Бея кивнула:

– Так и поступим.

– Уму непостижимо, – взвилась Иветта, – что здесь всем руководят такие рисковые личности!

– Особо боязливым руководить тоже не стоит. Будем голосовать. Кто за то, чтобы подождать до завтра? – И Бея тут же подняла руку.

Один к шести. Даже Антония хотела подождать.

Спал предмет наших забот беспокойно. Она лежала рядом со мной. Ворочалась во сне, или в полусне, или проснувшись, или в полудреме.

Я тоже спала беспокойно. Один раз проснулась оттого, что Антония укладывалась рядом со мной.

– Что такое?

– Писать ходила, – ответила она.



На следующее утро температура упала.

Но ночью на нее, видимо, накатила еще одна волна жара: за завтраком Антония рассказала нам о женщине в лесу, которая горько плакала.

– Такая в белом? – Глаза у Аннушки округлились. – Старая?

Кивок.

– Ну, рассказывай уже, – сказала Бея.

– Да, выкладывай, – нетерпеливо потребовала Рика, она обожала истории про духов.

Пока мы хлебали чай из травок и ели овсянку, Аннушка рассказывала нам про молодого человека, которому изменила жена. Он так страдал от неверности, что даже решил утопиться. Пошел к быстрому ручью и покончил с жизнью. Мать этого молодого человека дома ждала возвращения любимого сына. Это был ее единственный ребенок. Но он не вернулся. Ни в тот день, ни на следующий… Мать плакала каждую ночь. Ее жалобы и стенания разносились по всей долине. Она кляла Бога за то, что тот посылает людям столько несчастья, допускает такие страдания, которые толкают на добровольный уход из жизни. И Бог наказал возроптавшую женщину тем, что она и после смерти продолжает скорбеть. Она ходит по лесу, всегда вдоль ручьев, и ищет своего утопшего сына. А ночью можно даже услышать, как она плачет, жалуется, воет, стонет.

– Поэтому ее и называют Стонущей матерью, – закончила Аннушка свой рассказ.

– Бедная женщина! – Антония поежилась. – А ты сама ее когда-нибудь видела?

– Нет, ее нет, а вот Мёрбицского человечка, думаю, как-то видела. Выглядит он в целом как человек, но жуткий какой-то. Здесь, совсем рядом. Это тоже дух, который не может успокоиться, потому что на нем лежит проклятие братоубийства.

– Проклятие братоубийства? – воскликнула Рика. – Боже! Откуда ты берешь все эти бредни? Вас что, в здешней школе этому учат? У вас есть предмет духоведение?

Аннушка медленно покачала головой.

– Мне это дед рассказывал.

– И какого черта он рассказывает тебе такие жуткие вещи? Странные вы тут, ей-богу, – усмехнулась Рика. – Я, кстати, уже готова поверить, что вы тут этих духов и правда видите. Вы тут все какие-то особенные.

Я задумалась: а действительно ли Рудные горы жутче других мест? Ведь такое повышенное скопление призраков ненормально. И есть ли тут какие-то закономерности? Чем дальше в лес, тем больше духов? Или в большом городе духи просто не бросаются в глаза – их принимают за бродяг.

– Раньше духов было так много, потому что люди всего боялись, – сказала Бея. – Вот и все. Они просто ничего не знали, и хороших фонарей у них не было. Призраков порождает страх. Или почему, по-вашему, сейчас их практически больше нет?

Глаза у Аннушки широко раскрылись.

– Просто время рудников прошло, духи и успокоились. Сейчас же в горах и в лесу не шумят, не взрывают, ну, всякое такое…

Это объяснение Бею не устроило.

– А почему тогда эта Стонущая мать до сих пор тут стонет?

– Думаю, потому что мы потревожили духов, когда уронили фонарик в шахту рудника. Он же был включен. А свет там внизу… Кто знает…

Аннушка улыбнулась и пожала плечами.

– Ты считаешь, что здесь, в туннеле, тоже живет призрак? – спросила Антония и посмотрела в дыру с таким видом, будто оттуда прямо сейчас появится человек без головы и полезет вверх по лестнице. При этом, конечно, сначала ему бы пришлось закинуть наверх свою голову, чтобы освободить руки.

Аннушка продолжала улыбаться.

– Но ведь многие из этих духов безобидны. Даже большинство. Иногда они даже помогают людям. Если их не злить. Кто знает, может, это они…

– Перестань! – вообще-то Бея обрывала кого-то очень редко. – Банки с собачьим кормом принес Ганс. Булочки – тоже его рук дело.

Я подняла руку. Почему я это сделала? Я опустила руку и выпустила слова из головы в рот и наружу…

– Кроме того, первые булочки мы нашли еще до того, как фонарик упал в шахту.

