Нина Матвеевна Соротокина

Русский вечер

1

Мы улетали из Рима. Вероника опять куда-то пропала, удивительна ее способность растворяться в пространстве. Это неприятно, особенно когда пространство обозначается словом «аэропорт». Мы были рядом в зале у светящегося табло, когда искали наш рейс, она пыхтела мне в ухо, борясь с необъятным чемоданом на колесиках у стойки, где мы сдавали багаж, но как только мы прошли паспортный контроль и попали в благостную зону беспошлинной торговли, Веронику сдуло. Я представляю, как она бродит среди бесконечных витрин, низко склоняется к стеклу, разглядывая приглянувшуюся безделушку, или цепко ухватывает галстук (Желтков их любит!), а потом независимым оценивающим взглядом рассматривает продавщицу.

Вероника непредсказуема, ее необходимо найти и обезвредить. Мы улетали вдвоем, вся наша группа уехала вчера поездом в Неаполь, поэтому я могла рассчитывать только на свои силы. Тень скандала преследовала меня во время всей поездки. Только первые дни, когда мы путешествовали по северу Италии и мне не была известна Вероникина тайна, я была спокойна. Тетку надо найти немедленно! Неужели она почувствовала мою ненавязчивую опеку и теперь прячется за чужие спины? Только бы довести ее до дому и сдать на руки Желткову, ее законному супругу.

Сразу оговорюсь. И я, и Вероника принадлежим тому возрасту, когда женщин у нас гуманно называют дамами. Это в девятнадцатом веке Тургенев писал: «Вошла старуха сорока шести лет», а мы дамами и помрем. Я пребываю на рубеже пенсионного возраста, Вероника, моя тетка по отцу, на двенадцать (или около того) лет меня старше. В Риме мы выглядели чрезвычайно респектабельно. Эта респектабельность, язви ее, и сыграла с нами злую шутку. Но об этом впереди.

Туристский сезон только начался, а народу было невпроворот. Среди отъезжающих я вдруг увидела знакомое лицо. Первым движением было подойти и… хотя бы улыбнуться, но я во время опомнилась. Сейчас он мне даже не соотечественник. Когда-то актер советской республики, а ныне очень богатый человек, он и теперь часто мелькал по телевизору.

Олигархи не любимцы публики, им не принято дружественно улыбаться, а сейчас он больше нуждался в сочувствии, чем в признании его былых заслуг. На экране он не выглядел таким полным. Это был человек гора, а вернее сказать, при его незначительном росте, человек-холм, измученный, одышливый, в мятой рубашке, с опустившимся ниже живота ремнем, в смешных стоптанных туфлях из свиной кожи. Хилари, незабвенная супруга Клинтона, говорила, что в Америке богатого человека от бедного можно отличить только по зубам. У бывшей кинозвезды и зубы были ни к черту, он ими как-то болезненно цокал и морщился. Неприкаянный, он бродил между магазинчиков и витрин.

Заинтересовали его песочные часы. Это был не медицинский, а сувенирный экземпляр. Нарядные, с блестящими стеклами, широкими устойчивыми донцами, обрамленными резным орнаментом, они вполне могли бы украсить каминную доску или письменный стол. Они вызывали бы эстетические чувства, а также напоминали о вечном, как пепельница в виде черепа. Он перевернул часы, внимательно наблюдая, как сыплется чистейший песок, потом нагнулся к продавщице.

— Мне в трех экземплярах, — сказал он на плохом английском.

«Неужели он будет дарить песочные часы друзьям, — подумала я отвлеченно. — Или собирается каким-то неведомым способом удлинить собственное время?» — песчинки беззвучно ныряли в вечность.

Я потому так подробно описываю бывшего соотечественника, что он на время отвлек меня от поисков тетки и пустил мысли по ложному следу. В нашей истории бывшему актеру не нашлось роли, он так и остался ружьем на стене, которое не выстрелило. И вообще… На какие глупости мы выбрасываем походя минуты и часы! Где Вероника, черт подери!

Пассажиров нашего рейса пригласили на посадку. Так и не найдя Вероники, я прошла личный контроль — загадочное магнитное устройство, перед которым надо снимать кольца, браслеты, часы, а потом долго, путая английские слова, объяснять, что «звенит» во мне металлическая коронка во рту, снять которую я не имею возможности. В отстойнике, последнем помещении перед посадкой я уже не волновалась, потому что все чувства во мне вытеснила слепая ярость. Если этой старой дуре вздумалось остаться в Италии без единой копейки, вернее без лиры — это ее проблемы. Если ее — Утку утлую (детское прозвище) заграбастают карабинеры, это тоже ее заботы. Так ей, скрытой террористке, и надо!

Вероника нашлась в самолете. Когда я вошла в салон, она сидела у иллюминатора на моем месте, рассматривала пассажиров и сосала карамельку. Вид у нее был совершенно невозмутимый.

— Лизочек, девочка, куда ты запропастилась?

Она знает, что я ненавижу, когда меня зовут Лизочек, который, как известно, «так уж мал, так уж мал». Во мне росту метр семьдесят три и сорок первый размер обуви. Если Вероника зовет меня Лизочек, значит потеряла бдительность и подлизывается. И уж если вспоминать клички, то в благостные минуты тетка звала меня «императрицей» в честь Елизаветы Петровны. В этом прозвище я не вижу ничего обидного, и не потому, что обладаю имперским комплексом. Я не умею ни править, ни руководить. Но в Риме именно я составляла маршруты всех наших прогулок, а Вероника подчинялась мне с такой охотой и радостью, так искренне славила мои знания и вкус, что прозвище теряло свой обидный привкус.

— Лизонька, я тебя всюду искала и перепугалась ни на шутку, — проблеяла Вероника и осторожно зевнула, прикрыв пальцами рот. — Сознайся, ты завела очередной роман?

Это дежурная тема. Видимо тетка не догуляла в своей в общем тихой жизни, и потому в Риме старалась приклеить меня к любому мужику в нашей тургруппе. Ее не смущало, что обладатель штанов, моложе меня на десяток лет или отягощен женой, или держится бирюком и дружит только с видиокамерой. Как заправская сваха она выталкивала меня вперед и кокетливо просила любого подвернувшегося под руку индивидуума поднести чемоданы, заправить фотоаппарат пленкой, помочь влезть в автобус, открыть дверь в номер, потом что «у нас ключ прокручивается». Большого труда мне стоило отвязаться от лишних попутчиков и самостоятельно обойти Колизей и прочие достопримечательности. Только в Ватикане мы были с группой. И тут пожалуйста вам… «очередной роман»!

Объясняться было бесполезно. Первый час полета я молчала, потом мы ели, потом мы спали и, наконец, помирились. Нужно быть объективной. Я люблю свою тетку. Она покладистый человек, очень удобна в общении, чрезвычайно спокойна. Надо отдать ей должное, в Риме Вероника была в восторге от любого моего предложения. Она тонкий человек. Она также как я не понимает, зачем нужны дети. Вероникин сын канул в дебрях Соединенных Штатов, кажется, преподает где-то русский язык, не звонит, ни пишет, только изредка посылает очень небольшие деньги. Моя Янка рядом, а что толку? Тратишь на детей половину жизни, а потом они только и хотят, что от тебя избавиться. Правда, у Вероники есть верный Желтков. Он всегда болен, скучен, как понедельник, это Монблан пессимизма, а Вероника и с ним умудряется быть терпимой.

Она умеет попросить совета, спросить вкрадчиво: «Объясни, права я или нет?» И когда ей объяснишь, что она совершенно не права и ведет себя, как последняя болваниха, умеет здраво принять критику и согласиться. Мне нравится ее отношение к миру, эдакое саркастически насмешливое. В ней есть некая отстраненность от пустой суеты. С ней интересно разговаривать. Тетка мудра, она начитанна, у нее широкий круг ассоциаций, и не ее вина, что на старости лет она стала олицетворением хаоса.

