот, который уже в силу трансцендентности своей сути слишком серьезен, чтобы судить о нем с наскоку, упрощенно, он требует взвешенности суждений, беспристрастности и полной объективности. Есть бесспорный исторический факт – искусство ваяния и лепки с того достопамятного дня перестало быть исключительной прерогативой создателя и сделалось доступно несовершенному мастерству человека, пусть даже его дыхание не наделено, само собой разумеется, подобными свойствами. Результат доверяется огню, который назначен ответственным исполнителем всех дополнительных операций, призванных столько же цветом, сколько и блеском, а равно и звуком придать изделию известное сходство с живой природой. Но это поверхностное, неосновательное суждение. Спору нет, огонь может многое, многое – но не все, у него есть ограничения, а также очень серьезные недостатки, вот, например, неутолимый голод, проще говоря, булимия, страдая которой он пожирает и обращает в пепел все, что попадется ему на пути. Возвращаясь однако к занимающему нас предмету, а именно – к гончарне и ее функционированию, скажем общеизвестное – превращение влажной глины, помещенной в печь, в глину лопнувшую занимает меньше времени, чем рассказ об этом. Первое и непременное условие, которое предъявляет огонь всем, кто хочет добиться от него желаемого результата, – глина перед обжигом должна быть как можно более сухой. И тут-то вот смиренно возвращаемся мы к дуновению в ноздри, тут-то вот и вынуждены мы признать, сколь несправедливо и неосмотрительно с нашей стороны было принять и усвоить нечестивую идею насчет того, что бог безразлично повернулся спиной к собственному своему творению. Ну да, правда, после этого его никто больше не видел, однако он оставил по себе, может быть, лучшее, что у него было, – дыхание, дуновение, ветерок, сквознячок, все, что сейчас мягко проникает в ноздри шести глиняных кукол, которые Сиприано Алгор и дочь его со всевозможными предосторожностями только что поставили на полку сушиться. Вышеупомянутый бог – а он ведь не только гончар, а и писатель, умеющий и по кривым строчкам писать ровно, – лично не присутствует здесь и поручил другому вдунуть жизнь в эти глиняные поделки ради того, чтобы их пока еще хрупкое бытие не сгинуло завтра в слепом зверском объятии огня. Это только так говорится – завтра, это фигура речи, так сказать, потому что, если и вправду для того, чтобы сотворенный из глины человек обрел в некий торжественный миг дыхание и жизнь, оказалось достаточно одного дуновения, много больше их потребуется на шутов, клоунов, бородатых ассирийцев, мандаринов, эскимосов и медицинских сестер – и тех, что уже стоят здесь, и тех, что стройными рядами еще только заполнят эти полки, когда постепенно испарится влага, без которой никогда бы не стать им такими, какие есть, и с которой не смогут они невредимыми выйти из печи, став такими, какими должны стать. Пес Найдён встал на задние лапы, а передними оперся о полку, чтобы поближе рассмотреть шесть маленьких идолов, расставленных на ней. Фыркнул раз и другой и потерял к ним интерес, но – с опозданием, ибо его уже настигла болезненная затрещина, которой наградил его хозяин, повторив суровое: Пошел прочь, и как ему втолкуешь, что никакого вреда я не причиню этим куклам и хочу лишь разглядеть получше и обнюхать, и несправедливо наказывать меня за такую малую провинность, как будто ты не знаешь, что собаки для знакомства с окружающим миром пользуются не только зрением, а нос у них – будто третий глаз, видит все, что обоняет, и хорошо хоть хозяйка не вскричала как давеча: Нельзя, и слава богу, что не перевелись еще люди, понимающие чужие резоны и мотивы даже тех существ, которые от врожденной немоты или небогатого словарного запаса не умеют сами изъяснить их: Не надо было его бить, отец, сказала Марта, он всего лишь полюбопытствовал. Вероятней всего, Сиприано Алгор и сам не хотел, само сделалось в силу силы инстинкта, каковой инстинкт, вопреки расхожему мнению, представители рода человеческого не утеряли и терять не собираются. Гнездится он где-то в смежных помещениях с рассудком, однако действует несравненно стремительней, отчего бедолага остается в дураках и в расчет его взять не успевают, что произошло и в этой ситуации, и гончар, испугавшись, что плоды стольких его трудов будут загублены, отреагировал в точности как львица, бросающаяся на защиту своего детеныша. Не все творцы отрешаются от творений своих, будь то щенки или глиняные куклы, не все удаляются прочь, оставив за себя непостоянный зефир, что дует лишь время от времени, как будто нам не надо расти, отправляться в печь, осознавать свою суть и сущность. Поди сюда, сказал Сиприано Алгор, поди ко мне, Найдён, в самом деле не поймешь этих животных, побьют и сейчас же приласкают того, кого побили, их бьют, а они лижут руку бьющего, и приходит на ум, что это не что иное, как следствие проблем, не дающих нам покоя от начала времен ради того, чтобы мы – мы, люди, мы, звери, – смогли понять друг друга. Найдён уже позабыл трепку, а хозяин – нет, хозяин помнит, а позабудет завтра или через час, но не сейчас, сейчас пока не может, в подобных случаях память подобна тому мгновенному прикосновению солнечного луча к сетчатке глаза, которое вызывает легкий ожог, легкий, сказали мы, и неопасный, но он, пока чувствуется, причиняет беспокойство, так что лучше будет подозвать собаку, сказать ей: Найдён, поди сюда, и тот подойдет, он всегда подходит, а ласкающую его руку лижет потому, что у собак так принято целоваться, ожог же пройдет, зрение станет прежним, и будет все, словно ничего и не было.

Сиприано Алгор пошел посмотреть, что у них с дровами, и счел, что дров мало. Много лет кряду тешил он себя мечтой, как в один прекрасный день снесет старую печь, а на ее месте поставит новую, современной конструкции, работающую на газе, способную поддерживать высокую температуру, при этом – быстро остывать и обеспечивать отличный обжиг. В глубине души он сознавал, что мечта эта несбыточна, во-первых, потому, что это обойдется несусветно дорого, а у него таких денег нет, но также и по иным, менее материальным причинам, ибо знал заранее, что демонтировать печь, дедом поставленную, отцом доведенную до ума, – значит в самом буквальном смысле стереть память о них с лица земли, поскольку именно там стоит эта печь. Еще одна причина, в которой и признаться неловко, укладывалась в пять слов: Слишком стар я для этого, но подразумевала умение пользоваться пирометрами, трубопроводами, запальниками, предохранительными клапанами и горелками, то есть, проще говоря, новая техника требовала и новых навыков. Так что оставалось только по старинке кормить старую печь дровами, дровами и опять дровами, и это составляло главную статью расходов в гончарном деле. И, подобно кочегару на допотопном паровозе, беспрестанно, лопату за лопатой швыряющему уголь в топку, гончар – по крайней мере, этот, по имени Сиприано Алгор, – которому не по карману держать помощника, часами надрывается, суя архаическое топливо в устье печи, где тонкие ветки огонь охватывает и сжирает в одно мгновенье, а толстые – лижет и кусает и грызет понемножку, пока не обратит в уголья, и совсем хорошо, когда можно угостить его шишками и стружками, они горят дольше и жар дают стойкий. Сиприано Алгор запасется топливом на окраинах деревни, закажет крестьянам и лесникам по нескольку кубометров дров, купит на лесопилках и в столярных мастерских Промышленного Пояса мешки опилок и стружек, предпочтительно – твердой древесины вроде дуба, ореха или каштана, и все это – сам, один, ему и в голову не придет попросить дочку – тем более, как оказалось, беременную, – чтоб помогла таскать мешки в пикап, возьмет он с собой только Найдёна в знак окончательного примирения и как свидетельство того, что ожог на памяти Сиприано Алгора еще не вполне зажил. Дров под навесом вполне хватит на обжиг шести фигур, которые послужат моделями, однако гончар колеблется, считая полнейшей чушью, вопиющей глупостью, непростительной опрометчивостью несоответствие средств для достижения цели и саму эту цель, а проще говоря, чтобы обжечь жалкие шесть куколок, надо будет раскочегарить печь как для полноценной партии товара. Сказал об этом Марте, она разделила его досаду, а полчаса спустя явилась с утешением: Здесь в книге объясняют, как справиться с этой задачей, а для лучшего уразумения даже рисунок приложен. Вполне вероятно, что прадед Марты, будучи сыном другого века, кое-когда на заре своей гончарной карьеры практиковал обжиг в яме, уже в ту пору считавшийся безнадежно устарелым, однако постройка первой печи должна была вытеснить из практики и даже до известной степени – из памяти эту кустарщину, которой гнушался уже и отец Сиприано Алгора. По счастью, существуют книги. Их можно оставить на полке или в сундуке, предать пыли забвения и бросить на съедение моли или во тьму ямы, до них можно не дотрагиваться годами, но книгам это безразлично, книги спокойно ждут, затворясь в самих себе, чтобы не пропало ни слова из того, что у них внутри, когда придет их черед, а придет он непременно, и настанет день, когда мы спросим: А где эта книжка о технике обжига, а книжка-то, наконец призванная, откуда ни возьмись оказывается в руках Марты, покуда отец роет рядом с печью небольшую яму в полметра глубиной и столько же шириной, для кукол такого размера больше и не требуется, потом устилает дно слоем веток и поджигает их, пламя взвивается, лаская стенки, изгоняя из них первоначальную влагу, потом постепенно погаснет, оставив лишь теплый пепел и крошечные угольки, и на них-то Марта, передав отцу книгу, открытую на нужной странице, опускает и очень осторожно одну за другой все шесть фигурок, всю пробную партию – мандарина, эскимоса, бородатого ассирийца, клоуна, шута, сестрицу, – а внутри ямы еще подрагивает горячий воздух, дотрагиваясь до сероватой поверхности, откуда, как и из мягкого нутра, уже испарилась вся влага, а потом за неимением более подходящего гриля Сиприано Алгор на известном расстоянии друг от друга, как в книге написано, не слишком далеко, не слишком близко, кладет несколько узких железных полос, куда будут высыпаны раскаленные угли из костра, который гончар уже начал разводить. И так счастливы отец и дочь от обретения спасительной книги, что не заметили – они начали работать почти в сумерках, и, значит, огонь придется поддерживать ночь напролет, пока уголья не заполнят яму доверху. Сиприано Алгор сказал Марте: Иди ложись, я сам справлюсь, а она ответила: За все золото мира не пропущу это зрелище. Они уселись на каменную скамью и принялись смотреть в огонь, и Сиприано Алгор время от времени поднимается, подкладывает в костер хворосту, выбирая ветви средней толщины, чтобы уголья сквозь зазоры в железных полосах падали вниз, а когда настало время, Марта встала и пошла в дом сготовить что-нибудь на ужин, который ели чуть погодя при свете костра, колеблющемся, мечущемся по стенке печи, словно она была охвачена огнем изнутри. Пес Найдён разделил с ними трапезу, потом растянулся у ног Марты, пристально глядя на огонь и думая, что в жизни своей случалось ему бывать возле разных костров, но такого он пока еще не видел, хотя, вероятно, он хотел сказать другое, потому что все костры, большие или маленькие, одинаковы – горящий хворост, летящие искры, головешки да пепел, – а Найдён имел в виду, что никогда еще не лежал у ног двоих людей, которым навсегда отдал свою собачью любовь, рядом с каменной скамьей, так располагающей к мыслям о высоком, чему порукой с сегодняшнего дня опыт его, собственный и непосредственный. Заполнить раскаленными головнями яму глубиной в полметра – дело не скорое, особенно если дрова не очень сухие, что доказывается последними каплями древесного сока, вскипающими на тех концах поленцев, до которых пока не добралось пламя. Жаль, нельзя заглянуть внутрь, увидеть, достиг ли уже уровень головешек до поясницы куклам, но зато можно представить, как подрагивают и переливаются в яме волны жара и света от многочисленных языков пламени, пожирающих раскалившиеся короткие чурбачки. Стало холодать, Марта принесла из дому одеяло, и отец с дочерью, набросив его на плечи, укрылись под ним. И им, значит, не придется, как нам встарь, в зимние ночи залезать в очаг, чтобы согреться, причем спина леденела, а лицо, руки и ноги обжигались. Особенно ноги, которые ближе всего к пламени. Завтра начнется тяжкая работа, сказал Сиприано Алгор. Я помогу, ответила Марта. Да уж придется, иначе не выйдет ничего. Я всегда помогала. Но не всегда была беременна. Четыре недели – не срок, разницы никакой, и я прекрасно себя чувствую. Все равно боюсь, не одолеем. Одолеем. Вот бы найти еще кого-нибудь подсобить. Вы ведь сами сказали, никто не хочет работать в гончарне, а и найдем кого, сколько времени потеряем, пока научим азам, а результаты все равно будут плачевные. Верно, подтвердил Сиприано Алгор, неожиданно впав в рассеянность. Он вспомнил, что Изаура Эштудиоза, или Изаура Мадруга, как все чаще в последнее время он называл ее про себя, вроде бы ищет работу, а не найдет – уедет отсюда, однако воспоминание это не взволновало его, ибо он не мог и не желал представить себе, как эта Мадруга работает в гончарне, возится с глиной, и единственный проблеск ее знакомства с ремеслом – то, как она прижимает кувшин к груди, но чем это поможет, когда придется поделки не на руках носить, а этими самыми руками мастерить. Баюкать-то любая сможет, подумал он, хоть тотчас понял, что подумал неправду. Марта сказала: Зато мы можем найти кого по хозяйству помочь, чтобы я могла не отвлекаться. У нас денег нет на прислугу или на домашнюю работницу, называй как хочешь, оборвал ее Сиприано Алгор. Нужен человек, который ищет себе занятие на какое-то время и не гонится за деньгами, не сдавалась Марта. Отец нетерпеливо сорвал одеяло с плеч, словно его душило: Если ты имеешь в виду то, о чем я думаю, давай лучше прекратим этот разговор. Осталось только узнать, подумали вы о том, что я имею в виду, сейчас или же думали о том, когда иметь мне было еще нечего. Прошу тебя, не играй словами, у тебя это выходит, а у меня нет, не я тебе это умение передал. Кое-что нам не по наследству достается, а появляется само, но, во всяком случае, то, что вы назвали игрой слов, – это просто-напросто способ четче выявить их. Эти, по крайней мере, можешь снова запорошить, потому что они мне неинтересны. Марта подняла одеяло и снова набросила его отцу на плечи: Так и сделаю, и если когда-нибудь кто-нибудь снова предъявит их, то уж, во всяком случае, не я, это могу твердо обещать. Сиприано Алгор выпутался из-под одеяла: Мне не холодно – и пошел подбросить хвороста в костер. Марта растроганно следила, как тщательно и аккуратно раскладывает он поленца поверх тлеющих углей, действуя с педантичной основательностью, присущей тому, кто, отгоняя тревожные мысли, уделяет все свое внимание чему-нибудь незначащему. Не надо было заговаривать с ним об этом, сказала Марта себе, особенно сейчас, когда он согласился переехать с нами в Центр, и потом, если бы у них с Изаурой сладилось и они решили бы жить вместе, возникла бы задача сложнейшая или вовсе решения не имеющая, потому что одно дело – переехать в Центр с зятем и дочерью, а другое – перевезти туда жену, и таким образом вместо одной семьи получаются две, уверена, что начальство бы не пошло на такое, Марсал говорил мне, что квартирки там маленькие, и пришлось бы им тут оставаться, а чем тогда, спрашивается, жить, и потом, они ведь друг друга едва знают, сколько же времени уйдет на притирку, ох, я не словами играю, а чувствами других людей, чувствами родного отца, какое право я имею, какое право имеешь ты, Марта, попробуй поставить себя на его место, а-а, не можешь, разумеется, а раз не можешь, замолчи, кто-то сказал, что каждый человек – остров, это не так, каждый человек – это безмолвие, безмолвие, у каждого – свое, каждый – с тем, которое и есть он. Сиприано Алгор вернулся на скамью, сам натянул на плечи одеяло, хотя одежда его еще хранила жар костра, и Марта подошла ближе и сказала: Отец, отец. Что. Ничего, я так просто. Давно перевалило за час ночи, когда яма наконец заполнилась. Ну, больше нам тут делать нечего, сказал Сиприано Алгор, завтра утром, когда остынет, вытащим фигурки, посмотрим, что вышло. Пес Найдён сопроводил их до порога дома. Потом вернулся к костру и улегся возле. Под тончайшей пленкой пепла, испуская слабый свет, еще подрагивали и трепетали головни. И лишь когда они погасли окончательно, Найдён закрыл глаза, чтобы уснуть.



Сиприано Алгору приснилось, что он сидит в своей новой печи. И счастлив тем, что сумел убедить дочку с зятем – неожиданный подъем активности его гончарни требует радикальных преобразований в производственном процессе и скорейшей модернизации средств и систем производства, каковую следует начать с немедленной замены старой печи, являющей собой архаический пережиток кустарного промысла, недостойный даже превращения в музейный экспонат под открытым небом. Отрешимся от ностальгии, которая только вредит и замедляет ход прогресса, говорил во сне Сиприано Алгор с необычным для себя пылом, он неостановим, и наша задача – сопровождать его, и горе тому, кто, устрашась грядущего беспокойства, останется на обочине оплакивать прошлое, которое все равно было ничем не лучше настоящего. Фраза вышла такой складной, законченной и чеканной, что дочери и зятю нечем было крыть. Во всяком случае, следует признать, что технологические различия между старой печью и печью новой были, прямо скажем, не кардинального свойства, и то, что было в одной устаревшим, сделалось в другой современным, а единственная модернизация, которая бросалась в глаза, касалась только размеров и мощности, в два раза превосходившей прежнюю, а также – что, впрочем, было не столь заметно – соотношения длины, ширины и высоты внутреннего пространства, соотношения, ставшего иным и даже довольно далеким от нормы. Поскольку дело происходит во сне, удивляться тут нечему. Удивляться – хотя каких только вольностей и преувеличений не дозволяет логика сновидения – следует лишь тому, что внутри присутствует и каменная скамья, точно такая же, какая снаружи служит для размышлений, она почему-то придвинута почти вплотную к задней стенке печи, гончар видел ее тыльную часть, со стороны спинки. Должно быть, втащили ее сюда каменщики, чтобы было куда присесть за обедом, а обратно унести позабыли, подумал Сиприано Алгор, но тотчас усомнился в этом, ибо достоверно известно и стало бесспорным историческим фактом, что каменщики любят обедать на свежем воздухе, даже если работают в пустыне, и что ж тогда говорить об этом райском уголке в сельской местности, где под шелковицей стоят полки, на которых сушат посуду, и так славно веет полуденный ветерок. Ступай, откуда пришла, составь компанию той, которая снаружи, сказал Сиприано Алгор, да только как тебя убрать отсюда, вот вопрос, на руках не потащишь, больно уж ты грузна, а если волоком – ты мне загубишь настил, не возьму в толк, зачем надо было сюда вносить да еще ставить так, что сидящий чуть не упирается носом в стенку. В доказательство своей правоты Сиприано Алгор проскользнул меж стенкой печи и оконечностью скамьи и уселся. И вынужден был признать, что уж его-то носу не грозит облупиться от близкого соседства с раскаленными кирпичами, да и колени, как их ни вытягивай, тоже будут избавлены от обжигающего прикосновения. Вот рука – дело другое, рукой можно свободно упереться в стену. И в тот миг, когда пальцы Сиприано Алгора готовы уже были это сделать, снаружи прозвучал голос: Не надо, не разжигай печь. Голос принадлежал Марсалу, равно как и тень, которая через мгновенье скользнула по задней стенке и тотчас исчезла. Сиприано Алгор расценил такой тон и обращение как беспардонно хамские: Что он себе позволяет, подумал он. И хотел было уж обернуться и спросить, с какой бы это радости ему не разжигать печь и с какой стати зять ему тыкает, но не сумел повернуть голову, ибо в снах чего только не бывает, порой мы хотим убежать, а ноги не слушаются, чаще всего ноги, а в данном случае отказалась повиноваться шея. Тени уже нет, ее не спросишь, даже если выдвинуть вздорное и безумное предположение, будто у теней есть язык, чтобы отвечать на вопросы, однако отзвук произнесенных ею слов еще слышится в пространстве меж куполом и настилом, меж одной стеной и другой. И прежде чем звуковые колебания замрут окончательно и обретет былую плотность рассеянная ими тишина, Сиприано Алгор желает постичь таинственные причины запрета и уяснить, почему не стоит разжигать печь, если, конечно, зять произнес именно эти слова, потому что сейчас гончару кажется, будто слова были другие и еще более загадочные: Не надо собой жертвовать, словно Марсал решил, что тесть, которому он, как выясняется, вовсе и не тыкал, решил, прежде чем доверить огню плоды рук своих, испытать его мощь на себе. Да он спятил, пробормотал гончар, человек в здравом уме не удумает такого, а если я вошел в печь, то лишь потому, и тут осекся, потому что сам не знал, за каким бесом оказался здесь, дело известное, сколько раз случалось нам просыпаться, не понимая, зачем мы делаем или делали то или это, а меж тем во сне и сон видя, прекрасно все понимали. Сиприано Алгор подумал, что самое правильное – просто-напросто слезть с этой скамьи да пойти спросить зятя, что он имел в виду, но все тело налилось свинцовой тяжестью, а может быть, даже еще и похуже, потому что нет такого свинца, который нельзя было бы превозмочь, гончара же словно прикрутили к спинке скамьи, прикрутили не веревками и не цепями, но – накрепко. Он снова попробовал повернуть голову и снова не преуспел в этом: Сижу как каменная статуя на каменной скамье и гляжу на каменную стену, подумал гончар, хоть и знал, что это не совсем так, потому что, по крайней мере, стена, если верить своим, поднаторелым в минералогии глазам, сложена не из камня, а из огнеупорного кирпича. В этот миг на стене вновь возникла тень Марсала: Я принес вам долгожданную добрую весть, произнес его голос, меня повысили наконец, перевели во внутреннюю охрану с проживанием на территории Центра, так что можно больше не корячиться здесь, мы объясним, что закрываем гончарню, и в Центре поймут, что рано или поздно это должно было случиться, а потому выходите отсюда, грузовик, который вывезет все наши пожитки, уже у дверей, жаль, конечно, что впустую потратились на новую печь. Сиприано Алгор только открыл рот, чтобы ответить, как тень исчезла, а хотел он сказать, что разница между словами ремесленника и божьей заповедью состоит в том, что вторую непременно надо записать, отчего, впрочем, всем известные результаты не становятся менее прискорбны, а потом, если уж так свербит от нетерпения, так и ехал бы себе, и грубость последнего высказывания противоречила бы торжественной декларации, произнесенной всего лишь несколько дней назад, когда он пообещал дочери и зятю переехать с ними в Центр в том случае, если отъезд обоих сделает работу гончарни невозможной. Покуда Сиприано Алгор корит себя за обещание, которое честь никогда не позволит ему выполнить, тень на стене появляется снова. В слабом свете, проникающем снаружи через узкую дверцу печи, одну тень ничего не стоит спутать с другой, однако гончар сразу почувствовал различие, ибо и тень эта, и прозвучавший голос ее гуще, чем у зятя: Сеньор Алгор, я пришел сообщить о расторжении контракта на поставку глиняных кукол, сказал начальник департамента закупок, не знаю и знать не хочу, зачем вы сюда залезли, может быть, намеревались принять вид романтического героя в надежде, что стена раскроет вам тайны бытия, мне-то это представляется сущим вздором, но если ваше намерение пойдет дальше и вы соберетесь устроить самосожжение, имейте в виду, что Центр не будет нести никакой ответственности за вашу гибель, вот только еще нам не хватало, чтобы нас обвинили в доведении до самоубийства лиц некомпетентных и разорившихся из-за неспособности постичь законы рыночной экономики. Сиприано Алгор не повернул голову к двери, хоть и уверен был, что теперь сумеет это сделать, ибо знал, что сон кончился и ничто не помешает ему подняться со скамьи, как только захочется, и лишь одно сомнение мучит его сейчас, глупое сомнение, надо признаться, нелепое сомнение, но вполне объяснимое, если принять в расчет, в каком душевном смятении и умственном беспорядке пребывает он после сна, где привиделось ему, что теперь придется переехать на жительство в этот самый-рассамый Центр, только что отвергший его продукцию, и сомнение – видите, мы не сбились с мысли и не забыли, о чем вели речь, – касается каменной скамьи. Сиприано Алгор спрашивает себя – перетащит ли он ее, скамью эту, к себе в кровать или же проснется на другой, на той, мокрой от росы, каменной скамье, которая служит ему местом размышлений, ну, такое уж свойство у снов человеческих, порой превращающих реальные предметы в видения, а порой заставляющих бред играть в прятки с действительностью, и не потому ли мы так часто признаемся, что не знаем, куда идем, ибо сон тянет в одну сторону, реальность толкает в другую, и, если уж начистоту, идеальная прямая бывает только в геометрии, да и там это всего лишь абстракция. Сиприано Алгор открыл глаза. Я в постели лежу, подумал он с облегчением и в тот же миг понял, что память о сне убегает от него и удержать удается лишь разрозненные обрывки, и непонятно, радоваться ли такой малости или опечалиться от избытка – все это, впрочем, часто случается после пробуждения. Еще ночь на дворе, но уже скоро, предвещая рассвет, изменится цвет неба. Сиприано Алгор больше не заснул. Он лежал и думал о многом – о том, что работа его окончательно лишилась всякого смысла, а само существование его утеряло достаточное и мало-мальски приемлемое оправдание: Я для них – помеха, пробормотал он, и в этот миг фрагмент недавнего сна возник в памяти так отчетливо, будто его вырезали и приклеили на стену, и ясно прозвучали давешние слова начальника департамента закупок: Если же вы, любезнейший, намерены устроить самосожжение, то на здоровье, но хочу предупредить, что Центр не пойдет на такие – да и ни на какие – экстравагантные выходки, а потому не рассчитывайте, что мы пришлем своих представителей и венок на похороны своему бывшему поставщику. Сиприано Алгор временами опять проваливался в сон, и, кстати, учтите, дабы не указывать нам на мнимое противоречие, что временами проваливаться в сон – совсем не то же самое, что засыпать, гончар просто и всего лишь увидел уже однажды виденный сон, а реплики начальника тогда и теперь не вполне совпадают лишь потому, что не только в яви произносимые нами слова зависят от сиюминутного настроения. Но благодаря этому неприятному и неуместному упоминанию о возможном самосожжении мысли гончара обратились к фигуркам, поставленным для обжига в яму, а от них путями и тропками, недоступными нашему разумению и более-менее точному описанию, внезапно устремились к вопросу о преимуществах фигурок полых перед фигурками сплошными, поскольку изготовление последних требует бóльших затрат времени и материала. Это часто встречающееся свойство, присущее очевидности, – не проявляться, пока не попросят умильно и настоятельно, – должно стать предметом глубокого изучения специалистами, которые, без сомнения, сыщутся тут, по разным, хотя и не противоположным, сферам видимого и незримого, и проверят, существуют ли в самой сокровенной глубине предстающего глазам нашим – а у нас есть веские основания предполагать, что существуют, – какие-то физические или химические явления, имеющие извращенную тенденцию к отрицанию, к затуханию, к угрожающему скольжению к нулевой отметке, во исполнение навязчивой мечты о пустоте. Как бы то ни было, Сиприано Алгор доволен собой. Еще несколько минут назад он считал себя обузой для дочери и зятя, помехой и препоной, рухлядью, одним словом, – одним словом, которым принято классифицировать все, что, предположительно, ни на что больше не годно, а вот смотрите-ка, сумел породить идею, чья доброкачественность заранее доказана тем, что другие люди часто пользовались ею раньше. Идее не обязательно быть оригинальной, довольно, чтобы она была всего лишь осуществима. Сиприано Алгору хотелось бы еще понежиться в уюте постели, насладиться утренним сном, самым целебным из всех снов, вероятно, в силу наших смутных о нем представлений, – однако обуявшее его нетерпение поскорее воплотить нежданную идею, а также и мысль о том, что статуэтки под пеплом еще, наверно, хранят тепло, а также – отчего бы не признаться и в этом – воспоминание о том, что, раз проснувшись, ему уже однажды не удалось заснуть снова, короче, все это, вместе взятое, заставило его откинуть простыни и соскользнуть на пол проворным и свежим, как в молодые годы. Бесшумно оделся и с башмаками в руках осторожно вышел на кухню. Он не хотел будить дочь, однако она то ли сама проснулась, то ли уже не спала, склеивая обрывки своих собственных снов, или чутко вслушивалась, как слепая жизнь колдует, мастерит что-то у нее в матке. В тишине дома отчетливо и звонко прозвучал ее голос: Отец, куда в такую рань собрались. Не спится, пойду гляну, как там обжиг, а ты лежи-лежи, не вставай. Ладно, только и сказала Марта, ибо, хорошо зная отца, без труда сообразила, что он хочет в одиночку провести важную операцию, разгрести пепел и извлечь статуэтки из ямы, подобно тому, как, замирая от страха и восторга, в ночной тишине ощупью пробирается по темному коридору ребенок, чтобы узнать, какие желанные подарки положили ему в башмачок. Сиприано Алгор обулся, отворил кухонную дверь и вышел. Плотная крона шелковицы стойко удерживала ночь, не отпускала ее от себя так рано, желая, чтобы первые рассветные сумерки настали только через полчаса. Гончар взглянул на конуру, обвел глазами двор, удивляясь, что нигде не видно пса. Тихо свистнул, но Найдён не появился. Смутное недоумение сменилось откровенным беспокойством и облеклось в слова: Не верю, что он мог убежать, не верю, пробормотал себе под нос Сиприано Алгор. Звать пса по имени он не хотел, чтобы не всполошить дочь. Где-то здесь он, где-то поблизости бродит, вынюхивая какого-нибудь ночного зверька, успокаивал он сам себя, однако по дороге к печи думал больше о собаке, чем о фигурках. И был уже в нескольких шагах от ямы, когда увидел Найдёна под каменной скамьей. Ты меня напугал, дуралей, чего не идешь, когда зовут, попенял он ему, однако пес не отозвался, потому что был занят потягиванием и укладыванием мышц по местам – сперва далеко выставил вперед передние лапы, опустив голову и выгнув хребет, потом исполнил то, что, по его разумению, было обязательным упражнением на растяжку, а именно – так далеко отставил всю заднюю часть, словно хотел вовсе отделить ее от остального туловища. Всякий скажет нам, что животные давным-давно утратили дар речи, однако никто не доказал пока еще, будто они тайком не продолжают мыслить. Взять хотя бы вот этого пса Найдёна, и даже в слабом свете зари, мало-помалу спускающемся с небес, сможете понять по морде его, что он думает, ни больше ни меньше: На всякий чих не наздравствуешься, желая сказать тем самым, что Сиприано Алгору, прожившему жизнь долгую, хоть и не вполне разнообразную, не надобно объяснять суть собачьих обязанностей, ибо хорошо известно, что сторожа-караульные, принадлежащие к роду человеческому, сторожат-караулят на совесть лишь по получении приказа соответствующего и однозначного, тогда как собаки вообще, а эта – в особенности не ждут, пока им скажут: Присматривай за костром, и мы можем быть совершенно уверены, что, покуда угли не потухнут, собака глаз с них не сведет. Впрочем, как бы то ни было, отметим, к чести человеческого разума, что пресловутая медлительность соображения не всегда препятствует верным выводам, каковые только что появились в голове Сиприано Алгора, где наконец-то случилось озарение, благодаря чему он смог прочесть и тотчас же вслух произнести слова справедливой и вполне заслуженной признательности: Покуда я нежился в тепле простынь, ты нес караул здесь, и неважно, что твоя бдительность ничем не помогла обжигу, значение имеет лишь душевное движение. Когда гончар завершил свое похвальное слово, пес Найдён отбежал в сторонку, задрал лапу и облегчился, потом вернулся, виляя хвостом, и улегся невдалеке от ямы, всем видом своим изъявляя готовность участвовать в операции по извлечению кукол из-под золы. В эту минуту вспыхнул свет в кухонном окне – Марта встала. Гончар повернул голову, не вполне отчетливо представляя себе, чего хочет – оставаться ли в одиночестве, или же чтобы дочка составила ему компанию, но уже минуту спустя принял решение, поняв, что Марта намерена отдать главную роль ему. Подобно тому как световой свод оттеснял темный купол ночи, граница утра медленно и неуклонно сдвигалась к западу. Внезапный порыв стелющегося по земле ветерка устроил маленький вихрь на поверхности ямы. Сиприано Алгор стал на колени, отодвинул в сторону железные полосы и той же самой лопаткой, которой выкопана была яма, начал отгребать золу, перемешанную с маленькими кусочками несгоревшего угля. Почти невесомые белые частицы прилипали к пальцам, а иные, самые легкие, от его дыхания взлетали, попадали в ноздри и заставляли его фыркать – примерно так, как это порой делал Найдён. Чем ближе ко дну ямы оказывалась лопата, тем теплее становилась зола, она не обжигала, а была теплой, как человеческая кожа, и такой же податливо-мягкой. Сиприано Алгор отложил лопатку и погрузил в золу обе руки. Ощутил легкую шероховатость, которую никогда ни с чем не спутаешь. Потом, так, словно принимал роды, сжал между большими, указательными и средними пальцами еще скрытую головку куклы и потянул на себя. Оказалось, что это сестра милосердия. Он стряхнул золу, дунул в лицо, как будто вдыхал в нее жизнь, передавал глоток воздуха из собственных легких, биение собственного сердца. Потом одну за другой извлек со дна и положил рядом с сестрой и остальных – более или менее очищенных от золы, но еще не получивших животворящее благодетельное дуновение. Некому было спросить гончара, чем объясняется столь различный подход и уж не половыми ли различиями, как кажется на первый взгляд, если, конечно, не брать в расчет, что фигурка сестры первой подверглась воздействию демиурга просто-напросто потому, что и со дна ямы ее извлекли первой, и от начала времен, с тех пор, как мир стал миром, творцам надоедает творить, едва лишь творение перестает быть новинкой. Но если припомнить сложные проблемы моделирования, которые Сиприано Алгор решал, формируя или, вернее, формуя грудь сестры, не слишком рискованно будет предположить, что решающая причина дуновения при всей своей неясности и сомнительности все-таки кроется в отчаянном стремлении проникнуть туда, где препоны ставит сама фактура обожженной глины. А впрочем, кто его знает. Сиприано Алгор снова забросал яму землей, принадлежащей ей по естественному праву, притоптал ее хорошенько, чтобы ни горсточки не осталось снаружи, и, взяв в каждую руку по три куклы, направился к дому. Задрав к нему любопытную морду, рядом прыгал Найдён. Тень шелковицы рассталась с ночью, все небо уже налилось первой утренней голубизной, и скоро уже солнце появится на том горизонте, до которого отсюда не досягнешь.

