Джудит КРЭНЦ

Последний танец вдвоем



Магазин грез – 2

(часть 2)



Роман / Пер. с англ. Е. Кукушкиной, Е. Туевой,

Г. Шульга, С. Володиной, Е. Щабельской. -

М.: Изд-во ЭКСМО-Пресс, 2001. – 416 с.

(Серия «Наслаждение»).

ISBN 5-04-007311-9

Copyright © 1992 by Judith Krantz

Scan, amp; OCR: Fedundra; SpellCheck: missis

Judith KRANTZ \"SCRUPLES TWO\"

Аннотация

Безоблачное счастье несравненной Билли Орсини, хозяйки знаменитого «Магазина Грез», рухнуло в одночасье. После развода и страшного пожара в магазине, унесшего жизнь лучшей подруги, Билли отказывается от любимого дела и уезжает в Париж, где ведет двойную жизнь, выдавая себя за скромную учительницу. Но нельзя перехитрить судьбу – обнаружив обман, от нее уходит любимый человек. И все же на этот раз Билли не сдается. Вместе с друзьями она создает «Новый Магазин Грез», и в ее жизни появляется человек из ее прошлого, с которым она находит все то, что считала потерянным навсегда!

I

– Ну, пошли же, Кора! Где ваша любовь к приключениям?

Билли тянула Кору де Лионкур по заполненной людьми улице рядом с рынком Сент-Оноре к «Ле Рюби» – старомодному кафе-бистро, в котором перечень отпускаемых вин занимал на стене полосу в пять футов шириной. В многолюдном зале Билли отыскала свободный столик, застеленный бумажной скатертью, усадила Кору, села сама и помахала рукой, стараясь привлечь внимание хозяина.

– Леон! – крикнула она, перекрывая гул голосов. – Два стакана «Божоле-нуво» и два твоих сандвича рийетт.

Кора де Лионкур вздрогнула.

– «Божоле-нуво»?! Это же вино для таксистов, Билли, его никто не пьет…

– Вы слишком долго жили в Нью-Йорке, – засмеялась Билли. – Кора, сегодня самый большой праздник после Дня взятия Бастилии – привезли «Божоле-нуво»! Проснитесь! Сегодня пятнадцатое ноября 1981 года, и по всей Франции люди бьются за первый бокал… Я притащила вас сюда специально. Это «Божоле» – самое что ни на есть вино для интеллигентных людей.

– Самое дешевое, это уж точно, но от этого оно не становится вином для интеллигентов.

– Не успели еще и урожай снять, а оно уже «и куплено, и выпито» – точнее не скажешь.

– Куплено и выпито? Хм, великолепно. По-моему, можно с таким же успехом пить виноградный сок.

– Ну-ну, Кора, не преуменьшайте моих познаний. «Божоле», конечно, бывает разным, большая часть его весьма низкого качества или смешана с алжирским вином. Но «Ле Рюби» – одно из немногих мест, где можно пить его смело: Леон закупает «Божоле» у одного и того же винодела уже много лет, и без посредников. Здесь есть любое «Божоле» из существующих на свете, так что, если не понравится это, я возьму вам бокал «Му-лен-а-ван», или «Кот-де-бруйи», или же «Сента-мур», но для начала я настаиваю на «Нуво». Давайте попробуем какой-нибудь острый сыр, а? Леон делает особую смесь из рокфора и козьего сыра – это как раз то, что нужно, чтобы подчеркнуть букет вина.

Кора широко открытыми глазами смотрела, как Билли пьет легкое, светлое, едва перебродившее вино, которое можно поглощать бочками. «Острый сыр! Сандвичи!» Да она не притронется к этому отвратительному месиву из обрезков свинины и холодного сала! Народ попроще, конечно, обожает такую пищу, но Коре за все годы жизни во Франции такого еще никто не предлагал.

Кора де Лионкур провела в Париже уже десять дней, но ей никак не удавалось вытащить Билли на ленч. Теперь же, когда им все же удалось встретиться, она ожидала, что ее поведут в «Реле-Плаза» – самое фешенебельное место в Париже, где могут пообедать две женщины. Но нет, они сидят в развалюхе, которую даже бистро не назовешь, в окружении толпы хохочущих продавщиц, мелких торговцев, служащих и даже, кажется, дворников! Все уже изрядно возбуждены от долгого ожидания празднества и оживленно передают друг другу поверх головы Коры бокалы только что доставленного молодого вина.

– Если хотите, я съем ваш рийетт, – предложила Билли. – Попросить у Леона меню? Здесь готовят отличный омлет…

– Пожалуйста. – Кора быстро передала свою тарелку Билли.

– Мне очень жаль, Кора. Вам здесь не нравится, правда? Я подумала, что для разнообразия это было бы забавно… Конечно, это в некотором роде рекламный трюк – все сходят с ума по «Божоле», – но в этом французы так похожи на американцев во время Дня Всех Святых. Что ж, пошли туда, где потише.

– Не то чтобы мне тут не нравилось, просто здесь так шумно, что и не поговоришь, – ответила Кора, с трудом скрывая облегчение.

Спустя несколько минут, совершив энергичную прогулку к отелю «Ритц», женщины заняли столик в ресторане отеля под названием «Эспадон».

– Расскажите-ка мне о своем новом доме, – словно между прочим попросила Кора. – Когда вы переезжаете? Можно мне сегодня прийти посмотреть?

–  О… Давайте лучше подождем, пока все будет закончено, – небрежно ответила Билли. – Там еще и мебели нет.

– Но я прямо горю от нетерпения увидеть этот дом, пусть даже пустым! – воскликнула Кора и подумала, что Билли просто увиливает. – С тех пор, как вы его купили, я еще не была в Париже, а потом меня опять не будет несколько месяцев. Прежде чем возвращаться в Нью-Йорк, я просто обязана увидеть ваш дом, иначе слухам не будет конца.

– Вы хотите сказать, что в Нью-Йорке… сплетничают о моем новом доме? Кому какое дело?

– Разумеется, сплетничают, – сказала Кора, обнажив в улыбке безупречные зубы. – Этого следовало ожидать – учитывая, кто вы такая. Вы никогда не замечали, что когда в Париже или Лондоне – на определенном уровне, конечно, – происходят какие-нибудь интригующие вещи, то они немедленно перекидываются и на Нью-Йорк? Люди начинают чувствовать себя участниками событий, проявляют к ним прямо-таки нездоровый интерес. А вы возбудили еще большее любопытство тем, что выпали из круга.

– Кора, я ниоткуда не выпадала, – резко возразила Билли. – Вот, например, на прошлой неделе я ездила на бал к Ротшильдам и на обед к Полиньякам.

– Два вечера за целую неделю? В ноябре это все равно что стать невидимкой. Сейчас разгар парижского сезона, Билли, и вас всюду приглашают! Своими отказами вы очень многих сделали несчастными. – Голос Коры звучал шутливо, но было ясно, что она говорит серьезно.

– Разве это не мое право? – Билли повысила голос. – Я не переношу званые вечера чаще двух раз в неделю. И даже эти два вечера кажутся мне потерянными. Я представить себе не могу, как выдерживают женщины, выезжающие каждый день. – Увлекшись разговором, она резко опустила ложку в тарелку с супом. – Утром они встают, делают необходимые звонки и одеваются к обеду. После обеда идут по магазинам и на бесчисленные примерки. После этого – к парикмахеру, чтобы уложить волосы, затем возвращаются домой переодеться к ужину и наложить макияж, выезжают на весь вечер, ночью возвращаются домой, раздеваются, смывают краску с лица и ложатся спать, чтобы назавтра начать все сначала. И в этом вся их жизнь, Кора, вся жизнь! Как можно это выносить?

На лице Билли отразились эмоции, которые Коре де Лионкур были непонятны. Неужели ее возмущение по поводу столь бесцельной траты времени искренне? Но большинство светских женщин воспринимают это как должное. Или ее просто раздражает однообразие светских вечеров, даже самых изысканных и блистательных? Или же – и это, кстати, наиболее вероятно – Билли просто скрывает свое разочарование, вызванное тем, что, несмотря на всю ее бурную светскую жизнь, у нее так и не появилось ни одного мужчины, которого можно было бы считать постоянным поклонником? В конце концов, если верить разговорам, те шесть месяцев, что Билли живет в Париже, она вела именно такую жизнь, какую только что описала.

