– Пойдём отсюда.

Шарлатан выглядел вконец разъярённым. Он снял с пояса дубинку и указал ею на Галена.

– Убирайся.

– А ты продолжишь воровать у этих людей? – поинтересовался аптекарь. – Я уж скорее возьму палку. – Он обернулся к здоровяку. – Его лекарство – фальшивка, и я могу это доказать. Потому что я знаю, что это такое на самом деле.

Он выхватил свёрток из рук мужчины.

– Эй! – крикнул тот, но Гален уже разорвал бумагу, и ему на ладонь высыпались сушёные травы.

Здоровяк схватил Галена за ворот и сжал кулак. Гален сунул травы ему под нос.

– Это чай.

Мужчина воззрился на травы.

– С холмов Англии, значит? – спросил Гален. – Благословлены Господом? Это чай с Востока, стоит от полпенни до двух пенсов за унцию.

Все уставились на шарлатана. Тот побледнел, у него на лбу выступили капельки пота. Затравленный взгляд метался от одного лица к другому.

– Это… это не… Ах ты!..

Внезапно он набросился на Галена. Дубинка ударила аптекаря в висок, и тот рухнул под ноги толпы. Слишком поздно.

– Ты обманул мою семью? – взревел здоровяк и замахнулся на шарлатана. Торговец отшатнулся, швырнув в нападавшего медную коробку. Травы внутри – чай с Востока, от полпенни до двух пенсов за унцию – рассыпались в толпе. Некоторые в отчаянии хватали его, не желая верить, что это не лекарство. Другие тянулись к шарлатану, чтобы его схватить. Остальные пошли за его запасом, завязанным в мешковину рядом с ящиком. Мешок разорвали, травы разлетелись во все стороны. А потом началась свалка.

Глава 5

Хаос.

Тогда же, пока катастрофа была еще свежа и последствия не улеглись, мать снова слегла из-за рецидива детской лихорадки. Жар сжигал ее, но она сопротивлялась бреду, которому мог поддаться менее практичный человек. Она лежала неподвижно в течение двух дней, глядя ясными глазами на потолок спальни, прежде чем позвать Адама и объявить, что пришло время ему жить самостоятельно.

Люди хватали рассыпавшийся чай, орали и размахивали кулаками, сражаясь за свою долю. Каждый удар втягивал в драку нового бойца, и свалка начала распространяться, мало-помалу захватывая рынок. Торговцы поспешно прятали свои товары за прилавки: пока одни дрались, другие убегали, по пути прихватывая всё, что плохо лежало. А мы стояли в самом центре всего этого безумия.

– Если тебе придется беспокоиться обо мне, ты погибнешь; и если мне придется беспокоиться о вас, я погибну. Так все устроено, Адам. Но если мы пойдем каждый своим путем и спасемся, то мы спасем и друг друга.

Том испуганно отступил, прижавшись ко мне. Я на миг ощутил укол ужаса и тут же почувствовал, как трясется моя тележка. Я обернулся. Позади женщина вытаскивала из нее мешок с мукой.

Адам не смог придумать никакой причины, никакого практичного довода, чтобы не согласиться.

– Эй!

Его мать собиралась переехать к сестре, чей муж был помощником планировщика. Однажды ему предстояло самому стать планировщиком. Тетя и дядя Адама балансировали на грани того, что в шумерском Депо считалось богатством. Он знал, что мать никогда не будет голодать под их крышей.

Я потянулся к ней, но она вывернулась из моих пальцев, толкнув тележку. Корзинка с яйцами опрокинулась, и два из них упали, разбившись о камни. Я схватил оставшиеся драгоценные яйца, в спешке раздавив ещё одно. Желток вытек, запачкав мне рукав.

Она брала с собой Волету, которая пригодилась бы на кухне дяди; там жило шесть кузенов и кузин, за которыми тоже нужно было присматривать, что отчасти объясняло, почему для него не нашлось места. Отчасти. У его дяди уже подрастало два сына, которых он должен был воспитывать, обожать и готовить для них места в промышленности. С третьим «сыном» он бы не справился. Между тем всего наследства Адама, всего богатства, оставшегося после смерти отца, хватило на один-единственный билет на поезд.

– Том! Помоги!

Адам даже вздохнул с облегчением от такого поворота. Его как будто отпустили на пастбище, в то время как прочее стадо отправили на убой. Он сразу понял, куда поедет: Вавилонская башня, сток человечества, земля обетованная для молодых людей. Он собрал скудные пожитки, поцеловал горячечную мать и ушел с Волетой – было само собой разумеющимся, что она пойдет с ним. Он не мог оставить ее.

Том встревоженно обернулся на мой крик и обнял наши продукты, прикрывая их собой. Он кивнул в сторону узкого прохода в западной галерее, между двумя закрытыми лавками.

– Туда.

И только в поезде, когда они с Волетой потягивали слабый холодный чай, который подавали пассажирам третьего класса, Адаму пришло в голову, что это не было практичным выбором. Его сестре гарантировали приют в Хайяме, в доме их дяди, а он лишил ее почвы под ногами. Это была бы жизнь нежеланной кузины и желанной посудомойки, но – жизнь стабильная. Ему стало тревожно из-за новой ответственности. За окном вагона буйволовая трава колыхалась на ветру. Он смотрел на нее и переживал о будущем.

Я толкал тележку, стараясь не растерять оставшиеся яйца. Том бежал рядом, осматривая толпу на предмет новых угроз. Мы почти добрались до галереи, когда колесо тележки попало в выбоину. Мешок – мой овёс! – свалился. Люди кинулись к нему, протягивая руки. Том перепрыгнул через тележку и всем своим весом врезался в потенциальных воров. Он схватился за мешок, отбирая его. Мешковина разорвалась, и добрая треть овса высыпалась. Том прижал к себе оставшуюся часть и отступил, пальцами сгребая овёс с камня. Я хотел помочь ему, но не мог. Если я только отвернусь от тележки, с неё сметут всё. Так что я просто продолжал проталкиваться вперёд, пока не оказался в защищённом проходе.

Как это часто бывает со старшими братьями, Адам полагал, что на нем лежит больше ответственности, чем было на самом деле, и думал, что сестра действует только из преданности ему. Он не мог себе представить, что у нее имелись свои причины для ухода. Конечно, Волета не отпустила бы его одного. Он был ее дорогим братом, почти близнецом. Но не это стало причиной, по которой она решила последовать за ним в башню. В течение нескольких недель она не говорила ему правды, но в конце концов призналась, что ушла с ним, потому как перестала бояться своих ежедневных прыжков. Она тратила время на малые подвиги с уверенным исходом, на беззубые опасности. Она не смогла подобрать нужное слово, но Адам это сделал за нее: скука – вот что вынудило ее покинуть мать и безопасный дом.

Точнее, я так думал.