Так я успокаивала себя в воздухе, но на земле все эти заклятия полетели в тартарары. Преисподняя разверзлась подле ленты конвейера, где получают багаж. У меня была только ручная кладь — сумка с парой кофт и запасной обувью. Вероника, как уже было упомянуто, получала чемодан на колесах, набитый шелковым, старинной выпечки шмотьем и сувенирами, которые она добыла в большом количестве.

В Домодедово получение багажа событие серьезное и длительное. Вот бы где стоило использовать песочные часы. Это был бы изощреннейший вид пытки. Но я не об этом. Я умею ждать. Дело в том, что Вероника поставила меня возле колонны, всучила мне в руки жесткий белый конверт и сказала:

— Стой здесь. Я буду ловить чемодан, а ты подними конверт повыше. Он к тебе подойдет, спросит: «Вы Елизавета Петровна?» Ты ответишь: «Да» и отдашь ему конверт. На всякий случай — его зовут Игорь.

— Какой Игорь? — удивилась я.

— Молодой человек. Какая тебе разница? Я обещала в Риме передать этому Игорю конверт. Когда тот человек, который передавал мне конверт, описывал по телефону наши приметы, я сказала, что буду в синей кофте.

— Но зачем ты моим именем назвалась? — дальше кричать и вопрошать в жанре трагедии было бесполезно, Вероника растворилась в пространстве.

Я стояла с поднятым в руке конвертом пять минут, потом десять, ну и так далее… Когда Вероника появилась, ведя за собой упирающийся чемодан, я опять была на грани срыва.

— Вероника, объясни толком, зачем я здесь торчу?

— Потому что нет Желткова. В противном случае мы бы давно уехали. Неужели машина сломалась? Этого нам только недоставало! Что ты на меня кричишь? Мужчина средних лет, ближе к пятидесяти, — она сделала интересное лицо, — попросил меня передать фотографии своему племяннику.

— Это кто-то из нашей группы? Из тех, кто поехал в Неаполь?

— Да нет же! Совершенно незнакомый человек. Насколько я поняла, он в Риме проездом. По по-русски говорил чисто, но знаешь… чуть-чуть с акцентом. Может быть он литовец или эстонец. Блондин, между прочим. Вернее, седой. Но седина очень эффектно подкрашена — в голубизну. Может он синькой волосы полощет… Естественно, я не могла ему отказать.

— Но зачем ты подставила меня? — вскричала я с негодованием. — Мы торчим здесь уже час или больше того!

— Желткова пока нет, так что ни минуты из твоего драгоценного времени мы не потеряли.

— Да разве в этом дело? Откуда ты знаешь, что в этом конверте? Мало ли что мог передать тебе фрукт с подкрашенной сединой!

— Ну не бомбу же! Он при мне положил сюда фотографии и запечатал конверт. А чего особенного? Я постоянно хожу на Киевский вокзал и посылаю на Украину посылки Желтковской родне. И никогда ничего не пропало. Людям, моя дорогая, надо доверять.

— А если этот Игорь вообще не придет?

— А куда он денется? О! Желтков! — Вероника подхватила чемодан и быстро засеменила к мужу.

Я пошла за теткой. Я решила быть пассивной. Мне никто никаких конвертов не отдавал. Это Вероникин грех и пусть она берет его на свою беспечную душу. Расцеловались, сели в машину, поехали. Первые вопросы касались Муси, старой, беспородной суки. Это нервное, бровастое и усатое существо серобурой шерсти с голым, нахально торчащим хвостом, было не просто любимицей и членом семьи. Если бы Муся умела водить машину и вскапывала по весне огород, Вероника, конечно, предпочла бы ее Желткову, и развод был бы неминуем.

Я дождалась паузы в разговоре и сказала, что меня ни в коем случае не надо подвозить к дому, что я налегке, вылезу на окружной у Калужского шоссе и замечательно доберусь домой на государственном транспорте. Машина ехала на Соколиную гору, где Желтковы, сдав свою московскую квартиру, жили безвыездно в крохотном домишке, прозываемым «хибарой». Домик был построен еще в советские времена на узком, «Г»-образном участке. В благие времена нашего сомнительного капитализма Веронику только потому не согнали с дорогостоящей земли, что этот участок был слишком мал и неудобен. Теперь супруги поспешали домой. Желтков экономил бензин, Веронике не терпелось обняться с Мусей. Со мной не стали спорить. И тут Вероника вспомнила про конверт и неведомого Игоря.

— Лизонька, киска, тебя не затруднит отдать этот конверт адресату?

— Затруднит, — я немедленно бросила конверт Веронике на колени.

Нет и нет. Оказывается, я не понимаю, как все просто. В Риме на всякий случай Вероника взяла у латыша или эстонца московский телефон племянника. Она, Вероника, едет не дачу, где, как известно, нет телефона. Глупо в самом деле ехать сейчас в Москву, когда у нее столько дел с огородом. Неведомому Игорю надо просто позвонить, он приедет за конвертом в условленное место. И все! Конечно, она меня уговорила.

— Ладно. Давай телефон.

Вероника долго рылась в сумке, перебирала какие-то бумажки, потом сказала:

— Нашла! — и вручила мне старую телефонную квитанцию с косо написанным на ней номером.

Уже выйдя из машины, я задала контрольный вопрос:

— А если я не доберусь до этого Игоря? Если он не подойдет к телефону?

— Тогда выброси конверт в помойное ведро, — тетка чмокнула меня в щеку и вернулась к разговору с Желтковым о Сикстинской капелле и собачьих кормах.

2

Разумеется, я не сразу позвонила этому Игорю. Первое, что я сделала, вернувшись домой, поругалась в дочерью. Видит Бог, на этот раз не я начала. Яна вела себя так, словно в руках ее не телефонная трубка, а иерихонская труба. И она в нее трубила.

— Как Соня?

— А что ей сделается? Здорова. Ждет тебя. А твой замечательный Барсик обгрыз пальму и саженец фикуса, разбил синюю греческую вазу и, как собака, пометил все углы. В доме вонища, не продохнуть.

— Он скучал…

— Неправда твоя, он веселился. По ночам сочинял марсианскую музыку, прыгая по клавишам, будил Соньку, а я потом снотворное принимала.

— Ну, положим, крышку пианино положено закрывать. Я тысячу раз говорила об этом Соне. Открытый инструмент пылится.

— Мама, отставь в сторону свой педантизм. Не об этом сейчас речь.

— Ты бы лучше спросила, как я себя чувствую.

— Твое здоровье мы обсудили позавчера. На десять долларов наговорили. А про Барсика я не рассказала, и не из экономии, а потому что не хотела портить тебе в Риме настроение.

— Понятно, теперь я вернулась домой и можно продолжать сводить меня с ума. А мое здоровье — вовсе не пустой звук. Италия — серьезная нагрузка на мой артрит.

— Ма-ма! Окстись! Сколько я себя помню, ты талдычила об Италии. Ты мне все уши прожужжала, мечтая о своем божественном Боттичелли.

— Это, кстати, не самая плохая мечта. Ты, насколько я понимаю, мечтаешь совсем о другом! А Барсика я заберу завтра же. Помыться ты мне разрешишь?

Дальше — непереводимая игра слов. Я согласна, у меня трудный характер, согласна, что яблоко от яблони не обязательно падает под его ствол, но чтобы откатиться в чужой огород… Большей скандалистки, чем моя дочь, не сыскать во всем мире. Но не в этом дело. Будь она главной скандалисткой хоть во всей вселенной, я бы простила ее. Не стоит серьезно относиться к словесным перепалкам, главное — поступок. А поступки Янины — рот открыть и не встать.

До седьмого класса она считалась в семье умной, в восьмом классе ее стали называть красавицей. Второе ее приобретение полностью вычеркнуло первое. Я вообще удивляюсь, как она окончила школу. А эти ее кислотные наряды и развлечения на дискотеках! На иглу не села, и на том спасибо. Хотя не исключено, что она попробовала наркотики, скорее всего они ее просто не взяли.

