thon[17]

tout ce que tu voudras[18]

Отчет о проделанной работе.

«Тунец» – снова тунец, выбор Доминика пал на тунца, даже здесь он не оригинален, а просто повторяет то, что сделали до него другие, милый, милый Доминик!.. Посмотреть бы на встречу у причала рядом с рыбным рынком: толстяк жмется на берегу, не решаясь сойти в лодку, близость воды пугает его, как и близость всего остального. Сколько же страхов пришлось тебе преодолеть, трусишка Доминик! – и все ради меня. «Все, что захочешь» – это ли не признание? Доминик сделает для меня все, жаль, что его возможности сильно ограничены.

Что тогда говорить обо мне?

Записка Доминика заставила меня улыбнуться – и это единственный положительный момент. Все остальное по-прежнему безнадежно, скрыто во мраке. Монета с квадратной дыркой посередине – совсем не то, что я ожидала увидеть. К тому же я не знаю китайского. А если бы знала? Тогда иероглифы, ориентированные по сторонам света, не были бы для меня загадкой. Они сообщили бы мне что-то нужное. Полезное.

Инструкция по выходу из сложной ситуации.

Выхода нет – и иероглифы здесь ни при чем. Замкнутое пространство камеры медленно убивает меня. В какой-то момент я даже начинаю завидовать Фрэнки. Фрэнки-счастливчику, совсем не бедолаге – его смерть была мгновенной и не лишенной эпичности. Овеянная океанским бризом, заботливо укрытая библейской тьмой, зачарованная рокотом волн. Меня ждет совсем другая участь – я заживо сгнию в душной камере, и никто и не вспомнит обо мне, кроме Доминика. Кому в Марокко нужна странная русская?.. Превращение в charmante petite vieille пойдет ускоренными темпами, но стать очаровательной маленькой старушкой мне не суждено. Старухой – да. Старухой с пергаментными щеками. С легкими, изъеденными каменной пылью. Со впалым ртом и ненадежными шатающимися зубами. С дыханием, наполненным смрадом прокисшего мясного бульона. Бр-р…

Пора бы начать давать признательные показания.

Я убила Франсуа Пеллетье.

Стоит произнести эти четыре слова – и все изменится. Весь мой день будет расписан по минутам. Я смогу выехать на место преступления в порядке следственного эксперимента. Пройти от «Ла Скала» к форту, подняться по лестнице, побродить по смотровой площадке, взглянуть на океан, на волны, на облака. Ключ к этому великолепию состоит из четырех слов: «Я убила Франсуа Пеллетье». Я повторяю на все лады:

убила, убила, убила.

Отныне это слово вспыхивает в моем сознании бенгальским огнем; убила – р-раз, убила – два, убила – три! разноцветные шары сияют на елке моего грядущего признания, ничего прекраснее их нет. Огромные, покрытые белой глазурью, украшенные блестками и снежинками, – они мелодично постукивают, наблюдать за елкой, сверкающей шарами и бенгальским огнем, из угла моей камеры – сущее удовольствие. Еще приятнее мечтать о Рождестве, которое наступит сразу же после того, как вина будет признана. Список подарков, которые я жажду заполучить, составлен заранее:

– сигареты (любые, кроме «Lucky Strike»);

– долгий проход по улице, желательно – ранним вечером, когда краски особенно ярки, а предметы – особенно выпуклы. А еще можно завернуть на площадь и купить у открыточного вора несколько открыток, и купить сладкие орехи, и выпить кофе;

– долгое восхождение по лестнице (чтобы отвыкшие от нагрузок ноги пришли в себя и я почувствовала бы тяжесть в мышцах);

– долгая прогулка по смотровой площадке, желательно – при ветре, дующем с океана;

– хороший обед, а не та баланда, которой меня потчуют каждый день.

В признании вины есть свои – и совсем немаленькие – преимущества.

И мне больше не потребуется вносить новые бессмысленные слова в свой бессмысленный кроссворд.

Решено.