Ну, как вышло, встретила его Марта. Да вроде бы неплохо, только надо отчистить от золы, а то налипла. Марта налила воды в глиняную плошку: Кладите их сюда. Случайно ли это вышло или просто совпало, но, как первой вышла из золы, так и в воду окунулась первой сестра милосердия, которой в будущем если и придется сетовать на что-либо, но уж никак не на недостаток внимания. Ну, как получилось, осведомилась Марта, чуждая недавним гендерным дискуссиям. Хорошо, кратко ответил гончар. А получилось и в самом деле хорошо, обжиг вышел равномерный, красивого красного цвета, без изъяна, без малейшей трещинки, и прочие статуэтки тоже удались на славу, если не считать бородатого ассирийца, у которого по вине обугливания, вызванного нежелательным притоком воздуха, на спине оказалось черное пятно, по счастью небольшое. Это пустяки, сказала Марта, не переживайте из-за такой малости, а теперь извольте присесть и отдохнуть, а я пока приготовлю завтрак, потому что поднялись вы бог знает когда. Проснулся на рассвете и больше уж не смог заснуть. Куклы могли бы и подождать. Куклы могли, а я нет. По старинному присловью, рой забот уснуть не дает. А если и даст, он же и приснится. Вы потому и встали в такую рань. Иные сны лучше не досматривать. Такое и приснилось сегодня ночью. Такое. Расскажете. Не стоит. В нашем доме что одного заботит, то и другого касается. Только не сны. А если в них заботы. С тобой не поспоришь. Если так, времени не теряйте, а рассказывайте. Приснилось, что Марсала повысили, а заказ похерили. Первое – вероятней. Я тоже так считаю, однако заботы – вроде черешен, одна другую тянет, глядишь – и полна корзина, ну а насчет повышения Марсала – так это дело решенное, вот-вот произойдет. Это так. Сон был вещий и предупреждал, что работать надо поживее. Сны ни о чем никого не предупреждают. Никого, кроме тех, кто слышит их предупреждение. Мой дорогой отец с утра пораньше любит изречения. У каждого возраста – свои недостатки, а этот у меня в последнее время усилился. Ну и ладно, мне нравится, я черпаю из них много полезного. Даже если это просто игра слов, как сейчас. Я думаю, слова и рождаются, чтобы играть друг с другом, да они и не умеют ничего другого, и – в отличие от пустословия – сами пустыми не бывают. Затейливо сказано. Наследственная болезнь. Марта поставила на стол завтрак – кофе, молоко, омлет, поджаренный хлеб, масло, фрукты. И села напротив отца, глядя, как он ест. А ты, спросил тот. Не хочется. Это совсем нехорошо в твоем положении. Я слышала, многие беременные испытывают отвращение к еде. Но ты должна хорошо питаться, есть за двоих, прости опять же за игру слов. Или за троих, если ношу близнецов. Я серьезно говорю. Не беспокойся, меня ждут тошноты и бог знает какие еще неприятности. Наступила пауза. Пес свернулся под столом калачиком, делая вид, что вкусные запахи его не интересуют, но это было лишь кроткое примирение с тем обстоятельством, что его покормят только через несколько часов. Сейчас прямо работать пойдете, спросила Марта. Поем вот и пойду, ответил Сиприано Алгор. Снова повисло молчание. Отец, сказала потом Марта, а предположим, что сегодня позвонит Марсал и сообщит, что его повысили. У тебя есть какие-нибудь основания думать, что это произойдет. Нет, никаких, говорю же, предположение. Хорошо, давай представим тогда, что сейчас зазвонит телефон, ты встанешь, снимешь трубку и услышишь, как Марсал говорит, что его перевели во внутреннюю охрану. И как же вы поступите в этом случае. Вот доем сейчас, отнесу кукол в гончарню и начну делать формы. Как ни в чем не бывало. Как ни в чем не бывало. Я-то думала, вы примете решение помудрее, вам самому-то не кажется, что последовательней будет прекратить работу, перевернуть страницу. Возлюбленная дочь моя, весьма вероятно, молодые почитают своим долгом быть непоследовательными и безрассудными, однако для стариков это святое право, которое они уважают безоговорочно. Возьму на заметку в части, меня касающейся. Даже если вам с Марсалом придется переехать в Центр раньше, чем я окончу работу, все равно – останусь и выполню заказ, а уж потом, как обещал, переберусь к вам. Это безумие. Безумие, непоследовательность, безрассудство – хорошего же ты мнения обо мне. Безумие – затевать такую работу в одиночку, и подумайте, каково мне будет. А ты подумай, каково будет мне бросить работу на середине, пойми же ты, мне больше не за что цепляться в этой жизни. За меня уцепитесь, потом за своего внука. Ты уж прости, но этого не хватит. Будет хватать, когда окажетесь рядом. Может быть, но сейчас я должен доделать свою последнюю работу. С этими словами Сиприано Алгор встал из-за стола. Аппетит пропал, спросила дочь, видя, сколько осталось на тарелке. Трудно глотать, глотка будто сжата. Это нервы. Не иначе. Пес тоже поднялся, приготовясь идти вслед за хозяином. Ох, я и забыл тебе сказать, что Найдён всю ночь провел под скамейкой, караулил костер. Кажется, и у собак можно кое-чему научиться. Да, и в первую очередь – не обсуждать то, что подлежит исполнению, да, простой инстинкт имеет кое-какие преимущества. Хотите сказать, что это инстинкт велит вам окончить работу, что мы, люди, ведем себя так, будто руководствуемся инстинктом, спросила Марта. Хочу сказать, что от разума можно ожидать только одного совета. Какого же. Не быть дураком, мир не кончится, если я не докончу кукол. В самом деле, что значат для мира сколько-то глиняных фигурок и не все ли ему равно, больше их будет или меньше. Думаю, что ты не была бы так безразлична, если бы речь шла о девятых или пятых симфониях, но, к несчастью, твой отец обделен музыкальным даром. Меня огорчает, если вы и вправду решили, что мне все равно. Да нет, конечно, прости, пожалуйста. Сиприано Алгор уже был в дверях, но на пороге задержался: Во всяком случае, надо признать, что и разум способен порождать полезные идеи, сегодня ночью, проснувшись, я подумал, можно будет сэкономить много времени и сколько-то материала, если сделаем фигурки полыми, они и сохнут, и обжигаются скорее. Слава разуму, значит. Ну, не знаю, не знаю, птицы ведь тоже мастерят свои гнезда полыми, однако же не хвастаются.



С того дня Сиприано Алгор отрывался от работы в гончарне, только чтобы поесть и поспать. По неопытности он нарушил соотношение гипса и воды при изготовлении форм, ухудшил дело, ошибившись с количеством глины, воды и дефлокулянта, необходимых для создания шликера, слишком рьяно принялся заливать получившуюся смесь, отчего внутри формы появились пузырьки воздуха. И три первых дня потрачены были на то, чтобы переделывать сделанное, отчаиваться из-за ошибок, проклинать свою косорукость, трепетать от радости, когда удавалось с честью выйти из трудного положения. Марта предлагала свою помощь, но Сиприано Алгор попросил оставить его в покое, то есть употребил формулу, плохо соотносящуюся с реальностью, ибо какой там покой в старой мастерской, где гипс застывает слишком рано, а вода встречается с ним слишком поздно, где масса получилась недостаточно сухой, а жидкая смесь – не в меру густой и потому отказывается процеживаться через сито, и куда точнее было бы сказать: Оставь меня в моем беспокойстве. Когда пришло утро четвертого дня, проказливые и зловредные бесенята, воплотившиеся в разные материалы, будто опомнились, устыдились своего жестокого издевательства над неожиданным новичком в незнакомом искусстве, и Сиприано Алгор начал ощущать гладкость там, где раньше была шероховатость, покорность, наполнявшую его благодарностью, и тайны вдруг открылись. На скамейке лежало руководство – влажное, все в следах от пальцев, – и он обращался к нему за советом каждые пять минут, порой не понимая, о чем идет речь, порой под действием внезапного озарения постигая разом целую страницу, и не будет преувеличением заявить здесь, что Сиприано Алгора мотало от самого душераздирающего уныния к самому блаженному ликованию. Он поднимался с зарей, что-то наскоро проглатывал и уходил в гончарню до обеда, потом работал весь день до вечера и вечером тоже, сделав краткий перерыв на ужин – столь скромный, что он ничего не оставался должен прочим приемам пищи. Дочь негодовала: Свáлитесь, сляжете вы у меня, нельзя при такой работе святым духом питаться. Отлично себя чувствую, отвечал отец, как никогда в жизни не чувствовал. Это было и так, и не так. Ночью, когда он наконец укладывался, предварительно смыв с себя трудовой пот и рабочую грязь, он слышал, как буквально скрипят все сочленения, как болит все тело. Не тот ты стал, что прежде, говорил он себе, но где-то глубоко в душе другой, однако тоже его голос противоречил: Никогда прежде ты не мог столько, Сиприано, никогда. Спал он так, как, наверно, спят камни, без снов, ни разу не шевельнувшись и, кажется, даже не дыша, скинув на мир неимоверную кладь своей безмерной усталости. Иногда, с беспокойством матери, по наитию предчувствуя грядущие заботы, Марта поднималась среди ночи и шла проведать его. Бесшумно входила в спальню, тихонько приближалась к кровати, наклонялась и прислушивалась, потом тем же порядком удалялась. Ее отец, этот рослый, седой, морщинистый человек, казался ей ребенком, и мало знает о жизни тот, кто отказывается понимать, что нити, связывающие людей вообще, а родственников – в частности, а близких – в особенности, сложнее, чем кажется на первый взгляд, и когда мы произносим «родители», когда произносим «дети», то думаем, что прекрасно сознаем, что говорим, и не спрашиваем себя о глубинных причинах существующей между ними любви, или безразличия, или неприязни. Марта выходит из спальни и думает: Спит, и это слово словно бы всего лишь констатирует факт, но четыре его звука в одном слоге способны передать всю любовь, что в этот миг переполняет сердце человеческое. Для сведения простодушных следует отметить, что в вопросах чувств по мере возрастания красноречивости снижается доля искренности.

На четвертый день как раз выпало забирать Марсала из Центра на выходные, которые могли бы называться еженедельными, если бы не случались раз в декаду. Марта предложила отцу съездить самой, чтобы не прерывать его трудов, но Сиприано Алгор высказался в том смысле, что, мол, и думать об этом забудь: Грабежи на дорогах прекратились, но все равно – дело опасное. Если для меня опасное, то и для вас тоже. Я, во-первых, мужчина, к твоему сведению, а во-вторых, не вынашиваю ребенка. Обе причины уважительные, спору нет. Есть и третья, самая веская. Какая же. Все равно не смог бы работать, пока ты не вернешься, так что работа не в счет, а потом – дорога проветрит мне голову, это мне нужно сейчас, а то могу думать только о формах да отливках. Мне тоже надо проветриться, и потому поедем за Марсалом вместе, а замок охранять оставим Найдёна. Ну, если хочешь. Да нет, что вы, я шучу, за Марсалом всегда отправляетесь вы, я всегда остаюсь дома, стало быть, да здравствует привычный ход вещей. Нет, серьезно – поедем. Нет, серьезно – поезжайте один. Они улыбнулись друг другу и отложили дискуссию по главному вопросу – то есть о субъективных и объективных причинах привычки. После обеда Сиприано Алгор, в чем был, чтобы не терять времени, сел за руль. Уже выезжая из деревни, спохватился, что не повернул голову в сторону дома Изауры Эштудиозы, а когда мы говорим «повернул голову», следует понимать, что в одну сторону в той же степени, что и в другую, потому что раньше Сиприано Алгор иногда взглядывал туда, где надеялся увидеть, а иногда – туда, где был уверен, что нет. Подумал было – не спросить ли себя, как истолковать такое обескураживающее безразличие, но камень, попавшийся на середине полосы, отвлек его, и случай был упущен. Путь в город прошел без осложнений, хотя гончар и задержался, потому что полиция перегородила шоссе и выборочно проверяла документы, словно наугад выхватывая из потока то эту машину, то ту. Ожидая своей очереди на проезд, Сиприано Алгор успел заметить, что линия трущоб как будто придвинулась к шоссе. Наверно, когда-нибудь их отодвинут подальше, подумал он.

Марсал ждал его. Извини за опоздание, сказал тесть, задержала полиция на трассе, мне бы пораньше выехать. Как там Марта, спросил зять, я вчера не смог позвонить. Да вроде бы ничего, но ты в любом случае поговори с ней, она ест мало и неохотно, ссылается на то, что, мол, у беременных это обычное дело, может, и так, я в этих делах не разбираюсь, но все же на твоем месте озаботился бы. Не тревожьтесь, непременно поговорю, это, наверно, и впрямь бывает на ранних сроках. Ничего мы с тобой об этих делах не знаем, плутаем в потемках, как ребенок потерявшийся, надо ее к доктору сводить. Марсал не ответил. Тесть замолчал. Вероятней всего, оба думали об одном и том же, а именно – о том, что в клинике Центра уход за Мартой был бы как нигде больше, так, по крайней мере, утверждает молва, а, кстати, она, как жена сотрудника охраны, пусть и не внутренней, имеет право на медицинское обслуживание там. Минуту спустя Сиприано Алгор сказал: Как захочешь, я привезу Марту. Они уже выбрались из города, и теперь можно было прибавить ходу. Марсал спросил: Ну, как работа подвигается. Да мы еще в самом начале, фигурки слепили и в печи обожгли, сейчас с формами вожусь. А что так. Мы ошибаемся, полагая, что глина – она глина и есть, что если научился одному – сделаешь и другое, а потом понимаешь, что все не так, что всему надо учиться с самых азов. Он помолчал и прибавил: Но мне нравится, это – вроде как попытаться родиться еще раз, уж прости за преувеличение. Завтра я вам подсоблю, сказал Марсал, умею-то я чуть меньше, чем ничего, но чем-нибудь пригожусь. Нет, побудь с женой, сходи с ней погулять по округе. Да нет, не выйдет, завтра надо идти на обед к моим родителям, они еще не знают, что Марта беременна, но вот-вот заметят, и сами понимаете, что они мне скажут. И, надо признать, будут в своем праве, сказал Сиприано Алгор. Они помолчали. Погода хорошая, заметил Марсал. Хорошо бы, чтоб продержалась еще недели две-три, чем суше будут фигурки перед обжигом, тем лучше. Снова повисло молчание, и на этот раз – продолжительное. Полиция уже убрала шлагбаум, дорога была свободна. Дважды Сиприано Алгор собирался что-то сказать и на третий раз решился наконец: Что слышно о твоем повышении. Пока ничего, ответил Марсал. Передумали. Да нет, просто оформление долгое, в Центре бюрократия такая же, как везде. И наряды полиции проверяют водительские права, страховки, сертификаты, справки там разные о состоянии здоровья. Ну, вроде того. Похоже, иначе мы жить не умеем. Похоже, иначе жить и нельзя. Больше похоже на то, что уже слишком поздно пробовать иначе. На этом месте беседа прервалась, пока не въехали в деревню. Марсал попросил остановиться у родительского дома: Надо предупредить, что завтра придем обедать. Ждать пришлось недолго, но когда Марсал вернулся в машину, лицо у него было явно недовольное. Ну, что на этот раз не так, спросил гончар. Да с родителями все не так у меня, и не на этот раз, а как всегда. Не преувеличивай, паренек, розы без шипов не бывает, в семейной жизни – день на день не приходится, то ладно, а то и наперекосяк, и спасибо еще надо сказать, если все хоть более-менее или даже так себе. Дома застал только мать, отец еще не вернулся, объяснил я, что к чему, а разговор ну никак не клеится, и я тогда с таким, знаете, торжественным и радостным видом сообщил, что завтра выйдет им большой сюрприз. А они что. Сами можете догадаться, что ответила мне мать. Я не до такой степени догадлив. Она спросила, не в том ли сюрприз, что я заберу их к себе в Центр. А ты что. Что нет, не в том, и что, наверно, не надо откладывать мой сюрприз до завтра, сейчас скажу, знайте же, что Марта беременна, у нас будет ребенок. Обрадовалась, конечно. Еще бы, стала меня обнимать-целовать-поздравлять. Так чем же ты недоволен. Да они вечно сунут ложку дегтя, теперь вот втемяшилось им переехать в Центр. Ты ведь знаешь, я спокойно уступлю им свое место. И думать забудьте, это не обсуждается, и не потому, что тесть мне милее родителей, а потому, что они есть друг у друга, а вы останетесь один. Не я один в этом мире живу один. Для Марты вы в нем – один-единственный. Я даже не знаю, что тебе сказать на это. Есть такое, что значит лишь то, что значит, и объяснений не требует. Столкнувшись с таким непреложно-бесспорным проявлением мудрости, гончар снова не нашелся с ответом. Для внезапно поразившей его немоты имелось и еще одно основание, возникшее в связи с тем обстоятельством, что они как раз в эту самую минуту проезжали улицу, где стоял дом Изауры Мадруги, к каковому обстоятельству Сиприано Алгор в отличие от того, что было на пути туда, теперь, на пути обратно, не смог остаться вполне безучастен. Когда же добрались до гончарни, нежданную радость доставил Марсалу пес Найдён, встретивший его так, словно вместо форменной куртки и прочего обмундирования охранник был облачен в самые мирные, самые что ни на есть штатские одежды из своего гардероба. И таким целебным бальзамом пролился этот шумный и безудержный восторг на чувствительную душу Марсала, еще саднившую от нескладного разговора с родительницей, что он обнял пса, словно самое любимое существо. Впрочем, это сказано так, к слову, ибо нет нужды напоминать, что Марсал больше всех на свете любит свою жену, которая стоит сейчас рядом с нежной улыбкой на устах, ожидая, когда же и до нее дойдет черед объятий, но, подобно тому, как порой довольно бывает всего лишь почувствовать чью-то руку у себя на плече, чтобы чуть не прослезиться, так и бескорыстное ликование собаки способно даровать нам утешение во всех скорбях, разочарованиях и неприятностях мира сего. Поскольку Найдён немного знает о человеческих чувствах, чье существование – как в позитивном плане, так и в негативном – можно, в общем, считать доказанным, а Марсал еще хуже осведомлен о собачьих чувствах, относительно которых очень мало несомненного, но зато – мириады сомнений, кто-то же однажды должен будет взять на себя труд растолковать нам, по каким, черт возьми, мотивам, внятным с той и с другой стороны, эти двое, разных, между прочим, пород особи, держат друг друга в объятиях. Изготовление форм в гончарне было делом новым, и потому Сиприано Алгор не смог бы отказать себе в удовольствии показать зятю сделанное в последние дни, однако самолюбие, уже побудившее его не так давно отказаться от помощи дочери, страдало при мысли о том, что зять сможет углядеть какой-нибудь огрех, какой-нибудь просчет, словом, любой из неисчислимых признаков, красноречиво свидетельствующих, в какое умственное изнеможение ввергли его четыре стены этой мастерской. И хотя Марсал был слишком увлечен общением с Мартой, чтобы обращать внимание на глину, метасиликат натрия, гипс, опалубку и формы, гончар решил все же после ужина не работать, скоротать вечерок с дочерью и зятем, что в конце концов предоставило ему простор для довольно точных теоретических выкладок относительно предмета, в котором он разбирался лучше кого бы то ни было и мог судить, насколько сильно ошибся на практике и к каким именно катастрофическим последствиям это привело. Марсал предупредил Марту, что завтра они идут на обед к его родителям, но и полусловом даже не упомянул о нескладном разговоре с матерью, и умолчание навело тестя на мысль о том, что дело это – частное и семейное – подлежит обсуждению исключительно в интимной обстановке супружеской спальни и не может быть предметом очередного пережевывания в разговоре втроем, хотя вовсе не исключено, что Марсал с похвальным благоразумием всего лишь не хотел, чтобы в разговоре, по обыкновению, всплыла тяжелая тема переезда в Центр, тем более что на гончара где сядешь, там и слезешь.

Наутро, когда Сиприано Алгор уже давно работал, в мастерскую вошел зять. Доброе утро, сказал он, это здесь в практиканты набирают. С ним пришла и Марта, которая не вызвалась помогать, хоть и была уверена, что отец не отошлет ее прочь. Гончарня напоминала поле битвы, где один человек четыре дня сражался против себя самого и всего, что было вокруг. Тут у меня малость не прибрано, извиняющимся тоном сказал Сиприано Алгор, оно и понятно, раньше, когда мы делали посуду, была у нас норма и все шло по заданному распорядку, теперь не то. Вопрос времени, отозвалась Марта, со временем руки и вещи непременно привыкнут друг к другу, и первые не дадут вторым путаться. Я к ночи так выматываюсь, что руки опускаются при одной мысли о том, что надо еще справиться с этим хаосом. Да я бы с удовольствием тут все прибрала и расставила по местам, но вы же запретили сюда входить, сказала Марта. Ничего я не запрещаю, возразил отец. Ну, это самое слово не произносите, но смысл такой. Я просто не хочу, чтобы ты надрывалась, вот начнем расписывать кукол – тогда пожалуйста, работа сидячая, тяжелого поднимать не будешь. Увидим, не скажете ли, что запах краски может повредить ребенку. Пока что я вижу, что с этой женщиной разговаривать невозможно, сказал Сиприано Алгор зятю, словно отчаявшись и обращаясь к нему за содействием. Вам видней, вы ее дольше знаете, так что терпите, но насчет того, что тут надо все вымыть и расставить по местам, – это факт. Вот что мне в голову пришло, можно сказать, спросила Марта, можно, вы позволите, уважаемые господа. Господа позволяют, пробормотал гончар, а то, смотрю, сейчас лопнет голова эта самая, если из нее не выйдет то, что пришло. И что же это, осведомился Марсал. Раз все равно сегодня глина отдыхает, давайте приведем тут все в божеский вид, а если мой дорогой отец не хочет, чтобы я уставала, буду только распоряжаться. Сиприано Алгор и Марсал переглянулись, давая другу возможность высказаться, но, поскольку ни тот ни другой не решились взять слово первым, заговорили они хором и сказали: Ладно. И еще не пришло супругам время отправляться на обед, а прибранная гончарня со всем своим содержимым засияла чистотой, насколько это возможно для мастерской, где в качестве основного сырья используется грязь. Нет, в самом деле, если смешать глину и воду, или цемент и воду, или гипс и воду, можно как угодно изощрять воображение, чтобы придумать слово покрасивее, поизысканней, попоэтичней, но в конце концов рано или поздно все равно придешь к слову точному и верному, выражающему то, что и должно, и слово это будет – «грязь». И многие боги – причем из числа самых известных – для творений своих не использовали иного материала, хоть в наши дни еще большой вопрос, отдавать такое предпочтение грязи – это ей в плюс или в минус.

Марта сготовила отцу обед. Только разогреть, сказала она, уходя с Марсалом. Слабый звук мотора очень скоро стал еле слышен, а потом и вовсе стих, тишина заполнила дом и мастерскую, еще чуть больше часа гончару предстоит провести в одиночестве. Спало нервное возбуждение последнего времени, и вскоре желудок начал подавать недовольные сигналы. Гончар сначала накормил Найдёна, потом вошел в кухню, приподнял крышку и понюхал. Пахло вкусно и еще не остыло. Не было ни малейших резонов откладывать трапезу. И по завершении ее гончар уселся в кресло, где всегда отдыхал, и почувствовал умиротворение. Слишком даже хорошо известно, что душевное равновесие не вполне безразлично к довольству телесному, однако умиротворение, осенившее душу гончара в этот миг, подобие восторга, обуявшее его, объясняются не только тем, что плоть его насытилась. В строгом порядке выступая, способствовали этому блаженному состоянию также и то, что он, безусловно, освоил технику формовки, и надежда, что отныне проблем не будет, а если будут, то уже не из разряда нерешаемых, и то, как замечательно ладят Марта и Марсал, что, как говорится, просто бросается в глаза, и, наконец, последнее, но не маловажное – чистота и порядок в мастерской. Веки Сиприано Алгора медленно опустились, потом с усилием поднялись, опять закрылись и опять поднялись – с еще большим трудом, а на третий раз предпринятая попытка была полностью лишена внутренней убежденности. Сиприано Алгор обрел равновесие и – от полноты души и утробы соскользнул в сон. На дворе в тени шелковицы спит и Найдён. Могли бы проспать так до возвращения Марсала с Мартой, но пес неожиданно залаял. Залаял не в тревоге и не от испуга, а во исполнение своих обязанностей издал формальный, так сказать, оповестительный лай: Я знаю того, кто пришел, но голос подать должен, потому что этого от меня ждут. Впрочем, разбудил гончара не лай, а голос, женский голос, звавший: Марта, а потом спрашивавший: Марта, ты дома. Сиприано Алгор не встал с кресла, а лишь приподнялся, словно готовясь убежать. Пес уже замолчал. Дверь на кухню была открыта, и гончар видел, как женщина входит, приближается, вот сейчас появится рядом, и если, конечно, это явление – не следствие нежданной случайности, не простое чистое совпадение, но предвидено и записано в книге судеб, то даже и землетрясение тогда не перекроет этот путь. Виляя хвостом, первым вошел Найдён, а уж следом за ним – Изаура Мадруга. Ой, сказала она удивленно. Сиприано Алгору нелегко было выбраться из кресла, и это его глубина и собственные внезапно ослабевшие ноги виновны в том, что он замер в позе, комичность которой отлично сознавал сам, произнося: Здравствуйте. Сказала она: Доброе утро или добрый день, сама толком не пойму, который час. Сказал он: Да уж первый в начале. Сказала она: Я думала, меньше. Сказал он: А Марты нет, но проходите, пожалуйста. Сказала она: Не хочется вас беспокоить, зайду как-нибудь в другой раз, мне не к спеху. Сказал он: Они с Марсалом пошли в гости к его родителям, скоро должны вернуться. Сказала она: Да я зашла только сказать ей, что нашла работу. Сказал он: Вот как, и где же. Сказала она: Да повезло, здесь же, в деревне. Сказал он: И что же за работа. Сказала она: В лавочке, за прилавком стоять, могло и хуже быть. Сказал он: И как – нравится. Сказала она: Не всегда получается делать только то, что нравится, для меня главное – тут остаться, и на это Сиприано Алгор не ответил ничего, промолчал, смутясь от вопросов, которые задавал почти бездумно, и опять же любому бросается в глаза, что если человек спрашивает о чем-то, значит хочет это знать, а если хочет знать, значит имеет какой-то резон для этого, и вот теперь главный вопрос, который Сиприано Алгор должен как-то выудить из сумятицы своих чувств, в том, почему заданные им вопросы, будучи поняты в буквальном смысле – а мы в данном случае решительно не видим возможности иного толкования, – обнаруживают столь явный интерес к настоящей и будущей жизни женщины, интерес, многократно превосходящий все, чего естественно было бы ожидать от доброго соседа и, с другой стороны, как мы прекрасно знаем, вступает в непримиримое и коренное противоречие со всеми решениями и выводами, которые на протяжении этих страниц принимал сам же Сиприано Алгор в отношении Изауры, первоначально Эштудиозы, а впоследствии и по настоящее время Мадруги. Вопрос серьезен и требовал бы напряженных и сосредоточенных размышлений, однако логика построения повествования и вытекающая из нее дисциплина при том, что обеими порой можно, а иной порой в случае надобности – даже должно пренебречь, не позволяют нам долее держать лицом к лицу в этом затруднительном положении и напряженном молчании Сиприано Алгора и Изауру Мадругу, а пес вопросительно поглядывал на них, а часы на стене своим недоуменным тиканьем будто спрашивали, зачем им обоим время, если они его не используют. Все же надо сделать хоть что-нибудь. Да, что-нибудь, но не что попало. В неуважении к дисциплинирующей логике повествования нас, конечно, всякий волен, может и должен упрекнуть, но никак не в отсутствии внимания к тому, что составляет суть и уникальность характера человека, а именно – к складу его личности, к неповторимым особенностям его поведения. В обрисовке персонажа допустимы противоречивость его натуры, но противоречия эти связаны между собой, и на этом мы настаиваем особенно, ибо вопреки утверждениям словарей «противоречие» и «непоследовательность» – далеко не одно и то же, противоречия возникают именно внутри личности или персонажа, тогда как непоследовательность, будучи в значительно большей степени, нежели противоречия, доминантой поведения, отторгает их от себя, уничтожает их, обнаруживает неспособность ужиться с ними. И с этой точки зрения мы, рискуя увязнуть в парализующей паутине парадокса, не можем все же исключить, но, напротив, просто обязаны предположить, что противоречие в конечном счете есть самый последовательный противник непоследовательности. О, горе нам, эти рассуждения, не лишенные, быть может, интереса для тех, кто не довольствуется поверхностным и привычным взглядом на явления, увели нас еще дальше в сторону от трудного положения, в котором мы оставили Сиприано Алгора и Изауру Мадругу наедине друг с другом, ибо пес Найдён, смекнув, что как-то все тут ни тпру ни ну, ни два ни полтора, счел за благо удалиться под сень шелковицы и предаться прерванному сну. Самое время поискать выход из этой недопустимой ситуации, сделав, например, так, чтобы Изаура Мадруга, как человек в силу своего пола более решительный, произнесла бы хоть несколько слов, все равно каких, тут любые сгодятся: Ну, ладно, я пойду, да больше и не потребуется, главное – прервать это молчание, сделать легкое движение, обозначающее намерение уйти, что в данном случае было бы просто вернейшим средством, но гончару Сиприано Алгору, к сожалению, не пришло в голову в тот миг ничего лучше, чем задать вопрос, от стыда за который он потом будет биться этой самой головой о стенку, и пусть каждый из нас сам решает, уместно ли прозвучало: Ну, что там поделывает наш кувшин, исправно ли службу несет. Сиприано Алгор наложит на себя такую кару за то, что, по его мнению, сморозил несусветную глупость, но, будем надеяться, что немного погодя, когда схлынет ярость самобичевания, он вспомнит, что Изаура Мадруга в ответ не расхохоталась оскорбительно, не засмеялась безжалостно, не улыбнулась даже той чуть заметной насмешливой улыбкой, более чем, казалось бы, тут уместной, но, напротив, сделалась очень серьезна, сложила руки на груди так, словно все еще прижимала к ней кувшин, который Сиприано Алгора угораздило назвать «нашим», и, может быть, ночью, перед тем, как заснуть, это слово спросит его, с каким намерением он произнес его и потому ли кувшин стал нашим, что некогда перешел из одних рук в другие и сейчас речь зашла о нем, или же он наш потому, что наш, только наш, безудержно наш, наш с тобой – и больше ничей, наш – и точка. Сиприано Алгор не ответит, а лишь пробормочет, как уж бывало не раз: Что за ерунда, но пробормочет машинально и, разумеется, с раздражением, но без глубокой внутренней убежденности. Только сейчас, когда Изаура Мадруга уже ушла, сказав еле слышно: До встречи когда-нибудь, только теперь, когда она почти бесплотной тенью выскользнула за дверь и Найдён, проводив ее до спуска к магистрали, уже вернулся на кухню с откровенно вопросительными наклоном головы, верчением хвоста и подрагиванием настороженных ушей, так вот, только сейчас понял гончар, что на его вопрос она не ответствовала ни единым словом, не сказала ни да ни нет и разве лишь крепче обхватила себя, словно ища в этом объятии защиту для – или от – него. Сиприано Алгор растерянно огляделся – растерянно и даже потерянно, чувствуя, что ладони его увлажнились и сердце колотится, как человек, только что избежавший опасности, о масштабе которой не имел отчетливого представления. И вот тогда треснул себя по лбу кулаком, заменив им стену.

Вернувшиеся с обеда Марсал и Марта застали его в мастерской, где он заполнял жидким гипсом форму. Как ты тут без нас обходился, спросила Марта. Не успел, как видишь, зачахнуть от тоски в разлуке, если ты это имеешь в виду, покормил собаку и сам поел, отдохнул немного и вот опять тружусь, ну а вы как время провели. Да так, ничего, ответил Марсал, я ведь их уже известил о наших делах, так что особо не удивились, обнялись-поцеловались, как водится, а о прочем пока рассказывать не стал. Ну и правильно, сказал гончар, продолжая заполнять форму. Руки у него немного дрожали. Сейчас приду помогать, вот только переоденусь, сказал Марсал. Марта не пошла следом за ним. Минуту спустя Сиприано Алгор спросил, не глядя на нее: Тебе нужно что-нибудь. Нет, ничего, просто смотрю, как вы работаете. Прошло еще минуты четыре, и молчание на этот раз нарушила она: Неважно себя чувствуете. С чего ты взяла, все нормально. Вы чего-то на себя непохожи, на мой взгляд. Только на твой. Я со своим взглядом обычно в ладу. Повезло тебе, я вот никогда не знаю, с кем я в ладу, отвечал гончар сухо. Скоро уже должен был вернуться Марсал. Марта снова спросила: Случилось что-нибудь, пока нас не было. Отец поставил ковш на пол, вытер руки тряпкой и ответил прямо: Приходила сюда эта Изаура, которая Мадруга или Эштудиоза, хотела с тобой поговорить о чем-то. Изаура приходила сюда. Мне кажется, я только что ясно сказал. Не все наделены вашими аналитическими способностями, и о чем же. Что нашла себе работу. Где. Здесь. Как я рада, как я рада, сейчас схожу к ней. Сиприано Алгор занялся другой формой. Отец, начала было Марта, но он прервал ее: Если ты насчет этого, не надо, что просили меня передать, я передал, а все прочие слова – тут лишние. Семена тоже хоронят, а они все-таки рождаются, простите, что опять насчет этого. Сиприано Алгор не ответил. Когда дочь уже вышла, а зять еще не вернулся, он снова ударил себя по голове.



О том, что антропогенетические мифы согласно признают роль глины как основного материала для сотворения человека, уже упоминалось здесь, а любого заинтересовавшегося отсылаем к альманахам «хочу все знать» и популярным энциклопедиям. Впрочем, совет наш в основном не касается верующих, исповедующих разные религии и получающих эту и разную прочую информацию такого же или подобного значения естественным путем – через церкви, в лоне которых пребывают. Но бывает – известен по крайней мере один такой случай, – что глину, чтобы работа могла считаться завершенной, помещают в печь. И даже после нескольких попыток. Этот единственный в своем роде творец, чье имя мы, вероятно, запамятовали, знать не знает о чудодейственной силе дуновения или выдоха, которую некогда, в оны дни, применил другой творец, а в наши – Сиприано Алгор, преследуя, впрочем, всего лишь скромнейшее намерение сдуть золу с лица медицинской сестры. Возвращаясь, однако, к тому творцу, которому понадобилось сунуть человека в печь, скажем, что эпизод этот нуждается в пояснении, и оно последует незамедлительно – неудачные попытки, упомянутые нами выше, проистекали оттого, что вышеназванный творец недостаточно хорошо знал температуру обжига. Слепив из глины человека, а уж мужчину или женщину – неважно, это мелочь мельчайшая, он сунул его в печь и раздул огонь до нужной кондиции. Выждав, сколько показалось ему опять же нужным, извлек человека – и, боже правый, что же предстало его глазам. Человек вышел черней чернил и не имел ни малейшего сходства с тем, каким представлял его себе творец. Но поскольку тот был в самом начале своей деятельности, ему не хватило духа уничтожить неудачный плод своей неумелости. Он дал ему жизнь – предположительно, щелкнув по лбу – и в эту самую жизнь его отправил. Взялся лепить другую фигуру, сунул в печь и ее и на этот раз был осторожен с температурой. Ослабил нагрев, но, видно, перестарался, и фигура получилась белей белил. Это тоже не отвечало его намерениям. Но очередная неудача не обескуражила его, не вывела из себя, и, должно быть, подумав снисходительно: Бедняга-то в чем виноват, он даровал жизнь и ему тоже. Итак, в мир вышли теперь человек черный и человек белый, однако желаемого незадачливый создатель пока не добился. И снова взялся за работу, и сунул в огонь новую человеческую фигурку, полагая, что, несмотря на отсутствие пирометра, тогда еще не изобретенного, с проблемой будет легче справиться, ибо секрет в том, чтобы нагревать печь не слишком сильно и не чересчур слабо, чтоб не много и не мало, а – в самый раз, тем более что бог троицу любит. Как бы не так. Фигурка вышла, врать не станем, не черной, но, верьте слову, и не белой, а, прости, Господи, желтой. Другой бы, может быть, отчаялся и отступился, наслал бы не мешкая потоп, чтоб покончить с черным и с белым, а желтому свернул бы шею, и эти действия были бы логическим продолжением мысли, пришедшей ему в голову: Если я сам не в силах сотворить годного человека, как смогу я завтра спросить с него за ошибки. Несколько дней кряду наш скороспелый гончар не решался зайти в мастерскую, но потом все же творческий зуд опять обуял его, и через считаные часы была вылеплена и готова к обжигу четвертая фигура. Предполагая, что над этим творцом был другой, вполне вероятно, вознеслась от младшего к старшему мольба, молитва, смиренная просьба или что-то в этом роде: Не дай опять осрамиться. И вот наконец трепетными руками поставил гончар фигурку в печь, потом с большим тщанием отобрал и взвесил нужное количество дров, убрав недостаточно и слишком сухие, выдернул одно поленце, которое, должно быть, горело плохо и, можно сказать, без огонька, заменил его другим, дающим веселое пламя, прикинул расчетное время и, повторив свою молитву: Не дай опять осрамиться, поднес зажженную спичку. Мы, нынешние люди, хорошо знающие, что такое мучительное ожидание, то сдавали трудный экзамен, то напрасно ждали девушку на свидание, то все не возвращался с прогулки сын, а то нас никак не брали на службу, – мы можем представить себе, как терзался творец, ожидая, чем кончится его четвертая попытка, как выступал у него на лбу пот, не ставший ледяным только потому, что рядом была раскаленная печь, как до корней сгрыз он ногти, как уносила с собой каждая прошедшая минута десять лет жизни, как впервые за всю всеобщую историю разнообразных сотворений познал сам творец муки, ожидающие нас в вечной жизни – не потому, что она жизнь, а потому что вечная. Но дело того стоило. Когда наш творец открыл заслонку и увидел, что там внутри, он в восторге упал на колени. Получившийся человек был не черный, не белый, не желтый – но красный, красный, как заря и закат, красный, как огненная вулканическая лава, красный, как пламя, сделавшее его красным, красный, как кровь, уже побежавшая у него по жилам, и эту фигуру в силу желанной долгожданности не надо было щелкать в лоб, а довольно было сказать: Иди – и она своими ногами вышла из печи. Не ведающие о том, что происходило в последующие эпохи, скажут, что, несмотря на такую прорву просчетов и треволнений или благодаря свойству эксперимента вразумлять и наставлять, у этой истории оказался счастливый конец. Как и во всем, что происходит в нашем мире – да, без сомнения, и в не наших тоже, – суждение зависит от точки зрения выносящего его. Отвергнутые творцом, отторгнутые им, пусть и с милостивой благодарностью, от себя, ну, иными словами, белые, черные и желтые, процвели и преумножились, заполнили, чтобы не сказать «заполонили», всю планету, тогда как красные, ради которых потрачено было столько сил и пройдено море скорбей и горестей, в наши дни жалким бессилием своим доказывают, сколь обманчив триумф и как легко оборачивается он поражением. Четвертая и последняя попытка первосоздателя людей, отправляющего свои создания в огонь, хоть и выглядит решительной победой, стала по прошествии времени настоящим разгромом. Сиприано Алгор, усердный читатель альманахов и энциклопедий, узнал эту историю еще в юности и, очень многое позабыв, это бог знает почему запомнил. Этой индейской легендой ее красные – точнее, краснокожие – создатели хотели, должно быть, доказать превосходство своей расы над всеми прочими, включая и те, о существовании которых в ту пору еще ничего не было известно. Предвидя и опережая возражения по этому пункту, а именно – что нелепо и неубедительно звучит аргумент, будто, не подозревая о существовании других рас – белой ли, черной или желтой или хоть голубенькой в горошек, – не могли и говорить о превосходстве своей. Чушь это. Тот, кто приводит этот довод, просто не знает, что речь идет о народе гончаров – впрочем, и охотников тоже, – которым тяжкий труд по превращению глины в кувшин или в идола внушил, что внутри печи может произойти всякое, случаются победы и провалы, совершенство и убожество, возвышенное и уродливое. Сколько, сколько же раз скольким поколениям приходилось выгребать из печи изделия изувеченные, треснутые, скрученные жаром, обращенные в уголь, наполовину или полностью не пропекшиеся, словом, ни к чему не пригодные. И на самом деле между тем, что происходит в гончарной печи и в хлебопекарной, разница невелика. Тесто – это ведь своего рода глина, сделанная из муки, закваски и воды, и потому его тоже порой вынимают из печи то непропеченным, то подгоревшим. Там, внутри, разницы, наверно, нет, изрек Сиприано Алгор, но, когда стоишь снаружи, ей-богу, все бы сейчас отдал за то, чтобы быть пекарем.

