Джудит Крэнц

Я покорю Манхэттен

Глава 1

Мэкси Эмбервилл, с присущей ей нетерпеливостью и годами выработанным безразличием ко всякого рода правилам, вскочила с места, не дожидаясь полной остановки «конкорда», все еще катившегося по посадочной полосе, и ринулась к переднему выходу, с трудом пробираясь между двумя рядами кресел. Другие пассажиры ее отсека продолжали спокойно сидеть с отрешенностью людей, заплативших вдвое больше против обычной стоимости билета первого класса Париж – Нью-Йорк, а потому не имевшие сейчас ни малейшего желания спешить. При виде несущейся сломя голову Мэкси – такая непростительно симпатичная молодая женщина и так неприлично себя ведет! – брови у сидевших удивленно поползли вверх.

– Сколько можно копаться? – напустилась она на стюардессу.

– Мы не копаемся, мы просто еще не прибыли, мадам.

– Что, не прибыли? Да мы давным-давно в Нью-Йорке. Черт бы побрал эти самолеты – они больше времени проводят на земле, чем в воздухе.

Мэкси всю так и трясло от негодования, каждый дюйм ее тела, заряженного нервным напряжением и неукротимой энергией, выражал крайнюю степень недовольства авиакомпанией «Эр-Франс».

– Может быть, мадам все-таки вернется на свое место?

– Черта с два! Я спешу, разве не ясно?

Мэкси и не думала сдавать свои позиции, крепко вдавив в ковер сапожки на плоской подошве, которые она всегда надевает в дорогу. Короткие темные волосы, растрепавшись, торчат в разные стороны, а хохолок на макушке и спадающая на глаза густая челка просто излучали негодование.

Окажись Мэкси и в комнате, полной красавиц, она все равно притягивала бы к себе взоры присутствующих: само понятие красоты не только теряло при ней свой смысл, но и лишалось всякого интереса. Сейчас, в притушенном свете авиасалона, она, казалось, прямо-таки горит предвкушением ожидания, как если бы ей предстояло вот-вот очутиться на балу. На ней была старая затянутая пояском замшевая куртка коньячного цвета и потертые джинсы, заправленные в сапожки; ремень висевший через плечо сумки напоминал об аксессуарах одежды в духе Сэма Брауна[1]. Когда она с нетерпением отбрасывала со лба челку, резко бросалась в глаза ослепительно-светлая прядь волос над правой бровью, бывшая у нее от рождения.

Но вот двигатели «конкорда» перешли на едва уловимый шепот и самолет наконец-то замер. Стюардесса с чувством собственного превосходства и презрения молча проследила за тем, как Мэкси энергично протискивается через еще не полностью открытую дверь, зажав в руке американский паспорт.

Остановившись у ближайшей конторки инспектора иммиграционной службы, Мэкси сунула ему свой документ. Открыв паспорт, он сперва бегло взглянул на фотографию, а затем стал изучать ее более внимательно.

– Мэксим Эмма Эмбервилл? – спросил он.

– Совершенно верно. Правда жуткое фото? Послушайте, я спешу. Вы не могли бы поставить печать – и я помчусь?

Чиновник взглянул на нее с деланным безразличием и привычно пробежал пальцами по клавишам компьютера.

– А что это еще за Мэксим Эмма Эмбервилл Киприани Брэйди Киркгордон? – поинтересовался он, глядя на экран.

– Да-да, знаю. Фамилия, мягко говоря, не очень благозвучная. Но законом такие не запрещены.

– Дело в том, мисс, что в паспорте фамилия у вас указана не полностью.

– Старый паспорт кончился летом, и мне пришлось срочно получать новый в нашем посольстве в Париже. Вы сами видите… он же совсем новенький.

– А фамилию вы изменили легально?

– Легально? – В голосе Мэкси прозвучала обида. – Все мои разводы оформлены как положено. А сохранить я предпочла свою девичью фамилию – только и всего. Может, хотите, чтобы я рассказала вам тут всю историю моей жизни? Да уже все пассажиры с этого чертова самолета успели пройти впереди меня. Теперь наверняка придется стоять в очереди к таможеннику!

– Да, но багаж все равно еще не поступал, – резонно возразил инспектор.

– В том-то все и дело! Я специально летела без багажа. Если бы не наша затянувшаяся беседа насчет моего кошмарного прошлого, я бы уже давным-давно сидела в такси. Вот дьявол, а!!! – Ярость, прозвучавшая в голосе Мэкси, была неподдельна.

Инспектор между тем как ни в чем не бывало продолжал изучать паспорт. Да, фото на самом деле не передает бешеного электрического напряжения, которое исходит от этой женщины. Хотя за свою жизнь он и перевидал немало скверных фотографий, на какое-то мгновение в его мозг закрадывается сомнение: а уж не поддельная ли она? Все, что на ней можно разглядеть, – это спадающая на лоб челка и невыразительное подобие улыбки. А стоявшая перед, ним разгневанная молодая особа с торчавшими волосами, похожими на перья рассерженной птицы, с упрямым и властным выражением лица не могла не обратить на себя его внимания, как если бы прямо у него под носом вспыхнула вдруг сигнальная ракета. Да и не скажешь по ней, что она успела побывать замужем, тем более уже трижды, хотя в паспорте значилось, что ей двадцать девять.

Подчеркнуто неохотно поставив печать с указанием даты прибытия – 15 августа 1984 года, инспектор вернул женщине паспорт, сделав, правда, какую-то неразборчивую пометку на обороте ее таможенной декларации.

Пробившись сквозь толпу с увертливостью головастика, как это умеют делать одни лишь уроженцы Нью-Йорка, Мэкси плюхнула на стол для осмотра свою сумку. Да, но где же тут таможенник? Она нетерпеливо закрутила головой. В этот ранний час все дежурные еще сидели в дальнем углу большой комнаты, попивая утренний кофе и не слишком горя желанием приступить к исполнению своих обязанностей. Заметив появление Мэкси, несколько человек одновременно, как по команде, отставили в сторону чашки с недопитым кофе. Один из них, молодой рыжеволосый парень, опередив остальных, двинулся по направлению к ней.

– Эй, О\'Кейси, ты чего торопишься? – схватил его за рукав другой таможенник.

– А кто торопится? – бросил О\'Кейси, стряхивая его руку. – Просто эта голубка – моя. – И решительно зашагал к Мэкси, на несколько метров оторвавшись от ближайшего из своих коллег.

– Добро пожаловать в Нью-Йорк! – приветствовал он Мэкси. – Графиня Киркгордон, если мне не изменяет зрение?

– Кончай со своими графинями, О\'Кейси! Ты же знаешь, что я давно выкинула беднягу Лэдди на свалку.

Мэкси посмотрела на таможенника с некоторой долей беспокойства. Внешне, правда, она ничем не выдала своего волнения и стояла, по обыкновению уперев руки в боки.

«Да, не повезло, конечно, что я досталась этому веснушчатому нахалюге Джозефу О\'Кейси. Парень отнюдь не урод, хотя и воображает, что как две капли воды похож на Шерлока. Но все равно должен же существовать какой-то закон, чтобы ограждать честных граждан от приставаний таких вот бесцеремонных государственных служащих», – пронеслось у нее в голове.

– Боже, и как только я мог забыть? – изумляется он. – Вы же развелись как раз перед тем, как привезли целый гардероб одежды из самого Ива Сен-Лорана… Честно говоря, портниха из вас никудышная, мисс Эмбервилл. Вы тогда нашили на пальто и платья другие ярлыки, чтобы убедить нас, что купили все у Сакса[2], но сделали это весьма непрофессионально. Наверное, вы так никогда и не поймете, что мы специально изучаем новые европейские модели, как только они появятся в журнале мод.

– Рада за тебя, О\'Кейси, – одобрительно кивнула Мэкси. – Я это непременно учту. А сейчас мне хотелось бы в виде одолжения попросить тебя побыстрей проверить содержимое моей сумки. Я сегодня в диком цейтноте.

– В прошлый раз, когда у вас тоже был цейтнот, вы пытались провезти двадцать флаконов «Шалимара», по двести долларов каждый. А перед этим – новый золотой браслет тысяч за восемь, который вы открыто надели прямо на запястье. Совсем как в этой истории с украденным письмом[3]… А еще, дай Бог памяти, было норковое манто, перекрашенное в розовый цвет. Вы еще тогда сказали, что купили этот странный мех на блошином рынке всего за каких-то триста долларов. А оказалось, что вещь куплена в Милане, за пятнадцать тысяч, если не ошибаюсь. – И он самодовольно улыбнулся: еще бы, память на такого рода детали есть далеко не у всякого.

– Ну «Шалимар» был просто презентом, – возразила Мэкси. – Для друга. Сама я духами вообще не пользуюсь.

– Но подарки тоже положено указывать в декларации. В перечне об этом сказано, – учтиво заметил О\'Кейси.

Мэкси в упор взглянула на таможенника. В его ирландских глазах не было места для жалости. Они смеялись, это правда, но смеялись злорадно.

– О\'Кейси, – призналась она, – ты, как всегда, прав. Я контрабандистка по натуре. Была, есть и, наверно, буду. Сама не знаю почему. С радостью бы со всем покончила. Верояно, во всем виноват невроз. Я больна. Мне требуется помощь. И я за ней обращусь, при первой же возможности. Но сегодня, клянусь, я не везу с собой ничего такого. Я прибыла по важному делу, и мне надо срочно ехать. Господи, да я уже должна быть в городе в эту секунду! Пожалуйста, проверь побыстрее сумку и отпусти меня. – В голосе ее прозвучала мольба. – Прошу тебя.

