— Ты, конечно, понимаешь, с кем хочешь померяться силами, а? — сказал Феликс, когда мы уходили с игровой площадки. — С Мистером 2000 лично, самым ловким похитителем всех времен! Если он тебя поймает, то сначала отрежет тебе уши.
— Кто это сказал?
— Я сказал. Сначала всегда отрезают уши.
— Я этого не знал.
— Потом пальцы! А потом, если он все еще не получит бабки, — и всю руку. Другую он на время оставит, чтоб тебе было чем написать жалобное письмо родителям, соображаешь? Так что следующее, за что он примется, — это ноги.
— Тебе не кажется, что это уже чересчур?
Феликс помотал головой, и его темные волосы перепутались еще больше.
— Я хочу стать писателем. Писатели всегда преувеличивают, ты что, не знаешь?
— Я читаю только комиксы.
— А уж в них-то как преувеличивают — будь здоров!
Поспевать за Феликсом было трудно. Он делал ужасно большие шаги.
— А что ты уже написал?
— Много всего.
— Хорошо получается?
— Спроси об этом Свена.
— Кто это — Свен?
— Ну кто-кто?
Ежик так и не издал ни единого звука. Ему приходилось делать вдвое больше шагов, чем Феликсу, но он трусил рядом с ним, будто привязанный невидимым канатом.
— Я рассказываю ему про мои новые идеи, — сказал Феликс. — Если он считает, что история хорошая, я ее записываю. Но не раньше.
Наверно, этим они и занимались, когда я им помешал. Феликс рассказывал Свену самую-самую новую историю. Я поднял руку и помахал ежику.
— Привет, Свен.
Никакого ответа. Свен даже не посмотрел на меня.
— Он тебя не слышит, — сказал Феликс. — И говорить тоже не может. Глухая тетеря. И нем как рыба.
— Так не говорят. Это называется «глухонемой».
Я узнал это в нашем учебном центре.
— Мне все равно, как это называется.
Феликс шел все быстрее, глядя прямо перед собой.
— Главное, что меня кто-то слушает.
* * *
Многоэтажный дом, в котором живет София, стоит среди других многоэтажных домов, которые выглядят совершенно одинаково. Никаких балконов, гладкие фасады, покрашенные в коричневый цвет. Деревянные оконные рамы когда-то были белыми.
Феликс показал мне, к кому позвонить, а потом отправился дальше со Свеном на буксире — неизвестно куда… Я посмотрел им вслед. Насколько же сумасшедшим нужно быть, чтобы рассказывать истории глухому? И насколько сумасшедшим нужно быть, чтобы слушать кого-то, не слыша его? Но ни Феликс, ни Свен не стыдились этого. И своей странной дружбы тоже. Для них она была самой нормальной вещью в мире. От этого я и сам сразу почувствовал себя гораздо лучше. Но ненадолго.
Когда мама Софии открыла мне дверь, навстречу мне выплеснулась волна серого чувства. Здесь даже пахло чем-то серым. Мама Софии не была похожа на маму, которую интересует, что за дети ходят в один класс с ее детьми. С этим мне повезло. На ней был грязный халат, и она махнула мне рукой, приглашая зайти в квартиру, еще прежде, чем я выговорил все заранее заготовленные фразы.
— Доброе утро. Я — друг Тобиаса и…
— Ушел в магазин.
Я стоял перед ней в тусклой прихожей. Одной рукой она ткнула через плечо. В другой держала дымящуюся сигарету.
— Но он скоро вернется. Можешь пока подождать в его комнате.
Я зачарованно рассматривал ее ногти. Они были покрашены в розовый цвет и обгрызены. Никаких приклеенных картинок. Моя собственная мама никогда бы не вышла на люди с такими неухоженными ногтями. И потрудилась бы причесать волосы, сразу после чистки зубов.
Мама Софии зашаркала назад в гостиную. Через открытую дверь я увидел плоский телевизор. Он был еще больше, чем у фрау Далинг, и, должно быть, совершенно новый, потому что на нем единственном во всей квартире не было пыли. Его было отчетливо слышно еще на лестничной площадке. Здесь, в квартире, он звучал раздражающе громко. В каком-то ток-шоу два соседа орали друг на друга, потому что один по пьяному делу помочился другому через изгородь на его сел-лекцию, и она пропала.
ЛЕКЦИЯ
Бертс уже объяснял мне про лекцию — это когда студенты собираются в зале и профессор им что-то рассказывает. Может быть, сел-лекция означает, что студенты при этом сидят. Но зачем оставлять сел-лекцию в саду и как можно на нее писать — непонятно!
В конце прихожей было еще только две комнаты. На одной из дверей были приклеены пестрые картинки и постер с Барби. Я тихонько постучался и вошел. Если бы Софии не было дома, я бы сразу тайком убежал.
В комнате царил самый ужаснейший кавардак, который я когда-нибудь видел. Игрушки, одежки, комиксы, школьные вещи, коробки от дисков и компьютерных игр были разбросаны по полу. Пустые и полупустые бутылки минеральной воды, грязные тарелки и чашки стояли и лежали повсюду.
Любому ребенку потребовалось бы несколько дней, чтобы проложить дорогу наружу в прихожую через это месиво. И на всем лежало печальное серое покрывало, как будто здесь пятьдесят лет назад взорвался пылесос.
София возвышалась посреди этого моря беспорядка, как обреченный на гибель остров. Она просто стояла в середине комнаты, как будто уже давно ждала кого-то или готовилась к соревнованиям по засыпанию стоя.
— Привет! — сказал я.
София наморщила бесцветные тонкие брови. Взгляд у нее был такой тусклый, как будто глаза старались стать незаметными в этой серой комнате. За ней возвышалась двухъярусная кровать. Наверно, это очень утомительно — каждый вечер пробираться в кровать через такие горы мусора. Времени у меня оставалось немного. Тобиас мог в любой момент вернуться. Я достал из кармана брюк красный самолетик. И внезапно взгляд Софии совершенно просветлел.
— У меня он от Оскара, а у него он от тебя.
София пристально смотрела на самолетик. Ее глаза наполнились слезами.
— Он в большой опасности — ты ведь знаешь про это, да?
На секунду я испугался, что София ничего не слышала о похищении Оскара, но тут она кивнула. Да и странно было бы не знать, телик тут явно целыми днями не выключали. Перебранка соседей в ток-шоу доходила и до детской.
