Андреас Штайнхёфель

Рико, Оскар и тени темнее темного

Суббота. Макаронина-находка

Макаронина лежала на пешеходной дорожке. Она была волнистая и толстая, с дыркой внутри от начала и до конца. К ней прилипло немножко засохшего сырного соуса и грязи. Я поднял ее, вытер грязь и глянул на старый фасад дома номер 93 по Диффенбахштрассе, а потом в летнее небо. Никаких облаков и, что важно, — никаких белых полос от самолетов. Кроме того, размышлял я, окно в самолете нельзя открыть, чтобы выбросить еду наружу.

Я зашел в подъезд, промчался по лестнице, выкрашенной в желтый цвет, на четвертый этаж и позвонил к фрау Далинг. Как всегда в субботу, у нее в волосах были большие разноцветные бигуди.

— Наверно, это ригатони. А соус — совершенно точно горгонцола, — объявила она. — Очень мило с твоей стороны принести мне эту макаронину, золотко, но я ее из окна не выбрасывала. Спроси-ка ты лучше у Фитцке.

Она усмехнулась, постучала пальцем по голове и закатила глаза. Фитцке живет на пятом. Я его терпеть не могу, и вообще я не верил, что макаронина его. Фрау Далинг я выбрал первой, потому что она частенько выбрасывает чего-нибудь из окна — прошлой зимой, например, телевизор. Через пять минут она выбросила и своего мужа, но его — только из квартиры. После этого она прибежала к нам, и маме пришлось по ее просьбе налить ей «капельку».

— У него есть любовница! — объявила фрау Далинг в полном отчаянии. — Если бы эта тупая корова была хотя бы моложе меня! Налейте-ка мне еще чуточку!

Раз уж телеку настал капут, а муж ушел, фрау Далинг, чтобы утешиться, купила себе на следующий день совершенно обалденный плоский телевизор и DVD-плеер. С тех пор мы с ней вместе время от времени смотрим фильмы про любовь или детективы, но только по выходным, когда фрау Далинг может выспаться. По будним дням она работает в торговом центре Карштадт на Германплатц, в мясном отделе. У нее всегда очень красные руки, вот как там холодно.

Когда мы смотрим телевизор, мы едим ленивчики — с колбасой и яйцом или с лососем. Если фильм про любовь, фрау Далинг изводит по меньшей мере десять носовых платков, но в конце всегда начинает ругаться: как же, парень и девушка вроде как нашли друг друга, но вот теперь-то и начнется настоящая лажа, да разве в фильмах такое покажут, они же все врут, сволочи… Еще ленивчик, Рико?

— Сегодня вечером, как договорились? — крикнула мне вслед фрау Далинг, пока я бежал на пятый, перепрыгивая через две ступеньки.

— Ну конечно!

Ее дверь захлопнулась, а я постучался к Фитцке. К нему всегда нужно стучаться, потому что звонок сломан, наверно, еще с 1910 года, когда построили наш дом.

Ждать, ждать, ждать.

Шарк, шарк, шарк, послышалось за толстой старой дверью.

И вот, наконец-то, сам Фитцке, на нем по обыкновению темно-синяя пижама с серыми продольными полосками. Помятое лицо все в щетине, а пряди седых волос торчат на голове во все стороны. Вот неряха, честное слово! Тяжелый, спертый воздух ударил мне в нос. Кто знает, что у него там. Я имею в виду — у него в квартире, а не в голове. Я попытался незаметно глянуть мимо Фитцке, но он загородил мне путь. Нарочно! В нашем доме я заходил уже во все квартиры, только у Фитцке не был. Он меня не пускает, потому что терпеть не может.

— А-а-а, это ты, дурья башка, — прорычал он.

На этом месте надо, наверно, объяснить, что меня зовут Рико и я — необычно одаренный ребенок. Это значит, что я умею много думать, но думаю дольше, чем другие. С мозгом это не связано, он у меня нормальных размеров. Просто из него иногда что-то выпадает, но я, к сожалению, никогда не знаю заранее, что выпадет и откуда. И еще я не всегда могу сосредоточиться, когда что-нибудь рассказываю. Чаще всего я теряю красную нить, во всяком случае, мне кажется, что цвет у нее красный, но может быть, она зеленая или синяя, — в этом-то и заключается проблема.

В голове у меня иногда все просто идет кувырком — как в лотерейном барабане. В лотерею-бинго я играю каждый вторник вместе с мамой в клубе пенсионеров «Седые шмели». Шмели арендуют помещение у церкви. Понятия не имею, почему мама так любит туда ходить, там ведь и вправду тусуются одни пенсионеры.

Некоторые, кажется, никогда и не уходят оттуда домой, потому что по вторникам на них всегда одни и те же шмотки (как на Фитцке всегда его единственная пижама) и от них странно пахнет. Может, маме все это только потому так ужасно нравится, что она очень часто выигрывает. Каждый раз она сияет, когда идет на сцену и забирает какую-нибудь дешевую пластиковую сумочку. Выигрыши, вообще-то, почти всегда — дешевые пластиковые сумочки.

А пенсионеры не особо замечают, что происходит вокруг, многие из них иногда просто засыпают над своими лотерейными карточками. Или отчего-то еще не следят за происходящим. Вот пару недель назад один такой совершенно спокойно сидел за столом, до тех пор, пока не выпали последние цифры. Когда все стали уходить, он не встал, и в конце концов его попыталась разбудить уборщица. Он был мертв. Мама тогда еще сказала, может, он уже в прошлый вторник умер. И правда, в прошлый вторник его было совсем не видно и не слышно.

— Здрасте, герр Фитцке, — сказал я, — надеюсь, я вас не разбудил.

