Кроме того, у Леры начались командировки, а там как раз никому ничего подносить не нужно, а нужно, напротив, демонстрировать ум и красоту, принимать комплименты и ухаживания – командировки подразумевают ухаживания и флирт, а как же иначе!..

После долгих лет «служения» Лера неожиданно осознала, что служить ей надоело хуже горькой редьки и вполне можно не «служить», а жить как-то по-другому, по-молодому, на полную катушку! Ведь все эти люди из ее нового окружения так и живут – не серо, не скучно, не убого, а красиво и правильно. По крайней мере, ей так казалось, и я хорошо ее понимала.

И тогда она решила, что пора разводиться. Мы, подруги близкие и далекие, не особенно ее и отговаривали. Ну а почему нет?.. Действительно – новая жизнь, новые люди, новые шансы!.. Бог с ним, с этим Митей, он действительно какой-то никакой, карьеры не сделал, «уши врозь, дугою ноги и как будто стоя спит»! Мы – с Лерой во главе – были уверены, что и развода никакого он не заметит, тем более у него все есть: завещанная бабушкой хрущевка в средненьком районе и прикупленная им самим средненькая машинка. Жених хоть куда, найдет другую, подумаешь!.. И мальчишек от него прятать она не собиралась – встречайся на здоровье, проявляй заботу, отцовскую любовь, а что такое? Ничего особенного, так все сейчас делают!..

Я не знаю, как она ему объявила о разводе, что именно там было, но он очень быстро съехал из их общего дома в бабушкину хрущевку, а дальше началось непонятное.

Лера, которую никто из нас никогда не видел плачущей, теперь по каждому поводу принималась рыдать, твердить, что «жизнь кончилась», «все пропало», «больше никогда и ничего не будет».

Чего не будет-то, спрашивала я, но Лера не отвечала.

А однажды я встретила Митю в парке, где он по субботам гулял с младшим. И была какая-то… убийственная картинка. Я не знаю, как это объяснить.

Развелись они летом, а встретила я его уже осенью. Холодно было, листья жгли. Пахло горьким дымом и засыпающим лесом, умирающими листьями, близкими холодами. Он, нахохлившись, сидел на промерзшей лавочке и смотрел перед собой, а его сын в шапке с помпоном лез на какое-то бетонное чудище на детской площадке, плод больной фантазии паркового архитектора, а потом перебегал к облупленной металлической лесенке, и на нее лез тоже, и кричал оттуда бодро: «Пап, посмотри!»

– Ты знаешь, я ничего не понял, – сказал Митя, когда я глупо спросила, как дела. – Чем я стал не хорош?.. Она ведь мне так ничего и не объяснила! Все же было прекрасно.

Я осторожно уточнила, может, все же не слишком прекрасно, раз уж все так получилось, и он махнул на меня рукой.

– Мы в прошлом году здесь гуляли, вон там, где эстрада! Там уже все оттаяло, мы на краю сидели, и она мне за воротник засунула ледышку, представляешь? Ну, просто так, для смеху! А я ее никак не мог достать.

И он засмеялся так, что я почему-то почти заплакала.

Мы еще помолчали, а потом он сказал, что они, пожалуй, поедут – нужно сдавать малыша бывшей теще, а она не любит, когда они опаздывают.

И он поднялся, высокий молодой мужик, совершенно растерянный.

– И, знаешь, теща все время говорит, чтоб я от нее отстал, от Леры. А я и не пристаю. Я просто ничего не понимаю, правда.

Тогда после этой самой ледышки, засунутой в прошлом году за шиворот, я в первый раз подумала, что, может, на самом деле все неправильно?! Может, мы ошиблись?! Может, было за что бороться?! Может, нужно было Леру отговаривать, скандалить, произносить всякие пошлые и никому никогда не помогающие слова вроде опомнись, приди в себя, не разрушай семью, у вас же дети!..

И я решила поговорить с мамой. Есть такой прекрасный способ получить ответы на мучительные и неясные вопросы, на которые нет и не может быть ответа, – это поговорить с мамой. На самом деле, нам только кажется, что мы умнее всех, вернее, нам хочется, чтоб мы были умнее всех, а как же!.. Родители ничего не понимают, их жизненный опыт никуда не годится, они жили в другое время, в других условиях, в другой стране.

И это все чепуха.

Чепуха и самоуверенность, ибо все, что мы проходим сейчас, в нашей средней школе, они уже прошли в своей, и выпустились, и сдали экзамены. Времена, может, и поменялись, только вопросы в экзаменационных билетах остались, и еще неизвестно, на какую оценку мы-то сдадим!..

Мама долго слушала меня, пожимала плечами, фыркала – она не особенно любит душещипательные истории такого рода, да и Митю с Лерой знает не слишком близко.

Кроме того, как всякая мама девочек, наша тоже уверена, что любая девочка заслуживает непременно принца, а наши мужья подкачали, ибо таковыми решительно не являются.

– Мне кажется, ты чего-то не понимаешь, – сказала мне моя мама в конце концов. – Развод – это же поражение, а как иначе?..


Нет, если б он был алкоголиком или хулиганом, или тунеядцем – в устах моей мамы «тунеядец» значит совершенно пропащий! – тогда нужно было разводиться сто лет назад, а не сейчас. Но, насколько я понимаю, он совершенно нормальный!

В устах моей мамы «нормальный» – это высшая похвала.

– Кроме того, – продолжала мама, – он порядочный человек. Почему-то сейчас об этом почти не говорят, а это же самое главное! Просто вам повезло и вы никогда не имели дела с непорядочными! Вот вы разбрасываетесь. Вы просто очень благополучные, только и всего. И поэтому делаете глупости. Но это от молодости, это пройдет. А Лере передавай привет.

От какой такой молодости?! Наша молодость давно минула! Мы взрослые, и мы умнее всех, я это точно знаю!

А может… нет? Может, не умнее?!

Вдруг мы дуры и, мама права, не умеем ценить тех, кто рядом с нами? Вот новая и свежая мысль, правда?..

Некоторое время я готовилась к разговору с Лерой, такому серьезному и обстоятельному, который бы все расставил по своим местам, я даже речь придумала, честно!..

И опоздала.

Лера позвонила и студенческим шепотом сообщила, что Митька пригласил ее на свидание. И она согласилась. И теперь не знает, что надеть, чтобы поразить его в самое сердце. И мы некоторое время серьезно и обстоятельно обсуждали, что же именно следует надеть.

Теперь они мечутся – то ли прямо сейчас подавать заявление в ЗАГС, чтоб обратно пожениться, то ли подождать до лета.


Суета сует

Что-то забегалась я в последнее время. Так бывает.

Бывает, я сижу безвылазно за письменным столом – когда шесть часов, когда двенадцать, в зависимости от того, как идет или не идет дело. Под вечер, кряхтя, держась за поясницу и повязав голову тряпкой на манер Фаины Раневской в кинокартине «Весна», я вылезаю из комнаты, иногда злая, как тарантул, иногда счастливая и отдавшая все, как новобрачная. Мне не хочется никого видеть, я вполуха слушаю детей и совсем никак не слушаю мужа – ибо что мне до них?! Там, в романе, и есть настоящая жизнь, настоящие эмоции, настоящие мужчины, приключения и чувства. А здесь что?.. Здесь жалкое подобие!.. Здесь нужно подать все тот же ужин, проверить все тот же английский, сложить все тот же чемодан, который полетит с Женькой в командировку в Тюмень – каска никогда не лезет, а на газовой станции, куда, собственно, командировка, без каски никак нельзя и ее почему-то следует везти из Москвы. И вот я пихаю в чемодан каску, а сама там, там, в романе, где нет никаких касок, и герои еще только-только поцеловались, и, что будет дальше, они не знают, и, самое лучшее, я не знаю тоже!..

Бывает, я очень от этого устаю – от сидения на одном месте, от того, что невозможно сменить план перед глазами, от эмоций, которые нужно постоянно отдавать, отдавать, отдавать, а где брать, неизвестно. Мне хочется все бросить, перестать придумывать, перестать день за днем пихать себя в текст, ужасаться тому, что сделано так мало и так плохо.