В институт поступила с третьего раза. Денег на репетиторов угрохали уйму, тогда еще муж был жив. Учись, доченька… Училась она, кстати, не плохо. Кажется, не плохо, но на четвертом курсе «принесла в подоле». От ребенка она не избавилась только из-за крайней беспечности, излишняя совестливость или сентиментальность не в правилах моей дочери. Как она сама говорила, «сильно запустила процесс». Когда сообразила, что к чему, аборт уже смахивал на убийство.

Кто отец ребенка, я не знаю до сих пор. Сколько мы ее не уговаривали, не увещевали — бесполезно. А потом перестали спрашивать, не до того было. Мы жили ужасно! Паша болел — рак, рядом малютка, у Янки государственный экзамен. Одна радость — Паша увидел перед смертью внучку. Образ Сониного отца тревожит меня до сих пор.

Как только мы остались одни, Янка потребовала размена квартиры. Вначале я воспротивилась. По всем человеческим законам разумно было жить под одной крышей. Бабушками не бросаются. Но, оказывается, я совершенно не вписываюсь в образ жизни моей дочери, оказывается, находясь рядом, я непременно загублю ее карьеру и подавлю ее как личность. Кончилось дело тем, что Янка с Соней получили маленькую двухкомнатную, а я большую однокомнатную, уехав в подмосковный городок, который в подлые времена сталинизма-брежневизма имел гордую приставку «Академ».

Дальнейшая жизнь дочери для меня протекала как бы в тумане. Внешне все выглядело замечательно. Янка работала в какой-то фирме, Сонечка росла на руках у приходящей няни. Но всегда есть могучее «но». Образ жизни моей дочери, в который я не вписывалась, называется теперь очень прилично — иметь друга. А по-моему она просто содержанка. Иначе откуда дорогие духи, побрякушки с сапфирами, роскошные манто и прочая дребедень? Кроме того, я подозреваю, что «дружила» Янка одновременно с несколькими «бойфрендами». Легко представить, кем были ее клиенты. Партократы после девяносто второго года ослабили власть, потеснились, и в освободившуюся нишу хлынул уголовный элемент.

Пусть я сильно преувеличиваю, может, на деле все было не так ужасно. В мое время это называлось «иметь любовников». Но черта нам эти любовники платили! Отдавать любовь за плату считалось верхом безнравственности. И подарки чаще дарили мы им, а не они нам. У них все деньги жены отнимали.

Потом Яна обнародовала свои сексуальные отношения. На этот раз миру был представлен немолодой, некрасивый и очень богатый армянин. В семье он назывался Бизнесмен. По отношению к Янке он вел себя вполне порядочно: обеспечил ее новым жильем и положил на имя Сони некую сумму денег. Оформить брак они не успели, потому что армянин попал в автокатастрофу. По телевизору говорили, что его убили.

Меня этот Бизнесмен очень интересовал. Отношения их с Яной длились три года, и за все это время я с ним ни разу толком не поговорила. Что сейчас наиболее точно характеризует эпоху и человека в ней? Понятно что — каким способом он зарабатывает деньги. А вот это как раз и невозможно узнать. Говоря в новой терминологии, наш Бизнесмен был «непрозрачен». Меня это несказанно раздражало. Я, например, абсолютно «прозрачна»: работаю за мелочь в библиотеке и живу за счет Янкиной квартиры, которую сдаю. А ты? Чем ты зарабатываешь? Нефтью, памперсами, итальянской мебелью, рекетом? Однажды я спросила об этом у Янки. И она мне ответила. Если бы слова стреляли, а моем теле обаружили бы миллион ран. Лучше бы я молчала.

Да, мне не нравится ее образ жизни. Цивилизация явно пошла не по тому пути. Сейчас люди уверены, что надо холить тело, а не душу. Какой скучную, эгоистичную, безсобытийную жизнь надо вести, чтобы не забыть во избежание бессонницы накапать в ванну (так советует один глянцевый журнал, и Янка ему следует!) семь капель ароматического масла из сандала, ромашки, ванили и апельсинового сока. И в этом теплом компоте надо лежать пятнадцать минут. Далее гарантируется счастье.

В одной из своих книг Бердяев непрозрачно намекает, что у истоков промышленного прогресса стояло желание женщин хорошо одеваться. И уж тут мужики расстарались! Я это так понимаю: нужны были новые ткани, хорошие скорняки, ювелирных дел мастера, а также оружие, чтобы добывать украшения для баб у врага. С чего начали, к тому и пришли. Ничего сейчас так трепетно не рекламируют, как прокладки, жвачку, шампуни и кремы. «Эмульсия и крем содержат клетки люпина и воздействуют на кожу сразу на три клеточных уровнях…», «Новая очищающая маска создана на основе минеральной морской глины с северного побережья японского острова Хонсю», «Увлажняющий крем содержит редкие брегатовые водоросли, улавливающие влагу и не дающие ей испаряться с поверхности кожи»… Кремы бывают вечерние, дневные, утренние, закатные, полуденные, для век, для щек, для лба, для ног, для рук, для подмышек, ягодиц, спины… Потребности становятся бездонными и необъятными, вырубаются леса, загаживаются реки, атмосфера утекает в озоновую дыру.

А как быть с наработанной веками человеческой мыслью? Люди решали высокие задачи, пытались постичь смысл жизни, понять, что есть добро и зло. Где это все? И ладно бы, остался в обиходе дурацкий лозунг, мол, человек создан для счастью, как какая-то там дурацкая птица для дурацкого полета! Так нет. Оказывается, «человек создан для комфорта и секса» — это внушают нам современные идеологи. А две тысячи лет христианства куда? Псу под хвост? Вот, например, Иоанн Дамаскин…

Янка закрывала уши, смеялась мне в лицо, а потом кричала:

— Мать, как ты наивна!

Это фразой она доводила меня о бешенства. Ответить ей я могла только одним:

— Дочь, помяни мое слово, ты плохо кончишь!

Всё, остановите меня! Про мои отношения с Янкой я могу рассказывать бесконечно. Следующий звонок я, как обязательный человек, сделала неведомому Игорю. Надо же было передать ему белый конверт. Судя по телефонному номеру, он жил где-то в центре. К телефону никто не подошел. Позвонила через час — тот же результат.

А дальше началась игра. Я набирала номер и попадала не туда. Потом было занято. Когда я перебранилась с половиной Москвы и к телефону, наконец, подошел Игорь, то сразу выяснилось, что никакого конверта из Рима он не ждет, и вообще я ошиблась номером. Проверили, действительно ошиблась.

Только к вечеру совпало все, раздраженный женский голос согласился, что это именно тот номер, который записан у меня на бумажке. И вообразите, это была прачечная, работающая без выходных. Безумная Вероника дала мне не тот номер. Она любит записывать нужные номера на случайных листках. Ну, стало быть, предсказания тетки сбылись. Игорь не получит передачку из Рима. Не ехать же мне к Веронике на Соколиную гору за правильным телефоном. Да и не найдет она его уже никогда.

Я решила выкинуть конверт в помойку, но остановила себя. У меня суеверное отношение к фотографиям. В конце концов, это застывшие живые люди. Я зримо представляла, что они будут лежать, соприкасаясь лицом с картофельной шелухой и прочей гнилью. В мусоросборниках шныряют крысы. Моя покойная свекровь говорила, что фотографии даже незнакомых людей нельзя выбрасывать в мир беспризорными, это плохая примета. Хочешь избавиться от фото, его надо сжечь. Где это я буду устраивать костер в современной квартире? Пусть полежат чужие знакомцы. Может, произойдет чудо, и Вероника вспомнит нужный номер телефона.

…

Первое, что подвернулось под руку на следующее утро, был белый конверт. Ни при каких обстоятельствах Елизавета Петровна не стала бы вскрывать чужие письма. Но в этом конверте хранились уже ничьи тайны. Она не знала получателя, не видела отправителя и, движимая не столько любопытством, сколько чувством неудобства от невыполнения чужой просьбы, вскрыла конверт.

Четыре фотографии одного формата, яркие, глянцевые, как конфетные обертки. А это что такое? СД-диск. Зачем? СД-диск был обернут в белую бумагу, не удивительно, что Вероника его не заметила.