На вид Фитцке еще старше, чем тот пенсионер, который помер в клубе. И он по-настоящему грязный. Наверно, ему тоже недолго осталось, поэтому он и носит одну только пижаму, даже когда идет за покупками в «Эдеку». Если он вдруг склеит ласты, то на нем уже будет подходящая одежка. Фитцке однажды рассказал фрау Далинг, что еще когда он был маленьким, у него уже были какие-то неполадки с сердцем, потому-то он так быстро начинает задыхаться. И когда-нибудь — чпок! Я думаю, даже если Фитцке скоро умрет, он вполне мог бы одеваться аккуратнее или хотя бы иногда стирать пижаму — например, на Рождество. Мне вот было бы неприятно свалиться в «Эдеке» у прилавка с сырами и противно вонять, хотя я мертвый всего одну минуту.

Фитцке тупо пялился на меня, так что я сунул ему под нос макаронину.

— Это ваша?

— Откуда это у тебя?

— Нашел на пешеходной дорожке. Фрау Далинг думает, это может быть ригатони. Соус — совершенно точно горгонцола.

— Она там просто так лежала, — спросил он недоверчиво, — или лежала в чем-то?

— Кто?

— Купи себе мозги! Макаронина, дурья твоя башка!

— А про что вы сначала спросили?

Фитцке закатил глаза. Еще немножко — и он лопнет.

— Она там на улице просто так лежала, эта твоя чертова макаронина, или в чем-то еще?! Ну, в дерьме собачьем, не понимаешь, что ли.

— Просто так, — сказал я.

— Дай-ка посмотрю получше…

Он взял у меня макаронину и покрутил ее между пальцами. А потом сунул ее — мою личную находку! — в рот и проглотил. Даже не разжевав. Дверь захлопнулась — БУМММ!

Он что, совсем того? Следующую найденную макаронину, это уж точно, я специально обваляю в какашках и принесу Фитцке, а когда он спросит, не лежала ли она в какой-нибудь дряни, скажу, что это — мясной соус.

Ой-ей-ей-ей-ей-ей-ей!

* * *

Вообще-то я собирался прочесать весь дом в поисках владельца макаронины, но теперь она пропала — исчезла за плохими зубами Фитцке. Мне было ее жалко. Так всегда бывает, когда что-нибудь теряешь, сперва кажется — ничего в этом особенного нету, а уж потом понимаешь, что макаронина-то была самой лучшей в мире. У фрау Далинг примерно так же. Прошлой зимой она сначала ругалась на мужа, что этот гад разрушил их брак, а теперь смотрит один за другим фильмы про любовь и очень хочет, чтоб муж вернулся.

Я уже хотел побежать от Фитцке вниз на третий этаж, но потом передумал и позвонил в квартиру напротив. Там живет новый сосед, он только позавчера переехал. Я его еще не видел. Хотя макаронины у меня уже не было, но глупо упускать удобный случай сказать «привет». Может, он впустит меня к себе. Я очень люблю заходить в другие квартиры.

В этой долго никто не жил, потому что она очень дорогая. Мама как-то подумывала, не снять ли ее, ведь на пятом этаже больше света, чем на третьем, и даже есть «вид» — поверх низкого здания старой Урбанской больницы сквозь деревья видно другую сторону улицы.

Но когда мама узнала, сколько эта квартира стоит, она отказалась от своих планов. И это просто счастье, ведь тогда бы прямо напротив нас жил Фитцке. Этот обжора!

Нового соседа зовут Вестбюль, так написано на табличке около звонка. Его не было дома, и я, если честно, почувствовал облегчение. Если придется обращаться к нему по фамилии, это будет сплошной стресс — «вест», «ост» и всякое такое. Я вечно путаю право и лево, и на компасе тоже. Когда нужно различить право и лево, у меня в голове запускается лотерейный барабан.

Я бежал по лестнице вниз и сердился. Если бы Фитцке не уничтожил мое вещественное доказательство, можно было бы целый день классно играть в детектива. Круг подозреваемых ведь очень узкий. Например, на шестой этаж с двумя шикарными квартирами в мансарде сегодня можно вообще не ходить. Рунге-Блавецки вчера отчалили на каникулы, а Маррака, который живет родом с ними, не было видно ни вчера, ни сегодня. Может, он снова ночует у подруги, которая ему еще и белье стирает. Каждые две недели все видят, как Маррак с огромным мешком, полным барахла, сбегает по лестнице, выходит из подъезда, а потом снова входит, и снова выходит, и снова входит, и так далее. Фрау Далинг сказала мне как-то — это ужасно, что вытворяют в наше время молодые люди, раньше, когда они собирались ночевать не дома, то брали с собой только зубную щетку, а теперь — половину того, что висит в шкафу.

Так или иначе, Маррака дома не было. В его почтовом ящике, внизу при входе, еще торчала вчерашняя реклама. Мне больше нравится смотреть детективы, чем всякие слюни про любовь, так что такие вещи я замечаю всегда.

О\'кей, с шестым этажом все ясно. На пятом живут Фитцке и новенький с фамилией, в которой спряталась какая-то сторона света. На четвертом этаже, напротив фрау Далинг, живет Кизлинг. Звонить ему в дверь не имеет смысла до самого вечера, он зубной техник и целыми днями вкалывает где-то в Темпельхофе. Этажом ниже живем мы с мамой, а напротив нас — шестеро Кесслеров, но они тоже уже уехали на каникулы. В квартире Кесслеров (она их собственная) есть лестница вниз — в квартиру на втором этаже, которая принадлежит им же. Четверым Кесслеровским детям надо много места.

Больше всего меня бы порадовал визит в квартиру на втором этаже напротив Кесслеров, то есть под мамой и мной. Ведь там живет Юле, а еще Бертс и Массуд. Они все студенты. Но без предъявления макаронины идти к ним, к сожалению, бессмысленно. Бертс в полном порядке. А вот Массуда я терпеть не могу, потому что Юле влюблена в него вместо меня. (Ладно, хватит об этом.) Ну почему я не начал опрос с них! Или хотя бы со старого Моммсена, нашего дворника, — он живет в полуподвале.