— Ты кое-что рассказала Оскару, да? — сказал я осторожно. — Что-то, о чем ты умолчала в полиции, потому что похититель угрожал, что тогда произойдет что-то плохое. Я прав?
Наконец-то София открыла рот. Голос у нее был такой же пискливый, как у птицы, которая уже выбралась из гнезда, но еще не решается полететь.
— Бренчалка сказал, если я его выдам, он заберет Яннека и убьет его.
Я посмотрел на нее непонимающе.
— Яннека?
Она показала на липкий письменный стол, заставленный так, что там негде было даже пристроиться, чтобы написать на клочке бумаги список покупок. Рядом с телевизором был водружен еще и монитор. За жирным помятым пакетом из «Макдоналдса» стоял круглый аквариум. В нем вяло плавала золотая рыбка, довольно противная на вид.
— Он болен. У него там что-то на плавниках.
Нет, ну вообще! Пусть кто-нибудь попробует найти более печальное место в мире! Мистер 2000 спросил Софию, кого она больше всех любит, чтобы шантажировать ее этим. И София назвала ему не родителей или брата, а свою больную золотую рыбку!
Я таращился на круглую банку, Яннек таращился на меня. Он вилял двумя бесцветными, странно разлохмаченными грудными плавниками. Мне стало нехорошо. Возможно, эту болезнь вызывали бактерии, которые сидели здесь в засаде где-нибудь между грудами мусора или за ними. Возможно, это были прыгающие или летающие бактерии. Я решил дышать только очень осторожно и снова сосредоточился на разговоре с Софией.
— Почему ты называешь похитителя Бренчалка?
Она медленно, но упрямо покачала головой.
— Ты можешь мне совершенно спокойно сказать про это. Я никому ничего не выдам.
— Оскар тоже так говорил! — неожиданно громко выпалила она. — А теперь его заперли в зеленой комнате!
— Что за зеленая комната?
Никакого ответа.
— София, Оскар — мой друг, — настаивал я. — Я хочу ему помочь, но я смогу это сделать, только если ты мне поможешь!
В ее глазах мелькнула враждебная искорка. Маленькие руки сжались в кулаки. Тонкие губы стали еще тоньше. Делать было нечего. Я подал ей красный самолетик. Она, помедлив, взяла его, как будто никто никогда не дарил ей более ценного подарка. Пальцем она неуклюже погладила по отломанному концу крыла.
— Он сказал, что я ему нравлюсь, — тихо сказала она.
— Так и есть. Он все время носил самолетик. Но потом потерял его. Когда его похитили, наверно.
Она посмотрела на меня, снова очень упрямо.
— Я обошлась дорого, — сказала она.
— Да, я знаю.
— Но мама получила деньги за интервью.
Я кивнул. Новый телевизор. Я слышал его грохот даже на лестничной клетке, когда вышел из этой печальной квартиры, в которой прочно поселилось серое чувство.
* * *
Когда я снова вышел на улицу, город показался мне каким-то угрожающим. Большие дома как будто сдвигались плотнее и плотнее со всех сторон, склоняясь надо мной. Грязно-белые окна таращились тысячью глаз. Я торопливо достал из рюкзака карту Берлина, раскрыл ее, глянул и тут же снова захлопнул. Держу пари, уже были люди, которые попытались разобраться в карте какого-нибудь города и от этого сошли с ума.
Раз уж толку от карты никакого, придется выпутываться как-то по-другому. Если б найти станцию метро, дальше дело бы пошло уже легче. Надо просто доехать по какой-нибудь линии до станции «Коттбуссер Тор», остальное — ерунда, семечки. Вход в метро на Котти мне отлично видно от палатки с денерами, когда я там ем. Дойти оттуда домой — так же просто, как от дома туда.
На другой стороне улицы стоял киоск. Там можно спросить дорогу. Светофора для пешеходов нигде не было видно, но машины почти не ездили. Каждый год в Германии от несчастных случаев страдают почти четыреста тысяч детей, услышал я голос Оскара. Двадцать пять процентов — как пешеходы.
Это наверняка больше, чем сто, прикинул я. На всякий случай я поднял руку, вытянул пальцы вперед, как острие стрелы, и побежал с зажмуренными глазами через широкую улицу. Никакого визга тормозов, никакого бибиканья. Все прошло гладко.
Одной жертвой меньше.
Перед киоском были расставлены столики со свежими газетами. Крупные заголовки со всех страниц объявляли о похищении Оскара. В «Берлинской газете» была напечатана карта города, похожая на ту, которую я видел вчера вечером по телевизору, с шестью красными точками, отмечающими места похищений. Под картой было написано: «Зловещий узор преступлений!». И буквами поменьше: «Родители в панике — чей ребенок будет следующим?».
Продавщица в киоске либо не читала всех этих газет, либо ей было безразлично, что дети бродят по улицам без родителей. Во всяком случае, она только коротко и без удивления взглянула на меня, когда я спросил, как пройти к ближайшей станции метро.
Ее ответ я запомнить не смог. Там было так много «тут налево» и «потом направо», а потом «снова налево», что у меня закружилась голова. Но я вежливо поблагодарил. Киоскерша ведь не виновата, что я могу ходить только прямо.
Значит, возвращаемся на исходные позиции. Я просто потащился по улице наобум. Уж где-нибудь найдется автобусная остановка или что-то в этом роде, или случайно встретится какая-нибудь станция метро.
И тут я увидел стоянку такси. Облегченно вздохнув, я потрусил к ней. Я еще никогда в жизни не ездил на такси и понятия не имел, хватит ли маминых двадцати евро от Темпельхофа до Диффе, но это было, несомненно, хорошим вложением денег. Ведь за них мама получит меня обратно, и ей не нужно будет забирать меня из Альп или с какого-нибудь острова в Тихом океане из-за того, что я заблудился.
Я заполз на заднее сиденье самой первой машины в очереди и закрыл за собой дверь. У водителя на затылке была жирная складка. Он повернулся ко мне.
— Это еще что тут такое? — протявкал он.
— Что «что такое»?
— Что ты, малец, делаешь один на улице? Где твои родители?
Все это потихоньку начинало по-настоящему утомлять.
— Мне нужно домой, но я не могу найти дорогу, — сказал я. — И прежде чем вы спросите почему, объясняю — я необычно одаренный!