Смерть отца озадачила ее. Это казалось такой глупой случайностью. Как человек мог поскользнуться на чужом ботинке? Ему подставили подножку? Невысказанная обида заставила кого-то так поступить с ее отцом? Это казалось невозможным. Даже если бы она вдвое замедлилась, а затем состарилась на двадцать лет, Волета все равно не могла поверить, что ее отца подвели бы такие крепкие и умелые ноги. Это было слишком глупо.

Я остановил тележку. Посреди прохода двое мужчин нависли над маленькой фигуркой, лежавшей на земле. Девушка с каштановыми кудрями, в зелёном шерстяном платье. Один из мужчин ударил её по ребрам. Она свернулась клубком, пытаясь защититься. Мужчина снова пнул её. Второй склонился над девушкой, задирая ей платье и ощупывая её. Она вцепилась ногтями ему в щёки. Мужчина отмахнулся от неё и утихомирил девушку ударом в челюсть. Он перевернул её, надеясь найти мешочек для денег.

Услышав мрачные новости, она пришла к выводу, что он бросился под поезд сам. А почему нет? Двадцать девять лет он работал в угольном болоте под сосновым небом. Похожие на утюги, дьявольски горячие паровозы носились мимо него каждую минуту каждого часа, все двенадцать часов дня. Раньше его жизни ничто не угрожало. Он проворно бегал между ними во тьме, среди низких, гнилостных облаков.

– У неё ничего нет, – заключил он.

Он был акробатом, который в миг отчаяния позволил себя убить. Но это – не самоубийство. Хуже! Это – скука. Так что она должна была уйти, отправиться туда, где не знает каждую пропасть, каждую опору и место для прыжка. Она должна была заново открыть страх – и спрятанную где-то внутри этого страха жизнь.

Его спутник плюнул на девушку и ещё раз от души пнул ногой.

Проявив достаточную мудрость, младшая почти-близняшка не рассказывала об этом Адаму на протяжении какого-то времени. Она всего лишь упомянула одну их кузину, восемнадцатилетнюю девушку по имени Дельфи, которая сидела дома и отчаянно хотела выйти замуж.

И тут увидел меня. Схватив приятеля за ворот, он вздёрнул его на ноги. Они смотрели на меня, на мою тележку, на мою еду. Тот, что лапал девушку, вынул нож. У меня замерло сердце. При мне тоже был нож, но я бы не выиграл бой ни с одним из них. «Я потеряю всё», – подумал я в отчаянии, но тут же понял, что у меня за спиной кто-то стоит.

– Дельфи сказала, что заплатит две мины за мои волосы, и этого хватит, чтобы купить билет на поезд.

Мужчины смотрели мне через плечо. Они притормозили, вздрогнули и бросились прочь из прохода, к дневному свету. Том хлопнул меня по спине и положил мешок с овсом обратно в тележку. Рубашка у Тома была порвана, а щека расцарапана. К счастью, воров больше заботили габариты Тома, чем страх в его глазах. Мне хотелось обнять его. Но сейчас первым делом следовало решить, как быть дальше.

Итак, она обстригла под корень волосы, черные как смоль кудри, мамину гордость, и заплатила за путешествие к башне.

Мужчины бросили девушку, и она лежала на земле, лицом вниз, постанывая от боли. Мы с Томом обменялись взглядами. На один короткий миг в глазах друг друга мы прочли одно и то же решение: бежать. Судя по лицу Тома, ему было так же стыдно, как и мне. Тем не менее нам следовало соблюдать осторожность.

Они уехали вдвоем, даже не дождавшись, пока выздоровеет мать.

Мы с Томом подтолкнули тележку вперёд, остановившись в шести футах от девушки – мы не осмеливались подойти ближе, не осмотрев её кожу. Я узнал платье и вьющиеся волосы. Та самая девчонка, что следила за нами.



– С тобой всё в порядке? – спросил я.

Когда поезд прибыл, на вокзал Вавилонской башни вышел мужчина.

Мальчик испарился за время двухдневного путешествия, как руда из выплавленного слитка золота. Слетев по ступенькам, едва их касаясь, Адам не ступил в тень величайшего памятника человеческой промышленности, изобретательности и смелости; он ступил в мужественность, в свой потенциал, который вздымающаяся башня в то мгновенье, казалось, едва могла сдержать.

Девушка пыталась подняться, но не могла. Она подползла к краю прохода и привалилась к стене, волосы упали ей на лицо. Я впился взглядом в её шею, но не увидел никаких пустул, красных пятен и отметин. Девушка тяжело дышала, и у неё явно болел живот, но это объяснялось побоями. Я был почти уверен, что она не больна. Немного успокоившись, я присел рядом с ней. Девушка попыталась выпрямиться, но тут же сдалась и облокотилась на стену. Волосы соскользнули с лица. Она была миниатюрной, и я полагал, что она совсем ребёнок, но теперь увидел, что девушка старше, чем мне показалось вначале – лет двенадцати или тринадцати, пожалуй. У неё были большие зелёные глаза и слегка вздёрнутый носик, припорошенный пылью веснушек. Теперь, рассмотрев девушку как следует, я изумился.

Я знал её.

Он выпрямился в полный рост на платформе станции, что дрожала под ногами тысячи иммигрантов, в то время как рука Волеты мучительно сжимала его собственную. Он чувствовал страх в ее хватке. Но она улыбалась, глядя во все глаза на башню, на то, как белый мрамор переходит в известняк, известняк – в песчаник, песчаник – в облака. Жучиные ходы высоких порталов то и дело мигали, когда в них двигались фигуры и машины. Воздушные корабли осторожно продвигались к башне или улетали от нее, похожие на мошек возле ноги огромного быка. И ему было совсем не страшно.

Лишь намного позже это воспоминание станет для него чем-то вроде грустного предания, и он увидит мальчика, гордо стремящегося к погибели с видом безумного короля, которого ведут к эшафоту.

Они вошли на сводящий с ума Рынок, взявшись за руки. Два дня спустя он устроился клерком в Салоне.

Глава 6

– Салли? – спросил я.

Глава седьмая

Салли из Криплгейтского приюта – того же, в котором рос я, пока мастер Бенедикт не дал мне кров. Поскольку воспитатели в Криплгейте размещали девочек отдельно от мальчиков, я толком не знал её. Но я помогал сёстрам милосердия ухаживать за Салли однажды зимой, когда она болела лихорадкой. А потом встретил снова – несколько месяцев назад, в День королевского дуба; в тот раз она помогла мне отомстить врагу моего учителя.

Салли одарила меня кривой улыбкой. Зубы у неё были в крови.

– Привет, Кристофер.

Том в тревоге отступил, но кровотечение не было знаком болезни – только побоев.

Даже при наличии экипажа и корабля, нужен правильный ветер, чтобы выбраться из порта. Один воздушный поток питает весь Порт Голла; все корабли приходят с низкого юга и уходят на высокий север. Когда есть только одна дорога из города, беглецов легко поймать. Т. Сенлин. Башня для всех, муки для одного
– Отведём её домой, – сказал я.