В общем, ловить тут нечего.

Пошли на третий, домой.

Когда я вошел в нашу квартиру, мама стояла в прихожей перед золотым зеркалом, украшенным множеством толстощеких ангелочков. На ней была небесно-голубая футболка, которую она задрала до подбородка, озабоченно рассматривая свою грудь, — наверно, это продолжалось уже довольно долго. Я видел в зеркале ее задумчивое лицо.

Многие люди на улице, в особенности мужчины, оглядываются на маму. Конечно, там она не бегает с задранной футболкой. Там она выглядит просто замечательно. Всегда надевает суперкороткие узкие юбки и обтягивающие майки с глубоким вырезом. Да еще серебряные или золотые босоножки на высоких каблуках со множеством ремешков. Мама блондинка с длинными волосами, она носит их распущенными и гладко расчесанными. И еще надевает много-много позвякивающих, позванивающих браслетов, бус и серег. Больше всего мне у мамы нравятся ногти, они очень длинные. Каждую неделю мама наклеивает на каждый ноготь что-нибудь новенькое — крошечных сверкающих рыбок или маленьких божьих коровок. Она всегда говорит, что есть толпы мужчин, которые это любят, потому-то она так успешно работает.

— Когда-нибудь они превратятся в уши спаниеля, — сказала мама мне и своему отражению. — Даю им еще два-три года, а потом они станут жертвой силы тяжести. Жизнь — это какой-то чертов отрывной календарь.

Про силу тяжести я не знал, надо было посмотреть в словаре. Я всегда ищу в словаре все, чего не знаю, — чтобы стать умнее. Иногда спрашиваю маму, или фрау Далинг, или моего учителя Вемайера. А то, что узнал, записываю. Примерно вот так:


СИЛА ТЯЖЕСТИ
Если что-то тяжелее, чем ты сам, оно тебя притягивает. Например, Земля как бы тяжелее всего, и поэтому с нее никто не падает. Обнаружил силу тяжести один человек по имени Исаак Ньютон. Она опасна для груди и яблок. Возможно, и для других круглых вещей.


— И что тогда? — спросил я.

— Тогда заведем новые, — сказала мама решительно. — Тут ведь речь идет, в конце концов, о моем основном капитале.

Она вздохнула, снова потянула футболку вниз и повернулась ко мне.

— Как у тебя в школе?

— Нормально.

Мама никогда не говорит «Центр вспомогательного обучения», потому что знает, как я ненавижу это название. Там Вемайер уже несколько лет безуспешно пытается упорядочить движение лотерейных шариков в моей голове. Я как-то раз подумал, не предложить ли ему сначала остановить барабан, а уж потом взяться за шарики, но потом решил ничего не говорить. Раз уж он сам до такого не может дойти — сам тогда и виноват.

— А зачем Вемайер велел тебе еще раз прийти? — спросила мама. — Я думала, вчера уже был последний школьный день?

— Из-за одного проекта на каникулах. Кое-что писать.

— Тебе — писать? — Она наморщила лоб. — А что?

— Просто сочинение, — пробормотал я.

На самом деле все было сложнее, но мне не хотелось пока что посвящать в это маму. Сначала я сам должен убедиться, что все получится.

— Понимаю. — Мамин лоб снова разгладился. — Ты уже ел? Бургер или еще чего-нибудь? — Она взъерошила мне волосы, наклонилась и поцеловала меня в лоб.

— Не-е-е.

— Голодный, значит?

— Ясное дело.

— Ладно. Сделаю нам рыбные палочки.

Она исчезла в кухне. Я бросил рюкзак через открытую дверь в мою комнату, пошел за мамой, уселся за обеденный стол и стал смотреть.

— Мне нужно тебя кое о чем спросить, Рико, — сказала мама, растапливая масло на сковородке.

Моя голова автоматически вжалась между плечами. Когда мама меня о чем-то спрашивает и при этом называет по имени, это значит, ее что-то тревожит, а когда ее что-то тревожит, это чаще всего имеет под собой серьезную причину. Серьезную — я имею в виду, вескую. Ну а «веская» — это значит, что шарики в лотерейном барабане непременно запрыгают.

— Про что? — спросил я осторожно.

— Речь идет о Мистере 2000.

Мне очень захотелось, чтобы рыбные палочки были уже готовы.

Самый распоследний дурак мог предвидеть, во что выльется этот разговор.

Мама открыла холодильник и принялась царапать и ковырять ножом в морозилке, где под слоем синего льда примерзла упаковка рыбных палочек.

— Он опять освободил ребенка, — продолжала она. — На этот раз того, которого похитили в Лихтенберге. Это уже пятый. А предыдущий был…

— Из Веддинга, я знаю.

А еще трое до того — из Кройцберга, Темпельхофа, Шарлоттенбурга.

Три месяца весь Берлин только и говорит, что о Мистере 2000. По телевизору передавали, что это, наверно, самый хитрый похититель детей всех времен. Некоторые еще называют его АЛЬДИ-похитителем, потому что его похищения такие недорогие — как товары в супермаркетах сети АЛЬДИ. Он заманивает маленьких мальчиков и девочек в машину и увозит их, а потом пишет родителям письмо:


«Дорогие родители, если вы хотите получить назад вашу маленькую Люсиль-Мари, это обойдется вам всего в две тысячи евро. Подумайте хорошенько, стоит ли ставить в известность полицию из-за такой смешной суммы. Если вы это сделаете, то получите вашего ребенка назад только по частям».