Утра сменялись днями, дни – вечерами, вечера – ночами. Судя по книгам, люди всегда трудились и дольше, и тяжелей, нежели боги, и довольно лишь вспомнить помянутого нами созидателя краснокожих, сотворившего всего-то-навсего четыре человеческих образа, и вот такой малостью да при слабом интересе публики вошедшего в историю, в альманахи и энциклопедии, а Сиприано Алгор, от которого наверняка не ждут вклада в свод биографий и составленного по всей форме жизнеописания, должен будет извлечь из самых глубин глины – и только на первом этапе работы – в полтораста раз больше, то есть шестьсот кукол разного рода, вида и социального положения, а из них три типа – шут, клоун и медицинская сестра – легко узнаются еще и по своим функциональным обязанностям, чего нельзя сказать про мандарина и бородатого ассирийца, по которым, несмотря на солидные сведения, содержащиеся в энциклопедии, черта с два определишь, чем они занимались в жизни. Что касается эскимоса, предполагается, что он, как и прежде, будет охотиться и рыбачить. Сиприано Алгору, впрочем, дела до этого нет. Когда из форм начнут появляться статуэтки – все одного размера и одного цвета, сглаживающего различия одеяний, – гончар должен будет постараться, чтобы не спутать их, не перемешать. И, погруженный в работу, даже позабудет, что глиняные формы использовать можно не бесконечно, а раз сорок всего лишь, а иначе очертания изделия утратят четкость и отчетливость, словно фигурка постепенно утомляется от своего бытия, словно тянет ее к изначальной наготе, причем не только той, что присуща голому человеческому телу, а к той абсолютной наготе, что была присуща глине, пока идея, воплощенная в форме, не начала одевать ее. Чтобы не терять время, гончар прежде всего отбросил негодные фигурки в угол, но потом, движимый странной жалостью и необъяснимым чувством вины, подобрал их, поврежденных ударом об пол, и аккуратно расставил на полке в мастерской. Он мог бы снова смять их в однородную массу, чтобы потом предоставить вторую попытку жизни, мог бы безжалостно расплющить, как те две фигуры мужчины и женщины, которые вылепил когда-то – вон они лежат, высохшие, потрескавшиеся и бесформенные, – но тем не менее он подобрал из кучи мусора этих уродцев, пригрел и приютил, словно больше своих удач любил плоды ошибок, которых не сумел избежать. Он не станет обжигать их в печи, ибо не стоят они и тех дров, что понадобятся на это, но оставит до тех пор, пока глина не высохнет и не потрескается и не начнет распадаться, пока не отвалятся фрагменты, пока – если, конечно, он успеет в этой жизни увидеть это – не рассыплются в пыль и прах и не воскреснут вновь глиной. Спросит Марта: Зачем вам эти уроды, а он ответит только: Нравятся мне эти, и не добавит ни «куклы», ни «фигурки», ни «статуэтки», ибо если бы сказал так, то окончательно изгнал бы их из мира, для которого они родились, перестал бы признавать своими творениями, обрекая на бесповоротное, на последнее сиротство. Его творения – это еще и десятки кукол, которые ежедневно перемещаются на сушильные доски в тени шелковицы во дворе, но их так много и они так похожи друг на друга, что требуют лишь самых необходимых забот и внимания – чтобы не повредить в последнюю минуту. Во избежание этого пришлось и Найдёна привязать, а не то он непременно бы повалил доски, совершив тем самым величайший погром, невиданный еще в бурной истории этой гончарни, и без того обильной черепками и обломками. Вспомним, что, когда на просушку были выставлены первые шесть фигурок-прототипов и Найдён захотел методом прямого контакта выяснить, что это такое, хватило окрика и моментально последовавшего шлепка, чтобы охотничий инстинкт, воспламененный вызывающей неподвижностью добычи, угас, не успев натворить бед, но признаем также, что неразумно было бы сейчас ожидать, что такой пес невозмутимо снесет нашествие клоунов и мандаринов, шутов и медсестер, эскимосов и бородатых ассирийцев – всей этой орды скверно переряженных краснокожих. Лишение свободы длилось час. Марта, умилившись тем печальным и даже отчасти оскорбленным видом, с каким перенес Найдён учиненную ему кару, сказала отцу, что воспитание – великая вещь, даже если касается собак: Просто надо применять методику. Это – как. Ну, прежде всего я его отвяжу. А потом. Если попытается влезть на сушилку, снова привяжу. А потом. И буду привязывать и отвязывать до тех пор, пока не усвоит. На первый взгляд это может дать результаты, но ты уж постарайся не обманываться и не питать иллюзий, будто он усвоил урок, ибо при тебе, разумеется, он будет вести себя прилично, но как только останется один и заметит, что за ним не наблюдают, в нем сейчас же взыграет дух дедушки-шакала, и ничего твои методы тут не сделают. Дедушка-шакал и близко бы не подошел к этим куклам, а проследовал бы своей дорогой в поисках чего-нибудь по-настоящему съедобного. Ладно, я просто прошу тебя, – подумай, что будет, если он переколотит все фигурки, столько трудов положено, и все – вот уж точно – псу под хвост. Вот тогда и погорюем, но, если такое случится, обещаю починить все, что будет повреждено, может, хоть так вы примете от меня помощь. Не стоит даже и думать об этом, иди лучше занимайся своей педагогикой. Марта вышла из мастерской и молча отстегнула цепь. Потом сделала несколько шагов к дому и остановилась, будто в задумчивости. Пес посмотрел на нее и прилег. Марта прошла еще немного, снова остановилась и, решившись, перешагнула порог кухни, оставив дверь открытой. Пес не двинулся с места. Марта закрыла дверь. Пес выждал, поднялся и медленно направился к полкам. Марта не открыла дверь. Пес глянул на дом, поколебался, снова глянул, потом поставил лапы на край доски, где сушились бородатые ассирийцы. Марта распахнула дверь и вышла. Пес отдернул лапы и замер в выжидательной позе. Не было причин удирать, совесть его была чиста. Марта молча ухватила пса за ошейник и снова посадила на цепь. Потом вошла на кухню и притворила за собой дверь. Она не сомневалась, что пес задумается о произошедшем – задумается, ну, или что он обычно делает в такой ситуации. Через две минуты хозяйка снова спустила его с цепи, надеясь, что за это время Найдён уловил причинно-следственную связь и та крепко впечаталась в его мозг. На этот раз он не сразу поставил лапы на сушилку, но потом все же решился, хотя и, если можно так выразиться, уже не так решительно. Тут его опять лишили свободы. На четвертый раз пес стал подавать признаки понимания, чего от него хотят, однако продолжал задирать лапы на доски, хотя и с таким видом, будто желал окончательно удостовериться, что так делать нельзя. Марта в процессе этих привязываний и отвязываний не проронила ни слова, она выходила и входила, открывала и закрывала дверь и на каждое движение Найдёна отвечала своим, причем те и другие были совершенно одинаковы, и выстраивалась таким образом цепочка последовательных действий, которая могла бы прерваться лишь после того, как кто-нибудь из двоих поступил бы вдруг иначе. Когда же Марта в восьмой раз закрыла дверь кухни, Найдён, который опять направился к сушилке и дошел до нее, не поднял лапы, изображая, что хочет дотянуться до бородатых ассирийцев, а замер в ожидании, с вызовом глядя на дверь и будто призывая хозяйку быть посмелее, чем он, и говоря: Ну, каков будет твой ответ на мой хитроумный ход, несущий мне победу, а тебе поражение. Марта, довольная собой, пробормотала: Я выиграла, я уверена была, что выиграю. И подошла к Найдёну, потрепала его, погладила, приговаривая: Найдён хороший, Найдён красивый, и отец с порога мастерской наблюдал за счастливой развязкой: Вот и славно, осталось только узнать, надолго ли это. Руку на отсечение отдам, что он больше не полезет на полки, ответила Марта. Очень, очень немного есть человеческих слов, которые собаки способны усвоить и ввести в собственный лексикон рычанья и лая, и только по этой причине, а вовсе не потому, что был согласен, пес Найдён не возразил против безответственного удовлетворения, демонстрируемого хозяевами, ибо всякий, кто мало-мальски разбирается в этих материях и способен бесстрастно оценить происходящее, сказал бы, что победителем в этом турнире вышла не Марта-хозяйка, как бы ни была она уверена в своем триумфе, а собака, хотя мы и принуждены признать, что люди, привыкшие судить поверхностно, заявят как раз обратное. Что ж, пусть победу, предположительно одержанную им, торжествует каждый, включая и бородатых ассирийцев, счастливо избегнувших нападения. Что же касается Найдёна, мы не собираемся смиренно потакать заблуждениям и справедливости вопреки соглашаться с его статусом побежденного. И сокрушительным доказательством его победы пусть послужит то обстоятельство, что он сделался самым ревностным сторожем, самым бдительным часовым из всех, что когда бы то ни было охраняли глиняные поделки. Стоило бы послушать, каким лаем залился он, зовя хозяев, когда нежданный порыв ветра сдул с полки полдюжины медсестер.

В первой партии было триста фигурок, вернее, триста пятьдесят, с учетом возможного брака. Больше не влезало. Совпало с выходным Марсала, превратившимся для него не в выходной день, а в тяжко-трудовой. Терпеливо и сноровисто помогал он тестю расставлять кукол по внутренним полкам печи, подкармливал ее дровами, а это дело – для людей крепких и дюжих, ибо нужна немалая физическая сила, чтобы подтаскивать и совать в зев печи полено за поленом, тем более что продолжается это много часов кряду, ибо такая допотопная по сравнению с новыми технологиями печь долго набирает нужную для обжига температуру, а ее потом еще надо поддерживать примерно на одном уровне. Марсал будет работать всю ночь напролет, до тех пор, пока тесть, покончив со срочными делами в мастерской, не придет сменить его. Марта принесла ужин отцу, потом Марсалу и, присев рядом на скамье для размышлений, поела вместе с ним. Есть обоим не хотелось, и у каждого были свои причины для этого. Плохо кушаешь, сказала она, устал очень, спросила она. Порядком, отвечал он, навык потерял к таким нагрузкам, потому и выдохся, отвечал он. Это я придумала мастерить этих кукол. Да уж знаю. Придумала, но в последнее время совесть меня мучит, и все спрашиваю себя, стоило ли затевать, и не впустую ли все это, и не кончится ли все пшиком. Сейчас твоему отцу важна работа, а не польза от нее, отнимешь у него работу, все равно какую, лишишь его смысла жизни, а скажешь ему, что это никому не надо, он, хоть никчемность эта просто бросается в глаза, не поверит тебе, просто не сумеет поверить. Центр перестал закупать у нас посуду, однако отец выдержал этот удар. Выдержал, потому что ты сейчас же придумала лепить кукол. Чувствую, настают тяжкие дни, будут они куда хуже нынешних. День, когда меня повысят, станет таким для твоего отца. Он же сказал, что переехал бы вместе с нами в Центр. Сказать-то сказал, но примерно так, как все мы говорим, что когда-нибудь умрем, какой-то частью мозга мы отказываемся допустить, что такова судьба всех живущих на свете, вот так и твой отец, говорит, что переедет с нами, но сам в глубине души в это не верит. А верит, что в последний момент появится ответвление, которое выведет на другой путь. Должен бы знать, для Центра существует единственный путь – тот, что ведет от Центра к Центру, я там работаю и знаю, о чем говорю. Многие уверяют, что в Центре – не жизнь, а чудо. Марсал ответил не сразу. Бросил кусочек мяса Найдёну, с самого начала ужина терпеливо ждавшему, не перепадет ли чего с хозяйского стола, и только потом ответил: Да, примерно как Найдёну кажется чудом этот ломтик, с неба свалившийся в столь поздний час. С этими словами он провел ладонью вдоль собачьего хребта, раз и другой и третий, сначала с простой и обычной лаской, а потом – настойчиво и с затаенной тоской, словно надо было быстро успокоить пса, хотя на самом деле успокаивал он самого себя, отгоняя мысль, внезапно всплывшую из какого-то уголка памяти, где до сей поры лежала, притаясь: в Центр собаки не допускаются. Верно, собаки не допускаются, и кошки тоже, можно только птиц в клетке или рыбок в аквариуме, да и тех становится все меньше с той поры, как изобрели виртуальные аквариумы без рыбок, воняющих рыбой, и без воды, которую надо время от времени менять. Там внутри плавают, изящно извиваясь, пятьдесят представителей десяти пород, и, чтобы не сдохли, за ними надо ухаживать, их надо кормить, как живых, за состоянием несуществующей воды надо следить, поддерживая постоянную температуру, а чтобы все не сводилось лишь к обязанностям, дно аквариума по желанию клиента может быть выложено раковинами разного типа и украшено водорослями, а также счастливый обладатель этого чуда получает в свое распоряжение целый набор мелодий и просто звуков, позволяющих ему при созерцании рыбок без потрохов и хребтов окружать себя звуковой атмосферой по своему выбору, слушая фонограмму карибского пляжа, тропической сельвы или штормового моря. В Центре не любят собак, подумал Марсал, заметив, что новая забота на несколько секунд прогнала прежнюю: Сказать ему об этом или не говорить, подумал он, начиная склоняться к первому варианту, а потом решил, что лучше все же будет отложить вопрос на потом, когда уж отступать будет некуда и делать нечего. Да, так вот, решил он промолчать, но так прихотливы приливы и отливы в виртуальном аквариуме нашей головы, что и минуты не прошло, как он говорил Марте: Я тут вспомнил, мы же не сможем взять Найдёна с собой, в Центр с собаками не пускают, и как быть, ума не приложу, скверное дело, придется бросить тут бедную зверюгу. Может, все же что-нибудь придумаем, сказала Марта. Ты что – уже думала об этом, удивился Марсал. Да, и уже давно. И что же надумала. Надумала, что Изауре Мадруге не составит труда приглядывать за собакой, наоборот, ей это в радость будет, тем более что они уже знакомы. Изауре. Ну да, той, что с кувшином, помнишь, которая пирог нам принесла, а потом пришла сюда, когда мы были у твоих родителей. Годная идея. А для Найдёна – это наилучший вариант. Осталось узнать, согласится ли на это отец. Да я наперед знаю, что половина его скажет – нет, скажет, еще чего, одинокая женщина не справится с собакой, разведет всякие теории о совместимости, заявит, что можно найти множество более подходящих людей, которые с радостью примут Найдёна, но мы с тобой знаем, что вторая половина всеми силами души желает, чтобы первую не услышали. Как там их любовь, осведомился Марсал. Бедная Изаура, бедный отец. Это отчего же они бедные. Оттого, что она его любит, это ясно, но не может одолеть препоны, которые он воздвиг. А он. А у него опять начинается история с раздвоением, одна, наверно, ни о чем другом и не думает. А вторая. А второй шестьдесят четыре года, и ей страшно. Боже, как все сложно у людей. Твоя правда, но будь мы попроще, не были бы людьми. Пса Найдёна не было рядом с ними, ибо он вспомнил внезапно, что больше некому составить компанию старому хозяину и тот сидит один в своей гончарне и уже вытащил из печи вторые три сотни кукол, пес видит это и впадает в смятение, понимает, но не постигает столько трудов, столько работы, столько усилий, а о том, сколько он заработает на этом, я уж не говорю, мало заработает, чуть больше, чем ничего, если это, как недавно сказала Марта, если все это вообще не кончится просто пшиком. Как уже было видано раньше, а теперь, благодаря пространному и глубокому диалогу Марсала и Марты, в очередной раз подтвердилось, каменная скамья для размышлений оправдывает свое важное и серьезное предназначение, однако сейчас надобность приспела и время пришло уделить внимание печи, подкинуть дровишек в топку, будь осторожен, Марсал, не забудь, что усталость замедляет реакцию, ослабляет защитный рефлекс, не дай бог, опять, как в тот злосчастный день, с воем выметнется наружу огненная змея, навсегда оставив след своих зубов у тебя на левой руке. Вот что примерно имела в виду Марта, сказав: Пойду посуду вымою и лягу, а ты смотри, Марсал, будь осторожен.

На следующий день, как обычно, рано-рано утром Сиприано Алгор отвез Марсала в Центр. Когда вышли из дому, сказал ему так: Не знаю, как и благодарить тебя за помощь, а Марсал ответил: Старался как мог, надеюсь, все пойдет гладко. Уверен, что дальше будет легче, а возни с куклами – меньше, я придумал кое-что, чтобы упростить работу, вот оно, преимущество возраста и, значит, опыта, думаю, следующие триста штук поставлю на просушку уже на той неделе. Если к следующим моим выходным, через десять дней, можно будет их ставить в печь, рассчитывайте на меня. Спасибо, и знаешь, что я тебе скажу, если бы не эта проклятая история с посудой, мы бы с тобой распрекрасно работали на пáру и ты бы бросил свой Центр и стал бы гончаром. Вполне возможно, но что уж теперь об этом толковать, и вспомните, что в этом случае мы бы оба остались без работы. У меня пока есть работа. Пока есть. После долгой паузы, когда уже выбрались на магистраль, сказал Сиприано Алгор: Пришла мне в голову одна мысль, хотелось бы знать твое мнение. Слушаю. Как только распишем первые триста штук, надо бы доставить их в Центр, там увидят, что мы работаем всерьез, начнут продавать их раньше назначенного срока, это и нам выгодно, не надо будет столько времени ждать результатов, а если все пойдет, как я надеюсь, сможем спокойно, без спешки, без гонки, не как на пожар, готовить следующую партию, ну, что скажешь по этому поводу. Скажу, что идея годная, ответил Марсал и в тот же миг вспомнил, что этими же словами одобрил план Марты вверить Найдёна попечению соседки. Доставлю тебя, схожу к начальнику департамента, поговорю с ним, уверен, он согласится, сказал Сиприано Алгор. Дай-то бог, сказал Марсал и снова заметил, что повторяет недавно сказанное, впрочем, со словами такое часто случается, мы их постоянно повторяем, но иногда, вдруг, неизвестно почему – замечаем это. Когда пикап въехал в город, Марсал спросил: А кто же расписывать кукол будет. Марта твердит, что она, ибо не могу же я разом и мессу служить, и в колокол звонить, она не так сказала, но смысл точно такой. Отец, краски ядовиты. Ну, не без того, конечно. А Марте в ее теперешнем положении это не годится. Грунтовку нанесу я, возьму пульверизатор, часть, конечно, в воздух распылится, но зато быстро будет. А потом. А потом – кисточкой, это не страшно. Надо бы маску, по крайней мере, купить. Это дорого, пробормотал Сиприано Алгор, словно стыдясь этих слов. Если сумели грузовик арендовать, чтобы вывезти из Центра остатки посуды, уж на маску-то наскребли бы как-нибудь. Не подумали, ответил Сиприано Алгор и поправился сокрушенно: Я не подумал. Они ехали теперь по проспекту, прямо выводившему к Центру, где на фасаде еще издали можно было прочесть текст исполинского баннера: ВЫ – НАШ ЛУЧШИЙ КЛИЕНТ, ТОЛЬКО НЕ ГОВОРИТЕ ОБ ЭТОМ ВАШЕМУ СОСЕДУ. Сиприано Алгор по этому поводу промолчал, а Марсал удивил его таким комментарием: Развлекаются за наш счет. Когда пикап остановился у служебного входа, он сказал: Когда переговорите с начальником департамента, зайдите сюда, может быть, сумею раздобыть вам маску. Да я тебе сказал, что мне без надобности, а Марта будет работать только кисточкой. Вы же ее знаете не хуже меня, чуть отвлечетесь, она начнет работать, а там уж и поздно будет. Когда договорюсь с начальником, попрошу тебя вызвать или сам войду и разыщу. Нет, входить не надо, не стоит, я передам маску дежурному на проходной. Как хочешь. Ну, через десять дней на этом месте. На этом самом – через десять. Берегите Марту, отец. Поберегу, не тревожься, не думай, что любишь ее больше, чем я. Больше или меньше – не знаю, но по-другому. Марсал. А. Обними меня, пожалуйста. Когда Марсал вылез из машины, глаза у него были влажные. Сиприано Алгор на этот раз не стал бить себя кулаком по лбу, а лишь сказал с печальной полуулыбкой: Вот до чего человек может дойти – выпрашивает нежность, как ребенок, лишенный любви. Завел машину, тронулся, объехал квартал, ставший протяженней из-за того, что Центр разросся. Скоро уж никто и не вспомнит, что здесь раньше было, подумал он. Через пятнадцать минут, со странным чувством, какое мог бы испытывать человек, который вернулся после долгого отсутствия в некое место и не обнаружил там изменений, способных объективно чувство это вызвать, однако и отделаться от него не может, Сиприано Алгор съехал по пандусу под землю. Сообщил вахтеру, что приехал не с грузом, а справку получить, и приткнул пикап сбоку, в сторонке от длинной вереницы грузовиков, в том числе – и огромных. Пункт приема должен был открыться только через два часа. Сиприано Алгор уселся поудобнее и попытался уснуть. Перед тем как отправиться в город, он окинул взыскательным взором свою продукцию и убедился, что обжиг завершен и теперь надо лишь, чтобы печь остыла – медленно, сама собой, по собственной воле, своим, так сказать, ходом. Чтобы заснуть, он принялся считать кукол, как считают баранов, и начал с шутов, а пересчитав всех, принялся за клоунов и с ними тоже покончил, и вышло по пятьдесят таких, по пятьдесят этаких, а сделанных про запас, на случай брака, считать не стал и хотел уж было перейти к эскимосам, но тут нежданно и необъяснимо влезли медсестры, и в процессе борьбы, начатой, чтобы отогнать их, он и заснул. Не впервые приходилось ему добирать утреннего сна в подземном этаже Центра, не впервые будил его многократно усиленный и умноженный эхом рев моторов. Сиприано Алгор вылез из машины, подошел к стойке, представился, сообщил, что ему необходимо прояснить один вопрос, а для этого необходимо поговорить, если можно, с начальником. И добавил: По важному делу. Служащий посмотрел на него из-за стойки с сомнением, а вернее – не сомневаясь ни секунды, что не могут быть важными ни дела у этого человека, ни сам он, вылезший из убогого пикапа с надписью «Керамика» вдоль борта, а потому ответил, что начальник занят. У него совещание, уточнил он, и это надолго, так что изложите ваше дело мне. Гончар изложил все, что требовалось, не позабыв упомянуть – для произведения должного впечатления на собеседника – о телефонном разговоре с начальником департамента закупок и наконец услышал слова: Ладно, доложу заместителю начальника. Сиприано Алгор опасался, что сейчас выйдет тот самый злыдень, уже однажды отравивший ему жизнь, однако появился другой заместитель, вежливый и внимательный, который согласился, что идея превосходная: Как славно это вы придумали, и вам хорошо, а для нас еще лучше, покуда вы будете изготовлять вторые триста штук и производить остальные шестьсот, кои вы можете доставить нам в два приема или в один, как захотите, мы тем временем проведем наблюдения за потребительским рынком, прозондируем спрос и предпочтения, проанализируем реакцию на новый продукт, соберем отзывы прямые и подразумеваемые, проведем опросы, преследующие две цели – во-первых, ситуацию, предшествующую покупке, то есть привлекательность, спонтанный или мотивированный интерес потребителя, а во-вторых, впечатления после приобретения, то есть полученное удовольствие, пользу, удовлетворенное самолюбие, как с личной точки зрения, так и в качестве представителя той или иной группы – социальной ли, семейной, профессиональной или какой-либо еще, и основополагающий для нас вопрос заключается в том, чтобы определить, насколько потребительская ценность, изменчивая, непостоянная и субъективная по самой своей природе, выше или ниже меновой. А когда такое происходит, что вы делаете, спросил Сиприано Алгор, только чтобы спросить, и заместитель ответил ему снисходительным тоном: Надеюсь, вы, любезнейший, не ждете, что я раскрою вам сейчас тайная тайных. Я слышал, что ничего подобного в природе не существует, это мистификация, ложь, выдумка. Вы правы, тайная тайных нет, однако мы ею владеем. Сиприано Алгор отпрянул, словно став жертвой внезапного нападения. Заместитель с приятной улыбкой повторил, что замысел хорош, замысел просто замечательный, что он будет ждать первую партию, а потом известит о дальнейшем. Сиприано Алгор, подавленный, смутно ощущая угрозу, сел в свой пикап и выехал из подземелья. От последней фразы заместителя голова у него пошла кругом. Нет, однако мы ею владеем, нет, однако мы им владеем, нет, но владеем, владеем, владеем. Он видел, как упала с лица маска, а под нею оказалась другая, точно такая же, и понял, что все, сколько их ни есть, фатально окажутся такими же точно, и в самом деле тайная тайных нет, но они ею владеют. Без толку было бы рассказывать об этом дочери и зятю, все равно не поймут, и потому не поймут, что их там не было, что они не стояли вместе с ним у стойки, не слышали, как заместитель объясняет отличие меновой ценности от потребительской, и, быть может, пресловутая тайная тайных кроется в умении заронить и зародить в душе клиента побуждения, способные сделать так, чтобы потребительская ценность постепенно, но неуклонно повышалась в его глазах, вслед за чем вскоре должно произойти и повышение меновой ценности, каковое повышение происходит благодаря искусству, с каким производитель навязывает его потребителю, у которого мало-помалу, потихоньку-полегоньку рушится внутренняя защита, порожденная сознательностью собственной его личности и обеспечивавшая раньше – если и существовало когда-нибудь это «раньше» – способность, пусть несовершенную, к сопротивлению и самообладанию. Вина за это путаное и витиеватое отступление целиком и полностью лежит на Сиприано Алгоре, который, будучи тем, кто он есть, то есть простым гончаром, без диплома социолога и образования экономиста, отважился своими утлыми сельскими мозгами пуститься следом за некой идеей, поневоле и в конце концов признав из-за незнания адекватной лексики и по причине значительных и явных неточностей в употреблении соответствующей терминологии свою неспособность перевести ее, идею эту, на более или менее научный язык, что, вероятно, позволило бы нам наконец понять, что же он имел в виду. В памяти Сиприано Алгора останется очередное ощущение того, что жизнь разлажена и, более того, непостижима, возникшее в тот день, когда он приехал в департамент закупок Центра с простейшим вопросом, а уехал оттуда с самым заковыристым и невразумительным из всех возможных ответов, и уж такова была его невразумительная заковыристость, что естественнейшим образом затерялся он в лабиринте мозга. Но, по крайней мере, гончар выказал намерение. И в оправдание себе всегда может сослаться на то, что в меру своих гончарных сил сделал все, чтобы попытаться постичь скрытый смысл загадочной фразы, произнесенной улыбчивым заместителем начальника, и если даже самому очевидно, что не сумел это сделать, то не менее ясно станет идущим по его стопам, что по избранному им пути следовать не следует, ибо никуда по нему не придешь. Такие штуки – для тех, кто знает, подумал Сиприано Алгор, не в силах смирить душевную тревогу. Но во всяком случае, скажем мы, другие сделали меньше, а бахвалились больше.

В свертке, оставленном на вахте, оказалась не одна маска, а две. На тот случай, если система очистки воздуха в одной окажется неисправна, говорилось в приложенной записке. И ниже: Поберегите Марту, пожалуйста. Время было к обеду. Пропало утро, подумал Сиприано Алгор, вспоминая формы, ожидающую глину, остывающую печь с рядами кукол внутри. Потом, уже на середине проспекта, двигаясь прочь от Центра, где слоган: Вы – наш лучший клиент, только не говорите об этом вашему соседу, с насмешливым бесстыдством вычерчивал диаграмму, где город становился невольным сообщником очень даже вольного обмана, который поглощал его и вертел им как хотел, в голову Сиприано Алгору пришло, что потеряно не только это утро и что похабная фраза заместителя начальника уничтожила все, что еще оставалось реального от мира, где гончар учился и привыкал жить, и превращала его всего лишь в видимость, мираж, иллюзию, бессмыслицу, безответные расспросы. Разогнаться бы – да в стену, подумал он. И спросил себя, почему не делает и, наверно, никогда не сделает этого, и начал перечислять причины. Пусть первый резон покажется надуманным, но в конце концов оттого люди и лишают себя жизни, что поначалу эта жизнь им дана, а все же прежде всего удерживает Сиприано Алгора от самоубийства то, что сейчас он жив, а следом за этим – его дочка Марта, чья жизнь так плотно, так неразрывно сплетена с его жизнью, что оба резона и явились одновременно, а потом шли гончарня, печь и зять Марсал, разумеется, он ведь такой славный парень и так любит Марту, и пес Найдён, хоть, наверно, многих возмутит это, но тем не менее бывает и так, что из-за собаки продолжает человек цепляться за жизнь, и прочая, и прочая, и прочая, а что именно прочая, спросил себя Сиприано Алгор, не находя более причин, но ему показалось, что одну он все же позабыл, и в этот миг внезапно, резко, без предупреждения всплыли из памяти имя и лицо покойной жены Жусты Изаски, и почему же Сиприано Алгор, если искал именно причины не впилиться в стену и нашел их в немалом числе и вполне основательными, а именно – он сам, Марта, гончарня, печь, Марсал, пес Найдён и даже по забывчивости нашей не упомянутая шелковица, так вот, почему, спрашиваем мы, последний из резонов этих, появившийся столь внезапно, что встревоженный гончар воспринял его как призрак или морок, был связан с тем, кого уж больше нет на этом свете, ну, конечно, не с кем попало, а с женщиной, на которой был он женат, с которой вместе работал и растил дочь, но все равно – сколько ни вываливай диалектики в кастрюлю, все равно трудно признать, что воспоминание о мертвом способно убедить живого остаться в живых. Любитель переиначивать поговорки, пословицы, изречения и прочие крылатые выражения, представитель редкого в наше время племени сумасбродов, воображающих, что знают больше того, чему их учили, сказал бы, что вот где зарыта собака, которая лает, а ветер носит. Извинившись за неуместное и неуважительное сравнение, добавим, что в данном случае собаку следует понимать как покойную Жусту, а чтобы увидеть, о чем же именно идет эта иносказательная речь, достаточно всего лишь завернуть за угол. Но Сиприано Алгор не сделает этого. А когда приедет в деревню, оставит машину у ворот кладбища, где не бывал с того памятного дня, и направится к могиле жены. Постоит там несколько минут в задумчивости, может быть за что-то благодаря, может быть спрашивая: Зачем ты приходила, может быть, слыша: Зачем ты пришел, потом поднимет голову и оглядится по сторонам, словно ища кого-то. В полуденный зной, в обеденный час едва ли тут кого найдешь.



Первой из печи вышла полусотня эскимосов, потому что и располагалась она под рукой, ближе всех. Счастливый случай, немедленно оценила это Марта: Самое удачное начало работы, чтобы руку набить, их проще всего раскрашивать, разве что медсестер еще проще, они все в белом. Когда фигурки полностью остыли, их расставили на сушильные полки, где Сиприано Алгор, вооружась пульверизатором и надев маску, принялся методично покрывать их матово-белым грунтом. И приговаривал себе под нос, что и нужды не было закрывать рот и нос: Достаточно было бы стать с подветренной стороны, тогда и так бы краску не вдыхал, но тотчас счел свое суждение несправедливым и неблагодарным, ибо не за горами безветренные дни, когда и паутинка не шевельнется. Завершив свою часть работы, Сиприано Алгор помог дочери расставить краски, пузырек с бензином, кисти, рисунки-образцы, принес скамеечку и, не успела Марта в первый раз прикоснуться кисточкой к фигурке, сказал: Нет, плохо придумали, когда куклы стоят вот так, шеренгой, тебе придется все время двигать скамейку вдоль полок, устанешь скоро, а Марсал. Что Марсал, спросила Марта. Сказал, тебе надо беречься и не утомляться. Больше всего меня утомляет по сто раз слушать одно и то же. Это ведь для твоего же блага. Ну, смотрите, если поставлю перед собой двенадцать кукол, придется передвинуть скамейку всего четыре раза, чтобы дотянуться, и, кстати, мне на пользу будет шевелиться и менять позу, а теперь, когда я вам объяснила, как действует этот конвейер наоборот, хочу напомнить, что ничто так не мешает работающему, как присутствие праздного, и, мне кажется, это именно наш случай. Ладно же, я припомню тебе эти слова, когда сам сяду работать. Да что там слова, вы меня попросту прогнали. Ладно, ухожу, с тобой невозможно разговаривать. Еще два слова, пока не ушли, во-первых, если есть кто-нибудь, с кем вы можете разговаривать, то это я. А что во-вторых. А во-вторых, поцелуйте меня. Еще вчера Сиприано Алгор просил, чтобы зять обнял его, а сейчас Марта просит, чтобы отец поцеловал ее, что-то явно должно произойти в этой семье, того и гляди появятся на небе кометы, заходят столбы северного сияния, помчатся ведьмы верхом на метлах, Найдён будет всю ночь выть на луну, хотя ночь безлунная, и вот-вот перестанет плодоносить шелковица. Слава богу, что все это лишь плоды чрезмерной впечатлительности, объясняющейся у Марты ее беременностью, а у Сиприано Алгора – совокупностью причин, часть которых знаем мы с вами, а часть – он один. Ну вот, наконец он поцеловал дочь, а та – его, и пес, взыскующий внимания, внакладе не остался, получил свою толику внимания. И, как говорится, ничего, обойдется. Сиприано Алгор ушел в мастерскую формовать следующие триста штук, а Марта в тени шелковицы под добросовестным присмотром Найдёна, вернувшегося к своим караульным обязанностям, принялась за раскраску эскимосов. Но совсем забыла, что сначала надо отчистить кукол, убрать заусенцы и всякие неровности с поверхности, отполировать их, потом сдуть с них пыль, а поскольку одно непременно тянет за собой другое, припомнила, кстати, что не сможет расписывать фигурки, переходя от одного цвета к другому, как собиралась, постепенно и не прерываясь до последнего мазка. Потому что на странице в руководстве ясно сказано, что накладывать одну краску можно, лишь когда совершенно высохнет другая. Вот теперь, сказала она себе, мне пригодился бы настоящий конвейер, куклы бы плыли передо мной, и каждая поочередно получала бы мазок синего, потом желтого, потом лилового, потом черного, потом красного, потом зеленого, белого и, наконец, как венец всему, радужного, все в себе заключающего цвета. Пусть Бог оделит тебя добродетелями, ибо я сделала, что могла, и не столько благодаря тому, что Бог, не меньше простого смертного склонный к забывчивости и беспечности, увенчал успехом мои усилия, сколько от смиренного сознания, что лучше мы не сумели просто-напросто потому, что оказались не способны на это. И спорить с этим было бы зряшной тратой времени, ибо то, что считается аргументами, на самом деле – более или менее случайные сочетания слов, надеющиеся, когда их расставят в синтаксическом порядке, обрести значение, в обладании которым сами не уверены. Марта оставила кукол на попечение Найдёна и, перестав противиться неизбежному, пошла на кухню за последним листом наждачной бумаги: Этой мне надолго не хватит, подумала она, купить надо бы еще. Загляни она в дверь мастерской, увидела бы, что дела там идут не очень хорошо. Сиприано Алгор похвастался, что Марсал придумал кое-какие усовершенствования, чтобы ускорить работу, и с точки зрения, так сказать, глобальной так оно и было, однако немедленно подтвердилась правота поговорки «скоро, да не споро», и в результате бракованных фигурок стало значительно больше, чем в первой партии. Когда Марта занялась своим делом, эти первые уродцы уже были собраны на полке, и Сиприано Алгор, подсчитав, сколько времени он выиграл и сколько кукол потерял, решил не отказываться от своих плодотворных, но не безупречных и необъяснимых приемов. Дни шли за днями. За эскимосами последовали клоуны, за ними – медсестры, потом – мандарины и бородатые ассирийцы и, наконец, шуты, прежде стоявшие у задней стенки печи. На второй день Марта спустилась в деревню и купила две упаковки наждачной бумаги. В этой лавке уже начала работать Изаура, о чем Марта знала, потому что заходила к ней после той бурной, поймите правильно, встречи, которая состоялась у соседки с отцом. Эти женщины видятся редко, хотя у них множество причин стать близкими подругами. И теперь Марта вполголоса, чтобы не услышал хозяин, спросила, как ей тут работается и вообще, а та ответила, мол, ничего, ничего себе и добавила: Ко всему привыкаешь. Добавила безрадостно, но твердо, словно давая понять, что удовольствие тут решительно ни при чем и только воля, она одна, заставила ее принять предложение и согласиться на такую работу. Марта припомнила ее слова какое-то время назад: Да любая работа, лишь бы позволила остаться здесь. Вопрос, который Изаура задала чуть погодя, скатывая наждачную бумагу в рулон – не туго, как полагается, – долетел до Марты как эхо, искаженное расстоянием, но все равно слышное: Ну а как там дома, как все твои. Устали, работы очень много, но в общем хорошо, Марсал, бедняга, в выходные должен еще стоять у печи, совсем вымотается, боюсь. Листы наждачной бумаги были уже свернуты. Изаура, когда получала деньги и отсчитывала сдачу, спросила, потупившись: А отец. Марта едва успела ответить, что и он – ничего, как мысль, ужасная и нежданная, мелькнула у нее в голове: Что же она будет делать, когда мы уедем отсюда. Изаура попрощалась и занялась другим покупателем: Поклон ему, сказала она, и если бы в этот миг Марта спросила: Что же вы делать будете, когда мы уедем, соседка, наверно, так же спокойно, как пять минут назад, сказала бы: Ко всему привыкаешь. Да, много раз мы слышали и сами произносили эти слова: Ко всему привыкаешь, произносили и произносим с ненаигранным вроде бы спокойствием, потому что в самом деле не существует или пока не обнаружено иное средство с достоинством явить миру наше безропотное смирение, вот только никто пока не догадался спросить, во что обходится нам эта привычка. И Марта вышла из лавки, чуть не плача от жестоких угрызений совести и обвиняя себя в том, что будто бы обманула Изауру: Она ведь ничего не знает, не знает даже, что мы вот-вот уедем отсюда.