— Неужели? Да вы, озорники, сейчас все такие!
На возражения у меня не было сил. Я хотел только домой, в размышлительное кресло. Бренчалка и зеленая комната… да уж, здорово, просто супер! Я понятия не имел, что мне делать и с тем и с другим. Разочарование от того, что я совершенно напрасно разыскал Софию, было так велико, что на глаза мне навернулись слезы. Но таксист не выказывал совершенно никакого сочувствия.
Он продолжал рассматривать меня. Я попробовал Оскаров трюк с игрой в гляделки, но это не помогло.
— Я тебя еще раз спрашиваю: где твои родители?
Таксист явно не собирался никуда ехать, пока не получит хоть какой-нибудь удовлетворяющий его ответ. Ох, как меня все это достало! Он-то хорошо знал город и не понимал, каково это — когда у тебя проблемы с право и лево, а единственного друга похищают под самым твоим носом.
— Я был у одноклассницы, — наконец сказал я. — И позвонила мама. Мой папа умер, и мне нужно сейчас же домой. Она сказала, чтобы я ехал на такси.
Это была весьма нахальная ложь, но она подействовала. Я наконец-то заревел, и лицо таксиста сморщилось от жалости. Он отвернулся от меня, завел мотор, и мы поехали. За всю дорогу, до самой двери подъезда нашего дома, он не сказал ни слова, а когда брал с меня тринадцать евро сорок центов за проезд, вид у него был почти такой, будто его грызет совесть.
Все еще среда. Тени темнее темного
Печальные события вытягивают из человека всю силу, и ноги от них делаются шаткими. До полудня я печатал в дневнике про все, что произошло. Потом уселся в размышлительном кресле, глазел из окна и думал о Феликсе, рассказчике историй без настоящего слушателя, о немом Свене с глазами, похожими на ванну для божьей коровки, и о Софии, которую окружало так много серого чувства. Я думал об Оскаре, как его держат где-то под замком и как ему сейчас, несмотря на весь его ум, наверняка очень страшно. Потом я подумал о себе самом, как я сижу здесь из-за своей необычноодаренности и не знаю, что делать дальше. Кто-нибудь поумнее наверняка смог бы выманить у Софии больше информации.
ДЕПРЕССИЯ
Серое чувство. Так мама сказала однажды, когда мы разговаривали про фрау Далинг. Депрессия — это когда у тебя все чувства сидят в инвалидной коляске. У них больше нет рук, а поблизости, увы, нет никого, кто мог бы эту коляску толкать. А, может, у нее еще и шины спущены. От такой жизни очень устаешь.
Я перебрался в мою комнату и улегся на кровать. Время от времени я взглядывал в окно на растрескавшийся фасад заднего дома, днем он выглядел не так жутко, как вечером и ночью, когда появлялись темные тени. Я подумал, что все-таки могу немного порадоваться и погордиться, ведь я решился один добраться до Темпельхофа и остался после этого путешествия в живых. Но такое ежедневно проделывают тысячи людей. Это ненормально — бояться заблудиться только потому, что не хватает мозгов отличить право от лево.
Прошлой ночью я спал плохо и слишком мало. Глаза закрылись сами собой. Через какое-то время я в ужасе сел на кровати, потому что мне почудилось, что звонит телефон. Но в квартире было тихо. После вчерашнего дождливого дня и пасмурного утра снова вовсю светило солнце. На улице, наверно, было по-настоящему жарко. Тут я снова задремал.
Мне приснился Оскар, как он стоит передо мной в саду на крыше РБ. Он только что выдержал испытание на смелость — посмотрел с высоты на задний двор и покачался на перилах. Теперь он смотрит на меня, а я непременно хочу знать, друг он мне или не друг. Я слышу, как задаю свой хитрый вопрос, придет ли он завтра. Вижу, как Оскар чешет руку. Как теребит свой самолетик. Как покусывает нижнюю губу большими зубами, прежде чем сказать: «Вообще-то завтра у меня есть кое-какие дела. Они могут занять весь день».
Я проснулся так резко, будто меня ударили по голове, только больно не было. В этом сне что-то было не так. Или что-то было не так в моих воспоминаниях. Это что-то было почти осязаемым, но всякий раз, как я тянулся к нему…
Спокойно, Рико, спокойно, только не волнуйся! Я закрыл глаза и еще раз вспомнил вчерашнее. Солнце в саду на крыше РБ. Оскар стоит у перил на крыше и качается, качается, качается. Чешет руку. Теребит самолетик, который я найду на следующий день в мусорном контейнере, маленький красный самолетик, тот самый самолетик…
…о котором я до сих пор думал, что он отцепился от Оскаровой рубашки и упал во двор, пока Оскар качался на решетке!
Я так быстро выпрыгнул из кровати, что голова закружилась. Я помнил неправильно! Самолетик Софии еще был у Оскара, когда он отошел от перил на крыше! Это могло означать только одно…
«Он еще раз приходил сюда», — прошептал я.
Но когда? После того как мы простились в понедельник, я смотрел из окна гостиной, как Оскар выходит из дома. Я тогда придумал себе развлечение — мысленно посчитать шаги, которые он пройдет по лестнице до выхода, чтобы узнать, одинаково ли быстро мы ходим. Оскар вышел быстрее, чем я досчитал.
Значит, в понедельник он никак не мог зайти на задний двор, разве что позже вернулся и еще раз позвонил в чью-то другую квартиру. Это очень маловероятно. А во вторник, вчера утром, его уже похитили, наверно, как раз тогда, когда он шел ко мне.
И это могло означать только одно… Могло означать только одно…
У меня не было ни малейшего понятия, что это могло или должно было означать. Как всегда, когда я сильно волнуюсь, я чувствовал, как гулко бьется сердце, и в голове было такое чувство, будто там изо всех сил машут крыльями дикие птицы. Я обхватил голову обеими руками, как щипцами, и в отчаянии уставился из окна на задний дом. Должно быть, я проспал целую вечность, на улице уже смеркалось. Живот урчал от голода, как бойцовая собака. Еще немножко — и я бы заплакал во второй раз за этот день.
Но я не хотел плакать. Мне нужно было с кем-то поговорить. Иногда бывает, что если кому-нибудь рассказать о том, что сбило тебя с толку, начинаешь сбиваться немножко меньше.