До сих пор все родители извещали полицию лишь после того, как платили выкуп и наконец-то получали ребенка назад целиком. Но весь Берлин ждет того дня, когда родители маленькой Люсиль-Мари или какого-нибудь Максимилиана лажанутся и ребенка им доставят домой не полностью. Может, какие-то родители обрадуются, что их ребенка похитили, и поэтому не дадут ни цента выкупа. Или они бедные, и у них есть только пятьдесят евро или чуть больше. Если Мистеру 2000 дать только пятьдесят евро, от ребенка, наверно, останется только одна рука. Интересно, что он тогда возвратит — руку или все остальное. Скорее всего — руку, это незаметнее. Кроме того, на большую посылку с остатками ребенка ушли бы все пятьдесят евро.

Во всяком случае, я считаю, что две тысячи евро — это ужасно много денег. Но в случае крайней необходимости, так однажды объяснил мне Бертс, любой соберет нужную сумму, нужно только очень захотеть. Бертс изучает Эммм Биии Ааай, это что-то связанное с деньгами, так что он должен в таких вещах разбираться.

— У тебя есть две тысячи евро? — спросил я маму. Точно ведь никогда не знаешь. В случае крайней необходимости я бы разрешил ей взломать мой рейхстаг. В его стеклянный купол бросают монеты, там есть щель.

Рейхстаг у меня с тех пор, как я научился думать, и я надеюсь, что уже накопил хоть на одну руку или ногу. За двадцать или тридцать евро у мамы осталось бы тогда хоть маленькое воспоминание обо мне.

— Две тысячи? — сказала она. — Что, я разве похожа на такого человека?

— А ты смогла бы их собрать?

— Для тебя? Даже если мне придется для этого кого-нибудь убить, солнышко.

Раздался треск, и толстая глыба льда приземлилась на кухонном полу. Мама подняла ее, фыркнула и бросила в раковину.

— Морозилку нужно срочно разморозить.

— Ростом я не такой маленький, как другие дети, которых он уже похищал. И я старше.

— Да, знаю.

Мама надорвала упаковку палочек.

— Все-таки надо было в последнее время тебя каждый день отводить в школу и забирать оттуда.

Мама работает до самого утра. Возвращаясь домой, она приносит мне булочку, целует меня перед тем, как я отчаливаю в Центр, а потом укладывается спать. Встает она чаще всего только после обеда, когда я уже давно дома. С отведением меня в школу и забиранием оттуда ничего бы не вышло.

Мама на секунду остановилась и сморщила нос.

— Рико, я — безответственная мать?

— Да ты что!

Несколько мгновений она задумчиво смотрела на меня, а потом вытряхнула замороженные рыбные палочки из коробки на сковородку.

Масло было до того горячим, что брызнуло во все стороны. Мама отпрыгнула от плиты.

— Вот гадость какая! Теперь от меня будет этим вонять!

Мама все равно бы пошла в душ перед тем, как отправиться вечером в клуб. После рыбных палочек она всегда принимает душ. Самые дорогие духи в мире, сказала она однажды, не такие прилипчивые, как запах рыбных палочек. Пока эти самые палочки шкворчали на сковороде, я рассказывал маме про находку-макаронину и как Фитцке ее истребил и поэтому я теперь не смогу выяснить, чья она была.

— Старый пердун, — пробормотала мама.

Она терпеть не может Фитцке. Несколько лет назад, когда мы переехали в этот дом на Диффе, мама таскала меня по всему дому, чтобы представить соседям. Рука, которой она меня держала, была совершенно мокрой от пота. Мама — человек мужественный, но не хладнокровный. Она боялась, что никто не захочет иметь с нами дела, когда выяснится, что она не «приличная дама», а я немного не в себе. Фитцке открыл дверь на мамин стук, представ перед нами в пижаме. В противоположность маме, которая никогда не выдает своих эмоций, я ухмыльнулся. Это была явная ошибка. Мама начала говорить что-то вроде:

— Добрый день, я здесь новенькая, а это мой сын Рико. У него не все в порядке с головой, но его вины в этом нет. Так что если он что-то натворит…

Фитцке прищурил глаза и скривил лицо, будто ощутил во рту неприятный вкус. Потом, ни слова не говоря, захлопнул дверь у нас перед носом. С тех пор он называет меня «дурья башка».

— Он говорил тебе «дурья башка»? — спросила мама.

— Не-е.

Что толку, если она расстроится?

— Старый пердун, — снова сказала она.

Она не спросила, почему мне непременно нужно знать, кому принадлежала макаронина. Для мамы это была одна из идей Рико, да так оно и было. Никакого смысла расспрашивать подробнее.

Я смотрел, как мама переворачивала рыбные палочки, мурлыкая какую-то песенку и переступая с левой ноги на правую и обратно. Между делом она накрыла на стол. В окно светило солнце, воздух вкусно пах летом и рыбой. Я чувствовал себя очень хорошо. Я люблю, когда мама готовит или делает еще что-нибудь заботливое.

— Кровавую кашу надо? — спросила она, когда все было готово.

— Конечно.

Она поставила на стол бутылку кетчупа и пододвинула мне тарелку.

— Значит, в школу не провожать?

Я покачал головой.

— Сейчас ведь пока каникулы. Может, за это время его зацапают.

— Уверен?

— Да-а-а-а!

— Хорошо.

Мама прямо-таки пожирала рыбные палочки.

— Мне скоро надо будет уходить, — объяснила она в ответ на мой вопросительный взгляд. — Хотим пойти с Ириной к парикмахеру.

Ирина — мамина лучшая подруга. Она тоже работает в клубе.

— Покрашусь в клубничную блондинку. Что скажешь?

— Это красный цвет?

— Нет. Белокурый с очень легким красноватым налетом.

— А при чем тут клубника?

И что это еще за налет? Кто куда налетает?

— У нее тоже бывает такой налет.

— Клубника ведь ярко-красная.

— Только когда уже поспела.

— Но до того она ведь зеленая. Что это за налет?

— Просто так говорят.