Легкий холодок пробежал меж лопаток, сердце откликнулось аритмией, от напряжения вдруг заныла шея. Дискеты, СД-диски, принтеры и файлы принадлежали совсем чужому миру. В библиотеке были компьютеры, но Елизавета Петровна не подходила к ним на пистолетный выстрел. На этих новомодных машинах работали две молодые сотрудницы, и если надо было быстро уточнить номер каталога или проверить сохранность научного фонда, она обращалась к ним и со скрытой опаской наблюдала, как порхали по клавишам легкие, наманикюренные пальцы. Если честно говорить, Елизавета Петровна до сих пор была уверена, что если монитор напрямую подсоединить к сети и антенне, то он будет работать как телевизор.

Если нормальный человек посылает пояснение к фотографиям или частное письмо, то он пользуется писчей бумагой. А уж если у него что-то написано на диске, то не проще ли послать сообщение по Интернету? Или она чего-нибудь опять не понимает? А если эта пластмассовая штучка таит в себе какую-то опасность, то ее надо немедленно выкинуть. Тайной информации, записанной таким способом, будет вполне уютно в помойке, а фотографии она сожжет на свечке.

Кто же эти люди — в фас и в профиль? Вначале она видела только уши, носы, галстуки и воротники, потом всмотрелась внимательнее. Первая фотография была сделана в музее или на выставке. На отрешенно белых стенах висят полотна в рамах, рисунок и композиция не угадываются, сплошные пестрые пятна, отдаленно напоминающие подсолнухи, лица малайцев или плавающие в пруду дыни. В углу помещения высится громоздкая скульптурная композиция — нечто воде поставленного на попа железного таракана.

В этой декорации разместилось четверо людей. Дама в синем платье с V-образным воротом и гранатовыми бусами, судя по умильному выражению лица, рассматривала нечто не попавшее в кадр и принадлежавшее культуре, двое носатых мужиков, их профили словно рисовали под копирку, вели свой оживленный разговор, а на переднем плане торчал молодой узкоплечий мужчина с прилизанными волосами, в темных очках и белой спортивной куртке. Прилизанный выглядел очень независимо, руки в карманах, вид надменный, он явно собирался к кому-то обратиться, еще секунда, и он откроет рот. Елизавете Петровне он не понравился. А дама в бусах понравилась. У нее были очень густые, пряменькие брови, придававшие ей вдумчивое выражение лица, и очень длинные мочки ушей, серьги, небось, носила по килограмму.

На втором снимке три мужика стояли рядом с роскошным красным лимузином: один затылком к зрителям, другой в профиль, третий в фас. Похоже, ни один из них ранее не интересовался искусством, во всяком случае, на первом снимке их не было. Тот, который в фас, имел приятное лицо, не из интеллектуалов, а так… простодушный тип, герой второго плана. Пушистые белые волосы и очень выразительные брови. Свет так падал, что они казались шелковыми, так и хотелось их погладить. Нет, пожалуй, он все-таки герой первого плана. Огромный, выше всех на голову, лицом он был похож на молодого Твардовского или Есенина… Словом, приятный. А насчет мужчины в профиль Елизавета Петровна, пожалуй, ошиблась. Похоже, тот же хищный нос уже обнюхивал выставку. Но на первой фотографии у него были залысины, а здесь их нет. Бывает… может в парикмахерскую зашел и прическу поменял.

Дальше… кафе на улице, круглый стол под зонтом, а над столом три хмурые мужские физиономии и один затылок, о чем-то спорят, а может, ругаются. Полупрофиль в очках — явно тот, узкоплечий с выставки. Лицо было плохо видно, черные очки прикрывали даже щеки, но наличествовал характерный череп и гладкие, словно приклеенные волосы. Мужчину слева можно было определить как «лицо грузинской национальности», словом, типичный итальянец, затылок не имел никаких признаков, кроме того, что был давно нестрижен, а в центре восседал некто хмурый и злой. У него были белесые, словно бельмами скрытые глаза, однако неизвестно откуда возникало ощущение, что он видит не только внешнюю оболочку своих собеседников, но и сердце их, и почки, и вся прочая требуха для него не тайна.

Только четвертая фотография могла по праву разместиться в семейном альбоме. Чье-то пиршество — парадное, улыбчивое. Люди на трех первых фотографиях явно не подозревали о наличии объектива, а персонажи на четвертой откровенно позировали. Они и расселись так, чтобы всем войти в кадр. Елизавета Петровна поймала себя на ощущении внутреннего дискомфорта. Что-то ее задело, испугало или опечалило. Но что? Какое ей дело до иностранных мужчин, снятых крытой камерой. Или ей не понравилось семейное торжество?

Она пододвинула к себе четвертую фотографию с застольем. Странная какая-то пирушка, почему-то на черной скатерти. Прямо-таки сатанинская месса. Три пары… едят. А это… У Елизавета Петровны пресеклось дыхание. В даме с пышной прической и темным, разметавшемся на жемчужной шее локоном, она узнала свою дочь.

— Яна, девочка моя, ты как здесь? — пошептала она, подсознательно ожидая, что дочь, как на рекламном ролике, вдруг оживет, повернет к ней лицо и скажет с раздражением:

— Мам, ты опять за мной следишь? От тебя невозможно избавиться!

В поисках ответа Елизавета Петровна обратила взор к пластмассовому диску, потом заглянула в конверт, словно надеясь там найти объяснение. И к удивлению своему обнаружила там еще один снимок. На этот раз это была не фотография, а просто плотная бумага. Елизавете Петровне не пришло на ум слово «ксерокс», не это ее сейчас занимало.

На снимке был изображен труп. То, что это был именно труп, было ясно с первого взгляда. На этот раз он был без очков, но Елизавета Петровна его сразу узнала. Серый пиджак был залит кровью, хорошо просматривалось и место пореза. Его убили никакой не пулей, а финкой в бок. Но откуда в Италии финки? Слово пришло из далекого детства, из старой, уголовной послевоенной романтики. Она перевела взгляд на беспечно улыбающуюся дочь. Рядом с ней, ласково щурясь в объектив, сидел убитый. Елизавета Петровна только потому не упала в обморок, что не знала, как это делается.

3

В воскресенье тринадцатого мая Елизавета Петровна помчалась в Москву в Потаповский переулок. Ранее планировалось радостно обнять дочь и внучку, выложить подарки и устроить клуб путешественников на дому, но после опасной находки Елизавета Петровна поняла, что говорить о чем либо кроме белого конверта она просто не в состоянии.

Видимо, явилась она в недобрый час. Яна была взвинчена до предела. Из отрывочных фраз дочери она поняла, что на этот раз неприятности произросли на ниве воспитания. Уместно было бы спросить, в чем на этот раз провинилась Соня, но у Елизаветы Петровны не было сил распыляться на мелочи.

Она вытащила фотографии, разложила их на столе и, стараясь быть по возможности объективной и бесстрастной, обрисовала мифологему белого конверта. Яна хмуро курила, стряхивая пепел мимо пепельницы. Фантастический наворот событий воспринимался ей поначалу как очередной трюк, с помощью которого мать могла выкрикнуть уже навязший на зубах упрек. На фотографии Яна не смотрела, тем более, Елизавета Петровна, опасаясь любопытства внучки, деликатно прикрыла «сканированный труп» тарелкой. По мере развития сюжета голос ее забирался все выше, выше, ей уже понадобился платок, чтобы промокнуть глаза и скрыть набегающие слезы. Картина прорисовывалась страшная. Яне надоели все эти ужасы и она стремительно вмешалась в рассказ, сразу, как молотком по стеклу, чтоб все глупости — вдрызг.

— Мам, ты базар-то фильтруй! Что ты несешь? Что значит — «опять влипла в историю»? Не мне прислали труп в конверте, а тебе. Это ты влипла в историю, о которой я ни сном, ни духом.

— Давай поговорим спокойно, — взмолилась Елизавета Петровна. Мы интеллигентные люди, мы не должны попадать в такие истории. Во-первых, я боюсь.

— А во-вторых?