– Светлая мысль! – похвалила Бея.

– Прям как фонарик, – хихикнула Рика.

– Значит, тут в лесу есть еще кто-то, – сказала я. – Еще же толстовка. И Ганс говорил про каких-то мальчишек.

Аннушка покачала головой:

– Нет, Ганс несет чушь. Ему верить нельзя.

– А как их вообще узнать? – спросила Рика. – Духов? Вот откуда нам знать, например, что Фрайгунда не дух? Она ведь еще в Средние века умерла. – Рика захихикала, пара других девчонок тоже засмеялись. Фрайгунда не реагировала.

– Хватит! – сказала Бея.



На следующий день все шло хорошо. Фрайгунда наловила рыбы – мелкой, но много. У нас было достаточно чая. Ничего не нужно мыть, чистить, ощипывать, штопать, чинить, собирать, мастерить, приколачивать, обстругивать, толочь, плести, колоть, поливать, сушить, скоблить, затачивать. Не нужно натягивать, складывать в кучи, прятать, искать. Все без сучка без задоринки.

Вообще-то такое должно называться миром.

Мы бездельничали и лентяйничали. Как мальчишки на заборе, которые ждут, когда мимо пройдет кто-нибудь, над кем можно поподтрунивать и поиздеваться. Эй, если б я выглядел как ты, я бы с радостью на циркулярную пилу налетел. Одолжи куртку, хочу на карнавал дурачком вырядиться.

Но, конечно, никто мимо не проходил. И это висело над нами тяжелой тучей предчувствия. Собаки забивались поглубже в свои шкуры.

Это с нами происходило из-за леса, собак, тишины, обгоревших плеч, вдруг обнаруженных мускулов. Солнце сделало нас вспыльчивыми, воздух пьянил. Наверняка с тех пор, как это все началось, мы все выросли раза в два. И все время нас подталкивало. Куда-то, к чему-то…

Атмосфера стремительно накалялась.

– Бея, вот честно, – сказала Иветта, – мне ужасно хочется дать тебе в морду.

– Окей, – ответила та, встала и хлопнула в ладоши. – Отличная идея!

Короткая пауза. Звук их хлопающих рук разносится по лесу.

– Знаете, что такое «христианская борьба»?

Мы не знали. Это ничего. Объяснять недолго. Двое встают на колени, друг напротив друга. Руки складывают как в молитве. Расстояние примерно метр. Считают до трех и бросаются друг на друга. Подниматься с колен нельзя. Побеждает тот, кто сядет на другого.

Вот так и прошел этот день. Тихо сопя, мы пытались положить друг друга на лопатки. Раззадоренные шиканьем и приглушенными возгласами.

Когда подошла моя очередь, меня последовательно посетили следующие чувства:

отвращение,

страх,

возбуждение,

эйфория,

любопытство,

радость борьбы,

жестокость.

На лопатки я никого не положила. У меня длиннющие плечи: до локтя – целая вечность, как у палочника. Я не обладала ни особым проворством, ни силой. Моей задачей было заставить противника как можно дольше со мной провозиться.

В школе я никогда не бегала в полную силу. Я подозревала, что выгляжу, когда бегу, очень странно. Я бежала до тех пор, пока не оказывалась позади всех. А потом останавливалась и делала вид, что совсем не хочу победить. Палочник останавливался и поднимал свои тонкие руки: сдаюсь, больше не могу.

Это был первый раз, когда я действительно боролась. Шансов никаких, но мне было все равно. Мне хотелось потеть и упираться, хватать и рычать – хотелось драться!

Им пришлось выложиться. Да, меня было нелегко укротить!

После «христианской борьбы» у нас остались шишки, царапины, ушибы, синяки и… отличное настроение! Полное совершенно бессмысленной силы.

Королевой «христианской борьбы» была Бея. На втором месте – Фрайгунда. Она дралась как одержимая, будто речь шла о жизни и смерти. Горящий взгляд. Оскаленные отвратительные зубы. Во время нашей схватки был момент, когда я испугалась: схватила ее за плечи, а там почти ничего не было. Но то, что было, оказалось твердым как камень.

Я сплюнула. Да, я такая, как есть, и этого у меня уже не отнять! Я тощая – ну и что? Я медленная – плевать! Нос у меня как ручка лейки – НУ ДА! Это мой нос! Другого у меня нет.



Это было хорошее время. Оно просто текло, и мы находились в этом потоке. Солнце встает, солнце заходит. Возможно, так прошло дня два. Мы были в лесу, буйно росли, привыкали к новому жизненному пространству, как постепенно обживаются в дикой природе животные, выкормленные в неволе.

