Благородное выражение превратилось в хищную ухмылку.

– Далеко ходить не надо: божественная Отеро – лучший кандидат, – сказал Глясс, щерясь золотым зубом. – Бедняжка наверняка пошла к ней, чтобы услышать мнение о своем таланте. Отеро поняла, что перед ней гений, который сметет всех. И приказала ее убить…

Новая версия выглядела довольно свежо. И забавно.

– Отеро? Зачем звезде убивать какую-то дебютантку?

– Господин Ванзаров, вы не человек театра и не можете понять простую истину: как только Карпова вышла бы на сцену, все эти Отеро и Кавальери полетели бы в мусор. Это не просто талант, а брильянт редчайший! Отеро сразу увидела и приняла меры. Театр полон негодяев, запомните это. Вы знаете, что на этой испанской красотке шесть смертей?

Ванзаров не знал. Глясс пояснил, что, по его сведениям, не менее шести мужчин покончили жизнь самоубийством из-за любви к ней. Включая ее первого антрепренера, который устроил ей славу и был выброшен за ненадобностью. Обо всем широко писала европейская пресса. А газеты он читает.

– Слышали о «даме на подносе»? – Глясс уже не мог остановиться.

Театральные сплетни Ванзаров не слушал.

Вдаваясь в самые пикантные подробности, антрепренер рассказал, будто бы одно важное лицо, о котором даже заикаться нельзя, устроило для узкого круга особое развлечение. На стол ресторана был вынесен поднос, на котором лежала Отеро. Из одежды на ней была газовая ткань, украшенная свежими фруктами. Когда поднос поставили на стол, Отеро вскочила и пустилась в танец, размахивая факелами.

– Можете вообразить себе подобное зрелище? – с негодованием закончил Глясс, невольно облизнувшись.

Подобную тему следовало прекратить.

– Почему же не могла убить, к примеру, Кавальери? – спросил Ванзаров. – У нее Карпова была и получила в подарок золотую бабочку.

Для Глясса это стало новостью.

– Кавальери ее слышала? И что же сказала?

– Посчитала голос слабым и простым…

– Вот вам и ответ! – Глясс победно воздел руку. – Она настолько бездарна, что не смогла отличить великий голос. У нее нет слуха! Вообразите?!

Воображать Ванзарову было некогда. Логика скрежетала и никак не могла справиться с фактами, которые разрывали ее на части.

– Можете припомнить день, когда Карпова приходила к вам?

Глясс задумчиво теребил хорошо выбритый подбородок.

– Это было… В середине мая…

– Позже девятого числа?

– Наверняка.

– Благодарю, вы оказали бесценную помощь розыску…

– Господи сыщик, позвольте и вам один вопрос? – с загадочным видом спросил Глясс.

Что это за вопрос, было известно. Ванзаров позволил его задать и в который раз отчитался, что именно делал ночью с Варламовым. Во избежание кривотолков.

Глясс провожал его со всеми церемониями, крайне довольный собой. Николай Петрович искренне верил, что сыскная полиция в убийстве Карповой может подозревать кого угодно, но только не его. Как же наивны эти люди театра. Логика никого не выпускает из когтей, пока не доберется до виновного. Но знать об этом не полагалось.

Выйдя из гостиницы, Ванзаров проверил счет: двое называли погибшую великой певицей. Двое – почти ничтожеством. Счет был равным. Оставалось добавить очко на чью-то сторону.

20

«Париж» был известен биллиардным залом, в котором сражались лучшие кии столицы, и рестораном. Но все-таки французская под русским соусом кухня была более притягательна, чем звон костяных шаров.

Свобода в гостинице царила полная. У Ванзарова не спросили, кто он такой и зачем хочет побеспокоить великого режиссера. Ему не только назвали номер, но и сообщили, что господин Вронский обедает в ресторане. Только не уточнили с кем. Шесть часов – как раз время начала обедов.

Даму Ванзаров знал по фотографии из коллекции Вронского.

Марианна ля Белль подчеркнуто удивилась, сделав большие глаза, когда усатый наглец без приглашения сел за их стол. Вместо того чтобы выставить нахала, Вронский с напряжением в голосе попросил звездочку оставить их «тет-а-тет». Барышня вздернула носик, и без того вздернутый, и удалилась.

– Что вам еще угодно? – Вронский сжал вилку с ножом, как будто готовился отразить удар.

Ванзаров глянул на заказанный обед: на его вкус, было слишком много овощей и слишком мало мяса. И вино вместо водки. Порочные артистические вкусы.

– Все зависит от вашего благоразумия, – ответил он.

Вронский сглотнул ком.

– Что за намеки? Прошу объясниться…

– Извольте… У меня есть все основания прямо из-за этого стола отвести вас в первый участок Петербургской части и передать в руки пристава Левицкого. А дальше уж он возьмется как следует…

– По какому праву? – пробормотал режиссер. Как видно, попадать в трудные ситуации он не привык. Это не барышень на сцену выводить.