Я признаюсь сразу же, как только меня вызовут на очередной допрос. И мне даже не придется ломать голову над тем, каким мотивом я руководствовалась, перерезая бритвой горло Франсуа Пеллетье. Миляга следователь все давно придумал за меня и даже смоделировал мое возможное прошлое, которое, как известно, может быть (может стать) каким угодно. И в нем найдется место сентябрю четырехлетней давности в компании с Фрэнки. Я не прочь записаться в любимые девушки Фрэнки или в брошенные девушки Фрэнки – что суть одно и то же, тем более что у меня есть печальный опыт превращения l’amour в le merde. Чувства к человеку, которого я любила (не Фрэнки), в какой-то момент поменяли знак; ничего, кроме иссушающей ненависти, я не испытывала. Вспышка длилась недолго, но я хорошо запомнила, как мне хотелось, чтобы Его не стало. Чтобы Он перестал существовать, тогда бы и мои мучения перестали существовать тоже. Я не думала об убийстве, нет. Но что произошло бы, окажись у меня в руках бритва?..

Он составил бы компанию Франсуа Пеллетье.

Я – не психопатка, я просто ни в чем не уверена. И я просто хочу вырваться из тюремной камеры – хотя бы ненадолго.

Особенно сейчас. Ночью. Когда стена мешает мне дышать. И я по-прежнему ничего – ничего! – не вижу в темноте. Может быть, поэтому маленький прямоугольник света, возникший там, где находится дверь, кажется мне ослепительно-ярким. Померцав, он сразу же исчезает, после чего я слышу лязг открываемой двери.

Дурной знак.

Еще никогда ко мне не приходили ночью, следовательно – это дурной знак.

Я не вижу человека, стоящего в проеме, только его силуэт. Как будто вырезанный из плотного картона. Картонная рука поднимается и манит меня. Что бы это могло значить, черт возьми?.. Я все еще раздумываю, а рука становится нетерпеливее.

Нужно подойти – правильно ли я поняла?

Я все поняла правильно, это тот самый полицейский, который присутствовал на нашем с Домиником свидании, а потом передал мне сигаретную пачку с монетой. В нем нет ничего от щеголя Шамсуддина, проходившего стажировку во Франции, и ничего от миляги следователя, любителя метафор, сравнений и романов Франсуазы Саган. Он скорее бербер. С темной, почти черной кожей, с простоватым лицом, на котором застыло выражение испуга.

Бербер-полицейский прикладывает палец к губам, неужели мы – заговорщики?

Я киваю в ответ.

Тихо и быстро. Быстро и тихо.

Он почти бежит по узкому недлинному коридору, я едва поспеваю за ним. Остановившись у железной двери (прежде чем взяться за ее ручку), он снова оборачивается ко мне и снова прикладывает палец к губам. По лицу полицейского струится пот – бедняга!..

Все последующее происходит почти молниеносно, за дверью оказывается маленький предбанник и еще одна дверь – гораздо менее внушительная. И она снова ведет в коридор – он намного шире предыдущего, со стеклянной стеной в конце. Я проходила мимо нее неоднократно, там находится пост: восьмиметровая комнатка с пультом, несколькими мониторами и телефонным аппаратом времен войны за независимость 1926 года. Гул голосов идет из комнаты, так сразу и не определишь, сколько же человек разговаривает; только спустя несколько мгновений я понимаю, что эффект создается благодаря работающему телевизору.

До стеклянной стены мы не доходим.

Мой провожатый сворачивает налево, и мы снова попадаем в очередной коридор – третий по счету. В моем обычном маршруте он не предусмотрен.

– Сейчас вы выйдете во двор, мадам. – Голос полицейского подобен шелесту, так тихо он звучит. – Держитесь стены и все время оставайтесь в тени. Это будет несложно. Рядом с воротами – грузовик, он перекрывает обзор. Откроете калитку в воротах. Вот ключ.

В мои руки соскальзывает ключ, не такой многообещающий, как ключ, который извлек из рыбы Ясин, но намного более важный.

Это ключ к спасению.

– За воротами вас будут ждать.

– Спасибо!

Полицейскому не до благодарностей, он резко разворачивается, в три прыжка преодолевает десятиметровое пространство и скрывается за углом.

Я остаюсь одна – с ключом в потных руках, с бешено колотящимся сердцем; поверить в то, что сейчас, сию минуту, я совершаю побег, – невозможно.