О\'Кейси смотрел на нее не отрываясь. До чего симпатична эта отчаянная дамочка: прямо съел бы ее! Он почувствовал, как пальцы ног, подворачиваясь, впиваются в подошвы ботинок. Его профессионально наметанный глаз не заметил в ее манере вести себя ничего подозрительного. Интересно знать, что же она все-таки везет, если в состоянии изображать полную невинность?

– К сожалению, мисс Эмбервилл, никак не могу, – покачал головой О\'Кейси. – Иммиграционной службе известны ваши прошлые прегрешения, о чем свидетельствует соответствующая пометка инспектора вот здесь на декларации. Так что о «побыстрее» не может быть и речи. Нам придется подвергнуть вас личному досмотру.

– По крайней мере, можно проверить сумку, черт побери! – не сдержалась Мэкси. От тона просительницы ничего уже не оставалось.

– Того, что вы везете, там все равно, конечно, не будет, – заметил О\'Кейси. – Что бы то ни было, оно спрятано у вас на теле. Придется поэтому подождать одну из сотрудниц таможни. Она должна появиться где-то через час-полтора. Со своей стороны я попрошу ее заняться вашим личным досмотром в первую очередь.

– Личный досмотр? Так это что, серьезно? – воскликнула Мэкси с неподдельным удивлением.

Двадцать девять лет полной безнаказанности, когда она почти всегда могла делать в жизни только то, что хотела, выработали у нее твердое убеждение: обычные для остальных правила ее не касаются. Во всяком случае, по отношению к Мэкси Эмбервилл никто и никогда не мог позволить себе ничего такого, на что она не дала бы своего предварительного согласия. Никто, никогда и ничего!

– Вполне серьезно, – спокойно ответил О\'Кейси, разрешив себе лишь легкий намек на ухмылку.

Мэкси не верила своим ушам. Да этот маньяк и вправду пойдет на такое, чтобы доказать свою власть над ней. Но каждого мужчину, она это знала, можно купить, даже О\'Кейси.

– Джо, – произнесла Мэкси с глубоким вздохом, – мы уже не первый год знаем друг друга, не правда ли? И я еще ни разу не приносила своей стране ни малейшего вреда, разве не так? В результате казначейство обогатилось за счет моих штрафов куда больше, чем если бы я просто платила ему положенную пошлину.

– Но я же вам каждый раз об этом и твержу, когда ловлю на контрабанде. Только вы все равно не слушаетесь.

– Я никогда не ввозила наркотиков, или непастеризованного сыра, или салями с бациллами ящура… Джо, хочешь сделку, а? – Голос Мэкси прошелся по всей гамме оттенков – от лести до вполне пристойного, но безошибочного в своей откровенности грязного намека.

– Взяток не берем, – отрезал он.

– Знаю, – вздохнула Мэкси. – И, увы, слишком хорошо. В этом вся твоя беда, Джо. Ты патологически честен. Но это не взятка. Я предлагаю обмен.

– Что это еще за чепуху вы мне предлагаете, мисс Эмбервилл?

– Зови меня просто Мэкси. Я открыто предлагаю тебе честную сдачу собственного тела взамен никому не нужного личного досмотра.

– Тела? – переспросил он тупо, хотя уже догадывался о ее намерениях: сама мысль о столь щедром подарке заставила его разом позабыть обо всех своих служебных обязанностях.

– Да, тела. Моего собственного – и без всякой пошлины. Желанного, теплого – и целиком! До последней клеточки – и для тебя одного, О\'Кейси, – уточнила она, как бы между прочим проводя сверху вниз кончиком своего пальца между двух его пальцев, при этом не отрывая от О\'Кейси глаз: то был взгляд Клеопатры в ее, Мэкси, понимании.

Она видела, как инспектор дрогнул. Он покраснел так, что веснушки на лице почти полностью исчезли.

– Сегодня в восемь у «П. Дж. Кларка»? – спросила она как бы мимоходом.

Он молча кивнул. И, как во сне сделал отметку мелом на сумке, махнул рукой, пропуская ее.

– Учти, я никогда не опаздываю, – полуобернувшись, бросила Мэкси на бегу. – Так что не заставляй меня ждать.

Спустя две минуты она впервые позволила себе немного расслабиться. На стоянке в аэропорту ее давно поджидал длинный синий лимузин с личным шофером Эли Фрэнком, самым ловким и быстрым нью-йоркским водителем. Теперь наконец-то можно было спокойно откинуться на спинку заднего сиденья. Говорить Эли, что надо гнать, не имело смысла: ничто, передвигавшееся на колесах, все равно не смогло бы его обогнать, если не считать полицейской машины – но он был чересчур хитер, чтобы попасться в ловушку к копам[4].

Бросив беглый взгляд на часы, Мэкси убедилась, что, несмотря на ужасающую волокиту, сопровождающую каждый прилет и обычную для всех аэропортов мира, у нее все же остается достаточно времени, чтобы поспеть к месту встречи. Еще вчера утром она была в Бретани, на курорте Киберон, где по обыкновению принимала горячие морские ванны, предписанные ей врачами после на редкость сумбурного лета, как вдруг неожиданно раздался телефонный звонок. Звонил ее брат Тоби. По его словам, надо было бросать все и немедленно возвращаться в Нью-Йорк: завтра должно состояться экстренное заседание правления «Эмбервилл пабликейшнс».

Год с небольшим назад в результате несчастного случая погиб их отец, Зэкари, основатель «Эмбервилл пабликейшнс». Созданная им компания входила в число гигантов журнального бизнеса Америки, и о заседаниях правления, как правило, объявлялось заранее.

– Эта непонятная спешка меня пугает! – В голосе Тоби звучала тревога. – Быть беде, чутье меня не обманывает, Златокудрая. О заседании я узнал совершенно случайно. Почему нас не уведомили? А ты успеешь добраться к завтрашнему дню?

– О чем ты говоришь! Вот только смою под душем соль – и сразу в Лориент, оттуда первым самолетом в Париж. Рано утром, пока вы еще будете спать у себя в Нью-Йорке, я уже полечу на «конкорде». Никаких проблем! – успокоила брата Мэкси.

Собственно говоря, их и не было, если не считать этой загвоздки с О\'Кейси, так что она вполне могла даже успеть немного раньше, чем начнется заседание.

Впервые с момента приземления «конкорда» Мэкси обратила внимание, что, хотя для позднего августа день казался прохладным, с каждой минутой становилось все жарче, так что ей пришлось снять куртку. Тут она сразу почувствовала, как под поясом джинсов что-то царапает ей кожу на талии. Озадаченная, она вытащила из-под ремня тоненькую платиновую цепочку, которую шесть часов назад сама же засунула туда в люксе парижской гостиницы «Ритц». На цепочке болталась огромная черная жемчужина, увенчанная двумя бриллиантами, – все это она купила у «Ван Клифа и Арпельса».

«Господи боже мой! – пронеслось у нее в голове, пока она застегивала ожерелье на шее: исполненное в стиле барокко, оно поражало своей бьющей в глаза пышной роскошью. – И как это я могла забыть?! Ну, ничего, те деньги, которые я сэкономила на штрафе, все равно что заработанные», – не без злорадства подумала она, как если бы ей удалось смухлевать за игрой в «монополию».

Глава 2

Эли резко притормозил у нового здания «Эмбервилл пабликейшнс» на углу Пятьдесят второй улицы и Мэдисон-авеню. Не дожидаясь, пока он обойдет кругом, чтобы распахнуть перед ней дверь, Мэкси, снова взглянув на часы, сама выпрыгнула из лимузина и пробежала через застекленный зимний сад высотой в четыре этажа. Она не обращала внимания на десятки экзотических деревьев, каждое из которых стоило столько же, сколько небольшая машина, на сотни растений в горшках – свешивающихся орхидей и папоротников. Словом, ботаника в этот момент занимала ее меньше всего. Вызвав специальный лифт, который останавливался только на административном этаже, она поспешила к цели своего путешествия – залу заседаний правления «Эмбервилл пабликейшнс», империи, строительство которой было начато ее отцом в 1947 году с выпуска небольшого специального журнала. С силой распахнув тяжелые двери, Мэкси застыла на пороге в своей обычной позе – руки в боки, ноги широко расставлены – и принялась разглядывать собравшихся. Поза эта выражала скептицизм: увы, слишком часто окружающий мир оказывался ей не по вкусу.

– Зачем, собственно, мы все тут? – с места в карьер обратилась она к группе, состоявшей из главных редакторов, издателей и коммерческих директоров, прежде чем кто-либо из них успел выразить свое удивление по поводу ее неожиданного появления или даже просто поздороваться. Никто из них, как выяснилось, ничего не мог ей ответить – многие точно так же срочно прервали свои отпуска, чтобы прибыть на заседание. Разница, однако, состояла в том, что их, в отличие от Мэкси, официально уведомили, а она узнала о предстоящей встрече случайно. В прошлом она не раз пропускала подобные заседания правления, но еще не было случая, чтобы ее не пригласили.

Отделившись от остальных, к ней подошел небольшого роста элегантный седовласый мужчина.

– Пэвка! – Мэкси в восторге обняла Пэвку Мейера, главного художника всех десяти журналов, издававшихся «Эмбервилл пабликейшнс». – Скажи хоть ты, что происходит? Где мать? Где Тоби?

– Мне известно не больше, чем тебе. Во всяком случае, мне не доставило особой радости мчаться сюда сломя голову из Санта-Фе, не говоря уже о том, что вчера вечером пришлось пропустить оперный спектакль. Матери твоей еще нет, но она скоро будет, – ответил Пэвка.