А бывает и не так.

Сдав роман редактору, я начинаю жить «полной грудью» здесь и сейчас. Я соглашаюсь на все и сразу, на любые предложения от телеканалов и журналов, потому что соскучилась по «живому», по людям, кровообращению, по энергичной, бодрой, чужой, интересной жизни.


Я соскучилась по запаху кофе из кофейной машины, у него совершенно особенный запах, по шуму больших учреждений, где множество людей одновременно разговаривает, жует, смеется, курит. Я соскучилась по игре в ничего не значащие вопросы и никому не нужные ответы: «Как вы добрались? – Спасибо, прекрасно! – А то, знаете, город сегодня стоит!» Знаю, знаю, и мне это нравится!.. По крайней мере в данный момент.

Суета, беготня, толстые осветительные кабели на полу в студиях, непременные пороги, о которые я всегда сослепу спотыкаюсь, грим, зеркала, команда в наушниках «Моторы идут!».

Любовь к такого рода жизни продолжается у меня иногда несколько недель. Я рано уезжаю, поздно приезжаю, вполуха слушаю, что рассказывают дети, и уж совсем не слушаю мужа – сейчас не до него, не до него решительно!.. И каску из чемодана он кое-как вытаскивает сам, и ужинали они опять без меня, ну и что тут такого?! Нет, а что такого-то?! Сами, что ль, не поужинают?!

Потом я начинаю уставать. Стремительно. Неудержимо.

Я начинаю уставать и уже напоминаю себе не персонаж из кинокартины «Весна» в исполнении бессмертной Раневской, а белку из рекламы, неизвестно кем исполненную, – помните?.. Ну, колеса крутятся, белки в них несутся, потом одна из белок все же сдает, вываливается из колеса и оказывается прелестным и обессиленным молодым человеком. Он изнемог, он сгорел на работе, наподобие меня. Тут кто-то из сердобольных подает ему шоколадный батончик, молодой человек откусывает, мигом превращается обратно в белку, вскакивает в колесо – и понеслось, понеслось, закрутилось, закрутилось!..

Чем мы все тут занимаемся, думаю я со скрежетом, пробираясь по пробкам на очередную глубоко осмысленную работу, наподобие колеса. Чего нам всем надо?! Чего мы добиваемся-то?!

Нет, ну правда!..

Очередная съемка, очень нужная, разумеется, и начинается она в семь часов вечера, разумеется. Раньше никак нельзя, все расписано по минутам. Должны снимать ролик для «социальной рекламы», необходимое, благородное дело!.. Ролик в эфире идет десять секунд. Снимается пять часов.

Я приезжаю в студию – все студии расположены на бывших оборонных предприятиях, в путанице заброшенных зданий, высоковольтных столбов, гаражей с покосившимися дверьми. Предприятия давно обанкротились и теперь сдают «площади» востребованным, деловым, хватким молодым людям, работающим на телевидении и делающим большие и важные дела вроде нашего ролика-кролика.

Заезжать непременно под шлагбаум. Над шлагбаумом непременно должно быть написано «Автосервис», но на это не следует обращать внимания. Плохо освещенная территория, мрачные темные постройки, которые еще не успели сдать, или они еще не успели рухнуть. Снег расчищен кое-как, кругом понатыканы машины тоже кое-как.

За покосившейся дверью холодный замусоренный коридор, во впадинах от выбитой плитки лужицы растаявшего снега, натащенного с улицы. За следующей дверью – металлической – открывается рай и воплощение американской мечты.

Много людей, много огней, запах кофе из машины… Толкотня, давка, веселые голоса. Телевизионные барышни в цветных легинсах и рваных джинсах. Телевизионные юноши, погруженные в свои айподы и вообще «макинтоши». Кресла, подвешенные к потолку на цепях, – дизайн, дизайн!.. Гримировальные лампионы отражаются во всех зеркалах. Гримеры – их две, две девицы на меня одну! – помалкивают и как-то странно стараются не сталкиваться со мной глазами в этих самых зеркалах, и вскоре выясняется почему. Они обе из кино. Они стопроцентные, абсолютные, ко всему готовые профессионалы, и неловко им здесь, и неуютно, хоть это и называется «подработка», и я их понимаю вполне. Они работают очень быстро и очень хорошо, так хорошо, что через какое-то время на моем лице невесть откуда на самом деле появляется лицо, а потом еще через какое-то время даже красота.

Ну все, можно приступать.

Камера выставляется долго и старательно, чуть не с высунутым от усердия языком. Оператор то и дело бегает к монитору проверить, как оно там, что показывают-то, в видоискатель он смотреть не умеет, не научился пока еще. Режиссер морщит лоб и то и дело берет в горсть свой подбородок, для верности. Чтоб не только лоб, но и подбородок были задействованы в работу. По очереди подбегают мальчики и девочки и поправляют на мне нечто. Те, которые не подбегают – их человек сорок, – толпятся позади режиссера, смотрят в монитор, в айподы, друг на друга и дают советы. Оставшиеся качаются в креслах, цепи посверкивают и позвякивают, и строчат сообщения на айфонах.

Сообщения, видимо, о том, что по уши заняты и свидание сегодня уж точно в пролете.

«Вызван докладом Малый Совнархоз. К обеду не жди. Твой суслик».

Наконец все готово, последние подбегания, поправления на мне чего-то, «Моторы идут!» и «Тишина в студии!» и «Ролик номер семь, дубль один!», хлопок, «Ксюха, ты в кадре, тебя видно!», ну… поехали!

И так пять часов.

Все до одной белки изнемогли и вывалились из колес и из крутящихся кресел, и даже шоколадные батончики не помогли, что уж говорить о кофе!..

Взяли, разумеется, два первых дубля, которые были сняты минуты примерно за четыре. Так случайно получилось, что они оказались самыми лучшими.

И поехала я домой, где, конечно, все спали и никто меня не ждал, потому что ночь была уже совсем глубокой.

Нет, я бы пожалела себя и даже, может, поплакала над своей горькой участью бесконечно трудящейся и загнанной, как лошадь, немолодой женщины, если бы поняла, чем именно я все это время занималась!..

Не так, не так!.. Именно потому, что я как-то очень отчетливо и ясно поняла, чем именно весь вечер занималась, жалеть себя мне было стыдно.

Бодрясь и так и эдак поводя уставшими плечами, – я ведь пять часов стояла под софитами и говорила, как попугай, одну и ту же фразу, – в предвкушении процедуры снятия грима, а это дело небыстрое, непростое и очень противное, в ожидании рассвета, который вот-вот должен был наступить, сгоревшая на работе, я заварила чаю и страшно удивилась, когда из спальни, щурясь, почесываясь, позевывая и пошатываясь, появился мой муж. Собственно, разбудил его не мой приезд, а наша собака, которая спросонья забрехала, когда я вошла.

– Здорово, – сказал Женька и отхлебнул из стакана. – Ну, как там все было? – И похвастался: – А я вечером телевизор смотрел, очень интересно. Там в передаче один мужик женился на какой-то певичке, я, правда, не помню, как ее зовут. Только он ее вскоре бросил и женился еще на ком-то, не помню, как зовут. А до этого у него была жена довольно приличная, на той он был женат лет двадцать. Богатый такой мужик, сделал бизнес на свиньях.

– На ком?! – пролепетала я.

– На свиньях, – пояснил мой муж. – У него такой бизнес был, свиной. Правда, я не понял, как его зовут, но очень интересно!..

Ну я-то как раз все поняла!..

Пойду-ка я пока что за письменный стол. Пусть я лучше буду похожа на Фаину Раневскую с тряпкой на голове, чем на безымянный персонаж из рекламы. Никто не знает, как его зовут.


Оранжевый медведь

Поздний субботний вечер. Супермаркет был не из дешевых. По пустынным и прекрасным залам слонялись дамы и джентльмены. Облаченные в форму продавцы с усталыми, но приветливыми улыбками рекомендовали им, то есть нам, слоняющимся, тот или иной сорт рыбы, а также коробочки со свежей мятой и французским тимьяном.