Дверь легко поддается и открывается без скрипа. Выйдя за порог, я проваливаюсь в черноту ночи, впрочем, не совсем черноту – небольшой двор слабо освещен фонарем. В его свете можно разглядеть груду каких-то ящиков и вкопанную в землю цистерну. Есть еще несколько велосипедов и два мопеда – они прислонены к стене здания, из которого я только что вырвалась. Есть еще легковушки (одна из них – новенький «Пежо» – явно не с местными номерами). Остальные на фоне «Пежо» выглядят откровенной рухлядью, раздолбанная колымага с мигалкой наверху и надписью «GENDARMERIE» – не исключение. Грузовик с брезентовым кузовом я замечаю чуть позже. Он – моя единственная цель, за ним (если верить полицейскому, вызволившему меня) находятся ворота, за которыми меня ждут. Не важно – кто. Важно, что человек, ждущий меня, желает мне добра. Что он наверняка заплатил берберу, и – наверняка – это были немаленькие деньги.

Я почти спасена. Почти.

Ш-ш-ш… ш-ш-ш… – это всего лишь шелестящая на легком ветру листва пальм и олеандров; шепот, шелест, шуршание поднимаются вверх, к звездам, они предостерегают меня: будь осторожной, Саша. Будь бесшумной. Держись стены, оставайся в тени.

На переднем пассажирском сиденье «Пежо» валяется книжка комиксов. Арабское название ни о чем мне не говорит, картинка куда красноречивее: красно-синий героический силуэт Сорвиголовы, такого же монументального и вездесущего, как Спаситель мира Алекс Гринблат. Такого же слепого, как я сама. При удачно сложившихся обстоятельствах Сорвиголова мог быть нашим с Алексом отпрыском.

Ха-ха.

Я бесшумна и все еще остаюсь в тени. Вот и грузовик.

Стоя в узком проходе, я нащупываю ручку в запертой калитке, а затем – и замочную скважину; главное – не выронить ключ. Все в порядке, ключ вставлен и повернут на два оборота. И снова калитка открывается без всякого скрипа – неужели кто-то позаботился о том, чтобы смазать петли? Мысль о предусмотрительно смазанных петлях занимает меня не дольше секунды, вот она – свобода!

Еще никогда ночь не была такой прекрасной.

Еще никогда слепые стены домов не казались мне полными такой тайны. Звуки (приглушенные), запахи (едва уловимые) почти сбивают меня с ног. Жизнь, не ограниченная стенами, – потрясающая штука, чего мне ждать? Белого жеребца – гарцующего, фыркающего, прядущего ушами: на нем должен явиться мой спаситель, медная монета с квадратной дыркой посередине усиленно намекала на это.

Но вместо жеребца я вижу темную тень машины, стоящей метрах в ста от ворот. Фары автомобиля вспыхивают и тут же гаснут, это повторяется несколько раз. «За воротами вас будут ждать» – все случилось именно так, как и предсказывал пугливый берберский ангел.

Что было сил я несусь к машине, рву на себя пассажирскую дверцу (и без того предусмотрительно приоткрытую), плюхаюсь на сиденье и только тогда поворачиваю голову влево, в сторону водителя.

Доминик.

Милый, милый Доминик – единственное, что у меня есть.

Я не в состоянии ни говорить, ни молчать, ни хоть как-то проявить обуревающие меня чувства. Доминик поворачивает ключ зажигания и осторожно трогается с места, хорошо, что улица здесь достаточно широка.

– Не знала, что ты умеешь водить машину, Доминик.

– Я и сам в себе сомневался.

– Куда мы едем?

– В одно место.

Доминик не смотрит на меня, он сосредоточен на дороге, неуверенная манера езды выдает в нем дилетанта. Я даже не уверена, есть ли у него права.

– Не в отель?

– Нет. Тебе нельзя там появляться

– Прости, я сморозила глупость. Так куда мы едем?

– За город. Это недалеко. Километрах в двадцати отсюда.

– Если хочешь – я сяду за руль.

– Ничего. Сейчас на дороге немного машин. Я поведу сам.

Мы движемся в сторону, противоположную центру: подобие улиц сохраняется, но, в отличие от узких проходов в Старом городе, эти скорее напоминают проспекты – широкие и безлюдные. К ним примыкают трех– и четырехэтажные коробки муниципальных домов, затем их сменяют глухие, увитые растительностью заборы богатых загородных вилл.

Дорога, ведущая в аэропорт. Я ездила по ней неоднократно.

Машину бросает из стороны в сторону – все-таки Доминик неважный водитель.

– Спасибо, что выполнил мою просьбу, – глядя прямо перед собой, говорю я.

– Тус ке тювудра, – откликается Доминик после недолгой паузы. – Все, что захочешь, Саша́. Эта вещь… Монета… То, что было тебе необходимо?