Видя мою уверенность, Том наклонился, чтобы поднять девушку. Она сплюнула кровь.

– Постой, – перебил Сенлин Адама. – Ты работал в Салоне? Ты там работал!

– Я могу идти.

– Ну, я так думал. – Адам пожал плечами. – Когда мы добрались до лестничной площадки с четырьмя дверьми Салона, капельдинер попытался дать мне роль. Я остановил его и сказал, что пришел не для участия в представлении. Мне требовалась работа.

Салли снова попыталась встать. Ей почти удалось подняться на ноги, но тут же взгляд помутнел, колени подогнулись, и Салли упала, ударившись щекой о стену.

– Невероятно.

– Ох, – сказала она и на сей раз не протестовала, когда Том подхватил её на руки.

– Не для меня. Мне все казалось весьма логичным. Со мной провел собеседование один из этих… как же они называются… помощников регистратора. Предложил шестимесячный контракт в качестве клерка, и я подписал без колебаний. Он попросил залог за комнату и пропитание, я заплатил. Я был достаточно наивен, чтобы думать, будто все в порядке вещей. Через несколько минут с меня снимали мерки для новой униформы. В моих карманах не осталось ни шекеля, но это не имело значения. Я получил работу.

Он поднял девушку так же легко, как спасённый мешок с овсом. Салли была на полфута ниже меня и наполовину худее и весила, вероятно, немногим больше этого мешка.

– А что же Волета? Она тоже устроилась?

Со всей возможной скоростью мы устремились домой. Салли вздрагивала и постанывала при каждом шаге Тома, но прямо сейчас мы ничего не могли поделать, чтобы облегчить её боль. Учитывая драку, нам нужно было как можно быстрее оставить здание Королевской биржи позади.

Адам покачал головой:



– Нет. Ей было пятнадцать лет, и для нее работы не нашлось. Честно говоря, я собирался о ней заботиться, так что меня это не побеспокоило. У нас была наша собственная хижина. Не так уж много, и я знаю, что сестра слегка помешалась от заточения, но я прихватил кое-какие старые учебники. Ей надо было лишь держаться подальше от неприятностей и учиться, пока я работал.

Том принёс Салли в аптеку. Я вытащил из-под прилавка свой тюфяк – соломенный матрас, служивший мне постелью, – и перенёс его поближе к камину. Том уложил Салли, а потом вернулся на улицу и занёс в дом наши продукты.

– И чем ты занимался?

Я взял хлопковый лоскут и вытер кровь возле рта Салли. В свете камина я увидел растущий кровоподтёк на щеке – там, куда грабитель ударил её. Хотя от камина было дымно, она не кашляла, и я решил, что с легкими всё в порядке. Но то, как она вздрогнула, неловко повернувшись, навело меня на мысль о внутреннем кровотечении, и я забеспокоился. Нужно было осмотреть её. Но в первую очередь дать что-то от боли.

Фырканье Адама отчасти выражало досаду, отчасти – пренебрежение.

– Можешь подать мне мак? – посросил я Тома.

– На протяжении ста восьмидесяти дней я сидел на табурете в тускло освещенном коридоре, смотрел в потайной глазок и делал заметки.

Он оглядел полки.

– Я тебя видел, – пробормотал Сенлин и, когда Адам закономерно смутился, пояснил: – Нет, не тебя. Я видел клерков в коридорах за сценой, которые подглядывали за происходящим через маленькие латунные глазки.

– Э…

– В углу, вторая полка сверху. Рядом с большим коричневым кувшином со спиртом.

– Я был таким же. Я так нервничал в первый день, что даже пообедать не смог. Я боялся что-то пропустить. Я толком не знал, что ищу. Так что записал каждый чих, каждую неловкую фразу и пьяный смешок. Меня сбил с толку жалкий вид моих подопечных; я и представить себе не мог, зачем кому-то шпионить за подобным действом. Но мне сказали наблюдать и докладывать, так что я заполнил стенографический блокнот и в конце дня с гордостью вручил его старшему клерку. Его интересовали только камины и выходы. Он хотел знать, кто добавлял топлива в очаг и кто какими дверьми воспользовался. Все это было довольно… тупо. Я так и не понял, в чем причина их одержимости каминами.

Я взял медную кастрюлю, зачерпнул из бочки воды и поставил на огонь кипятиться. Когда вода забурлила, я взял аптечную банку, принесённую Томом, и…

Сенлин сочувственно кивнул:

– Это не мак.

– У меня есть на этот счет теория… – Он отмахнулся от мысли, словно от надоедливого запаха. – Впрочем, забудь. Ты был актером, который следил за другими актерами, верно?

В банке должна была лежать маковая соломка – нарезанные и высушенные семенные коробочки и стебли. А эта была наполнена густым сиропом с сильным запахом трав.

Адам кивнул и издал череду сбивчивых звуков, которые в конце концов перешли в тяжелый вздох.

– Это венецианская патока.

– Самое странное в Салоне – там нельзя отличить людей в роли от тех, которые не знают, что они играют. Там должно быть какое-то подлинное руководство, но не думаю, что я когда-нибудь кого-то из них встречал. Впрочем, откуда нам знать? – От нового всплеска разочарования у него густо покраснела шея. – В конце моего шестимесячного контракта я пошел к главному клерку и попросил жалованье и повышение. Я хотел стать помощником регистратора. У них были настоящие квартиры, а не хижины с койкой и шезлонгом… Я так устал спать на бугорчатом диване! Шпионить за людьми через линзу – не та карьера, о которой я мечтал, и меня тревожила Волета. Она сделалась нервной, капризной и странной. И в этом была моя вина.

– Извини. – Том забрал у меня банку. – Я думал, ты сказал, что она рядом со спиртом.

Просьба о деньгах сильно смутила старшего клерка. Он сказал, что, если я заинтересован в том, чтобы стать помощником регистратора, мне нужно закончить выплачивать свой контракт и подписать новый. Все рассыпалось довольно быстро. Я неправильно истолковал контракт; на самом деле я его не читал. Я увидел сумму, шестнадцать мин, и решил, что это – моя зарплата. Это казалось достаточно привлекательным. Итак, я провел шесть месяцев, считая себя ответственным работающим взрослым, но все это время был туристом, как и все дураки, которых я по двенадцать часов в день изучал через отверстие в стене. Сто восемьдесят дней в Салоне стоит недешево. Я задолжал шестнадцать мин.

– Ну да. Прямо возле…

Пока Адам рассказывал, его осанка менялась: он таял, как свеча, превращаясь в сгорбленного старика. Посмотрев на Сенлина единственным глазом цвета мертвой травы, он продолжил:

Я повернулся, чтобы показать ему банку, и увидел, что ошибся. Мак стоял ниже.

– Вон он.