— И во-вторых боюсь.

— А мне эти телевизионные страшился давно надоели. Может, вас с Вероникой, двух интеллигенток, просто разыграли?

— Хорош розыгрыш? И эта ужасная фотография! Весь в крови валяется на тротуаре. Рядом ножка от стула… а может от стола. Как ты очутилась в этой компании?

— За труп под столом я не в ответе. За столом — другое дело. Здесь сидят Риткины друзья. Впрочем, в Милане она Марго. Это — «русский вечер». Тогда наделали кучу фотографий для какого-то журнала по интерьеру. Оттуда эту фотографию легко выудить.

— Но это не вырезка из журнала. И потом… Зачем кому-то понадобилась засовывать тебя в один конверт с убитым?

— Я с убитым не наедине. Там еще куча народу. Мам, утишься. Давай вначале кофе попьем. У нас выходной, ты наша гостья. Не будем гнать мутную волну. Поедим, а потом обсудим все начисто.

Яна умела красиво накрывать на стол и делала это быстро и ловко. Нарезала ветчины, поставила масло, творог и красную ядреную редиску в большой желтой плошке. Потом вскрыла нарезки с рыбой.

— Коньячку плескануть?

— Разве что капельку. А Соня ела? Ты коньяком не очень увлекаешься? — озабоченно добавила Елизавета Петровна.

— Дурочка ты, мам. Ну какая разница? На коньяке алкоголиком не станешь.

Яна нарезала тонкими ломтиками бородинский хлеб, аккуратно намазала маслом. Нет ничего вкуснее, чем свежий редис с бородинским хлебом. Барсик сидел на коленях у Елизаветы Петровнуы и время от времени совал нос в тарелку.

— Вообрази, что сделала эта дрянь, — сказала Яна неожиданно.

— Разве так можно про дочь?

— Тебе можно, а мне нельзя? Но я не про Соньку говорю, а про ее директрису, драгоценную Киру Дмитриевну. Она собрала родителей и объявила, что мы должны собрать деньги на ремонт.

— Но это же безумно дорого!

— Наши деньги Кира не экономит. Но это полбеды. Главное, она собирается произвести подробное медицинское обследование.

— Детей?

— Ну не родителей же! Хотя с нее станется. Обследование в нашем классе уже началось и идет полным ходом.

Елизавета Петровна несколько картинно изобразила удивление. Ясное дело, дочь ищет передышку. Фотографии задели ее за живое. Яна не умеет паниковать, она умеет ругаться. А кого же ей ругать, как не директрису. Дочери сейчас необходимо подыграть.

— Почему именно в вашем? Карантин что-ли?

— По ящуру, — хмыкнула Яна. — Какой может быть карантин? Сейчас май, пора гриппов кончилась. Желтухи в нашем районе давно нет. Детей начали обследовали на предмет того, хватит ли у них физических сил, чтобы осваивать их замечательную, высокоученую программу. Они их учат целыми днями, и дети, видите ли, утомляются. Кира Дмитриевна ни в коем случае не собирается упростить программу. Она собирается поменять детей.

— Как это?

— А так. Если мы не будем подходить ее гимназии по медицинским параметрам, нам надо будет искать другое учебное заведение. А двести баксов, которые я ежемесячно платила этой авантюристке — это не считается? Сейчас нам предстоит главное обследование — у психотерапевта. Матери взбунтовались, поднялся крик.

— Где это видано, чтобы матери были против медицинского обследования своих детей?

— Мы живем в стране абсурда. Эти вшивые Песталоцци сами довели учеников до переутомления. Уже по первым показателям видно, что абсолютно здоровых в классе процентов двадцать — не больше. Сейчас мы должны пройти обследование у психотерапевта.

— По-моему это просто очередные поборы. Психотерапевту тоже надо платить?

— Разумеется. Обследование производят лучшие врачи Москвы. Помнишь анекдот? Врач запрещал курить, а я дал ему тысячу, и он разрешил. Надо думать, что делать с ребенком.

— Вот на будущий год и будем думать. Сейчас Соньке осталось учиться двадцать дней. Я тебе тысячу раз говорила — отдай девочку в обычную бесплатную школу.

— В Москве сейчас нет обычных школ. Бесплатные школы только в зоне для малолетних преступников.

В комнате появилась Соня, глянула на стол, схватила редиску.

— Ба, как ты думаешь, сникерсни пишется через «т»?

— А зачем тебе? — разволновалась Елизавета Петровна. — Почему ты вообще употребляешь это ублюдочное слово.

Соня повела плечом, пальцем подтолкнула очки к переносью.

— Марья Игнатьевна задала нам сочинение, в котором бы употреблялись новые слова. Ну, те, которые не употреблялись двадцать лет назад.

— Наверное, она имела ввиду совсем другие слова, Например, интернет, компьютер, спонсор, луноход… А в слове сникерс никаких «т» на конце нет.

Яна надменно хохотала, в этот момент она явно не любила Марию Игнатьевну.

— Мама, при чем здесь луноход. Это словосочетиние из твоей жизни. Это литературщина. А мы люди простые и современные. Мы говорим: заиксуй, отксерь, ваучерни! Мы говорим: тусовка, халява — и это круто! Мама, Пушкин жил чисто конкретно, а ты все про гобои и лютни!

— Сонечка, брось ты это сочинение, детка. Пойди телевизор посмотри. Там наверняка какой-нибудь мультик идет. А если нет, то киношку поставь на видик…

Соня удалилась, а Яна, смела рукой чашки в сторону, на высвобожденное место положила принесенные матерью фотографии и сказала:

— Вообще мне все это очень не нравится. Я действительно не понимаю, зачем этому уроду понадобился наш «русский вечер».

— Какому уроду? Извини, Яночка, но я иногда за тобой не поспеваю.

— Уроду, который в Риме передал тетке Веронике конверт.

— Судя по описанию, он был никакой не урод, а вполне полноценный человек.

— Жалко, что ты не видела этого полноценного человека.

— А чем бы это помогло?

— Кто знает… — голос Яны звучал так таинственно и интригующе, что Елизавета Петровна решила было, что ларчик с тайнами сейчас и откроется, но дочь не приоткрыла завесы. — Ты уверена, что вот этот, сидящий рядом со мной человек, и есть убитый.

— Посмотри сама.

— Действительно, похож. И вообще он присутствует на всех фотографиях.

— На этой, где машина, его нет.

— Да, на этой фотографии другой действующий герой. Сообразить бы, какую информацию несут все эти снимки?

— Ты думаешь — несут?

— А как же! Зачем иначе посылать племяннику фотографию убитого.

— В конверте был еще диск.

— А где он?

— Дома.

— Мам! С тобой просто нет сладу! Почему ты его не взяла? Мы бы уже знали, какая на нем информация. Ладно. Доберемся мы до этого диска. Я думаю, что вначале пути он нам мало что объяснит.

— Это какого такого пути? Я предлагаю все это выбросить в помойку и забыть.

— Раньше надо было это делать. Теперь нам предстоит по капельке собирать информацию. Для начала скажи, какие первые мысли у тебя появились в голове, когда ты увидела меня на фотографии. Пусть они выглядят совершенно абсурдно.

Елизавета Петровна искоса посмотрела на дочь, шумно втянула воздух.

— Ну, говори, говори, что ты насупилась? — настаивала Яна.

— Я подумала, — и словно в ледяную воду шагнула, — что это имеет отношение к Сонькиному отцу.

Елизавета Петровна ожидала возмущенных возгласов, но Яна спокойно сказала:

— Нет, это за гранью абсурда. Кого в Риме может интересовать моя несчастную любовь. И потом, подумай сама, кому бы пришло в голову послать мне таким образом весточку.

Елизавета Петровна с ужасом подумала, что если дочь не топает ногами и не кричит: «Сколько раз я просила не вмешиваться в мою частную жизнь!», значит дело действительно серьезное. Беда еще в том, что Янка о чем-то догадывается, но не желает в этом сознаться. Ишь как ноздри раздуваются. И все время запускает в волосы всю пятерню. Елизавета Петровна знала, что если у дочери начинает чесаться голова, то значит она чем-то сильно расстроена или возбуждена.