– Естественно, женщине вашего склада, привыкшей управлять крупным бизнесом, подобный образ жизни может показаться в чем-то ограниченным, – сказала Кора осторожно. – Но поверьте, многие отдали бы все, что у них есть, чтобы вести именно такую жизнь, хотя вы и находите ее пустой.

– И вы в их числе?

– Боже сохрани, нет, конечно. – Кора многозначительно улыбнулась. – Как всякий коллекционер, я встаю с утра в возбуждении от предстоящей охоты за очередным экземпляром – это все равно что ходить на работу, только вместо того, чтобы зарабатывать деньги, ты их тратишь. Я всегда считала, что для богатого человека есть два способа сохранить интерес к жизни: начать что-то коллекционировать – что угодно, но со страстью – либо принимать участие в соревнованиях, например, в спортивных. Уверена, что распространившийся в последнее время интерес к гольфу объясняется именно этим.

– И к бриджу…

– Совершенно верно. Итак, когда же вы покажете мне этот таинственный дом? Пустой он или нет, но я не успокоюсь, пока не увижу его своими глазами.

– Если хотите, можем поехать после обеда, – согласилась Билли, понимая, что ей все равно придется показать дом Коре, и чем раньше она это сделает, тем меньше ей придется хитрить при каждой встрече с Корой. А та сможет объявить всякому, кому охота сплетничать о ее приобретении на улице Вано, что это всего лишь большой, но пока еще пустой дом, находящийся в стадии реконструкции, только и всего.

Билли надоели тайны. Даже для сегодняшнего обеда ей пришлось лишний раз съездить в «Ритц», чтобы придать себе облик той Билли Айкхорн, которую ожидала увидеть Кора. Переодеваясь к обеду, Билли вдруг поняла, что у нее совсем мало времени, и, пока она выбирала наряд, сердце ее в нетерпении колотилось. Ведь еще надо будет успеть вернуться к себе в номер на улицу Месье-ле-Прэнс, засунуть платье от Сен-Лорана и пальто в дальний угол шкафа и переодеться во что-то, в чем она сможет предстать перед Сэмом. Нет уж, черта с два! Это будет означать, что она вернется домой не в том, в чем утром выходила от него. И он наверняка это заметит – ведь он замечает все, что касается ее. Значит, придется вернуться в этот треклятый «Ритц», напялить те же чертовы одежки, в которых она была утром, и только потом ехать на улицу Вано или в студию Сэма. И все это – не прибегая к услугам этого паршивца шофера, поскольку он не должен вообще ничего знать о «Ритце». Что за чертовщина?!

– Сегодня мой шофер разболелся, – сказала Билли ровным голосом. – Надеюсь, нам удастся поймать такси.

– Жан-Франсуа? А я думала, вы в Эксе, покупаете антиквариат. – Билли была неприятно удивлена, столкнувшись в дверях дома со своим дизайнером по интерьеру.

Она только что в головокружительном темпе провела Кору по отреставрированному особняку, и сейчас обе направлялись к выходу. В этот момент и появился Жан-Франсуа Делакруа. Теперь придется представлять его Коре, дабы не нарушать приличий, хотя на часах уже пять!

– Я вернулся сегодня утром скоростным экспрессом, мадам. Кстати, не нашел ничего особенного; все, что было, я уже купил вчера.

– Это месье Делакруа? – спросила Кора.

– О, извините, позвольте мне представить вам Жана-Франсуа Делакруа. Жан-Франсуа, это графиня де Лионкур. Мы как раз собирались уходить.

– Все знают о вашем изысканном вкусе, графиня. – Молодой художник поцеловал Коре руку. – Я уже трепещу.

– Пустяки, – сказала Кора, – дом еще не обставлен… Увы, но мне еще нечего ни хвалить, ни критиковать. Все еще в будущем!

– Мадам, требуется время, чтобы довести обстановку до совершенства, создать обрамление, которое должно быть легким, гибким и… чистым, – этакий восемнадцатый век, заново осмысленный и окрашенный чувственностью мадам Айкхорн. Пока же я складываю сокровища, которые нам удается отыскать, в старой конюшне.

– Как интересно! – воскликнула Кора с нетерпением. – А могу я взглянуть на них?

– Я бы с удовольствием вам их показал, мадам, но они тщательно упакованы – от сырости.

– О нет!

Кора едва не топнула ногой от огорчения. Этот визит с начала до конца был неудачным. Ходить по пустым комнатам, в которых не на что смотреть, кроме архитектурных деталей и свежеотреставрированных полов и стен, было настоящей пыткой. И все же она не могла показать, что чувствует себя обманутой: ведь Билли ее предупреждала.

– А вы не могли бы приоткрыть что-нибудь, хотя бы самое маленькое?

Еще оставалась надежда урвать хоть что-то от этого дня.

– Я бы мог попытаться, мадам… если мадам Айкхорн…

– Ладно, Жан-Франсуа, – сдалась Билли. Раз уж Кора услыхала слово «сокровище», ничто не удержит ее. – А я останусь здесь и попробую выяснить, чем занимается садовник. Он уже давно должен был закончить посадку луковиц. А вы не задерживайтесь, уже поздно, нам надо поймать такси до наступления часа «пик». Даю вам десять минут.

– Расскажите мне, где вы были в Эксе, месье, – попросила Кора, и оба углубились в дискуссию о достоинствах провансальских антикваров, направляясь через двор к конюшням.

Жан-Франсуа распахнул старинные двери и включил свет, озарив две дюжины стойл, уставленных запакованными вещами. Кора прошлась по рядам, быстро убедившись, что каждый предмет мебели закрыт слишком тщательно, чтобы она сумела за столь короткое время увидеть хоть что-то.

– Да, мадам, – сказал, пожав плечами, художник, заметив ее невольную гримаску. – Понимаю ваше разочарование. Мне бы самому хотелось услышать ваше мнение о тех вещах, которые я приобрел для этого дома… Ага, кажется, я смогу вам кое-что показать из последних приобретений! Эту вещь еще не успели как следует запаковать.

Сняв брезент с предмета, на первый взгляд напоминающего картину, он обнажил продолговатое зеркало в резной раме, которое изысканно мерцало и смутно поблескивало, подобно окну в прошлое.

– Ах… Чудо! Действительно, чудо. Конец семнадцатого века. Но это не французская работа, не правда ли?

– Абсолютно точно, мадам. Зеркало немецкое, оно было подарено царствующему дому в ознаменование боевой победы.

– Настоящая готика! И в отличном состоянии, насколько я могу судить.

– Я купил его для спальни мадам Айкхорн. Глядеть на себя в такое зеркало – все равно что видеть свое отражение в другой эпохе, не так ли, мадам?

– Согласна с вами, месье, – сказала Кора, безо всякого удовольствия глядя на собственное отражение в старинном зеркале. – Так значит, дом будет исключительно романтичным!

– Кто знает, мадам…

– Конечно, вы, месье! – с удивлением воскликнула Кора.

– Думаю, во всем Париже я буду последним, кто это узнает.

В голосе молодого художника слышалась горечь, которая никак не вязалась с его явным желанием показать хоть какой-нибудь образчик красоты.

– Как это может быть? – спросила она и улыбнулась, словно объясняя его слова излишней скромностью.

– Мне не следует жаловаться, мадам, но этот проект не похож ни на один из тех, которыми мне доводилось заниматься прежде.

Снова запаковав зеркало, он направился к выходу, но Кора его остановила.

– Погодите, месье Делакруа, вы выглядите разочарованным. Может быть, я могу вам помочь? Как вы, должно быть, догадались, мадам Айкхорн прислушивается к моим советам.

– Вы первая из ее друзей, кто приходит в этот дом. Это дает мне надежду, что за вами могут последовать и другие…

– Но вы в самом деле разочарованы. Что, моей подруге так трудно угодить? Если это так, то вы должны знать, что она всегда была такой. Это не бросает тень на ваши способности.

– Трудно угодить? Нет, я бы этого не сказал.

– Тогда в чем заключается проблема? Надеюсь, не в расходах на меблировку дома?