– Мне поставили клеймо на руку. Меня отвели в стену – туда, где ходы. Том, во тьме башни есть места – надеюсь, ты никогда их не увидишь, – где мужчин и женщин держат в загонах, как скот. Там кости измельчают в пыль, и они становятся частью дороги.

Нахмурившись, я ткнул пальцем. Том принёс нужную банку. А я в замешательстве посмотрел на полку, но тут Салли застонала, и я, спохватившись, вернулся к ней.

Он воздержался от дальнейших описаний, не в силах подыскать нужные слова, но его затравленный вид говорил сам за себя. Сенлин не смог выдержать его угрюмого взгляда. Он посмотрел на промокашку, взял в руки перо и принялся разглядывать наконечник.

Я щедро набрал ложкой смесь, бросил в воду, размешал и немного подсластил мёдом. Потом протянул Салли, и та сделала большой глоток, хотя смесь была ещё горячей. Я подождал несколько минут, чтобы настой начал действовать, а затем опустился на колени возле тюфяка.

– В конце концов меня спасла Волета, – сказал Адам с приливом гордости. – Она такая бесстрашная. Она пошла со мной в темноту, хоть и была вынуждена сражаться со мной самим и с капельдинерами, чтобы сделать это. Пока на меня надевали железный ошейник на рынке рабов, где нечем было дышать, она… отыскала человека, который заключил с ней сделку.

– Зачем ты следила за нами? – спросил я.

– Финн Голл, – угрюмо сказал Сенлин.

– Увидела тебя на улице.

– Он выплатил мой долг, забрал ее жизнь в качестве залога, и с тех пор я тружусь ради нашего освобождения. Прошло уже больше двух лет.

– И почему просто не подошла поздороваться?

– Сколько времени осталось до погашения долга?

– Хотела дождаться, когда ты придёшь вместе с учителем.

– Три года, – сказал Адам и посмотрел на заскорузлые ладони. – Ей будет двадцать один год, когда она снова обретет свободу.

Полагаю, ей неоткуда было знать, что мастер Бенедикт погиб. Я собирался спросить Салли, зачем ей занадобился мой учитель, но тут девушка вздрогнула и поморщилась.

– Три года! – повторил Сенлин с болью сочувствия. – Почему так долго? Даже два года твоего жалованья покроют шестнадцать мин, и с лихвой.

– Нужно осмотреть твои рёбра, – сказал я.

– Потому что моя сестра… привлекает много внимания. – Адам сглотнул комок в горле, появившийся от внезапного прилива чувств. Тряхнув головой, он продолжил: – Мне приходится платить Родиону, чтобы он держал ее на сцене, подальше от спален; мне приходится платить, чтобы ее не продали богатому аристократу. Бо́льшая часть того, что я зарабатываю, идет прямиком к Родиону, и я уверен, что Финн Голл получает свою долю. Я работаю, чтобы платить человеку, который меня использует. Мне ненавистно, что ей приходится выступать перед всеми этими типами, которые поедают ее глазами, но на сцене лучше, чем за кулисами.

Салли глубоко вздохнула, успокаиваясь, потом допила остатки маковой настойки и расстегнула пуговицы на платье. Прикрывая грудь, она стянула шерстяной лиф и отвернулась, сплёвывая кровь в тряпку.

– Но почему бы не рискнуть, устроив побег? Три года! – Сенлин унял дрожь в голосе, сообразив, что лишь втирает соль в рану. – Как же ты можешь ждать?

Увидев Салли, Том втянул воздух. На бледной коже девушки отпечатался след ботинка и ещё множество других следов – там, куда грабитель пинал её. Отпечаток был таким глубоким, что оставалось только удивляться, как этот удар не переломил девушку пополам. Том удручённо покачал головой.

Адам одарил его мягкой улыбкой человека, потерпевшего крах, улыбкой, которая была старше его на много лет.

– Этот город становится хуже с каждым днём.

– Я думал так же. – Он уже много минут продвигался вперед, к краю кресла, но теперь снова откинулся на поскрипывающую кожаную спинку. – А потом потерял глаз.

Не поспоришь. Как бы ни отвратительна была драка на рынке, такие вещи происходили сейчас сплошь и рядом. Одним из худших последствий чумы было то, что болезнь обратила нас против нас самих. Люди перестали доверять друг другу. С тем же успехом мы могли бы жить рядом с чужаками. Впрочем, Салли жила в Криплгейте, где о доверии никогда и слыхом не слыхивали.

Слова тяжело повисли в воздухе. Сочувствие и желание исправить бардак, найти какое-то решение, способное изменить прошлое, изнурили Сенлина. Он бы хотел отложить оставшуюся часть ужасной исповеди Адама. Но, как это часто случается с людьми, нарушенное молчание не может восстановиться, пока все не будет рассказано до конца.

– Что ты там делала? – спросил я. – Я думал, из-за чумы воспитатели запрут вас в приюте.

Адам, чувствуя неловкость Сенлина, попытался упростить свое повествование.

– Он закрылся, – отозвалась Салли. – Человек-птица сказал нам, что мы все умрём.

– Кто?

– Вскоре после того, как я испортил твой день, я обокрал компанию туристов, которые только что сошли с поезда на Центральном вокзале. Я не должен был этого делать, мне такого не поручали. Голл выдает «список покупок», расписание, бюджет, график и открытку, чтобы ты не забывал ему писать. Но я увидел, как они стояли там, в точности как я много месяцев назад, – счастливые, уверенные и неимоверно глупые. Я подумал: вот оно, пожалуйста! Вот шанс сократить срок и спасти сестру. Сказал им, что я носильщик из железнодорожной компании, пришел забрать их багаж и отнести на паром. И они не могли ждать; они были так взволнованы. Они отдали мне все, что у них было. Мне пришлось нанять фургон, чтобы перевезти вещи. – Борей почесал край коричневой кожаной повязки на глазу и неубедительно рассмеялся. Сенлин почувствовал угрызения совести, замаскированные смехом, но Адам поспешно продолжил: – Я продал все так быстро, как только смог: платья, колыбельки, шляпы, бритвенные наборы и украшения. Вышло почти двадцать мин. Если бы Финн Голл узнал, он бы послал Ирен выбить из меня эти деньги. Поэтому я решил тайком вернуться в Новый Вавилон, войти через порт Гинсайд на другом конце города, подкупить Родиона всем, что у меня было, и уехать с Волетой до того, как Голл успеет приподнять бровь.

– Пророк.

– Что же случилось?

Из-за маковой настойки глаза её казались немного стеклянными.

– Пираты, – сказал Адам с сухим смешком. – Я и пять других никчемных душ заплатили за проезд на корабле, который выглядел законным; вылитый курьерский корабль, высокий барк с тремя оболочками и двумя котлами. Построенный для прочности и долговечности, симпатичный такой корабль. Но я должен был уделить больше внимания команде. Вместо этого я висел над фальшбортом, как ребенок, представляя лицо Волеты, когда я скажу ей, что мы уезжаем.