Уже дважды позабыли покормить собаку. Памятуя о временах голодухи, когда питать взыскующую еды утробу было нечем и оставалось лишь питать надежду на завтра, Найдён не жаловался, но потерял интерес к несению караульной службы, растянулся у своей конуры, поскольку, наверно, знал древнюю мудрость, что лежа голод перетерпливать легче, и терпеливо ждал, пока кто-нибудь из хозяев не хлопнет себя по лбу и не воскликнет: Вот дьявол, мы же про собаку забыли. Впрочем, ничего удивительного, шли такие дни, что и самих себя забыть можно было. Однако благодаря тому, что постоянно приходилось, урывая время у сна, выполнять разнообразные производственные операции, хоть Сиприано Алгор и не переставал твердить дочери: Ты должна отдыхать, ты должна отдохнуть, да, так вот, благодаря этим параллельным работам вышедшие из печи триста кукол были все до единой ошкурены, отчищены, раскрашены и высушены в ожидании того дня, когда гончар поедет забирать зятя из Центра, а триста других, еще только вылепленные из глины, красовались без видимых огрехов и дефектов в надменном сознании своей безупречности и, тоже подсыхая на солнце и ветерке, готовились к обжигу. Гончарня, казалось, отдыхает после безмерной усталости, и тишина опочила на ней. Под сенью шелковицы отец и дочь смотрели на выстроенные шеренгами шестьсот фигурок и думали, что сделали отличную работу. Сиприано Алгор сказал: Завтра в гончарню не зайду, нельзя же на одного Марсала переваливать все заботы, а Марта сказала: Думаю, нам бы надо отдохнуть несколько дней, прежде чем взяться за вторую партию, и Сиприано Алгор спросил: Трех дней хватит, и Марта ответила: Лучше, чем ничего, и Сиприано Алгор снова спросил: Как ты, и Марта сказала: Хорошо, устала только, а Сиприано Алгор сказал: А я вот никогда еще так хорошо себя не чувствовал, и Марта сказала: Наверно, это и принято определять как удовлетворение от выполненного долга. Вопреки тому, что может показаться, в этих словах не звучит ирония и вообще ничего не звучит, кроме усталости, которую хотелось бы назвать бесконечной, если бы в этом случае не проявилось несоразмерное преувеличение. Так или иначе, Марта утомилась не столько физически, сколько оттого, что беспомощно наблюдала за безутешно-горькой и еле скрываемой печалью, снедавшей отца, за перепадами его настроения, за трогательными попытками выглядеть уверенным в себе и властным, за тем, как одержимо, как категорично настаивает на собственных сомнениях, будто надеясь таким способом отделаться от них. Да еще эта женщина, Изаура, Изаура Мадруга, соседка с кувшином, которой недавно всего только и ответили: Ничего – на вопрос: А отец, заданный ею, пока, потупившись, она отсчитывала сдачу, хотя должны были бы за руку привести ее сюда, войти с ней в гончарню, где работал Сиприано, сказать: Вот она, а потом прикрыть дверь, оставив обоих внутри до тех пор, пока слова не станут на что-нибудь пригодны, а молчание, бедняжка, так молчанием и останется, и всякому известно, что зачастую даже те, кто кажется красноречивым, дают повод – с самыми серьезными и порой даже роковыми последствиями – для ошибочных толкований. Слишком робки мы, слишком боязливы для такого, думала Марта, наблюдая за отцом, который, кажется, задремал, слишком плотно увязли мы в сетях так называемых условностей и приличий, в паутине уместного и неуместного, и узнал бы кто-нибудь, что я сделала, тотчас же сказал бы, что бросить женщину к ногам мужчины – да, вот так бы и сказали – есть вопиющее попрание прав личности и вдобавок еще безответственная неосторожность, ибо кто знает, как там могут развернуться дальнейшие события, ибо счастье людей – это не то, что сегодня произведено и гарантированно продлится до завтра, и в один прекрасный день нами соединенные окажутся врозь и мы рискуем услышать: Это вы во всем виноваты. Марта не хотела сдаваться на эти речи здравого смысла, последовательного и скептического плода жестоких житейских битв: Очень глупо упускать настоящее только из страха перед будущим, сказала она себе и добавила: Впрочем, не все уже завтра произойдет, кое-что и на послезавтра останется. Что ты сказала, спросил вдруг отец. Ничего, я тихонько сижу и молчу, чтобы вас не разбудить. Я не сплю. Значит, мне показалось. Ты сказала, что-то насчет послезавтра. Как странно, удивилась Марта, неужели я так сказала. Я не спал. Значит, я спала, заснула и тут же проснулась, так бывает со снами, всегда они без конца, без начала, то есть начало тут, а конец где-то еще, и потому, наверно, так трудно их толковать. Сиприано Алгор поднялся: Пора ехать за Марсалом, ничего, что еще рано, я тут подумал, что зайду в департамент закупок, предупрежу, что первые триста штук готовы, и договорюсь о приемке. Правильно, сказала Марта. Сиприано Алгор переоделся, сменил рубашку и башмаки и через десять минут уже садился в кабину. Пока, сказал он. Счастливо вам добраться. А вернуться – еще счастливей, забыла ты сказать. Да, еще счастливей, потому что вас будет двое. Всегда твержу и твердить буду, что с тобой невозможно разговаривать, на все-то у тебя найдется ответ. Найдён подошел узнать, возьмут ли его с собой хоть на этот раз, но Сиприано Алгор сказал, что нет и чтоб набрался терпения, город – не лучшее место для деревенских псов.

Дорога, в очередной и бессчетный раз стелившаяся под колеса, не заслуживала бы упоминания, если бы гончара не томило тревожное предчувствие чего-то недоброго. Он вдруг вспомнил подслушанные случайно слова дочери: Кое-что и на послезавтра останется, слова разрозненные и бессмысленные, которые она сама не могла или не хотела объяснить. Я вроде бы не спал и не пойму, почему она решила, что сплю, что ее заставило так решить, подумал он, и сразу же, вслед за этой всплывшей в памяти фразой, отпустил свою мысль понестись этим самым путем и назойливым речитативом зазвучать в голове: Кое-что и на послезавтра останется, кое-что – только завтра будет, кое-что – уже сегодня, а потом изменить порядок и начать иначе: Кое-что – только сегодня, кое-что – только завтра, кое-что на послезавтра останется, и повторялось это снова и снова столько раз, что в конце концов утратили звук и смысл завтра и послезавтра, и лишь сигналом тревоги пульсировало в мозгу: Уже сегодня, уже сегодня, уже сегодня, сегодня, сегодня, сегодня. А что – сегодня-то, спросил он злобно, пытаясь совладать с нелепым волнением, от которого подрагивали руки на руле, я еду в город забирать Марсала, там зайду в департамент закупок и сообщу, что первая партия заказа готова, и все, что делаю, нормально, обычно, привычно, логично, и нет никаких причин тревожиться, и править буду осторожно, хотя машин мало, и налеты на шоссе прекратились, то ли сами они, то ли, по крайней мере, слухи о них, и потому не может случиться со мной ничего такого, что выходило бы за рамки монотонной обыденности, те же шаги, те же слова, те же движения, стойка приемщика, улыбчивый заместитель начальника или другой, хмурый, или сам начальник, если он не на совещании и ему вдруг придет каприз принять меня, а потом откроется дверца кабины, сядет Марсал: Здравствуйте, отец. Здравствуй, Марсал, как прошла твоя рабочая неделя, не знаю, можно ли десять дней назвать неделей, но как иначе скажешь. Да как всегда, ответит он. А мы первую партию приготовили, уже договорился о доставке, скажу я. Как там Марта, спросит он. Устала, но вообще ничего, отвечу я, и эти слова мы твердим постоянно, и не удивлюсь, если при переходе из этого света на тот мы еще соберемся с последними силами и ответим тому, кому в голову придет дурацкая идея осведомиться, как мы себя чувствуем: Да помер вот, но вообще ничего. Чтобы отвлечься от неотвязных мыслей о бренности, Сиприано Алгор попробовал переключиться на пейзаж, и попытку эту можно было предпринять разве что с отчаяния, ибо он прекрасно знал, что ничего успокоительного не предложит ему уходящая за горизонт томительная панорама пластиковых теплиц, которая стала особенно хорошо видна теперь, когда пикап поднялся на небольшой взгорок. И это называется Зеленый Пояс, подумал Сиприано Алгор, это вот запустение или, вернее, этот бескрайний военный лагерь с рядами палаток цвета грязного льда, выкачивающих пот из тех, кто работает внутри, и для многих ведь теплицы – нечто вроде машин, производящих овощи, и в самом деле, это несложно, изготовляется как по рецепту, смешиваются разные ингредиенты, выставляются правильные значения температуры и влажности, нажимается кнопка – и вот вскоре появляется салат-латук. Разумеется, брюзгливость не мешает Сиприано Алгору признавать, что именно благодаря этим теплицам зелень и овощи теперь – круглый год, он не может снести другого – а именно, что именем Зеленого Пояса наречена местность, где этот цвет как раз и не встречается, если не считать чахлой травы, пробившейся кое-где вокруг теплиц. Тебе легче было бы, будь они зеленые, внезапно посещает его мысль, гнездящаяся где-то на нижних этажах мозга, неугомонная мысль, которая никогда не довольствуется тем, что надумал и решил верхний этаж, но Сиприано Алгор на этот насущнейший вопрос предпочел ответа не давать, притворившись, что не расслышал – может быть, из-за того наглого тона, который так свойствен насущным вопросам уже в силу самой природы их и который они, как бы ни пытались избежать этого, принимают автоматически. Бесконечно-протяженное переплетение труб Промышленного Пояса, с каждым днем все больше напоминающего конструкцию, придуманную бесноватым и построенную одержимым, не слишком улучшило настроение гончару, но все же, будучи меньшим из зол, немного уняло смутную тревогу и скверное предчувствие, заставив их утихнуть и лишь временами приглушенно ворчать. Сиприано Алгор заметил, что квартал трущоб сильно придвинулся к шоссе, подобно тому как муравьи после дождя возвращаются на тропинку, и, пожав плечами, заметил про себя, что новые нападения на грузовики ждать себя не заставят, а потом, неимоверным усилием отогнав тень, усевшуюся рядом, влился в сумбурный поток городского движения. Марсала забирать было еще рано, и гончар вполне поспевал в департамент закупок. На этот раз он не просил встречи с начальником и прекрасно знал, что явился сюда за тем лишь, чтобы напомнить о своем существовании, чтобы не забыли о нем и о том, что в тридцати километрах отсюда печь усердно обжигала глиняные фигурки и женщина их раскрашивала, а отец ее сформовал, и все во все глаза смотрели на Центр, и вот только не надо говорить, будто у печей нет глаз, есть, прекраснейшим образом имеются, а не было бы, как бы печи узнали, что делают, так что есть у них глаза, правда, не такие, как у нас. Принял гончара тот же заместитель начальника, что и в прошлый раз, – улыбчивый и симпатичный. Ну, что вас привело ко мне сегодня, осведомился он. Триста кукол готовы, пришел спросить, когда их доставить. Да когда угодно, хоть завтра. Завтра не смогу, у зятя моего выходные, и он поможет мне обжечь следующие триста штук. Ладно, давайте послезавтра, чем скорее, тем лучше, у меня есть одна мыслишка, которую я хочу немедленно применить на практике. Это имеет отношение к моим куклам. Самое непосредственное, помните, я говорил вам про опросы. Еще бы не помнить, сеньор, это про ситуацию, предшествующую покупке, и про ситуацию текущего использования. У вас замечательная память. Для моих лет – недурная. Так вот, мыслишка моя, впрочем уже воплощенная ранее и с самыми отрадными результатами, заключается в том, чтобы распространить среди определенного количества потенциальных покупателей разного социального положения и культурного уровня определенное количество кукол с тем, чтобы выяснить, какие отзывы получит этот товар, я, сами понимаете, излагаю упрощенно, наша схема несколько сложнее. Я в этом деле не разбираюсь, ни я никого не спрашивал, ни меня – никто. Так вот, я решил использовать для опроса ваши первые триста кукол, мы отберем пятьдесят клиентов, вручим бесплатно каждому набор из шести фигурок и через несколько дней получим исчерпывающую оценку. Бесплатно, переспросил Сиприано Алгор, то есть вы хотите сказать, что мне за них не заплатят. Совсем наоборот, дорогой мой, эксперимент будет целиком за наш счет, и все расходы мы берем на себя, не хотим причинять вам ущерб. Облегчение, при этих словах испытанное гончаром, моментально испарилось от тревожной мысли, ворвавшейся в сознание: А если результаты вашего опроса будут не в мою пользу, что, если большинство опрошенных или даже все они дадут один и очень определенный ответ: Нет, не интересует. Но вслух сказал: Спасибо, и не только за вашу любезность, но и за справедливый подход, ибо не каждый день увидишь, как некто умягчает душевные раны благотворным сообщением о том, что не хочет причинять нам ущерб. Вернувшаяся тревога вгрызлась ему в нутро, но теперь уже он сам не дал бы вопросу сорваться с губ и унес бы его с собой, как уносят в кармане запечатанный конверт, который надлежит вскрыть только в открытом море и узнать предначертанный, проложенный, записанный курс на сегодня, завтра, послезавтра. Заместитель начальника, помнится, спросил сначала: Ну, что вас привело ко мне сегодня, потом: Да хоть завтра, а потом заключил: Ладно, давайте послезавтра, ну да, есть у слов такое свойство – уходить и возвращаться, туда-сюда, туда-сюда, сюда, сюда, сюда, туда, но почему же они будто поджидали меня, почему вместе со мной выехали из дому и всю дорогу не давали мне покоя, не завтра, не послезавтра, а именно сегодня и прямо сейчас. Сиприано Алгор внезапно почувствовал ненависть к человеку, стоявшему напротив, к этому приветливому и симпатичному, чуть ли не ласковому заместителю начальника, с которым он в прошлый раз мог разговаривать как равный с равным, с учетом, само собой разумеется, очевидной разницы в возрасте и социальном положении, хотя ни то ни другое, казалось, никак не мешало отношениям, зиждившимся на взаимном уважении. Ведь если тебе сунули нож под ребро, то дай бог, чтобы лицо убийцы, по крайней мере, соответствовало смертоубийственному действию и выражало ненависть и зверскую жестокость, или безумную ярость, или, на худой конец, бесчеловечное ледяное равнодушие, и не дай бог, чтобы на лице этом играла улыбка в тот миг, когда клинок кромсает тебе внутренности, чтобы тебя в этот последний миг презирали, улещивали лживыми посулами, говоря, к примеру: Не беспокойтесь, это пустяки – или даже: От всей души желаю, чтобы итоги опроса оказались для вас благоприятны, поверьте, мало что на свете смогло бы обрадовать меня сильней. Сиприано Алгор как-то неопределенно повел головой, сделав движение, которое в равной степени могло означать как согласие, так и отказ, а могло и вовсе ничего не означать, а потом сказал: Пойду заберу своего зятя.

Он поднялся на поверхность, объехал Центр кругом и поставил пикап так, чтобы видеть служебный вход. Марсал задержался больше обычного и явно был чем-то взволнован: Здравствуйте, отец, произнес он, садясь в кабину, и: Здравствуй, как работалось, сказал Сиприано Алгор, услышал в ответ: Да как всегда – и добавил: Мы докончили первую партию кукол, я договорился с департаментом закупок о доставке. Как там Марта. Все в порядке, хоть и устала. До самого выезда из города оба хранили молчание. И лишь когда за окном замелькали лачуги, сказал зять: Отец, мне только что сообщили, что меня произвели, с сегодняшнего дня я – во внутренней охране. Сиприано Алгор повернул к нему голову и взглянул на него так, будто видел впервые, сегодня, не послезавтра и не завтра, предчувствие не обмануло. Что – с сегодняшнего дня, спросил он, и наконец исполнилась давно обещанная угроза – та ли, что таилась в опросе, или эта вот. Замечено, хотя в реальной жизни подобное происходит реже, чем в книгах, рассказывающих разные истории, что от внезапного удивления человек теряет дар речи, а половинное удивление, заставляющее человека этого замолчать отчасти из притворства, отчасти от желания выдать половину за целое, в принципе не должно приниматься во внимание. В принципе, сказали мы и повторяем, в принципе. Мы всегда знали, что водитель этого пикапа ни капли не сомневался, что рано или поздно получит жуткое известие, но сегодня, оказавшись меж двух огней, не знает, внезапно обессилев, на какой именно отвечать в первую очередь. Но сразу скажем, хоть и знаем, что нарушим тем самым распорядок появления событий, да, скажем сразу, что в ближайшие несколько дней Сиприано Алгор ни дочери, ни зятю словом не обмолвится о тревожном разговоре, состоявшемся у него с заместителем начальника департамента закупок. Он заговорит об этом, но не теперь, а потом, когда все уже будет потеряно. А сейчас ограничится лишь тем, что скажет зятю: Ну, поздравляю, я так понимаю, ты доволен, то есть произнесет самые расхожие и почти безразличные слова, которые можно было бы произнести и значительно раньше, а Марсал не поблагодарит, тем самым не подтвердив, что, мол, доволен в той степени, как предположил тесть, или чуть больше, или чуть меньше, а скажет лишь с простотой, равносильной протянутой руке: Для вас-то это – дурная весть. Сиприано Алгор понял и, слегка улыбнувшись – так, будто насмехался над собственным смирением, ответил: Даже самые добрые вести не для всех хороши. Думаю, все устроится наилучшим образом, сказал Марсал. Ты не беспокойся, все устроилось в тот день, когда я сказал, что буду жить с вами в Центре, слово сказано, слово дано, вылетело – не поймаешь. Жить в Центре – это же не ссылка. Я не знаю, каково жить в Центре, узнаю, когда окажусь там, а вот ты знаешь, но я ни разу не слышал от тебя никакого объяснения, или впечатления, или описания, которое объяснило бы мне, заставило бы, что называется, сердцем прочувствовать правоту твоего утверждения, будто Центр – не ссылка. Да вы же сами бывали там. Всего несколько раз и, можно сказать, мимоходом, как покупатель, который точно знает, чего хочет. Правильней всего, по мне, было бы определить Центр как город в городе. Не знаю, насколько правильно, потому что это никак не позволяет мне понять, что там внутри Центра. То же, что в любом городе, – магазины, прохожие, которые что-то покупают, что-то едят, о чем-то говорят, как-то развлекаются, где-то работают. То есть по-твоему выходит, что это как в нашей богом забытой деревне. Более или менее, разница только в размерах. Истина не может быть так проста. Полагаю, тут несколько простых истин. Может быть, но я не верю, что внутри Центра мы сумеем их постичь. После недолгого молчания сказал Сиприано Алгор: Раз уж мы завели речь о размерах, замечу, что всякий раз, как я снаружи смотрю на Центр, мне кажется, он больше самого города, то есть Центр – внутри города, но при этом больше него, то есть часть становится больше целого, может, оттого, что он выше, чем другие здания вокруг, выше любого другого здания, а может, оттого, что с самого начала проглатывал улицы, площади, целые кварталы. Марсал ответил не сразу, ибо тесть только что дал какое-то зримое определение тому неприятному чувству, которое возникало всякий раз, как он возвращался после выходных на службу в Центр, особенно во время ночных обходов, когда в здании горел только дежурный свет, а он шел через пустынные галереи, спускался и поднимался на лифтах, словно бдительно следил, чтобы ничто продолжало оставаться ничем. Когда мы в большом пустом соборе поднимаем глаза к куполу, к самым верхним сводам, кажется, что тамошнее небо выше того, которое мы, оказываясь под ним, называем открытым. Помолчав, Марсал сказал: Я, кажется, уразумел вашу мысль и ничего к сказанному не добавил, потому что не хотел эту мысль подпитывать, ибо она непременно потянула бы за собой вереницу других, а те выстроили бы новую линию обороны – безнадежной, но отчаянной. Однако заботы Сиприано Алгора двинулись по другому руслу: И когда же переедете. Чем скорей, тем лучше, я уже смотрел квартиру, которую нам предоставляют, места, конечно, поменьше, чем в нашем доме, оно и понятно, как бы велик ни был Центр, а все же не резиновый. Ты думаешь, мы все там уместимся, спросил гончар, надеясь, что зять не заметит печальной иронии, в последний миг все же просочившейся в этот вопрос. Уместимся, будьте покойны, для такой семьи, как наша, – в самый раз, по очереди спать не придется, ответил Марсал. Сиприано Алгор подумал: Сердится, зря я его спросил об этом. До самого дома они больше не разговаривали. Марта выслушала новость, не выказав никаких чувств. Событие, о котором знаешь, что оно вот-вот произойдет, до известной степени уже произошло, ожидания мало того что уничтожают удивление, но еще и гасят эмоции, переводя их в разряд обыденностей, ибо все, что влечет или пугает, уже было прожито и прочувствовано прежде. За ужином Марсал спохватился, что совсем позабыл сообщить важные сведения, и исправил свой промах, чем очень огорчил Марту: Хочешь сказать, что нам нельзя будет забрать отсюда наши вещи. Нет, кое-что можно, ну там, картинки-вазочки и прочее, но мебель нельзя и посуду тоже, ни стакана, ни тарелки, ни полотенца, ни занавески, ни постельного белья, на новом месте уже есть все необходимое. Так что будет не переезд, не то, что принято называть переездом, заметил Сиприано Алгор. Переезжают люди, а не вещи. Значит, придется бросить этот дом со всем содержимым, сказала Марта. Сама понимаешь, тут уж ничего не попишешь. Марта после недолгого раздумья вынуждена была смириться с неизбежным: Буду наведываться сюда, проветривать, дом с закрытыми окнами – вроде растения, если его не поливают, оно чахнет, вянет, гибнет. Когда все доели, но Марта еще не поднялась убирать посуду, Сиприано Алгор сказал: Я тут вот что подумал. Дочь и зять переглянулись, словно послав друг другу сигнал тревоги: Никогда не знаешь, чем кончится это его думанье. Перво-наперво я подумал, продолжал гончар, что Марсал завтра поможет мне с обжигом. Простите, отец, но хочу напомнить, что мы договорились устроить трехдневный отдых. Твои выходные начинаются уже завтра. А ваши. Мои – не за горами, но придется с этим чуточку погодить. Так, это была первая мысль, какая же вторая или третья, спросила Марта. Поставим утром в печь фигурки, но обжигать не будем, я сам этим через некоторое время займусь, потом вы поможете мне загрузить в пикап готовые, а пока я доставлю их в Центр и вернусь, вы побудете здесь на покое, без отца и без тестя, который суется, куда его не звали. Вы разве договаривались с департаментом закупок на завтра, спросила Марта, я отчего-то думала, что потом поедем втроем и отвезем сразу всех кукол. Нет, так будет лучше, ответил Сиприано Алгор, время выиграем. Сколько выиграем, столько и проиграем, со второй партией задержка выйдет. Небольшая, как только вернусь из Центра, разожгу печь – и как бы не в последний раз. Что за мысли, нам еще шестьсот кукол надо сделать, сказала Марта. Вот в этом я как раз не уверен. Это почему же. Во-первых, переезд, Центр не станет ждать, пока тесть охранника Марсала Гашо выполнит заказ, хоть я и должен сказать, что со временем – надеюсь, что мне его хватит, – смогу доделать и в одиночку, а во-вторых. Да, что же во-вторых, спросил Марсал. Жизнь так уж устроена, всегда найдется такое, что пойдет следом за тем, что, как нам казалось, двигалось во-первых – строках ли письма, рядах ли или еще где, – и мы воображаем, будто знаем, что такое это самое такое, но хотели бы выбросить это из головы, а порой даже и не воображаем, чем это может быть, а просто знаем. Ради бога, отец, не вещайте как оракул, сказала Марта. Ладно, оракул замолк, займемся тем, что идет во-первых, я всего лишь имел в виду, что, если переезд надо осуществить в сжатые сроки, не поспеем изготовить оставшиеся шестьсот кукол. Это надо будет обсудить с Центром, сказала Марта, обращаясь к мужу, три-четыре недели погоды не сделают, поговори с начальством, если оно столько времени решало твое повышение, пусть помогут, это им вполне по силам, тем более что помогут они в первую очередь себе, ибо получат заказ целиком. Нет, и я не стану, и дело того не стоит, ответил Марсал, по правилам нам дается на переезд десять дней, и ни часу больше, в следующий свой выходной я должен буду вселиться. Отчего же ты не сможешь провести его здесь, в своем, так сказать, загородном доме. На это косо посмотрят – как это так, получить повышение и в первые же выходные отсутствовать в Центре. Десять дней – это очень мало, сказала Марта. Мало было бы, если бы нам пришлось перевозить мебель и весь прочий скарб, но ведь нам, по сути дела, надо будет перевезти только самих себя в том, что на нас будет надето, а с этим, если надо, можно и за час управиться. Если так, что будем делать с заказом и как его выполним, осведомилась Марта. Это знает Центр, и Центр оповестит, когда сочтет нужным, ответил гончар. Марта с помощью мужа поднялась из-за стола, подошла к двери вытряхнуть скатерть и немного задержалась на пороге, глядя на двор, а когда вернулась, сказала так: Еще кое-что надо решить сейчас, не оставляя на потом. И что же. Пес. Найдён, поправил дочь Сиприано Алгор, а Марта продолжала: Если мы не способны его убить или оставить на произвол судьбы, надо его отдать, пристроить к кому-нибудь. Понимаете, в Центр животные не допускаются, объяснил Марсал, глядя на тестя. И что же – неужели даже черепаху нельзя, даже канарейку, даже кроткую голубицу, допытывался Сиприано Алгор. Вам вроде бы вдруг стала безразлична судьба собаки, сказала Марта. Найдёна. Найдёна ли, собаки, не все ли равно, это неважно, а важно решить, что мы будем с ним делать, у меня вот есть предложение. А у меня – намерение, отрезал Сиприано Алгор и с этими словами поднялся и скрылся в спальне. Через несколько минут вышел оттуда, молча пересек кухню и шагнул за порог. На дворе подозвал собаку: Поди сюда, сходим-ка прогуляемся. Спустились по откосу, у шоссе свернули налево, в противоположную от деревни сторону, и углубились в поле. Найдён, как пришитый, держался у ноги, вероятно еще не позабыв тяжкие времена бродяжничества, когда его отгоняли прочь и отказывали даже в глотке воды. И хотя был не робкого, что называется, десятка и не пугался ночного мрака, все же предпочел бы лежать сейчас в конуре, а еще лучше – на кухне, у чьих-нибудь ног, и чьих-нибудь употреблено здесь не потому, что псу было безразлично, где лежать, но потому лишь, что двоих других хозяев он тоже не выпускал бы из поля зрения и обоняния и мог бы менять позицию без ущерба для гармонии и блаженства, разлитых в этих мгновениях. Прогулка была недолгой. Камень, на который вскоре присел Сиприано Алгор, порой заменял ему сделанную из того же материала скамью размышлений, гончар и из дому-то вышел потому, что, случись дело во дворе под шелковицей, дочь бы увидела его из окна кухни и немедленно спросила, все ли в порядке, а забота и попечение греют, конечно, душу, но природа человеческая так странно устроена, что даже самые искренние и стихийные душевные движения в определенных обстоятельствах оказываются неуместны. Предмет размышлений не стоит упоминания, поскольку размышлял он о нем уже раньше и не раз, и благосклонному читателю сведений об этом было предоставлено достаточно. Ну, разве что не в пример прошлым разам скатились у него по щекам несколько слезинок, которые до этого то наворачивались на глаза, то просыхали, и вот теперь наконец, когда пришла эта безлунная ночь и настал этот печальный час и одиночество сделалось непереносимым, оказались желанны и уместны. Не было ничего нового, поскольку уже описывалось в легендах о чудесах, творимых собачьей братией, и в том, что Найдён приблизился к Сиприано Алгору, намереваясь слизнуть слезы у него со щек, даровав ему наивысшее утешение, но, впрочем, сколь бы ни казалось нам оно волнующим и способным тронуть даже самые заскорузлые и не склонные к проявлению чувствительности сердца, не следует забывать одну истину, грубая простота которой заключается в том, что соленый вкус, в значительной степени присущий слезам, чрезвычайно высоко ценится представителями семейства псовых. Одно, кстати, не вытекает из другого, и если мы спросим Найдёна, соли ради ли облизал он щеки Сиприано Алгору, пес, скорей всего, ответил бы, что мы не отрабатываем свой хлеб и не способны видеть дальше собственного носа. И так вот больше двух часов сидели там хозяин и пес, и каждый думал о своем, и уже без слез, которые один проливал, а другой осушал, и сидели они, быть может, ожидая, когда вращение Земли вернет все на свое место и не позабудет и тех, кто до сей поры места себе не нашел.



Наутро, как и было решено, Сиприано Алгор повез в Центр доделанных кукол. Недоделанных уже поставили в печь, где они ждали своего часа. Гончар поднялся рано, дочь и зять еще спали, а когда заспанные супруги появились на пороге кухни, половина дела была уже сделана. Позавтракали вместе, перебросившись несколькими словами, соответствующими обстоятельствам, вроде: Еще кофе, дай-ка мне хлеба кусочек, пожалуйста, есть еще мармелад, а потом Марсал взялся помогать тестю в деликатной погрузке трехсот кукол, уложенных в ящики, в которых раньше возили посуду. Марта сказала, что вместе с мужем сходит к свекрам, пора рассказать им о скором переезде, посмотрим, как-то они воспримут эту новость, но обедать не останемся. Наверно, когда вернетесь, нас там еще застанете. Сиприано Алгор сказал, что Найдёна возьмет с собой, а Марта спросила, уж не имел ли он в виду или на примете кого-нибудь в городе, когда вчера вечером сказал, что, мол, есть у него идея, как пристроить пса, но гончар ответил, что нет, не имел, но об этом стоит подумать, и Найдён тогда будет неподалеку, и они смогут его навещать. Марта заметила, что до сих пор была совершенно не осведомлена о том, что у отца имеются в городе знакомые, причем такие, которые были бы достойны – она с намерением употребила это слово – приютить у себя пса, пользующегося правами члена семьи. На это Сиприано Алгор отвечал, что не припоминает, будто хоть раз упоминал каких-то друзей, перебравшихся в город, а собаку с собой берет, чтобы отвлечься от нежеланных дум. Марта же сказала, что если есть такие мысли, лучше уж поделиться ими с дочерью, благо она под рукой, а Сиприано Алгор сказал, что делиться с ней своими мыслями – все равно что поливать под дождем, ибо она их знает не хуже, а может, и лучше, чем он сам, не дословно, разумеется, не как магнитофонная лента, но самую их глубинную суть, а она тогда сказала, что, по ее скромному разумению, все как раз наоборот, не знает она никакой глубинной сути, а многие слова, которые слышала, служили только дымовой завесой, в чем, впрочем, нет ничего удивительного, ибо слова очень часто для того и предназначены, однако еще хуже, когда они вовсе смолкают и превращаются в стену непроницаемо-плотного безмолвия, налетев на которую не знает человек, что и делать. Вчера ночью сидела тут и ждала, через час Марсал пошел спать, а я все сидела да ждала, покуда досточтимый мой родитель изволил неизвестно где прогуливаться с собакой. Почему «неизвестно», тут, в окрестностях, в поле. Ну да, нет ничего приятней прогулки в поле ночью, когда ни зги не видать. Надо было тебе лечь. Я, разумеется, так в конце концов и поступила, чтобы не окаменеть. Тогда все в порядке и говорить больше не о чем. Нет, не все, совсем даже не все. Это почему же. Потому что вы лишили меня самого желанного. И чего же. Увидеть, что вы вернулись, только и всего. Когда-нибудь поймешь меня. Очень на это надеюсь, но не надо слов, бога ради, я устала от слов. Глаза Марты заблестели непролитыми слезами: Не обращайте внимания, сказала она, кажется, мы, слабые женщины, не умеем вести себя иначе, когда носим, все принимаем слишком близко к сердцу. Марсал крикнул со двора, что все погружено и можно ехать. Сиприано Алгор вышел, сел за руль, подозвал Найдёна. Пес, который и думать не смел, что привалит такая удача, пулей вскочил в кабину и уселся рядом с хозяином, улыбаясь во всю пасть и вывалив язык в блаженном ожидании путешествия, и здесь, как и во многом другом, люди подобны собакам, все свои надежды возлагают на то, что откроется за углом, а потом говорят, там видно будет. Когда же пикап скрылся за крайними домами, Марсал спросил жену: Ты что – разозлилась на него. Да вечно одно и то же – если не разговариваем, чувствуем себя несчастными, а разговариваем – не понимаем друг друга. Наберись терпения, не надо быть чересчур зорким, чтобы заметить – отец твой чувствует и ведет себя так, словно живет на острове, который с каждым днем уменьшается в размерах, как будто время откусывает от него по кусочку, один за другим, один за другим, заметь, он повез кукол в Центр, вернется – разожжет печь, однако все это делает, словно сомневаясь, есть ли прежний смысл в его действиях, словно желая, чтобы на его пути возникло неодолимое препятствие и он смог наконец сказать: Ну, вот и все. Думаю, ты прав. Уж не знаю, прав ли я, но меньше всего на свете хотел бы оказаться в его шкуре через неделю, когда все, что мы видим здесь, потеряет всякое значение или большую часть его, дом останется нам, но нам в нем не жить, печь потеряет свое имя, если некому будет каждый день окликать ее, и на шелковице появятся ягоды, только никто их не сорвет, и если даже мне, хотя родился и вырос под другим кровом, если даже мне трудно отлепиться от всего этого, то что уж говорить о твоем отце. Мы будем часто приезжать сюда. Ага, в загородный дом, как горько сострил отец. Разве есть другой путь, спросила Марта, ты же не уволишься, не станешь работать с нами в гончарне, мастерить посуду, которая никому не нужна, или куклол, которые никому не понадобятся. По тому, как сейчас обстоят дела, путь у меня один – во внутреннюю охрану Центра. Ты получил, чего хотел. Хотел, когда думал, что я этого хочу. – А что теперь. А теперь то, что в последнее время я научился у твоего отца чему-то, чего мне явно не хватало, ты, может быть, не замечала, но мой долг уведомить тебя, что человек, за которым ты замужем, гораздо старше, чем кажется. Вот удивил, мне выпало счастье присутствовать при том, как ты становишься старше, сказала с улыбкой Марта, но потом лицо ее стало серьезно: На самом деле сердце сжимается при одной мысли, что надо будет все это бросить. Они сидели рядом под шелковицей на одной из сушильных досок, смотрели на дом, стоявший прямо перед ними, на гончарню, выглядывавшую из-за него, а немного повернув голову, увидели бы сквозь листву и открытую дверцу печи, а утро было славное, солнечное, но прохладное, должно быть, погода менялась. Им было хорошо так сидеть, хотя и грустно, они испытывали почти счастье – в той меланхолической разновидности, которую оно нередко избирает для себя, но вот Марсал почти вскочил и вскричал: Чуть не забыл, нам ведь надо сходить к моим родителям, ставлю десять против одного, они повернут дело так, что переехать на житье в Центр должны они, а вовсе не твой отец. При мне они вряд ли заговорят об этом, дело тонкое, деликатное, а они соблюдают правила хорошего тона. Надеюсь, что так, надеюсь, ты окажешься права.