– По фактам покушения на убийство путем причинения телесного ущерба мадемуазель Кавальери. Статья в чистом виде, – последовал ответ.

– Я ничего… Я ни при чем…

– Сбросили на голову итальянской барышне мешок с песком, и в кусты?

– Нет… Нет… Нет… – повторял Вронский, вцепившись в столовые приборы.

На всякий случай Ванзаров выдернул из его онемевших пальцев нож.

– Только факты, – продолжил он. – Рисованный задник закрывал сцену: актрису не видно, только слышно. Чтобы отрезать веревку в нужный момент, требуется знать номер Кавальери: знать, когда она закончит танец и приготовится к вокалу. Вы режиссер, вы знаете постановку. Отрезали, когда надо. Отрезали неумело: поранили внешнюю сторону указательного пальца левой руки. Рана характерная. Получить такую можно, если держать веревку левой рукой и резать под пальцем… И главное: есть свидетель, который заказал вам это покушение…

Вронский вытаращил глаза.

– Кто это?

– Госпожа Отеро. Она сделала признание. Причина проста – ей пришлось выбирать: потерять бенефис или покрывать вас. Отеро выбрала то, что ей выгодно. Бенефис – это высшая ценность. А режиссеров – как собак нерезаных. В вашем случае – порезанных. И заклеенных пластырем.

Сжатые кулаки воткнулись в лоб. Черенок вилки чуть было не угодил в глаз. Вронский пребывал в глубоком отчаянии. Его можно было понять, не каждого так подводит женщина, которой отдаешь весь талант. И не только талант.

– Конец… Позор… Занавес… Гадина… – бормотал он.

Ситуация достаточно созрела, чтобы пожинать плоды.

– Готов вам помочь, Михаил Викторович, – сказал Ванзаров. Оставалось подождать, пока сказанное достигнет мозгов режиссера.

Вронский прижал кулаки к галстуку, так и сжимая вилку.

– Вы меня не арестуете?

– Если проявите благоразумие…

Преображение было стремительным. Уже знакомая вилка полетела в стол, Вронский пригладил пробор. Теперь он был воплощенное послушание.

– Разумеется, конечно, все, что потребуется…

Для начала Ванзаров выложил на стол три фотографии. Вронский почти сразу указал на Карпову.

– Она приходила прослушиваться, – торопливо сказал он и даже постучал пальцем по снимку.

– Когда это было?

– Довольно давно… Позвольте, в конце зимнего сезона… Ну да, в начале апреля…

– Помните ее имя?

От натуги лоб Вронского прорезала морщина.

– Что-то такое простое, деревенское…

– Судакова, Карасева… – начал перечислять Ванзаров.

– Вспомнил: Карпова! То ли Ирина, то ли Марина…

– Зинаида…

– О, вы правы!

– Чем закончилось прослушивание?

Вронский даже плечами пожал.

– Разумеется, ничем. Голос слабый, таланта никакого. Никаких надежд…

– Она обещала, что возьмет уроки пения?

– Да, вы правы, – обрадовался Вронский. – Такая наивность: за месяц исправить то, чего не дала природа… Я не мог лишать ее последней надежды, разрешил прийти в середине мая. Там уже все равно было бы поздно: труппы на лето набирали в апреле…

– Почему же не узнали ее на опознании?

– Но это невозможно! У нее лицо как высохшее яблоко! Как тут узнать живого человека…

– Во что она была одета?

– Очень скромное платье, да и только…

– Вуалетка на лице?

– Что вы, она для этого слишком проста…

Ванзаров в который раз призвал золотую бабочку.

– Это было у нее приколото на блузку?

Режиссер потупился. И боролся с собой.

– Да, была брошь… – выдавил он. – Так не шла к ее примитивному наряду.

– Но вы не узнали брошь, чтобы не выдавать мадемуазель Кавальери, – закончил Ванзаров.

Вронский был раздавлен, но держался:

– Я не предатель… Как некоторые… Посчитал невозможным накануне великого бенефиса подвергать Кавальери опасности…

Чтобы затянуть паузу, Ванзаров долго и со значением собирал фотографии, сбивая их вместе. Напряжение росло.

– А теперь, Михаил Викторович, самое главное, – сказал Ванзаров таким тоном, от которого похолодела бы и мраморная статуя. Не то что живой режиссер. – Зинаида Карпова была повешена. Причем сама сунула голову в петлю, вероятно доверяя шутке близкого человека…

– З-з-зачем мне это знать…

– При вскрытии было обнаружено, что на момент смерти, а это середина мая, Карпова была на втором месяце беременности. А незадолго до смерти у нее было половое сношение…

Под взглядом Ванзарова Вронский начал медленно отодвигаться к спинке стула. Дальше двигаться было некуда – стул не пускал.

– Это не я… Поверьте, это не я… Мне это не нужно… Зачем… Это не я…

– Тогда кто?