Он знал и горячо любил Мэкси со дня ее рождения, как никто понимая, что смысл всей ее запутанной жизни – извлекать Мэксимально возможное на нашей планете удовольствие. Он наблюдал за тем, как она росла: больше всего Мэкси напоминала ему золотодобытчика, лихорадочно переходящего с одного участка на другой и бесконечно промывающего песок в поисках благородного металла, – тут удалось обнаружить унцию или две, а там ничего, кроме пустой породы, и надо спешить дальше, чтобы не упустить своего шанса. Только для нее место чистого золота занимает чистое удовольствие, хотя на свою жилу Мэкси, насколько ему известно, так до сих пор и не напала. Впрочем, она все равно существует, и если кому-нибудь и суждено найти ее, то, Пэвка Мейер уверен, этим человеком будет Мэкси.

– Странно. Очень странно, – бормочет она.

– Согласен. Но скажи лучше, крошка, что ты делала нынешним летом?

– Да все как обычно – разбивала сердца, дурачилась, дурачила головы другим, играла без правил, наверстывала упущенное и старалась не отставать от золотой молодежи. Ну ты же знаешь, Пэвка, дорогой, в какие игры я играю летом: тут выиграла, там проиграла, тут я соблазнила, тут меня… в общем ничего серьезного.

Пэвка оценивающе окинул Мэкси опытным взглядом художественного редактора. Как бы хорошо он ни знал ее, всякий раз она все равно поражала его уже самим фактом своего физического присутствия, словно от нее исходил слабый электрический разряд. По сравнению с остальными Мэкси была как бы более реальной, занимая, кажется, на земле больше места. При этом она вовсе не отличалась особенно высоким ростом (не больше пяти футов шести дюймов); узкое в кости, ее красивое тело на самом деле заполняло не так уж много физического пространства. Между тем вокруг нее тотчас возникала особая вибрирующая аура, излучавшая гипнотическую энергию. Сложением она напоминала классическую куртизанку времен Belle Epoque[5]: узкая талия, большая прекрасно очерченная грудь, широкие бедра. При этом Мэкси не подавляла чувственностью, а подспудное тяготение к костюмам мужского покроя делало ее только еще более женственной. В бесподобно зеленых с оттенком королевской яшмы глазах, сверкавших чистотой и свежестью, не было ни малейшего следа тревоги.

Никакое фото, Пэвка прекрасно это знал, не в состоянии передать ее суть, ибо Мэкси не обладала той резкостью черт, которая хорошо поддается фотографированию, но он мог не отрываясь любоваться ее темными прямыми бровями, слегка приподнятыми от постоянного удивления окружающим, и немигающим пристальным взглядом. Изящной формы нос можно было бы назвать классическим, если бы не легкая вздернутость, придававшая лицу выражение известной настороженности. Капризная белая прядь в густых непокорных волосах, плотной шапкой лежавших на голове, лишь оттеняла их черноту. Однако главным для Пэвки оставался все же ее необыкновенный рот. Нежный изгиб нижней губы создавал впечатление полуулыбки; верхняя же имела совершенно определенные очертания лука: чуть левее его сердцевины красовалась маленькая мушка. Словом, рот настоящей колдуньи, как считал Пэвка, справедливо полагавший, что за полвека у него было достаточно женщин, чтобы судить о них со знанием дела.

Пэвка все еще продолжал любоваться Мэкси, когда двери зала заседаний снова распахнулись и на пороге появился Тоби Эмбервилл. Сестра сразу же устремилась к нему навстречу.

– Тоби, – тихо произнесла она, еще не доходя до него. При звуке ее голоса он тут же остановился, раскинул руки и заключил ее в свои объятия. Минуту или больше Мэкси оставалась крепко прижатой к телу брата: он склонил голову, и они слегка потерлись носами в знак приветствия. – Что происходит, Тоби? – Мэкси перешла на шепот.

– Не знаю. Последние несколько дней я никак не мог связаться с матерью. Эта история окружена тайной, но, кажется, скоро все прояснится. Ты потрясающе выглядишь, малыш, – заметил он, разжимая руки.

– Кто это сказал? – прошептала Мэкси.

– Я. Мне достаточно запаха твоих волос. На щеках чувствуется загар, причем не какой-нибудь там саутгемптонский, а самый что ни на есть высокогорный. Немного, правда, прибавила в весе – так, на три четверти фунта… вот здесь, на попочке, очень недурственно… – Он нежно отстранил ее от себя и пошел в зал.

На каких-то два года старше ее, Тоби мог лучше любого другого узнать о состоянии сестры все, лишь прикоснувшись к ее ладони или услышав всего несколько сказанных ею слов.

Высокий, энергичный на вид, он как бы постоянно прислушивался к себе (из-за этой манеры держаться Тоби Эмбервилл выглядел старше своих лет). С первого взгляда казалось, будто они с Мэкси совершенно не похожи друг на друга, однако и тот и другой обладали удивительным свойством занимать больше места, чем им физически положено. Мягкий рот Тоби с мясистыми губами не слишком гармонировал с волевым подбородком, с тем выражением упрямой решимости, которое отпугивало от него многих людей, несмотря на его всегдашнюю смешливость и приятную наружность физически крепкого мужчины. Янтарно-карие глаза были обрамлены первыми морщинками, выдававшими привычку близорукого человека щуриться при чтении, вместо того чтобы, поступившись тщеславием, носить очки.

Мэкси внимательно проследила взглядом, как брат непринужденной, уверенной походкой входит в зал и усаживается на свой стул, который отец закрепил за ним десять лет назад, когда Тоби исполнился двадцать один год. С тех пор место это ни на одном заседании не занимал никто из присутствовавших, сам же Тоби делал это все реже и реже, по мере того как все больше прогрессировала его болезнь – retinitis pigmentosa[6] и все больше сужалось поле его зрения. Остался ли относительно стабильным хотя бы центральный канал, подумала Мэкси. По внешним признакам весьма трудно бывало определить, что Тоби видит, а что нет: болезнь обладала свойством давать буквально каждый час разную картину в зависимости от условий, в которых он находится, – расстояния, угла зрения, уровня освещенности и десятка других факторов, что бесило его своей непредсказуемостью, позволяя временами видеть все без помех, чтобы затем вновь погрузиться в еще более нетерпимое состояние полуслепоты. Тем не менее Тоби научился переносить его, даже кажется привык, насколько это в человеческих силах, продолжала свои размышления о брате Мэкси, с тревогой и любовью прислушиваясь к тому, как он здоровается с сидящими за столом, безошибочно узнавая каждого из них по голосу. На какой-то миг, увлекшись, Мэкси даже позабыла, зачем она, собственно, пришла сюда, в этот зал.

– Мэкси! – Серебряные переливы голоса с британским акцентом заставили ее сердце сладостно дрогнуть.

Этот единственный в мире голос мог принадлежать только одному человеку – матери, и лишь он один мог заставить Мэкси сорваться с места, хотя и звучал так, словно его никогда не повышают, чтобы отдать приказ или попросить об услуге, и уж, конечно, меньше всего, чтобы выразить гнев. Модуляции голоса отличались такой уверенностью и изысканностью и были до того прохладно-чарующи и мягки, что их обладатель без труда мог получить если и не все, то почти все из того, что ему захочется. Мэкси, внутренне напрягшись, обернулась, чтобы поздороваться с матерью.

– Когда это ты вернулась, Мэксим? – Голос Лили Эмбервилл выдавал ее удивление. – Я-то думала, что ты все еще катаешься на лыжах в Перу. Или ты была в Чили?

Лили откинула челку со лба дочери привычным мягким движением руки, выражавшим в то же время и всегдашнее материнское неудовольствие по поводу ее прически. При этом Мэкси столь же привычно подавила вспышку бесполезного гнева, которым она научилась управлять много лет назад. И почему это, мелькнуло у нее в голове, никто, кроме собственной матери, не может заставить ее чувствовать себя безобразной?

Лили Эмбервилл, три последних десятилетия своей жизни окруженная ореолом всеобщего поклонения, выпадающего на долю весьма немногих из числа богатых и могущественных красавиц, обняла свою дочь с поистине королевским достоинством. Мэкси ничего не оставалось, кроме как по обыкновению подчиниться этим объятиям со странной смесью обиды и нежности.

– Привет, ма! Ты просто великолепна! – произнесла она, ничуть не покривив душой.

– Жаль, что ты не могла сообщить нам о своем приезде, – ответила Лили, оставив комплимент без внимания и ничего не сказав в ответ. Похоже, решила Мэкси, что она нервничает, хотя для Лили подобное состояние являлось редкостью. Тем не менее мать нервничала и была явно напряжена.

– Скорей всего, мама, тут произошла какая-то неразбериха. О сегодняшнем заседании правления мне никто не говорил. И, если бы не звонок Тоби, я бы вообще ничего не знала…

– Возможно, мы просто не могли с тобой связаться. Но, может, мы все-таки сядем и начнем? – спросила Лили Эмбервилл и с отсутствующим видом направилась в зал, оставив дочь стоящей в дверях.

К Мэкси тут же подошел Пэвка.

– Садись рядом со мной, дьяволенок. Не так уж часто мне выпадает такой шанс.

– «Дьяволенок»? Но ты же не видел меня целых два месяца, – со смехом запротестовала Мэкси. – А что, если я за это время исправилась?

– Все равно «дьяволенок», – настаивал на своем Пэвка, сопровождая ее в зал заседаний. Чем еще объяснишь саму суть Мэкси, ее поразительную, неиссякаемую находчивость и способность в любой момент накликать беду, но такую невероятную, из которой не было ни сил, ни желания выбираться.

– Ты исправилась? Моя Мэкси? – продолжал он допытываться. – Уж не семеро ли гномов преподнесли недотроге Белоснежке за примерное поведение этот черный жемчуг?

– Нет, не семеро, а всего один, и не гном, а вполне нормального роста, – не моргнув глазом ответила Мэкси, поспешно пряча под блузку украшение, существование которого снова вылетело у нее из головы (в любом случае появляться в таких драгоценностях днем наверняка не следовало).