– Дело совсем не в этом, мадам. Я получил карт-бланш. С самого первого дня, когда мне предложили этот заказ, я не встретил ни одного отказа на свои предложения, какими бы они ни были.

– Тогда у вас не работа, а мечта художника!

– В принципе – да, вынужден это признать.

– Но?…

– Ах, мадам де Лионкур, вы можете подумать, что я жалуюсь…

– Совсем нет, месье. – Кора одарила его улыбкой. – Я вижу, что вы не из тех, кто жалуется.

И тут Делакруа словно прорвало:

– Это все пустая трата времени! Дом великолепен, один из самых очаровательных в Париже. Он был построен еще тогда, когда образ жизни высшего общества скорее можно было отнести к виду искусства. Это не обычный дом, мадам, он требует высокой идеи! Когда я его увидел, то понял: если мне удастся вдохнуть в него жизнь, это будет воплощенная мечта. Долгие недели я поверить не мог свалившемуся на меня счастью. Это дом, каждый камень в котором просит, чтобы его открыли миру, дом, сами стены которого обещают вам, что, войдя в них, вы окажетесь на вершине западноевропейской цивилизации. Я думал, что, когда закончу, здесь будут даваться обеды, балы, приемы в саду, большие званые вечера… Признаюсь, я даже тешил себя фантазией, что его станут фотографировать для журналов…

– Такой дом сделает вам блестящую карьеру, – ободряюще сказала Кора. – Все станут о нем говорить. Я не думаю, что вам стоит тревожиться об этом.

– О нет! Мадам, в этом и есть причина моего расстройства.

– Не понимаю.

– Я сам ничего не понимаю. Мадам Айкхорн сообщила мне, что не собирается устраивать здесь приемы, что не следует проектировать большие залы для гостей и что она никогда не позволит фотографировать этот дом. «Сделайте мне уютный дом», – сказала она. Как будто это английский коттедж! «Уютный»… Уют – удел буржуа! Конечно, спальням надлежит быть интимными и удобными, но гостиные… Это невозможно!

– Да, в терминологии чувствуется какое-то противоречие, – пробормотала Кора.

– Разумеется! Только англичанам в их загородных домах удается сочетать великолепие и уют. Но у них это результат работы десяти поколений коллекционеров, каждый из которых добавляет что-то свое, так что даже самые большие пространства, наполненные самыми разнообразными вещами, оказываются чем-то вроде дани предкам: ведь сами эти вещи служат напоминаниями. А еще – собаки. Да-да, в особенности собаки! Вы согласны?

– Собаки действительно весьма декоративны… – медленно сказала Кора; мозг ее напряженно работал.

– Но в Париже, в таком безупречно прекрасном, классическом здании, совершенно невозможно достичь подобного уюта! Я уверен, что это только разрушит очарование дома. Я пробовал объяснить это мадам, но она стоит на своем. Твердит, что это возможно. Сначала она попросила, чтобы я ее удивил, но на самом деле этого ей хочется меньше всего, я быстро в этом убедился. Поэтому я старался сделать то, что ей на самом деле нужно. – При мысли о своей упрямой клиентке Жан-Франсуа вздохнул. – Все ценности, которые вы здесь видите, мы отыскали вместе за те немногие дни, что она может мне уделить. Мадам Айкхорн настаивает на своем участии в каждой детали убранства дома.

– Я уверена, что вы себя недооцениваете, – задумчиво промолвила Кора. – Вы можете поднять традиционное представление на новую высоту, достичь здесь нового типа роскошного уюта, в котором так нуждаются люди в наши тяжелые времена.

– Я так себе и сказал, мадам. И надеюсь, что мне удастся это осуществить. Даже если эту красоту увидят лишь несколько близких друзей мадам Айкхорн, они все же смогут рассказать другим…

– Обещаю вам, что, когда вы закончите с обстановкой, я приеду посмотреть, а потом доложу всему миру, – сказала Кора.

– Боюсь, что вам придется набраться терпения…

– Но ведь дом готов, почему бы не приступить к меблировке?

– Мадам Айкхорн не спешит въезжать. Пока что она не хочет, чтобы я заканчивал дом, говорит, что никакой спешки нет, а когда все будет готово, возникнут проблемы с поисками прислуги. Пока что у нее есть только садовник, который живет в сторожке. И вот я жду. Иногда я задаю себе вопрос, хочет ли мадам Айкхорн вообще, чтобы я закончил работу? Вы понимаете, как это тяжело? Я не хочу жаловаться, но у меня тоже есть нервы! Если бы этот дом принадлежал мне, я бы не медлил с переездом.

– Я тоже. Не понимаю, почему она не торопится.

– Именно этот вопрос я задаю себе. Больно видеть дом пустым, не только с профессиональной, но и с человеческой точки зрения. Конечно, я говорю с вами доверительно, как с близкой подругой мадам Айкхорн. Постороннему человеку я бы этого не сказал. Надеюсь, вы не считаете, что я жалуюсь? Я боготворю мадам Айкхорн…

– У вас есть причины жаловаться, – заметила Кора. – На вашем месте я бы просто сошла с ума. Но нам, наверное, пора возвращаться?

– Я знаю, что вы меня не выдадите.

– Можете положиться на меня, месье.

Кора де Лионкур одевалась к ужину, охваченная волнующими догадками. Меняя черный костюм на черное вечернее платье, она мысленно вела счет необычным переменам, произошедшим с Билли Айкхорн, объяснить которые лишь тем, что она прожила год в Париже, было невозможно.

Во-первых, эта женщина, которая на протяжении последних пятнадцати лет неизменно оставалась законодательницей мод в нью-йоркском высшем обществе, сегодня была одета в платье из коллекции Сен-Лорана, обошедшей журнальные страницы несколько сезонов назад. Даже если предположить, что это любимый наряд, все равно видеть ее одетой столь старомодно чрезвычайно странно. И что еще хуже – намного хуже, – платье было ей узко! Не оставалось никаких сомнений, что она набрала несколько лишних килограмм. И это Билли, вся жизнь которой постоянно и подробно освещалась в светской хронике, доказавшая, что не изменит железной дисциплине, которая для модной женщины является второй натурой! Тем не менее произошло невероятное – Билли прибавила в весе. Чтобы понять это, не надо было видеть, с каким аппетитом она поглощает калорийные рийетт, – достаточно было взглянуть на «молнию» ее платья.

Кора припомнила обед в Нью-Йорке со Спайдером Эллиотом. Тогда Билли обладала лоском, которого теперь и след простыл. Другая женщина, возможно, не заметила бы этого, ибо Билли по-прежнему была красива, а может, даже более красива, чем раньше. Но сегодня во время обеда от Коры не укрылось отсутствие прежнего блеска, на который уходят многие часы, и того последнего штриха, который можно купить только за большие деньги. Ногти у Билли не были покрыты лаком и отполированы до зеркального блеска. Волосы, обычно коротко остриженные, теперь отросли и закрывали уши – ей это было к лицу, но стрижка потеряла форму. Глаза, казалось, были подведены наспех, на ней не было серег… Мелочи, конечно, но важные мелочи!

Эпизод в бистро можно было бы отнести на счет увлечения французской экзотикой – если не учитывать, что такая женщина, как Билли Айкхорн, могла спокойно прожить во Франции всю жизнь и ни разу не войти в подобное заведение. А «Божоле»… Это было уже за гранью приличия! В пристрастии к «Божоле» как таковом не было ничего предосудительного, но непринужденное поведение Билли в баре, ее готовность сидеть за столом, накрытым бумагой, – все это становилось частью восхитительно интригующей загадки.

Впрочем, еще задолго до сегодняшней встречи, договориться о которой стоило таких усилий, Кора почувствовала: с Билли что-то неладно. Многие из ее парижских друзей говорили, что Билли пренебрегает их приглашениями, под любыми предлогами отказываясь от вечеринок и званых обедов, на которые прежде пошла бы охотно. В первые месяцы жизни в Париже Билли от таких предложений не отказывалась и в ответ приглашала друзей в какой-нибудь фешенебельный ресторан, как того требовал незыблемый закон светской жизни. Сейчас, как рассказывали Коре, она не утруждала себя этим, а одинокая женщина, как бы богата она ни была и какое бы положение ни занимала, обязана давать ответные приемы, иначе она будет всеми забыта.