Мама не любит, когда я пристаю с расспросами, а я не люблю, когда она говорит так, что я ее не понимаю. У некоторых вещей совершенно дурацкие названия, тут уж хочешь не хочешь, а спросишь, почему они называются так, как называются. Мне, например, совершенно непонятно, почему клубнику называют клубникой, хотя никаких клубней у нее нет.

Мама отодвинула от себя пустую тарелку.

— У нас не хватает кое-чего на выходные. Я и сама бы купила, но…

— Я сделаю.

— Ты мой золотой.

Она облегченно ухмыльнулась, встала и принялась торопливо шарить в карманах брюк.

— Я написала список, подожди-ка…

Мама носит брюки такие узкие, что я иногда боюсь, что когда-нибудь ее придется из них вырезать. И удивляюсь, как это ей удается столько всего запихивать в карманы. Она выиграла в бинго по меньшей мере десяток сумочек, но никогда ими не пользуется. Даже не хранит, а тут же выставляет на аукцион «И-бэй».

— Тут не много, — мама наконец-то протянула мне смятую бумажку. — Деньги в ящике тумбочки. Самое главное — это зубная паста. Масло я не записала, но оно тоже кончилось. Запомнишь или все-таки записать?

Я наколол первую рыбную палочку на вилку и торжественно окунул ее в кровавую кашу.

— Запомню, — сказал я.

Наверно.

Все еще суббота. Оскар

Поход за покупками прошел отлично. Зубная паста, масло, соленые палочки, всякое разное для салата и йогурт. Я протянул деньги кассирше, а она отсчитала мне сдачу и сказала, чтобы я передавал большой привет маме. Вид у нее при этом был такой, будто на самом деле она желает маме мучительной смерти. После того как мы переехали на Диффе, мама с ней поговорила — любезно объяснила, что я не умею считать и что однажды она уже сломала обе руки тому, кто вздумал меня обманывать.

Я вышел из магазина. Легкий ветер шевелил деревья — я забыл, как они называются, а может, никогда и не знал, но выглядят они замечательно. Кора с их стволов опадает лоскутами, как краска со старой двери, а под ней обнаруживается кора посветлее, которая тоже опадает, ну и так далее. Интересно, где такое дерево заканчивается изнутри.

Солнечный свет рябил в миллионах листьев и отбрасывал на пешеходную дорожку смешные тени. Вокруг кишмя кишели люди, многие сидели перед пивными и кафешками, из открытых окон вниз на улицу плюхалась музыка. В эти мгновения мне было очень радостно. Я чувствовал себя уверенно.

На длинной Диффе есть все, что человеку нужно. Супермаркет «Эдека» и ночной магазин, две овощные лавки и одна мясная, магазин напитков, булочная и так далее. Нигде не нужно сворачивать, и именно по этой причине мама подыскала для меня такую длинную, прямую улицу. Потому что мне трудно запомнить длинную дорогу, а уж с поворотами — никаких шансов. Способность ориентироваться у меня как у пьяного почтового голубя в метель при силе ветра двенадцать баллов. Но по Диффе я даже один могу дойти до моего учебного центра. Надо только выйти из дома, немножко пройти до аптеки на углу, а потом свернуть к Ландверканалу. Потом я иду все время прямо и прямо, через Адмиральский мост до самой школы. За школой путь так и продолжается прямо, через квартал, где живут одни только турки и турчата, до площади Коттбуссер Тор, которую все называют просто Котти. Но у меня никогда еще не хватало смелости зайти дальше палатки, в которой продают денеры, — она стоит прямо перед Котти.

Я раздумывал, не поискать ли по пути домой новую макаронину. Может, она все-таки вылетела не из окна нашего дома, а ее потерял или нарочно обронил какой-нибудь пешеход, который шел по пешеходной дорожке.


ПЕШЕХОДНАЯ ДОРОЖКА
Спросил маму еще раз, как это называется. Она сказала, что обычно говорят «тротуар». Почему-то иногда вместо понятных слов используют иностранные. Отчего так бывает, я не знаю.


Медленно переставляя ноги, я вдруг вспомнил про Гензеля и Гретель, которые пометили свой след в чаще дремучего леса хлебными крошками, чтобы не заблудиться. Может, кто-то пометил свой след макаронами, чтобы не заблудиться в наших краях? Если этот кто-то так сделал, то он одарен еще глубже, чем я. Ведь если здесь случайно пробежит такое всеядное животное, как Фитцке, выкладывателю макарон назад дороги не найти. Следы из крошек Гензеля и Гретель тоже склевали птицы в лесу, и где они оба в конце концов очутились? Правильно, у злого-презлого волка!

У детской площадки я остановился. Эта площадка — что-то вроде полуострова, обрамленного Гриммштрассе, которая дальше у канала делает петлю, поворачивает назад и снова натыкается на Диффе, так что эта улица вроде как двойная. Площадка большая, и при хорошей погоде здесь всегда полно мамаш и огромного количества малышни. В Нойкельне, где мы жили раньше, мама часто ходила со мной на такую площадку. У меня были лопатка, сито и много-много формочек. Однажды я выкопал лопаткой ямку и побросал туда и сито, и формочки, и лопатку в придачу. Потом зарыл все руками и больше никогда их не нашел.

Я еще раз глянул на площадку, порадовался за малявок, которые были умнее меня, и тут снова вспомнил про макаронину. Я медленно пошел по пешеходной дорожке, уткнувшись взглядом в серый асфальт. Увидел скомканный конфетный фантик. И несколько осколков, которые валялись у контейнера для сбора стеклотары, и растоптанный старый окурок. А потом увидел две маленькие ноги в светлых носках и открытых сандалиях.

Я поднял голову. Передо мной стоял мальчик, ростом доходящий мне как раз до груди. То есть до груди мне доходил его темно-синий шлем. Такой защитный шлем, какой надевают мотоциклисты. Я и не знал, что для детей тоже есть такие. Выглядел мальчик совершенно чокнутым. Прозрачная штуковина у шлема была откинута наверх.