Нагляднее всего это проявлялось у Иветты. Сначала исчез запах духов, потом стали отрастать волосы, которые она обычно сбривала или выщипывала. На голове темно-русые корни теснили крашенные в фиолетовый концы. Вообще-то теперь она выглядела приятнее и не напоминала так явно остренького персонажа из комикса. Сама Иветта, смотрясь в свое зеркальце, недовольно надувала щеки.

– Да хорошо ты выглядишь! – скучающим тоном сказала Рика. – Правда! Или подожди, дай-ка еще разок посмотреть… Не-е, все-таки нет.

Брови Иветты взлетели вверх.

– Скажи, а ты знаешь, что такое чувства? Слышала когда-нибудь? Знаешь же такое, да? Так вот у меня они тоже есть, если что!

Рика засмеялась:

– Ой, прости! А так и не скажешь. По тебе как-то не заметно. Я-то думала, что, имея столько денег, можно сделать операцию и удалить их. А то ведь только мешают. Зависть-то не нужна, когда и так все есть. И штуки вроде сочувствия – чик, или любовь – чик-чик. Совесть – чик, и все. Ну и все волнения, конечно.

Брови у Иветты задрожали от ярости:

– Кое-что меня волнует, можешь поверить.

– Нет, что-то не верится. Неженка избалованная. Я вообще не понимаю, что такая фифочка, как ты, забыла в лагере, посвященном выживанию на природе. Что, хотела узнать, как в случае войны можно сделать тушь из древесной коры, да?

Иветта встала и сделала пару шагов в сторону мягкого мха, остановилась недалеко от Собачьей Танцплощадки. Если бы в этот момент появился тип в красном костюме с цилиндром на голове, стал звонить в колокольчик и кричать: «Дорогие зрители! Минутку внимания! Кто хочет рискнуть? Принимаем ставки! Иветта расплачется или развернется, побежит на Рику и загнет ей зубы внутрь? Один к тысяче на рыдания! Один к трем на потасовку!» – я бы, несмотря на низкую ставку, выбрала бы потасовку.

И черт подери! Поставь я на рыдания, я стала бы просто королевой ставок!

Иветта рыдала.

Мы растерянно переглянулись.

К ней подошла Антония и положила руку на ее вздрагивающее плечо. Иветта позволила отвести себя обратно, села и сказала…

Не хочу зря нагнетать саспенс, но тут случилась самая потрясающая исповедь этого лета. Или вторая по потрясающести. Самая-пресамая была уже в самом конце.

– Понятно, вы думаете, что я не такая, как вы. И это правда. – Она высморкала свой острый носик. – Конечно, что делать такой, как я, в академии выживания? – Тут она сделала паузу, будто ждала, пока весь лес начнет ее слушать. – Инкен – моя сестра.

Тут какая-то птица сказала «у-ху!», Рика сказала «что?», еще кто-то – «ни фига себе!», кто-то еще – «не-ет!», и наконец снова птица – «у-ху!».

Иветту это не смутило, она продолжала. Сказала, что ее отец – богатый адвокат, такой богатый, что, играя на бирже, от скуки надеется, что как-нибудь потеряет деньги. Она была желанным ребенком. Ее зачали в пробирке в клинике, потому что ее мать была уже в таком возрасте, когда риски для беременности высоки. Желанным ребенком она было только потому, что все остальное у ее родителей уже было. Кошка, собака, лошадь, машина, еще одна машина, и еще одна, дом, яхта, дача. Так почему бы не завести ребенка? А потом можно нанять еще няню. Молодую или красивую или даже молодую и красивую.

И так как у этой девочки с самого начала было все, она никогда не была довольна, всегда хотела еще больше. Стоило Иветте пропищать: «Вот это! Хочу!», ей покупали сразу две штуки – в розовом и в сиреневом цвете. К двенадцати годам, когда у нее было уже практически все и фантазия почти исчерпалась, она захотела сделать себе татуировку. Отец запретил. У Иветты не было опыта, как обходиться с запретами. Ее наполнила сухая ярость, и единственным, что пришло в голову, было поступить как отец, когда он не знал, что делать, – подать в суд. Она хотела по крайней мере его опозорить. И стала искать что-нибудь компрометирующее: секретные фотографии, имейлы – хоть что-нибудь. Она искала на шкафах, под кроватями, за полками. Отец был неглуп. Он регулярно сжигал свое прошлое и настоящее в камине. Кроме выписок по счету, конечно. И в них нашлось два перевода некоей Терезе Утпаддель. Суммы были такие большие, что Иветта ни секунды не сомневалась: это крупный шантаж. Она надеялась, что ее отец сделал что-то действительно плохое или постыдное, чем она тоже могла бы его шантажировать.