— А может за нами следили? — Елизавета Петровна выпалила первое, что ей пришло в голову.

— Не смеши меня.

— Второй мыслью было, что все это каким-то образом касается Ашота, — осторожно добавила мать.

— Каким образом? Понимаешь, я была случайной гостей на этой встрече. Она состоялась на второй день после моего приезда в Милан. Ритка давно готовила этот «русский вечер», а я явилась очень кстати. Мне сказали, что я фактурная. Шесть человек за столом. Вкусная еда. Смешно, но я совершенно не помню этого типа, который сидит со мной рядом. Эти фотографии мне Ритка так и не прислала.

— Может, ты вспомнишь, какие велись за столом разговоры.

— Обычный треп. Не помню в какой связи, но имя Ашота там упоминалось. Ладно. Пока я вижу такой план действий. Я звоню в Милан. Ты привозишь мне диск. А теперь — спать. Уже поздно ехать в твою Десну, так что останешься ночевать. Так и быть, потерплю до утра твоего Барсика. Я тебе в гостиной постелю.

4

Яна была в Милане год назад, тоже весной, но ездила туда не по туристической путевке, а по приглашению подруги. Рита давно получила гражданство и считала Италию своей второй родиной. Она выскочила замуж через два года после школы, даже институт не успела кончить, и уехала в Милан. Брак оказался неудачным. Пьетро был награжден уничижительными кличками, как то сухарь, бухгалтер и жандарм, что не мешало Рите и в дальнейшем принимать его услуги. За квартиру в престижном районе: картины (случайные), скульптуры (в основном гипс, но очень хороший), две ванных комнаты и пятнадцатиметровый, увитый шпалерными розами балкон, тоже платил сухарь и бухгалтер, хотя у него давно была другая семья.

Ну и что — квартира? Деньги на жизнь все равно приходилось зарабатывать самой. Спасла Риту феноменальная способность к языкам. Она переводила с русского на итальянский, с итальянского на английский, с английского на французский… Приходилось работать и синхронным переводчиком, а за это, как известно, хорошо платят. Беда только в том, что зачастую переводчиков было больше, чем работы. В черные дни Рита писала в журналы статейки про русскую культуру, незамысловатые, но броские, из которых следовало, что русские такая нация, которая все делает наоборот. Например, люди культурного запада, при ожоге отдергивают руку, а русские держат ее у огня до тех пор, пока она не обуглится, при этом страдают и от страдания получают удовольствие. Конечно, в подобном изложении Риткиных работ есть некоторое преувеличение, но общее настроение было именно таким. Еще Рита устраивала выставки, что-то делала в кино и на радио, словом, волка ноги кормят.

Но ни лицом, ни фигурой, ни повадкой Рита не напоминала дочь вышеупомянутого хищного зверя. Она была дочерью Евы, то есть сама женственность. Ритка не признавала современной моды. Ее нельзя было назвать толстой, скажем так, фигура ее была несколько расположена к полноте, и Марго драпировала эту фигуру с таким тщанием и экзотичностью, словно собиралась позировать Рембрандту: шелк, бархат, юбки в пол, меха, зачастую дешевые, а также бусы, браслеты и немыслимых размеров броши, на которые оглядывались прохожие. И не бижутерия, Боже избавь, все добротные произведения искусства. Просто Ритка любила перелишить: если уж янтарные бусы, то длиной не менее двух метров, если кораллы, то в двенадцать рядов. Яркая женщина, двумя словами. Ритку легко было любить, хоть и виделись они раз в три года, не чаще.

Когда Яна прибыла в Милан, подруга выполняла заказ некого журнала по интерьеру. Статья должна была иллюстрироваться фотографиями нескольких русских уголков ее квартиры. Предполагался также ужин в русских традициях. Целый день Яна была предоставлена самой себе. Рита бегала как угорелая, мерила наряды, говорила по телефону, ставила цветы и двигала мебель. На кухне трудились две трудолюбивые итальянки. С них буквально пот катил градом, однако к вечеру выяснилось, что накулинарили она не так уж много: щи из крапивы, горка блинов, бефстроганов, картофель фри. Бублики, икру и красную рыбу принесли из магазина. Больше всего удивила Яну сервировка.

— Рита, с чего ты решила, что русские едят на черных льняных скатертях?

— Ах, оставь. Это красиво, это эффектно.

Металлические, яркие как солнце, золотые тарели были взяты напрокат, где-то хозяйка умудрилась достать ножи и вилки такого же желтого металла. И еще черные свечи, и темно-красные, почти черные розы в черной же вазе.

— Это не русский стол, это декадентский изыск, — насмешничала Яна. — А почему блины белые? Их надо было подрумянить до черноты!

— Что за узколобость! Ты рассуждаешь, как провинциалка. А я не хочу, чтобы в Италии Россию считали провинцией. И вообще русские могут позволить себе все, что угодно. Такой здесь у вас имидж.

Долго обсуждали, кто же сядет за стол. Одна пара по каким-то причинам выбыла из игры, поэтому появление Яны было подарком судьбы. Рита сказала подруге, что она «великолепно вписывается», более русское лицо трудно вообразить, но красоту нужно подчеркнуть шалью. Шаль — это по-русски. Яну задрапировали в большой, вышитый розами черный плат. Рита щелкнула пальцами — подойдет! Вечером пара мужеска пола к черному платку была найдена — вот и все, что помнила Яна о своем соседе справа.

Застольным кавалером хозяйки дома был русский тенор Алеша, который находился на стажировке в Ля Скала. Он совершенно не соответствовал своему романтическому образу. Алеша выглядел, как бас, эдакая двухметровая орясина с румяным, веснушчатым лицом. Тенор скучал, интересничал, говорил, что разрывается между Киевом и Миланом, при этом ясно давал понять, что в Киеве пребывает только его душа, а тело с квартирой и гонорарами замечательно существует в Италии. И вообще все ему было скучно, и грустно, и совершенно некому, господа, подать руку.

Третья пара мнимых русских была представлена итальянцами — подругой Люлю с мужем-капиталистом, который производил то ли мебель, то ли макароны, не суть важно. Сама Люлю была похожа на немолодую куклу Барби: платиновые волосы до плеч, распахнутые в вечном удивлении глаза, худые, холеные ноги. Она была разговорчива, любила искусство и собирала бегемотов в виде мелкой пластики, игрушек, рисунках на чашках, тарелках и на бумаге. Люлю казалось это остроумным, а Яна втайне решила, что она просто тиражирует изображение мужа. При неком допуске капиталист и правда смахивал на бегемота.

Вечер прошел преотлично. Фотограф быстро отщелкал интерьер, потом принялся за живых. Застолье не озвучивалось, поэтому за едой булькала в основном итальянская речь. Рита с удовольствием переводила подруге весь разговор. Выяснилось, что Яна помнит много подробностей этого вечера, и только прилизанный сосед продолжает хранить инкогнито. А ведь у него было простое нашенское имя. Виктор или Валерий… Нет, пожалуй, Виктор. Что же он ей говорил целый вечер? Комплименты, это понятно, и еще он утверждал, что путешествовать по туристической путевке гораздо комфортнее. Яна сопротивлялась, и говорила, что жить в частном доме несоизмеримо лучше, чем в гостинице, а Прилизанный спрашивал… Что же он спрашивал? Ах, да… он интересовался, отметилась ли она у карабинеров, то есть в полиции, о своем пребывании в Милане.

— А ведь они могут и не разрешить проживать у вашей подруги… (поддразнивал или кокетничал?). Вы сколько времени проторчали в итальянском в посольстве, получая визу? То-то же! А за туристов все документы оформляет фирма.

Тенора Яна помнила отлично, потому что он водил ее к «Тайной вечере» Леонардо. Потом она гуляли по городу. Замок Сфорци… и удивительное огромное дерево в парке. Оно цвело синими колокольчиками, целые гроздья колокольчиков, как тысячекратно увеличенная сирень. Колокольчики пахли фиалками. А Прилизанный больше не появлялся в их доме. Да и разговоров о нем не было.