Наверняка Михаил Викторович был неплохим режиссером: он умел чутко реагировать на ситуацию. Осознав, что его не обвинили в совращении Карповой, он сразу перешел в атаку.

– Не ищите далеко, господин Ванзаров, – уже уверенней заговорил он. – Вам этого не скажут, тайны «Аквариума» берегут от посторонних. Но мне терять нечего… Так вот вам пример. Феденька Морев знает толк в молодых певицах. И так он их знает, что раза три откупался от барышень, которые приходили с пузом. Не без помощи Александрова, тот его покрывает… Другой пример: наш франт Николай Глясс. Кажется, само достоинство. Только под этой оболочкой ложь. Глясс на юных звездах не останавливается, разнообразен во вкусах… Тоже барышень невинных брюхатил. Оттого и расширил предпочтения. Но привычки не поменять…

Образованная публика считает, что в воровском мире – грязь. Да, воры живут в физической грязи, немыты, начесаны, завшивлены, особенно на каторгах, в дрянной одежонке, дырявых ботинках. Но нет у них грязи душевной. Той, что замаран театр. Может быть, в сравнении с театральным миром мир воровской невинен как овечка…

О чем-то подобном размышлял сейчас Ванзаров.

– Для таких обвинений нужны доказательства, – сухо сказал он.

– Доказательства? – Вронский задумался. – Как прикажете… Федя Морев наверняка крыл что есть мочи Лину Кавальери: и бездарность, и мерзавка, и до денег жадна. Самых последних слов удостаивал. Разве с пылью дорожной не смешал… Было?

Ванзаров промолчал.

– А причина проста до удивления: в прошлом году Федя вложил все деньги, чтобы привезти с гастролями Кавальери. Вложил в афиши, билеты и тому подобное. Билеты раскупили, она не приехала. И осталось ему, бедному, только стреляться, весь капитал потерял. Если бы Александров к себе не взял, конец пришел бы Федору Петровичу… Вот такой он, театр, с изнанки…

На сегодня Ванзаров узнал достаточно. Не простившись, он встал из-за стола и ушел из ресторана. Вронский же выпил подряд три бокала вина. И никак не мог напиться. Так что приказал официанту сбегать за новой бутылкой.

21

Так хорошо и спокойно только за обеденным столом у маменьки и на диване в своей квартирке на Садовой. Ванзаров под пытками не признался бы, что любит кабинет и лабораторию Лебедева романтической любовью мальчишки, попавшего в лавку чудес.

В царстве российской криминалистики было на что посмотреть. Штаб Лебедева размещался на набережной реки Фонтанки, на третьем этаже Департамента полиции. В отдельной комнате располагалось антропометрическое бюро и картотека. А через стенку находилась лаборатория-кабинет.

За годы службы Аполлон Григорьевич с жадностью пчелы собрал у себя бесчисленное количество образцов холодного и огнестрельного оружия, тканей, улик, таблиц, результатов анализов, химических порошков, чучел, черепов, стекол и бутылок, марок табака и папирос, заспиртованных органов, чудовищных фотографий жертв и фотопортретов с виду невинных созданий. Имелся у него даже скелет в полный рост. Про последний ходил слух, что Лебедев выварил его из глупого пристава. Каждый экспонат попал сюда с места преступления. Они располагались без видимой системы, но, когда Лебедеву было надо, он довольно быстро находил любую вещь.

Кроме коллекции, которой завидовала петровская Кунсткамера, середину комнаты занимал химический стол, прожженный и проеденный миллионом опытов со всеми приборами, которые могла предоставить современная химическая наука. Стены были целиком заставлены книжными шкафами с литературой сугубо практической: по биологии, химии, медицине, почвоведению, производству тканей, металлов и добычи полезных ископаемых. Места для Свода законов Российской империи или Уложения о наказаниях не нашлось. Судебные формальности Лебедева волновали мало. Ему важно было докопаться до истины.

Только одного не хватало в лаборатории великого криминалиста: своей прозекторской. Но тут насмерть встал директор Департамента Зволянский Эраст Сергеевич. Прямо так и заявил: морг в Департаменте появится только через его труп. И точка. Лебедеву пришлось смириться. Но у него был большой выбор: все мертвецкие полицейских участков и больниц были к его услугам. Режь, сколько душе угодно.

Ванзаров, как обычно, присел на край химического стола, все равно сидеть больше не на чем, понемногу глотал из чашки бодрящий «чай лебедевский, особый»[19] и слушал о том, как Левицкий прибыл на место ограбления. Аполлон Григорьевич рассказывал и показывал в красках. Вначале пристав все никак не мог войти в гримерную, а когда увидел битый фарфор, потребовал описать вещественные улики. Ему пояснили, что это не улики, а нервы госпожи Кавальери. Тогда он пошел, как цапля. Лебедеву удалась пародийная походка. Когда же пристав оказался у сейфа, все не решался к нему прикоснуться. Наконец приоткрыл и остался стоять с раскрытым ртом. Но тут вмешался Александров и сообщил стоимость похищенного. Левицкий покраснел как свекла и стал орать на Турчановича, чтобы не стоял без дела, а описывал в протоколе место преступления. После чего пристав стал метаться по гримерной раненым зверем.