– Мне необходимо было вырваться оттуда. Так и произошло. И монета здесь ни при чем.

– Он большой мастер, этот твой друг-рыбак.

– Большой мастер – ты, Доминик! Наверное, было страшно трудно все провернуть.

– Еще труднее было думать, что ты там совершенно одна. Без поддержки, без дружеского участия… Эта мысль убивала меня.

Теперь, совершив для меня то, что не совершил бы никто другой, Доминик предпочитает говорить о дружеском участии. Не о любви, не о кольце для лучшей в мире девушки, которое так и не было подарено. Или, лучше сказать, – подарено, но отвергнуто. Я слишком опустошена, чтобы оценить благородство Доминика.

– Что будет теперь, Доминик?

– Тебе нужно на время исчезнуть.

– В том месте, о котором ты говорил?

– Нет. Не думаю, что оно так уж безопасно. Но два-три дня в запасе у нас есть.

– А потом?

– Потом? Все будет зависеть от одного человека.

Туманная речь Доминика, как ни странно, успокаивает, убаюкивает меня. Еще никогда я не чувствовала себя такой защищенной, как теперь, сидя в салоне двигающегося рывками автомобиля, рядом с неуклюжим, нелепым толстяком Домиником.

– Тебе не стоит волноваться, Саша́. Или лучше скажем так: время волноваться еще не пришло.

– Как тебе удалось вытащить меня? Ты все-таки не ответил мне – это было трудно, да?

– Это было легче, чем я думал. И слава богу, что ты сидела всего лишь в камере предварительного заключения. А вытащить тебя из настоящей тюрьмы было бы намного сложнее.

Настоящая тюрьма находится на острове неподалеку от Эс-Суэйры, по слухам, за все время ее существования не было совершено ни одного побега – неизвестно только, зарезервированы ли там места для женщин-преступниц.

– А у кого ты одолжил машину?

– У автомеханика. Того парня, который ремонтирует наш автобус.

– Я приехала сюда, чтобы избавиться от одного человека. – Непонятно, почему я говорю это Доминику только сейчас, за три года я могла бы найти более подходящий случай. – Избавиться от любви к нему.

– И как? Удалось?

– Да. Не сразу, но удалось. Ты никогда не спрашивал меня о жизни в России.

– Я спрашивал тебя о жизни в России. Ты просто забыла.

– Ты не понял. Ты никогда не спрашивал о моей жизни в России.

– Я думал – если ты захочешь, ты сама мне все расскажешь.

– Я использовала Эс-Суэйру и использовала тебя.

– Ну и на здоровье.

– Я умею не только чинить кондиционеры и водить автобус…

– Никогда не сомневался, что твой потенциал намного больше.

– У себя, в России, я закончила институт. Не самый престижный. Я филолог, преподаватель русского как иностранного, базовый язык – французский. Но я ни дня не работала по специальности. А одно время вообще торговала кофточками на рынке.

– У вас странный подход к образованию.

– Россия вообще странная страна. И прекрасная. Такая же прекрасная, как и Марокко, как и Эс-Суэйра. И я бы никогда оттуда не уехала, если бы…

– Если бы не тот человек. Я понял, Саша́.

– Я никого не убивала. Ты веришь мне, Доминик?

– Я верю, верю тебе… Но даже если бы это было не так…

– Я никого не убивала, слышишь!..

– Даже если бы это было не так… – Доминик неумолим. – Я бы все равно сделал то, что сделал.

Во всем виновата ночь. И пустынная, идущая вверх дорога. И ветер, который проник в салон через опущенные стекла, – не жаркий, а прохладный, освежающий. Во всем виновата ночь – она скрывает все изъяны сидящего рядом со мной мужчины.

Доминика Флейту.

Доминика, которого я знаю так давно. Второй подбородок нисколько его не портит (он попросту незаметен), выпирающий живот нисколько его не портит (он попросту незаметен), профиль Доминика стал суше, резче и целеустремленнее. Похоже, за то время, что я просидела в камере, мы поменялись ролями. Это раньше Доминик частенько впадал в меланхолию; любая, даже самая незначительная, даже бытовая трудность надолго выбивала его из колеи. Теперь от неженки и нытика не осталось и следа – Доминик демонстрирует волю к жизни, он спокоен и уверен себе. Ему наконец-то подчинился автомобиль: старый «Мерседес» уже не виляет и не собирается падать в кювет при первом удобном случае.