– Он приходил к нам, – объяснила она.

– Я о нём слышал, – сказал я.

Затем, едва барк оказался высоко в воздухе, капитан решил пересмотреть условия нашего путешествия. Его предложение заключалось в следующем: мы отдаем ему все, что имеем, а он не заставляет нас прогуляться по доске. Один пассажир стал спорить. Его выкинули за борт. Мы, оставшиеся, опустошили карманы. Потом нас вышвырнули в ближайшем порту, которым, так уж вышло, оказался Салон. Я и не подумал сопротивляться, хотя понимал, что ступаю в глубокую грязь. Я два года старательно обходил то ужасное место. Я хотел забыть. Но… – Адам указал на круглый шрам на руке. – Они меня запомнили. И позаботились о том, чтобы и я их запомнил. – Он приподнял овальный лоскут мягкой кожи и продемонстрировал пурпурную яму в центре пустой глазницы. Шрам на молодом и красивом лице выглядел кощунством, но Сенлин не скривился и не отвернулся. – Том, не говори мне, что я не могу ждать. Я только и могу, что ждать. Мы должны быть терпеливы. Мы должны заработать путь к свободе. – С последними словами Адам вздрогнул, вернул повязку на место и посмотрел на свои пустые ладони.

Том недоумённо посмотрел на меня, и я прибавил:

Сенлин хотел поспорить. Он хотел вызволить юношу из глубин отчаяния и вдохновить его грандиозным планом. Он сжал челюсти, чтобы сдержать поток советов. Сейчас не время для воодушевляющих речей или предложений; Адам излил перед ним душу, и его исповедь не нуждалась в критике. Адам сидел, как недоделанная набивная кукла, и Сенлин знал единственный способ разорвать завесу страданий, что пала на комнату. Он встал и засунул руки в рукава черного сюртука.

– От Исаака. Он говорил, что в Лондоне есть пророк, который может предсказать ход чумы.

– Я никогда не видел орга́н изнутри, – сказал он и взял аэрожезл, держа его как трость. – Знаешь, как старый органист в моем колледже называл свой инструмент? Поющий водопровод. Он шутил, что каждый раз, когда он изменяет регистр, где-то в кампусе срабатывает слив в туалете.

– Может, – подтвердила Салли, и глаза Тома расширились. – Он предупредил нас, что мы можем заболеть. Воспитатели давали нам всякие лекарства, но человек-птица сказал, что лекарства не остановят того, что грядёт. Так и было. В тот же день трое заболели.

С помощью еще полудюжины дурацких шуток Сенлин попытался поднять Адаму настроение. Адам почти не сопротивлялся, когда они покинули станционный дом, реквизировали паровой фургон и отправились в Новый Вавилон. Что бы ни случилось, Сенлин не собирался оставлять друга одного.

– И что с ними сталось?



– Их отправили в чумной барак к северу от Бишопсгейта.

Чумной барак представлял собой ветхий сарай, где лежали некоторые больные. Я вздрогнул, подумав о детях, которых там умирали.

Адам вел неуклюжий автофургон по улицам Нового Вавилона. Пар липнул к дороге и бордюрам, как корочка пирога. Сидя на высоком водительском сиденье, Сенлин наблюдал, как мимо проносятся машины, с безумной скоростью появляясь и исчезая в сумерках. Пепельно-белые здания поднимались вокруг них, словно мрачные зубы. Летучие мыши носились в тумане, который в свете уличных фонарей светился расплавленным золотом. Воздух был тяжелым от холодной сырости. Он ненавидел этот инфернальный город и избегал его месяцами.

Веки Салли потяжелели.

Доведись Сенлину самому искать печально известную «Паровую трубу», ни за что не нашел бы. Снаружи она ничем не отличалась от других зданий в этом квартале и соседних и походила на склеп без украшений. Но Адам хорошо ориентировался в замысловатом переплетении улиц Нового Вавилона и разыскал ее без труда. Он припарковал автофургон на улице и повел Сенлина к металлической служебной двери в конце узкого переулка.

– Воспитатели хотели запереть нас в приюте, но человек-птица сказал, что тогда заболеет ещё больше. Поэтому они закрыли Криплгейт и перевезли здоровых в церковь Святого Марка в Уэмбли.

Их впустила пожилая уборщица, с которой Адам был знаком. Они по-приятельски поболтали о ее больной ноге, невнимательных молодых женщинах, за которыми ей приходилось убирать, и прочих банальностях. Поддерживать разговор Сенлину не хотелось. Впрочем, он отвлекся, рассматривая помещение. Чем дальше они шли, тем сильнее раскинувшийся над головой потолок подступал к грубому дощатому полу. Сенлин предположил, что они оказались под наклонным полом большой комнаты, возможно, над ними расположились уровни сидений театра. В пространстве, которое становилось все более тесным, были напиханы латунные внутренности левиафана: из центрального резервуара змеились трубы и убегали во все углы. Черные стрелки танцевали на белых циферблатах измерительных устройств. В комнате царило приятное тепло, редкость в Будуаре. Сенлин воспользовался случаем, чтобы расстегнуть сюртук и ослабить воротник.

– А ты не поехала?

– Насыщенный пар поднимается в этот котел и перегревается, – сказал Адам, возникнув рядом с Сенлином. Сенлин оглянулся и понял, что уборщица пропала. – Большинство труб предназначены для обогрева театра и спален наверху, но эти, – Адам указал на три толстые трубы, – приводят в действие турбину, которая надувает мехи органа.

– Меня не взяли. Я уже слишком большая.

Опустевшая кружка из-под маковой настойки едва не выпала из её пальцев.

Адам продолжил техническое объяснение, и Сенлин почувствовал пыл, с которым молодой человек относился к сложному устройству машины, пусть даже разные тонкости и не задерживались в голове. Он попытался сосредоточиться на объяснениях Адама, но не сумел – отвлекся, проходя вслед за своим провожатым, пригнувшись за котлом и медузой из труб, что потели и шипели вокруг них, через туннель, который гудел от шума двигателя, и вверх по узкой неосвещенной лестнице.

– Вот потому-то я и пошла за тобой. Помню, ты говорил, что учишься у аптекаря Бенедикта Блэкторна. Я и подумала: может, ему понадобится горничная… – Салли перевела взгляд на Тома. – А ты и вправду здоровяк.

Они стояли перед миниатюрным городом из шпилей. Некоторые башни были деревянными, другие – медными, оловянными или свинцовыми. Они тянулись вверх между выкрашенной в черный цвет стеной, полной подмостков и такелажа, и огромным красным занавесом. Странное, неожиданное зрелище! Башни миниатюрного города, как он быстро сообразил, были на самом деле трубами могучего орга́на. Они исчислялись сотнями. Адам объяснил, что они прошли под основной сценой «Паровой трубы» и теперь оказались за кулисами.

Том смущённо глянул на меня.