В чем же причина, почему Билли Айкхорн вдруг удалилась в тень? И что заставляет ее медлить с вселением в новый дом, в который она с такой поспешностью вгрохала огромные деньги? Кора знала об этой сделке все, так как получила за нее от Дениз Мартен солидные комиссионные.

– Билли просто не взяла подъем! – произнесла Кора вслух.

Она сидела в низком кресле в гостиничном номере, пораженная внезапным открытием. Теперь, когда Кора начала понимать, в чем дело, все детали предстали в другом свете, все говорило о том, что она права. Кора много времени отдала тому, чтобы узнать о Билли Айкхорн как можно больше, – не поленилась даже просмотреть старые газетные вырезки, касающиеся ее первого брака. Нью-йоркская публичная библиотека была полна информации, которой никто, кроме Коры, казалось, никогда не интересовался. Там она в свое время обнаружила немало приукрашенных фактов, поломала голову над множеством подспудных мотивов, выявила темные первоначальные источники многих больших состояний и все эти сведения использовала в своих целях.

После знакомства с Билли Кора перерыла все старые газетные отчеты о ее браке с Эллисом Айкхорном, который сделал Билли одной из самых богатых женщин в мире. Она знала, что, хотя Билли принадлежит к бостонскому клану Уинтропов, но происходит на самом деле из не слишком богатой и неприметной боковой ветви этого огромного семейства. Да, она, бесспорно, была Уинтроп, но в ничтожно малой степени! Происхождение Билли на бумаге выглядело вполне благопристойно, но суровая реальность заключалась в том, что она была всего-навсего секретаршей, вышедшей замуж за своего босса, человека, прошлое которого до сих пор остается двусмысленным и неясным. Их совместная жизнь на фотографиях выглядела блистательной, но как супружеская пара Айкхорны так и не нашли своего места в обществе. От времен «Магазина Грез», который Билли когда-то открыла в Нью-Йорке, в модных разделах журналов остались фотографии, но ее светская жизнь на Западном побережье не оставила никаких следов. Короткий второй брак Билли – с американским кинорежиссером итальянского происхождения – едва ли мог бы стать предметом обсуждения на светских полосах журналов.

Да, теперь Коре все стало ясно. Переезд Билли в Париж был шагом женщины, которая решила начать все заново. Кора впервые стала понимать, почему Билли отказалась от жизни в Нью-Йорке. Войти снова в старую гвардию нью-йоркского общества – почти недостижимая мечта, а новые люди здесь держатся вместе. Закаленные в боях светские львицы не горят желанием уступать кому бы то ни было своих недавно завоеванных позиций. Одинокой женщине здесь намного труднее, чем среди французов, для которых всякий богатый и щедрый американец столь же желанен, сколь и безразличен.

Вот оно что! Приехав в Париж с намерением не скупиться в деньгах, Билли купила дом, слишком аристократичный для американки, и поначалу без разбору принимала все приглашения – хорошие и не очень, – но постепенно стала осознавать, что ей не удается выполнить той задачи, которую она перед собой поставила. Возможно, она умудрилась заиметь влиятельных врагов из числа тех десяти женщин, что правят Парижем; возможно, она спала не с теми мужчинами – как бы то ни было, Билли допустила огромную, непоправимую ошибку и сейчас зашла в тупик. Конечно, ее приглашали на большие балы и приемы, куда обычно зовут всех и вся, но она никогда не говорила о приглашениях на те интимные встречи близких друзей, те небольшие праздники, которые и есть свидетельство подлинного признания. «Те вечеринки для узкого круга, на которые меня и саму не зовут», – подумала Кора с ухмылкой аутсайдера, распознавшего себе подобного.

Итак, Билли наверняка пришла к осознанию того, что ей не победить в этой игре, которую она планировала завершить под звуки фанфар и гром барабанов. И тогда она решила на все наплевать. Ей не хватило сил и энергии. У Билли Айкхорн просто не было задатков для того, чтобы достичь тех вершин в парижском обществе, которые она для себя наметила. Она оказалась Золушкой, которая вернулась к очагу, потому что хрустальный башмачок оказался слишком тесен.

Вполне естественно, что бедняжка Билли не спешит переезжать в свой роскошный особняк. Там она никогда не будет чувствовать себя дома, каким бы уютным она ни стремилась сделать новое жилище, – это все равно что пытаться сделать уютным гостиничный номер, доступный всякому, кто заплатит. «Очень жаль», – подумала Кора с горькой и ядовитой улыбкой. Она, Кора, распорядилась бы этим домом так, как он того заслуживает, и если бы у нее были такие деньги, как у Билли, в годы супружества с Робером де Лионкуром и если бы ей не приходилось неустанно напрягать все силы, играя роль богатой дамы, уж она сумела бы одолеть подъем. В этом Кора не сомневалась.



– Я больше не буду! Обещаю тебе, Сэм, дорогой, больше это не повторится! Извини, что я опоздала, ты ведь еще не начал волноваться? – Билли ворвалась в студию в восьмом часу, запыхавшись от бега вверх по лестнице. – Сегодня такие пробки, каких не было целый год. Началась рождественская распродажа.

– Я абсолютно спокоен. Решил, что ты на всю ночь застряла на Эйфелевой башне и спустишься только к утру.

Несмотря на шутливый тон, от нее не укрылась озабоченность, звучавшая в его голосе.

– Ты почти угадал. – Билли торопливо поцеловала его и в изнеможении растянулась в одном из плетеных кресел, которые делали студию похожей на патио, что, в общем-то, было довольно нелепо. – Ну почему все, кого я знала в Штатах, убеждены, что у меня нет лучшего времяпрепровождения, чем ублажать их в тот единственный день, который им выпадает в Париже?

Сэм пожал плечами:

– Я говорил тебе, ты не обязана соглашаться, дорогая. Надо было найти какую-нибудь отговорку.

– Мне их жаль, ведь они бывают здесь только проездом, но сегодня было уж чересчур.

– А твоей Коре понравилась экскурсия с тобой в роли гида? Она тебя хотя бы поблагодарила?

– Я что-то не заметила.

– А ты, по-моему, заслужила. У тебя сегодня опять то самое выражение лица – выражение усталости от жизни.

– О, Сэм!… – застонала Билли и с благодарностью упала в его объятия.

Впервые с того момента, как она избавилась от Коры и начала свой извилистый путь домой, осложненный к тому же необходимостью заезжать в «Ритц», чтобы переодеться, она позволила себе расслабиться.

– У тебя новые туфли? – спросил Сэм.

Билли посмотрела на свои изысканные лодочки от Мод Фризон, которые она забыла оставить в отеле.

– Да. Правда, хорошие? Кора не могла пробыть целый день в Париже и обойтись без магазинов, и я тоже пустилась во все тяжкие. По-моему, это был единственный раз, когда мы с ней присели.

– А за обедом?

– За обедом, конечно, тоже. Ты не поверишь, но Кора потащила меня обедать в «Ритц». Правда, деньги у нее всегда водились, поэтому особой вины я за собой не чувствую.

Билли уже давно поняла, что чем больше правды она сообщает Сэму, тем легче ей вести двойную жизнь. Кроме того, несколько основополагающих моментов «легенды», которую она когда-то изобрела, теперь уже воспринимались ею как истинная правда.

Сэм не сомневался, что дважды в неделю, по вторникам и пятницам, она бросает работу в Национальной библиотеке и отправляется в весьма отдаленный Шестнадцатый округ к какой-то богатой француженке, которая не выходит из дому. Билли якобы дает ей уроки английского и остается там до вечера. Когда же Сэм спрашивал, почему после этих уроков она не приезжает ночевать домой, Билли упрямо заявляла, что хотя бы два раза в неделю она должна спать в своей постели в отеле на улице Месье-ле-Прэнс, дабы сохранять независимость.

«Независимость… Жалкий, ничтожный, избитый предлог, который делает ненавистной саму идею независимости», – устало думала Билли. Независимость – единственное, о чем они с Сэмом непрестанно спорили, пока им это не надоедало, как, например, теперь. Независимость, каждая минута которой была заполнена работой с Жаном-Франсуа над домом, разбором корреспонденции в «Ритце» и необходимым минимумом встреч. На магазины она не могла урвать ни минуты и была счастлива, если ей удавалось выкроить время на педикюр. Она жила на бегу, второпях принимая ванну и переодеваясь на вечер, чтобы поддерживать видимость продолжения светской жизни в Париже. Билли не могла позволить любопытным знакомым вслух обсуждать вопрос, не исчезла ли она окончательно со светского горизонта, и если да, то куда?