И запах.

До сих пор запах, исходивший от грузного тела Доминика, казался мне неприятным: трусость, пот, фобии, страх перед микроволновками и лифтами перемешивались в нем в разных пропорциях – ничего подобного больше нет. В худшем случае Доминик не пахнет ничем. А в лучшем – в нем появились новые, незнакомые мне нотки, нерезкие, но довольно впечатляющие: мускус, кожа, тальк, мужской секрет, возможно – эстрагон, кориандр, базилик; или это всего лишь запах одеколона? Он кажется мне знакомым, определенно – я знаю его. И я уже сталкивалась с ним – совсем недавно. Вот только никак не вспомнить где.

Я и не хочу вспоминать. И не хочу ни о чем думать. Мне хочется одного – смежить веки. Расслабиться после напряжения всех последних дней. Доверить решение проблем другому человеку. Моему другу Доминику Флейту.

– Так куда мы все-таки едем?

– Маленький кооператив по производству арганного масла. Там тебя никто не потревожит. Во всяком случае – в ближайшие дни, – снова оговаривается Доминик.

– Не думала, что у тебя такие экстравагантные знакомства. Кооператив по производству масла, надо же!

– Это не мои знакомства.

– Чьи же?

– Дальних родственников Наби.

– Наби в курсе?

– Наби очень мне помог.

Рано я успокоилась. Наш повар Наби – добрейшей души человек, но он – муж Фатимы. И если Наби в курсе – в курсе и Фатима, подбросившая следствию сведения о моем слабом носе и позднем возвращении в отель. Это нельзя считать откровенным свидетельством против меня, скорее всего – Фатима просто рассказала все, что знала. Но ее наивные мечты о политической карьере в Голландии – их тоже нельзя сбрасывать со счетов. Только кристально честный человек может добраться до вершины, только законопослушный, для такого штраф за парковку в неположенном месте – уже трагедия. Фатима ни за что не станет ввязываться в противоправную историю с побегом из-под стражи женщины, обвиненной в убийстве. И это самое невинное, что можно предположить.

– А он?..

– Не волнуйся. – Доминик спешит утешить меня. – Он никому ничего не скажет.

– Ты так уверен в нем?

– Да. Абсолютно. Я очень давно его знаю. Я знал его всегда. Мы росли вместе.

– Детская дружба – самое трогательное из всех изобретений человечества…

– Наби переживал так же, как и я. Он тебя любит…

– Ну да…

Ну да, ну да, все любят Дональда, все любят Гуффи, все любят Микки. Ради меня Наби не поступится даже клубнем картофеля, его преувеличенно-мультяшная любовь (какой ее видит Доминик) вызывает у меня саркастическую улыбку. Не отрываясь от дороги, Доминик осторожно кладет руку мне на плечо:

– Успокойся, Саша́. Неприятности остались позади. Тебе больше ничего не угрожает.

– Я просто очень устала. Устала…

Должно быть, мой голос звучит слишком жалобно. Доминик резко жмет на тормоз, поворачивается ко мне всем телом и сгребает в охапку. Так и есть – мускус, кожа и (возможно) эстрагон, кориандр, базилик, смешать все ингредиенты, настоять на спирту и принимать внутрь по одной столовой ложке перед едой – спокойствие, бодрость и общий хороший тонус организма гарантированы.

– Я с тобой, моя девочка. Я с тобой!.. Не плачь, все будет хорошо.

– Я не плачу.

Я не плачу. Я – рыдаю. Судорожно, беззвучно, взахлеб – слезы текут по моим щекам и попадают на рубашку Доминика. Ту самую – гавайскую.

– Я пришил пуговицы. Посмотри.

Все пуговицы на месте, хотя для того, чтобы их пришить, Доминик воспользовался первыми попавшимися нитками. Черными.

– Видишь, я сделал все, как ты сказала. Но и ты должна делать все, что я скажу.

– Хорошо.

– Скоро мы доберемся до места. Постарайся хорошенько выспаться. А завтра утром приедет Наби.

– А ты?

– Я тоже появлюсь. Но уже ближе к вечеру.

– Что требуется от меня?

– Ничего не бояться. Довериться. Ты будешь среди друзей.

Непонятно, на чем основана уверенность Доминика и с каких пор родственники Наби, о которых я понятия не имела, стали моими друзьями. Наверное, с ними все обстоит так же, как с нежданным ангелом в полицейской форме, который принес мне благую весть.