– На сцене есть трубы, которые выглядят регистровыми, но они бутафорские. Из них выходит воздух, но не звуки. Они – для показухи, – сказал Адам, завершая длинное объяснение с механическим подтекстом, начало которого Сенлин пропустил.

– Это мак действует, – тихо сказал я. – От него путаются мысли.

Я вновь обернулся к Салли:

– Если они нужны для бутафории, зачем выдувают воздух? – отважно спросил Сенлин, но не успел Адам ответить, как из закулисных помещений театра вышел мужчина. Поверх смокинга на нем красовалась пурпурная накидка с серебряной подкладкой. Сенлин не мог решить, придает ли это ему театральный или безумный вид.

– Мне надо осмотреть твой живот.

Мужчина был в расцвете лет. Темные напомаженные волосы он заплел в косу, такую тугую, что кожа лица натянулась, разглаживаясь, – впрочем, похоже, на ней и в расслабленном состоянии не было морщин, хотя хватало румян. Это мог быть только здешний сутенер, Родион.

– Ладно.

– Что-то не так с октавным регистром, Адам. В нем нет энергии. Может, в трубе трещина или крысы опять обгрызли изоляцию, – небрежно проговорил Родион, остановившись перед ними.

Она принялась напевать себе под нос какую-то неведомую мелодию, а я ощупал её живот и спину. Когда я добрался до ребер, девушка вскрикнула.

На Сенлина он взглянул с видом главного петуха в курятнике. Металлические нити в его накидке нелепо поблескивали даже в тусклом закулисном свете. Встреть Сенлин этого человека на званом вечере с танцами прошлой весной, демонстрация силы его бы испугала, но после всех минувших событий сутенер напомнил ему разбавленную версию Комиссара: слабый человек в сильном костюме. Сенлин опасался, что Комиссар будет преследовать его до края мира, но сомневался, что Родион способен проявить такое же упорство. Он выглядел драматургом – человеком, у которого больше реквизита, чем власти. Сенлин отнюдь не впечатлился, и ему очень захотелось ткнуть сутенеру большим пальцем в глаз.

– Прости.

Родион продолжил:

Я снова надавил, и она, скуля, уткнулась лицом в солому. К счастью, ничего не двигалось внутри – там, где не должно было.

– Волета выходит через двадцать минут. Если орга́н не починят, мне придется найти ей другое занятие на вечер.

– Похоже, ничего не сломано, – сказал я. И это само по себе было чудом. – Но у тебя сильный ушиб рёбер.

Намек был достаточно ясен. Сенлин почувствовал напряжение Адама, рефлекторное, как воинский салют. Адам, похоже, подсчитал, сколько времени займет ремонт, встревоженно нахмурился и, коротко извинившись, отправился трудиться над проблемой.

– Не хочу. – Её слова звучали все неразборчивее. – Может, мне их продать? – Она хихикнула.

Родион повернулся к Сенлину.

– Подержи её, – велел я Тому.

– Вот мы и встретились, капитан порта Томас Сенлин, – сказал сутенер без намека на теплоту в голосе.

Том обхватил Салли, и она уставилась на него рассеянным взглядом, вновь принявшись напевать.

– Я пришел помочь мистеру Борею.

Я плотно обернул её грудь и живот полосой льняной ткани, предварительно намазав её маслом окопника, которое должно было помочь подлатать кости и внутренности. Салли была исцарапана, так что я смазал ссадины смесью мёда и чеснока. Она глянула на янтарную жижу на своей коже.

– Лгун. Не нужно двух мужчин, чтобы засунуть тряпку в мышиную нору. Либо Финн послал тебя шпионить за мной, либо ты пришел посмотреть на чьи-то трусики. – Родион подался вперед.

– Теперь я стала липкой булочкой.

– Я пришел на… хм… представление, – соврал Сенлин.

Её пение стихло, голова опустилась на плечо Тома.

– Еще бы. Я найду тебе место, – сказал Родион, окинув его оценивающим взглядом.

– Спок ночи, мистер Здоровяк, – сказала она и отключилась.

Он, казалось, замерял уровень интереса Сенлина к грязному бизнесу. Очевидно, сутенер привык наживаться на чужой похоти, поэтому он испытывал капитана порта, искушая его в надежде, что Сенлин разоблачит слабость, которой можно будет воспользоваться. Сенлин увидел преимущество в том, чтобы позволить Родиону поверить, будто он знает о нем что-нибудь этакое. Пусть думает, что хочет. Ошибочная самоуверенность сутенера сделает его уязвимым для лести и манипуляций. Все, что нужно сделать, чтобы приласкать его эго, – дотерпеть до конца бурлеска, в котором участвовала сестра Адама.

Том положил девушку обратно на тюфяк.

Сенлин подавил дрожь, быстро заменив гримасу ухмылкой, которая отражала многозначительную улыбку самого Родиона.

– Что теперь с ней будет? – спросил он.

– Да, у нас и впрямь есть на что поглядеть, – сказал Родион.

Я задавался тем же вопросом. Раны Салли, хотя и болезненные, оказались не такими серьёзными, как я опасался. Вероятно, через неделю она поправится. Но у неё была большая проблема. Изгнание из Криплгейта означало, что она останется на улице, если не найдёт работу – а это было, считай, невозможно. Те немногие богачи, которые остались в городе, не брали новых слуг. И даже если бы работа нашлась, ей пришлось бы сражаться за неё с десятками тысяч других безработных девушек.

– Пусть останется здесь на несколько дней, – сказал я. – Ей в любом случае надо немного отдохнуть.

Глава восьмая

А вот что потом, я, честно говоря, не знал. Мне претила мысль просто выгнать Салли, но купленной на рынке еды не так много, чтобы кормить лишний рот. Я начинал думать, что стоило принять приглашение Исаака и отправиться в хранилище…

Если бы только удалось найти сокровище мастера Бенедикта! Нужно ещё раз попытаться расшифровать послание.

Я пошёл убрать банки, которые принёс мне Том. Поднявшись на низкую лесенку, чтобы поставить их на места, я глянул на полки и снова нахмурился.

– Это ты здесь играл? – спросил я у Тома.

– Нет.

Сегодняшний кандидат – «Жирный Алистер». Это торговый корабль, сорок шесть футов от носа до кормы, с двумя двадцатифунтовыми пушками и койками на двенадцать человек. Вроде бы хороший вариант; однако, к несчастью, он ходит под флагом Пелфии. Воровство у Пеллов, к которым мне однажды придется внедриться, кажется запредельной глупостью. Поиски продолжаются. Т. Сенлин. Башня для всех, муки для одного
– Тогда почему все банки переставлены?



Теперь я видел, что не только мак был не на месте. Еще несколько банок тоже передвинулись.