Все как у людей.

На этих троих я обратила внимание не сразу – потому что хотелось домой и я изо всех сил мечтала о горячем чае и бутерброде с колбасой. Хотя мне всегда есть дело до окружающих, я подслушиваю, подглядываю, вытягиваю шею и повожу ушами. А потом все это идет в дело, то есть в романы.

Помните, как у великого русского писателя Гончарова?.. «Только смотри, будь осторожен, а то и тебя воткнет в роман!»


Она была в весенней шубейке и темных очках, задранных на платиновые волосы, он в короткой куртке и норвежском свитере, а их сын в чем-то на редкость неопределенном. Впереди шла она с каменным, напряженным стиснутым лицом, потом он, с лицом гневным и красным, а позади тащился пацан, сгорбив плечи и сунув в карманы ручки-палочки, на которых в силу переходного возраста «уж отросли здоровенные мужские кулачищи» (см. того же самого Гончарова, роман «Обрыв»).

И они все время ссорились.

Вернее, ссорился в основном глава семьи. Как только супруга пристраивала в корзину очередную упаковку, супруг тут же подскакивал, выхватывал пристроенное, изучал ценник, закатывал глаза, говорил, что это невозможно, невозможно дорого, и какого лешего это все надо, только бы транжирить, положи на место, кому сказал!..

Парень молчал. Ему было неловко, время от времени он стрелял по сторонам глазами, не слышит ли кто папашиных экзерсисов, а потом опять опустил взгляд в пол, как будто самое интересное было именно на полу.

Папаша все зудел и зудел, а я все шла за ними, как привязанная, и красивая еда, обещавшая так много радости, как только удастся добраться до дома, меня больше не интересовала, а интересовало только одно: остановится он когда-нибудь или нет?! Ну ведь ежу понятно, что у него «все как у людей», и в магазин этот он пришел по своей воле, вернее, приехал, уж точно не пешком перся, и не последняя тысяча у него в кармане, и жена с сыном не виноваты в том, что все так дорого. Так чего зудеть-то бесконечно?!

И тут дошло дело то ли до блинов, то ли до пирогов, которые супруга положила в корзину, а он, разумеется, немедленно выхватил и швырнул обратно, а парень, на свою беду, очень тихо сказал, что ему хочется этих самых блинов или пирогов…

Папаша возликовал, ощутив почву под ногами. До этой секунды все молчали, и его красноречие и эмоции явно пропадали даром. А тут такая удача!..

– Да ты знаешь, как я вкалываю?! Я сутками сижу на этой гребаной работе! А для чего, спрашивается?! Для того, чтоб ты блины жрал?! Отвечай! Для этого, да?! Не-ет, голубчик, так не пойдет! Ты будешь жрать, а я вкалывать?! Нет, ты не отворачивайся, ты на меня смотри! Я тебя кормлю!

И так далее и тому подобное, и во всех вариациях, и не хочу я продолжать, потому что противно.

Парень слушал, опустив лицо, и уши у него горели, и дрожали длинные девчоночьи ресницы. Нет, он не плакал, конечно, он ведь совсем «большой» и к спектаклям такого рода наверняка привычный, не в первый раз и не в последний, чего там, переживем!..

Пока он выступал, мамаша догрузила корзину и направилась к кассе, папаша устремился за ней, и парень поднял голову. И посмотрел на меня, а я посмотрела на него.

Я не знала, как его утешить, чтобы не сделать хуже. Ему и без меня было неловко и стыдно, и уж точно расхотелось и блинов и пирогов, и любое сочувствие только добавило бы страданий и унизило еще больше, а ему уже достаточно унижений для одного вечера.

Что мне было делать? Я пошла в отдел игрушек и разыскала там самого большого и самого дорогого медведя. Покупать игрушки в таких магазинах – идиотизм и нелепость. Очень дорого и бестолково, но я должна была его купить.


Я влетела домой, втащила за собой медведя и кинулась обнимать первого подвернувшегося под руку сына – подвернулся старший – и совать ему медведя. Он страшно удивился, а я целовала его девятнадцатилетнюю изумленную морду, а потом, громко топая, прибежал младший, и его я тоже целовала и обнимала, и говорила им, как я их люблю и какое счастье, что они у меня есть, и сейчас, сейчас мы все будем пить чай с тортом, и станем смотреть кино, хоть до самой ночи, и разговаривать о хорошем, и мечтать, как в отпуск поедем, все вместе.

Они не догадались, конечно, что я утешаю вовсе не их, а того мальчишку из магазина, который уже не первый год гнусно объедает своего папашу!..

И мы пили чай, и ели торт, и смотрели кино, и оранжевый медведь сидел на отдельном стуле, и все у нас было как у людей.


Ну ее – эту красоту!..

Самолет задерживался, и делать было решительно нечего, только журналы читать. В киоске их было великое множество, все с красивыми девушками на обложках. Я выбрала пару, а еще один предлагался бесплатно, но у него на обложке был дяденька в пиджаке. Я прихватила и дяденьку, задаром же!..

А надо сказать, я то и дело принимаюсь убиваться на тему, что нету во мне никакой красоты, и фотомодельной внешности никакой, и вообще я старая кляча, пожизненный очкарик в джинсах и майке, платья так и не научилась носить! Так хоть посмотрю на «правильных» и по-настоящему прекрасных.

Первая статья оказалась о том, как красивая девушка – вот же ее счастливая фотография! – обрела свою любовь. Сначала у нее все как-то не складывалось (представлена фотография печальная), а потом наладилось. И фотография с красивым юношей, в смысле, с обретенной наконец-таки любовью.

Вторая статья повествовала о том, как красивая девушка (а вот и фотография!) потеряла свою любовь. Сначала все было хорошо (пара фотографий о том, как хорошо все было!), а потом разладилось. Еще несколько фотографий, как именно разладилось. И фотография бросившего ее негодяя под руку с красивой девушкой, точно такой же, но другой.

Третья статья была о том, как красивая девушка искала свое призвание. Сначала шли фотографии, на которых красивая девушка еще не обрела призвания. На одной поет в наушниках, на другой танцует в бальном платье, на третьей просто смотрит вдаль глазами испуганной лани – переживает, бедная, что еще не обрела! Все остальные фотографии ничем не отличались от предыдущих, но на них она уже обрела, о чем мне сообщили подписи, – актриса такая-то. Звезда сериалов «Чувственная и отвергнутая», «Страсть не приходит одна» и «Ангелина – жрица дьявола».

Второй журнал открывался статьей о том, как прекрасная девушка влюбилась в прекрасного принца, – фотографии, фотографии! – вверила себя его заботам, родила прекрасного бутуза, но через два месяца принц явил свое истинное лицо. Превратился в чудовище, отобрал у девушки бутуза, автомобильчик и все до одного платья. Теперь вот даже сфотографироваться как следует не в чем, и где бутуз, тоже непонятно. Сердце матери разбито.

Далее шла статья о том, как красивая девушка – и опять фотографии, подтверждающие красоту, – бросила мужа, влюбившись в артиста (фигуриста, певца), но тут дело пошло интереснее. Ибо свадебные фотографии девушки, где она брачуется с тем самым первым, ныне брошенным мужем, были датированы восемьдесят восьмым годом. Кто-то недоглядел, то ли сама девушка, то ли редактор!.. Путем простейших арифметических вычислений я получила, что красивой девушке нынче идет пятый десяток, а она ничем, ну решительно ничем не отличается от той, девятнадцатилетней, у которой в предыдущей статье увели все платья и бутуза!..

Журнал с дяденькой на обложке внушал некоторые надежды, но и там дело быстро дошло до красивой девушки, которая сделала свой бизнес. Раньше она была телеведущей – вот несколько фотографий девушки в образе, – а нынче она очень успешный дизайнер. Оформляет фирму своего нового мужа по собственному вкусу. И к ней уже выстроилась очередь из мужниных друзей, которые тоже хотят, чтобы девушка оформила их офисы по собственному вкусу. Бизнес процветает.