ВИЗОР
Прозрачная штуковина у мотоциклетного шлема. Я спросил про нее у Бертса, он водит мотоцикл. А еще он сказал, что Юле и Массуд поехали вместе в отпуск. Пффф…


— Что ты тут делаешь? — спросил мальчик. Зубы у него были огромные. Они выглядели так, будто он мог вырывать ими кусищи мяса из больших животных вроде лошади, или жирафа, или еще кого-нибудь.

— Я ищу одну вещь.

— Если ты скажешь какую, я могу тебе помочь.

— Макаронину.

Мальчик быстро оглядел пешеходную дорожку. Когда он нагнул голову, в шлеме ослепительно отразился солнечный свет. А на его рубашке с короткими рукавами я заметил крохотный ярко-красный значок-самолетик. Кончик крыла был отломан. Потом маленький мальчик заглянул в кусты, которые росли перед забором у детской площадки, — сам я до такого не додумался.

— А что это за макаронина? — спросил он.

— В любом случае, это макаронина-находка. Ригатони, но это неточно. Наверняка можно сказать, только когда ее найдешь, иначе она не будет макарониной-находкой. Логично ведь, правда?

— Хм-м…

Он слегка наклонил голову. Рот с зубищами снова раскрылся.

— Может быть так, что ты немного глуповат?

Нет, ну вообще!

— Я — необычно одаренный ребенок.

— Точно?

Было видно, что теперь он по-настоящему заинтересовался.

— Я — необычайно одаренный.

Теперь и мне стало интересно. Хотя этот мальчик был гораздо меньше меня, он вдруг показался мне гораздо больше. Это было странное чувство. Мы так долго смотрели друг на друга, что я подумал, мы простоим тут до захода солнца. Я никогда еще не видел необычайно одаренного ребенка, только однажды в одной передаче по телевизору. Там одна девочка как ненормальная играла что-то ужасно сложное на скрипке, а ведущий в это время говорил ей числа длиной в километр, а девочке надо было сказать, простое это число или нет. Фрау Далинг не жуя проглотила ленивчик с лососем и сказала, что малышка далеко пойдет, поэтому я решил, что простые числа — это нечто важное. Но это не так.


ПРОСТОЕ ЧИСЛО
Это такое, которое делится только на единицу и на само себя, если не хочешь получить дробь. Если бы я был ведущим той передачи, я спросил бы девочку, не поиграть ли ей лучше на каком-нибудь другом инструменте. Мало ли что может случиться — вдруг эта самая дробь раздробит ей ногу или того хуже — руку! А флейту, например, или трубу можно держать только одной рукой и просто в них дуть.


— Мне уже надо идти, — сказал я наконец мальчику. — Пока не стемнело. А то я наверняка заблужусь.

— А где ты живешь?

— Вон там впереди желтый дом. Номер 93. Справа.

Я тут же рассердился из-за того, что сказал справа. Во-первых, на самом-то деле я не знал, справа это или все-таки скорее слева, а во-вторых, напротив той стороны улицы, где дома, лежит, вытянувшись во всю длину, как спящая кошка, старая Урбанская больница. Тут сразу понятно, что это — не жилой дом.

Мальчик посмотрел вдоль моей вытянутой руки. Когда он увидел номер 93, лоб у него сначала пополз вверх, как будто ему в голову пришла какая-то потрясающая мысль или что-то в этом роде, а потом опять вниз, как будто он крепко о чем-то задумался.

В конце концов лоб у него снова разгладился, и он ухмыльнулся.

— Ты вправду дурачок или только прикидываешься? Дом же у тебя перед глазами, идти нужно только прямо, тут невозможно заблудиться.

Значит, «справа» я все-таки верно сказал. Но все равно я потихоньку начал злиться.

— Да ну? Правда? Я смогу заблудиться. А если бы ты был действительно такой умный, как говоришь, то знал бы, что есть люди, которые это умеют.

— Я…

— Я тебе еще что-то скажу: это совершенно неостроумно!

Лотерейные шарики вдруг все стали красными и застучали друг о дружку, как бешеные.

— Это не я так придумал, чтоб из моего мозга что-то выпадало! Я не нарочно глупый или потому что не учусь!

— Эй, послушай, я…

— Но ты ведь, конечно, один из тех вундеркиндов, которым надо все знать и всегда чем-нибудь хвастаться, потому что на самом-то деле никто ими не интересуется, разве только когда они играют по телевизору на скрипке!

Это ужасно неловко, но когда я из-за чего-нибудь сильно волнуюсь, например из-за несправедливости, я начинаю реветь. И совершенно ничего не могу с этим поделать. У мальчика под защитным шлемом сделались очень испуганные глаза.

— Ну не реви же! Я вовсе не…

— И между прочим, я знаю, что такое «простое число»! — выкрикнул я.

Это было, наверно, единственное, что я в тот момент еще помнил из-за волнения. В ответ мальчик совсем ничего не сказал. Он смотрел вниз на свои сандалии. Потом снова поднял взгляд. Губы у него стали очень тонкими. Он протянул руку. Она была такая маленькая, что в моей руке поместилось бы две таких.

— Меня зовут Оскар, — сказал он. — И я хочу искренне попросить у тебя прощения. Не надо было над тобой смеяться. Это было высокомерно.

Последнее слово сбило меня с толку, но про извинение я понял.


ВЫСОКОМЕРНО
Когда кто-то смотрит на другого сверху вниз. Но такого даже у Оскара не получится, хоть он и умный. Он ведь гораздо ниже, чем я, и все время должен смотреть на меня снизу вверх.


Когда кто-то просит прощения, нужно быть с ним поласковее. Вот если человек притворяется, тогда спокойно можно разозлиться, но извинения Оскара были искренними. Он же так и сказал.