Ах, Италия, чудное было время! Миланский собор… они зовут его Дуомо. Там лес колонн, мерцающие витражи, свечи, воткнутые в песок на подносах. Гулкое, божественное эхо рокочет, мотается меж мраморных стволов, а потом устремляется вверх и исчезает в их акантовой кроне. А вокруг Дуомо — солнце, туристы, голуби.

Потом на Милан лился дождь в тысячу ручьев, Яна промокла, продрогла и заболела. Ритка лечила ее неведомыми итальянскими лекарствами. Они там странно лечатся. В Москве при простуде рекомендуется принять аспирин, попить горячего чаю с лимоном и лечь в постель. А в Милане считают, что при высокой температуре ни в коем случае нельзя пить горячее, а тем более — водку. Еще одна тема для Риткиной статьи.

Старинный университет в Милане… славное здание. А недалеко в проулке лавчонка антиквариата. Хозяин лавки — Риткин друг и венецианец. Видимо, именно здесь подруга покупала все свои цацки. Лохматую голову венецианца венчала тирольская шляпа, а торс до пояса, как у Брежнева орденами, он был украшен самыми разнообразными значками. На память о Милане Яна купила серьги с прибалтийским янтарем и африканские бусы.

Поистине, итальянская жизнь Яны была полна парадоксов. В Риткином доме никогда не было еды, но в углу на кухне стояло два ящика отличного вина. Убираться в дом приходила молоденькая метиска из Латинской Америки. Она же подавала утром Яне кофе с двумя печеньями. Объясняться с метиской было до чрезвычайности сложно. Почему-то нигде в их районе не продавали ни хлеба, ни сыра, ни ветчины. Завтракать Яна ходила в пиццерию.

Тогда ее пребывание в Милане не предвещало никакой беды, а она могла быть, потому что Ашот был связан деловыми отношениями именно с Миланом. Какие это были отношения — она не знала, но подозревала, что вслух об этом лучше не говорить. Дважды Яна звонила каким-то людям и на чистом русском языке говорила непонятный текст, похожий на пароль или шифр. Что она тогда думала и понимала? Да ничего.

Она точно помнит, почему во время «русского вечера» как-то сам собой возник разговор про Ашота. Кто его начал? Нет, не вспомнить. Во всяком случае, не она сама.

…

Она позвонила Ритке в час ночи, для Милана это вполне разумное время. По счастью подруга была дома. Она долго не могла врубиться в разговор: кто сидел, за каким столом? Потом по ниточке стали вытаскивать из прошлого подробности. Скоро это Рите надоело:

— Тебе что — деньги не жалко? О какой ерунде мы говорим?

Однако много вспомнилось. Да, действительно, это был русский, имя — Виктор, фамилию вспоминать бесполезно, потому что Рита ее никогда не знала. Его привел с собой тенор, а может быть Люлю. Виктор занимается гостиничным бизнесом, во всяком случае, он так представился.

— Мне надо знать об этом человеке все. Ты мне поможешь?

— Все — я не знаю даже о себе самой, — отрезала Рита. — Объясни мне вначале — зачем он тебе?

— Во-первых узнай — жив ли он. Понимаешь, мне в руки совершенно случайно попали чужие документы. И там наша фотография. Да, да, русский вечер. Я хочу узнать, случайно я туда попала или преднамеренно.

— На эту фотографию?

— Нет, в конверт! Там были еще фотографии и компьютерный диск. А на одном снимке — труп.

— Какие ужасы ты говоришь мне на ночь.

— Ритуль, узнай. Мне это жизненно важно.

— Легко сказать. Алеша (речь шла о теноре) поет в Вене, и у меня нет его телефона. Люлю не может вспомнить, что она делала вчера, а не только год назад. А как к тебе попали эти документы?

— Глупейшая история. Мама ездила в Италию. В аэропорту в Риме ее попросили передать в Москве конверт некому Игорю, а тот не явился в Домодедово.

— Елизавета Петровна была в Риме? В Милане тоже? Почему ко мне не зашла? Когда она прилетела?

— Домой она вернулась одиннадцатого, в пятницу. А когда в Милане была — не знаю.

— Ага, поняла. А кто послал секретные документы?

— Понятия не имею. Какой-то мужчина.

— А почему через Елизавету Петровну?

— Видимо, приперло его, он и бросился к первому встречному.

— И правда глупая история. Ладно, я поищу тебе этого Виктора. Позвони мне через пару дней… Если узнаю что-нибудь путное, то сама позвоню. А кого там убили-то?

5

— Сообщение недоступно. Введите пароль.

Яна стукнула по компьютеру кулаком. Конечно, она ожидала подобной гадости от загадочного диска. Наивно было надеяться, что отправитель не закроет доступ к информации, которую посылает через чужие руки.

Вероника права. Этот конверт надо было выкинуть еще в Домодедово. Ах, это материнское любопытство! Нашла фотографию доченьки и безумно испугалась, что ее жизни, спокойствию и благосостоянию может прийти конец. Может… да, только при чем здесь белый конверт?

Уже почти год, как Ашот покоится на армянском кладбище, а полновесный покой и безоблачная уверенность в завтрашнем дне к ней пока не вернулись. Автомобильная авария случилась через полмесяца после ее возвращения из Милана. Все твердили, что это убийство, журналисты с ума посходили (впрочем, они всегда пребывают в этом состоянии), но никакого расследования или тем более суда — не было. Жил человек — не стало человека. Мало ли их, банкиров и коммерсантов, в эти пиратские времена погибли от пули киллера, от пыток в загородных трущобах, на заброшенных складах и на подложенных в подбрюшье машины минах? Яна была на похоронах. Вдова чуть шею не свернула, пялясь на соперницу. Ей бы, горемыке худосочной, плакать да руки ломать, что лишилась кормильца, а она выжигала всех и вся сухими от ненависти глазами, и большая часть душевного напалма досталась именно Яне. Ладно, мертвым земля пухом, а живым здравие. Не надо к думательному процессу присоединять чувства, а то мы так и не сдвинемся с мертвой точки.

Можно предположить, Яна и раньше так думала, что смерть Ашота напрямую связана с информацией, которую она привезла из Италии. Но доказательств тому нет. На кладбище все твердили о невосполнимости потери, и действительно, громкая фирма «Вира» развалилась, но очень скоро возродилась из пепла под другим названием.

Теперь она называется «Феникс» (ну ни ирония ли судьбы!), и руководит ей Генка Рейтер, бывший заместитель Ашота и его правая рука. Вообще-то в «Фениксе» три компаньона, но это формально, главный там все равно Рейтер. Он потом Яну охаживал, была даже одна неприятная сцена, когда он на колени перед ней вставал, на свои глупые, толстые коленки! Яна негодовала. Или этот боров считает, что она ему досталась по наследству? Потом поразмыслила на досуге. Может вовсе не любовных ласк добивался от нее коммерсант, а совсем другого? Впрочем, любовные ласки своим чередом. Главное, он хотел приручить Яну, а ручные люди открыты и болтливы.

Не только Генку, но и еще кой-кого из «Феникса» Яна знает, но никак не напоминает им о себе. Лучше вообще с ними не видится. Встреча с бывшими компаньонами Ашота не только неприятна, но и опасна, потому что Яна знает о делах фирмы «Вира» гораздо больше, чем следовало знать любовнице шефа. Если начнут спрашивать за Ашотовы грехи, то начнут не с вдовы, а с нее.

Ашот был умный и по-своему добрый человек. В молодости — инженер, потом комсомольский функционер, потом бизнесмен. Яна с уверенностью может сказать, что ее он любил, и к Соньке относился замечательно. Любила ли его Яна — такой вопрос на повестке дня не стоял. Да, он был ее старше на двадцать лет. Он хотел развестись с женой, и чтоб все было по-человечески. Хотел обеспечить и жену, и сыновей, а уж потом припечатать свежий штамп в паспорте и начать новую жизнь. Игра в будущее неомраченное счастье и развязала ему язык. Он поделился с Яной своими страхами, мечтами и тайнами.