И я точно знал, к кому мне можно пойти.
* * *
— Я уж думал, ты забыл о моем приглашении и не придешь, — сказал Бюль. — Мы вроде как договорились, но…
Я не забыл. И очень хорошо помнил о теплом чувстве, которое меня охватило, когда я хотел рассказать ему про моего мертвого папу. Как Бюль смотрел на меня и как его холодная гостиная, вся из снега и льда, начала потихоньку оттаивать. Я чувствовал себя маленьким кораблем при сильном волнении в открытом море, а Бюль был моей надежной гаванью.
— …но мне показалось, что твой собственный кураж тебя вдруг немножко испугал.
— Что такое кураж?
— Мужество и смелость.
Я только кивнул. Хоть я и узнал новое слово, но уже совершенно не помнил, как Бюль начал предложение.
Если я признаюсь ему в этом, он, скорее всего, опять будет считать меня чокнутым. А сейчас было важно — важнее всего на свете! — чтобы у него сохранилось от меня хорошее впечатление. Бюль должен был помочь мне найти Оскара.
Я сидел в его белой гостиной на белом диване. И на всякий случай не смотрел на красивый потолок с лепниной, чтобы в голове снова не запрыгали шарики — из-за аквариума и всякого такого. Передо мной на столе стояла бутылка колы. Я подумал, не попросить ли у Бюля ленивчиков, но это, наверно, показалось бы ему невежливым. Он стоял со своим классным шрамом на подбородке рядом со мной, улыбался своей замечательной актерской улыбкой и смотрел на меня сверху вниз.
— Твоя мама уже звонила? — сказал он.
— Кажется, она пробовала. Один раз телефон позвонил, но я как раз спал.
Я осторожно глотнул колы. С ней нужно быть начеку. Я где-то слышал, что если ее выпить слишком много, она прожжет изнутри дыры в желудке, просто пробулькает по тебе и вытечет наружу, — и вот стоишь в «Эдеке» у прилавка с сыром, а у тебя из носа вдруг как польется коричневая дрянь!
— У тебя нет мобильника? — сказал Бюль.
— Не-а. Слишком дорого.
Честно сказать, я и не знаю, кому мне звонить, кроме мамы. Можно, конечно, набрать один из этих странных номеров, где тебе скажут рецепт какого-нибудь французского блюда, выигравшие лотерейные номера в Бразилии или уровень воды в какой-нибудь реке в России, но кому это нужно знать? А денег стоит кучу, мама всегда так говорит.
Мобильник Бюля будто услышал его и внезапно затренькал, как в прошлый раз. Бюль раздраженно закатил глаза.
— Кажется, это судьба, — пробормотал он — Каждый раз, когда мы хотим поговорить…
Бюль вынул мобильник из кармана брюк, посмотрел на экран, и у него вдруг сделался такой вид, как будто сейчас ему гораздо больше хочется поговорить с тем, кто звонил, чем со мной.
— Да вы ответьте, — великодушно сказал я. Главное, чтоб после звонка он не убежал сразу же, как вчера…
Губы Бюля задвигались, будто говоря «Извини», и в следующую секунду он исчез из гостиной.
Я поставил колу на стол и огляделся. Ничего не изменилось, все выглядело так же, как вчера. Даже пустой стакан все еще стоял нетронутым на газете «Бильд», как стоял вчера, на уже высохшем пятне от воды точно на груди парикмахерши Синди. Я сморщил нос, схватил стакан и отставил его подальше. Нет, так дело не пойдет! Бюль должен хотя бы чуть-чуть приучаться к порядку. От беспорядка вокруг и в голове у человека возникает полный беспорядок, особенно если к нему добавляются полуголые парикмахерши.
Я поднял газету повыше, чтобы сложить ее, и тут под ней обнаружился маленький раскрытый план Берлина. Рядом с ним лежал красный фломастер. Несколько жирных точек на плане были им отмечены. Это был тот самый узор, который сегодня напечатали в каждой берлинской ежедневной газете.
Шесть красных кружочков.
Шесть похищений.
Я в ужасе уставился на красные точки. Есть такая поговорка, что некоторые люди не могут сложить два и два. Может быть, это действительно так. Но разве я виноват, что каждый раз обсчитываюсь, и у меня всегда получается четыре?
Ну или почти всегда.
Гостиную полностью захватила зима. Мне стало так холодно, как будто мое сердце превратилось в огромный кубик льда. О похищении Оскара было объявлено только вчера вечером в спецвыпуске новостей. Но шесть красных точек на плане города, лежащем передо мной, были нарисованы уже вчера после обеда, когда я приходил к Бюлю. Он знал про похищение Оскара за несколько часов до того, как об этом узнали все остальные!
И это было еще не все…
Бренчалка сказал, если я его выдам…
Только что я снова слышал треньканье мобильника Бюля — мышки, которые бегают по клавишам пианино.
Холодно, еще холоднее. Леденящий холод.
Я как можно осторожнее встал с дивана, почти уверенный, что сейчас послышится хруст, как когда отламываешь сосульку от водосточного желоба. Я подкрался к двери гостиной и выглянул в прихожую. Голос Бюля тихо, но раздраженно доносился из кухни, и то, что я услышал, заставило волоски у меня на руках подняться дыбом.
— …Вам удалось раздобыть две тысячи евро только после того, как вы рассказали журналистам свою душещипательную историю — чтобы подтолкнуть какой-нибудь банк к выдаче кредита! Вы, кажется, не понимаете, в какое невозможное положение вы тем самым меня поставили! Мне очень жаль, но теперь жизнь мальчика не стоит и выеденного яйца…
Следующий вдох я сделал на лестничной клетке. На послеследующем вдохе мне пришло в голову, что я не надвинул газету обратно на план города. Я развернулся, но было уже поздно. Дверь в квартиру Бюля с оглушительным БУММС захлопнулась. Ну вот, теперь еще и это.
Бюль за дверью закричал:
— Рико? Рико!
Я бросился бежать.
* * *
Вот что люди в детективах почти всегда делают неправильно, когда их преследуют: спасаясь бегством, они бегут именно туда, где опаснее всего.