Как она могла быть настолько недальновидной, чтобы, познакомившись с Сэмом, возомнить, будто двойная жизнь будет для нее захватывающей игрой? Какие умные планы она строила, как поздравляла себя с тем, что сможет спокойно смотреть в лицо служащим отеля, не вызывая косых взглядов. Как ловко она нашла скромный номер в отеле, удобно расположенном рядом с Люксембургским садом, куда при желании мог приходить и Сэм. Она разработала собственную систему жизни в Париже инкогнито, взяла в ежовые рукавицы Жана-Франсуа, держа его грандиозные замыслы под строгим контролем. Каким-то чудом ей удалось достичь того, что никто не видел ее где не надо и не с тем, с кем надо. И все же с каждым днем двойная жизнь становилась ей все более отвратительна. Билли чувствовала себя раздираемой на части между оживленной, элегантной, роскошной женщиной в бриллиантах, которая всегда становилась центром внимания на светских раутах, – и беззаботной школьной учительницей из Сиэтла, охваченной страстью к Вольтеру и горячей любовью к Сэму Джеймисону.

Как она ненавидела себя за то, что лгала ему! Не прошло и нескольких недель с момента их знакомства, как Сэм сделал ей предложение. Он сказал, что готов поехать с ней в Сиэтл, если она не сможет найти место учительницы в округе Марин. Дилеру на Западном побережье удалось продать две работы с последней выставки Сэма, а если он еще получит пособие от Художественного совета, им больше не придется жить в мансарде. Так что нет никаких причин разлучаться.

Будь Билли и в самом деле школьной учительницей, она приняла бы его предложение не раздумывая, пусть даже оно было слишком поспешным, пусть она едва знала Сэма. Но в своей прошлой жизни Уилхелмина Ханненуэлл Уинтроп Айкхорн Орсини усвоила несколько жестоких уроков о мужчинах без денег и чересчур богатых женщинах. Она не могла позволить себе снова пойти на риск и поддаться порыву.

У нее в руках было одно из крупнейших состояний в мире. Когда-то она сказала Вито, что, даже если захочет, не сможет избавиться от богатства, да она этого и не хотела. Оно по-прежнему имело для нее важное значение. Билли достаточно хорошо себя знала: привычка распоряжаться огромными деньгами въелась в нее до мозга костей. Ту жизнь, которую они вели с Сэмом, она не сможет выдержать долго. С ней можно мириться только потому, что все это временно. Ведь если уж быть до конца честной, на самом деле это почти нищета.

«Да, нищета, самая обыкновенная и неприкрытая нищета!» – думала Билли, так крепко прижавшись к Сэму, что чувствовала удары его сердца. Ласково перебирая его волосы, она с горечью призналась себе, что ей ненавистны эти пять крутых лестничных маршей; ненавистны грубые простыни, раз в неделю сдаваемые в прачечную; ненавистна необходимость выбираться утром на холод из теплой постели в ожидании, пока ненадежное отопление прогреет наконец студию; ненавистны ужины в дешевых ресторанах изо дня в день, ибо в студии имелась лишь небольшая электроплитка. Билли ненавидела крошечную ванну, в которой можно мыться только по частям и которую она должна была делить с кем-то еще. А как унизительно обходиться без букетов любимых цветов… И все те дешевые вещи, которые она с такой радостью покупала в «Галери Лафайетт», чтобы соответствовать новому облику – Ханни Уинтроп, – ей теперь хотелось выбросить на помойку.

Осыпая Сэма короткими поцелуями, Билли думала, что понять ее могла бы только Джессика. Джессика бы поняла, что дело не только в золоте и роскоши, а просто за любовь нельзя платить жизнью в нищенской студии.

Всем сердцем Билли желала жить с Сэмом в покое и уюте, которые они с Жаном-Франсуа запланировали создать в доме на улице Вано. Она мечтала устроить для Сэма большую удобную мастерскую в бывших конюшнях. Они населили бы красивый старый дом тишиной веков и наполнили бы его своей любовью. Конечно, это будет не та блистательная светская жизнь, о которой она говорила Джессике, но зато – их истинная жизнь, воплощение их собственных желаний и пристрастий. Они виделись бы только с теми, кто действительно им приятен, они могли бы путешествовать, куда захотят, они купили бы себе домик на каком-нибудь греческом острове или ферму в Тоскании. Или сидели бы дома и занимались садом – ей все равно, лишь бы быть вдвоем. Если Сэм захочет, они могут даже обедать в «Ритце», где она знает роскошное меню наизусть.

Однако Билли не была уверена, что он примет ее состояние и ту свободу, которую оно ей дает; не могла знать наверняка, что, несмотря ни на что, он будет ее любить.

Все последние месяцы – конец весны и лето – Сэм уговаривал ее выйти за него замуж, и она все больше понимала, что их сексуальное общение не оставляет камня на камне от всех ее контраргументов. Она ссылалась на пресловутую жажду независимости, оттягивала время, придумывая всякие небылицы, и в результате между ними образовался союз, намного более прочный, чем просто отношения двух любовников. И с каждым днем он становился все прочней и прочней.

Билли понимала, что у Сэма Джеймисона, при всем его спокойствии, достаточно упрямства, чтобы реализовать свое призвание, несмотря на то, что скульптурой мало кому удается добывать средства к существованию. Она узнала, что он справедливый человек, способный уважать ее притязания на независимость, хотя и остающийся при своем мнении. Она обнаружила, что он очень горд и ему претят ее вечные попытки расплатиться за себя в бистро или в кино в Латинском квартале, куда они иногда выбирались. Теперь она полностью доверяла ему, этому гордому и честному человеку, который уважал ее так же, как она уважала его.

Билли часами наблюдала, как Сэм работает; она видела его восторг, когда работа ладилась, и мрачное уныние, в которое его повергали неудачи. Они были рядом во время его жестоких простуд и ее приступов аллергии. Они вместе пережили знойное парижское лето в комнате без кондиционера; они брали напрокат автомобиль и ездили на недельку на Луару, сражаясь с лысыми покрышками, ужасными отелями, плохой едой, столпотворением в старинных замках и проливным дождем. «Он видел Ханни Уинтроп в ее худшие моменты, а Билли Айкхорн – в лучшие! – иногда думала Билли с горькой улыбкой. – Но все равно он не знает о ней всей правды». Каждый день ей приходилось повторять себе, что скоро, очень скоро она ему все скажет.

Через две недели у Сэма должна была состояться выставка в галерее Даниэля Тамплона на улице Бобур. Ее владелец – человек весьма авангардных воззрений – выставлял работы скульпторов, которые, подобно Сэму, создавали формы, понятные Билли только потому, что казались ей приятными и доставляли физическую, безотчетную радость.

«Если в других галактиках есть разумные существа, то игрушки для их детей, без сомнения, делал бы Сэм Джеймисон», – подумала она, глядя через его плечо на череду двойных и тройных полусводов, причудливо переплетенных в не поддающихся определению, но незабываемых сочетаниях. Каждая конструкция стояла на плоской деревянной подставке, сохраняя хрупкое, но точно рассчитанное равновесие. Хотя Билли прекрасно знала, как прочно они закреплены, она поймала себя на том, что внимательно следит за ними, как если бы у них был собственный разум и они могли в любую минуту раскатиться по углам мастерской, играя в какую-то свою, никому не ведомую игру. Ночами она даже иногда выбиралась из спальни, чтобы понаблюдать за этими композициями в лунном свете: что, если для своих фокусов они просто ждут темноты?

В конце концов Билли поделилась своими опасениями с Сэмом.

– Именно этого эффекта я и хотел достичь! – воскликнул он, охваченный нескрываемой радостью.

На следующей неделе преуспевающий агент Сэма, молодой, но лысеющий, в очках и очень симпатичный, пришлет за новыми работами. После вернисажа, когда Сэм перестанет так волноваться, Билли ему все расскажет. Она это твердо решила. А как, какими словами – это ей подскажут обстоятельства. Так всегда бывает, когда вы твердо решаетесь на что-то – решаетесь довериться полностью другому человеку.