— Меня зовут Рико, — сказал я и встряхнул его руку. — Мой отец был итальянцем.

— Он умер?

— Ну да. Иначе я бы не сказал «был».

Вемайер говорил, что одна из моих сильных сторон при написании сочинений — это глаголы: прошлое, настоящее и будущее время и предполагательное покло… нет, наклонение.

— Мне жаль. А как он умер?

Я не ответил. Я еще никогда никому не рассказывал про то, как умер папа. Это никого не касается. Это очень печальная история. Я втянул воздух носом, посмотрел через забор на площадку и попытался подумать о чем-нибудь другом. Например, не закопаны ли там тоже лопатки, формочки, сита и так далее, и если да, то сколько и какого они цвета. Их там наверняка сотни. Если бы я все их выкопал, мама могла бы продать их с аукциона на «И-бэе», вместе со своими сумочками.

Оскар немного помялся, когда заметил, что я ничего больше не скажу. Наконец он кивнул и сказал:

— Мне пора домой.

— Мне тоже. А то масло тает.

Я поднял хозяйственную сумку повыше. А потом сказал — потому что у Оскара в его странных шмотках был такой аккуратный вид, прямо как у детей, которым все время дают только овощи, фрукты и мюсли без сахара из магазина биопродуктов:

— У нас масло закончилось, потому что на обед сегодня были рыбные палочки с кровавой кашей.

Я пошел и решил ни разочка не оглядываться. Чтоб только Оскар не догадался, что он мне ужасно понравился — вместе со своим мотоциклетным шлемом и чудовищными зубами. Но потом я все-таки обернулся и увидел, как он уходит по Диффенбахштрассе в другую сторону. Издали он был похож на очень маленького ребенка с очень большой синей головой.

Только когда я снова пришел домой, убрал масло в холодильник и начал отскребать лед в морозильнике, мне пришло в голову, что я даже не спросил Оскара, что же он тут у нас искал, совершенно один. Или что означает маленький ярко-красный самолет на его рубашке. И почему он надел мотоциклетный шлем, хотя шел пешком.

* * *

Локоны у фрау Далинг получились очень красивыми. Она впустила меня в квартиру, и я сунул ей в руки соленые палочки. Через открытую дверь гостиной в прихожую падал красно-золотой вечерний свет. У фрау Далинг повсюду на стенах висят маленькие картинки в пластиковых рамках, большей частью на них нарисованы маленькие дети с очень большими глазами, которые стоят перед Эйфелевой башней или на мосту в Венеции. Есть еще картины со всякими клоунами, из которых половина рыдает. Довольно безвкусно.

— Мне что-то не очень хорошо, солнышко, — сказала фрау Далинг и закрыла дверь квартиры. — У меня сегодня такое серое чувство.

Я чуть не взвизгнул от восторга. Серое чувство означает, что мы не будем смотреть фильм про любовь. Я ничего против таких фильмов не имею, но иногда они меня немного нервируют. Нет ни одного фильма про любовь необычно одаренных людей, как будто им и влюбиться-то не в кого. Ладно, есть Форрест Гамп, но у этого фильма несчастливый конец, и к тому же Форрест мне не очень нравится, он ужасно назойливый и прожорливый.

Фрау Далинг положила руку мне на плечо и проводила в гостиную. Я, конечно, не настолько глуп, чтобы заблудиться в ее маленькой квартире, но я ничего не сказал. Она всегда сильно страдает от серого чувства, так что надо проявить хоть чуточку понимания.

— Ты выяснил, чья была макаронина? Фитцке?

— Не-е-е.

Я не стал ей рассказывать, что этот идиот просто поглотил вполне хорошую макаронину-находку. Я расположился на диване и незаметно посмотрел на стол. На нем стояла тарелка с кусочками хлеба, намазанными печеночным паштетом, огурчиками и поделенными пополам помидорами. В животе у меня заурчало. У фрау Далинг получаются лучшие ленивчики в мире.

— Ну, раз это был не Фитцке, — размышляла она, — тогда, наверно, кто-то из Кесслеровских сорванцов. Нет. Кесслеры уехали в отпуск. Еще вчера. И Рунге-Блавецки тоже.

Про Кесслеров уже рассказывали и по телевизору, и в газетах, и вообще везде. Они — сенсация, потому что фрау Кесслер дважды родила близнецов, и притом в течение одного года — двух мальчиков в январе и двух девочек в декабре. Так что между двойными днями рождения еле-еле успевают втиснуться Рождество и Новый год. Недешево все это обходится, всегда говорит герр Кесслер, при этом очень гордо ухмыляясь. Два раза по паре близнецов, пусть кто-нибудь попробует повторить такое. Близнецам по шесть и семь лет. Фрау Далинг ненавидит их, словно чуму, и называет горлодерами.

Фрау Далинг поставила соленые палочки в стакан, а его — на стол рядом с ленивчиками. Потом включила телевизор. Перед фильмом мы всегда смотрим новости: сначала берлинское «Вечернее обозрение», потом новости по первому каналу. Фрау Далинг по уши влюблена в одного диктора из «Вечернего обозрения». У него глаза коричневые, как у плюшевого медвежонка, зовут его Ульф Браушер, и фрау Далинг считает, что он потрясающий. Недавно она снова заходила к маме «принять но глоточку» и сказала, что считает его чертовски сексуальным.