Сенлин уселся, напряженный, в бархатное театральное кресло и положил аэрожезл на колени. Похоже, котельная находилась под ним; он чувствовал легкую пульсацию работающих механизмов сквозь пол. Контраст между мрачным подвальным миром и золотым театром, что простирался вокруг, был на грани сюра. Сенлина окружали сотни мужчин, одетых в наряды, которые в городе рабочих считались парадными; пожеванные молью сюртуки, изношенные шляпы и воротники цвета сигарного дыма виднелись тут и там. Мужчины были взволнованы и нетерпеливы. Состоятельные зрители скрывались от любопытных глаз сброда в партере, в богато украшенных ложах с гипсовыми карнизами в виде лежащих обнаженных женщин.

Книги и записи мастера Бенедикта, возможно, и пребывали в беспорядке, но в лавке он всегда поддерживал идеальный порядок. И приучил меня к тому же. Пусть наши клиенты разбежались, а его уже не было в живых, но я всё равно продолжал это делать. Однако сейчас всё было неправильно. Даже этикетки не выровнены должным образом.

– Если ты тут рылся, ничего страшного, – сказал я.

Посреди сцены за клавиатурой орга́на, оформленной в виде полумесяца, сидел Родион. Он энергично играл, напрягая руки. Орган пел, как рассерженный зверинец. Каждая нота звучала достаточно громко, чтобы от нее бежали мурашки. Родион тянул за украшенные слоновой костью рукоятки регистров с опытностью сборщика вишни, меняя и перемежая высоту звуков сообразно исполняемому пассажу. Талант этого человека был неоспорим.

– Я не стал бы трогать твои вещи без спросу, – отозвался Том. – Тем более я понятия не имею, что это.

За пультом органиста вздымались ступенчатые ряды труб, заполняя сцену и достигая половины высоты портальной арки. Роскошный красный занавес, чью оборотную сторону Сенлин недавно видел, трепетал от ветра, который изливался из бутафорских труб. Большинство сверкающих медных резонаторов казались достаточно большими, чтобы поглотить человека. Высокий куполообразный потолок над ним выкрасили в цвет ясного неба.

Разумеется, я ему верил. Но тогда почему банки перепутаны? Я спрыгнул с лесенки и обвёл взглядом лавку.

Но не огромные и отполированные трубы, не эксцентричный органист и не громовые аккорды приводили в восторг мужчин, заполнивших театр. Их интересовали женщины, которые выходили на сцену и взбирались по склонам медной горы с кокетливой нескромностью. Они поднимались и плясали вдоль верхней части труб, проворные, как горные козочки, и грациозные, как балерины. Они были одинаково молоды и накрашены, с подчеркнутыми сурьмой и тенями глазами и губами, яркими, как раздавленные вишни. Все были затянуты в тугие корсеты; юбки с оборками распускались на бедрах. Взрывы воздуха вырывались из труб под поднимающимися и прыгающими танцовщицами, задувая юбки выше талии. Девушки прикрывали рты в пародии на скромность. Зрители то наклонялись ближе, то качались в креслах, аплодируя. Черные чулки. Белые подвязки. Мелькнувшие голые бедра. Казалось, взрывы органной музыки их раздевают.

– В чём дело? – спросил Том.

Я перешёл в мастерскую. Здесь я не стремился поддерживать порядок, и учитывая, что я то и дело проводил эксперименты, положение предметов менялось – особенно на верстаках. Но вот на полках всё всегда было идеально. Я осмотрел и эти банки. И сердце оглушительно забилось.

Мысли о том, что Марию могли где-то свести к той же участи, хватило, чтобы Сенлину захотелось расстрелять огни, задушить органиста и погрузить жуткую сцену в тишину. Но он был в меньшинстве. Остальные зрители не видели сестер и дочерей, заблудшие души и сердца, жаждущие приключений. Они видели лучи прожекторов, которые скользили по рядам бойких ножек. Они видели оскаленные зубы и качающиеся бюсты. Когда от ветра кудри женщин вздымались над головами, казалось, что они висят, подвешенные за волосы, как фрукты на дереве.

Том встревоженно смотрел на меня из дверного проёма.

Сенлин задался вопросом: кто из них Волета?

– Что случилось?

Родион завершил выступление пылким аккордом и повернулся к толпе. Дамы над ним схватились за юбки и склонились в реверансе. Аплодисменты медленно утихли, когда он поднял руку в белой перчатке, успокаивая зрителей:

– Ингредиенты стоят не так, как я их оставил.

– Добрый вечер, господа, и добро пожаловать в «Паровую трубу». – Родион выдержал паузу, принимая искренние аплодисменты. – Пожалуйста, обратитесь к капельдинерам, если вы заинтересованы в приватном выступлении. Мой персонал чист, как и мои трубы! – Взрывы смеха. – Не все женщины созданы равными, – продолжил он, и Сенлин опознал заученную речь. – Некоторые красивы, некоторые смелы. Некоторые имеют талант к спорту или всякой экзотике. – Непристойный возглас из толпы вызвал новый приступ смеха. – Но я знаю только одну женщину, способную летать! Итак, без дальнейших церемоний – та, за право взглянуть на которую вы все заплатили. Волета, летающая девушка!

– И что это значит?

– Это значит, что здесь кто-то был. – Сердце колотилось как бешеное. – Кто-то проник в мою аптеку.

В самой высокой точке синего купола открылся люк, и оттуда спустили женщину на трапеции. Пышные черные волосы буйными кудрями падали на плечи, отчего голова казалась крупнее, а тело – более хрупким. На ней было пурпурное трико, которое закрывало мускулистый торс и широкие бедра, но оставляло открытыми гибкие ноги с оливковой кожей.

Даже издалека Сенлин опознал в ней сестру Адама: у нее был такой же широкий рот и острый нос, но глаза отличались – большие, лиловые и накрашенные зелеными тенями. На висках сверкали синие блестки. Она улыбалась, но не соблазнительно, а как ремесленник, который доволен своей работой. Она раскачивала трапецию, пока та не стала летать вдоль наклонного зрительного зала и до верхней точки «утеса» из органных труб. Такая грация и беззаботность! Родион заиграл навязчивую театральную мелодию, полную опасности. Сенлин был очарован. Одним ловким движением Волета взмыла над перекладиной, и на миг он уверился, что трапеция оставит ее позади. Но она крутанулась в воздухе, словно струйка дыма, и снова поймала перекладину. Повисла на руках, и ее тапочки коснулись пальцев дерзких мужчин, которые тянулись с мест. Достигнув высшей точки подъема, она отпустила перекладину и завертелась в воздухе, точно кленовые семена, а потом поймала трапецию, когда та начала обратный путь. Во время ее кульбитов непокорные, красивые волосы оттеняли движения тела, словно хвост воздушного змея. Сердце Сенлина поднялось в горло, разбухнув от страха и благоговения. Она была великолепна.

После еще нескольких акробатических трюков Волета замедлила раскачивание трапеции, с детской непосредственностью помахала зрителям, и ее подняли обратно через люк в куполе. На этот раз Сенлин поучаствовал в неистовых аплодисментах.