Прежде чем она успела опуститься на стул рядом с Пэвкой, кто-то крепко сжал ей руку. Она недовольно обернулась, пытаясь освободиться. Стоявший перед ней Каттер Дэйл Эмбервилл, ее дядя, младший брат отца, склонился, чтобы поцеловать ее в лоб.

– Каттер? – холодно обратилась к нему Мэкси. – Что ты здесь делаешь?

– Меня пригласила Лили. Странно, что ты тоже здесь. Я думал, что предпочитаешь проводить время в каком-то более интерсном месте. Но я рад видеть тебя дома, Мэкси. – Голос звучал тепло и доброжелательно.

– И в каком именно месте, по-твоему, Каттер? – Лишь ценой большого усилия ей удалось не выказать свою неприязнь.

– Все считали, что ты катаешься на лыжах в горах Перу или Чили. Словом, там, где до тебя не доберешься. Кроме как на вертолете, чтобы снять тебя с глетчера или чего-нибудь в этом роде.

– И поэтому, значит, не сочли нужным уведомить меня о сегодняшней встрече?

– Конечно, дорогая. Не имело даже смысла пытаться тебя разыскивать. У нас же не было твоего номера телефона. Но я рад, что ошибался.

– Никогда не следует полагаться на слухи, Каттер. Тоби прекрасно знал, где я, и при желании можно было легко через него все выяснить. Но, кажется, даже его не предупредили. Я нахожу все это весьма странным. Более того, даже если бы я была где-нибудь на Амазонке, и то со мной надо было бы связаться, – заметила она твердо.

– Должно быть, произошла небольшая ошибка, – широко улыбнулся в ответ Каттер Эмбервилл, так что улыбка озарила его по-юношески голубые глаза, несколько смягчив выражение неприступности на лице и даже обнажив кривой зуб: теперь его внешность напоминала скорее портового грузчика, чем посла. Своим состоянием он был обязан неоспоримому обаянию улыбки. Каттер уже успел забыть, как в начальной школе часами торчал перед зеркалом, добиваясь, чтобы улыбка получалась теплой, а значит, искренней и могла за счет еле уловимого движения лицевых мускулов перемещаться от губ до самых глаз.

Три последних года Каттер Эмбервилл провел на Манхэттене, куда возвратился в 1981 году, если не считать коротких наездов, после более чем двадцатипятилетнего отсутствия. За эти годы он на редкость мало изменился, оставаясь все в той же, подтянуто-спортивной форме, как и в молодости. Светлые волосы по-прежнему коротко подстрижены, голубые глаза нисколько не выцвели, манера держаться столько же обезоруживающая. Как и прежде, его красота все еще безотказно действует на женщин, но в ней проявилось теперь скрытное, открыв подспудные, темные глубины. Казалось, ему нет сейчас нужды ни в том, чтобы шутить, ни в том, чтобы просто общаться с людьми независимо от того, полезен ли ты ему в данный момент или нет. Зэкари Эмбервилл горячо любил своего младшего брата.

Каттер между тем продолжал использовать свое главное оружие, ослепляя Мэкси неотразимой улыбкой и все еще крепко держа ее за руку, словно защищая от кого-то. Мэкси резким движением вырвала руку, нимало не заботясь, как это будет выглядеть со стороны, и уселась рядом с Пэвкой. Каттер, не смутившись, едва заметным движением, в которое он попытался вложить Мэксимум доверительной близости, потрепал ее по голове, отчего ноздри Мэкси возмущенно дернулись.

«Какого черта его сюда занесло? – снова пронеслось у нее в голове. – Раньше-то он никогда на правлении не появлялся…»

Мэкси проследила за тем, как мать характерной танцующей походкой балерины, коей она когда-то была на самом деле, с гордо поднятой головой движется к председательскому месту во главе стола. Села она, однако, рядом – председательский же стул оставался незанятым со дня смерти Зэкари Эмбервилла. Старый, весь вытертый, он с болью напоминал присутствующим о своем хозяине, веселом, энергичном, любознательном и сильном человеке, столь внезапно ушедшем из жизни.

«Не киснуть! Я не имею на это права», – приказала себе Мэкси. Всякий раз, видя пустующий стул отца, она столь живо представляет себе Зэкари, что ее неудержимо тянет плакать. Одному Богу известно, сколько слез она пролила за этот год об отце, которого Мэкси обожала. Но это сугубо личное дело, которое незачем выносить на публику. Людей всегда смущает вид чужого горя, а уж тем более неуместны подобные эмоции на официальном заседании.

Задержав на мгновение дыхание и предельно сконцентрировав внимание, Мэкси удалось справиться с нахлынувшими на нее чувствами. Глаза, правда, все же подозрительно блестели, но слез в них не было. Теперь, когда можно было больше не опасаться, что ей не удастся совладать с собой, Мэкси обратила внимание на то, что Каттер следует вплотную за Лили. Интересно, куда он сядет? Лишнего стула для него в комнате как будто нет. Невероятно, но ее мать сделала приглашающий жест, в значении которого сомневаться не приходилось: грациозным движением руки она указала ему на место, которое никогда никто, кроме ее мужа, не занимал.

Как она могла! Как посмела разрешить Каттеру сесть на этот стул? Мэкси почти выкрикнула эти слова, чувствуя, как громко стучит сердце. Она услышала, что с губ Пэвки тоже сорвался приглушенный вопрос, в других местах за столом, одно за другим, стали раздаваться нечленораздельные восклицания, выражавшие крайнюю степень удивления. После неожиданного поступка Лили атмосфера в зале заседаний срезу переменилась, присутствующие стали украдкой обмениваться выразительными взглядами. Каттер, однако, не обратив, казалось, внимания на всеобщее замешательство, преспокойно уселся на указанное ему место.

Зэкари Эмбервилл единолично вел дела своей частной компании, опираясь на группу лиц, которая сейчас в полном составе собралась на заседании правления. После смерти мужа на заседаниях стала появляться и Лили, чего при жизни Зэкари она никогда не делала. В качестве нынешней владелицы контрольного пакета акций, она обладала семьюдесятью процентами голосов, то есть правом решающего голоса при обсуждении любых вопросов, а оставшиеся тридцать процентов распределялись между Мэкси, Тоби и их младшим братом Джасти-ном.

Мэкси и отчасти Тоби, бывая в городе, старались не пропускать заседаний правления, но ни разу не слышали, чтобы мать высказывала там свое мнение или вообще участвовала в дискуссиях, как, впрочем, и они сами. Как и при Зэкари, работой всего гигантского концерна по-прежнему продолжали с той же неубывающей преданностью делу, умением и местерством руководить редакторы каждого из изданий, издатели и выпускающие во главе с Пэвкой Мейером.

Наконец в зале воцарилась тишина. Поскольку повестка дня не была объявлена заранее, все ждали, что сейчас это сделает Лили Эмбервилл. Она, однако, молча сидела, не отрывая глаз от стола. Изумленная Мэкси, затаив дыхание, следила за тем, как Каттер слегка отодвинул отцовский стол, вальяжно откинулся на спинку и по-хозяйски оглядел собравшихся.

– Миссис Эмбервилл, – спокойно начал он, – попросила меня провести сегодняшнее заседание. Во-первых, она, со своей стороны, сожалеет, что вынуждена была столь неожиданно вызвать многих из отпусков. Дело в том, что ей предстоит сделать важное заявление и она хотела, чтобы все вы узнали о нем как можно скорее.

– Какого черта… – негромко пробурчал Пэвка, оборачиваясь к своей соседке. Та покачала головой, сжала губы и в упор взглянула на Каттера.

«С чего это вдруг мать доверила ему вести заседание? Почему Лили предпочитает не выступать сама и перепоручает все этому специалисту по инвестициям, абсолютно несведущему в издательском деле? Да он вообще не имеет права участвовать в работе „Эмбервилл пабликейшнс“!» – пронеслось в голове Мэкси.

Каттер между тем, не меняя позы, заговорил все тем же размеренным хозяйским тоном:

– Как вам всем, должно быть, известно, миссис Эмбервилл не внесла никаких изменений в структуру «Эмбервилл пабликейшнс» за год, истекший после скоропостижной и трагической кончины моего брата. Однако она провела обстоятельное изучение будущего компании, всех десяти ее изданий и недвижимости. Полагаю, что настало время взглянуть правде в глаза: хотя шесть из десяти наших изданий бесспорно продолжают оставаться ведущими в своей области четыре остальных находятся в критическом состоянии. – Он сделал небольшую паузу, чтобы отпить воды.

Мэкси почувствовала, что при этих словах сердце ее забилось еще быстрее. Так вот он каков, ее дядя, отдает команды, как настоящий генерал. Сказал «полагаю» – и все люди за длинным столом замолчали в ожидании важного сообщения, о котором он упомянул и которое им предстоит выслушать.

– Мы все знаем, – как ни в чем не бывало продолжал Каттер, – что моему брату доставлял удовольствие сам процесс создания журнала, а не получение прибыли, его больше увлекала проблема излечения «больного» издания, чем успешного становления здорового. В этом заключалась его сила, но теперь, когда его нет с нами, в этом же проявляется и слабость. Только новый Зэкари Эмбервилл смог бы проявить достаточно упрямства и воли, чтобы выстоять и, главное, не потерять веры в свои создания, необходимой для постоянного перекачивания прибылей от шести успешных изданий в голодные клювы наших четырех заморышей.

«Наших, – со злостью произнесла про себя Мэкси. – С каких это пор ты стал считать себя частью „Эмбервилл пабликейшнс“, чтобы присвоить себе право употреблять слово „наши“?»