Им хорошо заплатили.

Сколько – об этом я не имею ни малейшего понятия, как и о дальнейших планах Доминика. Довериться ему – еще полтора часа назад я посчитала бы это сумасшествием. А он просто взял и вытащил меня из каменного мешка, прежнего Доминика больше нет. Я имею дело с новым, совершенно незнакомым мне человеком. И этот человек нравится мне гораздо больше, чем прежний. К прежнему я была нежно привязана, но относилась со снисходительным, а порой брезгливым покровительством. Все изменилось – и теперь в покровительстве нуждаюсь я сама.

«Мерседес» преодолевает очередной участок подъема, и мы зависаем над раскинувшейся внизу Эс-Суэйрой. Я не соврала и не польстила городу, приютившему меня:

он прекрасен.

Цепочки огней собираются в гроздья и снова распадаются, обнимают темную чашу океана, подрагивают, слезятся, мерцают. Если я и мечтала о Рождестве, то лучшего подарка, чем этот город, не сыскать. Сердце полно благодарности, и щемящей грусти, и томительного предчувствия – я еще не скоро вновь увижу Эс-Суэйру. Мое настроение передается и Доминику, в одночасье ставшему чутким, как собака-поводырь. Он останавливает машину и вместе со мной смотрит на огни.

– Эс-Суэйра восхитительна, – тихо говорю я.

– Эс-Суэйра – лучшее место на земле, – вторит мне Доминик. – Мой дед выбрал именно ее и не ошибся.

Дед Доминика. Основатель отеля «Sous Le Ciel de Paris». Я довольно смутно помню историю его появления в Марокко, хотя Доминик рассказывал ее неоднократно. Дед Доминика перебрался сюда в начале тридцатых вместе с еще двумястами тысячами переселенцев, он мог выбрать Марракеш, Касабланку, Рабат, но выбрал Эс-Суэйру. Возможно, огни тогда не были такими яркими, но сине-белое очарование существовало всегда.

– Нам пора, Саша́. – Доминик осторожно касается моего локтя.

– Мне кажется, я больше не вернусь сюда.

– Глупости. Это твой город.

– С чего ты взял?

– Потому что это мой город. Ты разве забыла? Мы оба собирались состариться здесь. Charmante petite vieille – я ни за что не пропущу такое зрелище!

…Через пятнадцать минут Доминик глушит мотор посреди пустынной местности, единственное украшение которой – десяток чахлых кустарников и растыканные в произвольном порядке голые деревца. А на такую мелочь, как приземистый, со слепыми стенами амбар (метрах в тридцати от дороги), я поначалу не обращаю никакого внимания. Деталь, которая делает амбар еще более никчемным: стоящий возле него пластиковый столик с тентом и такой же пластиковый стул.

– Приехали. Это здесь.

– Где.

– Видишь здание?

– Я вижу самый обыкновенный сарай. – Даже сюрреалистический тент ни в чем меня не убеждает.

– Это он. Кооператив по производству масла аргано.

– И в нем кто-то есть?

– Несколько женщин. Вдовы и жены, брошенные мужьями. Некоторые живут здесь постоянно.

– И здесь же работают?

– Да.

– Не хотела бы я…

– Поверь, это место намного лучше, чем то, в котором ты была. – В голосе Доминика звучит мягкая укоризна.

– Прости…

Я действительно совсем ополоумела: после пытки тюремной камерой позволяю себе капризничать, кобениться и перебирать харчами, как сказали бы мои питерские друзья. Пристыженная, я выхожу в ночь следом за Домиником. Прежде чем направиться к амбару, он вынимает из багажника небольшую спортивную сумку.

– Здесь твои вещи, Саша́.

– Спасибо.

– Все, что удалось собрать. К сожалению, они изъяли фотографии.

– Черт с ними.

– И кое-что из вещей. Но все остальное я привез…

Тихо переговариваясь, мы подходим к двери, чудесным образом вырисовавшейся в глухой стене. Приходится признать:

амбар я недооценила.

Такие двери сопутствуют борделям и кокаиновым гасиендам в самом сердце колумбийских джунглей. Такие двери я видела только в кино про карточных шулеров, наркотрафик и бандитские разборки в маленьком Токио (Чикаго, Сингапуре). Они обиты толстыми полосами железа, а середину украшает импровизированный датчик фейс-контроля – дверца в дверце, на уровне глаз. Сейчас она наглухо закрыта.