Пока Бюль разбирался и выяснял, что же я выяснил в его гостиной, я не побежал вниз в нашу квартиру, где этот изолгавшийся похититель меня бы сразу нашел. Вместо этого я бросился на следующий этаж — так быстро и бесшумно, как только мог. Я все время носил ключ РБ с собой в кармане брюк, чтобы никуда его не перекладывать и не потерять. Им-то я и отпер сейчас квартиру в мансарде, прикрыл за собой дверь, оставив только крохотную щелку, и стал напряженно прислушиваться.
Успел я как раз вовремя. Донесся звук открываемой двери и голос Бюля:
— Рико?
Я слышал, как он быстро спустился вниз, на третий. Позвонил в нашу дверь. Затем постучал — сначала просто стучал, а потом сильно колотил.
— Рико?
На несколько секунд воцарилась тишина. Он размышлял. И пришел к единственному напрашивающемуся выводу — что я, наверно, выскочил из дома и побежал неизвестно куда, скорее всего к ближайшему полицейскому участку, чтобы выдать его. Наконец снова шаги, вверх по лестнице. Я затаил дыхание. На пятом шаги затихли. Как можно тише и осторожнее я затворил дверь и прижался к ней спиной. И стал ждать. И думать.
Ждать было проще, чем думать. Что мне теперь делать? Пойти вниз я не решался. А вдруг Бюль внимательно прислушивается к малейшему шуму в доме и тут же перехватит меня на пятом? Если я крикну из окна, он примчится сюда наверх быстрее, чем любой другой человек, и никто не сможет его опередить. Он выглядит очень сильным и вполне может выломать дверь квартиры…
Ладно, следующая возможность. По квартире внизу подо мной бродит Фитцке, он наверняка дома и наверняка отреагирует на шум, если я как следует потопаю по полу. И он наверняка достаточно подлый, чтобы с ледяной улыбкой выдать меня Бюлю! И потребует за это одну только мою голову, ведь Фитцке собирает детские головы, чтобы играть в своей вонючей берлоге в футбол. В его коллекции не хватает только башки необычно одаренного.
Пойти дальше наверх не получится, кроме как в сад на крыше. Оттуда можно запросто убежать по крышам соседних домов — если, конечно, я не сделаю ни одного неверного шага и не сорвусь. Пролетая мимо окон фрау Далинг, можно будет еще раз быстренько помахать ей и сказать спасибо за все-все ленивчики, но на этом все бы и закончилось. БУ-БУХ!
А что если пролезть через перегородку в сад Маррака? Может, мне повезет, и дверь на террасу будет у него открыта, все-таки на улице по-летнему жарко. Но что потом? Маррак стопроцентно у своей подруги, чтобы отдать ей новую порцию белья или — для разнообразия — с ней пообниматься. Тогда я застряну в его квартире вместо квартиры РБ. А если Маррак все-таки дома, он мне не поверит. Я знаю, я ему симпатичен так же мало, как Кизлингу или Фитцке.
Вдруг я ощутил ужасное чувство, что всякие разные люди обращались со мной хоть сколько-то вежливо только потому, что считали меня больным, неполноценным. На самом-то деле я действовал им на нервы, но придурку такое говорить никто не станет — а то еще разревется, чего доброго. Маррак меня, конечно, обсмеет, а может, и потащит к Бюлю, что гораздо хуже. Просто чтоб немножко посмеяться, как мужчина с мужчиной. Бюль подождет, пока Маррак уйдет, а потом нарежет меня на тонкие полоски, сложит их в пакет и пошлет маме. Ну, а полоски из Оскара тем временем будут уже на пути к его папе.
Иногда самые простые идеи приходят в голову только под конец. Мой взгляд упал на телефон в прихожей РБ. Это было больше, чем просто решение проблемы, — это было спасение! Честное слово, мне страшно повезло, что эти недоверчивые РБ не спрятали от меня телефон в запертой гостиной или еще где-то из опасения, что я стану названивать каким-нибудь женщинам с большими сиськами из ночных телепередач, это ведь жутко дорого.
Я подошел к телефону, снял его с базы и уставился на него. Я не знаю наизусть номер маминого мобильника, столько цифр запомнить невозможно. Поэтому мама в конце концов записала мне номер дважды: один листок висит над нашим собственным телефоном в прихожей, рядом с зеркалом с толстыми ангелами. Другой листок я куда-то засунул и, конечно, потерял. Тысячу раз я потом собирался списать номер еще раз и тысячу раз снова забывал об этом.
И вот теперь приходится расплачиваться.
Тут я ухмыльнулся. Есть телефонный номер, который я знаю наизусть. В нем только три цифры. Их может выучить даже полный идиот. Мама несколько недель подряд за завтраком тренировала меня:
«Кому ты позвонишь, если что-то случилось, а мне ты дозвониться не можешь?»
Я глубоко вздохнул, нажал «один», еще раз «один», потом «ноль» и стал внимательно слушать. Пришлось довольно долго ждать, пока не сняли трубку. Если бы Бюль, подумал я, стоял позади меня с ножом, он успел бы за это время оттяпать мне по меньшей мере нос и оба уха. Я уже подумал, что ошибся номером, но тут наконец-то…
— Служба экстренных вызовов, — квакнул мне в правое ухо мужской голос. — Чем могу помочь?
Я вдруг растерялся — все происходило слишком быстро. Я совершенно не подумал, что же хочу сказать. В голове все вдруг моментально перемешалось, и я даже не успел ничего сделать, чтобы все перемешалось по-правильному.
— Алло? — робко сказал я.
— Служба экстренных вызовов. Пожалуйста, говорите!
— Мой… мой… мое имя Фредерико Доретти, — заикаясь выговорил я. — Я необычно одаренный ребенок. Поэтому я могу ходить только прямо и хочу выдать вам похитителя. Алло?
— Молодой человек, послушай-ка меня…
— Мистер 2000! — заорал я. — АЛЬДИ-похититель, который похитил Оскара — того самого, без синего шлема! Я знаю, где он живет! Пожалуйста, вы должны мне верить!
Из телефона послышалось тихое шипение, как будто кто-то очень медленно выдыхал, стараясь не потерять терпения. Конечно, подумал я, ему каждый день звонят бог знает сколько людей, якобы чтобы сообщить о Мистере 2000, а на самом деле — только для того, чтобы позабавиться. А мне из-за этих болтунов запросто может настать крышка!
— Это правда? — спросил наконец мужчина. — И где же он прячется, мальчик?