Облокотившись на перила в дальнем конце фойе Парижской оперы, Сэм Джеймисон ждал, пока Анри возьмет что-нибудь выпить. Молодой и деятельный помощник агента Сэма и горячий поклонник его творчества, Анри Легран пригласил Сэма на сегодняшний спектакль, чтобы отметить окончание подготовительных работ выставки. Стоя на некотором возвышении, Сэм, как завороженный, рассматривал заполненный людьми зал. Интерьер его заключал в себе все, что было так ненавистно Сэму в архитектуре и дизайне, и, несмотря на это, сохранял причудливый стиль позднего ампира – главным образом благодаря своей примитивной наглости. Никогда и нигде во Франции вы не встретите больше таких разнообразных мраморов, таких пышных канделябров и такого невиданного обилия золоченых деталей. «По сравнению с Оперой, – подумалось Сэму, – Версаль – это просто курятник».

Опера являлась частью Парижа, с которым он почти не был знаком. Когда год назад он приехал сюда, то прежде, чем приступить к серьезной работе, дал себе месяц на как можно более детальное знакомство с городом. Он с утра до ночи бродил по городу, используя в качестве гида путеводитель «Мишлен». Он исходил вдоль и поперек все знаменитые бульвары на Правом берегу, осмотрел каждый метр Сены с обеих сторон, прошел по каждому мосту, насладившись видом вверх и вниз по реке. Он изучил каждый переулок Левого берега, сиживал в двух десятках парков и обследовал два десятка соборов; он множество раз заказывал столик в уличных кафе на самых многолюдных перекрестках города и часами наблюдал за парижанами. Он пил вино в «Георге Пятом», «Плаза Атене» и «Ритце», он заглядывал в витрины Кристиана Диора, Нины Риччи и Гермеса, он совершил ночную экскурсию по Парижу и видел город с высоты Триумфальной арки. Но большую часть времени он провел в музеях.

Посетив все туристские достопримечательности Парижа, Сэм с сожалением оторвался от этого занятия. Пора было приниматься за работу. Впрочем, жизнь в Маре была ему интересна и очаровывала своей переменчивостью, своими узкими, подчас слишком бедными улочками, населенными художниками и мелкими бизнесменами, – при том,что сразу за углом высились дворянские дома семнадцатого века. Здесь в самом воздухе витали образы мадам де Севинье, Ришелье, Виктора Гюго, призраки королей и придворных, сеньоров и дам, для которых Маре когда-то был домом. Постичь до конца такой огромный и разнообразный город, как Париж, было невозможно, и в этом Сэм убедился в результате месяца изысканий. Но ощутить Париж в качестве одного из его обитателей, ведущего общую жизнь с настоящими парижанами, означало сродниться с ним навсегда.

Сэм был рад, что Анри уговорил его поехать сегодня в Оперу, на гала-представление в первый день декабря. Наверняка это его первый и последний шанс надеть вечерний костюм, который он привез с собой, рассудив, что раз у вас есть такой костюм, то глупо не взять его с собой в Париж.

Теперь, одетый в точности как все остальные, Сэм чувствовал себя невидимкой, и это как нельзя лучше отвечало его настроению. Это было ему сейчас совершенно необходимо после странного ощущения абсолютной обнаженности и беззащитности, которое ошеломило его, когда он увидел свои работы, представленные на суд общественности, в непривычном освещении галереи Тамплона. Ни одно из его творений, которые он ощущал плотью от плоти своей, казалось, не находилось здесь на своем месте. Все работы были вырваны из того пространственного единства, в котором они пребывали у него в мастерской.

И все же Сэм был очень доволен выставкой. Мысленно рисуя себе предстоящее открытие – традиционный вернисаж с выпивкой и массой приглашенных, которые толкаются в попытке подобраться поближе к его сводам и дугам, но, несмотря на это, умудряются лишь мельком взглянуть на них, Сэм непроизвольно вытягивал свои длинные руки по швам, чтобы дать воображаемой публике пройти. Однако не следовало забывать, что там будут и критики и они позже вернутся, чтобы посмотреть на его работы повнимательнее и написать о них. Какие-то работы, возможно, купят один-два коллекционера – а может быть, таких и не окажется. Пока невозможно сказать наперед, что принесет ему эта выставка, но Сэм чувствовал удовлетворение от своей новой работы-а для него это было самым главным.

Анри с торжествующим видом протянул ему бокал, и Сэм чокнулся с помощником своего агента, который достаточно хорошо говорил по-английски и жаждал усовершенствовать свой сленг.

– Спасибо, старина, что вытащили меня сегодня. Если бы я остался дома, то сейчас пьянствовал бы в пустой мастерской. У Ханни сегодня урок, и вы, вероятно, спасли меня от нервного срыва.

– Вы прежде не бывали в Парижской опере?

– Ни разу. А антракт мне нравится даже больше первого акта – гораздо оживленнее и масса хорошеньких женщин.

– Вы отдаете себе отчет, Сэм, что сей памятник плохому вкусу был сооружен с единственной целью – показать во всей красе французскую женщину? Опера – это только предлог. Эта парадная лестница – наилучшая во всей Европе площадка для демонстрации роскошных туалетов, но – увы! – в наше время, если не брать в расчет таких спектаклей, как сегодня, сюда приходят в джинсах и свитерах – конечно, не те, кто сидит на лучших местах. Эти пока еще надевают вечерние туалеты. Взгляните-ка на ту группу в дверях. Согласитесь, старина, они украшают это помещение даже в большей степени, чем оно того заслуживает.

Сэм бросил взгляд в сторону людей, которые направлялись к зарезервированному столику в центре зала, где в ведерках со льдом стояло наготове шампанское. Мужчины были в белых галстуках, женщины – в роскошных бальных платьях, и сама манера держаться говорила об их положении. Они были настолько уверены в своем праве на особое обслуживание – в этом зале, где все присутствующие отчаянно пытались привлечь к себе внимание официантов, – что даже не спешили занять столик, как делали все, а невозмутимо появились именно тогда, когда им этого захотелось, с томностью и изяществом павлинов на лужайке. Они практически не смотрели вокруг: происходящее было им неинтересно, ибо они сами составляли свой узкий, изысканный круг, внутри которого право экстерриториальности воспринималось как само собой разумеющееся.

«Такие люди наверняка знают, что половина присутствующих сейчас смотрит на них, – подумал Сэм, – но не обращают никакого внимания на возбуждаемое ими общее любопытство. Они с таким вниманием выслушивают остроты друг друга, будто устроили пикник на безлюдном пляже».

– Бомонд! – бросил Сэм, подмигнув Анри. – Они привносят новый смысл в выражение «замкнуться в своей раковине» – что бы оно ни означало на самом деле. Возможно, чтобы понять это, надо стать устрицей.

– Совершенно верно. Иногда я задаю себе вопрос, каково это – вести такую жизнь.

– Мы этого никогда не узнаем, приятель, – заметил Сэм, не проявляя никакого любопытства, и стал смотреть в другую сторону.

– Какая красотка! – вдруг воскликнул Анри, потянув Сэма за рукав. – Смотрите! Вон та блондинка в красном платье, как раз в моем вкусе. Ну, что скажете? Хороша?

Сэм посмотрел на приятную блондинку, поглощенную разговором со своим спутником.

– Недурна. Не настолько, чтобы терять голову, но ничего, вполне заслуживает внимания.

– А рыженькая в зеленом бархате? Тоже заслуживает понимания, правда, Сэм?

– Не понимания, а внимания. Не пытайся усовершенствовать наш сленг. – Сэм ухмыльнулся.

– А вон там, посмотрите, – та, немного постарше, в черном, она сейчас к нам боком… Совсем не красавица, но сколько шарма! Не попытать ли счастья? Вдруг повезет?

– Валяйте, Анри, я подержу ваш пиджак. Смелость города берет!

Какая-то брюнетка, сидящая к Сэму спиной, чокнулась с соседом. На ней было белое атласное платье без бретелек, жесткий корсет которого плотно облегал талию. Волосы были забраны высоко в узел, украшенный белыми розами. Когда она повернулась к соседу справа, от ее бриллиантовых серег во все стороны полыхнули разноцветные искры, отразившиеся от тяжелого бриллиантового колье.