– Как видно, искал завалившийся рубин или брильянт, – Лебедев смеялся так, что у него выступили слезы.

Ванзаров глотнул чай, чувствуя, как по жилам растекается тепло.

– Аполлон Григорьевич, вы оказали помощь Левицкому?

– Конечно оказал. – Лебедев промокнул глаза мотком бинта, попавшим под руку. – Пальцем его не тронул…

Бедного пристава следовало пожалеть, но обращать внимание на подобные пустяки было не время.

– Удалось сличить фотографию Карповой с оригиналом?

Аполлон Григорьевич подкинул картонку. На ней было два снимка: салонный портрет Карповой и чуть сырой снимок сыровяленого трупа. Оба лица покрывала сеть точек, соединенных прямыми линиями.

– Шея так засохла, еле повернул в нужный ракурс, – не без гордости доложил Лебедев. – Между прочим, сам высокую треногу над телом расставил, сам на лесенку полез, сам снимал. И проявил, и напечатал. Наш фотограф только аппарат приволок. От него снимок дня три ждать. Сделал бы кое-как…

Аполлон Григорьевич явно напрашивался на комплимент. Да, и у него была слабость: им должны были восхищаться и еще раз восхищаться. Слишком хорошо зная своего друга, Ванзаров не обманул его ожиданий. Лебедев был доволен, как сытый кот.

– Никаких сомнений, друг мой: завялили эту бедняжку Карпову, – сказал он. – Что-то вы не сильно довольны вердиктом…

Это было приглашением раскрыть карты. От Лебедева скрывать было нечего…

– Дело кажется примитивным до неприличия, – начал Ванзаров. – Барышня из Саратова хочет поступить на сцену. Ни особой красоты, ни особых талантов у нее нет. Чем пользуются нечистоплотные театральные людишки. Ей дают обещания, не думая их выполнять, пользуются ее доступностью и согласием пойти на все ради сцены…

– Обычная история, – вставил Лебедев, познавший театральный мир не только из зрительного зала.

– Да, обычная… Только Карпова оказывается на тросе.

– Что вас смущает?

Прежде чем ответить, Ванзаров сделал большой и медленный глоток. Сыщик уходил в мыслительные дебри.

– Нет никакой веской причины вешать…

– Позвольте, а беременность?

– От нее бы откупились… И прогнали бы вон. У Карповой была одна дорога: на панель. Домой возвращаться нельзя, обратно в дамский магазин не возьмут. Кажется, она должна бы наложить на себя руки. Однако Карпова приходит в театр в полной уверенности, что все хорошо…

Лебедев раскурил смертоносную сигарилу и пустил в почерневший потолок струю дыма. Только Ванзаров мог это терпеть.

– Опять психологика?

– Ничего другого не остается… Карпова надевает брошь, накидывает шаль, у нее простая, но аккуратная прическа. Она не знает театра, но оказывается за кулисами на сцене. И без страха сует голову в петлю. Почему? Туда ее привел человек, который обещает не только контракт на летний сезон, но и нечто большее. Беременность будет уже видна через три месяца. То есть петь со сцены она сможет до августа. Значит, обещано другое. А сейчас ей предлагается что-то вроде шуточного посвящения в актрисы: сунь, деточка, голову в петельку, и станешь звездой. Конечно, засовывает, еще и сама поправляет на шее, стоит довольная и счастливая, ручки сложила… Дальше резкий рывок, шея ломается… Несколько содроганий, она умирает…

– Вам бы, друг мой, книжки писать, – сказал Лебедев, источая клубы ядовитого дыма. – Допустим, так оно и было. За исполнителями далеко ходить не надо, они на виду…

– Посыл правильный, – ответил Ванзаров, будто уж рассматривал его. – Кто-то из трех театральных деятелей сделал ее беременной, а перед убийством вошел в сношение…

– Не могу точно сказать, когда у нее был половой акт, в течение трех-четырех часов перед смертью…

– Очень хорошо… Суть не меняется: Карпову мог убить один из трех господ, которые отбирают для театра актрис. Дирижер Энгель и хормейстер Архангельский отпадают: у них нет такой власти. У убийцы есть такая власть. Карпова это знает и верит ему.

– Тогда хорошенько тряхните каждого из них. Вы это умеете…

– Напрасная трата времени, – Ванзаров заглянул на дно пустой чашки, будто там прятался ответ. – Морев, Вронский и даже Глясс в равной степени могут быть убийцами. И не могут ими быть.

– Почему?

– Ни у кого из них нет причины убивать. Возвращаемся к началу, змея кусает свой хвост.

Лебедев невольно глянул на банку, где у него была заспиртована кобра, которая проглотила крысу.

– Хотите любопытную подсказку?..