Прежде чем постучать, Доминик в спешном порядке инструктирует меня:

– Девушку, которая тебя встретит, зовут Сальма. Она единственная, кто говорит по-французски. Обращайся к ней без стеснения, она тебе поможет.

– В чем?

– Ну… мало ли какие вопросы могут возникнуть у девушек, – смущается толстяк.

В другое время я бы обязательно довела эту тему до абсурда и вогнала бы несчастного Доминика в краску, он все-таки очень мил. И по-детски непосредствен. Мой Доминик.

– Спасибо тебе за все.

Я обнимаю Доминика и неловко целую его в подбородок.

– Ну что ты…

Не слишком-то он обрадовался проявлению чувств и даже отстранился от меня – чуть более поспешно, чем следовало бы.

– Правда, спасибо. Ты мой единственный друг…

– Все в порядке, Саша́. Все самое худшее позади.

– Кстати, тебе идет этот одеколон.

Два коротких стука. Пауза. Три длинных стука. Пауза. И снова – два коротких стука. И снова – три длинных. Окошко в двери распахивается, и – прямо из темноты – к нам навстречу выплывают два диковатых влажных глаза.

– Бонсуар, Сальма.

– Бонсуар, месье.

Сальма не тратит время на разговоры, она тотчас же захлопывает окошко и принимается отпирать засовы. Я насчитала по меньшей мере четыре, попасть в скромный сельский кооператив не легче, чем в хранилище крупного банка.

– Ты не зайдешь? – быстрым шепотом спрашиваю я у Доминика.

– Нет. Мне нужно возвращаться в город. Я приеду завтра.

– Тогда до завтра.

– Да.

– Будь осторожен.

Мелодраматического эффекта избежать не удалось, хотя я всего лишь хотела сказать: не стоит превышать скорость, Доминик, дороги здесь не слишком надежны, уж я-то знаю. Впрочем, кем бы ни был мужчина, привезший меня в кооператив по производству аргонного масла, кем бы ни был новый Доминик, скорости он не превысит.

Уж я-то знаю.

Дверь приоткрывается ровно настолько, чтобы я могла проскользнуть в образовавшуюся щель, и снова захлопывается. Пока Сальма возится с засовами (ну и работенка, черт возьми!), я разглядываю открывшийся мне небольшой двор.

Ничего выдающегося.

Каменная плитка, длинный – во всю длину двора – навес, крытый тростником; три кованых напольных светильника, из которых время от времени вылетают снопы искр, затемненный проход в глубину. Умывальник, вмонтированный прямо в стену, выложен мозаикой, – и это самая яркая, самая помпезная деталь интерьера.

– Бонсуар, мадам. – Лишившись Доминика, Сальма переносит залп ночной вежливости на меня.

– Бонсуар.

– Идемте, я покажу вам вашу комнату.

Как я и предполагала, мы движемся в глубину двора, Сальма идет впереди меня, высоко подняв над собой лампу – точную (хотя и уменьшенную) копию напольных светильников: та же ковка, тот же изощренный металлический узор, даже одинокие искры вылетают из нее по сходной траектории. Два раза свернув направо, один – налево и пройдя мимо стены со множеством дверей, Сальма останавливается в тупике. Дверь, которая выходит в него, – единственная.

– Мы пришли.

Не «Ритц» и не «Амбассадор». Да.

Мое временное жилище представляет собой крохотную комнатушку с обычными для Марокко глинобитными стенами. В углу стоит деревянный топчан, покрытый тонким цветастым ковром, а левая стена комнаты занята множеством поднимающихся к потолку полок. Банки, бутылки, пузырьки, флаконы, небольшие пластмассовые канистры – вот и все их содержимое.

– Мы храним здесь масло – объясняет Сальма, совершенно неприкрыто пожирая меня глазами.

– Я поняла.

Ей не больше двадцати, она грациозна, темноволоса, темноглаза, с лицом слишком открытым, слишком страстным для марокканки и… она вовсе не собирается уходить!

– Кувшин с водой и полотенце в углу. Вы можете помыться, если захотите.

– Спасибо.

– Принести вам поесть?

– Не стоит. Я не голодна.

– Я оставлю вам лампу.

– Спасибо, Сальма.