Странно было только то, что эти крупные суммы переводились так, будто скрывать тут нечего. Иветта попросила их домашнего работника нанять частного детектива. Работник этот был человек простой. Отец Иветты платил не очень щедро, а ему хотелось еще немного подзаработать. Частный детектив должен был выяснить, какая связь существует между Терезой Утпаддель и господином Тукерманом. На это у него ушло совсем немного времени. Вскоре он предоставил работнику отчет, а тот передал его Иветте. Из отчета следовало, что госпожа Утпаддель и господин Тукерман учились в одном университете. Бывшие однокашники рассказывали, что у этих двоих были любовные отношения, которые продлились примерно три года и прекратились, несмотря на беременность госпожи Утпаддель, впрочем, по ее инициативе. Так что, вероятно, господин Тукерман переводил госпоже Утпаддель финансовую поддержку на содержание их возможного общего ребенка, заключал детектив. Дальше Иветта заказала детективу найти фотографии этого ребенка. И не прошло и недели, как она их получила. Ребенок оказался тридцатитрехлетней женщиной по имени Инкен Утпаддель, которая была так похожа на отца, что дальнейшие вопросы отпали сами собой. Домашний работник поздравил Иветту с обретением сестры легким похлопыванием по плечу.

Иветта и правда обрадовалась, потому что у нее было почти все, а вот сестры до сих пор не было. Она представляла себе такую классную сестру, которая бы с ней разговаривала, любила бы те же песни, у которой было бы на нее время.

Прежде чем встретиться вживую, Иветта задумала узнать об Инкен побольше. Однако после очередного отчета детектива встречаться с сестрой ей расхотелось.

Детектив проделал большую работу и собрал печальную историю.

Отец никогда не давал денег на ее содержание и вообще ребенка не признал, просто сказал: это не мой ребенок. Мать Инкен писала письмо за письмом. В итоге они сошлись на единоразовой выплате. Но спустя несколько лет тишины стали приходить новые письма. Еще одна выплата, выше предыдущей. Условием этой выплаты было то, что мать Инкен не будет обращаться в органы опеки, и это условие она выполнила. Когда Инкен было восемь лет, ее мать умерла от рака. Дочери она всегда рассказывала, что ее отец был ярмарочным боксером. Конечно, ребенку слышать такое было неприятно – это же как сказать, что ты по знаку зодиака Мокрица. Ты, конечно, знаешь, что это чушь и не имеет к тебе никакого отношения, но ярмарочный боксер остается ярмарочным боксером, а мокрица – мокрицей. Потом Инкен воспитывала бабушка, и с ней она жила до самой ее смерти. С семнадцати лет Инкен получала деньги на уход за бабушкой. Вместо того чтобы ходить на танцы, девушка ходила гулять с бабкой, а когда та и для этого стала слишком слаба, они просто сидели дома. Инкен включала ей телевизор – программа за завтраком, утренние передачи, полуденный тележурнал, дневные передачи, вечерние, какой-нибудь фильм, лучше всего классический. Инкен делала бутерброды и резала их на маленькие кусочки, смешивала витамины, причесывала бабушку и целовала ее в дряблые губы. Денег хватало едва-едва. Когда бабушка умерла, Инкен уже стукнуло двадцать девять. Ни профессии, ни образования у нее не было. Она стала ухаживать за стариками в их городке и убирала в евангелическом детском саду. Жила она одна в бабушкиной квартире и донашивала бабушкину одежду. Бабушкины наряды. Скоро ее стали считать слегка с приветом. Кто-то предложил ей новую работу в благотворительном магазине. Там она должна была принимать пожертвованные вещи и продавать их по одному евро. Эту работу она потеряла, потому что воровала. Тащила «все, что только можно».

Так было написано в отчете частного детектива, но на самом деле крала она по большей части бусы и браслеты. А еще обручи для волос и кольца. Потом – одежду, больше всего – шапки и шарфы. Потом – часы и сумки. Она любила пустые кошельки. Пазлы. Пледы. Ремни. Ключи. Замки. Булавки для галстуков. Ордена. Ножовки. Чашки. Битые фарфоровые фигурки. Старые фотоальбомы. Кассеты. Диски. Пластинки. Детские носовые платки. Мягкие игрушки. Бинокли. Фонарики. Ложки. Старые мобильные телефоны. Шариковые ручки.

Ещё ей нравились кружки. Особенно пивные. А также подставки под пивные кружки. И открытки. И походные карты. И стенные карты. И компасы. И трекинговые палки. И охотничьи шляпы. И складные ножи. И точилки для карандашей. И провода. От мобильников, от телевизоров, удлинители и тройники.