Изгиб шеи, форма плеч, движение руки… Невероятно!

– Сэм! – отчаянно вскричал Анри, когда его американский друг вдруг стал протискиваться сквозь толпу, направляясь прямо к этому столику. – Сэм! Остановись! Я пошутил!

Сэм шел напролом к столику, не обращая внимания на недовольные возгласы людей, которых бесцеремонно расталкивал, расплескивая вино из бокалов и вышибая из пальцев горящие сигареты. Подойдя к столу, он встал как вкопанный позади брюнетки, не в силах двинуться. Блондинка в красном платье с любопытством взглянула на него.

– Билли, – сказала она по-французски, – позади тебя стоит месье, который либо хочет с тобой поздороваться, либо собирается съесть твои розы.

Билли с улыбкой полуобернулась, подняла глаза… и замерла; только искорки света продолжали переливаться в ее бриллиантах, создавая иллюзию движения.

– О нет! Сэм, я сама собиралась тебе сказать… – выдохнула она.

– Кто ты такая? Кто ты, черт возьми, такая?!

– Сэм… Я собиралась тебе все сказать, как только пройдет твоя выставка…

– Какого дьявола ты делаешь в этой компании? Что здесь, черт возьми, происходит?

– Сэм, прошу тебя! – Билли торопливо встала. – Они же ловят каждое твое слово… – Она говорила тихо, стараясь, чтобы никто, кроме Сэма, ее не слышал. – Уходи, умоляю тебя, уходи сейчас же! Через полчаса увидимся дома. Ради бога, уходи!

Сэм резко развернулся, стремительно сбежал по бесконечно длинной лестнице и вылетел из театра. Он сел в такси, ничего не видя перед собой, кроме лица Билли, ее бриллиантов, ее обнаженных плеч. «Девять месяцев, целых девять месяцев…» – бормотал он, чувствуя, как его замешательство уступает место дикой ярости. Каково бы ни было объяснение, из него сделали идиота! Полного, абсолютного, безнадежного идиота.

Через пять минут после Сэма в мастерскую вошла Билли. На ней было манто из темного соболя, белое атласное платье колыхалось над серебряными туфельками, а каждый бриллиант по-прежнему сиял на своем месте.

– И что ты хочешь мне рассказать? – резко спросил Сэм, выйдя на середину мастерской.

– Сэм, ты должен меня выслушать…

– Давай договоримся сразу: я ничего никому не должен.

– Я понимаю, что ты очень сердишься, – Билли старалась говорить как можно спокойнее, – но, Сэм, клянусь, я уже давно решила все тебе рассказать, как только пройдет выставка и ты перестанешь нервничать…

– Спасибо за заботу. Я очень тронут. Всегда приятно, когда из тебя делают дурака строго по плану.

– Скажи, тебе что-нибудь говорит имя Билли Айкхорн?

– Да уж! О Билли Айкхорн знают даже в округе Марин.

– Так вот, я и есть Билли Айкхорн. И я – Ханни Уинтроп, я носила это имя на протяжении двадцати лет.

– О’кей. Замечательно. Итак, теперь я знаю о тебе хоть одну правдивую вещь. Но это капля в море бесстыжего вранья.

– Сэм, ты не так понял! Причина, по которой…

– Чушь собачья! Почему ты не сказала мне, кто ты есть, после первого же нашего уик-энда? Да потому, что ты ни на минуту не верила мне, вот в чем причина, и никаких других причин нет! Девять месяцев! Сколько тебе надо времени, чтобы поверить в человека? Все дело в том, что ты сочла небезопасным сообщать мне о своих проклятых миллионах. И что бы, ты думала, я сделал с ними, если бы узнал? Украл? Выманил их у тебя? Стал бы тебя шантажировать?

– Ты же ничего не знаешь и не даешь мне возможности объяснить.

– Нет нужды объяснять мне единственную и очень простую вещь. Ты никогда не считала меня ровней, я – твоя игра в богему, твоя тайная потеха, твоя прогулка по помойке! Настоящая твоя компания – те, с кем ты была сегодня в театре. Посмотри на себя в зеркало, и тебе станет ясно, кто ты такая! Если бы это не было так похоже на Стеллу Даллас, я бы рассмеялся. Вот уж не думал, что женщины вроде тебя заводят себе для услады домашних скульпторов! Впрочем, век живи – век учись. Убирайся отсюда и больше не приходи.

– Сэм, я хочу стать твоей женой! Я люблю тебя…

– Что за ерунда! Как ты можешь стоять здесь и произносить такие слова? Даже если бы ты говорила сейчас правду – а я больше не поверю ни одному твоему слову, – неужели ты думаешь, что я соглашусь жениться на такой женщине, как ты? На женщине, которая не доверяет мне настолько, что на протяжении девяти месяцев не говорила мне, кто она такая! На женщине, которая играла со мной во всевозможные тошнотворные игры – я даже не хочу их сейчас вспоминать. На женщине, которая не удосужилась сообщить мне, что у нее водятся большие деньги, и изо дня в день врала мне о том, как и где она провела вечер. Да я не знаю ни слова правды о тебе как о личности – если тебя можно назвать личностью! Неужели ты думаешь, что так важно, каким именем ты себя назвала – Ханни Уинтроп или Билли Айкхорн, – если ты ни на секунду не верила мне? Сколько раз ты уже проделывала такие штуки в своей жизни? И сколько у тебя было мужчин одновременно со мной? Ты без конца твердила о своей священной независимости – и я попался на эту удочку! Ты вообще понимаешь, как ты меня унизила? Как глубоко и мерзко унизила? Никогда не думал, что кто-то может причинить мне такую боль. Я сказал – уходи. Могу повторить. Ты мне отвратительна! Убирайся!

– Никуда я не уйду! Сначала выслушай меня…

Замерев посреди студии, Билли слушала, как быстрые шаги Сэма затихают где-то внизу.

II

«Я вовсе не собираюсь шпионить за своей лучшей подругой, – сказала себе Саша, сидя в ожидании Зака в ресторанчике на Второй авеню. – Я только пытаюсь ее защитить». В прошлый понедельник, когда они расстались с Джиджи и та побежала на свидание к Заку, у нее было такое грустное, беззащитное и доверчивое выражение лица… По зрелом размышлении Саша пришла к выводу, что близких подруг должна связывать более высокая и совершенная преданность, чем та, которую они испытывают к своим родственникам-мужчинам. Если бы женщины издавна выработали в себе такую солидарность, им не пришлось бы сейчас иметь дело с грубиянами, каковыми является большинство современных мужчин.

«Да-да, даже милый братец Зак – грубиян, – с грустью думала Саша. – Не такой, конечно, как многие, но, если смотреть правде в лицо, глубоко испорченный, прогнивший до мозга костей». Не его вина, что женщины его избаловали своим вниманием – с того момента, как ему сменили первую в жизни пеленку. И не его вина, что с тех пор, как она может помнить, женщины добровольно предлагают ему себя. Сейчас это стало даже хуже, чем в те годы, когда старшеклассницы и студентки театрального факультета путались у него под ногами с единственной целью – поймать его взгляд. Будучи режиссером внебродвейского театра с его возвышенной и интеллектуальной атмосферой, он, естественно, возбуждал самые горячие сексуальные фантазии. Какая актриса не мечтает затащить в постель режиссера? И не вина Зака, что он то и дело оказывался втянутым в очередную, всем очевидную любовную историю, – какой полный жизни режиссер способен отвергнуть заигрывания своих актрис? Авангардистский театр не давал большого дохода, но это с лихвой окупалось активной сексуальной жизнью…

Однако Джиджи не должна позволить себе поддаваться обаянию Зака. Джиджи слишком нежная, ее сердце полно любовных иллюзий. И она, Саша, должна взять на себя заботу о ней – на правах старшей подруги. Как наставница Джиджи, ее дуэнья, ее страж, бдительно охраняющий ее от неподходящих мужчин, она должна четко и ясно предупредить брата. Иначе он, сам не осознавая того, может совершить подлость – воспользоваться доверчивостью добросердечной девушки, не сумевшей вовремя расстаться со своими старомодными романтическими идеалами.