Вслух, однако, Мэкси не сказала ничего, продолжая сидеть во враждебно-настороженном молчании, ожидая самого худшего и чувствуя, как от зловеще-повелительных интонаций Каттера в животе начинаются спазмы.

– Три из наших самых последний изданий – «Радиоволна», «Сад» и «Ваш отпуск» приносили убытки такого масштаба, что терпеть этого дольше уже нельзя. Что касается «Бижутерии и бантов», то они уже много лет существуют по чисто сентиментальным соображениям.

– Минуточку, мистер Эмбервилл, – наконец подал голос Пэвка Мейер, врываясь в плавные интонации Каттера. – Все это говорится человеком от бизнеса, а не от журналистики. Мне до малейших подробностей известны планы Зэкари в отношении «Радиоволны», «Сада» и «Вашего отпуска». Смею заверить вас, что он и не рассчитывал на то, что все эти издания к настоящему моменту станут приносить прибыль. Однако со временем так оно и будет. В отношении же «Бижутерии и бантов» я полагаю…

– Да-да, Каттер, что насчет «Бижутерии и бантов»? – гневно воскликнула Мэкси, неожиданно вскакивая с места. – Ты, скорее всего, не знаешь, дело для тебя совсем новое, но у отца это было самое любимое детище. Ведь вся его компания, черт побери, вышла именно оттуда!

– Это роскошь, моя дорогая! – ответил ей Каттер, полностью проигнорировав слова Пэвки Мейера, словно их и не было. – Непозволительная роскошь, годами содержать журнал лишь на том основании, что когда-то он, видите ли, принес удачу. Только твой отец мог себе это позволить.

– А что, черт побери, собственно, изменилось? – Мэкси перешла на крик. – И если он мог себе это позволить, то почему не можем мы?! Да и кто ты такой, чтоб нас тут всех учить, что можно, а чего нельзя? – Ее так и трясло от злости, которой она наконец-то позволила вырваться наружу.

– Дорогая Мэкси! Я говорю в данном случае от имени твоей матери, а не от своего. У нее пока что контрольный пакет акций в «Эмбервилл пабликейшнс». Ты, кажется, об этом забыла? Конечно, я понимаю, тебе шокирует, что неприятные факты, касающиеся финансовой стороны дела, обнародованы человеком, так сказать, со стороны.

Он посмотрел на нее без всякого выражения, но обернулся в ее сторону, показывая, к кому обращены его слова:

– Пока был жив твой отец, корпорация держалась только на нем, с чем, при всей импульсивности твоей натуры, ты не можешь не согласиться. Но сегодня Зэкари Эмбервилла с нами нет и трудные решения должен принимать уже не он, а твоя мать. Только она имеет право на них, только она обладает соответствующими полномочиями. Она считает своим долгом опираться на общепринятые нормы бизнеса, поскольку гений твоего отца уже не может выручать нас, как бывало раньше. Ее долг – заняться балансовой ведомостью, чтобы определить предел, ниже которого опускаться уже нельзя.

– Я видела последний балансовый отчет, Каттер. И Тоби тоже. И Джастин. В прошлом году издания принесли миллионы долларов. Много миллионов прибыли. Ты же не станешь этого отрицать? – В голосе Мэкси звучал открытый вызов.

– Конечно, нет. Но ты упускаешь из виду ту конкуренцию, которая с каждым месяцем становится все острее на журнальном рынке. И довольно легкомысленно было бы игнорировать тот факт, что одно трудное, даже мучительное… но необходимое решение, Мэкси, на которое твоя мать уже твердо решилась, в состоянии резко увеличить прибыль «Эмбервилл пабликейшнс».

– «Легкомысленно»? Погоди минутку, Каттер, я не позволю делать подобное…

– Мэкси, я приношу свои извинения. Слово действительно было выбрано не вполне удачно. Но ты ведь не можешь не знать, что твоя мать не обязана отчитываться перед кем бы то ни было. Кем бы то ни было!

– Знаю. Но знаю и то, что «Эмбервилл» не грозит крах, – продолжала воинственно настаивать Мэкси, полная упрямой решимости оставить все так, как было при отце.

Сидевший с ней рядом Пэвка Мейер, казалось, был настроен столь же непримиримо. Слушая сейчас Каттера Эмбервилла, он вспоминал, как твердо и мужественно, с какой творческой отдачей проводил заседания правления Зэкари, искусно лавируя между опасными рифами журнального бизнеса. И никогда, никогда его старый друг не позволял себе скрывать от правления истинных намерений и чувств в отличие от своего осторожного брата. Каждый раз Зэкари появлялся перед ними полный неукротимой энергии, невольно заражавшей их всех и заставлявшей чувствовать себя с ним на равных. Да они и были компаньонами в одном общем издательском деле. Пэвка знал куда лучше Мэкси, что «Эмбервилл пабликейшнс» не грозят трудные времена, но в отличие от нее у него не было реальной власти, которую дает владение акциями. Угрюмо следил он, как, отмахнувшись от протестов Мэкси, словно ее больше вообще не существовало, Каттер одного за другим обводит глазами всех сидевших за столом.

– «Эмбервилл пабликейшнс», – изрек он, закончив беглый осмотр, – пребывает сейчас в таком состоянии, когда нельзя дольше терпеть, чтобы компания мирилась с явными и легко прогнозируемыми убытками. Поэтому миссис Эмбервилл и приняла решение о прекращении выхода четырех изданий, оказавшихся нерентабельными. Хотя она и сожалеет, что вынуждена была принять его, решение окончательное и обсуждению не подлежит.

Каттер снова откинулся на спинку стула, неприступный и бесстрастный, прекрасно понимая, что, несмотря на прозвучавшее предостережение, сейчас должен произойти взрыв: ведь для многих из собравшихся в зале мужчин и женщин это известие означало конец их трудовой биографии. И действительно, со всех сторон начали раздаваться испуганные и удивленные возгласы. Мэкси, вскочив с места, подбежала к Тоби и о чем-то горячо зашептала ему на ухо. Неожиданно все голоса стихли – это Лили Эмбервилл, пораженная до глубины души единодушной оппозицией со стороны собравшихся и, скорей всего (невероятно!), впервые в своей жизни вынужденная прибегнуть к глухой обороне, предостерегающе воздела вверх свои очаровательные руки.

– Прошу вас, пожалуйста! Я чувствую, мне придется выступить перед вами. Наверное, я подвела мистера Эмбервилла, поручив ему сообщить вам неприятные новости. Но я, право, не ожидала… не совсем понимала, какие волнения вызовет… этот вполне рядовой шаг… возможно, мне следовало предварительно побеседовать с каждым из вас в отдельности. Но боюсь, я была не в состоянии этого сделать. Пожалуйста, не вините мистера Эмбервилла за решение, принятое мною, и не думайте, что он не имел права объявить о нем на сегодняшнем заседании. Я до сих пор не успела сообщить даже собственным детям, почему я попросила Каттера… Я… – Лили умоляюще обернулась к брату мужа и замолкла.

Он взял ее за руку и снова оглядел собравшихся, не потеряв ни капли самообладания – так ведет себя в клетке укротитель львов, чтобы утвердить свое превосходство.

Мэкси смотрела на них обоих с чувством все растущего протеста: чем можно объяснить, что Каттер говорит от лица матери?!

Ей невольно вспомнился тот давний вечер в Нью-Йорке, один из редких наездов Каттера. В ту пору ей было пятнадцать. Каттер остановился в доме родителей, где его поместили в одной из гостевых комнат. Она лежала у себя в кровати, готовясь к предстоящему экзамену, когда он вошел к ней в банном халате якобы для того, чтобы взять что-нибудь почитать на ночь. Он спросил, чем она занимается, и приблизился к кровати – взглянуть на учебник. Неожиданно его рука скользнула под ее пижаму, схватила голую грудь и начала сжимать сосок. Мэкси с разинутым от удивления ртом отпрянула от него в ужасе, готовая закричать. Каттер, улыбаясь и произнося при этом какие-то заученные слова извинения, удалился. Но в тот момент Мэкси поняла, чего именно он хотел, и Каттер понял, что она поняла. Ничего подобного он больше себе не позволял. Но с тех пор Мэкси не могла заставить себя находиться с ним в одной комнате, не вспомнив того секундного прикосновения отвратительной руки. Почему же сейчас Каттер держит мать за руку?

– Вчера, – Каттер смотрел теперь прямо на Мэкси с таким непрошибаемо победоносным видом, что, казалось, он вообще не испытывает никаких чувств, – миссис Эмбервилл и я поженились…

Глава 3

Зэкари Андерсон Эмбервилл, как частенько вздыхала его мать, урожденная Сара Каттер Андерсон, родом из Андовера (штат Массачусетс), ничего не унаследовал от Андерсонов. Похоже, он был целиком в породу Эмбервиллов – из тех французских гугенотов, кто отправился в Америку, чтобы сражаться за ее независимость на стороне Лафайета в полку маркиза де Бирона, а затем предпочел не возвращаться домой, а осесть в Новой Англии. Почти в каждом поколении у Эмбервиллов неизменно рождались темноволосые и темноглазые мальчик или девочка, среднего роста и с огорчительной склонностью к полноте после тридцати. Именно таким и был, увы, ее старший сын – впрочем, это говорилось больше для того, чтобы за этими словами скрыть тайную гордость за своего первенца.

Отличавшиеся суровостью Андерсоны, ее предки, были выходцами из Швеции, а что касается Каттеров, то они… словом, их корни не простирались дальше Андовера. Но и ту и другую ветвь ее семьи роднило, конечно, полное отсутствие денег. Впрочем, и у Эмбервиллов по этой части дела обстояли неважно, особенно учитывая, как принято было теперь говорить, стартовые возможности. Все они относились, скорее, к числу завзятых провинциалов и неисправимых ретроградов. Все, кроме Зэкари, динамичного, честолюбивого и деятельного, словно их большая семья недавних иммигрантов пожертвовала ему одному эти качества.