Тут, на мое счастье, позвонил мой собственный муж, обретенный в том же восемьдесят восьмом году и все еще не превратившийся в негодяя. Он скучал на встрече, то ли ждал кого-то, то ли уже проводил, и теперь наблюдал за жизнью.

– Послушай, – сказал он удивленно. – Ведь сейчас весна, я ничего не путаю?

Я уверила его, что нет, ничего он не путает, и – да, весна.

– А почему все барышни в одинаковых сапогах? Жарко ведь и неудобно. А они в сапогах все! Они что? Стадо?!

Да! Да! Конечно, стадо!

И отличить их друг от друга невозможно решительно, и даже ту, которой вот-вот полтинник, идентифицировать никак не получится, у нее точно такие же сапоги, пустое, гладкое личико, насурьмленные глазки и пухлый, сильно накрашенный рот.

И тут я подумала – ну ее, эту красоту, по крайней мере в том виде, в каком она представлена в журналах! Я туда не хочу, в стадо.

И еще я подумала: редактор, который первым догадается печатать нормальные статьи про нормальных людей с нормальными, не слишком красивыми фотографиями, наверняка перевернет мир.
А может, даже и спасет!..


Ты не искал бы меня, если б уже не нашел

…И никакие мы не православные!..

Нет, не в том смысле, что, к примеру, самоеды или культ вуду исповедуем, но… не православные.

Нет, конечно, мы все крещеные, и крещены именно в православие. Слава богу, даже в самые махровые советские-пресоветские времена, когда нынешние православные исповедовали культ марксизма-ленинизма и вместо «Господи, спаси и помилуй» истово повторяли «Слава КПСС!», бабушки и прабабушки покрестили нас.

Нас крестили одновременно с сестрой, и я даже помню, как это было, честно!.. Очень смутно, конечно, потому что мне было три года. Но крещение свое помню. Помню, как утром приехала принаряженная бабушка, которая жила неподалеку, и та, которая жила вместе с нами, тоже вышла в парадном шелковом платье, я и платье помню – серое, в очень красивых желтых цветах, – и газовой косынке, которая неудержимо притягивала мое внимание. Я никак не могла понять, что это такое – легкое, воздушное, как будто неземное. Ну не может это быть обыкновенной тряпочкой! Кстати, обе мои бабушки никогда не носили беленьких деревенских платочков «в крапушку» под названием «хебе», только шелковые или кружевные.

Торжественные бабушки и тетушка довольно долго шушукались с мамой и подругой тетей Раей, которая тоже приехала, а я точно знала, что, когда приезжает тетя Рая, – это праздник.

Потом появился папа, довольно взволнованный, и все куда-то заторопились и поехали, и приехали в высокий дом, где было полутемно, горели свечи в белый день! И вот там я испугалась немного – странно пахло, и люди были одеты как-то чудно, и какое-то пение раздавалось в отдалении, и я все крутила головой, чтоб узнать, кто это там поет, а бабушка меня одергивала.

Потом вообще началось непонятное. Вышел дяденька в парчовом халате и начал читать по книге, ни слова не разобрать, но тем не менее и бабушки, и мама с подругой за ним повторяли и крестились, а папа сразу ушел. Почему он ушел?.. Я долго об этом раздумывала. Потом нас по очереди с сестрой стали окунать в воду, и я решила заорать, хотя холодно не было, я это отлично помню! И помню, что решила заорать просто для порядка – я все время орала, когда чего-то не понимала или хотела, чтоб на меня обратили внимание, значит, и тут следовало.

Помню еще, как бабушка довольно смущенно втолковывала мне, чтоб я никому-никому не рассказывала, где мы были и что там делали. Детектив, одним словом!

С тех пор прошло много лет, мы с сестрой выросли и покрестили наших детей, и очень полюбили праздники – Рождество, Пасху, Троицу, но именно как праздники, светлые, радостные, волшебные дни, в которые происходит что-то хорошее.

В пасхальную или рождественскую ночь мы с мамой и сестрой непременно накрываем стол, традиционный именно для этого праздника, и усаживаемся смотреть телевизор – трансляцию из храма Христа Спасителя или из Иерусалима, а когда служба заканчивается, поздравляем друг друга и вкусно ужинаем или, вернее, завтракаем, ибо заканчиваются такие службы под утро.

Еще, конечно, мы ходим в храмы, которые нам нравятся, где нам легко и радостно, например, в церковь поблизости от нас, которую построил когда-то Василий Баженов. И там ставим свечки к нашим любимым иконам и разговариваем с ними, с теми, кто на иконах, как с живыми людьми. Радуемся, когда их видим. Рассказываем, как наши дела. Спрашиваем, как у них дела.

И вот все это никакое не православие, конечно.

Это… так. Наши собственные и очень личные отношения с окружающим миром.

Постов не соблюдаем, молитв никаких не знаем, не говеем и на исповеди не бываем.

Мужиков наших в храм вообще не заманишь, и долгие годы меня беспокоило… своеобразное отношение моего мужа к этим вопросам. А потом я, как Кити из романа Толстого, поняла, что знаю любовью всю его душу, и все, что есть в его душе, все хорошо, а то, что такое состояние называется «быть неверующим», меня не беспокоит. Он порядочный, добрый, честный, терпеливый и никогда не унывает. Он в сто раз более православный христианин, чем несколько сотен нетрезвых прихожан, которые набиваются в храм на Рождество или Пасху, сами толком не понимая зачем. Потому что так положено. Или модно.

К любви к Богу набивание в храм, равно как и потасовки в очереди за святой водой на Крещение, никакого отношения, конечно, не имеет.

Еще у нас есть друзья, тоже никакие не православные, вернее, такие же «православные», как мы, но несколько раз в год мы ездим в Дивеево, в гости к Батюшке Серафиму Саровскому.

Это не паломничество. Это… путешествие. Приключение. Радость. Дальняя дорога, леса, поля. Солнце валится за верхушки сосен. Там, уже за Нижним, начинаются холмы и перелески, леса до горизонта – Россия, самая прекрасная страна на свете.

По дороге мы пьем чай из термоса, очень крепкий, до красноты, чистим картошку в мундире, макаем ее в крупную соль и заедаем свежими огурцами, и ждем изо всех сил, когда на фоне вечереющего поля покажутся купола монастыря. Под вечер кажется, что он висит в воздухе, ей-богу. Арзамасские поля без конца и без края залиты туманом, и монастырь возникает как будто между облаками, земными и небесными.

В общем, красота!

Мой друг Игорь Евгеньевич, которого я в прошлом году потащила в Дивеево, хирург-онколог. Доктор наук, профессор и вообще европейская знаменитость. Его жена тоже врач, кандидат наук и большой начальник в фармацевтическом бизнесе. Так что в смысле религиозного экстаза дело гиблое.

Вот, к примеру, по дороге облепиху покупали. Мы то и дело покупаем что-нибудь по дороге в зависимости от того, что продают, – помидоры, лисички, чеснок, картошку, яблоки и так далее. На этот раз облепиху.

Смирная тетка в платке насыпала оранжевую ягоду в отмытые до блеска стеклянные банки и приговаривала, что облепиха лечит все болезни до одной.

Мы делали тетке знаки, которых она, конечно, не понимала, и все продолжала налегать на излечение от всех болезней, а наш доктор-профессор морщился, вздыхал, тосковал, потом засмеялся тоскливым смехом, потом засверкал голубыми глазищами, мы стали подталкивать его к машине, а он некоторым образом вырывался и все пытался объяснить тетке, что болезни следует лечить докторам, а не облепихой.

Насилу отбились.

В Дивеево, завидев парящий между небом и землей монастырь, профессор притих и стал неразговорчив.

Мы наспех поужинали, разошлись по своим комнатам и притаились, чтоб дождаться утра.

В Серафимо-Дивеевском монастыре всегда много народу – и летом и зимой, и в ведро и в ненастье. Послушницы, служители, паломники и праздношатающиеся вроде нас. Под белой стеной продают свечи, платки, деревянные крестики, бумажные иконки, все как обычно, как везде. Ну и Христа ради, конечно, просят, а как же иначе.