— Мистер 2000 живет на Диффенбахштрассе, 93 в Кройцберге, — сказал я очень медленно, очень отчетливо и очень гордо. — Пятый этаж, дом слева или справа. Бюль. То есть, на самом деле его зовут Ост… Нет, Вестбюль. Симон Вестбюль!
Я глубоко вздохнул. На линии возникла короткая пауза, как будто стороны света Ост и Вест закупорили ее.
Потом голос возмущенно проквакал:
— Послушай-ка, малыш! Я вижу твой номер, он высвечивается у меня на дисплее! Если ты еще раз сюда позвонишь, чтобы над нами поиздеваться…
ДИСПЛЕЙ
Светящаяся штуковина, которая показывает всевозможную информацию. Например, телефонные номера, или цену на кассе в супермаркете, или название фильма в DVD-плеере. Это странное слово — английское, и если честно, я не знаю, почему его все используют. В конце концов, с таким же успехом можно было бы говорить просто «экран».
Вот, пожалуйста! Я быстро отключил телефон, не дав мужчине договорить. Ведь знал же, что все так по-дурацки получится! Но теперь, по крайней мере, никто не сможет упрекнуть меня в том, что я не попытался. Хотя толку от этого вышло ноль.
Спокойно, Рико, спокойно!
Наверно, это не так уж трудно — немного сконцентрироваться и как следует поразмыслить. Раз уж я пока что застрял у РБ, то вполне могу обдумать, что будет с Оскаром и Бюлем, ведь теперь Оскару угрожала еще большая опасность, чем раньше. Бюль сказал, что и выеденного яйца не даст за его жизнь. Яйца несут куры, так может, он утащил Оскара в какой-то курятник?
Чушь.
Где прячут похищенного? Зависит от того, в каких условиях его собираются содержать. Если дать ему достаточно еды и питья и туалет поблизости, тогда можно спрятать его где-нибудь подальше. Жертва сможет позаботиться о себе сама. Но жертвами Бюля были маленькие дети, почти совсем еще крошки. Они впадут в панику и умрут от голода и жажды перед полным холодильником, все время делая себе в штаны. И как ему тогда все это расхлебывать?
Нет, чем дольше я размышлял, тем более убеждался в том, что Бюль держал похищенных детей под замком где-то поблизости, а…
…а «поблизости от него» означало в то же время — поблизости от меня!
Отлично сработано, Рико!
Тут я должен признаться, что только на этот последний размышлительный шаг у меня ушло примерно два часа. Ну хорошо, почти три. За это время я перебрался на кухню РБ. На улице уже давно было темным-темно. Только луна давала немножко света через окна. На них не было занавесок, и я не решался включить свет. После того как Бюль понял, что я ничего не сообщил в полицию, он наверняка все еще сидел в засаде, поджидая меня.
Я попил воды из-под крана и поискал, нет ли на кухне чего-нибудь съедобного. Я знал, что холодильник пустой, но все-таки посмотрел еще раз. Ну и ладно. В стенном шкафчике я нашел упаковку макарон, но газовая плита РБ — это нечто суперсовременное, и я ее боюсь. Захочешь сварить яйцо, а вместо этого вся квартира взлетит на воздух. Так что я вскрыл упаковку, принялся сосать одну макаронину за другой и ждать, посматривая на фасад заднего дома, когда же там появится добровольно взорванная фройляйн Бонхефер и начнет искать свою пепельницу.
Ртом я ощутил, что макаронина волнистая. Ригатони, определил я без особого воодушевления и с печальным чувством в животе подумал, что в прошлую пятницу, перед отъездом РБ, толстый Торбен, наверно, выбросил находку-макаронину из окна своей комнаты или через перила сада на крыше. Такое вполне в его духе. Все началось с этой макаронины, без которой я не встретил бы Оскара, а теперь все закончится какой-нибудь последней макарониной, которую Бюль засунет в мое отрезанное ухо.
На четвертом этаже заднего дома темная тень фройляйн Бонхефер прошла мимо одного из окон своей бывшей квартиры. Я выплюнул последнюю ригатони и уставился на это окно. Я был слишком потрясен, чтобы по-настоящему испугаться. Так явственно и отчетливо я темную тень никогда еще не видел. Она появилась с одной стороны, скажем, справа, перешла на другую сторону, то есть налево, потом ее некоторое время не было видно, потом она возвратилась и исчезла в том направлении, откуда сначала появилась, значит, снова… слева?
Да все равно. Темная тень исчезла. И тут во мне что-то щелкнуло. Сначала я подумал, что это лотерейные шарики, которые до сих пор вели себя на удивление спокойно. Но на слух и на ощущение это было что-то другое. Я услышал и ощутил то же самое, что бывает, когда кусочки пазла, которые до сих пор терпеливо ждали своего часа, только что встали на правильное место.
Внезапно я понял все.
Ну ладно, почти все.
Во всяком случае, я знал, что мне теперь надо делать.
Уже почти четверг. В заднем доме
Хотя дверь в сад на крыше была широко открыта, в квартире Маррака затхло воняло старыми носками. Его подруга, наверно, использует какой-то ужасный стиральный порошок. Из прихожей я заглянул одним глазком через щелку прикрытой двери в спальню. Маррак лежал один в кровати. Его силуэт равномерно поднимался и опускался. Он храпел.
СИЛУЭТ
Тень или контур. И кто только мог выдумать слово, в котором после «У» идет «Э»? Ну правильно — французы! Я настроен против французов, потому что Юле однажды сказала, что они хорошо целуются. К тому же они едят лягушек, улиток и всякое такое — БУУЭЭ, и, может быть, прямо перед тем, как поцеловаться. Совсем спятили, честное слово!
Сердце у меня билось у самой шеи. Было почти невозможно бесшумно протиснуться между шуршащими ротанговыми ветками перегородки на крыше. Потом я чуть не сломал себе шею, поскользнувшись на винтовой лестнице в квартире Маррака — еле-еле смог удержаться за перила. В небе ярко светила луна, но поскольку она делала это с расстояния почти в четыреста тысяч километров, здесь внутри, в квартире, было так же мрачно, как в подвале нашего дома. Подвал…
Именно через него — в этом я был уже твердо убежден — Бюль незаметно переправлял своих жертв в запертый задний дом. Подвалы переднего и заднего дома сообщаются между собой. Вообще-то проход для всех жителей запрещен — там всюду стоит вода. Я ничего не боюсь так сильно и ужасно, как воды. Поэтому после нашего переезда я только один раз заглянул в подвал, вместе с мамой. Тусклый свет одинокой голой лампочки. Холодный сырой воздух. Отвратительный запах, да еще звук падающих капель, который отдавался эхом — как будто они исчезали в каких-то невообразимых глубинах. Нет, спасибо, это без меня!