Он родился в 1923 году, вскоре после того как Сара Андерсон вышла замуж за Генри Дэйла Эмбервилла, молодого редактора захолустной газетенки в округе, где находился Андовер. К семи годам Зэк уже разносил по утрам отцовские газеты. Он доблестно пытался расширить рамки своей коммерческой деятельности, продавая «Сэтердей ивнинг пост», но из этих попыток мало что вышло – в Америке наступили времена Великой Депрессии[7] и люди начали экономить, сокращая расходы на все, кроме самого необходмого.

Вторым ребенком Эмбервиллов была девочка, при рождении названная Эмилией, но больше известная сперва как Минни-маус, а впоследствии как просто Минни. К тому времени; когда в 1934 году родился их последний ребенок, Каттер, Депрессия почти целиком съела те небольшие сбережения, которые принесла Генри Эмбервиллу его газета. Зэк пошел учиться в государственную, а не в частную андоверскую школу, где учились до него несколько поколений Эмбервиллов. После занятий он все время подрабатывал – то продавцом содовой, то разносчиком в бакалейной лавке, то дровосеком, то мальчиком на побегушках в городском универмаге. Ему было решительно все равно, чем заниматься, лишь бы иметь возможность помогать семье. Лето он, как правило, проводил, работая в отцовской газете, осваивая печатное дело, бегая в поисках рекламы и помогая отцу в его многочисленных обязанностях, с которыми тот кое-как справлялся в одиночку, поскольку углублявшаяся Депрессия заставила Генри Эмбервилла уволить весь небольшой штат своих сотрудников.

Учился Зэкари блестяще и сумел перескочить пятый, восьмой и даже десятый классы школы. Весной, к моменту окончания, когда он разослал заявления в несколько колледжей, плативших студентам стипендию, ему исполнилось только пятнадцать. Чувство ответственности у него по отношению к родителям, Минни и особенно четырехлетнему Каттеру было столь велико, что Зэкари даже объявил семье, что готов после школы пойти работать. Однако Эмбервиллы не приняли подобной жертвы.

– Ничего, Зэкари, мы как-нибудь выкрутимся, если нам не надо будет оплачивать твоего образования, – заявил ему отец, добавив срывающимся голосом, как если бы речь шла о величайшем позоре: – Но если ты думаешь, что я могу примириться в тем, чтобы мой сын остался без высшего образования…

Единственным университетом, согласившимся предоставить Зэкари Эмбервиллу полную стипендию, включая стоимость учебников, студенческого общежития и питания, был Колумбийский – в Морнингсайд хайте. Эмбервиллам, Каттерам, Андерсонам и Дэйлам, конечно же, случалось в свое время бывать в Нью-Йорке, но ни разу никто из многочисленной родни Зэкари не провел больше суток в городе, который всем им казался чересчур шумным, перенаселенным и дорогим. К тому же там было слишком много иностранцев и торговцев: словом, как выразился ко всеобщему одобрению один из родственников, этот город «вообще нельзя считать американским».

В свои пятнадцать лет Зэкари Эмбервилл, уже достаточно сложившийся, но все еще продолжавший расти юноша (ему еще предстояло вытянуться на целых два дюйма – до окончательных пяти футов десяти[8]), был на целых три года моложе большинства своих сокурсников и при этом не только крупнее, но и по развитию взрослее многих из них.

В сущности, он уже давно привык быть независимым, руководствуясь в жизни лишь заботой о благополучии семьи, что не в пример обычному первокурснику обладал высокоразвитым чувством внутренней ответственности. У своих товарищей он с первого взгляда вызывал уважение, хотя по натуре и не отличался подтянутостью. Чего стоили одни только вечно растрепанные черные волосы, в которые он имел обыкновение запускать всю пятерню или дергать выбивавшуюся белую прядь всякий раз, когда сталкивался с какой-нибудь озадачившей его проблемой. Одевался он в высшей степени небрежно, очевидно, не замечая и не придавая значения тому, как он выглядит. Он отличался вспыльчивостью, готовностью пуститься на любую авантюру, говорливостью, крайней любознательностью и смешливым нравом – его заразительный смех можно было услышать даже в самом дальнем конце общежития. Он никогда не пил, не ругался, не ночевал вне дома, но были в этом пареньке смелость и широта души, не подпадавшие под общие мерки, по которым у студентов принято судить друг о друге. У Зэкари был широкий, правильной формы рот, большой, но приятный прямой нос и живые, готовые всему удивляться зеленые глаза под густыми изогнутыми бровями. Он не поражал красотой, этот молодой Эмбер-вилл, но обладал качествами, за которые его с первой минуты знакомства начинали любить другие, покорно следуя за ним в его многочисленных увлечениях.

Сам же Зэкари Эмбервилл влюбился в Нью-Йорк буквально с первого взгляда. «Я покорю Манхэттен и Бронкс, и остров Стэтен», – мурлыкал он про себя, штудируя фолианты в книгохранилище университетской библиотеки, слова бессмертной песни, созданной Роджерсом и Хартом в 1925 году. Да, обещал он самому себе, отправляясь в Даунтаун[9] подземкой, как только выпадала пара свободных часов, я покорю Манхэттен, покорю и завладею им навечно.

Он исходил этот город пешком – от Бэттери до Гарлема, от одной реки до другой, досконально исследовав все его мосты и парки, авеню и проулки. Если не считать музеев, то все это он изучил лишь снаружи, так как денег у него было в обрез – в основном на подземку и лишь изредка на «хот дог», самую лучшую горячую сосиску в мире, которую можно было купить с лотка на Диленси-стрит. Да и то деньги на поездки в метро, «хот дог» и другие мелкие расходы (их, давал ему приработок официанта в студенческой забегаловке «Лайонс ден») он тратил весьма экономно – посылая каждый сбереженный им цент семье. Он даже не мог позволить себе роскоши отказаться от работы в забегаловке, чтобы иметь время сотрудничать в ежедневной университетской газете «Спектейтор». Но это не было для него жертвой, на которую он шел с неохотой. Принимать на себя бремя ответственности за семью стало для него столь же естественным, как и дышать.

Ззкари Эмбервилл, однако, планировал свое будущее, рассчитывая после окончания Колумбийского университета получить работу корректора в «Нью-Йорк тайме». Конечно же, считал он, с его опытом (теперь каждое лето вместо отца, чье здоровье прямо-таки таяло на глазах, Зэк, по существу, в одиночку выпускал ежедневную газету) они просто не смогут ему отказать… Он же знает в издательском деле все – от печати до распространения. Так что поступать в школу журналистики при самом университете значило бы просто терять драгоценное время – в любом случае он просто не мог себе этого позволить.

Зэкари удалось побывать на экскурсии, предлагаемой редакцией «Нью-Йорк тайме» группам школьников, перед которыми слегка приоткрыли завесу издательской преисподней и провели по типографии, показав, как работают огромные прессы. Он начнет с корректора, дойдет до репортера, поднимется до… В этом месте его воображение попросту отказывалось идти дальше: сколько разнообразного выбора – и какого! – предоставляла лучшая в мире газета.

Мир, однако, распорядился судьбой старшекурсников «Колумбии» 1941 года по-своему. На следующий день после объявления войны восемнадцатилетний Зэкари Эмбервилл, перешедший на четвертый курс, записался в летную школу. Конечно, он мог бы обождать, пока его не призовут (скорей всего, ему дали бы доучиться), но Зэк всегда был нетерпеливым, и ему хотелось, чтобы война поскорее закончилась и он мог начать работать в «Нью-Йорк тайме».

«Скажи, какую улицу с Мотт-стрит сравнишь в июле?», – громко пел он, пытаясь заглушить шум двигателей «Корсара», в то время как его истребитель совершал очередной вылет в акваторию Тихого океана. Герой войны, получивший звание майора в двадцать один год, он стал подполковником в день победы над Японией, а через полгода на Говайях – полковником. Однако военная карьера его не прельщала.

– Какого хрена вы меня держите? Я давно уже имею право вернуться домой. Прошу прощения, сэр, за несдержанность.

– Извините, полковник, вы нужны генералу.

– Но, черт возьми, сэр, разве уже не действует правило: «первым записался – первым увольняешься»? У генерала полно других офицеров, какого дьявола ему нужен именно я?

– Ваши организаторские способности, полковник…

– Я – летчик, сэр, а не чернильная крыса. Прошу прощения, сэр.

– Прекрасно понимаю ваши чувства, полковник. Обещаю еще раз поговорить насчет вас с генералом, но, похоже, он непреклонен. В прошлый раз он сказал так: «Передай Эмбервиллу, что если он так рвется на гражданку, ему надо было с самого начала идти в пехоту».

– Это же явное оскорбление!

– Знаю, полковник, знаю…

Через десять месяцев после окончания второй мировой войны полковник Зэкари Эмбервилл наконец-то вернулся в Нью-Йорк. Отец умер в 1943-м, но Сара Эмбервилл все еще продолжала жить на старом месте под Андовером. Страховка за мужа мало что дала, но зато сэкономленное военное жалованье летчика, которое сын регулярно посылал домой, помогало безбедно растить младших.