Какая-то бабка подошла к Игорю и попросила, а за ней большая пыльная собака подошла и тоже попросила. Игорь вытащил из заднего кармана джинсов бумажку и сунул бабке, должно быть, довольно много, потому что та стала перепуганно отказываться и совать обратно.

Мы надевали солнечные очки, чтоб не смотреть, и потихоньку двигались через дорогу, и все же по очереди украдкой оглядывались на профессора.

Игорь весь покраснел, до ушей, до голубых глаз, и бабка, заглянув ему в лицо, кажется, что-то поняла, потому что перестала совать ему денежку, а сложила несколько раз и припрятала.

Она шла за нами, очень близко, и разговаривала со своей собакой, и мы слышали, как они разговаривают.

– Вот спасибо так спасибо, – приговаривала бабка, – вот уж спасибо-то! Всего час-то и постояла, а теперича и стоять незачем, домой пойду, в огород, помидоры-то горят! Мы с тобой щас в сельпе говядинки купим, вишь, как повезло-то нам! Кило купим! Сахарку, чайку, а еще, можеть, карамельков! С карамелькими чаю попьем. Щец похлебаем свеженьких, а тебе кость! – Это было сказано собаке.

Мы шли все быстрее, чтоб не слышать их, но слышали каждое слово.

– Вот, батюшка, спасибо тебе! Пожалел ты меня сегодня, порадовал. Не зря я тебе вчера плакалась-то, что ножки у меня болят и в ухе гудить чегой-то! А ты и помог! Щас домой, в сельпо только забежим, и завтра уж не пойдем, да мне теперя на несколько ден хватит!.. Спасибо тебе, батюшка, родной ты мой!..

Это она не Игоря благодарила, доктора и профессора. Это она Батюшку Серафима благодарила за то, что прислал профессора с денежкой – вот как хорошо сегодня управил. Не придется до вечера стоять на жаре, да ведь и неизвестно, чего настоишь! А Батюшка так распорядился, что с самого утра все сложилось для нее прекрасно. И теперь хватит и на мясо обоим, и на чай с карамельками. Должно быть, не каждый день они такие пиры закатывают.

Мы пробыли в монастыре до вечера и очень устали. Быть там – тяжелая душевная работа. Под вечер вернулись в гостиницу и сели на плетень, смотреть на купола, уже загоревшиеся вечерним сиянием.

Мы сидели, болтали ногами, а потом Игорь слез с плетня, коротко извинился и сказал, что ему нужно еще раз… туда. В монастырь, к Батюшке.

Мы молча проводили глазами его машину, которая медленно ползла по полю, и ветер крутил за ней пыль.

Нужно так нужно.

Вера такая разная бывает! «Ты не искал бы меня, если б уже не нашел», кажется, как-то так сказал о поисках Бога блаженный Августин.


Лето красное

Время от времени – довольно часто, между прочим, – мы начинаем чувствовать себя «сиротами», обойденными судьбой. Мы – это Инка, Элли, Бэлла Александровна, домашнее имя Белик, и я.

Я называю такое состояние «Меня никто, никто!..».

Никто не обращает внимания. Никому нет дела. Никто не интересуется моей жизнью, что уж говорить про работу. Никто не говорит мне хороших и правильных слов. Ну то есть «никто, никто!».

Моя сестра Инка, когда я начинаю очень уж завывать на эту тему, всегда спрашивает у меня: «Никто – это кто?»

Ну и получается, что «никто» – это муж, конечно. И ведь чем дальше, тем хуже!

Помнишь, как раньше нам было весело вдвоем? Помнишь, как мы только и мечтали сбагрить куда-нибудь родителей и детей и побыть вместе?


Помнишь, как заранее начинали подъезжать к маме с папой, чтобы на время нашего отпуска оставить им Мишку? Он еще маленький был, все время орал – он и сейчас все время орет, хотя ему двадцать один год, – и с ним было трудно, но мама соглашалась, и у нас начиналась казацкая вольница! Особенно на любимом Балтийском море!..

А сейчас что?! Сейчас тоска зеленая! А все почему? А все потому, что ты не обращаешь на меня никакого внимания! Ну то есть вообще никакого! Тебе нет до меня дела. Ты все время занят своей наукой (аэродинамикой, хирургией, бизнесом – в зависимости от мужа такой же, как я, «сироты»). Я тебя почти не вижу, а когда вижу, ты или думаешь о своей науке (аэродинамике, хирургии, бизнесе), или засыпаешь сидя и оправдываешься тем, что смертельно устал и твое единственное желание за последние годы – выспаться хорошенько!.. Мы поздно приезжаем, тут уж не до разговоров, потому что нужно быстро или вяло, в зависимости от степени усталости, что-нибудь съесть, выгулять собаку и провалиться в сон, как в обморок, до той секунды, когда начинает звонить будильник, враг номер один, и подгонять, и торопить, душу вынимать, короче!.. Если ты вдруг дома и вдруг выходной, нужно переделать кучу дел, как-то поучаствовать в жизни детей, они ведь тоже, считай, «сироты», и в жизни родителей тоже нужно поучаствовать, тут уж не до разговоров!

А ты понимаешь, к чему все это приведет? Нет, ты не понимаешь! Потому что тебе все равно! Приведет это к тому, что в один прекрасный день дети вырастут окончательно и бесповоротно, и что мы с тобой станем делать?! Превратимся в истерических деда с бабкой, которые только и делают, что пристают к «молодым» с вопросом, когда же, когда будут внуки, чтобы занять себя хоть чем-то? Ну, то есть внуками?! Друг от друга мы давно отвыкли, а все потому, что ты не обращаешь на меня никакого внимания, тебя не интересуют мои дела, а только твои собственные, которые и меня тоже почему-то должны интересовать!..

Поговори со мной! Поговори со мной, а?.. Помнишь, как раньше было интересно разговаривать?..

Помню, дым шел из какой-то трубы. Была зима, собачий холод, а у нас свидание и, стало быть, прогулки, вот мы смотрели на дым и разговаривали про него, и это было страшно интересно!..

А однажды в Питер поехали, это уже совсем недавно, лет десять назад или чуть больше!.. Тимофею было полгода, с ним осталась мама, спасибо ей, а мы с оставшимися детьми, Мишкой и Саней, племянницей, поехали на машине в Питер, и это было так здорово, так прекрасно!

Так интересно!..

Дорога между столицами и тогда была ужасной, но еще можно было проехать, и мы никуда не спешили, мы же в отпуск ехали! У нас впереди была целая огромная отпускная жизнь, дней пять, наверное, а то и все шесть. В багажнике мы везли корзину с едой и термос с чаем, плед и две подушки, желтую и синюю, красивые такие! Дети на них спали, устав ехать.

Под Тверью мы купались в Волге, и четырехлетняя Саня зашла далеко, оступилась, нырнула с головой, ты кинулся и вытащил, а я так испугалась, что для меня и сейчас это худший из кошмаров, как Санина голова скрывается под водой – на одну секунду только, потому что потом ты ее вытащил, но я успела перепугаться до смерти!..

А в Новгороде дети висели на решетке памятника «Тысячелетию России», а мы по очереди нудными голосами читали из путеводителя, чем знаменит этот памятник, какие именно на нем изображены события и фигуры, оставившие след в славной и великой истории нашей страны, а детей неудержимо тянуло на ярмарку, где продавали деревянные игрушки, вырезанные кое-как, но очень притягательные, именно потому, что деревянные, воздушных змеев и летающие тарелки, которые нужно было кидать. У нас было не слишком много денег, но мы покупали дурацких деревянных медведей и летающие тарелки тоже, а потом под стеной Новгородского кремля мы их кидали и ловили, прыгая на песке, как собаки!..

И мы все время разговаривали и никуда не торопились, и в сон нас не клонило, помнишь?!.

А Питер, лучший город на земле?.. Просторный, летний, широкий! Вольный ветер, «флаги на башнях», корабли на Неве, Стрелка, которую так парадно и торжественно омывает река?