Глаза Сальмы мечутся в поисках зацепки, крючка, каменистой бухты, где можно бросить якорь, – напрасный труд: стены слишком гладки, банки и бутылки слишком хрупки, у нее нет никакого – решительно никакого! – повода, чтобы остаться. Хотя бы еще на минуту.

– Вы что-то хотели, Сальма?

– Да. Я хотела бы, чтобы со мной произошло что-нибудь необычное.

– А с вами до сих пор ничего не происходило? – Я не должна позволять ей втянуть себя в разговор – и все же позволяю.

– Ничего. Ровным счетом ничего. Не то что с вами.

– С чего вы взяли, что со мной произошло что-то необычное?

– Иначе вы не были бы здесь, – делает вполне логический вывод Сальма. – Год назад здесь, в этой комнате… Уже жил один человек. Недолго. Один день и две ночи.

По лицу девушки пробегает грозовая тень, на щеки всходит румянец, подбородок заостряется – один день и две ночи, несомненно, главное событие в ее жизни.

– Что же случилось с ним потом?

– Надеюсь, с ним все хорошо. Я молюсь за него до сих пор.

Сальма обескураживает меня, она не должна вести себя так. Ни одна марокканская девушка не повела бы себя сходным образом, а уж тем более девушка, работающая в забытом богом сельском кооперативе. Даже вполне светская и лишенная многих восточных предрассудков Фатима попридержала бы язык, но Сальме ничто не указ.

– Наверное, он был контрабандистом. Или собирался убить какого-то плохого человека. Но что-то не получилось. И он оказался здесь.

Убийство. Меньше всего я ожидала услышать об убийстве из уст девушки – настолько неискушенной, настолько простодушной, что любое сказанное ей слово тотчас же меняет свой знак на противоположный. Убийство плохого человека – благое дело, оно не подлежит разбирательству в суде, а уж тем более – наказанию.

– Он был похож на вас.

– На меня? – Я вздрагиваю.

– В том смысле, что на вас он был похож больше, чем на меня. Он был… – Сальма щелкает пальцами, стараясь подобрать наиболее точное выражение, – европеец. Беглец.

Évadé.

«Эвади» – звучит как название косметической фирмы. Так и есть – эта косметика идет юной Сальме, как никакая другая, она оттеняет веки и ретуширует мелкие изъяны кожи, делает линию бровей соблазнительной, а губы – чувственными.

– Вы тоже собирались убить плохого человека?

– Нет.

– Вы его убили?

– Нет.

– Значит, это вас должны были убить?

– Нет.

Во всех трех случаях я сказала чистую правду, и она не очень устраивает Сальму.

– Не бойтесь. Я всегда держу рот на замке.

В подтверждение девушка собирает пальцы в щепоть и проводит ими по губам, что должно означать застегнутое на молнию молчание. Молнии, заклепки на карманах, полных историй со смертельным исходом, пряжки на туфлях с начинкой из контрабандного гашиша – вот он, фирменный стиль от «Évadé». А Сальму можно считать ее лицом.

– Я не боюсь.

– Куда вы направитесь дальше?

Я бы сама хотела получить ответ на этот вопрос.

– Еще не знаю.

– Уезжайте в Касабланку. Это лучшее место. А уж оттуда можно попасть куда угодно. Я и сама собираюсь в Касабланку. Не все же сидеть в этой проклятой дыре.

– Касабланка или что-то другое… Это зависит не от меня.

Сальма несколько разочарована: мадам, которая похожа на «европейца, беглеца» гораздо больше, чем она, должна сама выбирать себе маршрут.

– Ума Турман непременно уехала бы в Касабланку.

– Ума Турман?

– Ума Турман – моя любимая актриса. Когда я уеду в Касабланку, то обязательно перекрашусь в blonde[19], как она. Вы незнакомы с Умой Турман?

– К сожалению.

– Тот человек… Европеец, беглец… Говорил, что он близкий друг какой-то… Подождите, дайте-ка вспомнить… Какой-то Фанни… Фанни… Она тоже актриса.

– Ардан? – подсказываю я.

– О, да! Фанни Ардан. Наверное, это совсем не то, что Ума Турман.

– Совсем, совсем не то.

– Все равно, я молюсь за него каждый день. И за Уму Турман тоже. Чтобы она когда-нибудь приехала в Касабланку. Уже после того, как туда приеду я. И мы бы случайно встретились на улице… Или в каком-нибудь баре. «Кафе Рика» подойдет. Определенно это будет именно оно!

– И что произойдет тогда?