Она уверена, почти уверена, что Ашот не был связан с криминалом. Он начал заниматься предпринимательством в самое горячее время — в эпоху кооперации. Первые деньги были заработаны честно. Ему удалось вовремя вернуть огромный кредит, поэтому он не попал под расстрел, как многие отчаянные и наивные головы в то время. Тогда невозвращенный кредит оценивался как государственная хищение в особо крупном размере, а это, как известно, «вышка». Но при перерегистрации кооператива в общество с ограниченной ответственностью, всем известное «ООО», многим людям пришлось давать огромные взятки. Кому-то недодал, и появились враги. Тогда-то и начались первые отстрелы коммерсантов.

Не будем описывать подробно, чем именно занималась его фирма. Сейчас все кричат: «Разворовали страну!» С точки зрения современного закона каждого олигарха можно призвать к ответу и судить. Все растаскивали народную собственность, и Ашот растаскивал. Тогда правил закон: «Делай все, что не запрещено». В своде законов всего не напишешь, в жадности и озлоблении человека должны останавливать библейские нравственные принципы. А на заре ельцинской эпохи нравственные принципы отбрасывались за полной ненадобностью.

Все это для Яны не было тайной. Но она, к сожалению, знала фамилию человека, на чей счет перевели деньги, большие деньги, из-за которых Ашота и убили. Ашот говорил, что он их «спрятал» — до времени. Легко догадаться, что теперь эти деньги ищут и хотят вернуть назад. Но Яна не знала, кто является истинным хозяином этих миллионов. Никто из фирмы не задавал ей вопросов, ее оставили в покое, но Яну не оставляло чувство, что «они» — неведомая злая сила — догадываются, что она знает.

Яна боялась, что когда-нибудь явится человек (сам Рейтер не придет, он трус!) и призовет ее к ответу, мол, раскрой, девочка, карты, покажи козыри… Это вечное ожидание приучило ее к тому, что она боялась любой нестандартной ситуации, которая появлялась в ее жизни.

Но все эти домыслы не были построены на песке. Был разговор… о котором она забыла, приказала себе забыть. Тогда уже фирма «Феникс» распустила свои окрепшие фениксовые крылья, и Генка Рейтер оставил Яну в покое.

Был вечерний звонок. Когда? В июле, точно — в июле. Мама тогда уехала с Сонькой в Крым, удалось достать приличную путевку. Какой-то украинский банк устроил для своих на кусочке Ялты райскую жизнь. Они отдыхали в Ялте, и она в Москве вела беспечную жизнь.

— Добрый вечер, Яна Павловна, — сказал сочный мужской голос, и тут же, переходя к сути дела, добавил уже совсем другой интонацией: — Девочка, мы тебя не тронем. Но это только до тех пор, пока ты будешь держать язык за зубами.

— А где же мне его еще держать? — храбро ответила Яна. — И представьтесь, пожалуйста.

— Какая вам разница, — усмехнулся мужчина, возвращаясь к церемонному обхождению. — Положим Иван Иванович.

«Вы из фирмы «Феникс»? «-хотела спросить Яна, но во время одумалась. Здесь они диктуют правила игры.

— И не надо играть со мной в кошки мышки, — продолжал мужчина. — Вы просто забудьте, что знаете. Вы поняли?

— Поняла, — сказала Яна отсутствующим тоном.

— Вот и славно, — голос еще подышал в трубку, словно раздумывая, пугать дальше или остановиться на сказанном, потом тихо, как вздох, пошелестело? — Всё, — и трубка умерла.

Яну бил озноб. Она растерла руки, потом надела шерстяные носки — ноги были ледяными. Но и это не помогло. Пришлось залезть в ванну. Над горячей водой валил пар, а у нее по телу все еще бежали мурашки, и только когда лицо стало красным, как вареная свекла, она смогла заставить себя обдумать ситуацию.

Сигарета не хотела прикуриваться в мокрых пальцах, колесико зажигалки прокручивалось впустую. Наконец удалось сделать первую затяжку. Кто эти люди?

Если бы Яна могла видеть сквозь стены, взору ее явился бы респектабельный кабинет и в нем двое мужчин. Один, чернявый, вполне умещался в определение «лицо кавказской национальности», скорее всего армянин, другой — наш, рыжий-конопатый.

Рыжий сказал:

— Мы затеяли слишком большую игру.

— Это не наша игра. Мы только продолжаем.

— Я хочу сказать, что нам гласность ни к чему.

— Ее мы трогать не будем, — твердо заявил чернявый.

Рыжий поморщился.

— Но почему бы ей не сменить место жительства? Ей с дочерью очень хорошо было бы в Дании, или в Норвегии…

— Или в Ваганьково, — буркнул чернявый. — Нет. Я Ашоту обещал. Но другое дело, ее нельзя выпускать из поля зрения. Женские мозги непредсказуемы.

— Ну, это-то без проблем. Пусть живет, как может. Понаблюдаем. Главное, чтоб не суетилась.

Ничего об этом разговоре Яна не знала, но лежа в ванне и без подсказок разобралась. Нет, это звонили не Рейторовские прихвостни. Это другие. Хорошенькая ситуация! Одним надо, чтоб она молчала, а другим, чтобы именно — говорила. Первые лучше. Разговаривать можно заставлять пыткой, а молчать пыткой не заставишь, здесь все на доверии. Но и тех и других она боится… панически!

Уймись, милая! Посмотрим на дело со стороны. Ведь это типичное респондентное поведение. Она ведет себя, как собака Павлова, у которой подача пищи и звон колокольчика соединились в один манок. Достаточно звякнуть металлическим языком, и у бедной собачки начиналось слюноотделение, хоть никакой пищей и не пахло. И здесь — глупая случайность, какой-то конверт, и у нее уже… Ах, кабы слюноотделение. Нет, у нее другое — выброс в кровь адреналина из надпочечнков, а как следствие — повышение сахара в крови. У нее при мыслях об этом диске и фотографиях щитовидные железы выбрасывает гармоны. Это психическое состояние называется стрессом. Надо взять себя в руки. А также прочитать этот диск хотя бы затем, чтобы удостоветиться, что он не имеет к Яне и Ашоту никакого отношения.

Хакеры считают, что нет такого пароля, который нельзя взломать. Это только вопрос времени и умения. Времени у нее достаточно, а вот умения… Кому доверить диск? Это должен быть человек с талантом и умением держать язык за зубами. Кроме того необходимо, чтобы этот гений не был сволочью. Мало ли что он там прочитает?

Может быть мать поспрошать? У нее в академиченской городке наверняка есть компьютерные зубры. С физиками можно договориться, они не жлобы. Нужно обстряпать дело так, чтобы человек получил доступ к информации, а после этого сразу вернул ей диск. Ну, а если все-таки прочитает, он должен забыть, что содержится на этом диске. Но остались ли на свете такие особи? Уважение к чужой тайне и отсутствие желания заработать на чем угодно сейчас столько же редки, сколько ангельское милосердие и размах крыльев в два метра.

В конце концов Яна решила мать к этому делу не подпускать. Мать переполошится, вообразит себе невесть что, перестанет спать, у нее поднимется давление. Матушке надо внушить, что вся история с конвертом не стоит выеденного яйца.

Яна направилась к своим программистам, а именно к смешному и умному компьютерщику Боре. Борис был сутул, носат, очкаст, вечно кому-то должен — этому доллар, другому два — словом, совершенно не ее кадр. Никаких профессиональных дел Яна с ним не имела. Просто они часто встречались в курилке и с удовольствием обсуждали последние политические или театральные сплетни, а также незлобиво ругали начальство. Яна не собиралась отдавать Борису диск. Она хотела просто получить толковый совет, то есть узнать, насколько сложно будет найти ключ к зашифрованной информации. Борис выслушал ее с полным вниманием, потом рассмеялся.

— Найти ключ, это значит взломать. Хакерством решили подрабатывать? Не советую. Затягивает, хуже наркотиков.