Не оказалась. Сиприано Алгор, возвращаясь из Центра домой, недалеко от дома увидел дочку с зятем, шедших навстречу. Марсал обнимал Марту за плечи, вроде бы утешая. Гончар затормозил и сказал: Садитесь, и не согнал Найдёна с переднего сиденья, понимая, что супруги желают вместе поместиться на заднем. Марта утирала слезы, а Марсал говорил ей: Брось, не огорчайся, ты же знаешь, что они за люди, не надо было мне тебя туда вести. Что там у вас стряслось, спросил Сиприано Алгор. То же самое, что и в прошлый раз, когда они заявили, что желают жить в Центре, что они этого заслуживают больше, чем кто-либо еще, что пора им наслаждаться жизнью, и говорили, не смущаясь, что Марта здесь же сидит, неудобно все вышло, и я прошу за них прощения. На этот раз гончар не сказал, что готов совершить обмен, не сказал, чтобы не бередить старую, но незажившую рану, но лишь осведомился: Ну и чем же кончилось. Я им объяснил, что жилье по правилам выделяется супругам с ребенком и в крайнем случае – еще одному члену семьи, поскольку его можно устроить в маленькой комнате, в принципе предназначенной для хранения всякого скарба, ну, то есть кладовки, одному, но никак не двоим, потому что двое там не поместятся. А они что. Они тогда спросили, что будет, если мы заведем еще одного ребенка, одного или нескольких, и я ответил, что в этом случае Центр предоставит нам квартиру побольше, а они – почему же в таком случае нельзя это сделать прямо сейчас, если родители охранника намереваются жить с ним вместе. А ты. Я сказал, что заявка не была подана в надлежащее время, что есть установленные сроки, правила и нормы, но что потом как-нибудь можно будет вернуться к этому вопросу. Убедил. Сомневаюсь, но все же от этой перспективы настроение у них малость улучшилось. До первого случая. Да, и доказательство этого – то, что они твердили, будто не они виноваты, что вопрос не был рассмотрен в установленном порядке, а я. Родители твои умом не обижены. Что есть, то есть, особенно мать, она у меня такая, своего ни за что не упустит, да и чужого тоже. Марта перестала плакать: Ну а ты как, как себя чувствуешь, спросил ее Сиприано Алгор. Я унижена и пристыжена, унижена – оттого, что должна была присутствовать при разговоре, направленном прямо против меня, а вмешаться не могла, оттого и пристыжена. Объясни-ка получше. Хотим мы того или нет, но права у них – такие же точно, как у нас, и это мы выкрутили дело так, что они не могут переехать в Центр. Не мы, а я, прервал ее Марсал, я один, потому что и сам не желаю жить со своими родителями, а ты и твой отец тут вовсе ни при чем. Но ведь и мы повинны в этой несправедливости. Знаю, что, со стороны глядя, меня можно осудить, но я поступил так сознательно и по доброй воле – и ради того, чтобы избежать больших бед и горших зол, ибо если я сам не захотел жить со своими родителями, то как я допущу, чтобы моей жене и ребенку пришлось их терпеть, любовь, конечно, объединяет, однако не всех, и бывает так, что те же причины, которые одних людей сводят, других – разводят. А как ты узнаешь, что наши причины помогут нам жить вместе, поинтересовался Сиприано Алгор. Есть одна-единственная причина, по которой я счастлив, что вы не мой отец, отвечал Марсал. Дай-ка, я угадаю. Это будет нетрудно. Потому что в этом случае не мог бы взять Марту в жены. Точно так. Оба рассмеялись. А Марта сказала: Надеюсь, что сейчас мое дитя уже приняло разумное решение родиться девочкой. Это почему же, осведомился Марсал. Потому что бедной матери невмоготу будет одной сносить такое умственное превосходство отца и деда. Теперь рассмеялись все трое, и слава богу, что по дороге в этот миг не шли родители Марсала, а не то непременно бы подумали, будто Алгоры смеются над ними всем семейством, а сыну их задурили голову так, что и он потешается над теми, кто подарил ему жизнь. Уже остались позади последние домики деревни. Радостно гавкнул Найдён, углядев на самом верху склона крышу гончарни, шелковицу, кусок боковой стенки печи. Знающие люди утверждают, что путешествия играют важнейшую роль в формировании духа, однако не надо быть светочем интеллекта, чтобы понимать, что носитель этого самого духа, сколько бы ни странствовал, должен в конце концов возвращаться домой, ибо только там может он получить и сохранить более-менее приемлемое представление о самом себе. Марта сказала так: Толкуем о несовместимости, о стыде, об унижении, о суетности, об однообразных и мелких амбициях и даже не подумали об этой бедной зверюге, которая даже не подозревает, что уже через десять дней останется без нас. Я думаю, сказал Марсал. Сиприано Алгор промолчал. Он снял правую руку с баранки и погладил пса по голове, как гладят ребенка. Когда пикап остановился перед поленницей, Марта вылезла первой и со словами: Пойду обед готовить – прошла в дом. Найдён не стал ждать, пока ему откроют переднюю дверцу, а протиснулся назад, перескочил через ноги Марсала и помчался к печи, поскольку внезапно и властно дал о себе знать мочевой пузырь. Ну, теперь, когда мы одни, расскажите, как приняли товар у вас. Да как обычно, как всегда, отдал накладные, выгрузил коробки, пересчитал, приемщик осмотрел кукол одну за другой и не нашел, к чему придраться, ни одна не побилась в дороге, краска нигде не облупилась, ты отлично справился с упаковкой. И все. Ты почему спрашиваешь. Мне со вчерашнего дня все кажется, будто вы скрываете что-то. Да нечего мне скрывать, все тебе рассказал, ничего не утаил. Я сейчас не про товар говорю, мне это не дает покоя с того дня, как вы приехали за мной в Центр. О чем ты, скажи толком. Сам не знаю, думал, вы мне объясните, например, что это за таинственные намеки были вчера за ужином. Сиприано Алгор молчал, барабанил пальцами по ободу руля и словно решал, какой ответ дать в зависимости от того, на четном ли или на нечетном числе оборвется эта дробь. И наконец сказал: Идем. Вылез из кабины и двинулся к печи, а Марсал шел за ним. Уже взялся было за одну из задвижек заслонки, но вдруг остановился и попросил: Марте не говори ни слова из того, что тут услышишь. Обещаю. Ни слова. Я же сказал. Сиприано Алгор открыл дверцу. В сиянии дня резко обнаружились выстроенные и сгруппированные фигурки, прежде незрячие во тьме, теперь ослепшие от света. Сиприано Алгор сказал: Очень может быть и даже весьма вероятно, что эти триста фигурок могут не выйти отсюда. Это еще почему, спросил Марсал. Департамент закупок решил провести опрос, чтобы оценить степень потребительского интереса, и та партия, которую я отвез сегодня, для этого и предназначена. Опрос по поводу глиняных фигурок, поразился Марсал. Так мне объяснил один из заместителей начальника. Тот, который был так нелюбезен с вами. Нет, другой, улыбчивый такой, симпатичный, без мыла, что называется, в душу влезет. Марсал подумал немного и сказал: Вообще-то, не все ли равно, мы через десять дней жить будем уже в Центре. В самом деле думаешь, что все равно, спросил тесть. Сами посудите, если результаты опроса будут положительны, мы еще успеем доделать этих кукол и передать их заказчику, ну а остальное будет отменено автоматически, в силу того неоспоримого факта, что если нет гончарни, то нет и товара. А если отрицательный. Тогда хочется сказать: Еще того лучше, избавит вас с Мартой от лишней работы, не надо будет ни обжигать кукол, ни расписывать. Сиприано Алгор медленно закрыл дверцу печи и сказал: Забыл упомянуть кое-какие стороны вопроса, хоть, может, и незначащие. Это какие же. Забыл, какую оплеуху получаешь, когда отвергают плоды твоего труда, забыл, что, если бы не совпали эти злосчастные события с переездом в Центр, оказались бы мы в таком же положении, как в тот день, когда у нас перестали закупать посуду, только уже без этой нелепой надежды, будто дурацкие куклы могут спасти нас. Жить приходится с тем, что есть, а не с тем, что было бы или могло бы быть. Восхитительная у тебя философия, восхитительная и умиротворяющая. Ну, уж простите, что большего не добился. Я тоже шагнул не очень уж далеко, однако с рождения страдаю неисцелимой головной болью как раз из-за мыслей о том, что бы было или что бы могло быть. И много ли достигли этим. Верно рассуждаешь, ничего я не достиг, и ты правильно сделал, напомнив мне, чем должны мы жить и живем, уж никак не фантазиями о том, чем бы могли быть. Утолив безотлагательную физиологическую потребность и размяв как следует ноги безудержной беготней по всему двору, приблизился Найдён, виляющим хвостом обозначая, как всегда, душевное довольство и сердечную приязнь, но на этот раз также подавая знак о приближении обеденного времени, то есть о необходимости удовлетворить еще одну потребность. Сиприано Алгор приласкал его, потрепав слегка за ухо: Придется подождать, пока Марта нас не позовет, паренек, по старшинству надо, нехорошо, когда дворового пса кормят раньше хозяев, сказал он ему. А потом – Марсалу, словно в этот самый миг пришло ему в голову: Сегодня растоплю печь. Вы же сказали – завтра, как вернетесь из Центра. Передумал, будет мне чем заняться, покуда вы отдыхаете, а не то, может, сядете в машину да покатаетесь по округе, после переезда в новый дом вам не скоро захочется отправиться погулять, и уж точно не в эти края. Приедем ли сюда или нет и если приедем, то когда, выяснится со временем, а пока скажите мне, неужто вы и впрямь считаете, будто я способен оставить вас тут одного швырять дрова в топку. Я и один вполне с этим справлюсь. Конечно справитесь, но раз уж я здесь, хотелось бы, с вашего позволения, вместе с вами затопить печь в последний раз, если он и вправду будет последним. Ладно, если так уж тебе хочется, после обеда займемся. Годится. И запомни – ни слова про опрос. Будьте покойны. В сопровождении пса, державшегося позади, они направились в дом и были уже в нескольких метрах от него, когда на пороге кухни появилась Марта: А я уж вышла вас звать, обед готов. Сначала собаку покормлю, сказал отец, от поездки у него, наверно, разыгрался аппетит. Его еда вон там, показала Марта. Сиприано Алгор взял кастрюлю и сказал: Пойдем со мной, Найдён, счастье твое, что ты не человек, а не то при виде всех этих забот и хлопот по твоему поводу заподозрил бы неладное. Миска Найдёна стояла, как всегда, возле конуры, и туда-то направился гончар. Вывернул в миску содержимое кастрюли и постоял минутку, глядя, как ест Найдён. А на кухне Марсал сказал: После обеда печь растопим. Сегодня, удивилась Марта. Отец твой не хочет оставлять на завтра. Спешки нет, у нас ведь еще три дня выходных. У него свои какие-то причины. И, как всегда, ему одному они известны. Марсал счел за благо не отвечать, ибо рот – такой орган, который тем надежней, чем плотнее закрыт. Вскоре на кухню пришел и Сиприано Алгор. Еда была уже на столе, Марта раскладывала ее по тарелкам. Несколько минут спустя Сиприано Алгор скажет: Печь сегодня растопим, а Марта ответит: Да, я знаю, Марсал сказал.

Теми же самыми или другими словами уже говорилось здесь, что всякий прошедший день был кануном, а день наступающий им станет. Снова, хоть на часок, сделаться кануном есть несбыточная мечта каждого минувшего вчера и каждого проходящего сегодня. Но ни один день еще, сколько бы ни мечтал, не сумел стать кануном. Еще вчера только совали Сиприано Алгор и Марсал Гашо дрова в зев печи, и всякий, кто курсировал бы поблизости, будучи не в курсе обстоятельств, вполне мог бы подумать и не усомниться в своей правоте: А эти опять делом своим заняты, вся-то жизнь их за этим занятием проходит, а теперь-то уж они в пикапе с прежней надписью «Керамика» по бортам и едут в город, в Центр, и с ними Марта, она сидит спереди, рядом с водителем, каковым на этот раз выступает ее муж. Сиприано Алгор – в одиночестве сзади, а Найдён не поехал, остался дом сторожить. Утро очень раннее, солнце еще не встало, и скоро появится Зеленый Пояс, а за ним не заставит себя ждать и Промышленный, потом квартал лачуг, потом полоса ничейной земли, потом строящиеся дома на окраине, и вот город, широкий и длинный проспект и – Центр. Какую дорогу ни выбери, все ведут к Центру. В пути никто не промолвит ни слова. Люди все словоохотливые, а сейчас им вроде бы нечего сказать друг другу. Да и в самом деле – стоит ли говорить, тратить слюну на произнесение фраз, слов и слогов, когда все, о чем подумал и что мог бы высказать один, уже прокрутилось в голове у остальных. И если Марсал, к примеру, скажет: Поедем в Центр, посмотрим квартиру, то Марта скажет: Забавное совпадение, я только что подумала об этом, и если даже Сиприано Алгор возразит: Я-то как раз подумал, что не пойду, снаружи вас подожду, сколь бы решительно ни прозвучала эта реплика, не стоит обращать на нее внимание, Сиприано – шестьдесят четыре года, время детских капризов давно прошло, время старческих причуд настанет еще не скоро. И на самом деле гончар думает, что хочешь не хочешь, а придется сопровождать дочку и зятя, с самым правильным выражением на лице слушать их впечатления и, если спросят, высказывать свои и, как писали раньше в романах и драмах, до дна испивать эту горькую чашу. Благодаря раннему часу Марсал отыскал, где поставить пикап, всего в двухстах метрах от Центра, и совсем другой коленкор выйдет, когда вселятся, сотрудникам внутренней охраны положены шесть квадратных метров в подземном гараже. Приехали, невесть зачем сказал Марсал и поднял рычаг тормоза. Центр отсюда был не виден, но мгновенно возник впереди, едва завернули за угол. И по чистой случайности оказался повернут к ним той стороной, боком, торцом, где жили его обитатели. Ни для кого из троих не было тут ничего нового, но одно дело – смотреть просто так, и совсем другое – смотреть, когда кто-то скажет: Вон те два окна – наши. Всего два, спросила Марта. И на том спасибо, в иных квартирах и вовсе одно, ответил Марсал, не говоря уж про те, где окна смотрят внутрь. Внутрь чего. Центра, конечно. Хочешь сказать, есть квартиры, где окна выходят внутрь самого Центра. К твоему сведению, многие такие и предпочитают, уверяют, будто вид оттуда несравненно приятней, разнообразней и увлекательней, потому что с другой стороны – одни и те же крыши, одно и то же небо. Как бы то ни было, живущие в таких квартирах видят только тот этаж Центра, который на уровне их окон, заметил Сиприано Алгор не столько потому, что заинтересовался обсуждением, сколько показывая, что вовсе не устраняется от него. Потолки в торговых залах высокие, сами они просторные, и я слышал, что людям, особенно достигшим почтенного возраста, никогда не надоедает наблюдать из окон, что там происходит. Никогда не замечала таких окон, поспешила сказать Марта, пока отец не выступил с предсказуемым комментарием о том, что подобные забавы пристали только старикам. Они скрыты росписью, объяснил Марсал. Они пошли дальше вдоль фасада к дверям, предназначенным для службы безопасности, а Сиприано Алгор, словно его тянула невидимая нить, сделал два шага назад. Что-то я волнуюсь, тихо, чтобы отец не услышал, произнесла Марта. Вот увидишь, все будет прекрасно, привыкнешь, так же тихо ответил Марсал. Пройдя еще немного, она уже в полный голос сказала: На каком этаже наша квартира. На тридцать четвертом. Так высоко. Над нами еще четырнадцать. Птичка в клетке за окном может вообразить, что свободна. Тут окна не открываются. Почему. В квартирах кондиционеры. Ну, естественно. Когда подошли к дверям, Марсал шагнул через порог первым, поздоровался с двумя охранниками, сказал на ходу: Моя жена, мой тесть – и отодвинул ширму, загораживавшую проход. Сели в лифт. Сейчас ключ возьмем, сказал Марсал. Вышли на втором этаже, прошли по длинному и узкому коридору, где вдоль пепельно-серых стен через равные промежутки виднелись с обеих сторон ряды дверей. Марсал отворил одну, сказав: Вот моя секция. Поздоровался с вахтерами, снова представил своих спутников: Моя жена, мой тесть, потом прибавил: Квартиру пришли посмотреть. Открыл шкафчик, на котором значилось его имя, достал связку ключей, сказал Марте: Эти. Сели в другой лифт. Тут две скорости, объяснил Марсал, начнем с той, что пониже. Он нажал соответствующую кнопку, потом другую, обозначенную цифрой двадцать. Скатаемся сперва на двадцатый этаж, сказал он, чтобы вы успели оценить. Стенка была застеклена целиком. Лифт медленно полз вверх, постепенно открывая этаж за этажом, галереи, магазины, монументальные лестницы, эскалаторы, места встречи, кафе, рестораны, заставленные столиками и стульями террасы, кинозалы и театры, дискотеки, исполинские телеэкраны, электронные игры, воздушные шары, фонтаны и искусственные водопады, висячие сады, рекламные щиты, гирлянды флажков, манекены, примерочные, казино, лотереи, фасад церкви, выход на пляж, теннисный корт, тренажерный зал, русские горки, зверинец, трассу для электромобилей, циклораму – и все наготове, все в безмолвии: новые магазины, новые галереи, новые манекены, новые висячие сады и нечто неизвестно как называющееся, и все это было подобно вознесению. А такую скорость используют, чтобы видами любоваться, спросил Сиприано Алгор. Такую скорость используют как дополнительную меру контроля, ответил Марсал. Неужели не хватает охранников, датчиков, видеокамер и прочей нынешней белиберды, снова осведомился Сиприано Алгор. Здесь ежедневно проходят десятки тысяч людей, и безопасность должна быть на высоте, ответил Марсал, причем лицо у него сделалось напряженным, а в голосе зазвучал упрек. Перестаньте, отец, вмешалась Марта, не надо. Не беспокойся, сказал ей Марсал, мы всегда понимаем друг друга, даже когда кажется, что нет. Лифт продолжал неспешный подъем. На скудно освещенных этажах лишь изредка виднелись какие-то люди, вероятно, не в меру усердный клерк явился в такую рань по надобности или от служебного рвения – публику начнут пускать только через час. Тем, кто живет в Центре, торопиться не надо, а если требуется выйти, не надо и пересекать торговые площади – из своих квартир они спускаются прямо на подземную парковку. Когда лифт остановился, Марсал нажал другую кнопку, и через несколько секунд они уже были на тридцать четвертом этаже. Шагая по коридору, ведущему в жилую часть, Марсал объяснил, что имеются лифты, которыми могут пользоваться только жильцы, а сегодня поднимались на другом, потому что надо было забрать ключ от квартиры: С этой минуты они у нас, при нас. Вопреки тому, что ожидали увидеть Марта и ее отец, секцию с окнами, выходящими наружу, от секции, где окна смотрели внутрь, отделял не один коридор. Коридоров этих было два, а между ними находилась еще одна секция квартир, вдвое шире двух остальных, и это, если пускаться в мельчайшие детали, значит, что жилая зона Центра состоит из четырех вертикальных параллельных блоков, поставленных наподобие аккумуляторных батарей или пчелиных сот, то есть внутренние присоединены друг к другу встык, спина, так сказать, к спине, а внешние к центру – через проходы. Марта сказала: Здешние жители, когда дома, не видят дневного света. И те, которые обитают в квартирах, выходящих внутрь Центра, – тоже, ответил ей Марсал. Но они по крайней мере могут, как ты сказал, наблюдать за движением посетителей, тогда как эти света божьего не видят, практически замурованы в этих квартирах, закупорены в них, как в консервных банках. Однако же многие именно такие квартиры и предпочитают, считают, что они удобнее и несравненно лучше оборудованы и снабжены всякими полезными устройствами, к примеру приборами ультрафиолетового излучения, регенерации воздуха, автоматической регулировки температуры и влажности, так что, представь, в доме днем и ночью, в любое время года можно установить и постоянно поддерживать любой режим. Какое счастье, что нас не здесь поселили, не знаю, долго бы я в такой квартире прожила, сказала Марта. Охранники должны довольствоваться обычными квартирами, где окна есть. Никогда бы не подумал, что быть тестем охранника есть величайшее счастье и высшая привилегия, коими наградила меня жизнь, сказал Сиприано Алгор. На дверях квартир, как в гостинице, висели номерки, с той лишь разницей, что номер этажа был отделен черточкой от номера квартиры. Марсал всунул ключ в замочную скважину, отпер дверь и посторонился: Милости просим, добро пожаловать домой, проговорил он громко, изображая воодушевление, которого не было. Отец и дочь восхищения и даже просто одобрения не выказали. Марта остановилась на пороге, потом сделала три неуверенных шага, огляделась. Марсал и отец держались за ней. Постояв несколько секунд, словно в нерешительности и в сомнениях, что надлежит делать, Марта двинулась вперед одна, дошла до ближайшей двери, заглянула в нее и проследовала дальше. Ее первое знакомство с новым домом происходило так – быстро прошла из спальни в кухню, с кухни – в ванную, из гостиной, которая будет еще и столовой, – в маленькую комнатку, предназначенную для Сиприано Алгора. Ребенку места-то нет, подумала она и сейчас же добавила про себя, пока маленький будет с нами, а там посмотрим, может, переедем. Вернулась в прихожую, где ждали ее Марсал и Сиприано Алгор. Ты-то видел уже, спросила она мужа. Видел. И как она тебе. Хорошо, по-моему, заметила – вся мебель новая, и вообще все новое, я же говорил. А вы, отец, что скажете. Что я могу сказать о том, чего не видел. Так посмотрите, пойдемте, я вас сопровожу. Заметно было, что Марта напряжена и взволнована и до такой степени не в своем обычном расположении духа, что не просто показывала, где что, а возносила хвалы каждой комнате: Вот спальня, вот кухня, вот ванная, вот гостиная и она же столовая, а вот удобный и поместительный чертог, где мой дорогой отец будет спать и вкушать заслуженный покой, не вижу, правда, места для ребеночка, будь он порослее, но к тому времени, как вырастет, не сомневаюсь, что отыщется. Тебе что – не нравится, спросил Марсал. Нам тут жить, так что нет смысла обсуждать, понравилось ли, очень ли понравилось или не очень или совсем не, это же не на ромашке гадать. Марсал обернулся к гончару, словно без слов, одними глазами прося у него содействия. Надо признать, квартирка вовсе неплохая, выглядит все как новое, мебель хорошего дерева, и уж, конечно, сюда такую, как наша, и не поставишь, теперь вон какая, светлая, не чета нашей, которую будто в печи обжигали, ну а насчет всего прочего скажу, что человек ко всему привыкает, привыкает, говорю, ко всему. Слушая разглагольствования отца, Марта сдвинула брови, а губы, наоборот, раздвинула в подобии улыбки, а потом предприняла повторный обход нового жилища, на этот раз открывая дверцы и ящики шкафов и заглядывая внутрь, чтобы ознакомиться с их содержимым. Марсал благодарно кивнул тестю, потом взглянул на часы и предупредил: Мне скоро на смену заступать. Мария крикнула из глубины квартиры: Иду-иду, я сейчас, и как не оценить тут преимущества малометражных обиталищ, со всеми предосторожностями испустишь вздох, который так долго таил в груди, и тотчас на другом конце квартиры кто-нибудь воскликнет разоблачительно: Ты вздохнул, не отнекивайся. И ведь кто-то еще смеет сетовать на вахтеров, датчики, камеры видеонаблюдения и прочие технические усовершенствования. Итак, осмотр квартиры состоялся, и хоть мы и не собираемся лезть людям в душу, но разница меж тем, в каком виде и настроении входили они и в каком выходят, заслуживает упоминания. Прямо с тридцать четвертого этажа спустились на подземную стоянку, поскольку Марсал обязан был сопроводить жену и тестя, еще не получивших документы и обеспечиваемых ими прав, до самого выхода. Едва лишь закрылись за ними створки лифта и они сделали первые шаги, сказал Сиприано Алгор: Странное какое ощущение – словно земля дрожит под ногами. Он остановился и прислушался: И кажется, что слышу шум экскаваторов. Не кажется, ответил Марсал, прибавив шагу, это они и есть, работают без перерыва, по шесть часов в смену, и сейчас они в нескольких десятках метров под землей. И что же там будет. Говорили, что новые склады-холодильники, но вероятней – новые парковки, здесь у нас работы никогда не прекращаются, Центр растет с каждым днем, даже если это и незаметно, растет не вширь, так вглубь, а не вглубь, так ввысь. Надеюсь, что вскоре, когда все начнет действовать, этот шум будет не слышен, сказала Марта. Музыка, реклама по радио, гул голосов, бесконечное гудение эскалаторов, везущих людей вверх и вниз, заглушат его. Они подошли к выходу. Марсал пообещал позвонить, как только будут новости, а пока пусть собирают не просто нужное, а только самое-самое необходимое для переезда: Вы теперь знаете, сколько там, в квартире, места, и, значит, должны понимать, сколько в нее поместится. Они уже собирались попрощаться, когда Марта сказала: На самом деле как будто и нет никакого переезда, дом при гончарне остается за нами, то, что мы можем привезти оттуда, – это все равно что ничего, а дальше вроде как мы сбрасываем одну одежду, чтобы надеть другую, ну, маскарад такой. Да, ответил отец, похоже, но похоже только на первый взгляд, ибо, вопреки расхожему мнению и бездумному повторению, монаха именно ряса делает, потому что человек – это еще и то, что он носит, пусть это не сразу узнаётся, но со временем непременно узнается. До свиданья, до свиданья, говорил Марсал, одаривая жену прощальным поцелуем, по дороге нафилософствуетесь еще. Марта с отцом направились туда, где оставили пикап. У них над головами на фасаде Центра новый исполинский билборд провозглашал: МЫ ПРОДАЛИ БЫ ВАМ ВСЕ, ЧТО ВАМ НАДО, ЕСЛИ БЫ НЕ ПРЕДПОЧИТАЛИ, ЧТОБЫ ВАМ ПОНАДОБИЛОСЬ ТО, ЧТО МЫ ПРОДАЕМ.



По дороге к дому – к дому с гончарней, как назвала его Марта, чтобы отличить от нового, – отец и дочь, вопреки ласково-насмешливому предсказанию Марсала, говорили мало, очень мало, притом что самый беглый взгляд на многочисленные вероятности, порожденные ситуацией, заставляет предположить, что подумать им было о чем. Выстроить же рискованные предположения, сделать сомнительные выводы или, еще того хуже, предъявить беспочвенные отгадки относительно этих самых дум не стало бы для нас с учетом того, с какой бесстыдной готовностью в сочинениях схожего жанра выкладывается потаенная жизнь сердца, так вот, не стало бы, сказали мы и повторяем, не стало бы для нас задачей непосильной, но, если уж они, думы, рано или поздно воплотятся в деяния либо в слова, к деяниям приводящие, нам кажется решением более предпочтительным двинуть сюжет дальше и в терпеливом спокойствии ожидать, когда слова и дела откроют подоплеку мыслей. И долго ждать не пришлось. Отец и дочь пообедали в молчании, и это означало, вероятно, что новые мысли присоединились к тем, что уже были в пути, но тут Марта вдруг решила молчание нарушить: Хорошо, удачно вы придумали насчет трех дней отдыха, и спасибо вам, мне это в моем положении было бы весьма кстати, однако назначение Марсала спутало все карты, судите сами, у нас всего неделя на переезд и на раскраску трехсот кукол, которые уже прошли обжиг в печи, их, по крайней мере, мы обязаны доставить заказчику. Я тоже думал об этом, но пришел к совершенно противоположным выводам. Это как? Центр уже получил три сотни кукол, хватит с него пока, это ведь не компьютерные игры и не магнитные браслеты, люди не станут расхватывать их с криками «дайте моего эскимоса, дайте моего ассирийца, дайте мою медсестру». Ну да, я тоже не рассчитываю, что посетители Центра устроят свалку из-за мандарина, шута или клоуна, но это же не значит, что мы не должны довершить начатое. Нет, конечно, не значит, но торопиться, по-моему, не надо. Напоминаю вам – у нас на все про все ровно неделя. Да я не забыл. И что. И ты ведь сама сказала, выходя из Центра, что как будто и нет никакого переезда, дом с гончарней стоит себе как стоял, он ли при гончарне, гончарня ли при нем. Я всегда знала, отец, что вы великий мастер говорить загадками. Вовсе нет, я люблю ясность. Неважно, загадки не любите, но человек загадочный – и до такой степени, что я буду вам очень признательна, если объясните мне, куда клоните. Куда клоню, спрашиваешь, – к склону холма, где мы с тобой находимся и будем находиться еще неделю, а потом, надеюсь, еще много-много недель. Не испытывайте, пожалуйста, мое терпение. Это я говорю «пожалуйста», это просто как дважды два четыре. В вашей голове дважды два всегда были пять, или три, или любое другое число, только не четыре. Пожалеешь. Сомневаюсь. Представь тогда, что мы не станем расписывать кукол, что переедем в Центр, а их оставим в печи, там, где они стоят сейчас. Представила. Марсал же объяснил вполне доходчиво, что Центр – это не место ссылки или заключения, люди там не по камерам сидят, могут выйти, как захочется, провести день в городе или за городом и вернуться к ночи. Сиприано Алгор помолчал и с любопытством взглянул на дочку, ожидая, когда пробудится ее способность понимания. И дождался. Марта сказала с улыбкой: Была неправа, признаю, и у вас в голове дважды два иногда четыре. Я же сказал, что все очень просто. Будем приезжать и доканчивать работу и таким образом сможем не отменять заказ на поставку недостающих шестисот кукол, просто надо будет согласовать с Центром сроки, которые устроят обе стороны. Именно так. Дочь захлопала в ладоши, и отец поблагодарил за рукоплескания. И даже, сказала Марта, воодушевившись от того океана отрадных возможностей, что внезапно откроются перед ней, если Центр не потеряет интереса к проекту, сможем продолжить производство и гончарню закрывать не надо будет. Все верно. И ведь можно мастерить не только кукол, глядишь, еще что-нибудь в голову придет и устроит Центр, или добавим новые фигурки к тем шести. Правильно рассуждаешь. Покуда отец и дочь смакуют прекрасные перспективы, в очередной раз доказывающие нам, что дьявол не всегда за дверью ждет, воспользуемся этой паузой и оценим истинную стоимость и значение обеих мыслей, мыслей обоих, точней говоря, после столь длительного молчания наконец-то решившихся облечься в слова. Но сразу предупреждаем, что не сможем сделать вывод, пусть даже временный, как, впрочем, и все они, если для начала не сформулируем некую предпосылку, которая хоть, быть может, и шокирует прямые и безыскусные души, но не становится от этого менее истинной, а заключается в том, что зачастую высказанная мысль выдвигается, так сказать, на передовую не сама собой, но под давлением другой мысли, которая не сочла уместным и своевременным проявиться открыто. Что касается Сиприано Алгора, то нетрудно угадать, что необычность его поведения проистекает, скорей всего, от терзающей его тревоги из-за результатов опроса, и, следовательно, он, хоть и напомнил дочери, что они, даже переселившись в Центр, смогут работать в гончарне, хотел на самом деле убедить ее не браться пока за роспись кукол, ибо завтра или чуть позднее может поступить от улыбчивого помощника начальника или от кого-нибудь чином повыше распоряжение аннулировать заказ, и Марте тогда придется самой познать горечь необходимости бросить работу на середине или доделать и узнать, что она никому не нужна. Удивительней показалось бы поведение Марты, ее внезапная и отчасти даже чрезмерная радость от сомнительной перспективы приезжать в гончарню и работать там, если бы не возможность установить связь между этим самым ее поведением и мыслью, определившей его, мыслью, которая упорно не давала ей покоя, едва лишь она вошла в квартиру, и которую она сама себе поклялась не выдавать никому – ни отцу, хоть она с ним так близка, ни, представьте себе, даже мужу, хотя желает ему исключительно всякого добра. Мысль же, весьма прочно засевшая у нее в голове с той минуты, как Марта перешагнула порог своего нового обиталища, расположенного на тридцать четвертом этаже, обставленного светлой мебелью и снабженного двумя голову кружащими окнами – ей страшно было даже подойти к ним, – заключалась в том, что она не сможет жить здесь до конца дней, потеряв уверенность во всем, кроме статуса жены охранника Марсала Гашо, не имея никакого иного будущего, кроме дочки, которую носит. Или сына. Она думала об этом всю дорогу до гончарни, продолжала думать, пока готовила обед, все еще думала, когда при полном отсутствии аппетита перекладывала вилкой еду с одного края тарелки на другой, и не перестала думать, когда сказала отцу, что, прежде чем перебираться в Центр, надо выполнить письменное обязательство и доделать фигурки, ожидающие своей очереди в печь. «Доделать» следовало понимать как «расписать», а роспись была именно ее частью работы, к которой и надлежало приступить, если только ей не дадут еще дня три-четыре просто посидеть под шелковицей рядом с разлегшимся Найдёном, разинувшим в улыбке пасть и вывалившим язык. Уподобившись приговоренному к смертной казни, высказывающему последнее заветное желание, Марта не просила ничего другого, и вдруг одним простым словом отец открыл перед ней дверь на волю, и теперь она сможет уезжать из Центра, когда захочет, отпирать дверь своего дома ключом от своего дома, находить на прежних местах все, что было тут оставлено, входить в гончарню, чтобы убедиться, что глина в меру влажная, потом присаживаться к кругу, вверять руки ее прохладе, и только теперь поняла она, что любит эти места, как любило бы, наверно, если бы могло, дерево свои корни, питающие его и возносящие ввысь. Сиприано Алгор глядел на дочь, читая по ее лицу, как по открытой книге, и сердце у него щемило от обмана, на который непременно придется ему пойти, если результаты опроса окажутся столь плачевны, что вынудят департамент закупок Центра расторгнуть договор раз и навсегда. Марта меж тем поднялась, подошла к отцу, обняла его и поцеловала. Что будет здесь через несколько дней, думал тот, принимая и возвращая ласки, но вслух произнес совсем иные, всегдашние свои слова: Как наши деды и прадеды более или менее верили, пока живешь – надеешься. Покорный тон этого высказывания должен был бы слегка обескуражить Марту, не предавайся она столь полно своим радужным мечтаниям. Что же, насладимся нашими тремя выходными, сказал Сиприано Алгор, мы их в самом деле заслужили, они наши по праву, ни у кого не украдены, а потом начнем готовиться к переезду. Подайте пример и поспите после обеда, сказала Марта, вчера ведь целый божий день простояли у печи, а сегодня так рано поднялись, силы даже у таких, как вы, не бесконечны, а о переезде не беспокойтесь, это забота хозяйки дома. Сиприано Алгор ушел в спальню, медленно, словно и впрямь от большой – и не одной только телесной – усталости, разделся и с глубоким вздохом растянулся на кровати. Пролежал он недолго. Привстал и огляделся так, словно впервые оказался в этой комнате и теперь, по какой-то неведомой причине, должен был крепко запомнить все, что было в ней, и опять же – словно пришел сюда в последний раз и желал, чтобы память в будущем подсказала ему что-нибудь еще, кроме вот этого пятна на стене, этого солнечного зайчика на потолке, этого портрета жены на комоде. Снаружи Найдён, словно услышав, что кто-то поднимается по откосу, зашелся лаем и тут же смолк, скорей всего, он просто отзывался на отдаленный лай другого пса, а может быть, хотел напомнить о своем существовании и чуял в воздухе нечто такое, чего уразуметь был не в силах. Приманивая к себе сон, Сиприано Алгор закрыл глаза, но им хотелось иного. Нет ничего более печального и жалкого, нежели плачущий старик.

Известие пришло на четвертый день. Погода переменилась, время от времени начинался ливень, за минуту обращавший двор в болото и стучавший по курчавой листве шелковицы, как десять тысяч барабанов. Марта составляла список того, что следовало – бы – перевезти в новую квартиру, но ежесекундно ощущала в душе противоборство двух сил, и одна высказывала ей самую бесспорную истину, твердя, что переезд будет никаким не переездом, если нечего будет перевозить, а вторая просто советовала ей оставить все как есть: Тем более ты, не забудь, будешь часто возвращаться сюда и вдыхать чистый здешний воздух. Что же касается Сиприано Алгора, он, чтобы вытрясти из головы труху тревог, не дававших ему покоя и заставлявших по много десятков раз смотреть на часы, принялся убирать и мыть мастерскую, снова отклонив предложенную Мартой помощь: А потом мне Марсал будет выговаривать, сказал он.