Сегодня красивые коричневые глаза Ульфа Браушера смотрели очень серьезно, потому что в «Вечернем обозрении» речь шла, естественно, о Мистере 2000 и освобожденном ребенке из Лихтенберга. Его родители не захотели давать интервью, поэтому показывали только фотографии других детей, которые каждый житель Берлина давно уже выучил наизусть по газетам и ящику, два мальчика и две девочки, все не старше семи лет. На фотографиях они улыбаются, даже маленькая София из Темпельхофа. Дети вообще-то всегда выглядят симпатичными, даже когда они страшненькие, но маленькая София — исключение. Ее всем известная фотография не очень четкая, но даже на ней видно, как близко посажены у Софии глаза, а лицо совершенно плоское, как луна. Губы тонкие и почти такие же бесцветные, как тонкие брови, белокурые волосы слипшимися прядями свисают на плечи, а одета она в какую-то помятую темно-розовую футболку, к тому же обляпанную — с большим красным пятном от клубничного соуса или чего-то в этом роде. Над теми, кто так выглядит, в школе очень любят насмехаться и издеваться. София была второй жертвой похищения Мистера 2000, и мне ее жалко больше всех. Я знаю, каково это — когда другие все время над тобой издеваются, потому что ты не такой, как все.

Ульф Браушер объявил, что следов похитителя обнаружить все еще не удалось, и стал рассказывать дальше про политику. Фрау Далинг рядом со мной фыркнула.

— Вот если бы у меня был адрес этого парня!

— Ульфа Браушера?

Его имя я смог запомнить, потому что его часто высвечивают внизу на экране. Хотя вообще-то память у меня довольно-таки дырявая, и дырки эти довольно большие.

— Не-е-е, АЛЬДИ-похитителя.

Фрау Далинг засунула в рот половинку помидора.

— Я бы с большим удовольствием лично послала ему приглашение забрать кого-нибудь из Кесслеровских безобразников. Для родителей это было бы страшно только наполовину, уж поверь. В любом случае у них остался бы в резерве еще один ребенок, который выглядит точно так же.

— Что значит — в резерве?

— Про запас.

Проблема с иностранными словами в том, что часто они значат что-то совсем простое, но некоторым людям нравится выражаться сложно.

За половинкой помидора последовал огурчик. Послышался хруст — фрау Далинг его жевала. Потом облизнула пальцы.

— Во всяком случае, это не считалось бы потерей, если хочешь знать мое мнение.

Она снова фыркнула.

— Хуже этих горлодеров в доме никогда никого не было!

— А по-моему, Фитцке хуже.

Она махнула рукой и вытащила из стакана парочку соленых палочек.

— Ах, да он просто симулирует. Еще ленивчик, Рико?


СИМУЛИРОВАТЬ
Это значит «строить из себя». Конечно, здесь целых три слова, чтобы объяснить одно. Но в них всего-навсего на одну букву больше! В общем, можно было сразу сказать так, чтобы всем все тут же стало понятно.


Я цапнул ленивчик и кусочек огурца. Фрау Далинг жевала соленую палочку, но вдруг взяла пульт и выключила у телевизора звук. Показывали Берлинский собор и несколько строительных кранов, но пояснений слышно не было. В гостиной воцарилась тишина. Фрау Далинг смотрела прямо перед собой и не шевелилась. Глаза у нее были чуточку подернуты слезами. Я следил за ней искоса, осторожно пережевывая ленивчик и огурец. Это всегда немножко жутко, когда на нее наваливается серое чувство.

— Что? — сдавленным голосом сказала фрау Далинг через некоторое время, не поворачивая головы в мою сторону.

— Вы могли бы иногда куда-нибудь ходить, — сказал я.

— Сам придумал или твоя мать?

— Сам.

Идея была мамина. Если ты необычно одаренный, то гляди в оба — ляпнешь что-нибудь, чего от тебя никто не ожидает, а потом не успеешь оглянуться, как люди решат, что хотя ты хвастун и врушка, но на самом-то деле вовсе даже не глуп. И ка-а-ак начнут задавать всякие задачки по арифметике и так далее! Но все-таки я не настолько тупой, чтобы не знать, отчего бывает серое чувство. Оно приходит, когда человек одинок, а с другими людьми можно ведь встретиться, только если выходить из дому или найти себе кого-то в Интернете. Я понятия не имею, сколько лет фрау Далинг, наверняка уже около пятидесяти. Но все равно, должен же найтись еще кто-нибудь, кому понравятся ее ленивчики. Хотя у прилавка в Карштадте подходящий для нее мужчина еще не появился.

«Вечерние новости» кончились. Ульф Браушер исчез. Фрау Далинг решительно нажала на пульт. Экран почернел, потом появился розовый символ DVD-плеера.

— Будем смотреть детектив.

Фрау Далинг тяжело поднялась с дивана и пошла к шкафу с коллекцией фильмов.

— Про мисс Марпл.

Тут уж я не стал сдерживаться и радостно завизжал.

* * *

Потом, когда я снова пришел в нашу квартиру и улегся в кровать, я никак не мог заснуть. Это было немножко из-за мисс Джейн Марпл. Я всегда волнуюсь, когда смотрю фильмы про нее, потому что боюсь, не случится ли с ней чего. И всегда забываю из-за волнения, что в последний раз в том же самом фильме она осталась жива.

И еще я немножко волновался из-за того, что было полнолуние. Луна освещала темные, слепые окна пустых квартир заднего дома. На некоторых еще висят старые занавески. А с моей кровати очень хорошо виден именно четвертый этаж. Там фройляйн Бонхефер покончила с собой. Фройляйн Бонхефер была старой дамой. Однажды она узнала, что у нее рак легких, но в больницу ей не хотелось. Она отвернула газ, зажгла последнюю сигарету и подождала какое-то время. А потом — БУМММ!

Сначала думали, что задний дом не слишком пострадал от взрыва. В квартирах, которые сильно разнесло, вставили новые окна и всякое такое, но потом выяснилось, что на лестничных клетках пятого и шестого этажа в стенах появились трещины. Все это хозяйство запросто могло порушиться, и жильцам пришлось выехать.

Окна на лестничной клетке забили, на входную дверь со стороны двора повесили новый толстый навороченный замок, и с тех пор всякие собственники квартир спорят, во что обойдется строительство дома заново.