Ей все казалось ценным, потому что у нее самой не было ничего. Совсем. Она часами ходила по помойкам. Думала, что однажды все это продаст. Как-нибудь арендует прилавок на блошином рынке и заработает денег. Но прилавок она так и не арендовала. И всегда говорила, что могла бы, если б захотела. Просто не хотела. Она подбирала вещи с обочин, на которых было написано «отдаю даром». А еще – кошек. Частный детектив насчитал их у нее не меньше тридцати.

– И тогда мне расхотелось с ней знакомиться, – сказала Иветта. – Сестрой больше, сестрой меньше.

Образы, которая вызвала история Инкен в моей голове, постепенно растворялись и расплывались…

И вот я снова в лесу. Лето, светло, свежо, чисто. В таком лесу, конечно, не совсем чисто, но гадкой грязи не было, только лес. Лес тоже все тащит к себе. Ничего не отдает обратно. Он всё использует, всё преобразует.

– И что, ты так с ней и не связалась? – спросила Антония.

Иветта покачала головой.

– И денег ей ни разу не послала? – глаза у Антонии увлажнились.

– Да она бы все равно накупила на них какой-нибудь дряни.

Мы молчали. А лес – нет. Долгий треск сверху. Какая-то птица с трещоткой в горле.

– И ты решила сама потратить их на всякую дрянь. Губную помаду. Фиолетовую краску для волос… – Бея плюнула.

– Эй, я так и знала! Если вам рассказать, вы меня достанете. Ни капли понимания.

Бея покачала головой.

– Точно нет. Могла бы с ней поделиться.

– Ещё неизвестно, как бы вы поступили на моем месте! А сразу начинаете критиковать. Давай, Бея, расскажи что-нибудь, и я скажу тебе: ужас, как глупо, ты вообще чокнутая! – Иветта раскраснелась.

Антонию снова передернуло. Собакам стало неуютно в собственных шкурах.

Я сидела на солнце. Тень отошла на полчаса в сторону. Мне было жарко, но я не двигалась с места.

– И тут ты решила с ней познакомиться, – предположила Аннушка.

– Я регулярно гуглила ее имя. Конечно, его нигде не было – она же ничем не занималась. Ну, то есть, если загуглить меня, наверняка будет штук пятьдесят совпадений. Конный клуб, школьная газета, теннис. Еще я как-то делала маску для школьного театра.

Тут я все-таки встала и пересела в тень. Присутствие Иветты в интернете я легко побью тем стыдным видео со спортивного праздника.

– Так или иначе, когда я в очередной раз погуглила в этом году, поисковик мне вдруг выдал это объявление о летнем лагере и ее фото. Там она еще больше похожа на моего отца, чем на фотографиях двухлетней давности. Вся чертова рожа! Это ж просто дальше ехать некуда, что мой отец не признает ее своей дочерью. С тем же успехом он мог бы подойти к зеркалу и сказать: «Это не я!» Но, думаю, он никогда ее не видел.

Я попыталась представить отца Иветты: вынула из своей памяти образ Инкен, отрастила ей бороду, надела очки, потом проредила волосы и покрыла их сединой.

– И я все-таки решила с ней познакомиться. Так, записавшись в лагерь, можно было передать ей деньги.

– Ты не могла все это рассказать нам раньше? – спросила Антония.

– Да? Ты бы рассказала? Ты всегда все сразу рассказываешь? Ты такая крутая? Значит, я вот не так крута, как ты!

Самый важный вопрос задала Бея:

– А ей ты это сказала?

– А как ты думаешь, почему я осталась с ней, когда вы пошли в умывалку? Я немного рассказала ей о своей семье. Ну, что у нас жутко много денег – тут она на меня зло так посмотрела. А я сказала, что при этом мои родители не такие уж милые, и она рассмеялась. А еще я сказала, что я-то сама вполне милая и вообще-то всегда хотела иметь сестру. «А я – нет», – сказала она. Тогда я ее спросила про семью, а она странно так на меня глянула и сказала: «Умерли! У меня все родственники умерли». Тогда я ей рассказала, что у нее не все родственники умерли, потому что мой отец – это и ее отец, а значит, она – моя сестра…

– А потом? – нарушила затянувшееся молчание Антония.

Острый носик Иветты уставился в небо.

– Она покачала головой и посмотрела на часы. Спросила, где вы можете так долго ходить, и я сказала, что, может, кто-то из вас упал в лужу перед умывалкой. Тут она вскочила и побежала. – Острый носик Иветты опустился. – Она не поверила, что мы сестры.



Примерно в это самое время один полицейский в одном городке печатал что-то невероятное на своей печатной машинке. По крайней мере, я так себе это представляла. Хотя наверняка у них больше нет печатных машинок.