А Трубецкой бастион, с которого открывается «невская панорама» и можно посмотреть в подзорную трубу! Зачем смотреть именно в трубу, неясно, город на той стороне и так как на ладони, но мы смотрели, нам нравилось! И золотой купол Исаакиевского собора царит над городом, сияет, как второе солнце! А если повернуться спиной, мир сразу меняется – тень, мрачные стены, нагромождения каменных построек, Петропавловская крепость, что вы хотите!..

Отстояв немыслимую очередь в Эрмитаж, мы волоклись по знаменитым и прекрасным залам, и Сане было совсем невмоготу и ничего не видно, кроме ног впереди и ног сзади, и ты посадил ее на плечи, откуда ее моментально согнали – нельзя нести на плечах ребенка по этим знаменитым и прекрасным залам. Мы умоляющими голосами просили, чтоб разрешили, мы заглядывали в глаза, мы виновато повторяли, что девочка же маленькая совсем, ей ничего не видно, идти трудно, а ботиночки мы сняли, чтобы она никого не задела и не испачкала, но нельзя, нельзя, что вы!.. Снимите ребенка сейчас же!.. Мы сняли, конечно, и ребенок мужественно терпел экзекуцию несколько часов, приобщался к прекрасному, то есть к ногам экскурсантов, и вытерпел, и, освободившись от прекрасного, мы помчались на жаркую летнюю улицу, мороженое есть. И все это было просто замечательно!..

И с Кунсткамерой тоже вышла история. Туда тоже была очередь и тоже немыслимая, и мы ее выстояли, ни Саня, ни Мишка не пикнули!.. Мы толковали им про этнографический музей, про всякие диковины, привезенные из разных путешествий разными путешественниками, и они слушали внимательно и очень заинтересованно и долго шли, путаясь в ногах экскурсантов!.. А потом оказалось, что все это время они надеялись на скунсов!.. И ждали, когда же будут скунсы. Они решили, что камера как раз «скунс». Скунс-камера – место, где будут показывать скунсов, они очень хотели посмотреть, они читали про них у Даррелла!..

А скунсов не было. И они страшно из-за этого расстроились, а мы с тобой развеселились, несмотря на то что нам так жалко их было!.. И остаток дня мы провели на пляже возле Петропавловской крепости – строили замки из песка и рассматривали великий город на той стороне.

И все время разговаривали, и это было прекрасно!..

А еще мы научили Саню играть в дурака. Игра в дурака – это ужасно глупое занятие, совершенно недопустимое, мама оторвала бы нам головы, если б узнала. Но мы научили. И в нашем номере на четверых в какой-то дальней гостинице в промзоне – на центральные и шикарные у нас не было денег, – мы играли по вечерам в этого самого дурака, и Саня все время выигрывала, потому что за нее играл ты, а мы с Мишкой все время злились и кричали, что это несправедливо!..

А сейчас что? Сейчас все по-другому! Нам некогда, некогда, и мы все время расходимся, разъезжаемся, разлетаемся – и все время в разные стороны!

На минувшей неделе я как раз впала в состояние «сироты», о чем и объявила Инке, Элли и Бэлле Александровне – домашнее имя Белик. Они посочувствовали, как могли. Им все это знакомо.

И тебе я тоже сказала, что «меня никто, никто!». Но тебе же на это наплевать, да?.. У тебя работа, нужно думать головой, а сейчас как раз не думается, нужно куда-то лететь, а сейчас как раз не получается, и… в общем, не до меня. Совсем.

И вдруг наступила пятница. Самая обыкновенная пятница, без всяких надежд и перспектив. По субботам у меня радио, а в воскресенье нужно выспаться, потому что выспаться на неделе никак не получается (см. выше).

И тут ты пришел с работы и спросил странным голосом:

– Ты еще способна на безумные поступки?

И я поинтересовалась, на какие именно.

– Ну… вот.

И выложил передо мной на клавиатуру компьютера два билета в Питер. На сегодняшний вечерний рейс. Чтобы успеть, нужно вскочить и бежать.

И я вскочила и побежала, и мы успели на рейс, и я совершенно позабыла, что только что была «сиротой», что меня «никто, никто!», что работы полно и дети брошены.

Лето впереди – целое огромное и прекрасное лето. Длинные дни, вольный ветер, отпуск и возможность поговорить. А это так важно.


О, спорт!..

В нашей стране в последнее время принято любить спорт. Взять, к примеру, нашу семью.

Ну с Женькой все понятно. Он всю жизнь бегает и очень собой гордится. Мама ходит в бассейн, благо бассейн удачно располагается в соседнем доме. Мишка играет в теннис. А Тимофей… Вот с Тимофеем вышла история.

Он безостановочно смотрит по телевизору то биатлон, то бобслей, но футбол побеждает все! Россия, вперед, и все тут. Когда играется матч за восемнадцатое место в восьмой лиге между усть-чуйской командой «Свободный сокол» и «Сталеваром» из Бобруйска, Тимофей не находит себе места от переживаний.

И мы, как образцово-спортивные родители, решили реализовать любовь нашего мальчика к спорту, то есть сдать его в футбольную секцию.

Мы все разузнали, где принимают, по каким дням, за сколько рублей, собрали рюкзачок будущему спортсмену и повели!..

А надо сказать, что в нашем родном загороде несколько лет назад отгрохали очень, ну просто сверхспортивный стадион. Раньше это был обыкновенный стадион, где можно летом побегать по дорожкам и даже поиграть на поле в футбол, а зимой постоять на трясущихся, разъезжающихся ногах возле бортика – ну на коньках то есть покататься! Потом все эти глупости закончились, ибо были отпущены деньги на сооружение самого настоящего спортивного стадиона – с крытыми трибунами, турникетами, рамками, раздевалками.

Попасть туда теперь никак нельзя, конечно, но какая разница! Самое главное – красиво, богато и примерно раз в сезон там играется матч как раз той самой восьмой лиги. Любовь к спорту налицо, и бюджет освоен.

Как взять штурмом эту крепость спорта и здоровья, ни один из нас не знал – входов, выходов, турникетов и рамок не сосчитать, и нас долго посылали сначала оттуда сюда, потом отсюда туда, ибо никто из сторожей толком не знал, где именно занимается футбольная секция. Мы долго метались, нервничали, что опаздываем, особенно Тимофей, которого захватила мысль о том, что он вскоре приобщится к своему любимому футболу. Он подгонял нас, несся впереди большими неуклюжими прыжками, оборачивался, поджидал и опять несся, вдохновленный.

К началу занятий мы опоздали.

Несколько пацанят бодро приседали у бортика, а дядька в тренировочном костюме и со свистком на груди скучал, рассматривая пустые трибуны.

Мы подбежали – красные, мокрые, уже отчасти приобщившиеся к спорту.

– Здрасте, – заговорил Женька на ходу. – Хорошо, что мы вас нашли. Мы вот хотели сына к вам в секцию отдать. Как это можно сделать?

Дяденька со свистком медленно перевел взгляд на нас, порассматривал какое-то время, а потом, должно быть, сообразил, какое Бог ему послал развлечение.

– А мы уже занимаемся! – объявил он злорадно, как бы уличая нас в чем-то постыдном. – Вы что?! Не видите?! Вот!

И он простер руку в сторону приседающих пацанят. Те моментально перестали приседать.

– Нужно было вовремя приходить! Занятия уже пятнадцать минут как идут!

Муж мой ничего не понял. Тимофей ничего не понял. Его тянуло «в спорт».

Я оказалась сообразительней и попыталась оправдаться.

– Мы просто очень долго вас искали, – сказала я и улыбнулась заискивающей улыбкой. – Вот и получилось…

– А раз получилось, так и приходите в следующий раз! – гаркнул обретший почву под ногами спортивный наставник молодежи.

– В следующий раз будет будний день, а по будням мы работаем…

– А я тоже работаю! Вы что?! Не видите?! Вы мешаете! И ребенка вашего уберите!

Мой муж человек исключительно терпеливый, но тут терпение ему изменило.

Он схватил Тимофея за руку и большими шагами пошел прочь со стадиона. Мне еще хватило ума сказать наставнику:

– Спасибо большое. – А потом я их догнала.