После того как Найдён самым безобразным образом изгваздал вымытый пол, нанеся грязи на лапах, которые выпачкал во дворе, куда выскочил, воспользовавшись просветом в тучах, он был из гончарни выслан. Вода еще ни разу не поднялась настолько, чтобы начать заливать конуру, но хозяин на всякий случай еще подсунул снизу четыре кирпича, превратив ничем не примечательное собачье жилище в доисторическое свайное. Этим он и занимался в тот миг, когда раздался телефонный звонок. Трубку сняла Марта и в первый момент, услышав: С вами говорят из Центра, подумала, что сейчас ее соединят с Марсалом, однако сказали ей совсем иное: Сеньор начальник департамента закупок хочет поговорить с сеньором Сиприано Алгором. Как правило, секретарши знают, о чем пойдет речь, когда начальник приказывает соединить с кем-то, но это не относится к телефонисткам как таковым, которые ведать ничего не ведают, отчего и наделены таким нейтрально-безразличным тоном, больше подобающим тем, кто уже покинул нашу слезную юдоль, однако, во всяком случае, предположим, к телефонисткиной чести, что она – телефонистка, а не честь ее – уронила бы сочувственную слезу, если бы знала, какие речи прозвучат после ее механически произнесенного: Говорите. Марта сначала вообразила, что начальник департамента закупок выразит неудовольствие по поводу недопоставки трехсот недостающих кукол или, как знать, тех шестисот, которые еще и не начинали изготовлять, а потому, сказав телефонистке: Минутку, побежала в гончарню за отцом, думая по дороге, что стоило бы столь же кратко, сколь и кротко, упрекнуть его за ошибку, выразившуюся в том, что по завершении первой партии фигурок не продолжил работу. Упрек, однако, не сорвался с ее уст, когда она увидела, как изменилось лицо отца при ее словах: Там звонит начальник департамента закупок, хочет поговорить с тобой. Сиприано Алгор счел, что несолидно будет бегом бежать на зов, и надо отдать должное твердости его шага, которым приблизился он к скамье подсудимых, чтобы выслушать свой приговор. И взял телефонную трубку, оставленную дочерью на столе: Слушаю, Сиприано Алгор, и телефонистка сказала: Хорошо, соединяю, потом наступила тишина, потом продолжительный гудок, потом щелчок, и полнозвучный, сочный голос начальника департамента произнес: Здравствуйте, сеньор Алгор. Здравствуйте. Полагаю, вы догадываетесь о цели моего звонка. Правильно полагаете, слушаю вас внимательно. Вот тут передо мной те результаты опроса относительно вашей продукции, который произвел один из моих помощников с моего ведома и согласия, и сделанные нами выводы. И каковы же эти выводы, спросил Сиприано Алгор. С сожалением должен сообщить, что не столь хороши, как хотелось бы. Если так, сожалеть прежде всего следует мне. Боюсь, ваше участие в жизни нашего Центра подошло к концу. Все на свете имеет свое начало, а значит, и конец. Так что же – не хотите ознакомиться с результатами, они вас не интересуют. Меня больше интересуют выводы, а вы их уже огласили – Центр не станет больше закупать нашу продукцию. Марта, которая волновалась все сильней, слушая этот разговор, обеими руками зажала себе рот, чтобы не вскрикнуть. Сиприано Алгор знаком призвал ее сохранять спокойствие, одновременно отвечая на вопрос начальника: Понимаю ваше стремление рассеять малейшие сомнения у меня в душе и согласен с высказанным вами мнением насчет того, что оглашать выводы, не представив сначала их мотивы, может быть воспринято как неискусная попытка замаскировать самоуправство и произвол, чего, разумеется, не может допустить такая организация, как Центр. Хорошо хоть, что вы согласны со мной. Да мудрено было бы не согласиться, сеньор начальник. В таком случае слушайте. Я весь внимание. Из числа потенциальных респондентов для того, чтобы выборка была более репрезентативной, были прежде всего исключены лица, о которых в силу их возраста, социального положения, уровня образованности и культуры, а также своих потребительских привычек, заранее было известно, что они ни при каких условиях не приобретут товары данного типа, и, к вашему сведению, сеньор Алгор, мы сделали это, чтобы с порога, так сказать, не причинить вам вреда или ущерба. Большое вам спасибо. Вот вам пример – если бы мы выбрали пятьдесят современных молодых людей, пятьдесят юношей и девушек, то можете быть уверены, сеньор Алгор, что ни один из них не захотел бы держать дома какую-либо вашу куклу, а если бы все же приобрел, то использовал, вероятней всего, как мишень для стрельбы. Понимаю. Итак, мы отобрали по двадцать пять человек каждого пола, людей обычных профессий и среднего достатка, выходцев из небогатых семей, приверженных по сию пору к традиционным ценностям, людей, дома у которых кустарные изделия не выглядели бы вопиющим диссонансом с прочей обстановкой. И тем не менее. И тем не менее, сеньор Алгор, результаты оказались удручающими. Ну, что ж поделать, сеньор начальник. Двадцать лиц мужского пола и десять – женского ответили, что им не нравятся глиняные куклы, четыре женщины сказали, что приобрели бы фигурку, будь она крупнее, три – что купили бы, будь она поменьше, из пяти оставшихся мужчин четверо заявили, что игрушки им не по возрасту, а один выразил протест из-за того, что куклы изображают чужестранцев, да еще каких-то экзотических, а из восьми женщин, оставшихся в референтной группе, две сообщили, что у них аллергия на глину, две – что хранят неприятные воспоминания о такого рода предметах, и только две последние – что были благодарны за возможность бесплатно украсить свои квартиры такими симпатичными куклами, но тут следует учесть то обстоятельство, что обе респондентки были одинокими пожилыми дамами. Могу ли я узнать их имена и адреса, хочется их поблагодарить. Сожалею, но по официальным правилам проведения опросов респондентам гарантируется анонимность. Но, по крайней мере, живут-то они в Центре, спросил Сиприано Алгор. Вы имеете в виду всех, спросил начальник департамента. Ну что вы, сказал Сиприано Алгор, только этих двух дам, которым в безмерной их доброте наши куклы показались симпатичными. Поскольку речь идет о данных, не представляющих значительной ценности, полагаю, что не нарушу принципы деонтологии, обязательные при проведении всякого опроса, если скажу вам, что обе они живут не в Центре, а в городе. Огромное вам спасибо, сеньор начальник. Вам это пригодится. К сожалению, нет. А зачем же тогда вы. Ну, я надеялся, что будет возможность найти их и поблагодарить лично, но если обе живут в городе, это невозможно. А если бы тут жили. Когда в самом начале нашего разговора вы сказали, что мое участие в жизни Центра подошло к концу, я чуть было не перебил вас. Почему. Потому что вопреки тому, что вы думаете, и несмотря на то, что не хотите больше видеть посуду и кукол этого гончара, моя жизнь по-прежнему будет связана с Центром. Не понимаю, поясните, будьте добры. Через пять дней я поселюсь в Центре, мой зять переведен во внутреннюю охрану и получает жилье, где я и буду жить с ним и моей дочерью. Что же, отрадно слышать, примите мои поздравления, вы – исключительно везучий человек, сеньор Алгор, и жаловаться вам не на что, ибо вы, считая, что потерпели поражение, одержали победу. Я и не жалуюсь. Тут вполне уместно будет заметить, что Центр и по кривым линейкам пишет прямо и то, что одной рукой отнимает, другой – возвращает. Если память мне не изменяет, тот, кто по кривым линейкам пишет прямо, – это Бог, заметил Сиприано Алгор. В наши времена это примерно одно и то же, я нисколько не преувеличу, если скажу, что Центр, как идеальный дистрибьютор и поставщик благ материальных и духовных, в итоге и по чистой необходимости сумел выделить из себя и образовать в самом себе нечто такое, что – хоть это и может травмировать чувствительность самых твердокаменных ортодоксов – обрело отчасти божественную природу. Ах, вы и духовные ценности распределяете. А как же, и вы даже не представляете, в каких количествах, а недоброжелатели и хулители нашего Центра, которые, по счастью, становятся все малочисленней и миролюбивей, в упор, что называется, не видят духовную сторону нашей деятельности, меж тем как именно благодаря ей обрела новый смысл жизнь тысяч и тысяч людей, прежде несчастных, изверившихся, неприкаянных, разочарованных, и это, поверьте мне, было достигнуто не низко материальными, но возвышенно духовными средствами. Вот как. Мне доставляет удовольствие сказать вам, сеньор Алгор, что в вашем лице я увидел человека, с которым всегда и даже в столь сложных обстоятельствах, как ваши нынешние, приятно разговаривать на эти и другие серьезные темы, придающие моей работе иное, трансцендентное, с позволения сказать, измерение, и потому надеюсь, что после вашего скорого переезда в Центр мы будем видеться и продолжать обмен идеями. И я надеюсь. Всего доброго, сеньор Алгор. До свиданья. Сиприано Алгор положил трубку и взглянул на дочь. Марта сидела, сложив руки под грудью, словно ей вдруг срочно понадобилось прикрыть первое, еще едва заметное округление живота. Не купят, спросила она. Нет, не купят, провели опрос и получили отрицательные результаты. И даже те триста кукол, что уже в печи, тоже не купят. Нет. Марта поднялась, подошла к двери, поглядела на дождь, неустанно ливший с небес, потом, чуть обернувшись к отцу, спросила: Вам нечего мне сказать. Отчего же, есть, отвечал тот. Ну, так говорите же. Сиприано Алгор прислонился к притолоке, глубоко вздохнул и начал: Для меня это не было неожиданно, один из его замов сказал, что они проведут маркетологическое исследование, чтобы выяснить отношение клиентуры к этому товару, скорей всего, это была затея самого начальника. Так, значит, эти три дня я прожила в обмане, а обманули меня вы, отец, и зря я мечтала, что гончарня будет работать, зря воображала, как рано утром буду приезжать из Центра сюда, засучивать рукава, вдыхать аромат глины, работать рядом с вами, ждать по выходным Марсала. Не хотел тебя огорчать. А огорчили в два раза сильнее, и ваше доброе намерение не упасло меня ни от одного из них. Ну, прости. Да не тратьте вы, пожалуйста, время на извинения, сами знаете, что я прощу вас, что бы вы ни сделали. Если бы приняли иное решение, если бы Центр все-таки согласился закупить кукол, ты бы никогда и не узнала про этот план. Теперь это уже не план, а реальность. Дом у нас остается, будем приезжать, как захотим. Да, дом у нас есть, окнами на кладбище. Какое еще кладбище. Где могилы нашей гончарни, печи, поленницы, сушильных досок, всего, что было и чего не стало, чем же это не кладбище, со слезами в голосе сказала Марта. Отец обнял ее за плечи: Не плачь, признаюсь, маху дал, не рассказав тебе обо всем. Марта не ответила, напомнив себе, что не имеет никакого права осуждать отца, что и у нее есть секрет от мужа и она никогда его не откроет. Как же ты будешь теперь, когда погибла надежда, жить в той квартире, спросила она себя. Крупные капли, скатываясь с листьев шелковицы, падали на спину Найдёна, который вылез из конуры, но войти на кухню не осмеливался, рассуждая, вероятно, так: Лапы грязные, шерсть мокрая, едва ли мне рады будут. Меж тем в дверях кухни речь шла как раз о нем. Заметив, как пес остановился посреди двора и смотрит: Что же нам с ним делать, спросила Марта. Спокойно, таким тоном, словно на эту тему было уже сто раз говорено и нет смысла возвращаться к ней, Сиприано Алгор сказал: Спрошу соседку Изауру Мадругу, не возьмет ли она его себе. Я, кажется, не расслышала, повторите, если не трудно, вы что – в самом деле хотите попросить соседку Изауру, чтобы приютила Найдёна. Все ты расслышала, и сказал я именно это. Изауру Мадругу. Если для тебя это важно, могу ответить: да, Изауру Мадругу, иначе ты опять спросишь: Изауру Мадругу, и так мы будем перекликиваться до ночи. Я очень удивилась. С чего бы это – «очень», ты ведь сама думала оставить этой женщине пса. Я удивилась не женщине, а тому, что мысль о ней пришла вам. Нет больше во всей деревне, да и в целом свете, никого, кому бы я мог доверить Найдёна, и мне легче убить его. Медленно покачивая поднятым хвостом, издали выжидательно смотрел на них пес. Сиприано Алгор подозвал его: Поди сюда. Рассыпая брызги во все стороны, Найдён начал отряхиваться, ибо лишь в благопристойном и приличном виде позволительно собаке приближаться к хозяину, потом совершил краткий и стремительный пробег и в следующий миг с такой силой ткнулся головой в грудь Сиприано, словно хотел проткнуть ее насквозь. В эту минуту Марта и спросила: Чтобы уж все было распрекрасно, чтобы не один Найдён обнимал вас, скажите мне, знает ли Марсал про этот опрос. Знает. Мне он ничего не говорил. По той же самой причине, по какой и я тебе ничего не сказал. В этом месте диалога он, вероятно, ожидал, что дочь ответит: В самом деле, отец, просто немыслимо, что ему вы рассказали, а меня оставили во мраке неведения, ибо люди обычно реагируют именно так и не любят оказываться за бортом, лишенные своего права получать сведения и обладать знанием, но, впрочем, изредка и кое-где бывают иной раз исключения в этом мире утомительных повторений, как могли бы назвать его поэтические ученые пифагорейцы, стоики и неоплатоники, если бы не предпочли присвоить ему более приятное слуху и звучное имя вечного возвращения. Марта не стала возмущаться, не закатила ни сцену, ни глаза, а ограничилась тем лишь, что произнесла: Если бы не рассказали Марсалу, я рассердилась бы на вас. Сиприано Алгор отлепился от Найдёна, отослал его назад в конуру и сказал дочери так: Иногда и я попадаю в цель. Они стали смотреть на дождь, который все не стихал, слушать речи шелковицы, а потом Марта спросила: Что мы можем сделать для тех кукол, что остались в печи, а отец ответил: Ничего. Отрывистое и краткое слово не оставляло сомнений, и гончар не предпочел вместо него произнести одну из тех пространных фраз, которые, тщась выглядеть непреложным отказом, беспечно несут в себе два отрицания, что, по строго разверстанным мнениям грамматистов, превращает их в утверждение – такое вот, к примеру: Ничего нет на свете такого, что нельзя было бы поправить, где части фразы, противореча одна другой, обозначают, что поправить все-таки можно.

Марсал позвонил после ужина: Звоню тебе из дому, сообщил он, сегодня ушел из казармы охранников и спать буду на своей кровати. Ну, хорошо, ты, конечно, доволен. Доволен, и у меня есть новости. У меня тоже, ответила Марта. С каких начнем, с твоих или моих, спросил он. С плохих, а хорошие, если найдутся, прибережем на конец. Мои – не плохие и не хорошие, а просто новости. Тогда начну я и начну с того, что сегодня нам сообщили из Центра, что фигурки наши покупать не будут, там провели опрос и получили отрицательное заключение. Повисло молчание. Марта ждала. Потом Марсал сказал: Я знал об этом. Я знаю, что знал, отец мне сообщил. Я опасался, что результат будет такой. И опасения твои подтвердились. Ты сердишься на меня, что я тебя не предупредил об опросе. Ни на тебя, ни на него, так обстоят дела, и надо просто сделать усилие, чтобы понять и принять, мне трудней расстаться с мыслью, что, и живя в Центре, мы могли бы работать в гончарне. Я никогда не думал об этом. Мысль эта не у меня в голове родилась, а из разговора с отцом. Но ведь он не мог быть уверен, что кукол примут. Он пощадил меня и обманул, и благодаря этому все эти дни я как на крыльях летала, и можно было сказать себе, что, в конце концов, ничего не потеряно и не надо плакать над разлитым молоком, ибо и так слишком много слез от этого в мире проливается, ну а теперь рассказывай свои новости. Мне дали на переезд трое суток, включая выходной, который приходится на понедельник, стало быть, в пятницу я приеду из Центра, приеду на такси, не надо твоему отцу забирать меня, в субботу уложим все, а в воскресенье утречком поднимем паруса. Я уже отложила все, что надо будет взять с собой, рассеянно ответила Марта. Снова воцарилось молчание. Ты что – не рада, спросил Марсал. Я рада, рада, сказала Марта. И потом повторила: Рада, рада. На дворе залаял пес Найдён, должно быть, что-нибудь мелькнуло во тьме.



Пикап был уже загружен, двери и окна в гончарне и в доме закрыты, оставалось лишь, по меткому выражению Марсала, поднять паруса. Сиприано Алгор, с напряженным и даже чуть искаженным выражением вдруг резко постаревшего лица, подозвал Найдёна. Несмотря на звучавшую в голосе тревогу, внятную для чуткого уха, зов этот переменил настроение пса к лучшему. До этой минуты он беспокойно и суматошно метался из стороны в сторону, обнюхивал чемоданы и узлы, вынесенные из дому, зычно лаял, силясь привлечь к себе внимание, и по всему было видно, что худшие его предчувствия сбываются, ибо то необычайное, непривычное, из ряда вон выходящее, к чему он готовился в последнее время, – настало, и пришел час, когда судьба, жребий, удел или переменчивость, свойственная желаниям и побуждениям человеческим, должны были решить вопрос его бытия. Потом он улегся возле своей конуры, уложив голову на вытянутые лапы, и принялся ждать. Когда хозяин сказал: Найдён, ко мне, он решил, что, как уже не раз бывало, его приглашают занять место в машине, и это будет значить, что жизнь его останется такой, как была, ничего в ней не изменится, а нынешний день ничем не будет отличаться от вчерашнего, ибо в том она, неизбывная собачья мечта, и заключается. Он удивился, когда пристегнули поводок, чего не случалось в прежних поездках, и еще сильней стало его удивление, переходящее в смятение, когда хозяйка и молодой хозяин погладили его по голове, бормоча какие-то невразумительные слова, и звучавшее среди них его имя вселяло беспокойство, хотя в самих речах не было ничего уж такого неприятного: Как-нибудь приедем навестить тебя. Дернулся поводок, давая понять, что надо следовать за хозяином, ситуация прояснилась, на машине уедут другие хозяева, а с этим он пойдет гулять. Несколько тягостное недоумение по-прежнему вселял поводок, но, вообще-то говоря, это была мелочь, не стоящая внимания. Когда выйдут в поле, хозяин спустит его и даст поноситься за каким-нибудь живым существом, которое заметит перед собой, пусть даже это – сущая пустяковина вроде ящерицы. Утро было прохладное, небо – облачное, но дождем не грозило. Дошли до магистрали, но хозяин свернул не налево, в чистое поле, как ожидалось, а направо, значит, путь их лежал в деревню. По дороге Найдёну трижды приходилось резко тормозить. Сиприано Алгор шел так, как всякий бы шел в подобных обстоятельствах, когда мы обсуждаем сами с собой, хотим мы или не хотим того, о чем нам на самом деле доподлинно известно, что – хотим, когда начатая фраза бросается на середине, когда то вдруг мчимся опрометью, словно отца от петли спасать, то вдруг останавливаемся, замираем на месте, и тут, конечно, даже самый терпеливый и преданный пес поневоле задастся вопросом, не приискать ли ему себе более решительного хозяина. Впрочем, он не мог знать, сколь бесповоротна решимость человека, который вел его. Сиприано Алгор уже у дверей дома Изауры, уже протягивает руку, чтобы постучать, и задерживает движение, колеблется в нерешительности, снова тянет, и в этот миг дверь открывается, будто за ней его ждали, но нет, ничего подобного, просто Изаура Мадруга услышала звонок и вышла узнать, кто же это пришел. Здравствуйте, сеньора Изаура, промолвил гончар. Здравствуйте, сеньор Алгор. Прошу прощения, что обеспокоил, но я к вам с важным делом, а верней, с нижайшей просьбой. Заходите, пожалуйста. Может быть, не стоит, здесь поговорим. Ну, что вы, что за церемонии, заходите, прошу вас. И собаке тоже можно, спросил Сиприано Алгор, он вам пол выпачкает грязными лапами. Ваш Найдён – как член семьи, мы с ним давно знакомы. Дверь закрылась за ними, и полумрак маленькой комнаты окутал их. Изаура жестом предложила присесть и села сама. Мне кажется, вы уже догадались, по какому я поводу, сказал гончар, укладывая у ног Найдёна. Не исключено. Может быть, дочка моя с вами поговорила. Насчет чего. Насчет собаки. Нет, мы никогда с ней в этом смысле о нем не говорили. В каком «этом». В том, что мы, конечно, упоминали его в наших разговорах, но специально о нем не говорили. Сиприано Алгор опустил глаза: Я пришел попросить вас, чтобы приютили его в мое отсутствие. Уезжаете, спросила Изаура. Прямо сейчас, а собаку с собой взять не можем, в Центр животные не допускаются. Хорошо, оставляйте. Уверен, вы будете за ним приглядывать как за своим. Лучше, чем за своим, потому что он ваш. Сиприано Алгор машинально и, скорей всего, чтобы успокоить нервы, подергал поводок: Наверно, я должен попросить у вас прощения, сказал он. За что. За то, что не всегда вел себя с вами учтиво. У меня в памяти осталось другое – как мы встретились на кладбище и как говорили об отвалившейся у кувшина ручке и как потом вы пришли сюда и принесли мне новый кувшин. Да, но после этого я стал невежлив и даже груб, причем случалось такое не раз и не два. Это неважно. Важно. Неважно, и доказательство этому – то, что вы сейчас здесь. Был, уже ухожу. Да, уже уходите. Должно быть, темные тучи заволокли небо, потому что сумрак в доме стал гуще, и было бы вполне естественно, если бы Изаура поднялась и включила свет. Однако она этого не сделала – и не потому, что ей было все равно или у нее возникла какая-то задняя мысль, а просто она не заметила, что еле различает лицо Сиприано Алгора, сидевшего перед ней совсем близко, рукой, что называется, подать, если податься чуть вперед. Кувшин – годный, спросил гончар, холод хорошо держит. Как в первый день, ответила Изаура и лишь в этот миг поняла, как темно в доме. Надо бы свет зажечь, подумала она, но не тронулась с места. Ей не говорили покуда, что у многих людей на свете судьба переменилась от такой малости, как встать и привести в действие источник света, будь то свеча, лампа масляная или керосиновая или современная, но она, конечно, сознавала, что надо бы подняться, иначе это будет как-то вопреки приличиям, но тело противилось, тело не двигалось, отказывалось исполнять повеление головы. И как раз этой полутьмы не хватало Сиприано Алгору, чтобы решиться наконец и выговорить: Я люблю вас, Изаура, а она ответила, как показалось, с болью: И сказали мне об этом в день отъезда. Раньше смысла в этом не было, как, впрочем, и сейчас. Но все-таки сказали. Больше случая не представится, примите это как прощание. Почему. Потому что мне вам нечего предложить, мне не очень долго осталось, будущего у меня нет, как нет и настоящего. Настоящее есть – этот час, эта комната, ваши дочь и зять, которые вас увезут отсюда, этот пес, который лежит у ваших ног. Но не эта женщина. Но вы ведь и не спрашивали. И сейчас не хочу. Почему. Повторяю, потому что у меня ничего нет. Если сказанное вами недавно было прочувствовано и обдумано, у вас есть любовь. Любовь – не дом, и не еда, и не одежда. Но ведь и они – дом, еда, одежда – это не любовь. Не будем играть словами, мужчина не имеет права жениться, если не в состоянии заработать на жизнь. Это вы про себя, спросила Изаура. А то вы не знаете – гончарню я закрыл, а ничему другому не обучен. И будете жить, так сказать, на хлебах у зятя. Больше ничего не остается. Но, значит, смогли бы жить и за счет жены. Долго ли в этом случае продлится любовь, осведомился Сиприано Алгор. Я вот не работала, покуда муж был жив, жила на то, что он зарабатывал. Что же, это в порядке вещей, таков обычай, однако поменяйте супругов местами и расскажите мне, что из этого выйдет. Если любовь должна умереть не своей смертью по этой причине, то, значит, умирает она не по этой причине, а просто – умирает. Не знаю, что вам ответить, не имею соответствующего опыта. Пес Найдён, сочтя, что визит вежливости несколько затянулся и испытывая настоятельную потребность вернуться в конуру, под шелковицу, к скамье размышлений, деликатно встал. Сиприано Алгор сказал: Пора, меня ждут. Так что же – мы прощаемся, спросила Изаура. Мы будем наезжать время от времени, Найдёна проведывать, смотреть, стоит ли еще наш дом, так что прощаемся не навсегда. Он пристегнул поводок и передал его Изауре из рук в руки: Оставляю его вам, он, хотя всего лишь пес, но. Неизвестно, какого рода онтологические спекуляции намеревался развернуть Сиприано Алгор после повисшего в воздухе противительного союза, а неизвестно потому, что его правая рука, сжимавшая поводок, оказалась или очутилась меж ладоней Изауры Мадруги, которая, хоть он и не захотел включить ее в свое настоящее, говорит ему теперь: Я люблю вас, Сиприано, и вы это знаете, я очень люблю вас. Поводок соскользнул на пол, почуявший свободу Найдён отодвинулся, чтобы обнюхать подзор у кровати, а когда через минуту повернул голову, убедился, что визит вежливости сбился с пути, ибо никакой вежливостью не объяснить ни таких поцелуев, ни таких объятий, ни такого пресекающегося дыхания, ни таких слов, которые, хоть и совсем по другим причинам, тоже начинаются и обрываются. Сиприано Алгор и Изаура поднялись на ноги, она плачет от радости и горя, он бормочет: Я вернусь, вернусь, и как, право, жаль, что дверь на улицу не распахнута настежь, чтобы все соседи могли убедиться и всей округе рассказать, что вдова Эштудиозо и вдовый гончар любят друг друга истинно и наконец-то в любви своей друг другу признались. Сиприано Алгор, до некоторой степени вернув своему голосу обычный тон, повторил: Я вернусь, вернусь, что-нибудь придумаем, должен же быть у нас какой-то выход. Единственный выход – остаться, сказала Изаура. Сама знаешь, что не могу. Мы с Найдёном будем тебя ждать. Пес, пока они все трое шли к дверям, что явно сулило скорый выход на улицу, недоумевал, почему поводок теперь оказался у женщины и почему до сих пор она не передала его тому, кто по праву хозяина стянул им собачью шею. Панический ужас стал подниматься из глубины нутра к горлу, но одновременно задрожали лапы от возбуждения, рожденного замыслом, в свою очередь рожденным инстинктом, – когда дверь откроется, со всей мочи рвануться, вырваться и потом, торжествуя, дождаться снаружи встречи с хозяином. Дверь, однако, открылась только после новых объятий и поцелуев, новых пробормотанных слов, и женщина продолжала крепко сжимать в руке поводок, приговаривая: Постой, постой, и вот ведь какие речевые странности – тот же самый глагол, который чуть раньше не в силах оказался удержать Сиприано Алгора, теперь не давал Найдёну убежать. Дверь закрылась, отделила пса от хозяина, но – вот ведь, снова скажем, странности чувствования – отчаяние одного не смогло, в данный, по крайней мере, момент, вызвать в разодранной счастьем душе другого ни соответствия, ни ответа.

Не за горами день, когда мы узнаем, как жилось Найдёну на новом месте, скоро ли приноровился он к этого места обстоятельствам, тяжело ли далось привыкание к новой хозяйке, смогла ли она неусыпной заботой и безграничной лаской развеять печаль от того, что с ним поступили так несправедливо. Нам же сейчас надлежит двинуться путем Сиприано Алгора, да, всего лишь следовать за ним, сопровождать его шаткий лунатический шаг. Ну а попытки понять, как могут уживаться в душе одного человека столь противоположные чувства, в данном, рассматриваемом нами случае – глубочайшая радость и острейшая боль – понять, а потом отыскать или создать заново то единственное имя, которым можно будет обозначить совершенно особенное чувство, порожденное сшибкой двух других, многажды предпринимались в прошлом и всякий раз оканчивались ничем, не достигая цели, постоянно удалявшейся, подобно линии горизонта, и не добирались даже до порога двери невыразимостей, тщетно надеявшихся обрести выражение. Язык человеческий пока не умеет, а может быть, и никогда не научится познавать, признавать и передавать все то, что человеку дано постичь опытом и чувством. Кое-кто уверяет, что главная причина этой неимоверной трудности коренится в том обстоятельстве, что люди сотворены по большей части из глины, которая, как услужливо объясняет нам энциклопедия, есть мелкозернистая осадочная горная порода, пылевидная в сухом состоянии, пластичная при увлажнении и состоящая из фрагментов минералов размером одна двести пятьдесят шестая тысячная миллиметра. И по сию пору, сколько бы витков ни сделали языки, не отыскалось имя этому.

Сиприано Алгор меж тем прошел всю улицу, свернул на магистраль, делившую деревню надвое, и ни лётом, ни бегом, ни ползком, ни шатко, но, представьте, и ни валко, а так, словно мечтал высвободиться из своей телесной оболочки, но постоянно застревал в ней, поднялся по склону туда, где ждал его пикап с дочерью и зятем. А с неба, которое вроде бы еще недавно не сулило осадков, вдруг нерешительно и вяло пошел дождик из тех хоть и недолгих, но успевающих вселить печаль в людей, которые с проворотом колеса покинут милые сердцу места, и даже Марсал почувствовал, как засосало под ложечкой. Сиприано Алгор сел в машину на оставленное ему место впереди, рядом с водителем, и сказал: Ну, поехали. И следующее слово произнес, лишь когда подъехали к Центру, когда вошли в грузовой лифт, поднявший их со всем скарбом на тридцать четвертый этаж, когда открыли дверь в квартиру, когда Марсал воскликнул: Ну вот и добрались, лишь после всего этого открыл гончар рот, откуда донеслось несколько членораздельных звуков, да и те – не собственного производства, а лишь повторявших с небольшим дополнением слова зятя: Верно, вот и добрались. В свою очередь, Марта и Марсал тоже были не слишком словоохотливы в пути. Единственные слова, хоть отчасти заслуживающие упоминания в этой истории, причем исключительно с целью дать представление о людях, про которых только упоминалось здесь, прозвучали, когда пикап проезжал мимо дома родителей Марсала: Ты предупредил их, что уезжаем, спросила Марта. Да, позавчера еще, когда приехал из Центра, побыл у них недолго, такси ждало. Сейчас зайти не хочешь. Нет, надоело мне с ними спорить, вот уже где у меня эти споры. И все же. Ты вспомни, как они себя вели, когда мы с тобой у них были, неужто хочешь еще раз испытать такое. Но ведь это же как-никак твои родители. Вот именно. Что. Как-никак. Ну, так говорится. Да, есть слова, которые на первый взгляд кажутся всего лишь необязательным во всех смыслах украшением фразы, но если задуматься и понять, куда они могут привести, – пугают. Как-никак, сказала Марта, это просто способ сказать, что, мол, ничего не попишешь, так тому и быть, или замена неуместного здесь слова «смирение». Короче говоря, родителей не выбирают, сказал Марсал, какие есть, с теми и живи. Не забывая, что и мы когда-нибудь для кого-нибудь станем родителями, добавила Марта. В этот миг – не раньше и не позже – Марсал посмотрел направо и сказал с улыбкой: Само собой разумеется, разговор про распри отцов и детей к вам отношения не имеет, но Сиприано Алгор ничего в ответ не сказал, а только неопределенно повел головой. Марте, сидевшей за Марсалом, виден был профиль отца, повернутый к ней в три четверти. Что-то у него с Изаурой было, подумала она, наверняка он не просто так зашел, отдал собаку и вышел, слишком долго он там пробыл, не может быть, чтобы они ничего не сказали друг другу, не знаю, что бы отдала, лишь бы узнать, чем он так озабочен, лицо вроде бы спокойное, но такое лицо бывает у того, кто не вполне в себе, у того, кто избежал опасности и сам не верит, что остался жив. Она поняла бы много больше, если бы смогла прямо взглянуть отцу в лицо, анфас, иначе говоря, и сказала бы, наверно: Знаю эти непролившиеся слезы, которые наворачиваются на глаза и там же высыхают, знаю эту счастливую муку, нечто вроде мучительного счастья, это иметь – и не иметь, это быть – и не быть, это хотеть – и не мочь. Но еще не пришло Сиприано Алгору время ответить ей. Они уже выехали из деревни, оставив позади три разрушенных дома, и теперь движутся по мосту над темными и смрадными водами реки. Впереди, посреди поля, полускрытое зарослями куманики, стоит археологическое сокровище – гончарня Сиприано Алгора. Всякий скажет, что десять тысяч лет минуло с тех пор, как здесь были выгружены последние остатки некой древней цивилизации.

Когда на следующее утро Марсал, спустившись со своего тридцать четвертого этажа, заступил на смену уже в статусе внутреннего во всех смыслах охранника, вымытая, вычищенная, прибранная квартира, где все, привезенное из старого дома, нашло себе место, ждала, что теперь и обитатели ее займут подобающие им места. Дело было не простое, человек – не вещь, которая куда поставили, там и стоит, человек движется, думает, спрашивает, сомневается, допытывается, интересуется, и пусть даже, побежденный привычкой повиноваться, в конце концов рано или поздно подчиняется предметам, не следует полагать, что подчинение это окончательно и бесповоротно. Первый вопрос, который предстояло решить новым насельникам, не считая, понятно, Марсала Гашо, продолжавшего свою обычную и привычную деятельность по обеспечению безопасности людей и имущества, изначально или в силу вновь возникших обстоятельств связанных с Центром, да, так вот, первый, настоятельно требовавший ответа вопрос формулировался так: А что же я теперь буду делать. Марте предстоит вести дом, в свое время произвести на свет ребенка и растить его, и этого более чем достаточно, чтобы целиком занять ее дни и, вероятно, ночи тоже. Но поскольку, о чем уже сказано было выше, люди не только делают, но и думают, то не стоит удивляться, что она спрашивает себя, не прерывая трудов, которыми занята уже час, а будет – еще двое суток: А что же я теперь буду делать. Во всяком случае, не она, а Сиприано Алгор пребывает в самом бедственном положении – когда смотришь на свои руки и сознаешь, что они низачем не нужны, когда смотришь на часы и сознаешь, что наступающий час ничем не будет отличаться от часа истекающего, когда думаешь о завтра и сознаешь, что оно будет таким же пустым, как сегодня. Сиприано Алгор – не мальчик, он не станет целый день валяться на кровати, еле вместившейся в его каморку, думая об Изауре Мадруге, повторяя слова, которые они сказали друг другу, воскрешая – если можно употребить столь громкое слово в отношении нематериальной сферы, – воскрешая в памяти поцелуи и объятия, которые они дарили друг другу. Многие, конечно, заявят сейчас, что лучшее снадобье от скорбей Сиприано Алгора – спуститься прямо сейчас в гараж, сесть в пикап и отправиться в гости к Изауре Мадруге, без сомнения, терзающейся сейчас там, вдали, тем же томлением плоти и духа, ибо для него, для мужчины, которого жизнь уже не одарит перво- или хоть второстепенными творческими ли, коммерческими ли триумфами, обрести любимую женщину, да еще, по собственному ее признанию, питающую к нему ответное чувство, – это ли не удача, это ли не наивысшая благодать. Но подобным образом станет рассуждать лишь тот, кто совсем не знает Сиприано Алгора. Точно так же, как уже однажды заявил нам, что нельзя посвататься к женщине, если не имеешь средств обеспечить хотя бы собственное существование, он и сейчас сказал бы, наверно, что не в его правилах пользоваться благоприятным стечением обстоятельств и вести себя так, словно право на удовлетворение известных надобностей, вытекающее из этого, простите, стечения, оправдывается не только достоинствами и заслугами, коими он украшен, но и даруются самим фактом принадлежности к мужскому полу и тем, что обратил свое мужское внимание на понравившуюся ему женщину. Иначе говоря, иначе, а также проще и откровенней, менее всего Сиприано Алгору хочется, несмотря на неизбежно связанные с одиночеством тяготы и печали, выглядеть перед самим собой неким субъектом, который время от времени приходит к любовнице, а уходит от нее, унося воспоминания не более возвышенные, нежели о недурно проведенном часочке или славной ночке, встряхнувшим чувства и размявшим тело, уходит, запечатлев рассеянный поцелуй на щеке со стершейся пудрой, а в данном, конкретном, занимающем нас случае – потрепав по голове собаку со словами: Счастливо оставаться, Найдён. Впрочем, у Сиприано Алгора имеются в запасе еще два способа выскользнуть из темницы, в которую нежданно превратилась эта квартира, не говоря уж, понятно, о незамысловатом средстве, приносящем лишь временное и недолгое облегчение, – время от времени подходить к окну и сквозь стекло озирать небо. Первый способ – выбраться в город, то есть Сиприано Алгор, всю жизнь живший в маленьком, никому не известном поселке, а о городе знавший лишь, что он у него на пути, сможет теперь в свое удовольствие послоняться, пошататься, поглазеть, распушить перья, как с насмешливой фигуральностью выражались с тех стародавних пор, когда дворяне и придворные кавалеры носили перья на шляпах и выходили из дому проветрить их и себя заодно. Кроме того, к его услугам парки и публичные сады, где ближе к вечеру любят собираться пожилые люди, по лицам и ухваткам судя – пенсионеры или безработные, что по сути – два способа сказать одно и то же. Он сможет присоединиться к ним, подружиться с ними и азартно играть в карты до темноты, до тех пор, пока старчески подслеповатые глаза еще отличают красную масть от черной. Проиграется – попросит реванша, выиграет – даст отыграться другим, здешние правила просты и быстро усваиваются. Второй способ, само собой разумеется, – это сам Центр, где он теперь проживает. Он, конечно, знал его и раньше, хоть и не так хорошо, как город, потому что никак не мог удержать в памяти те немногие маршруты, по которым ходил – неизменно в сопровождении дочери – кое-чего прикупить. Сейчас, так сказать, весь Центр принадлежит ему, преподнесен ему на блюдечке из света и звука, и можно бродить по нему сколько вздумается, тешить слух легкой музыкой и зазывными голосами. Если бы в тот раз, когда семейство приехало сюда смотреть новое жилье, оно воспользовалось лифтом на противоположной стороне, то во время медленного подъема смогло бы оценить, помимо новых галерей, бутиков, салонов, эскалаторов, мест встречи, кафе и ресторанов, много всякой всячины, ничем, ни разнообразием, ни завлекательностью, не уступающей перечисленному, – карусель с лошадками, карусель с ракетами, детская площадка, площадка для лиц преклонного возраста, тоннель любви, подвесной мост, поезд-призрак, кабинет астролога, букмекерская контора, тир, поле для гольфа, одна клиника класса люкс, другая классом пониже, кегельбан, бильярдная, шеренги настольного футбола, исполинская карта, тайная дверь и дверь с табличкой: Испытайте первозданность чувства, дождь, ветер и снег на выбор и по желанию, китайская стена, тадж-махал, пирамида хеопса, храм карнак, лиссабонский акведук, действующий круглые сутки, монастырь в мафре, башня клириков, фьорд, летнее небо с белыми облачками, озеро, настоящая пальма, скелет тираннозавра и тираннозавр совсем как живой, гималаи с их эверестом, амазонка с индейцами, каменный плот, христос на корковадо, троянский конь, расстрельная команда, электрический стул, архангел с трубой, спутник, комета, галактика, гигантский карлик, карликовый гигант и, наконец, столь пространный список чудес и диковин, что и восьмидесяти лет праздной жизни не хватит, чтобы насладиться ими с толком, даже если родишься в Центре и шагу не ступишь наружу.