Подобную волнующую комбинацию букв и цифр они печатали впервые: и молодой полицейский, и старая печатная машинка.

Семерка попадалась часто – в датах рождения, телефонных номерах и прочем. В семерке самой по себе нет ничего сенсационного. Слово «девочка» тоже встречалось нередко: одна девочка не так давно видела кражу, ей было как раз восемь лет, она оказалась отличной свидетельницей, смогла описать ветровку вора вплоть до цвета кнопок, кнопки были темно-серые, хотя сама куртка – черная.

Даже слово «пропали» полицейский с машинкой уже печатали. Пропадали велосипед, машина, мужчина… Все что угодно уже пропадало. Велосипед и машина, кстати, так и не нашлись, а мужчина вскоре объявился.

«Семь девочек пропали без вести».

Именно так полицейский и представлял себе эту профессию, пока рабочая рутина не научила его варить кофе и писать протоколы.

И наконец – вот оно! Как в детективном романе! Как раз в его смену пришел этот немного затхло пахнущий человек, снял засаленную кепку и прокашлял это сообщение. А потом – и того хлеще: оказывается, пропала еще взрослая женщина! Молодой полицейский знал пару обязательных пустых фраз и для начала преподнес их с широким жестом фокусника: «Я передам эту информацию. Мы обо всем позаботимся. Будьте готовы к допросу». А потом стал передавать эту информацию.



Новости не бегают. Они прыгают. Из уха в ухо. От места к месту. Но такой новости самой и делать-то ничего не нужно. Ее передают по проводам, радиоволны быстро разносят ее по всей стране.

И к нашим родителям отправили полицейских. Они всегда приходили по двое. Мужчина и женщина. Женская чуткость и мужская сила, чтобы поддерживать падающих в обморок родителей. Они надеялись, что разговор будет происходить примерно так.

Женщина-полицейский: Госпожа NN? Мы бы хотели с вами поговорить. Мы из полиции.

Госпожа NN: Да, я вижу. Что натворил мой муж?

Женщина-полицейский: Речь не о вашем муже.

Госпожа NN: Ох. Тогда лучше я присяду. Входите, пожалуйста.

Женщина-полицейский: Секундочку, сейчас вытрем ноги.

Госпожа NN: Да бросьте вы.

Женщина-полицейский: Это правда, что ваша дочь уехала в летний лагерь?

Госпожа NN: Да, ездила, но ей там не понравилось. Она мне позвонила, и мы ее забрали. Вот, смотрите. Она как раз чистит фасоль.

Госпожа NN открывает дверь, и полицейские видят кухню. Там сидит девочка и чистит фасоль.

Женщина-полицейский: Ну, тогда приятного аппетита!

Но все эти разговоры проходили не так. Конечно, нет. Может, родители и не падали в обморок, но самые широкие ворота их сердец распахивались настежь и туда влетал страх, как ветер, гонящий черепки. Пропала!..

Даже годы спустя моя мать, рассказывая мне об этом, будет приходить в ярость и говорить всякое, типа: «Я тут с ума от страха сходила, пока ты в лесу играла».

А мы не играли. Мы там жили! У нас были свои заботы и страхи. Если это игра, то мама тоже каждый день играет.

Только когда выяснилось, что родителям ничего не известно о местонахождении дочерей, новость стала новостью. И тогда эта новость запрыгала, ее стали передавать на каждом канале, где попрыгунчик отталкивался и снова взлетал, и так сто раз – и разлетался во всех направлениях. Из маленькой газеты в большую, вокруг киоска, в школы. Братьям, подругам, тетушкам, за границу…

Странно было, что не нашли родителей Табеи Франк. Ни взбешенной матери, ни боязливого отца. Словно никакую Табею Франк вообще никто не терял. Но такое имя значилось в списке записавшихся в лагерь, который водитель Бруно принес в полицию.



А что мы делали в это время? Заботились о себе и о собаках. Добывали пропитание себе и собакам. Мы ни о чем таком не думали и просто играли в лесу.

Раньше, говоря «у меня много дел», я имела в виду, что домашние задания не оставляют мне времени на телевизор.

Теперь у меня не было времени рассматривать лес. Я всегда думала, что лес для того и существует, чтобы на него смотреть. Как закат солнца. Садишься перед ним – или, в случае с лесом, посреди него, – а потом выдаешь пару индейских мудростей. Круговорот всего. Животные. Контрасты. Тишина. Спокойствие.

Для нас лес был вроде супермаркета. Сорвать что-то стоит трех царапин, насобирать – стоит пота.

Лес был для нас спутником. Восьмой девочкой.

Лес был нашим жилищем. Мы в нем обустроились.