– Кандидатура господина Александрова? – спросил Ванзаров, чем вызвал недовольство друга: он-то хотел удивить. – Ему как раз нельзя допускать скандал с беременной барышней. Легче убить.

Сигарила победно взлетела.

– Ну вот! Он же хитрый, как прожженный лис. Лицо благообразное, а взгляд жесткий.

– Александров слишком умен, чтобы убивать Карпову в театре. У него есть все возможности увезти ее хоть в Сестрорецк, хоть за границу. Она бы исчезла так, что и следа не нашли… Согласитесь, Аполлон Григорьевич: нет ничего глупее, чем вешать девушку в своем же театре и ждать, что ее никто не найдет.

Лебедев вынужденно согласился.

– Тогда и его наследник-племянник в расчет не идет: мальчишка совсем хлипкий…

– Платон не менее умный, чем дядя, – сказал Ванзаров. – Ум будущего дельца. Даже если предположить невероятное: он соблазнился примитивной и некрасивой Карповой, то девушка умерла бы у себя в постели. Дело бы обделал чужими руками.

– Кто же остается?

Оставалась пустота, в которую упиралась логическая цепочка.

– Есть три странности, которые не лезут никуда… Во-первых, тело несколько раз поднимали…

– Проверяли, как провялилась! – Лебедев повеселел.

– Три свидетеля, слушая голос Карповой, показывают, что у нее нет вокального таланта, а двое уверяют обратное: редчайший, немыслимый, невероятный талант.

– Ошиблись, перепутали. Вы же знаете: свидетели вечно все путают и забывают… Тем более три месяца прошло…

– Голос Карповой произвел на двоих такое впечатление, что они готовы были дать ей бенефис на большой сцене. Сразу. В театре такими вещами не шутят…

Аполлон Григорьевич не знал, что и сказать.

– А третья странность?

– Поведение Карповой, – Ванзаров окончательно отставил чашку. – Когда у нее нет таланта, она рвется в театр. А когда потрясает своим голосом, чуть не убегает от предложенного контракта…

Тонкости психологии были сомнительны для Лебедева. Он разрезал столько людей, перекопался в таком количестве мозгов, что уверенно мог сказать: есть только плоть, и никаких глупостей.

– Бабочек бумажных уже списали со счета? – только спросил он.

Ванзаров похлопал по пиджаку.

– Они со мной. И еще пригодятся…

Окурок сигарилы был вдавлен в химический стол и сметен на пол. У себя Лебедев не церемонился.

– Ладно, все это мелочи, как сокровища Кавальери искать будем?

В дверь скромно постучали. Лебедев гаркнул, чтобы вошли. В щель буквально просочился Курочкин и отдал поклон.

– Афанасий, заходи! Моего чайку желаешь?

От такой чести ни один филер не откажется. Только подумать: сам великий и ужасный милость оказывает! Пока Лебедев готовил новую порцию, Курочкин доложил, что на летней сцене в саду началось представление. Народу слишком много, чтобы вести наблюдение. Интересующие лица и Диамант не появлялись, каменный театр закрыт по причине отсутствия представления. Закончив отчет, филер протянул запечатанный конверт довольно грязного вида. На нем корявым почерком было выведено: «Ванзарову». Конверт Курочкину передал швейцар на дверях: сунул какой-то парнишка с синяком под глазом и убежал.

Конверт был тонкий. Ванзаров разорвал край. Внутри оказался обрывок бумажного листа. На нем было послание:

«Родион Георгиевичу поклон и уважение от мира. Рыжье и сверкалы[20] к нам не липли. Чужое дело».

Вместо подписи – неровная фигура, напоминавшая перевернутую чашу с толстенной ножкой.

– Это что такое? – Лебедев одновременно заглянул через плечо и подал полную чашку Курочкину.

– Послание от воровского старшины Обуха, – Ванзаров указал на «подпись».

– О, старый знакомый.

– Очень умный человек… Предупреждает о своей непричастности.

Аполлон Григорьевич ничего не понял.

– К чему он не причастен?

– К тому, что случится сегодня ночью, – Ванзаров спрыгнул со стола. – У нас есть шанс очень быстро найти украшения Кавальери.

Курочкин был готов. Ванзаров попросил для дела взять двух крепких филеров и ничего не сообщать приставу Левицкому.

– Я с вами, – сказал Лебедев, еще не зная, что предстоит.

Детали Ванзаров обещал раскрыть на месте. Курочкин с агентами должны были занять позицию как можно скорее. На всякий случай. Лебедеву встреча была назначена на девять вечера.

22

Звонок прозвучал слишком резко. Клара Ильинична невольно вздрогнула и посмотрела на часы: время раннее. Как бы опять отказ не случился. Неудачи Ларочки она переживала с подлинно материнским горем. Любящие тетушки на такое способны не меньше. Она встала, перекрестилась и пошла открывать.

На пороге оказался довольно плотный молодой человек с заметными усами. Он вежливо снял шляпу.