Если исключить за совершенно явной недостаточностью созерцание через окно города и его крыш, если убрать парки и сады, поскольку Сиприано Алгор еще не достиг такого состояния духа, которое можно было бы определить как безмолвное отчаяние и всеобъемлющая тошнота, если отставить по убедительным резонам, перечисленным выше, соблазнительные, но сомнительные с любой точки зрения визиты к Изауре Мадруге, имеющие целью разрядку как эмоциональную, так и чувственную, то отцу Марты, который не желает остаток жизни зевать в буквальном смысле и биться головой о стены своей камеры – в фигуральном, остается только открыть и методически исследовать тот чудесный остров, куда его вывезли после кораблекрушения. И теперь каждое утро, после завтрака, бросив дочери торопливое: Пока, Сиприано Алгор с деловым видом человека, торопящегося на службу, иногда поднимается на крышу, иногда спускается на подземный этаж, в соответствии со своими потребностями наблюдателя пуская лифт то на максимальную, то на минимальную скорость, ходит по галереям и залам, огибает огромные и замысловатые нагромождения витрин, стеллажей, полок, экспозиций, где выставлено все, что есть на белом свете, чтобы поесть и выпить, одеться и обуться, все, что придумано для волос и кожи, ногтей и усов, для низа и для верха, для того, чтобы обвивать шею и развеваться на плечах, унизывать пальцы и звякать на запястьях, чтобы пришивать и отрезать, отпарывать и отпаривать, украшать и раскрашивать, листать и блистать, наполнять и опорожнять, и сказать все это – все равно что ничего не сказать, ибо восьмидесяти лет праздной жизни не хватит, чтобы прочесть и проанализировать пятьдесят пять томов по полторы тысячи страниц формата А4 каждый, составляющих полный каталог Центра. Само собой, Сиприано Алгора меньше всего интересуют выставленные на продажу товары, приобретение их – это вопрос, находящийся вне сферы его ответственности и компетенции, на это имеются, во-первых, специальные люди, деньги зарабатывающие, то есть зять, а во-вторых, лицо, ими управляющее и распоряжающееся, то есть дочь.

Гончар же просто ходит, руки в карманы, останавливается то там, то тут, спрашивает дорогу у охранника, но только не у Марсала, даже если наткнется на него, чтобы не обнаруживать семейные узы, и, главным образом, пользуется самой драгоценной и завидной возможностью, дарованной обитателю Центра, – возможностью смотреть даром или по дешевке многочисленные аттракционы, предоставленные в распоряжение клиентов. Мы уже дважды четко и ясно перечислили эти аттракционы, доложили о том, что видно из внешнего лифта, и о том, какие дали открывает лифт внутренний, но, руководствуясь щепетильной объективностью и стремясь к скрупулезной точности предоставляемой нами информации, напомним, что и в том и в другом случае мы не поднимались выше тридцать четвертого этажа. А над ним, если помните, высятся еще четырнадцать – целая вселенная. Поскольку речь идет о человеке, в должной степени наделенном любопытством, можно было бы и не упоминать, что первые изыскания Сиприано Алгора были направлены на загадочную тайную дверь, продолжающую оставаться таковой и по сию пору, ибо, несмотря на упорные звонки и постукиванья костяшками пальцев, никто не появился из-за нее и не осведомился, чего надо. Скорые и исчерпывающие объяснения на эту тему пришлось предоставить охраннику, который, услышав, вероятно, шум, а еще вероятней – увидев посетителя на экране, осведомился, что он тут делает. Сиприано Алгор объяснил, что живет на тридцать четвертого этаже и, проходя мимо, заинтересовался табличкой на двери: Обычное любопытство, сеньор, обычное праздное любопытство человека, которому нечего делать. Охранник попросил предъявить документы – удостоверение личности и пропуск в жилую зону Центра, – сличил фотографии на каждой, в лупу вгляделся в отпечатки пальцев и наконец снял отпечаток с того пальца, который Сиприано Алгор, соответствующим образом проинструктированный, приложил к экрану портативного компьютера, охранник извлек его из сумки через плечо, приговаривая при этом: Вы не беспокойтесь, чистая формальность, но, во всяком случае, примите дружеский совет – больше тут не появляйтесь, это опасно для жизни, проявили один раз любопытство – и довольно, больше не надо, никаких тайн за этой дверью не скрывается, раньше были, а теперь уж нет. Если все так, как вы говорите, отчего не снимете табличку, спросил Сиприано Алгор. Это вроде приманки, чтобы мы могли знать, сколько любопытных проживает в Центре. Охранник дождался, когда Сиприано Алгор отойдет метров на десять, и двинулся за ним следом, пока не встретил коллегу, которому, чтобы самому не светиться, и передал наблюдение. Что он натворил, спросил охранник по имени Марсал Гашо, стараясь не выдать озабоченности. Ломился в тайную дверь. Проступок несерьезный, такое происходит по несколько раз на дню, с облегчением сказал Марсал. Однако мы должны отучать от любопытства, обходить стороной, не совать нос куда не надо, это вопрос времени и подхода. Или силы, сказал Марсал. Силу надо применять только в самых крайних, исключительных случаях, она сейчас не требуется, я, конечно, мог задержать его и отвести на допрос, но предпочел дать ему добрый совет, я, в сущности, психолог. Пойду за ним, сказал Марсал, не дам скрыться. Если заметишь что-нибудь подозрительное, извести меня, мы укажем в рапорте и подпишем его вдвоем. С этими словами другой охранник ушел, а Марсал, издали наблюдая, как тесть поднимается на два этажа выше, преследовать его не стал. А сам погрузился в размышления, как лучше поступить в такой ситуации – поговорить ли с Сиприано Алгором, попросив его поаккуратней разгуливать по Центру, или же сделать вид, что понятия не имеет о маленьком происшествии, и молиться, чтобы тесть не выкинул какой-нибудь фортель посерьезней. Он остановился на втором варианте, но, поскольку тесть за ужином рассказал ему со смехом о своем приключении, Марсалу не оставалось ничего другого, как взять на себя роль наставника и попросить Сиприано Алгора не привлекать к себе чье бы то ни было внимание – охраны ли или еще кого: Тот, кто здесь проживает, обязан вести себя так – и никак иначе. Тогда Сиприано Алгор вытащил из кармана листок бумаги: Скопировал эти фразы с нескольких объявлений, надеюсь, меня не заметил какой-нибудь соглядатай или наблюдатель. Я тоже надеюсь, мрачно ответил Марсал. Неужели это подозрительно – копировать объявления, развешанные тут для всеобщего чтения, спросил Сиприано Алгор. Читать их нормально, копировать – нет, а все, что не нормально, по крайней мере подозрительно. Марта, до этой минуты не принимавшая участия в беседе, попросила отца: Прочтите-ка. Сиприано Алгор положил листок на стол и стал читать: Будь отважен, мечтай. Потом оглядел дочь и зятя и, поскольку те не изъявили желание комментировать, продолжал: Да здравствует отвага, это вариант первой, а вот и другие: раз – не выходя из дому, окажись у южных морей, два – этот шанс у тебя не последний, но лучший, три – мы все время думаем о тебе, а теперь настало время тебе подумать о нас, четыре – купил – приведи друга, пять – с нами ты не захочешь ничего иного, шесть – ты наш лучший клиент, только не говори об этом соседу. Этот слоган висел снаружи, на фасаде, сказал Марсал. А теперь он внутри, видать, пришелся по нраву клиентам, отозвался тесть. Что еще открыли в этой вашей экспедиции, спросила Марта. Начну перечислять – уснешь. Ну, что же, убаюкайте меня. Забавней всего, начал Сиприано Алгор, показались мне естественные ощущения. Что это такое. Ну, вот представь. Попытаюсь. Входишь в приемную, покупаешь билет – с меня взяли только десять процентов стоимости, сделали мне сорок пять процентов скидки как резиденту Центра и еще сорок пять как лицу старше шестидесяти. Кажется, это просто великолепно – быть лицом старше шестидесяти. Еще бы, чем старше, тем больше тебе дают бонусов и скидок, так что в гроб ляжешь обеспеченным человеком. Ну а потом что было, нетерпеливо спросил Марсал. Ты что, никогда там не бывал, удивился тесть. Знаю, что существует такое, но ни разу не бывал, все некогда. Тогда ты и представить не можешь, сколько потерял. Если не будете рассказывать, спать уйду по-настоящему, пригрозила Марта. Ну, в общем, как заплатишь, тебе выдают непромокаемый дождевик, шапку, резиновые сапоги и зонт, все разноцветное, можешь потребовать и черного, но за это надо приплатить, проходишь в раздевалку, и там тебе по громкоговорителю велят надеть дождевик, сапоги и шапку, и потом сразу попадаешь в длинный коридор, где все выстроились в шеренгу по четыре, но не плотно, а так, чтобы между рядами оставалось пространство, чтобы двигаться, и было нас человек тридцать, одни, как я, всё жадно разглядывали, другие, по всему судя, бывали здесь не впервые, а пятеро по крайней мере выглядели ветеранами, и я даже услышал, как один произнес: Хуже наркотика это, раз попробуешь – и подсел. А потом что, спросила Марта. А потом начался дождь, сперва чуть накрапывал, потом пошел немного сильнее, и мы все раскрыли зонтики, тут голос из динамика велел шагать вперед, и тут началось такое, что описать не берусь, – ливень стоял сплошной стеной, налетел настоящий шквал, вырвал из рук у нас зонтики, а с голов – шапки, женщины вопили, чтобы не смеяться, мужчины хохотали, чтобы не вопить, а ветер задувал все сильней, и люди скользили, падали, поднимались и снова падали, а дождь стал настоящим потопом, и, по моим прикидкам, минут десять мы одолевали расстояние в двадцать пять или тридцать метров. А потом, зевая, спросила Марта. Потом вернулись, и тут повалил снег, сначала отдельные хлопья, похожие на клочья ваты, потом все больше и гуще, так что перед глазами возникла сплошная пелена, из-за которой ничего в двух шагах было не видно, кое-кто из нас еще стоял с раскрытыми зонтиками, но проку от этого не было никакого, а потом мы пришли в гардеробную, и там ярко светило солнце. Солнце – в раздевалке, усомнился Марсал. К этому времени она превратилась в равнину. И это все называлось естественные ощущения, спросила Марта. Да. Да я такое каждый день бесплатно вижу. Именно это я и сказал, когда сдавали одежду, но оказалось тут же, что лучше бы мне было промолчать. Почему. Один из пенсионеров глянул на меня с презрением и сказал: Жаль мне вас, никогда вам этого не понять. Марта с помощью мужа принялась убирать со стола. Завтра или послезавтра пойду на пляж, сообщил Сиприано Алгор. А-а, я как-то раз был, сказал Марсал. Ну и как там. Как в тропиках, очень жарко и вода теплая. А песок. Нет там песка, покрытие пластиковое, но издали очень похоже. Но волн, понятное дело, нет. Как это нет, там внутри механизм, и прибой получается не хуже настоящего. Быть не может. Ей-богу. Вот ведь, до чего только не додумаются люди, чего только не измыслят. Да, сказал Марсал, довольно печально это. Сиприано Алгор поднялся, потоптался по комнате, попросил у дочери чего-нибудь почитать, а потом, уже на пороге своей спаленки сказал: Я был внизу, земля больше не дрожит, и шума экскаваторов не слышно, на что Марсал ответил: Наверно, окончили работу.



Марта предложила мужу в первые же выходные съездить в прежний дом и забрать кое-что, как она выразилась, нужное: Если бы переезжали как люди, все бы тогда сразу прихватили, но нет же, наш случай особый, и я уверена, придется еще не раз туда скататься, но в глубине души я рада, сможем переночевать в своей постели и вернуться наутро, как ты делал раньше. На это ответил Марсал, что ему не кажется удачной идея создавать ситуацию, при которой они в конце концов сами запутаются, где живут: Твой отец всячески показывает нам, что ему очень интересно познавать секреты Центра, но я-то его знаю, в голове у него не прекращается работа. Мне он ни слова не сказал о том, что там у него было с Изаурой, закрылся наглухо, а это на него не похоже, даже когда бывал не в духе, раздражен или сердился, все равно – так или иначе открывался передо мной, и я думаю, ему поможет, если мы съездим домой, наверняка ему интересно, как поживает Найдён, и хочется поговорить с Изаурой. Ладно, съездим, исполним твой дальний замысел, но помни, что я сказал, – мы живем либо здесь, либо там, а пытаться жить так, словно оба дома – это одно, значит не жить нигде. Может, с нами так и будет. Что именно. Не будем жить нигде. Каждому нужен дом, и мы не исключение. Вот у нас с тобой был дом, а его отняли. От этого он не перестал быть нашим. Но не так, как прежде. Теперь наш дом здесь. Марта оглянулась по сторонам и ответила: Не верю, что когда-нибудь это будет так. Марсал пожал плечами и подумал, что черта с два поймешь речи этих Алгоров, но он бы не променял их ни на какие сокровища мира. Отцу скажем, спросил он. Только в самый последний момент, чтобы не грыз себя и кровь себе не портил.

Сиприано Алгор так и не узнал, что у дочери и зятя планы на его счет. У Марсала Гашо, как и у всей его смены, отменили выходной. Под строжайшим секретом бойцам внутренней охраны, и только им, ибо только они были сочтены достойными высокого доверия, было поведано, что работы по установке новых холодильных камер на минус-пятом этаже выявили нечто такое, что потребует тщательного и неспешного разбирательства. Пока что доступ туда ограничен, сказал им начальник охраны, через несколько дней там начнет работать команда специалистов, куда входят геологи, археологи, социологи, судебные медики, политтехнологи, и я даже слышал, двое философов, не спрашивайте зачем. Начальник помолчал, обвел взглядом двадцать человек, выстроенных перед ним в шеренгу, и продолжал: Категорически запрещено передавать кому бы то ни было сведения, которые вы получили сейчас и получите в будущем, а когда я говорю кому бы то ни, то имею в виду – никому, ни жене, ни детям, ни родителям, от вас требуется полнейшая секретность, понятно. Так точно, хором ответили ему. Очень хорошо, а вход в пещеру, я забыл сказать, что речь идет о пещере, будет охраняться круглосуточно, смены по четыре часа, на этой таблице вы можете видеть порядок караулов, сейчас пять часов, в шесть начнем. Кто-то поднял руку, желая узнать, если можно, когда обнаружили пещеру и кто охранял ее до сих пор: Ответственность за безопасность, спросил он, возлагается на нас только с шести часов, а если что стряслось раньше – не наша печаль, не так ли. Вход в пещеру был обнаружен сегодня утром, когда вручную выбирали вынутый грунт, работы были моментально свернуты, администрация незамедлительно уведомлена, и с той минуты три инженера из управления строительства безотлучно находятся на месте происшествия. А там есть чего-нибудь внутри, осведомился другой охранник. Есть, и у вас всех будет шанс увидеть все собственными глазами, ответил начальник. Это опасно, оружие раздадут. Насколько я знаю, опасности никакой, но все же из предосторожности ни к чему нельзя прикасаться и подходить слишком близко, последствия таких контактов нам пока неизвестны. Последствия для нас – или для того, что там внутри, решился спросить Марсал, и услышал в ответ: Для тех и других. Так там, в пещере, их несколько. Несколько, ответил начальник, несколько изменившись в лице. Но потом, справившись с собой, продолжал: Ну, если больше вопросов нет, учтите следующее: во-первых, насчет того, с оружием идти или без, считаю, что довольно будет дубинки, и не потому, что придется пустить ее в ход, а так, для уверенности, дубинка для охранника – важнейшая часть экипировки, без нее он как голый, а во-вторых, свободные от дежурства должны переодеться в штатское и прогуливаться по всем этажам, слушая разговоры, имеющие отношение к пещере, и если это произойдет, во что я не верю, немедленно сообщить по начальству, мы примем меры. Начальник сделал паузу и договорил: Это все, что вам следует знать, и повторяю еще раз – абсолютная секретность, на карту поставлена ваша карьера. Охранники столпились перед таблицей, где был расписан график нарядов, Марсал нашел себя в списке под номером девять, стало быть, ему заступать в караул надлежало послезавтра с двух до шести утра. Там, внизу, на глубине тридцати или сорока метров день неотличим от ночи, и, разумеется, там будет царство тьмы, прорезаемой резким светом прожекторов. Поднимаясь в лифте на тридцать четвертый этаж, Марсал соображал, что можно рассказать Марте, чтобы при этом не нарушить запрет, казавшийся ему вздорным, ибо у человека есть не только право, но и прямая обязанность доверять своим близким, впрочем, это все теории, и как ни прокручивал он в голове эту неразрешимую дилемму, выходило, что надо подчиниться, ибо приказ есть приказ. Тестя дома не оказалось, он, наверно, продолжал тешить свое ребяческое любопытство дальними экспедициями в поисках смысла вещей и проявлял удивительную проницательность, отыскивая его, где бы он ни таился. Марсал сказал жене, что временно переходит на другой режим службы, несколько дней должен будет походить в штатском. Марта спросила, в честь чего это, а он ответил, что сказать не может, сведения секретные: Я дал честное слово, добавил он в свое оправдание и солгал, потому что начальник не потребовал от него поклясться честью, эти формулы из иной эпохи и других обычаев иногда вдруг сами собой слетают с наших уст, ибо память уж так устроена, что, когда просят у нее малую малость, вываливает целую гору. Марта ничего не ответила, а открыла дверцу шкафа и сняла с вешалки один из двух мужниных костюмов: Этот, наверно, подойдет. Прекрасно подойдет, сказал Марсал, довольный, что достигли согласия по этому важнейшему пункту. Он подумал, что хорошо бы и об остальном рассказать жене, решить вопрос одним махом, и будь он на месте коллеги, заступающего в караул, ему все равно пришлось бы все выложить Марте прямо сейчас и в таких вот словах: Буду на службе с шести до десяти, ни о чем меня не спрашивай, это секрет, и это универсальная формула, только меняй часы и дни: Послезавтра у меня дежурство с двух до шести утра, ни о чем меня не спрашивай, это секрет. Марта была явно заинтригована: В это время Центр закрыт. Это будет не в самом Центре. Снаружи. Внутри, но не в Центре. Не понимаю. Знаешь, лучше не спрашивай. Но я в самом деле не понимаю, как что-то может произойти и внутри Центра, и вне его. Я имею в виду подземные склады-холодильники, и больше я тебе ничего не скажу. Там нефть нашли, алмазные россыпи или камень, который отмечает, где находится пуп земли, спросила Марта. Не знаю, что там нашли. А когда узнаешь. Когда заступлю на смену. Или когда спросишь коллег, которые там уже побывали. Нам запрещено обсуждать это, сказал Марсал, отводя глаза, ибо произнесенные им слова не заслуживали определения «истинные» и были всего лишь своекорыстной версией приказов и рекомендаций, отданных начальником и вольно приспособленных к риторическим затруднениям. Великая тайна, по всему судя, сказала Марта. Похоже на то, снизошел Марсал, чересчур старательно поправляя манжеты так, чтобы выглядывали из рукавов не больше, чем следует. В штатском костюме он выглядел старше. К ужину придешь, спросила Марта. Приказа не ужинать не было, а если поступит – позвоню. С этими словами и раньше, чем жена вспомнила, о чем бы еще его спросить, он вышел, испытывая облегчение, оттого что сумел уклониться от настойчивого жениного любопытства, но и злясь, что провел разговор не так, как было предписано в инструкции. А вот и так, окрысился он на себя, поступил вполне по правилам, сразу ведь предупредил ее, мол, дело секретное. Однако убедить себя Марсал, сколь ни жарок был его протест, так и не сумел. Когда больше чем через час, едва отойдя от страхов поезда-призрака, вернулся домой Сиприано Алгор, дочь спросила его: Марсала не встретили. Не встретил. А может, встретили, да не узнали. Это почему же. А он переодетый, теперь в штатском безопасность обеспечивает. Это с чего бы. Приказали. Тогда это уже не безопасность, а шпионаж. Марта рассказала отцу все, что знала – а знала она, видит бог, немного, но вполне достаточно, чтобы Сиприано Алгору совершенно расхотелось плавать по реке Амазонке, что он запланировал на завтра: Странно, у меня с самого начала было словно предчувствие – что-то затевается здесь. В каком смысле «с самого начала», спросила Марта. Помнишь, еще когда приехали смотреть квартиру и я почувствовал, как пол дрожит, вибрирует от шума экскаваторов. Хороши б мы были, если нас одолевали предчувствия всякий раз, как зарычит бульдозер, – вроде того как нам мерещился за стеной кухни стрекот швейной машинки, и мама еще сказала, что это кара небесная бедной швейке за то, что работала в день воскресный. Однако на этот раз я угадал. Похоже на то, сказала Марта, повторяя слова мужа. Посмотрим, что он скажет, когда придет, сказал Сиприано Алгор. Но больше они ничего не узнали. Марсал снова и снова затверженно повторял прежние ответы, а потом вообще решил положить конец расспросам: Будете настаивать, я первый скажу, что приказ – дурацкий, но будет исполнен, и говорить тут больше не о чем. Объясни хоть, по крайней мере, за каким бесом погнали вас патрулировать в штатском. Мы не патрулируем, мы обеспечиваем безопасность Центра. Какая разница. Да не допытывайтесь вы, ради бога, мне нечего добавить, раздраженно огрызнулся Марсал. И взглянул на жену, словно спрашивая, почему она молчит и не станет на его защиту, и Марта сказала: Марсал прав, отец, не настаивайте – и, подойдя к мужу, поцеловала его в лоб со словами: Прости нас, мы, Алгоры, люди бесцеремонные. После ужина они смотрели программу кабельного телевидения Центра, доступную только его жителям, а потом разошлись по комнатам. Уже в темноте Марта снова попросила у мужа прощения, а тот одарил ее поцелуем – одним, сообразив вовремя, что если сопроводит его другим и третьим, то в конце концов выложит жене все. А Сиприано Алгор, не гася свет, сидел на краю кровати, сидел и думал и в конце концов придумал, что должен выяснить, что же происходит в глубинах Центра, чтобы, если там имеется все же еще одна тайная дверь, ему хоть на этот раз не могли бы сказать, что за ней ничего нет. Допытываться у Марсала смысла не было, да и потом это было бы несправедливо по отношению к бедному парню, которому приказали молчать, вот он и молчит, его с этим надо бы поздравить, а не подвергать многообразным и бессовестным разновидностям сентиментального шантажа, столь блестяще развитого в семейных отношениях: Я твой тесть, ты мой зять, потому выкладывай все без утайки. Марта права, подумал он, мы, Алгоры, люди бесцеремонные. Завтра он оставит амазонскую реку с индейцами и займется тем, что будет пересекать Центр из конца в конец и слушать, что говорят люди. В сущности, всякий секрет более или менее подобен комбинации цифр на сейфовом замке, и мы знаем, что цифр этих – шесть, и что возможны повторения одной или нескольких, и что число их комбинаций, да, многочисленно, а все же не бесконечно. Как происходит в нашей жизни всегда и во всех ее сферах, это вопрос времени и терпения, слово сюда, слово туда, намек, обмен взглядами, внезапное замолкание, и вот уже мелкие трещинки разбежались по стене, а искусство разрушителя состоит в том, чтобы сблизить их, уничтожить то, что препятствует этому, и непременно настанет миг, когда мы спросим себя, а мечта, тайная надежда, стремление – не суть ли они, в конце концов, возможность, пусть и зыбкая, пусть и отдаленная, перестать быть такими. Сиприано Алгор разделся, погасил свет, подумал, что ночь ему предстоит бессонная, но уже через пять минут погрузился в такой непроницаемо-плотный сон, что даже Изаура Мадруга не успела проскользнуть, пока не захлопнулась последняя дверь в него.

А когда наутро – и позже, чем обычно, – он вышел из спальни, зять уже отправился на службу. Сиприано Алгор, еще не до конца проснувшись, поздоровался с дочерью, присел к столу позавтракать, и в этот миг позвонил телефон. Марта вышла снять трубку и вернулась через мгновение со словами: Это вас. Сиприано Алгор почувствовал, как дрогнуло сердце: Меня, кто бы это мог мне звонить, спросил он, не сомневаясь ни секунды, что дочь ответит: Изаура Мадруга, однако услышал совсем иное: Из департамента закупок, заместитель начальника. Гончар, одновременно испытывая и разочарование от обманутых ожиданий, и облегчение, что не пришлось объяснять Марте природу столь коротких отношений с соседкой, что та могла взять да и позвонить по телефону, хотя, впрочем, речь могла бы идти и о Найдёне, тоскующем в разлуке, подошел к телефону, осведомился, с кем говорит, и узнал в самом скором времени, что – с симпатичным заместителем начальника, начавшим так: Признаться, я был удивлен, узнав, что вы все же перебрались в Центр, видно, не обманывает старинная поговорка, что дьявол не всегда за дверью стоит. Так оно и есть, отвечал на это Сиприано Алгор. А звоню я вам с просьбой заглянуть сегодня попозже к нам и получить деньги за статуэтки. Какие статуэтки. Те триста штук, которые вы нам предоставили для маркетологического опроса. Но ведь их не продали, стало быть, и платить не за что. Любезнейший, сказал помощник начальника с неожиданно прорвавшейся в голосе суровостью, вы уж предоставьте нам самим судить об этом и соблаговолите принять к сведению, что даже в том случае, если убыток превышает сто процентов – а это именно тот случай, – Центр погашает свои счета, ибо для нас это вопрос этического порядка, и теперь, когда вы живете здесь, может быть, вам это станет ясней. Мне неясно одно – как убыток может превысить сто процентов. Если не думать об этом, семейный бюджет рушится. Жаль, я раньше не знал. Смотрите, прежде всего мы оплатим статуэтки ровно по той цене, которую вы задебетовали. Понять это у меня мозгов хватает. Во-вторых, разумеется, мы обязаны оплатить опрос, то есть использованные материалы, услуги специалистов, время, затраченное на сбор и обработку данных, и если вы задумаетесь о том, насколько рентабельны оказались расходы по этим материалам, этим специалистам и этого времени, то без особых умственных усилий поймете, что убыток превышает сто процентов, с учетом, конечно, того, что должно было продаться, и того, в отношении чего был сделан вывод, что пускать это в продажу нецелесообразно. Сожалею, что нанес такой ущерб Центру. Это издержки ремесла, иногда проигрываешь, иногда выигрываешь, но в любом случае потери невелики, суммы незначительные. Я бы, сказал Сиприано Алгор, тоже мог воззвать к моим собственным этическим началам и не брать плату за некупленный товар, но деньги, знаете ли, нужны. Здравая мысль. Зайду к вам во второй половине дня. Я вам не нужен, ступайте прямо в кассу, это последняя финансовая операция, которую мы проводим с вашей безвременно почившей фирмой, и хотим, чтобы у вас остались наилучшие воспоминания о нашем сотрудничестве. Большое спасибо. А потом – наслаждайтесь жизнью, сколько бы ее еще ни оставалось, нет для этого места лучше того, где вы пребываете. Мне тоже так кажется, сеньор. Итак, пользуйтесь удачным случаем. Именно этим я и занимаюсь. С этими словами Сиприано Алгор положил трубку: Нам заплатят за кукол, сказал он дочери, мы не все теряем. Марта сделала движение головой, которое могло означать все, что угодно, – безразличие, согласие, недовольство – и ушла на кухню. Неважно себя чувствуешь, спросил отец, остановившись в дверях. Устала немного, в моем положении это нормально. Ты стала как-то ко всему равнодушна, отчуждена, тебе бы развлечься, встряхнуться, прогуляться. По вашему примеру. Да хоть бы и так. И вам интересно то, что там происходит, подумайте дважды, прежде чем ответить. Мне и одного раза хватит, совершенно неинтересно, чистое притворство. Перед самим собой, разумеется. Ты уже достаточно взрослая, чтобы понимать – вопреки тому, что кажется, иначе и не бывает, мы всегда притворяемся перед собой, а не перед другими. Радует, что я услышала это от вас. Почему же. Потому что это подтверждает все, что я думала о вас в связи с Изаурой Мадругой. Положение изменилось. Это радует меня еще больше. При случае – скажу, а пока буду, как Марсал, держать язык за зубами.

Тайная экспедиция Сиприано Алгора не дала никаких результатов, и потом, за обедом, будто заключив негласный договор, никто из троих не дерзнул затронуть опасную тему раскопок и того, что было там найдено. Тесть и зять вышли одновременно, Марсал – чтобы исполнять свои обязанности по негласному наблюдению и безгласному подслушиванию, которые сулили стать столь же неплодотворными, как и утром, а Сиприано Алгор – чтобы впервые узнать, как попасть в департамент закупок не с улицы, а изнутри Центра. Он смекнул, что его удостоверение резидента с фотографией и отпечатками пальцев будет ему немалым подспорьем в передвижениях по Центру, когда охранник, которому он задал вопрос, указал ему дорогу, как будто это было самое естественное дело: Идите вот по этому коридору прямо-прямо, дойдете до конца, следуйте указателям, с пути не собьетесь. Сиприано Алгор находился на первом этаже, и ему надлежало проникнуть на этаж подземный, где в прежние, счастливые времена – суждение, с которым едва ли согласился бы симпатичный заместитель начальника, – выгружал свои миски и плошки. Стрелка и эскалатор показали ему, куда идти. Спускаюсь, подумал он. Спускаюсь, спускаюсь, повторял он, и тотчас спохватился: Что за чушь, лестницы для того и существуют, чтобы по ним спускаться, если не подниматься, а не подниматься, так спускаться. Сиприано показалось, что он уперся в неразрешимое противоречие из разряда тех, которые невозможно опровергнуть логически, но в следующее мгновение у него в мозгу с ослепительной стремительностью молнии вспыхнула другая мысль: Спуститься, спуститься дотуда. Да, спуститься туда. Решение, только что принятое Сиприано Алгором, сводилось к тому, чтобы нынче же ночью попытаться проникнуть туда, где, не забудем, с двух до шести утра несет вахту Марсал. Здравый смысл и благоразумие, у которых в подобных ситуациях всегда найдется что сказать, уже осведомились, как это он себе представляет – не зная дороги, добраться до столь потаенных мест, – и гончар ответил, что количество комбинаций и сочетаний случайностей, хоть и в самом деле многочисленно, но отнюдь не бесконечно. И что всегда лучше рискнуть и залезть на смоковницу, нежели лежать в ее тени и ждать, пока фиги сами посыплются в рот, – фиг они посыплются. Сиприано Алгор, достигший наконец стойки приемщика после того, как дважды заблудился, невзирая на содействие стрелок и указателей, был уже не тот, кого мы знали доселе. И если руки у него тряслись, то не от низменной радости человека, получившего за свой труд вознаграждение, на которое не рассчитывал, а потому, что мозг, занятый проблемами самого трансцендентального значения, посылал ему приказы и ориентиры путаные, невнятные, противоречивые. Когда же он вернулся в торговую зону Центра, волнение не столько улеглось, сколько ушло внутрь. И мозг, освободившись от заботы о руках, принялся вырабатывать уловки, идеи, ходы, комбинации и дошел даже до того, что признал возможным использовать телекинез, чтобы в одно мгновение доставить с тридцать четвертого этажа к таинственным раскопкам это нетерпеливое тело, которым ему было так трудно управлять.

Хотя впереди было еще несколько долгих часов ожидания, Сиприано Алгор решил вернуться домой. Хотел было отдать дочери полученные деньги, но Марта сказала: Возьмите себе, у меня есть, а потом спросила: Кофе выпьете. Да, с удовольствием. Кофе был сварен, налит в чашку, выпит, и все указывает на то, что больше не будет произнесено ни слова, и кажется даже, как уже несколько раз приходило Сиприано Алгору в голову, хотя эти мысли не были в свое время нами обнародованы, так вот, думал он, что дом, где они сейчас живут, наделен дурной силой наводить на людей немоту. А сейчас в мозгу Сиприано Алгора, уже по причине собственной недостаточной умелости отказавшегося от использования телекинеза, возникает потребность в определенной информации, без которой его план ночного вторжения однозначно пойдет прахом. И он задает вопрос, одновременно будто бы рассеянно помешивая оставшийся на дне кофе: А ты не знаешь ли, на какой глубине идут раскопки. А вам на что это знать. Так, из чистого любопытства. Марсал ничего об этом не говорил. Сиприано Алгор постарался – уж как мог – скрыть свое недовольство и сказал, что поспит немного перед ужином. У себя в спальне он провел полдня, пока дочка не позвала к столу, за которым уже сидел Марсал. До самого конца ужина, как и за обедом, о раскопках не говорили, и лишь когда Марта сказала мужу: Надо тебе поспать перед выходом, ночь-то будет бессонная, а тот ответил: Рано еще, совсем в сон не тянет, Сиприано Алгор, воспользовавшись нежданной возможностью, повторил свой вопрос: На какой глубине копают. А вам зачем. Да ни за чем, так просто интересуюсь. Марсал поколебался немного, но сведения эти, судя по всему, не относились к разряду совершенно секретных: Выход туда с минус-пятого этажа, ответил он наконец. Я думал, экскаваторы рыли гораздо глубже. В любом случае это на пятнадцать-двадцать метров ниже поверхности земли. Ты прав, это хорошая глубина. Больше они на эту тему не говорили. Марсал по виду не был недоволен этой короткой беседой, напротив, показалось, что он даже испытывает облегчение, что сумел, не затрагивая опасные и запретные темы, поговорить немного о том, что его заметно беспокоило. Марсал – не трусливей других, но его совсем не прельщает перспектива провести четыре часа в какой-то дыре, в полнейшей тишине, да еще что-то чувствуя за собой. Нас к такому не готовили, сказал ему один из коллег, поскорее бы появились спецы, о которых говорил начальник, и нас бы перебросили с этой работы на другую. Было страшно, спросил его Марсал. Страшно, да нет, наверно, но предупреждаю тебя, что ежесекундно будешь ощущать, что кто-то стоит за тобой и кладет тебе руку на плечо. Это еще не самое страшное. Зависит от того, чья рука, а если хочешь начистоту, четыре часа борешься с безумным желанием убежать, скрыться, исчезнуть. Тот, кто предупрежден, двоих стоит, по крайней мере, буду знать, что меня ждет. Знать не будешь, поправил сослуживец, в лучшем случае – представлять, да и то плохо. Половина второго утра, Марсал на прощанье целует Марту, та просит: Не задерживайся после смены. Бегом прибегу, обещает тот, и завтра все расскажу, обещаю. Марта проводила его до дверей, где они еще раз поцеловались, потом вернулась, немного прибралась и легла. Но сон не шел к ней. Она твердила себе, что нет причин тревожиться, что другие охранники отдежурили и ничего с ними не случилось, и уж сколько раз бывало, что ждали каких-то ужасных тайн или таинственных ужасов и собирались сражаться с семиглавыми драконами, а на поверку все оказывалось не более чем ветром, дымом, иллюзией, желанием верить в невероятное. Текли минуты, сон бродил где-то вдали, и Марте, только что сказавшей себе, что лучше бы уж свет зажгла да книжку почитала, вдруг почудилось, будто открылась дверь в спальню отца. Вставать посреди ночи было ему несвойственно, и она напрягла слух, подумав, что, может быть, он в ванную пошел, однако вскоре шаги, осторожные, но явственные, зазвучали в тесной прихожей. Может, на кухню пошел, пить захотел, подумала Марта. Но скрежет ключа в замке ни с чем было не спутать, и ее буквально подкинуло от этого звука. Торопливо напялив халат, выскочила из спальни. Отец уже взялся за дверную ручку. Куда это вы в такой час, спросила Марта. Куда надо, ответил Сиприано Алгор. Вы имеете право ходить куда вздумаете, вы уже, как говорится, подрощены и привиты, но не можете уйти вот так, без единого слова, словно вы тут один живете. Не заставляй меня терять время. Это почему же, вы боитесь прийти после шести. Если ты уже знаешь, куда я направляюсь, то ничего объяснять не надо. По крайней мере, вспомните, что у вашего зятя могут быть неприятности. Ты сама сказала, что я подрощен и привит, и Марсал за меня не ответчик. Его начальство, боюсь, будет другого мнения на этот счет. Никто меня не увидит, а если все же кто-то заметит и остановит, скажу, что я, мол, лунатик. Ваши шутки удивительно не к месту и не ко времени. Ладно, тогда буду говорить серьезно. Очень на это надеюсь. Там, внизу, происходит нечто такое, что мне необходимо знать. Да что бы ни происходило, рано или поздно выяснится, да и Марсал пообещал все рассказать, когда вернется с дежурства. И прекрасно, но мне этого мало, я все хочу видеть собственными глазами. Если так, то идите уж, идите и не мучьте меня больше, чуть не плача, вскричала Марта. Отец подошел к ней, приобнял за плечи, притянул к себе: Не плачь, не плачь, прошу тебя, хуже всего, сама знаешь, что мы с тех пор, как переехали, сами на себя непохожи. Он поцеловал ее и вышел, медленно притворив за собой дверь. Марта взяла одеяло и книжку, села, укутав колени, на один из маленьких диванов. Бог знает, сколько продлится ее ожидание.