Первой остановкой новоиспеченного штатского была не редакция «Нью-Йорк тайме» (смешно показываться там в форме и при орденах), а магазин «Дж. Пресс». Корректорам положено одеваться соответствующим образом, рассуждал он, завязывая свой, первый лично отобранный галстук – красный с белыми горошинками, которые как нельзя лучше выражали плясавший в его глазах восторг. Конечно, ему не хотелось выглядеть чересчур уж чопорно, в духе «Айви лиг»[10], хотя, видит Бог, единственный костюм, оказавшийся ему по карману, был из тяжелого твида, который бы смотрелся в самый раз где-нибудь в Гарварде, если бы только он на нем как следует сидел и не казался слишком уж старомодным. Единственное, что выглядит действительно новым и шикарным, решил Зэкари, рассматривая свое едва узнаваемое отражение в большом зеркале, так это зубная щетка, которую он также приобрел.



– Не понимаю, – сказал он секретарше в приемной «Нью-Йорк тайме». – Просто не понимаю.

– Корректоров у нас как раз столько, сколько надо, и есть еще список очередников, – терпеливо повторила она.

– Но у меня большой стаж работы в газете. Я сам выпускал газету! В конце концов, я прошу лишь о работе для начинающего и не претендую, скажем, на место редактора по отделу городских новостей.

– Но послушайте, мистер Эмбервилл, газета обещала сохранить места за теми из своих корректоров, кто пошел в армию. Да, видит Бог, не все вернулись обратно, но те, кто пришел, были зачислены в первую очередь. Потом мы брали тех, кто отслужил и имел диплом об окончании школы журналистики. Среди наших корректоров есть даже люди из числа преподавателей таких школ. Плохо, что вы так и не закончили колледжа… Потом у нас работают даже бывшие офицеры.

– У вас что, и полковники есть?

– У нас есть даже один бывший генерал. Правда, один, мистер Эмбервилл, но действительно генерал.

– Военно-воздушных сил?

– Как вы догадались?

– Это нетрудно. Они известные замудонцы. Виноват, мисс. Сорвалось.

– Я с радостью занесу вас к нам в список, – предложила она, с трудом подавляя смех.

– К сожалению, у меня нет возможности ждать. Но все равно спасибо, мисс.

Выходя из приемной, Зэкари Эмбервилл столкнулся с группой возбужденно галдевших школьников: им предстояла экскурсия по самой «Нью-Йорк тайме»! Он отвернулся и впервые в своей жизни купил номер газеты «Дейли ньюс», открыв полосу объявлений в рубрике «Требуются»…



Расцвет компании по производству галантереи «Файв стар баттон» пришелся как раз на годы войны. Металл, кожа, ткани – все это строго лимитировалось, однако для пуговиц, главного изделия «Файв стар баттон», можно было использовать все что угодно. Их рекламный призыв гласил: «Меняя пуговицы, вы меняете свою внешность». Таким образом, они смогли продавать миллионы пуговиц, изготовленных из перьев, всевозможных обрезков и блесток, их пуговицы, пояснил Зэкарн мистер Натан Лендауэр, отличаются самым высоким качеством: они никогда не подведут вас, каждой из них можно по праву гордиться.

– Совершенно не сомневаюсь в этом, сэр, – согласился Зэкари, осматривая стены офиса с развешанными на них кусками картона, к которым были прикреплены сотни выпущенных компанией образцов пуговиц.

– Да вообще-то работа у нас что надо, но… наверное, не совсем то, что вы ищете, – заметил Лендауэр, любуясь полковничьим мундиром молодого летчика, его наградными колодками и военной стрижкой.

– Речь ведь идет о выпуске газеты, сэр?

– Ну, в известном смысле… если считать ведомости компании по выпуску пуговиц газетой. Сам я никогда так, честно говоря, не думал. Просто дополнительная услуга для наших клиентов, полковник, и еще некоторая возможность для служащих ощутить себя как бы частью одной большой семьи.

– Но вы печатаете ведомости каждый месяц, у вас есть договор с типографией в Нью-Джерси, у редактора будет свой офис и секретарша на полставки, а оклад ему положен шестьдесят пять долларов в неделю?

– Совершенно верно.

– Эта работа меня устраивает, сэр. Вполне.

– Что ж, считайте, что она ваша, полковник.

– Зовите меня просто Зэк. Я вернусь через час. Только переоденусь в гражданское, а то в форме как-то неловко себя чувствуешь. Словом, «поменяю пуговицы – поменяю судьбу».

Натан Лендауэр-старший задумчиво посмотрел ему вслед: пуговицы на мундире выглядели просто бесподобно, он давно уже успел от таких отвыкнуть. Правда, Натан-младший, его сын, три года прослужил во флоте, но всего лишь рядовым моряком, который если и щеголял формой, то не настолько, чтобы демонстрировать отцу свои пуговицы.



– Нат, – обратился Зэкари Эмбервилл к Натану-младшему, в то время как они закусывали ломтиками ветчины с ржаным хлебом, – неужели тебе не хочется ничего другого в жизни, кроме как делать пуговицы, хоть это и приличный, доход? Пусть даже весьма приличный?

– А что мне может хотеться? Это же наш семейный бизнес, и отец хочет, чтобы через пять лет, как только он удалится от дел, я возглавил компанию. Понятно, я единственный сын в семье. Он всего добился сам, начал с нуля. На Седьмой авеню это самая крупная фирма такого рода. Так что я в ловушке, Зэк, ведь не могу же я разбить его сердце. Он отличный парень…

– Да, парень он отличный, верно. Но ты ни в какой не в ловушке. Со своим делом ты вполне можешь справиться и одной рукой. А второй в это время…

– Что второй?

– Ты можешь стать моим компаньоном в журнале.

– Никогда не вкладывай денег в шоу-бизнес, так говорят индейцы.

– О чем ты?

– Ты что, не видел «Энни, бери свою пушку»? Этель Мерман спрашивает Сидящего Быка, вождя одного индейского племени, каким образом ему удалось разбогатеть, и тот отвечает: «Мы, индейцы, никогда не вкладываем деньги в шоу-бизнес…» Для меня любой журнал – это все равно часть шоу-бизнеса. Я в них ни хрена не смыслю.

– Ну а кроме пуговиц, ты что-нибудь знаешь насчет поясов, например? Или бантов? А про тесьму? Про крючки, петельки, бутоньерки, кнопки, отделку вышивкой…

– Само собой. Разве можно пройтись по Сорок шестой улице и не получить обо всем этом хоть какое-нибудь представление, Зэк? Это все часть индустрии Седьмой авеню. Платье состоит не из одних пуговиц, я-то понимаю, хотя для отца они самое главное. Ну хорошо, допустим, я кое-что знаю. А дальше-то что?

– Как тебе название нового журнала: «Индустрия одежды»?

– Не скажу, чтоб это захватывало. Друг мой, второго Конде Наста[11] из тебя не получится.

– Но все равно такой журнал нужен. Тысячи фабрик выпускают тысячи моделей одежды, и никто там ничего не знает насчет самых последних фасонов или того, что делается вокруг.

– Но каким-то образом они все же умудряются это делать. И не так уж плохо, тебе не кажется?

– Правильно. Но и колесо тоже вроде не было нужно, пока кто-то его не изобрел!

– А что, в «Индустрии одежды» появятся цветные фото девочек и вся их одежда будет состоять из одних вязаных трусиков?

– Нет, Натан, этого в ежемесячнике не будет. Мы не журнал для развращенной, вроде тебя, матросни. Но зато там будут информация, реклама, статьи о том, что новенького происходит на Седьмой авеню, где, собственно, и создаются элементы отделки, над чем в этом месяце работают дизайнеры и над чем собираются работать в будущем. Мы будем сообщать о новостях из Парижа, о различных домах моделей, о новых назначениях и перемещениях в сфере индустрии одежды. И главное, реклама, много рекламы. Черно-белая печать, бумага среднего качества, чтобы краска все же не пачкала рук, но ничего слишком роскошного, чтобы не вводить нас в очень большие расходы. Ну и конечно, на первой обложке – большое красивое фото твоего отца…

– Что ж, теперь при свете солнца, медленно восходящего над центром «Индустрии одежды», я начинаю постепенно различать черты вашего грандиозного замысла, полковник. А я-то еще думал, что ты любишь меня ради меня самого, ради того, чтобы просто побеседовать за ленчем…

– Но я отдаю тебе половину.

– А во сколько это обойдется?

– Для начала нам понадобится не меньше пятнадцати тысяч долларов. Я все уже прикинул: очень скоро журнал начнет приносить нам прибыль. Через полгода, когда мы наберем достаточно подписчиков, тогда другое дело. Конечно, мне придется уйти с нынешней работы в «Файв стар», чтобы заниматься рекламой и делать журнал, так что свое жалованье я тоже включил в эту сумму.

– А что ты вносишь в дело?

– Идею и свою зарплату – я не буду ее брать, пока журнал не начнет давать прибыль.

– Но на что ты собираешься жить?

– У тебя в квартире достаточно места для двоих. Питаться двоим стоит почти столько же, сколько и одному. Девушки платят за себя, тратиться на них не надо. На работу я так и так хожу пешком…

– Значит, все пятнадцать тысяч – мои?

– А чьи же еще?

– Редактор, конечно, ты?

– А кто же еще?

– Господи, я всегда знал, что меня всякий может поиметь… Но что буду иметь с этого дела я? Кроме половины несуществующих доходов?

– Ты будешь издателем. У каждого приличного журнала должен быть свой издатель. Одному Богу известно для чего. И ты будешь владеть половиной журнала! Это тебе не пуговичное дело. Вот ты встречаешься с девушкой, которая тебе нравится, она спрашивает, кто ты, а ты ей в ответ: «Я издатель, дорогуша!»

– Да? А если она спросит название журнала?

– Говори что хочешь. Соври, наконец. А когда придет время и ты встретишь девушку, которая тебя полюбит, скажи ей правду. Я же не могу изменить название, Нат. Оно должно быть таким, чтоб сразу было ясно, о чем наш журнал. Иначе его никто не станет покупать.