– Прошу простить за беспокойство, разыскиваю госпожу Савкину.

Клара Ильинична прикинула: на жениха никак не тянет, да и знает она всех возможных кандидатов, ни один Ларочке не подходит. Может, агент из театра? Хочет сделать выгодное предложение? А что, вдруг открылся рог изобилия?

– Госпожи Савкиной нет дома, – как можно любезнее ответила тетушка. – Что вам угодно передать?

Господин дернул усами, будто бы недовольно.

– Позвольте войти?

Отчего же не впустить в дом воспитанного мужчину. Наверняка дело важное, раз так серьезен. Гостю Клара Ильинична предложила садиться. И налила чаю, как принято в небогатом петербургском доме. Она не подозревала, что, пока оправляла передник, улыбалась и садилась в «выгодную» позу, с нее был снят мгновенный портрет. Ванзарову он сказал: вдова мелкого чиновника, живет на пенсию мужа или крохотный капиталец, своих детей нет, Савкина приходится ей племянницей, добродушна, аккуратна, экономна, гостеприимна, простовата и наивна, как все престарелые тетушки, набожна, готовит сама, прислугу не держит, без вредных привычек. Милейшее создание. Квартира на последнем этаже доходного дома во Второй Роте[21] с запахом пирогов, старенькое, много раз стиранное платье, портреты Савкиной в кружевных рамочках говорят лучше слов. Чем-то неуловимым она напомнила ему матушку.

– Клара Ильинична, ваша племянница недавно получила предложение от театра, – спросил Ванзаров с такой мягкой улыбкой, что тетушка почти растаяла. – Какой же театр оказал Ларисе честь?

Если бы она знала! Всё это секреты актерские! Но признаться, что у племянницы от тетушки есть секреты, было немыслимо.

– «Аркадия», – как могла уверенно сказала она. Не заметив, что высказала потаенную мечту: какое было бы счастье, когда бы Ларочка пела в любимом театре ее юности.

Ванзаров испытал нечто вроде облегчения: не надо мчаться проверять мешок.

– У нее уже подписан контракт?

– Ожидаем сегодня, – и, не сдержавшись, тетушка поплевала через левое плечо. Чтобы не сглазить.

– Контракт на зимний сезон, полагаю?

Клара Ильинична поняла, что не знает ответа на простой вопрос: Ларочка об этом не заикалась. Но нельзя же ударить в грязь лицом.

– Разумеется… Зимний сезон.

Гость остался вполне доволен ответом. Он достал пару фотографических карточек и разложил на столе.

– Это подруги вашей племянницы?

Ну конечно! Вместе с курсов прибегали. Зиночка Карпова, Анечка Фальк. Милые девочки. Не такие красивые и талантливые, как Ларочка. Жаль бедняжек. Но ничего не поделать. Клара Ильинична расписала все их достоинства, о каких знала. Недаром столько раз угощала их своими пирогами и слушала девичью трескотню. Даже про снимки эти знала: после занятия по вокалу отправились в ателье на Невском. Нарочно попросили фотографа снять в одном ракурсе.

– Зинаиду Карпову давно не видели?

– Так ведь она в Саратов уехала, загостилась у своих…

– А что, госпожа Фальк получила уже ангажемент?

– Еще нет… Ей не к спеху, родители состоятельные.

Тетушка все ждала, когда приятный господин приступит к самому важному: предложению для Ларочки. Но он не спешил. Только собрал фотографии.

– У Ларисы, кажется, была еще знакомая… – Ванзаров запнулся, как будто вспоминая. – Некая мадемуазель Вельцева.

О, это имя Кларе Ильиничне было хорошо знакомо! Ларочка и Зина все уши про нее прожужжали. Такой талант, такая красавица…

– Она бывала у вас в гостях?

Приглашения передавала, да только та не шла, гордая больно для тетушкиных пирогов.

– Расскажите, что про нее Лариса говорила.

Да разве стоит слушать девичью болтовню? В голове у девчонки еще ветер, она такую чепуху мелет! Говорила Лариса, что смеялись они между собой: дескать, Вельцева похожа на Зинаиду. Но она лично считала, что совсем не похожа.

– Кроме того, что у Вельцевой хороший голос, что вам еще известно о ней?

Да была бы охота пустяками голову забивать! Но раз слово вылетело, Клара Ильинична припомнила странность, о которой говорила Лариса: мадемуазель эта все вуалеткой глаза прикрывает. Не иначе, в честь фамилии[22]. А в лице у нее какая-то странность: будто кожа натянута. Да что эти глупости слушать, девицы и не такое придумают. Чего совсем не было!

– Где найти мадемуазель Вельцеву, вам неизвестно?

Чего не знала, о том и говорить не могла. Как бы ни хотела тетушка услужить такому приятному господину.

Позвольте, а для чего он приходил?

Вопрос только завертелся на языке Клары Ильиничны, как гость встал.