Тимофей долго молчал, а потом спросил:

– Я не буду… заниматься футболом, да, пап?

Папа промолчал. Тимофей шмыгнул носом. Он крепился изо всех сил – все же в душе он настоящий спортсмен!..

Не будет никакой «России, вперед!», думала я. Хоть сколько денег вбухайте в Сочи и в покупку иностранных игроков и тренеров. Не будет, и все тут.

Любовь к спорту – это не бесчинства на стадионах, раскрашенные лица и миллионные гонорары. Любовь к спорту, которую я как раз понимаю, – это такие, как Тимофей, которым очень нравится футбол не из-за гонораров и суперстадионов, а потому что это игра, драматургия, переживания, непредсказуемость, и этому хочется научиться!..


Но Тимофей не будет учиться. Мы с ним пока что в теннис играем – сами, как умеем.

Женщина трудной судьбы

Когда я вошла, Саша слегка посмотрел на меня, слегка кивнул и слегка поздоровался. А потом уткнулся в свой компьютер, который интересовал его гораздо больше, чем я, да оно и понятно!.. Я была последней в списке приглашенных к Саше на свидание, он устал, а там, в компьютере, по всей видимости, болтался список дел, которые еще необходимо переделать сегодня, а их куча, дел-то!

В общем, сочувствие к Саше пронзило меня в первую же секунду нашей встречи. И не отпускало до самого конца.

Кроме меня, на встрече присутствовали еще человек пять, очень озабоченные. Они все должны были как-то втюхать Саше образчики своего искусства, а Саша должен был принять их или отвергнуть. Это называется «совещание продюсера со сценаристами».

Задача непростая, потому что образчики, по-моему, Сашу раздражали заранее и раздражала необходимость как-то вникать, что-то объяснять, на чем-то настаивать, и было ясно, что он хочет одного, а мы, сценаристы, приволокли ему в сотый раз нечто, чего Саша не хочет. И еще мне показалось с разгону – я была на такой встрече в первый раз в жизни! – что Саша уже миллион раз повторял, что нужно и как именно это должно выглядеть, а… никто не понимает.

Никто не понимает не потому, что мы, сценаристы, тупы и бездарны, а потому, что… тут много есть причин, в общем.

Во-первых, нас всех по-разному учили, а кого-то и вовсе не учили, меня например. Я не заканчивала сценарных курсов и специальных отделений специальных вузов. Я книжки почитала, которые написали гениальные режиссеры и драматурги, например Александра Митту, вот и все «мои университеты». Островского Александра Николаевича тоже почитала я, ибо – хоть мир перевернись! – он был и остается гениальным драматургом и переплюнуть его… трудновато, трудновато.

Во-вторых, у всех разные системы координат не только в смысле написания сценариев, но и в жизненном, так сказать, смысле.

У всех разные представления о любви и ненависти, о счастье и несчастье, о трудностях и приключениях.


В-третьих, жизненный опыт, опять же!.. Бабушка внушала мне, что позволить себе писать можно только о том, что хорошо понимаешь, а чего не понимаешь или не знаешь, о том писать запрещено – глупостей напишешь, но бабушкины правила давно сданы в архив, и любой малограмотный или среднеграмотный человек может написать о чем угодно!.. Жизнь неудержимо мчится вперед! Бывший бухгалтер легко сочинит историю о нейрохирургах, он же прочитал о них в Интернете довольно большую статью!

В-четвертых, и, должно быть, в главных – Голливуд!.. Самый лучший комплимент любому современному фильму – «Ну, это Голливуд!» Как в старину старушки, заглянувшие в Торгсин, говорили: «Как в царствии небесном побывала!» А как же? Вокруг даже не бедность – нищета, даже не разруха – конец мира, а войдешь в магазин «Торговли с иностранцами», там штуки ситцу до потолка, крепдешины всякие, горжетки, туфли с пряжками!.. Так и в наш киношный мир войдешь, а там одинаковые красотки (дурнушки) плачут одинаковыми слезами, одинаковые бандиты (полицейские) одинаково бьют друг друга по одинаковым лицам, а вокруг или березы шумят, или помойка горит. А в голливудский мир заглянешь – там что-то все разные, смешные, тупые бывают, красивые, умные, дурацкие, но их истории можно смотреть.

И зрители это понимают. И Саша это понимает. И все-все видят и понимают, однако дело ни с места.

Уж до чего дошло, сериальчики десятилетней давности кажутся верхом киноискусства – вроде и снято хорошо, и на правду похоже, и играют с душой, и до конца досмотреть хочется. И герои говорят, как люди, – похоже, похоже!.. Умели же снимать… Впрочем, о чем это я?! Когда десять лет назад эти сериальчики только начали показывать, казалось, что это ужас и безвкусица и по сравнению с тем, что снималось двадцать лет назад, вообще никуда не годится!

Или системный кризис грянул, что ли? Такое может быть?

Иначе чем объяснить, что подозреваемый злодей на протяжении восьми минут три раза поименован по-разному?.. На первой минуте он был Назаров, на пятой стал Назаренко, на восьмой окончательно перешел в Назарчука и остался Назарчуком до конца фильма! Как его настоящая фамилия-то? Я, как зритель, путаюсь. Почему честный следователь – он по сюжету честный! – живет в доме с камином? Как это вышло?! Я честный писатель, и у меня в квартире нет камина, не заработала я еще на камин, а следователь, выходит, заработал?! И вот, вот еще мне нравится! Это такой отдельный сценарный ход, он называется «пробей по базе». На телефон фотографируется сивый дед с бородатой козой. Фотография посредством современных технологий и подключения к мировому разуму отправляется в некий Мозговой Центр и там специальным образом обрабатывается – это видим мы, зрители. В результате по-киношному красивый аппарат выплевывает бумажку или показывает на мониторе картинку, тоже очень красивую. Нет, нет, две фотографии – деда и козы по отдельности. Под дедом подпись: «Сидоров Распопий Феофилактович, родился в 1929 году в деревне Мокша Смоленской губернии. Окончил ЦПШ (церковно-приходскую школу), виртуозно играет на гармошке. Курит самосад. С 1939-го по настоящее время занимает должность пастуха при Краснодрыновском сельсовете. Вдовец. Виртуозно владеет холодным оружием – косой и граблями. На сеновале прячет винтовку-трехлинейку времен Первой мировой войны в нерабочем состоянии». Под козой тоже подпись: «Коза-трехлеток Мотька, характер вздорный, решительный. В день дает приблизительно 800 мл молока. Занимает сарайное помещение по соседству с боровом Борькой (Борисом), с которым состоит в дружеских отношениях. В минувшем году боднула пьяного председателя Обмочаева И. Н., в связи с чем Обмочаев И. Н. в грубой форме обещал козу перевоспитать».

Что это за базы такие, в которых все это подробно и обстоятельно описано? Откуда сценаристы их берут?!

Я не знаю, и грустный Саша, похоже, не знает тоже.

Нам с Сашей – в этом мы абсолютно едины! – хочется хороший фильм. Мне – написать. Ему – снять, но у нас не идет это дело, не идет решительно!..

Или вот еще один обязательный номер, так сказать, еще один сценарный ход! Он так же обязателен, как и «пробей по базе». Она – умная, добрая, нежная, трепетная, не важно, сколько ей лет, сорок или двадцать. Он – красавец, богач, вундеркинд, ундервуд и подлец. Он женат на ней 40 лет (3 месяца). Она, конечно, не подозревает, что подлец, ибо он поминутно носит ее из кадра в кадр на руках и катает на кабриолете (яхте), и это застит ей глаза. Потом он ее бросает, – ее сердце разбивается на крупном плане – дзынь! – чтобы начать носить и катать точно такую же, но другую. Я опять, как зритель, путаюсь, которая из них кто, они же совершенно одинаковые! И мне кажется, Саша, как продюсер, тоже путается, он их тоже не различает. Подлец требует вернуть ему ключи от подаренного кабриолета и книжку счетов за коммунальные услуги, потому что из квартиры он ее выселяет. Та, вторая, которую он нынче носит из кадра в кадр, на заднем плане хохочет русалочьим смехом, потешаясь над побежденной соперницей. Побежденная возвращается в хрущевку к маме и сыну. Дальше, если фильм «с претензией», следует демонстрация жизненных тягот отвергнутой: мама-тиран, ставшая такой не от скверности характера, а от тяжелой жизни, обзывает дочь проституткой и неудачницей, сын-дебил, ставший таким от неприкаянности и нелюбви, проводит жизнь с компьютером и обзывает мать дурой и истеричкой, бабушку старой каргой, крадет деньги и уже вот-вот попадет в лапы наркоманов.