Бюль выгружал детей из багажника своей машины и перетаскивал их в дом. А до того делал что-то такое, от чего они теряли сознание, и красиво упаковывал, чтобы никто ничего не заметил. Наверно, в большой чемодан или в мешок для белья — такой, как у Маррака. Потом тащил их мимо квартиры Моммсена вниз в подвал, сквозь чернющую мокрую темноту и так далее, и наконец в задний дом. Там на четвертом он держал детей взаперти, пока за них не заплатят выкуп. Чтобы они не могли кричать, Бюль заклеивал им рот липкой лентой или связывал их вонючими старыми полотенцами. И каждый раз, когда он приходил к жертвам, чтобы принести им чего-нибудь поесть или выпустить их в туалет и всякое такое, мимо окон в квартире фройляйн Бонхефер шмыгали тени темнее темного.
Вот до каких умозаключений я дошел, пока сосал макароны. Но потом в этой картине откуда-то возник пробел — чего-то явно не хватало. Это «что-то» настойчиво грызло меня. Оно было как-то связано с «вперед» или «назад», «справа» или «слева», с «раньше» или «позже», но я просто не мог сообразить что к чему. Мой лотерейный барабан до того разогрелся, что я начал опасаться, не обнаружат ли РБ после отпуска за своим кухонным столом меня с выкипевшими мозгами. Вот уж будет свинство, просто супер. Так что я сдался и бросил размышлять.
Глаза привыкли к темноте в квартире Маррака быстрее, чем я ожидал. Обыск спальни я отложил на потом — там было опаснее всего из-за храпящего Маррака. То, что я искал, я надеялся найти в одной из других комнат. Я со скоростью улитки на ощупь бродил вдоль и поперек по квартире. Нигде ничего — но вдруг!
В ванную я сначала совсем не хотел заглядывать, но в конце концов все остальное уже было осмотрено, и я все же пошел туда. Это было что-то вроде отговорки или отсрочки, только чтобы не идти в спальню. Кафельный пол был весь закапан водой, Маррак принимал душ перед тем, как пойти спать. Уже какое-то достижение, решил я, хотя он все равно поросенок, потому что не проветривает как следует свою затхлую берлогу. Его рабочие шмотки темной кучей валялись на полу. Я чуть не вскрикнул от радости: на поясе брюк висела большая связка всевозможных ключей! Я как можно осторожнее отцепил ее, чтоб ни один из ста ключей не брякнул. Некоторые были совершенно не похожи на ключи. Скорее, на куски металла, покрытые пупырышками и бугорками. Наверно, ими открывали сейфы и всякое такое. Но мне нужны были нормальные ключи.
Я вышел в садик на крыше и перепробовал практически беззвучно штук двадцать, пока не нашел правильный, и наконец-то распахнул низкую дверь белого домика.
Я давно уже был весь мокрый — вспотел от страха.
* * *
На лестнице царил зверский холод. У меня внутри все сжалось. Ощущение было такое, будто открыли склеп. Я спускался все ниже по вытертым ступеням, и мне становилось все больше не по себе. Покрытые белесой плесенью ступени скрипели и хрустели под моими шаткими ногами. Из грязных влажных стен вылезали извивающиеся, сочившиеся слизью черви, и стенания замученных душ из камеры пыток под глубокими подвалами впивались мне острыми когтями в барабанные перепонки.
Ну, так это, во всяком случае, показывали в одном фильме ужасов, который фрау Далинг однажды нечаянно принесла. Мне он ужасно понравился, и я непременно хотел досмотреть до конца, а вот фрау Далинг все время прятала лицо за плюшевыми подушками и только иногда быстро-быстро выглядывала, чтобы схватить себе новый ленивчик. Я совершенно не понимал, почему она так себя вела. Всякую ерунду, вроде концертов народной музыки, она смотрит не отрываясь.
Нет, на лестнице правда было очень холодно и так темно из-за забитых окон, как будто кто-то завязал мне глаза платком. Но страшно не было. Ну ладно, немножко. Прежде всего надо было следить за тем, чтобы в голову не лезли всякие жуткие вещи. Но это было легко. За последние часы я так много размышлял, что голова у меня была теперь как стиральная машина во время отжима. А вот что действительно требовало внимания и сосредоточения, так это как не сделать неверный шаг в этом мраке. Задний дом после взрыва газа был закрыт не просто так. Угроза обрушения означала, что любая ступенька под ногами и любая стена, на которую я опирался руками, могли развалиться.
С другой стороны, у Бюля до сих пор явно не возникало таких проблем. И в противоположность ему, которому надо было каждый раз идти из подвала наверх, мой путь был короче. Из белого домика я довольно быстро попал прямо на шестой этаж, вниз до четвертого оставалось ровно четыре лестничных пролета.
Там снова пришлось возиться с ключами. Это я предвидел. Без карманного фонарика или другого освещения это было самой трудной частью дела, но на этот раз все получилось даже быстрее, чем наверху на крыше. Всего несколько попыток — и вот я вдруг уже стою в квартире мертвой фройляйн Бонхефер. Эта связка ключей фирмы Маррака — просто чудо!
Я закрыл за собой дверь и тихо и нервно позвал: «Оскар!» Никакого ответа. Должно быть, его спрятали в одной из задних комнат. Наверняка лежит связанный и совсем без сознания где-то в углу, где набросаны только сено и солома.
Квартира была совершенно пуста. Никакой мебели, никаких привидений, ничего. Пахло пылью и сажей, и еще в воздухе витал слабый аромат, как от таких красивых маленьких лиловых цветов. От фиалок. Наверно, это был запах духов фройляйн Бонхефер. Он пережил не только взрыв газа и пожар в квартире, но и все прошедшие с тех пор многие годы. Не знаю почему, но от этой мысли мне стало по-настоящему грустно.