Здесь у нас спальня. После сна в ней надо прибираться. Скатывать спальники, складывать их в черный мусорный пакет, пакет вешать на крюк. А вот здесь, например, коридор. Он не совсем прямой, в нем песчаный ковер, по нему мы ходим, если из спальни направляемся в ванную. Там, где я съехала в ручей, мы моемся. В ручье мы умываемся и стираем одежду; собаки моются самостоятельно. С утра мы разбиваемся на маленькие группки. Каждая приносит воду, сколько может. Для этого мы используем походную посуду. У нас есть котелки с ручкой как у ведра. Если повесить их с обеих сторон на крепкую палку, можно принести два полных котелка. Положив эту палку, как коромысло, на плечи, я чувствовала себя как в машине времени. В лесу почти ничто не указывало на то, какое на дворе столетие, а ношение воды старо, как сам человек. Я, как служанка, надрывалась за пару талеров. Как придворная посудомойка, таскала воду для королевских фазанов. Как оруженосец рыцаря, отвечала за лошадей – за молодого серого в яблоках жеребца и старого вороного коня. Носила воду, чтобы помыть больную бабку, лежащую при смерти. Я носила воду, когда загорелся сарай и мы потеряли чуть ли не весь урожай.

По выходным через нашу ванную проходили грибники. Ранним утром они несли пустые корзинки в лес, а потом обратно – полные. В питомник никто никогда не ходил. Выглядел он негостеприимно, и, видимо, все знали, что ни грибов, ни ягод там не растет.

Вообще-то мы делали именно то, чего хотели от нас родители: проводили каникулы в веселом летнем лагере, школе выживания на природе. Нам было весело, и мы учились выживать. Были сами себе вожатыми.

Самое спокойное время у нас было вечером. Мы садились ужинать голодными и, наевшись, оставались сидеть – отдых после рабочего дня.

Это было время, когда мы подрезали ногти и когти, расчесывали волосы и вычесывали шерсть, мыли посуду в тазике, тренировали команды «сидеть» и «место», искали у животных клещей.

Темнота рядила лес в совсем иные одежды. Было так темно, словно мы где-то далеко в космосе. Вокруг ни звука. И только звезды, чтобы ориентироваться.

Мы переняли старый обычай наших родителей, дедов, древних людей – в темноте сидеть у огня. Наш вечерний костер, маленький, из трех палок подрагивал во тьме. Огненного зверя подкармливали скупо, чтобы он не разрастался, но постоянно, чтобы он был, пока мы не заснем. Он с хрустом поедал свои палочки и не лаял.

Бея внесла предложение. Она сказала, что нам нужно учиться и узнавать новое. О растениях, местности, собаках. Предложение было принято.

Все были довольны. С ума сойти: у нас каникулы, а мы собираемся заняться учебой! Только это была не учеба. Это слово напоминало раненую лягушку, которая уже никогда весело не запрыгает. Учеба – это вонючее школьное здание, туалеты, молоко, куртки, хомячки в кабинете биологии. И вот мы говорим «мы учимся», а делаем это так, как нам хочется. Не разводилово вроде школьного «проекта», когда тебе говорят, что «нужно участвовать», «привносить собственные идеи», всякое такое… Только и слышишь «Ну придумай что-нибудь!» Нет! Стоп! Так не пойдет. У нас все по-другому!

Каждая из нас стала специалистом в какой-то области. С некоторыми вопросов не возникало.

Область Фрайгунды – воспитание собак. Мы об этом знали слишком мало, а она, может, даже слишком много.

У Аннушки, конечно, лечебные травы.

Область Рики – еда, питание, кулинария.

Бея умела хорошо ориентироваться. Она сказала, что хоть у нее это и врожденное, но вполне можно и натренироваться.

Антония была фанаткой погоды, все равно какой. Она знала, почему облака ведут себя так или иначе. Когда ей позволяли немного поговорить про атмосферное давление, у нее прямо сияли глаза. Облака то, ветер се, восходящие и нисходящие потоки воздуха, вода, все эти взаимосвязи. При ней невозможно было вскользь упомянуть о погоде. Если кто-то из нас говорил, не подумав: «Ого, а сегодня теплее, чем вчера», – Антония тут же принималась все объяснять. А когда она так важно пищала, казалось, что мышка вдруг стала канцлером.

Иветта сказала, что она хорошо разбирается в лошадях. Тут Бея громко заржала:

– Что-нибудь еще такое же бесполезное?

Рика предложила:

– Лыжи. Или советы по макияжу.

– А я-то думала, что нам нельзя смеяться друг над другом, – проворчала Иветта. И это она, которая считала наши правила дурацкими и постоянно брюзжала. Для нее подходящей пословицей могло бы быть: знает лиса, что ей на руку, а что не на руку – ведать не ведает. Только, к сожалению, такой пословицы не существует.