А план у Сиприано Алгора был проще простого. Спуститься на грузовом лифте до минус-пятого этажа и двигаться оттуда, полагаясь на случай и на удачу. С меньшими силами битвы выигрывались, подумал он, когда оружия было куда меньше. И щепетильного беспристрастия ради добавил: И проигрывались – с бо́льшими. Он заметил, что в грузовых лифтах – вероятно, в силу их предназначения – видеокамер нет, он, по крайней мере, не заметил, а если и есть, крохотные и замаскированные, то наблюдатели главное внимание уделяют наружному доступу в здание, торговым галереям и развлекательным центрам. Если он ошибся в расчетах, выяснится это незамедлительно. Для начала, если учесть, что жилой корпус образует блок с десятью подземными этажами, следовало воспользоваться грузовым лифтом, расположенным ближе всего ко внутреннему фасаду, чтобы не терять время на поиски пути между тысячами контейнеров всех видов и размеров, которые, по мысли Сиприано Алгора, хранятся под землей, и главным образом на минус-пятом этаже, столь интересующем его. Он не слишком удивился, оказавшись на открытом и весьма обширном пространстве, очищенном от товаров разного рода, что явно должно было облегчить доступ к месту раскопок. Несущая стена между двух пилонов была уничтожена, и Сиприано Алгор вошел через пролом. Было два сорок пять. Постоянное, хоть и слабое освещение на подземном этаже не позволяло понять, имеется ли какой-либо свет внутри котлована и способен ли он справиться с чернотой этой пасти, грозящей поглотить гончара. Эх, надо было фонарь прихватить, подумал он. Потом вспомнил о вычитанном где-то средстве разглядеть что-нибудь в темноте – зажмуриться перед тем, как войти, и потом открыть глаза. Ага, подумал, самое верное средство – зажмуриться и полететь вниз до самого центра земли. Однако он не упал. Почти у самой земли слева от него подрагивало какое-то слабое свечение, которое, как установил Сиприано Алгор, пройдя еще несколько шагов, давала вереница электрических лампочек. Они освещали земляной откос, в глубине переходивший в ровную площадку, а за нею брал начало еще один пролет. Тишина была такой густой, такой плотной, что Сиприано Алгор слышал стук своего сердца. То-то Марсал перепугается, подумал он и стал спускаться по откосу. Ровная площадка, новый откос, и здесь остановился. Перед ним в свете двух фонарей, по краям оставлявших внутренность во тьме, возник продолговатый вход в пещеру. Справа на насыпи стояли два маленьких экскаватора. Марсал сидел на табурете у стола. Тестя он еще не видел. Сиприано Алгор вышел из полутьмы и сказал громко: Не пугайся, это я. Марсал вскочил, хотел сказать что-то, но стиснутое горло не пропускало слова, и пусть первым бросит в него камень тот, кто в таких обстоятельствах ответил бы как ни в чем не бывало: А-а, это вы. И лишь когда тесть подошел вплотную, Марсал с трудом сумел выговорить: Что вы здесь делаете, как вам такое в голову могло прийти, но вопреки тому, что приказывала логика, в голосе его не было злости, а чувствовалось, помимо облегчения, естественного для человека, переставшего бояться зловещего призрака, еще и чуть пристыженное удовлетворение, схожее с растроганной благодарностью, в которой рано или поздно он признается. Что вы здесь делаете, повторил Марсал. Да вот, пришел взглянуть. А о том, какие неприятности на меня обрушатся, если узнается, не подумали, и о том, что могут за это попереть со службы. Спросят – скажешь, что тесть у тебя – слабоумный, недееспособный и его давно пора в смирительной рубашке отправить в сумасшедший дом. Да уж, сильно мне помогут такие объяснения. Сиприано Алгор перевел глаза на котлован и спросил: Видел, что там внутри. Видел, сказал Марсал. И что же там. Сами взгляните, вот фонарь, если нужно. Пойдешь со мной. Нет, я тоже ходил один. Там проложена какая-нибудь колея, есть проход или что-то вроде. Нет, просто держитесь все время левой стороны, не теряйте контакт со стеной, и в глубине найдете, что ищете. Сиприано Алгор включил фонарь и вошел. Эх, зажмуриться забыл, подумал он. Наружный свет падал не впрямую, позволяя разглядеть метра три-четыре, а дальше становилось темно, как в утробе. Земля едва заметно и неровно шла под уклон. Сиприано Алгор осторожно, ощупывая стену левой рукой, начал спуск. В какой-то момент ему показалось, что справа от него находится нечто такое, что может оказаться платформой и стеной. Он сказал себе, что на обратном пути удостоверится, что же это такое: Может, земляной вал такой возвели, чтоб почва не проседала, и двинулся дальше. По его ощущениям, он прошел метров тридцать-сорок. И оглянулся назад, на вход в пещеру. Он четко вырисовывался в свете фонарей и казался очень далеким. Не мог я столько пройти, подумал гончар, значит, заблудился. И почувствовал, как нарастающая паника царапает по нервам, и он, считавший себя храбрецом, не чета Марсалу, был готов в эту минуту круто повернуться и опрометью кинуться назад, вверх по склону. Привалился плечом к стене, глубоко вздохнул: Нет, лучше сдохну здесь – и пошел вперед. Внезапно, так, словно сама собой повернувшись под прямым углом, стена оказалась перед ним. Он достиг конца пещеры. Опустил луч фонаря, убеждаясь, что под ногами твердая почва, шагнул вперед раз и другой, а на третий ударился правым коленом обо что-то твердое, да так, что не сдержал стона. От удара свет запульсировал перед глазами, потом возникло что-то похожее на каменную скамью, а в следующую секунду стали возникать и исчезать шеренги каких-то смутных фигур. Неистовой дрожью затряслись руки и ноги, мужество его ослабело и поникло, как канат, где перетерлись последние нити, но где-то внутри себя Сиприано Алгор услышал крик, призывавший сохранять отвагу: Помни, лучше сдохнуть. Дрожащий луч медленно заскользил по белому камню, чуть коснулся темных полотнищ, поднялся – и высветил сидящего человека. Рядом, покрытые такой же темной тканью, сидели еще пятеро, выпрямившись так напряженно, словно вколоченные в черепа железные штыри пробили их насквозь и пригвоздили к камню. Гладкая стена в глубине пещеры находилась в метре от запавших орбит, где глазные яблоки сжались бы до размеров песчинки. Что это такое, пробормотал Сиприано Алгор, что это за кошмар такой, что это за люди. Он подошел поближе и медленно повел лучом фонаря над темными растрескавшимися черепами – мужчина, женщина, еще один мужчина, еще одна женщина, снова мужчина, снова женщина, опять мужчина, трое мужчин и три женщины – увидел остатки веревок, которыми, наверно, скрепляли шеи, потом посветил ниже и увидел, что такими же путами окручены ноги. Тогда медленно, очень медленно, подобно свету, который не спешит появляться, но явится непременно, чтобы показать истинную суть вещей вплоть до самых потаенных и темных укромных углов, Сиприано Алгор увидел, как снова влезает в зев печи, увидел каменную скамью, забытую там каменщиками, увидел и сел на нее, снова услышал голос Марсала, только слова сейчас он произносит иные, они зовут и беспокойно окликают и снова зовут откуда-то издали: Отец-отец, где вы, вы слышите меня. Голос его гулко отдается от сводов пещеры, эхо гуляет от стены к стене, множится, и если Марсал не замолчит на минутку, мы не услышим, как издалека, будто и сам он уже превратился в эхо, доносится голос Сиприано Алгора: Все в порядке, не волнуйся, скоро приду. Страх исчез. Луч фонаря еще раз погладил жалкие лица, кожу и кости сложенных на коленях рук и, кроме того, повел руку самого Сиприано, потянувшуюся, прикоснувшуюся с почтением, которое показалось бы религиозным, не будь оно просто человеческим, к сухому лбу женщины с краю. Нечего здесь больше делать, понял гончар. Как круговая дорога на Голгофу, в конце которой непременно найдешь Голгофу, подъем был медленным и мучительным. Марсал спустился к нему навстречу, протянул руку, чтоб помочь, из тьмы к свету они вышли в обнимку, и даже не поняли, когда успели обняться. Обессилев, Сиприано Алгор рухнул на табурет, положил голову на стол и беззвучно, так, что лишь по содрогающимся плечам можно было догадаться об этом, – заплакал. Перестаньте, перестаньте, отец, я тоже плакал, сказал Марсал. Чуть погодя, справившись с нахлынувшими чувствами и хлынувшими слезами, Сиприано Алгор молча поглядел на зятя так, словно ничем лучше не мог бы выразить свое к нему уважение, а потом спросил: Знаешь, что это такое. Знаю, отвечал Марсал, приходилось читать. И о том, что этого – что бы это ни было – не может быть в действительности, не существует, тоже знаешь. Знаю. Но ведь я этой самой рукой прикоснулся ко лбу одной из тех женщин, и это мне не привиделось, не приснилось, и если бы сейчас я вернулся туда, то увидел бы тех же троих мужчин и трех женщин, и те же веревки, которыми они связаны, и ту же каменную скамью, и ту же стену перед глазами. Но если это не другие, раз этих не существует, кто же они такие, спросил Марсал. Не знаю, но я, когда увидел их, подумал, что на самом деле не существует того, чему мы дали имя несуществующего. Сиприано Алгор медленно поднялся на все еще дрожащие ноги, хотя телесные силы уже вернулись к нему. Он сказал: Когда я спустился, мне показалось, что я увидел такое, что могло быть стеной и площадкой. И если бы ты мог перенаправить прожектор, и еще не успел договорить, как Марсал покрутил маховичок, потянул рычажок, и в тот же миг сноп света протянулся по земле до основания стены, пересекавшей пещеру. Никакой площадки не было – был лишь проход вдоль стены. Одного только не хватает, пробормотал Сиприано Алгор. Сделал несколько шагов вперед и вдруг замер: Вот оно. На земле виднелось большое черное пятно, и почва была в этом месте выжжена, словно здесь долго горел костер. Никакого проку нет спрашивать, существовали они или нет, сказал он, вот они, доказательства, пусть каждый сделает выводы, которые покажутся ему верными, а я свои уже сделал. Прожектор вернулся на свое место, как и тьма, и потом Сиприано Алгор спросил: Хочешь, побуду тут с тобой. Нет, спасибо, ответил ему Марсал, возвращайтесь домой, Марта, наверно, волнуется, воображает себе всякие ужасы. Ну, тогда – пока. Счастливо, отец, и, помолчав, добавил с немного вымученной улыбкой подростка, что разом и открывается, и зажимается: Спасибо, что пришли.

Сиприано Алгор, добравшись до минус-пятого этажа, взглянул на часы. Половина пятого. Грузовой лифт поднял его на тридцать четвертый этаж. Никто его не видел. Марта бесшумно открыла ему дверь и с теми же предосторожностями закрыла ее за ним. Как там Марсал, спросила она. Все в порядке, не волнуйся, он у тебя молодчина, это я тебе говорю. Что там внизу. Дай-ка я сперва присяду, а то меня будто цепами молотили, такие передряги мне уже не по годам. Что там внизу, повторила свой вопрос Марта, когда они сели. Там внизу – шесть трупов, трое мужчин и три женщины. Меня это не удивляет, я так и предполагала, что там нашли человеческие останки, как часто бывает на раскопках, только не пойму, к чему все эти тайны, предосторожности, секретность, усиленный режим, кости не убегают, и не думаю, что кто-нибудь покусился бы на них, овчинка выделки не стоит. Пошла бы со мной – поняла бы, впрочем, и сейчас еще не поздно. Да перестаньте, выбросьте это из головы. Легко сказать – после всего, что я там видел. Что же такое вы там увидели, кто эти люди. Это мы, сказал Сиприано Алгор. Что вы хотите этим сказать. Что это мы – я, ты, Марсал, весь этот Центр и, может быть, весь мир. Объясните, ради бога, о чем вы. Хорошо, слушай внимательно. Рассказ занял полчаса. Марта слушала, ни разу не перебив. И, дослушав, сказала: Вы правы, это мы. До прихода Марсала они больше не говорили. Когда же он появился, Марта крепко обняла его и спросила: Что будем делать, но Марсал не успел ответить. Твердым голосом сказал Сиприано Алгор: Вам решать, как жить дальше, а я ухожу.



Вещи ваши здесь, сказала Марта, и их мало, все уместятся в маленький чемоданчик, вы словно знали, что пробудете здесь три недели. Настает в жизни такое время, когда рад, что и ноги-то еще таскаешь, не то что вещи, ответил Сиприано Алгор. Сказано красиво, спору нет, но хотелось бы знать, чем жить станете. Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут. И это хорошо сказано, и не потому ли они, лилии эти, так и не смогли стать ничем иным. Ты исполнена гадкого скептицизма, мерзостного цинизма. Отец, ради бога, я серьезно. Ну, прости. Я понимаю, что для вас это было потрясением, как и для меня, хоть я и не видела это все своими глазами, и понимаю еще, что эти мужчины и эти женщины суть нечто гораздо большее, чем просто покойники. Не продолжай, именно потому, что они – не просто покойники, я и не хочу больше жить здесь. А мы, а я, спросила Марта. Вам своей жизнью распоряжаться, я своей уже распорядился и не желаю остаток дней провести на каменной скамье, вперив взгляд в стену. А жить-то чем. Мне же заплатили за кукол, на месяц-два хватит, а дальше видно будет. Я не про деньги спрашиваю, так ли, сяк ли будет у вас и что покушать, и во что одеться, я хочу знать, как будете жить один. У меня есть Найдён, а вы будете меня навещать время от времени. Отец. Что. А Изаура. А при чем тут Изаура. Вы мне сказали, что ваши с ней отношения изменились, не объяснили ни в чем именно, ни почему, но сказали. И сказал правду. Если так, то. Что. Если так, вы могли бы жить вместе, хотела я сказать. Сиприано Алгор не ответил. Подхватил чемодан со словами: Ну, я пошел. Дочь обняла его: В первые же выходные приедем к вам, а вы, как доберетесь, позвоните, расскажите, как вам дома и как там Найдён, про него не забудьте. Уже шагнув за порог, Сиприано Алгор сказал: Марсала поцелуй. Да я уже поцеловала, а вы-то с ним простились. Простился, но ты еще раз поцелуй. Дойдя до конца коридора, он обернулся. Дочка стояла в глубине, в дверях, одной рукой махала ему вслед, другой зажимала себе рот, чтобы не прорвались рыдания. До скорого, сказал он, но она не услышала. Лифт доставил его на подземную стоянку, и теперь надо было вспомнить, куда он поставил пикап, и заведется ли тот после трехнедельного бездействия, не исключено, что аккумулятор сел. Этого только не хватало, подумал он с тревогой. Но нет, страхи оказались напрасны, пикап выполнил свою обязанность. Пусть не с первого оборота и не со второго, но на третьем издал урчание, сделавшее бы честь и другому мотору, помощнее. Спустя несколько минут Сиприано Алгор был уже на проспекте, и, хотя дорога не стелилась под колеса скатертью, могло быть гораздо хуже, а так он, хоть и медленно, все же плыл в потоке машин. Он не удивлялся такой плотности, автомобили без ума от воскресений, а хозяину почти невозможно противиться так называемому психологическому давлению, достаточно сесть за руль, и можно не говорить. Но вот город наконец остался позади, пролетели за окном окраины, скоро появятся трущобы, за три недели они, наверно, придвинулись к шоссе вплотную, ах, нет, еще метров тридцать, и вот уже Индустриальный Пояс, там все замерло сегодня, кроме нескольких фабрик, которые, кажется, возвели непрестанную работу в ранг религии, а вот и печальный Зеленый Пояс и его буровато-пепельные, белесые теплицы, оттого, наверно, и клубника в них вызревает такая бесцветно-бледная, еще немного – и она станет снаружи такая же белая, как внутри, и вкус обретет такой, что кусать не захочется, вернее, никакого не будет. Теперь свернем налево, и там, вдалеке, где виднеются эти деревья, да, те самые, что будто собраны в букет, имеется площадка для только еще предстоящих археологических раскопок, я знаю это из достоверного источника, и не каждый день выпадает счастье получать такого рода информацию непосредственно из уст производителя ее. Сиприано Алгор уже спросил себя, как это он сумел прожить три недели взаперти, не видя солнца и звезд, если не считать того, что, вывихивая шею, можно было рассмотреть из неоткрывающихся окон тридцать четвертого этажа, если есть эта река, пусть вонючая и мелководная, и этот мост, пусть допотопный и неуклюжий, и развалины, которые прежде были домами, где жили люди, и деревня, где он родился, рос и работал, деревня с шоссе посередине и с площадью, отнесенной – или оттесненной – в сторону, если есть эти двое, мужчина и женщина, и они идут вон там, это родители Марсала, мы-то с вами на протяжении всей истории так и не увидели их, и на первый взгляд не сказать, что они так зловредны, как про них говорят и чему сами они успели дать немало доказательств, и тем опасна обманчивость внешности, что на деле все оказывается еще хуже. Сиприано Алгор высунул руку из окна и помахал им как закадычным друзьям, но лучше бы он этого не делал, теперь они, вероятней всего, подумают, будто он помахал в насмешку, а ведь это не так, намерение было совсем иное, да и просто – был Сиприано Алгор в добром расположении духа, через три минуты предстояло увидеть Изауру и подхватить на руки Найдёна, если, конечно, не выйдет ровно наоборот, то есть Изауру он заключит в объятия, а Найдён будет прыгать рядом, ожидая, когда придет его черед. Площадь осталась позади, и внезапно, без предупреждения сжалось сердце у Сиприано Алгора, он знает жизнь, они оба знают, что никакая сегодняшняя сласть не способна унять завтрашнюю горесть и что водой из этого ручья не утолить жажду в той пустыне: Работы нет, работы у меня нет, пробормотал он, и эти слова должны были бы послужить ответом на вопрос Марты: Чем вы жить станете. На той же самой дороге, на том же самом месте ее, что и в тот день, когда он вез из Центра известие, что посуду больше у него покупать не будут, Сиприано Алгор сбросил скорость. Он не хотел приезжать, он хотел уже приехать, а между одним и другим поместился перекресток, за которым стоит дом Изауры Мадруги, да вот он виднеется, и пикап вдруг рвется с места, вдруг тормозит резко, вдруг выскакивает из него Сиприано Алгор, вдруг взлетает по ступенькам, вдруг звонит в дверь. Раз, другой, третий. Никто не вышел открыть, ничье присутствие не обнаружилось внутри, не появилась на пороге Изаура, не залаял Найдён, отодвинувшаяся было на завтра пустыня охватила сегодня. А ведь оба должны быть дома, подумал гончар, нынче воскресенье, на работу не ходят. В растерянности и расстройстве он вернулся к машине, сложил руки на руле, по-хорошему бы надо пойти расспросить соседей, но он никогда не любил распространяться о своей жизни, и ведь в самом деле, мы, расспрашивая о ком-нибудь, говорим про себя гораздо больше, чем самим кажется, и нам важно лишь, чтобы люди, которых мы расспрашиваем, оказались недостаточно чутки и не распознали, что таится за такими вот вполне невинными на вид словами: Вы, часом, не видали Изауру Мадругу. Спустя две минуты Сиприано Алгор признал по зрелом размышлении, что это одинаково подозрительно – сидишь ли ты в машине перед домом или же с деланой – и плохо сделанной – непринужденностью спрашиваешь первого попавшегося соседа, не видал ли тот Изауру, не выходила ли она из дому. Схожу поищу их, подумал Сиприано Алгор, может быть, встречу. Сходил и поискал – и впустую, Изаура с Найдёном, казалось, исчезли с лица земли. Гончар решил ехать домой и повторить попытку ближе к вечеру: Ушли куда-то. Мотор пикапа завел ликующую песнь возвращения в родные пенаты, водитель уже увидел самые верхние ветви шелковицы, как внезапно, черной, извините, молнии подобный, выскочил откуда-то Найдён, как безумный, понесся с лаем вниз по склону, и сердце Сиприано Алгора заколотилось так, что он чуть не лишился чувств, и собака тут была ни при чем, как бы он ни любил ее, а все же этой любви недостаточно было бы, а просто он подумал, что Найдён – не один, а если это так, то следом может появиться лишь один человек на всем белом свете. Он открыл дверцу, пес с прыжка бросился к нему на руки, да, все-таки он оказался первым и принялся лизать лицо хозяина, не давая взглянуть на дорогу, наверху которой появляется сейчас потерявшая дар речи Изаура, а теперь все замирает, пожалуйста, никому не двигаться и ни слова не произносить и не вмешиваться, сцена и так вышла на редкость волнующая – пикап ползет по склону, женщина делает два шага и вдруг чувствует, что больше идти не в силах, смотрите, как она прижимает руки к груди, а Сиприано Алгор выходит из кабины, как входят в сновидение, и Найдён идет следом и путается в ногах, однако ничего дурного не случится, только еще не хватало, чтобы шлепнулся наземь один из главных персонажей в самый кульминационный момент действа, перед поцелуем и объятием, объятиями и поцелуями, и сколько же раз надобно вам напоминать, что та самая любовь, которая пожирает, умоляет, чтобы ее пожрали, всегда так было, всегда, однако бывают случаи, когда нам это особенно бросается в глаза. И между одним поцелуем и другим спросил Сиприано Алгор: Как ты тут, и мы не знаем, что имеется в виду – поживаешь или оказалась, но Изаура отвечает не сразу, надо еще дать и получить сколько-то поцелуев, столь же безотлагательных, как самый первый, и вот наконец ей хватило дыхания произнести: Найдён сбежал в тот самый день, как ты уехал, прогрыз дырку в заборе и выбрался наружу, никак не получалось вернуть его, он решил ждать тебя невесть сколько, и единственное средство было – не трогать его, приносить ему еду и воду, общаться с ним, хотя, кажется, он в этом не нуждался. Сиприано Алгор, ища по карманам ключи, думает и представляет себе вот что: Мы войдем вместе, мы войдем вдвоем, и наконец-то взял ее за руку, увидев, что дверь открыта, как и должно быть, когда кто-то приходит издалека, и не надо спрашивать почему, а Изаура сказала спокойно: Марта оставила мне ключи, чтобы я время от времени прибирала в доме, вытирала пыль, так что я, после происшествия с Найдёном, приходила сюда по утрам, прежде чем пойти на работу в лавку, и под вечер, по окончании работы. Казалось, она хотела еще что-то прибавить, но губы плотно сомкнулись, словно не выпуская слова, затворяя им путь: Не выйдете отсюда, говорили они, однако те собрались – воедино и с силами, – и стыдливость только и смогла, что заставить женщину опустить голову и понизить голос до шепота: Однажды ночью я спала на твоей кровати. Объяснимся без недомолвок – человек, который занимается гончарным ремеслом, стало быть, работает руками, а не головой, от изысканности интеллектуальной деятельности, как и художественного творчества, далек, если только по работе не требуются они от него, причем возраста он более чем зрелого и рос в те времена, когда не принято было говорить открыто ни о чувствах, ни о телесном томлении, и нечасто в социальной своей и культурной среде мог шагнуть в сферу чувств и умственности и так вот, вдруг, услышав из уст женщины, с которой никогда еще не был близок, что она спала на его кровати, как бы решительно ни влекся он к дому, где произошел такой вот двусмысленный случай, поневоле придержит шаг и взглянет в ошеломлении на дерзкое существо, ибо мужчины, признаемся в этом в очередной раз, так и не научатся понимать женщин, и слава богу, что хоть этот, сам не зная как, сумел выудить из пучины своего смятения точные, нужные, подходящие к случаю слова: Спать на другой ты больше не будешь никогда. В самом деле, фраза была верная, такая, как надо, и пропал бы всякий эффект, скажи он, к примеру, словно ставя подпись на брачном договоре: Что ж, раз ты спала в моей кровати, я буду спать в твоей. Изаура Мадруга снова обняла Сиприано Алгора после того, как он произнес – и нетрудно вообразить, с каким воодушевлением – то, что произнес, однако гончара обуяло внезапное беспокойство, к которому страстные чувства, кажется, не имели отношения: Забыл чемодан в машине, только это он и сказал. Не предвидя еще последствий столь обыденного действия, в сопровождении скакавшего вокруг Найдёна, он открыл дверцу и вытащил чемодан. Первое предчувствие того, что случится, коснулось его, когда он вошел на кухню, второе – на пороге спальни, но непреложная уверенность явилась лишь после того, как Изаура, напрягая голос, чтобы не дрожал, спросила: Ты насовсем. Чемодан на полу ждал, когда его откроют, но это дело, пусть и необходимое, не к спеху. Сиприано Алгор закрыл дверь. Бывают в жизни такие минуты, когда, чтобы небеса открылись, надобно закрыть дверь. Полчаса спустя, уже умиротворенно, как берег, откуда отхлынула отливная волна, Сиприано Алгор рассказал обо всем, что происходило в Центре, о том, как обнаружил пещеру, и об усилении режима секретности и наблюдения, и как спустился к месту раскопок, о царившей там черной тьме, о своем страхе, о мертвецах, привязанных к каменной скамье, о пепле кострища. Сначала, увидев, как пикап едет вверх по склону, Изаура подумала, что Сиприано вернулся домой, не в силах больше жить врозь и в разлуке, и мысль эта, как нетрудно представить, тешила ее любящее и страдающее сердце, но теперь ей, умостившейся на его плече, чувствующей, как его рука обвивает ее талию, обе причины кажутся одинаково верными, а кроме того, давши себе труд заметить, что есть по крайней мере одна грань, в которой обе причины соприкасаются и проникают друг в друга, мы поймем, отчего автоматически теряет право на существование любой мало-мальски основательный резон утверждать, что причины эти противоречат одна другой. Изаура Мадруга не слишком сведуща в старинных историях и мифологических вымыслах, однако для постижения сути дела нужны лишь четыре простые слова. И хотя нам они уже известны, нелишне будет написать их еще раз: Ты и я стали мы.

Ближе к вечеру, как было условлено, Сиприано Алгор позвонил Марте, чтобы сообщить, что добрался благополучно, что дома все в порядке, словно только вчера оставили его, что Найдён едва-едва не рехнулся на радостях и что Изаура шлет им поклон. Откуда звоните, спросила Марта. Из дому, откуда же еще. А Изаура. А Изаура тут, рядом со мной, передать ей трубку. Потом, сначала расскажите, что происходит. Ты о чем. О том самом, о том, что Изаура тут. Тебе это не нравится. Глупости не говорите и увертки оставьте, отвечайте прямо. Изаура будет со мной. А вы с кем. Мы будем вместе, если ты это хочешь услышать. В трубке наступила тишина. Потом Марта проговорила: Я очень рада. По голосу не скажешь. Голос такой, потому что думаю о том, что будет завтра. Успеется подумать об этом. Не притворяйтесь, не закрывайте глаза на действительность, прекрасно знаете, что настоящего у нас больше нет. Вы с Марсалом устроены, а мы тоже как-нибудь да проживем. Совсем даже мы не устроены – ни я, ни Марсал. Это почему же. Если здесь нет будущего, и там его не будет. Будь добра, объясни потолковей. Я жду ребенка, и если ему когда-нибудь – когда будет сам себе хозяин – захочется жить в таком вот месте, на то его воля, но рожать его здесь – нет, не желаю. Раньше надо было думать. Никогда не поздно исправить ошибку, даже если последствия ее уже необратимы, а в моем случае это не так. А как. Прежде всего мы с Марсалом должны будем поговорить обо всем, а дальше видно будет. Подумай хорошенько, не спеши. Ошибка, отец, может быть результатом хорошеньких дум, а кроме того, не знаю, на каких скрижалях записано, что поспешить – так уж непременно людей насмешить. Надеюсь, ты не ошибаешься никогда. Я не столь тщеславна, чтоб уж прямо «никогда», но вот на этот раз очень бы хотелось не ошибиться, а теперь, если не возражаете – диалог отца и дочери завершается, – дайте трубку Изауре, мне очень нужно поговорить с ней. Сиприано Алгор так и сделал, а сам вышел во двор. Там – гончарня, где сохнут остатки глины, там – печь, где триста кукол спрашивают друг друга, что они тут делают, там – дрова, понапрасну ожидающие, что ими растопят печь. И если Марта сказала: Здесь нет будущего, то и там его нет. Сиприано Алгор познал сегодня счастье, но безоблачное небо любви сейчас вновь затягивается тучами, зловещим сумраком сомнения и страха, ибо денег, которые Центр заплатил за кукол, не хватит, хоть на последнюю дырочку затяни ремешок, и на два месяца, а разница меж тем, что работница прилавка Изаура Мадруга получает в своем магазинчике, и нулем практически равна нулю. А что потом, спросил себя гончар, поглядев на шелковицу, а та сказала: А потом, дружище, как всегда, будущее.

Через четыре дня снова позвонила Марта: Завтра во второй половине дня приедем. Сиприано Алгор произвел в уме быстрые подсчеты: Вроде у Марсала выходной не завтра. Нет, не завтра. Заехать за вами. Не стоит, возьмем такси. Сиприано Алгор сказал Изауре, что все это как-то странно: Если только график выходных, прибавил он, не изменился из-за какой-нибудь бюрократической путаницы, вызванной обнаружением пещеры, но в этом случае Марта так бы и сказала, а не заставила бы меня приберечь вопросы к их приезду. День пройдет быстро, отвечала Изаура, скоро все узнаем. Однако вышло не так быстро и не так скоро, как она предполагала. Двадцать четыре часа размышлений – это много, а двадцать четыре сказано потому, что сон – это еще не все, и ночью, вероятно, какие-то иные мысли у нас в голове задергивают завесу и продолжают втайне от всех крутиться и думаться. Сиприано Алгор не забыл, как однозначно и решительно высказалась Марта по поводу еще не рожденного ребенка: Рожать его здесь – нет, не желаю, высказалась без обиняков и околичностей, и фраза эта совсем не похожа на те более или менее организованные сочетания звуков, которые, даже утверждая что-либо, словно бы сильно сомневаются в себе. Следуя формальной логике, вывод можно сделать только один: Марта и Марсал собираются покинуть Центр. Если и впрямь собрались, то это очень глупо, чем же они жить-то станут, сказал Сиприано Алгор. Тот же самый вопрос можно задать и нам с тобой, сказала Изаура, а я однако же нимало не беспокоюсь. Веришь в божеское провидение, которое призрит на немощных, спросил Сиприано Алгор. Нет, верю в то, что бывают в жизни такие ситуации, когда надо просто плыть по течению, так, словно иссякли силы к сопротивлению, и вдруг понять, что поток действует на нашей стороне, никто не замечает этого, никто, кроме нас, глядящие со стороны думают, что мы тонем, терпим бедствие, хотя никогда еще плавание наше не было столь благополучным. Дай бог, чтобы положение, в котором мы с тобой оказались, было из того же ряда. Это скоро выяснится. Марта и Марсал вышли из такси, вытащили из багажника несколько узлов – числом поменьше, чем везли в Центр, – и Найдён дал волю чувствам, дважды проскакав вокруг шелковицы, а когда машина двинулась вниз по склону в обратный путь, Марсал сказал: Я больше не служу в Центре, уволился из охраны. Сиприано и Изаура не сочли нужным выразить удивление, тем более что оно выглядело бы фальшиво, но все же приличия ради решили задать один из тех бесполезных вопросов, без которых, судя по всему, мы не можем жить: Ты уверен, что так будет лучше для вас, на что Марсал ответил: Не знаю, лучше ли, хуже, но сделал то, что нужно было сделать, и не я один, вместе со мной уволились еще двое, один из наружной охраны, другой – из внутренней. А как отнеслись к этому в Центре. Про меня вполне можно сказать, что – не от той стены гвоздь, и две последние фразы прозвучали уже после ужина. И давно ли ты это понял, спросил Сиприано Алгор. Пещера стала последней каплей – и для вас, и для меня. А для тех двоих. И для них тоже. Изаура поднялась и начала было убирать со стола, однако Марта сказала: Оставьте пока, потом вместе все приберем, сейчас надо решить, что делать. Изаура, сказал Сиприано Алгор, склоняется к тому мнению, что нам следует плыть по течению событий, ибо непременно придет миг, когда мы поймем, что река – за нас. Я не сказала «непременно», поправила его Изаура, я сказала, что бывает такое, да и вообще, стоит ли обращать на это внимание, мало ли что в голову взбредет. Ну, что теперь нам делать, спросил отец. Мы с Марсалом будем искать лучшей доли где-нибудь подальше отсюда, это уже решено, с Центром покончено, гончарни давно уже нет, очень скоро мы станем этому миру совсем посторонними. А мы, спросил Сиприано Алгор. Только не ждите, что я возьму на себя смелость советовать, что вам делать, отец. Если я правильно понял, ты советуешь нам расстаться. Поняли вы неправильно, я хотела только сказать – что одному хорошо, другим не годится. Можно мне сказать, спросила Изаура, высказать свое мнение и кое-что предложить, честно говоря, я не знаю, есть ли уже у меня на это право, я в вашей семье без году неделя и чувствую себя так, словно вошла сюда черным ходом. Ты здесь уже несколько месяцев, если отсчитывать время с того знаменитого кувшина, сказала Марта, а на остальное пусть тебе отец ответит. Кроме того, что она желает высказать свое мнение и кое-что предложить, я ничего не слышал, а потому любое мое суждение в данный момент будет совершенно явно не в тему, сказал Сиприано Алгор. Ну, так что же ты хотела предложить, сказала Марта. Это все насчет потока, что несет нас. Ну и. Нет ничего проще. Я знаю, в чем заключается эта идея, перебил Сиприано Алгор. И в чем же. В том, что мы тоже уедем. Правильно. Марта глубоко вздохнула: Чтобы родить такую светлую мысль, достаточно всего лишь быть женщиной. Может быть, не стоит спешить, сказал гончар. Это в каком же смысле, спросила Изаура. У тебя есть дом, есть работа. И что. И все бросишь, все оставишь за спиной. Я все бросила и от всего отвернулась еще раньше, в ту минуту, когда прижала кувшин к груди, и воистину – надо быть мужчиной, чтобы не догадаться, что это тебя я прижала к груди, и последние ее слова потонули в прорвавшихся рыданиях и в слезах, хлынувших ручьем. Сиприано Алгор робко протянул руку, дотронулся до ее руки, отчего Изаура зарыдала с удвоенной силой, не справившись с собой или, напротив, не желая справляться, ибо иногда нам мало уже пролитых слез и мы покорнейше просим их литься дальше.

Сборы продолжались целый день. Марта и Изаура сперва из одного дома, потом из другого отбирали все, что могло понадобиться в пути, который неизвестно куда поведет и когда окончится. Под ободряющий лай Найдёна, на этот раз мало обеспокоенного действиями, внятно сулившими новый переезд, ибо собачий его рассудок не мог допустить и мысли, что его снова бросят, мужчины загрузили пикап. Небо в день отъезда выдалось хмурым и серым, ночью прошел дождь, и на дворе тут и там стояли лужицы, а с ветвей шелковицы, навсегда вцепившейся в землю, все еще подкапывало. Едем, спросил Марсал. Едем, сказала Марта. Они расселись в пикапе, мужчины впереди, женщины – сзади, Найдён между ними, а когда Марсал уже собрался было тронуться, Сиприано Алгор резко остановил его: Погоди. Вылез и направился к печи. Куда это он, удивилась Марта. Что он задумал, пробормотала Изаура. Дверца печи была открыта, Сиприано Алгор вошел внутрь. И вскоре выбрался наружу, без пиджака, в который завернул какую-то увесистую кладь – кукол, без сомнения, что же еще. На память хочет взять, предположил Марсал и ошибся, потому что гончар у дверей дома принялся расставлять фигурки на влажной земле, а потом вернулся к печи, и к этой минуте остальные путешественники уже вылезли из машины и, не задавая больше вопросов, поочередно вошли в печь и вынесли оттуда кукол, Изаура же побежала за корзиной, или за мешком, или еще за чем-нибудь в этом роде, и куклы постепенно заполнили пространство перед дверью дома, и тогда Сиприано Алгор вошел в гончарню, вернулся и осторожно вынес поднос с бракованными фигурками и присоединил их к здоровым и красивым, и потом, вымокнув под дождем, станут они грязью, а потом, высохнув под солнцем, – пылью, но не такова ли судьба всех нас, и теперь на карауле стоят фигурки не только у порога дома, но и перед входом в гончарню, и вот уже больше трехсот кукол смотрят перед собой – клоуны, шуты, эскимосы, мандарины, медсестры, бородатые ассирийцы, и Найдён, представьте, до сих пор не сшиб ни одну, ибо Найдён – пес сознательный, сообразительный едва ли не по-человечески и не нуждается в том, чтобы ему объясняли, что тут происходит. Сиприано Алгор закрыл дверцу печи и сказал: Теперь можем ехать. Пикап развернулся и двинулся по склону. У шоссе повернули налево. Марта плакала без слез, Изаура обняла ее, Найдён свернулся калачиком на сиденье, не зная, кого утешать. Через несколько километров Марсал сказал: Когда устроим привал, напишу родителям. И добавил, обращаясь к тестю и Изауре: На фасаде Центра висел огромный билборд, можете угадать, что там было написано. Понятия не имеем, ответили они хором, и тогда Марсал произнес нараспев, словно декламируя: СКОРО ОТКРЫТИЕ ЕДИНСТВЕННОГО В МИРЕ АТТРАКЦИОНА ПЕЩЕРА ПЛАТОНА СПЕШИТЕ ВИДЕТЬ.