– Завтра утром, как можно раньше, хоть в девять утра, прошу вас с Ларисой прибыть ко мне по адресу… – Ванзаров назвал свой дом на Садовой улице. Появляться в сыске на второй день отпуска было бы слишком вызывающе. Чего доброго, коллеги-чиновники пинками выгонят обратно.

– Надо, так прибудем, – ответила тетушка, окончательно сбитая с толку. – А позвольте узнать, с кем имею честь?

Ванзаров представился во всем грозном звучании своего чина.

У тетушки отвисла челюсть.

– Сыскная… полиция… – еле пробормотала она. – Да что случилось-то?!

– Прошу не беспокоиться. Занимаемся розыском одного мошенника-антрепренера, который обманывал молодых актрис. С Ларисы всего лишь надо снять показания.

Слова были сказаны уверенно. Но в сердце Клары Ильиничны поселилась тревога. Неясная и скользкая. Как плохое тесто.

– Прошу простить, Лариса точно отправилась в «Аркадию»? Не в «Алькасар»? Не в «Аквариум»?

Думая о своем и плохо понимая, о чем ее спрашивают, Клара Ильинична согласилась: точно, в «Аркадию».

23

В юности иногда приходят гениальные мысли. Капелло вдруг понял, что у него в кармане осталась огромная сумма: сто пятьдесят рублей. Завтра они уже будут ему не нужны. Так зачем же им пропадать?

Он шел по Невскому. На углу с большим проспектом висела большая вывеска. Русские буквы Капелло прочесть не мог, но по швейцару в позументах понял, что это дорогой ресторан. Такой, какой ему нужен.

Швейцар не хотел пускать молодого человека в поношенном пальто. Но Капелло, привыкший к такому обращению, просто показал деньги. Их же он показал метрдотелю, который не желал давать столик.

Его посадили в самом дальнем от сцены углу. Официант принес меню на французском, но Капелло плохо разбирал этот язык. Пришлось метрдотелю кое-как на пальцах объяснить, что такое пирожки, тельное, заливной судак и суфле с ананасом. Национальные блюда русской кухни. Капелло заказал все. Не от жадности. Он был молод и был голоден.

Ресторан казался огромным, таких в Европе он не видел. В Риме точно. Играл оркестр в военных мундирах, бегали официанты, кто-то поднимал гортанные тосты. Господа отлично проводили время. И не знали, кто сидит рядом с ними. Пусть и за дальним столиком. Такими мыслями Капелло подбадривал себя. Ему отчего-то стало грустно. Когда исполнение давней мечты вот-вот случится, теряется цель жизни. Капелло печально вздохнул.

Раздался вопль восторга. Он взглянул, что случилось. Вдалеке от него на стол вскочила дама, высоко задрав юбку. Она сделала несколько шагов, сбрасывая фужеры. Это вызвало у мужчин еще больший восторг. Кто-то махал оркестру и давал приказы, кидая купюры. Музыканты в мундирах заиграли испанский танец. Капелло узнал мелодию: дикая и необузданная. Дама взмахнула юбкой и начала танец. Капелло наконец узнал ее. Конечно, это была она: мерзкая гадина, бездарная тварь, продажная шлюха… Какими только словами он не награждал эту ненавистную женщину! Кулаки его сжались. У него есть револьвер. И почему бы не применить его прямо сейчас. Это будет подвиг не меньший, чем он задумал. Капелло хлопнул себя по карману и тут вспомнил, что сдал в гардероб пальто. А в нем револьвер и патроны. Он собрал всю волю, чтобы пойти за оружием и наказать это исчадие ада. Но тут появился официант с гигантским подносом. Блюда пахли изумительно, а Капелло был страшно голоден. Сглотнув слюну, он остался за столом. Да и танец кончился. Танцовщица замерла, задрав юбку до колен и откинув руку. Она потонула в мужских овациях. Сегодня она победила…

24

Время было выбрано рисковое, но верное. Полчаса назад закончилось представление на летней сцене в саду. Оркестр еще играл. Публика продолжала веселье на террасе ресторана. Господа навеселе в одиночку и в сопровождении певиц двигались к проспекту, заплетаясь в ногах. Их ждали извозчики. Никому дела не было до высокой дамы в темном платье, что тенью прошла мимо них. Лицо дамы прикрывала густая вуаль, что обращала ее в призрак. Никем не замеченная, она оказалась у дверей каменного театра. Легкий хруст замка, и дверь открылась. Сторож театра, привычно спавший под шум и гам у себя в каморке, не шелохнулся. Из-под юбки она достала потайной фонарь и сложенный лист. На листке от руки был прочерчен план коридора.

Откинув вуаль назад и светя только на бумагу, она пошла так уверенно, будто бывала здесь прежде. Без колебаний нашла дверь, помеченную крестиком. И здесь дверной замок оказался податлив. Крякнул и сдался. Дама огляделась. Было тихо. Она вошла, притворив за собой.