– «Плейбой». Я скажу им, что это «Плейбой», – мечтательно произнес Натан-младший.

– Дурацкое название для журнала. Но если тебе нравится, валяй. А пока что давай прошвырнемся к тебе в банк, пока он не закрылся…

«Индустрия одежды» окупила себя уже через четыре месяца, и вскоре Зэк Эмбервилл мог позволить себе получать сто долларов в неделю в качестве редакторского жалованья. Поскольку он все еще продолжал жить на квартире Натана-младшего, то большую часть этих денег отсылал домой матери.

Минни в это время училась на первом курсе подготовительного отделения «Денна Холл колледж», а четырнадцатилетний Каттер учился в частной школе в Андовере. Сара Эмбервилл подыскала себе работу в магазине подарков, так что ее скромного жалованья и переводов Зэкари вполне хватало, чтобы дать младшим в семье приличное образование, хотя ни брат, ни сестра не успевали настолько, чтобы претендовать на пособие или стипендию. Откровенно говоря, Минни просто повезло, что она вообще смогла попасть в «Денна Холл», хотя колледж и не считался центром интеллектуальной студенческой элиты. Но Минни была до того очаровательна, смешлива и беззаботна, что никого особенно не волновала ее весьма посредственная успеваемость, несмотря на все ее старания. Что касается Каттера, то при всей его лени, он обладал хорошими способностями, но предпочитал не слишком утруждать себя науками. На это он пошел вполне сознательно: ведь чересчур способным ученикам всегда грозила потеря популярности, между тем главное, к чему он стремился, была именно популярность.

Уже с колыбели стало очевидным, что Каттер Дэйл Эмбервилл пошел в породу Андерсонов. Весьма скоро он превратился в долговязого белокурого паренька с голубыми глазами своих шведских предков. Да, он был безусловно красив, но в сердце его поселился и рос злой, безобразный червь. Каттер с детства презирал то существование на грани бедности, которое вела их семья. Сколько он себя помнил, постоянно приходилось ощущать, что он – один из этих бедных Каттеров, Андерсонов, Дэйлов и Эмбервиллов. В небольшой общине, где все четыре семьи состояли в той или иной степени родства, градации бедности были определены весьма точно, хотя о них и не говорилось вслух.

Каттер с презрением относился и к карьере отца: зачем понадобилось тому вкладывать свою душу в газету, если это заведомо не могло принести доходов? И что это за человек, если он решается на такой выбор? Неприязнь к отцу, однако, не шла ни в какое сравнение с той неприязнью, которую Каттер испытывал к старшему брату: ведь он не мог не осознавать, что без поддержки Зэкари им бы пришлось худо. Впрочем, Каттер слишком высоко себя ставил, чтобы самому устроиться на какую-нибудь работу, как это делали другие. Ведь в их городе все приличные семьи связаны меж собой кровными узами: как же он сможет после этого разносить по домам их покупки или, стоя за прилавком, наливать им в стаканчики содовой? Да и мать никогда не предлагала ему ничего подобного, потому что не хотела, чтобы ее младший догадывался, каких усилий стоит старшему та обуза, которую он на себя взвалил.

Сара Эмбервилл не подозревала об истинном отношении Каттера к брату, не догадывалась о том, что в глазах младшего старший казался до отвращения всемогущим: это было презрение, смешанное с беспочвенным страхом. Подобно ужасающему шквалу, грозящему разрушить все на своем пути. Зэкари врывался время от времени в их сонное царство, взрывая тишину раскатами громоподобного смеха, пугая домашних своими неотесанными манерами и тем не менее всякий раз целиком поглощая внимание отца с матерью. Каттеру было ясно, что их гордость сыном, ставшим почти чужим, его громкоголосым, нахальным и наглым братцем, покинувшим отчий дом, когда младшему исполнилось пять, совершенно не оставляла в головах родителей места, чтобы помнить, что он, Каттер, тоже существует на этом свете, не говоря уже о том, чтобы поинтересоваться его жизнью.

С горечью возвращался он снова и снова к воспоминаниям детства, перебирая их словно четки. Вот ему восемь, и он играет главную роль в школьном спектакле, а его родители не нашли ничего лучшего, кроме как говорить о старшем брате, ушедшем воевать. Все четыре последующих года, как бы популярен он ни был в школе, какие бы успехи ни одерживал в спорте, став чемпионом Массачусетса по теннису среди мальчиков, родители думали не о нем, а только о Зэкари, каждую минуту ожидая от того весточки с фронта. Еще бы, он был героем войны, летчиком-истребителем! Ну а после войны разве мать наконец-то обратилась к нему? Ничуть не бывало! Да и что мог он, подросток, принести домой такого, что могло бы сравниться с письмом Зэкари, где тот расписывал какой-то журнал, который задумал издавать в своем Нью-Йорке? Или с номером самого этого журнала?

Каттер Эмбервилл настолько прочно уверовал, что старший брат урвал все блага жизни, в то время как ему самому не досталось ничего стоящего, что сделался скрытным и ожесточился, не давая родителям никакой возможности участвовать в его жизни. Мрачная всемогущая тень старшего брата, считал Каттер, навсегда заслонила от него принадлежавшие ему по праву любовь и преданность отца с матерью. Младший в семье, он оказался где-то на обочине родительского внимания, а щедрость старшего брата воспринималась им как кости, которые бросают собаке в виде подачки. Чем больше Зэкари давал Каттеру, тем больше он оставался ему должен. А чем больше оставался должен, тем больше его ненавидел – страстной постоянной ненавистью, гораздо более глубокой, чем любовь, которую ему когда-либо доведется испытать в жизни, той ненавистью, которую способна породить лишь ранняя невысказанная ревность родных братьев.

В Андовере Каттер не слишком распространялся насчет своей семьи. Не рассказывать же ему в самом деле, что за его учебу платили мать, вынужденная наняться на работу, и брат, издающий журнал, название которого стыдно даже произнести. Всю свою энергию он направлял на то, чтобы стать самым популярным в своей школе, и оружием, которое он для этого избрал, была лесть. Каттер вырабатывал в себе способность задавать вопросы с тонким намеком – ответы на них обычно выставляли других ребят в самом лучшем свете. В возрасте, когда остальные только и делали, что безудержно хвастались, он овладел искусством слушать и восхищаться. Его учителем являлся тот самый червь, что сидел у него в сердце. Его успехи в спорте впечатляли, в учебе же он намеренно старался не выделяться. Весьма быстро Каттер сумел стать законченным льстецом, водившим дружбу лишь с теми мальчиками, чьи родители были не только богаты, но и могущественны. Его внешность располагала к себе, привлекая сочетанием несомненной природной красоты и силы. Аккуратная стрижка, гордо посаженная голова, голубые глаза с выражением прямоты и искренности, способные выдерживать любой взгляд, казавшаяся естественной чарующая улыбка, которой он приучил себя пользоваться не слишком часто…

Зэкари гордился серьезным и привлекательным подростком, хотя в те нечастые разы, когда они бывали вместе, У них находилось на редкость мало тем для разговора: чем дальше, тем все чаще младший брат стремился проводить уик-энды и каникулы вне дома, у очередного знакомого, где молодой Каттер Эмбервилл считался желанным гостем.



Однажды в понедельник, осенью 1948 года, Натан Лендауэр-младший зашел в контору, которую снимал Зэкари, с видом опасливой радости и глубочайшего смущения на приятном лице.

– Зэк, я встретил девушку, – пробормотал он. – На футбольном матче. С ней был один парень, который знает твою семью в Андовере. У нее с ним ничего вроде не было – и я предложил ему проваливать.

– В Нью-Йорке миллион девушек, и ты встречался не меньше чем с половиной из них… Ну и что ты нашел особенного в этой? – небрежно спросил Зэкари, задрав ноги на стол.

– Все. Она не как другие. Я даже сказал ей название нашего журнала. Настоящее.

– И она что, не покатилась со смеху, а ты не умер со стыда?

– Не совсем. Она сказала, что все это очень интересно. И не просто интересно, но странно, учитывая, что я издатель «Индустрии одежды», ты редактор, а мы с ней до сих пор ни разу не встретились. Ты специально мешал нам познакомиться, так она говорит. Это правда, Зэк? Почему ты не подумал представить нас друг другу?

– Представить?

– Ну да, Минни.

– Минни? Какой еще Минни?

– Твоей сестре. Самой прекрасной, самой обожаемой… самой… Ты даже не рассказывал мне о ее существовании! А еще называется лучший друг.

– Да мне и в голову не приходило. Она же еще ребенок, подумаешь, всего восемнадцать. А ты известный похабник, вы, моряки, все такие, вам бы только с кем-нибудь переспать – и все дела.

– Но я же экс-моряк, и старые штучки больше не по мне. Я давно исправился. Послушай, Зэк, хочешь – выкупай мою половину «Индустрии». Я ее тебе отдаю.

– Ты что, спятил? С чего это ты вдруг? Мы же делаем приличные деньги – реклама, подписка, и потом выпуск почти ничего нам не стоит.

– Да, знаю. Но я не верю, что можно делать хороший семейный бизнес… так недолго и друга потерять.

– «Семейный», говоришь? Стоп! Тебе не кажется, что ты решаешь за нее? Минни-то сама что говорит?

– После матча мы немного посидели вместе, выпили. Потом пообедали. За обедом и решили, что поженимся. Так что через две недели ты мой зять!

Двадцатипятилетний Натан-младший, готовясь вступить во взрослую жизнь, впервые выглядел на все свои двадцать пять.

– Господи, да у вас это серьезно, матрос Лендауэр?

– Есть вещи, которыми не шутят. И я, и Минни, мы оба сразу поняли друг про друга все. Можешь не сомневаться. Мне в таких делах опыта не занимать.