Саша вздрогнула, почувствовав, как к ее затылку прижались чьи-то губы. Через несколько мгновений Зак уселся напротив.

– Если бы ты не была моей сестренкой, я бы сказал, что ты чертовски хороша!

– Да, но я – твоя сестренка, – сказала Саша как можно более суровым тоном, не скрывая от себя самой, что втайне боготворит его.

– Значит, мне остается только сказать, что ты классно упакована. Пальчики оближешь. Если бы тебя сейчас увидела мама, она бы прямиком загремела в кардиореанимацию. Когда ты перестанешь на семейных сборищах строить из себя послушницу, готовящуюся принять постриг?

– Не раньше, чем выйду замуж – если я вообще это сделаю, учитывая, что мне еще не встретился мужчина, который был бы меня достоин. Те ребята, которых я знаю, – все жалкие молокососы. Не могу себя представить в роли жены кого-то из этих сосунков.

Зак усмехнулся, не обращая внимания на обычные для Саши сетования на инфантильность мужского пола.

– Детка, мама отлично знает, чем ты зарабатываешь на жизнь. Неужели ты думаешь, она верит, что под белье ты надеваешь комбинезон?

– Она не хочет знать больше того, что считает необходимым. Уж поверь мне. Во всяком случае, Зак, я назначила тебе встречу не для того, чтобы обсуждать моих недозрелых дружков или мое добровольно избранное положение изгоя в роду Орловых-Невски.

– Тогда зачем мы здесь – если оставить в стороне наше вполне нормальное желание быть вместе?

Он улыбнулся ей улыбкой настоящего мужчины. В нем было что-то грубое и смелое, что-то одновременно требовательное и доброе, что-то умное и веселое в глазах. Всякой женщине, заглянувшей в них, становилось ясно, что он хорош для развлечений, для постели, для работы в театре, для того, чтобы поплакаться ему в жилетку – а может быть, для всего этого, вместе взятого, хотя необязательно одновременно. Зак Невски был сложен, как портовый грузчик – высок и широк в плечах, с сильной шеей, на которой его дерзкая голова сидела так, что в любой компании он как бы возвышался над остальными. У него был большой нос с горбинкой, который оставался бы самой примечательной чертой на его самоуверенной физиономии с высокими скулами, если бы не уравновешивался ртом – ироничным, крупным и самоуверенным. В свои двадцать восемь Зак Невски был мужчина что надо, к тому же с головой.

– Ох, Зак, – вздохнула Саша с тоской, – не трави душу!

– Саша, маленький инцест – единственный способ для брата и сестры стать друзьями, тогда как по природе своей они – враги.

– Зак, мне не до шуток! – нахмурилась Саша.

– По твоему голосу слышу, что у тебя проблема. Скажи-ка папочке.

– Меня беспокоит Джиджи.

– А что с ней?

В его голосе Саша услышала неподдельную тревогу и решила, что попала в точку.

– Зак, ты ведь сам понимаешь, что Джиджи – это не просто очередная девочка, я права?

– Да, прежде мне не доводилось встречать девушки по имени Гразиелла Джованна Орсини, – сказал он сурово.

– Она даже свое полное имя тебе назвала!

– Я спросил – она ответила. А что, это секрет?

– Мне понадобились многие месяцы, чтобы выудить его из нее. Она считает, что оно звучит слишком официально.

– Мне кажется, оно ей подходит, – сказал Зак неловко, как бы оправдываясь. – Так в чем проблема?

– Она – очень чувствительная девушка, Зак… «Как будто он сам этого не знает, – подумала Саша. – Какое же дерьмо – мужики!»

– И хорошо, что чувствительная. Или ты хочешь, чтобы она была бесчувственной, как чурбан? Ты предпочла бы чувствительность, которую можно снимать и надевать, как свитер, да?

– Она очень ранима.

– То же самое ты можешь сказать о каждом представителе рода человеческого. Мы все ранимы, даже ты и я. Я тоже очень чувствительный человек. И даже мама очень ранима. Мы просто никогда над этим не задумывались.

– Зак, ты нарочно строишь из себя тупицу! Ты хочешь заставить меня замолчать и не говорить тебе того, за чем я сюда, собственно, и пришла, потому что ты не желаешь этого слушать. Так вот послушай же! У Джиджи гнусный папаша, а мать ее умерла у нее на руках, когда она была сопливой девчонкой. Ее мачеха, похоже, исчезла где-то на дне или на вершине Парижа – точно сказать не могу. Похоже, возвращаться она не собирается. Так что, кроме меня, у нее практически никого нет на всем белом свете, а работой своей она не очень довольна. Поэтому мы с тобой должны быть к Джиджи очень, очень внимательны. Мы должны обращаться с ней очень осторожно. Я понятно объясняю, Зак?

– Гнусный папаша, говоришь?

– Именно так. Она больше года не имела от него никаких известий. Ни одной открытки! Она как доверчивое дитя, Зак, и мне кажется, она начинает терять из-за тебя голову.

– Ничего похожего, – заявил Зак каким-то неестественным голосом. – Ты выдумываешь.

– Ты говоришь так только потому, что уже перестал воспринимать женские переживания, Зак. У тебя было так много легких побед, что ты просто перестал замечать, в какой момент застенчивая девчушка вроде Джиджи начинает слушать каждое твое слово с открытым ртом, внимая тебе, как оракулу. Ты представить себе не можешь, как часто она цитирует тебя! Ты для нее – непререкаемый авторитет.

– Ну, конечно! – Зак недоверчиво хмыкнул. – Авторитет – в какой, собственно, области? В плане ее работы?

– Главным образом – да, но всякому ясно, что ей просто хочется без конца повторять твое имя. А когда тебе хочется произносить чье-то имя, когда ты без конца возвращаешься к какому-то человеку в любом, самом неподходящем разговоре – наверное, даже тебе понятно, что это означает. Это самый верный признак влюбленности.

– А что это такое – влюбленность? – спросил Зак с раздражением. – Привязанность школьницы? Небольшое предпочтение одному перед другими? Немного романтической чепухи? Вот уж не ожидал услышать от тебя такое словцо, детка! Влюбленность – это нечто совершенно безобидное и детское, что-то из книжки «Маленькие женщины».

– Я просто попыталась в двух словах обрисовать тебе, что, на мой взгляд, твои разговоры с Джиджи о ее работе заставляют ее воспринимать тебя более серьезно, чем входит в твои планы.

– Саша, выкладывай все! Нечего ходить вокруг да около, и хватит с меня твоих длинных и замысловатых фраз, которые ничего не значат! – взорвался Зак.

– Если ты не перестанешь слушать ее и давать ей советы, она в тебя влюбится, – мрачно заявила Саша.

– Обхохочешься!

– Я знаю Джиджи, и поверь мне, это уже происходит. Может быть, и так уже слишком поздно.

– Очень смешно! – сказал Зак со злостью. – И именно для этого ты меня сюда пригласила? Этот обед – просто часть вашего с ней заговора против меня, точно?

– Что ты несешь?

– Правильно, Саша, валяй, продолжай разыгрывать невинную подругу! Это она тебя сюда подослала, признавайся? Или это была твоя затея? Которая из вас это все придумала? Которая из вас решила, что я недостаточно страдаю? О, я отлично понимаю ход ваших мыслей, я знаю твои теории о мужских страданиях, но я не думал, что они могут быть применены против собственного брата! У тебя есть хотя бы крупица родственной солидарности?

– Это ты… ты-то страдаешь?!

– Правильно, сыпь мне соль на раны! Вздерни меня на дыбу и слушай, как трещат одна за другой мои кости, зарой меня в песок и напусти мне в глаза муравьев, наслаждайся! Что я тебе сделал, чем заслужил такое обращение, вот что я хотел бы знать!

– Зак, заткнись. Мне надо подумать, – сказала Саша, оторопев.

– Здесь не о чем думать! Ты и твоя маленькая подружка выиграли. Торжествуйте победу, купайтесь в ней, какое мне дело? «Мужчины от любви не умирают», не так ли? Что ж, у меня есть более свежие данные по сравнению с Шекспиром! Он ведь не проводил опроса общественного мнения. И моего не спрашивал.