Глава 7

Потом состоялось короткое, но трогательное воссоединение за кулисами, между такелажем, пожарными ведрами и блестками, что сверкающей перхотью обсыпались с тысячи костюмов. Обычное измученное выражение исчезло с лица Адама, когда он закружил Волету в радостном объятии. Сенлин счел за честь возможность быть рядом в этот счастливый миг. На земле Волета почему-то выглядела меньше, чем летающая девушка. Она дурачилась с невозмутимым видом и во многом казалась противоположностью брата. Адам представил Волету Сенлину, и она пожала ему руку мягко и застенчиво, как ребенок. Но она не была ребенком, и в ее взгляде светился острый ум. И все же у нее имелись свои причуды; она грубо хохотала, если кто-то рассуждал с серьезным видом, как будто находила серьезность забавной. Хохот был коротким, совсем не женственным и больше походил на раскатистый баритон, чем на смех восемнадцатилетней девушки. Это была странная и милая прихоть.

Том судорожно сглотнул.

Волета быстро рассказала о своем житье-бытье, о том, как надоело вечно сидеть взаперти, и о том, как она завидует Адаму, который может увидеть солнце, стоит только захотеть. Она завершила эту единственную длинную фразу ярким описанием коробочки с четырьмя конфетами, которую ей подарили: три конфеты оказались райским наслаждением, а четвертая – отвратительной. Адам мало говорил, но его улыбка была достаточно красноречива. Сенлин заподозрил, что эти встречи редки для них, и спросил себя, не удостаиваются ли потерянные близкие большего, чем близкие, угодившие в заточение.

– Ты… ты уверен?

Затем довольно быстро появился Родион, за которым по пятам следовала свита из молодых женщин, капельдинеров, гримеров и множества других рабочих сцены. Он шел впереди, как король, все еще одетый в малиновую накидку с кусочками фольги, но теперь с новым дополнением: серебряная рукоять пистолета торчала из кобуры на бедре.

Хотелось бы мне ошибиться. Но почему иначе мои вещи оказались переставлены?

Родион вклинился в их счастливое маленькое трио, что мгновенно стерло улыбку с лица Адама. Сутенер указал на Волету.

– Ты мог сделать это сам, – сказал Том. – Нечаянно.

– Следующее представление через полчаса. Ты должна поесть и вернуться в гардеробную. Ступай, – сказал он тоном, пародирующим родительскую заботу.

– Я протирал пыль в лавке сегодня утром, – ответил я. – Все было на своих местах.

Волета кисло усмехнулась в ответ – впрочем, в усмешке не было подлинного бунта, – повернулась и чмокнула брата в щеку.

Тот, кто пробрался сюда, очевидно сделал это, когда мы были на рынке. Том встревожился не меньше моего.

– Не ешь конфеты, Волета. Это не подарки. Это авансы от мужчин, которые пытаются тебя купить, – сказал Адам.

– Что они украли? – спросил он.

Волета издала очередное искреннее «ха-ха» и ответила:

Это было самое странное. Я осмотрел все банки, но, кто бы ни был в моём доме, похоже, он ничего не взял. Лекарства, стоявшие на полках, стоили целое состояние. Да и книги, тоже весьма ценные, оказались не тронуты. Даже денежный ящик стоял на своём месте под прилавком.

– Если кто-то пытается купить меня шоколадом, покупка ему не понравится.

– Но если они не собирались ничего красть, – сказал Том, – то зачем сюда залезли?

Она надула щеки и обхватила руками воображаемый большой живот. На этот раз Адам не рассмеялся; он побледнел и пал духом. Волета обратила лиловые глаза на Сенлина:

Я вспомнил о культе Архангела. Три месяца назад они тоже проникли в лавку, но не пытались украсть ни деньги, ни ингредиенты. Они искали нечто конкретное. Спрятанное. У меня сжалось горло.

– Вы его босс. Прикажите ему быть счастливым, а потом лупите палкой, пока не подчинится. Просто следуйте за ним по пятам с ручкой от метлы и колотите, когда опять начнет вздыхать, – сказала она, хлопая в ладоши.

– О нет!

Не успел Сенлин ответить, как Волета приподнялась на цыпочки и поцеловала его в щеку, как и брата.

– Что? – сказал Том.

И ее снова поглотила процессия танцовщиц и подсобных рабочих, которые в радостном волнении удалялись в недра театра, где гримерные превращались в спальни, а некоторые зрители щедро платили, чтобы на время стать звездами сцены.

– Сокровище. Сокровище мастера Бенедикта. Если кто-то украл его…

Когда группа поворачивала за угол, одна рассеянная танцовщица с золотистыми волосами обернулась и посмотрела на них… нет – на Сенлина. В ее взгляде было что-то зловещее, и он понял, что уже видел эту женщину. Да, он видел ее на пароме, когда спасался из Купален. Кажется, там она тоже на него таращилась?

– Погоди минутку. Как кто-то мог украсть сокровище мастера Бенедикта? Даже ты не знаешь, где оно. И Исаак не знает. Пока он не пришёл сюда, ты вообще понятия не имел, что сокровище существует.

Не успел Сенлин разобраться с тревожной мыслью, как Родион перехватил вожжи и одним взмахом направил разговор в нужное ему русло.

Я ахнул.

– Такой бесценный гений, – сказал он, кивая вслед удаляющейся говорливой группе. Его грудь вздымалась от незаслуженной отцовской гордости. – Бесценный! Я бы никогда не позволил такому таланту томиться в безвестности. Весь мир заслуживает увидеть ее выступление.

– Письмо!

Сенлин видел: Адам знает, что сутенер его дразнит. Молодой человек не поддался на провокацию. Сенлин почувствовал гордость за друга, но победа была недолгой.

Письмо мастера Бенедикта! Я схватился за голову. Я оставил бумажку развёрнутой на верстаке в мастерской.

– Я даже обвёл для них секретное сообщение, – прибавил я в отчаянии.

– Один альгезийский барон застал ее представление прошлым вечером и был впечатлен. Он хотел приватного выступления, но, по нашему соглашению, я сказал ему, что такая исключительная красота и мастерство не сдаются в аренду. – Плотная, анемичная кожа Родиона собралась вокруг губ, как кулак старика; это была ужасная улыбка. – Я сутенер. Я предпочитаю иметь дело со шлюхами. Никаких ухаживаний, отсутствие текучки кадров, никаких сложных переговоров, доказательств девственности или вопросов родословной. Жизнь сутенера выматывает! Но твоя сестра делает всю работу за меня. Она выходит на сцену и очаровывает их, торгуется с ними и доказывает свою полезность в сто раз убедительнее, чем любой врач или генеалог. Она превращает старого сутенера в торговца женами вразнос. Я сказал, что она бесценна, но насчет стоимости можно поразмыслить. Альгезийский барон предложил двадцать пять мин. А что ты об этом думаешь? Сколько, по-твоему, стоит твоя сестра?