Фонарик еле-еле освещал помещение. Она уверенно направилась в дальний угол и отдернула штору. Открылся массивный сейф с бронзовыми накладками по углам. Дама вытащила поясок, хранивший набор стальных инструментов странной формы, и разложила наверху сейфа. Затем приложила ухо к стальной дверце и стала медленно вращать колесико шифра. В темноте время текло долго. Как показалось. Без всякой видимой причины она оставила колесико, вытащили из пояска две железки, которые вставила в замочную скважину. Последовало несколько незаметных движений, после которых раздался характерный щелчок. Дама вернула инструмент на место, взялась за рукоятку и нажала. Дверца чуть открылась. Медленно и торжественно она распахнула сейф.

Внутри было пусто. Если не считать серебряного рубля. Она поднесла монетку к фонарю:

– Пшекленство! Цо то ещть?[23]

В блеклом свете тускло блестел рубль чеканки нового царствования.

Из темноты раздались аплодисменты. Дама резко повернулась, но вынуждена была зажмуриться: включился свет.

– Вот теперь я видел все! – заявил Лебедев, выходя из тени. – Это бесподобно. Настоящий гений взлома.

Первым движением дама метнулась к дверям, но выход перекрыли два крепких агента. Из-за них вышел господин с наглыми усами.

– Поздравляю, пан Диамант, кража века удалась.

Диамант, попавший в капкан, повел себя как настоящий герой, которому нечего терять. Он принял гордую позу, сорвал вуаль и улыбнулся.

– О чем пан полицейский говорит? Взял рубль! – он показал монетку. – Какая тут кража, прошу пана?!

– А в протоколе, который составит пристав Левицкий, будет указано, что пан Диамант, иначе говоря Мацей Кавалерович, был пойман на месте преступления. Куда делись драгоценности, будет выяснять суд. И не один. За паном Диамантом тянется много дел, недаром на первых страницах разыскного альбома красуетесь. Хватит лет на десять каторги.

Диамант улыбнулся, как улыбается последний солдат погибшего войска перед армадой врага.

– Мне ни можна в тюрьму, пан полицейский…

– Понимаю, – сказал Ванзаров, который был раздражен тем, что сам не видел, как был вскрыт сейф практически голыми руками: поддался на уговоры Лебедева себе во вред. – И не потому, что в тюрьме не бывали. Каждый вор должен сидеть в тюрьме. Вы там долго не протянете. Об этом позаботятся. Вы не знаете, так за вами хвост ходил. Не из сопливых мальчишек, а бывший филер Департамента полиции вас вел. У которого на пана Диаманта огромный зуб… Так что о вас известно все: с кем были, где переоделись, куда ночью направились. Мы и его на всякий случай взяли… Сейчас его в саду агенты допрашивают. Быстро назовет, кто ему контракт предложил.

Улыбка сама собой сползла с лица Диаманта.

– То есть судьба така моя… Поляк згине, але згине з честью…

– Не будет чести, пан Диамант. Такого врага себе сделали, что на первом тюремном этапе из вас кишки начнут тянуть. За непослушание. И еще за интерес: куда камушки сумели деть. Никто не поверит, что сейф был пустой. Что обскакали пана Диаманта. Что украли сокровища Кавальери раньше его. Не будут о великом ограблении варшавские воры слагать легенды. Потому как нет его. А будет пытка воровская лютая…

– Курва мать… – вырвалось у Диаманта. – Одно конец…

Ванзаров закрыл дверь в гримерную. С ним остался только Лебедев, глядевший на вора с искренним восхищением. Как мастер на мастера.

– Пан Диамант, у нас есть для вас предложение. Предложение будет одно. И только один раз. Откажетесь – подпишете себе смертный приговор.

Аполлон Григорьевич невольно подумал, что его друг умеет делать предложения, от которых нельзя отказаться. Нечто такое подумал и Диамант. Он начал торговаться. Как настоящий варшавянин.

– Что я буду иметь?

– Мы сделаем так, что воры будут точно знать: вы ничего не брали, – ответил Ванзаров. – Двадцать шестого августа вам будет предоставлен целый день, чтобы успеть убраться из столиц. В течение года носа не показывайте из Варшавы…

Условия были более чем выгодные. Но, когда так выгодно, платить придется втридорога. Это Диамант знал наверняка, и опыт вора не подвел.

– Но за завтрашний день вам надо успеть сделать все, что вы провернули с мадемуазель Горже.

– Цо за паненка?

– Вам укажут…

Диамант щелкнул пальцами: вот как просто.

– А настемпне?

– Покажете свое мастерство еще раз, – сказал Ванзаров, глядя ему в глаза. Чтобы не было лишних вопросов.

Какие могут быть вопросы, когда сыскная полиция заключает тайное соглашение с вором. Тут никому головы не сносить. Диамант прекрасно понял, на какой риск идет усатый.

– Хцом двендещьти сюдьмего[24], – объявил он. – Други дзень.

– Для чего вам?