Зрители плачут.

Если фильм «без претензии», ослепшая от горя героиня попадает под машину «Скорой помощи», на которой случайно едет молодой, симпатичный профессор. Он сегодня дежурит. У профессора такое хобби – дежурить на «Скорой». Он приводит героиню в свой дом – обязательно с камином, врачи в сериалах тоже зарабатывают на камины! И все прекрасно устраивается. Мать утирает умильные слезы. Сын увлекается волейболом и становится чемпионом района.

Зрители плачут.

Продюсер Саша читает и тоже плачет. Невмоготу ему совсем. Он-то ведь хотел хороший фильм снять, а ничего вышеизложенного он как раз не хотел!

Я знаю отличную историю про любовь. Жила-была девочка Катя, дочка капитана дальнего плавания. Бабушка у нее была – Нина Капитоновна, еще мама и дядюшка-профессор. В соседней школе учились два парня – Саня и Миша. Саня был самый обыкновенный парень, а Миша – подлец подлецом, таким уж он уродился. Катя с Саней ходили на каток и еще, помнится, в зоопарк и как-то незаметно влюбились друг в друга. Им обоим нравились путешествия, открытия, Арктика, Север. Но вмешалась давняя семейная история, совершенно детективная. Оказалось, что дядюшка-профессор в свое время погубил Катиного отца, капитана дальнего плавания, и дядюшка оболгал Саню, который случайно узнал об этом. И Сане пришлось потом полжизни доказывать, что он не лгал!.. Он просто очень любил Катю, и у него был только один выход из положения – найти пропавшую экспедицию Катиного отца. Впрочем, Катя верила ему и без всяких доказательств – она тоже его любила. Экспедицию Саня нашел. Хотя и дядюшка, и подлый Миша, который тоже мечтал жениться на Кате, очень ему мешали. «Бороться и искать, – время от времени повторяет Саня цитату из Теннисона, – найти и не сдаваться».

Конец.

Может, какую-то такую историю написать? Впрочем, ее уже написал Каверин, и называется она «Два капитана». Ну а мы пока приналяжем на женщин с трудной судьбой.


Как говорит грустный продюсер Саша, пролистывая сценарии: «Чего там писать-то?» И правда, писать там нечего.

Поэт и художник

Марина Каменева, великая выдумщица и организатор всех наших приключений, вдруг позвонила и предложила ехать… в Юрмалу.

Это показалось странным – почему туда?.. Вроде весна, не сезон, да и что там делать, в Юрмале-то этой? Прогуливаться по песчаным пляжам в шляпах и длинных ситцевых юбках в окружении советских пенсионеров, для которых Латвия была когда-то заграницей?.. Катить на велосипеде-тандеме вдоль линии прибоя, пугая все тех же пенсионеров и малюток в панамах?

Да и визы получать – морока. Неохота их получать. Великодержавный шовинизм, а может, давняя привычка все еще поигрывала в нас, и мы уже заранее не хотели идти ни в какое латвийское посольство. Выдумали еще посольство какое-то!..

– Нет, – сказала Марина, – все будет гораздо интересней! Мы не поедем «одним днем». Мы поедем с ночевкой.

Ехать «одним днем» – это когда садишься в машину возле дома, а вылезаешь возле «места назначения». В один присест. На одном дыхании. Заложив уши. Остановки не для того, чтобы полюбоваться красотами, а только «по требованию». Обед по приезде, в дороге только прикупленные на заправках семечки, чипсы, «кальмар сушеный», за которого потом все друг друга ненавидят – воняет очень. И всегда – быстрей, быстрей!..

У нас это называется «радиальный выезд», ну просто туда и обратно. Например, в Углич нам очень нравится поехать. В Суздаль. В Новгород Великий, в Нижний тоже хорошо.

Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек, а также «не нужен нам берег турецкий»!.. А тут с Юрмалой берег выходил хоть и не турецкий, но все же не наш, не наш решительно!.. Да еще ночевка какая-то.

– А где ночевать-то будем?..

– У Боречки и Любочки, – ответила Марина загадочно, она любит удивлять, наша Марина. – В Пушкиногорье.

Ну, тут уж мы возликовали!.. В Пушкиногорье нас с сестрой возили маленьких, и это было такое путешествие, скажу я вам!..


Мы ехали очень долго – это сейчас я понимаю, какое трудное дело, путешествие с детьми, но наши родители почему-то ничего не боялись и никогда не ленились. Там негде было ночевать – в нашей супердостопримечательной суперисторической, суперинтересной, супердревней стране почему-то всегда негде ночевать, и тогда так было и сейчас осталось, поэтому мне смешны все разговоры о том, что Россия вот-вот станет великой туристической державой!.. Позвольте, как же она станет, если билет на Камчатку стоит семьдесят тысяч рублей, и нам, чтобы полететь с детьми и показать им, как «широка страна моя родная», на четверых нужно, стало быть, двести восемьдесят, а это невозможно ни при каких раскладах. Невозможно, и все тут!..

И что нам делать с детьми и этим самым «чувством родины»?! Как им объяснить наглядно, что она действительно широка и действительно лесов, полей и рек очень много, и все они сказочно, неправдоподобно, дивно хороши?.. И люди хороши, и леса, и дороги, и перевалы, и озера, и монастыри!

Да и жить негде!..

Когда нас повезли в Пушкиногорье, бабушка, всю жизнь проработавшая в ЦК (это не центральная котельная, кто не знает, а Центральный комитет Коммунистической партии), звонила своей приятельнице Анне Ивановне, которая в те времена была председателем то ли обкома, то ли горкома Святых Гор – звучит отлично, правда?! И Анна Ивановна нас поселила. Там, в Пушкиногорье, была гостиничка «для своих», с крошечными номерами и сортиром в конце коридора. Так что жили мы сказочно. Даже на экскурсию попали. И шли в толпе замученных туристов мимо дома Семена Гейченко, директора заповедника, где в окнах были выставлены самовары, на цыпочках шли, и все экскурсанты шли точно так же, боялись потревожить легендарного и знаменитого человека. Все знали, что он где-то рядом, и боялись ему помешать.

Он же с Пушкиным почти на короткой ноге. По крайней мере, мы свято верили, что на короткой!..

Так что Михайловское, Петровское и Тригорское – это отлично.

И опять мы ехали долго и трудно. Федеральная трасса Москва – Рига хороша только первые километров сто, а может, и меньше. Дальше начинается засада – в прямом и переносном смысле. Покрышки рвутся, передний мост отваливается, задний тоже чувствует себя неважно.

Приехали вечером и долго торчали на обочине, все не могли сообразить, куда поворачивать. Миша, Маринин муж – он был за рулем первой машины, – звонил, спрашивал, консультировался, мы не вмешивались, ждали по привычке, когда «взрослые» разберутся. Марина неспроста называет нас «пионерским отрядом», а саму себя «инструктором» и не дает нам спуску, если мы делаем что-то не то и не успеваем утром к церемонии поднятия флага, где бы этот флаг ни поднимался, на Алтае, в Магадане или Петрозаводске.

Следом за Мишей мы неспешно въехали на территорию, и тут выяснилось, что Боречка и Любочка, у которых мы должны гостевать, научные сотрудники Заповедника (пишу с большой буквы, понятно вам?!), и не простые сотрудники! Борис Козьмин – художник, смотритель и хранитель Петровского, усадьбы Ганнибала, назначенный когда-то на должность именно Семеном Степановичем Гейченко, а его жена Любочка – пушкинист, историк, автор многочисленных книг, что уж говорить о монографиях и специальных работах!..