Я прокрался по прихожей мимо туалета, кухни и первой комнаты. Ничего и никого. Снаружи через грязные стекла падал расплывчатый свет. Я чуть не получил инфаркт, когда посмотрел через одно из окон на фасад переднего дома и увидел почти точно напротив ярко освещенную кухню Бюля. Самого этого гада видно не было, но на плите из маленькой кастрюльки поднимался пар. Бюль, конечно, не оставил бы ее без присмотра, если бы собирался еще раз наведаться к Оскару. Но, может быть, он варил ему что-нибудь поесть.
Надо было торопиться!
В квартире рядом, у Фитцке, занавески были задернуты. За ними горела лампа. Я удивился: чем это может заниматься старый хорек в такое время. Сортирует, небось, свою коллекцию детских голов.
Прихожая закончилась перед комнатой, ведущей в заднюю часть квартиры.
Заперто.
Пробуем разные ключи.
Успех после девятой попытки.
Открываем дверь и входим.
Теперь я увидел в окне внизу наискосок мою собственную комнату. В ней, естественно, было темно, но вдруг мне в голову пришла совершенно жуткая мысль: как бы я среагировал, если бы там внизу внезапно включился свет и я бы увидел Рико, который сидит у окна и боязливо смотрит в мою сторону, потому что только что заметил мою темную-претемную тень.
Ой-ей-ей-ей-ей-ей-ей!
Если бы я был Бюлем, подумал я, то завесил бы это большое окно или забил. Но тут же сообразил, что это сразу бы заметили все жители переднего дома. Лучше уж дождаться ночи и играть в темные тени. До сегодняшнего дня это ведь отлично получалось. Отчаянный он все-таки парень!
— Оскар?
Опять никакого ответа.
Я все больше нервничал. Исследованные комнаты потихоньку заканчивались, но ключей меньше не становилось, так что со следующей дверью тоже удалось справиться играючи. То, что она была заперта, вселяло надежду. Я осторожно толкнул ее. Иссиня-черная чернющая чернота. Слабого лунного света из проходной комнаты было недостаточно, чтобы осветить все помещение до самых дальних углов.
— Оскар?
Пять или шесть шагов я прошел вслепую. И тут одновременно произошли две вещи: аромат фиалок фройляйн Бонхефер сменился запахом чизбургера, а я так сильно треснулся коленкой и лбом об стену, что приглушенно вскрикнул и заругался.
— Ты нашел мой самолетик, верно? — сказал чей-то голос.
Про коленку и лоб я тут же забыл. И ухмыльнулся от облегчения так широко, что подумал — сейчас углы рта встретятся у меня на затылке.
— Это случайно вышло, — ответил я. — Он приземлился в мусорный контейнер.
— А потом ты был у Софии.
— Да, но она ничего мне не сказала. От страха за тебя. Я до всего додумался совершенно самостоятельно.
Ну ладно, почти до всего. О нечаянном намеке Софии про Бренчалку можно рассказать и попозже. Пока что я был доволен, что наконец-то смог по-настоящему произвести на Оскара впечатление.
— Я рад, что ты здесь, — сказал его голос. — Откуда у тебя ключи?
— Украл у Маррака.
— Умно, очень даже. Ладно, теперь снова запри дверь.
— Зачем?
— Потому что переключатель установлен так, чтобы свет не мог падать изнутри наружу. Свет включается только тогда, когда дверь заперта.
— Ух ты, такое бывает?
— Это как в холодильнике, только наоборот.
Представить себе что-то «наоборот» всегда очень трудно, особенно если не очень-то понимаешь, как оно должно быть по-правильному.
— Ты, наверно, хочешь сказать, — вслух размышлял я, — что в холодильнике свет не горит, когда он закрыт?
Оскар тихонько застонал.
— Ты не ранен? — спросил я озабоченно.
— Просто запри дверь, — послышалось в ответ.
Пришлось повозиться довольно долго, пока я не нашел среди ключей — они жутко гремели — тот, с помощью которого я вошел. Оскар ждал, не произнося ни слова.
Когда зажегся свет и я опять смог видеть прищуренными глазами, я сначала не мог толком поверить, что Оскар — жертва похищения. Он сидел на вытертом старом матрасе, вокруг валялись бесчисленные пакеты и упаковки из «Макдоналдса» и дюжины пустых бутылок из-под колы. Ну и свинарник! К стенам Бюль приделал толстую обивку. Похоже, она была из ваты, и на потолке тоже, а еще на нем висела голая экономичная лампочка. Что-то похожее я уже видел в одном детективе. Это для звукоизоляции — если кто-то заорет здесь внутри, снаружи никто ничего не услышит.
Обивка была светло-зеленая. Зеленая комната, подумал я, и первый раз с тех пор, как я отправился Оскару на выручку, у меня по спине пробежала настоящая ледяная дрожь.
Сам Оскар выглядел безупречно. Ладно, он в конце концов был заперт здесь только со вчерашнего дня. Но я-то представлял его себе в разорванных шмотках, с грязным лицом и так далее. Без своего синего шлема он выглядел странно беззащитным, и уши-паруса были и вправду огромные, но больше ничего страшного или ужасного. Единственной необычной вещью была короткая цепь, которой его правая рука была прикована к толстой стальной петле. Она выдавалась из стены прямо над ним — так высоко, что лечь Оскар не мог. Он должен был спать сидя. Это была вторая ледяная дрожь.
Я оглянулся украдкой в поисках туалета. Где-то он должен быть, иначе тут бы пахло не чизбургерами, а кое-чем совсем другим.
— Он там, в прихожей, рядом с входной дверью, — сказал Оскар, будто прочел мои мысли. — Там такая же обивка, как в этой комнате.
Значит, все было в точности так, как я себе представлял. Когда Бюль вел ребенка в туалет, по квартире фройляйн Бонхефер мелькали темные тени!
Оскар улыбался мне, сияя зелеными глазами и большими нечищенными зубами — еще одно свинство Бюля, — и вдруг я почувствовал себя так, как должен чувствовать себя старший брат. От переполнившей меня гордости я покраснел до ушей. Я спас Оскара! Во всяком случае, уже приблизительно наполовину.
— Что это за цепь?
— Я думаю, это высококачественная сталь, — сказал Оскар. — Наверно, нелегированная, то есть с содержанием марганца менее ноль целых восьми десятых процента и кремния ноль целых пяти десятых процента. Если бы их содержалось в ней больше, тогда…
— Хватит, хватит! Как тебя от нее освободить?