– Да, друг над другом смеяться нельзя, но с тобой соблюдать это правило ужасно трудно, – сказала Бея.

Иветта заявила, что ей не хочется в этом участвовать. Это же добровольно, так? Тогда она имеет право вообще ничего не делать.

– Я буду вроде памятника. Буду лениво сидеть тут и там и напоминать вам, что здесь каждая имеет право делать то, что хочет.

Все на нее посмотрели, но совсем не так, как смотрят на памятник. Скорее, как на трофическую язву.

Бея, к моему удивлению, кивнула.

– Окей, ты будешь нашим памятником свободе. Отлично. Общество становится сильнее, если терпимо относится к тем, кто не хочет в него интегрироваться. А ты? – она взглянула на меня.

Мда, а что я? Было ясно, что очередь до меня дойдет последней. Я помалкивала, пока было можно. Ну, не могла же я сказать «я ничего не умею», или «я умею разгадывать загадки», или «мои родители замечательно делают уборку, наверняка я тоже это умею». Нет, это все чушь!

Рика сказала, ей может понадобиться помощь. То есть она умеет готовить, но ей нужен кто-то, кто сможет почитать и разобраться, какие грибы годятся в пищу или какие ягоды съедобны и все такое. Может, мы даже злаки найдем.

Аннушка сказала, что в сборе трав ей тоже может понадобиться помощь. Вот так я стала собирательницей трав, ягод и грибов. Я даже была неплоха в этом деле. Я умею внимательно смотреть. А еще у меня была правильная для этого собака: Кайтек чуял множество грибов, да и скорость передвижения грибника ему как раз подходила.

Но когда Бея сказала: «Хорошо, значит у нас есть смурф-собиратель», – я рассердилась.



Позже, много позже, до меня дошло: Бея просто всех чем-то заняла. Сделала каждую из нас важной. А кроме того, нашла идеальный громоотвод от постоянных ссор.

Я бы без вопросов выбрала ее депутатом мира, президентом, даже матерью. Я без колебаний доверила бы ей самое ценное. Вот только просто хорошо к ней относиться я не решалась. Слишком боялась, что просто хорошее отношение ей как рыбе зонтик.

Мы вместе пришли к выводу, что важнее всего нам больше знать о собаках.

Фрайгунда уселась по-турецки, сдвинула с глаз волосяной занавес, уставилась в небо… и заговорила куда-то в вечернее пространство.

– Самое важное в обращении с собакой…

– Эй, мы здесь! – перебила Иветта.

Фрайгунда продолжала смотреть в небо:

– …команда произносится как можно короче и один раз. Если команда не выполняется, следует наказание. Если выполняется, следует похвала. Наказание – это нечто неприятное или лишение чего-то приятного. Живые существа привыкают к наказаниям. Я знаю, о чем говорю. – Свет костра дрожал на ее странно натянутом, скупом лице. Рика толкнула меня в бок. Я не понимала, что в этом может быть смешного.

– Перестань! – резко сказала ей Фрайгунда.

– По-моему, в таком тоне ты не… – начала Рика.

– ПЕРЕСТАНЬ! – голос Фрайгунды вдруг усилился эхом, как в пещере, затрещал, зашипел. А потом она продолжила как обычно: – Если я что-то однажды позволяю собаке, для нее это значит, что так можно всегда. Без исключений. Исключений собаки не понимают. Хорошее воспитание – это забор, через который не перебраться, никаким способом. Беспорядочность – это дыра в заборе, которую вы проделываете сами. Нужно все время, каждый день заботиться о том, чтобы дыр в заборе не было. Потому что стоит появиться маленькой дырочке, как она начнет быстро разрастаться. И однажды окажется, что дыр так много, что заделать их вы не сможете.

Она говорила примерно полчаса и рассказывала о все более жутких вещах: об убийствах, роли господина и волках, – потом подозвала Буги и показала, что можно делать с послушной собакой.

– Хватит, – сказала Бея, когда стало понятно, что Буги уже запыхалась и открыла рот. – Мне кажется, мы уже достаточно знаем.

– Достаточно? Ничего вы не знаете, – прошипела Фрайгунда. Занавес упал на глаза: представление окончено.



Тем временем я научилась понимать, когда Антония хочет что-то спросить. Незаданный вопрос ее прямо-таки щекотал. Она начинала ерзать, а потом указательными пальцами сжимала рот в клювик. В этот день на очереди была Аннушка. Она села на корень и начала вытряхивать ботинки. Оттуда посыпались камешки, песок, пыль – именно в таком порядке. Я сидела напротив на песке и осматривала собак на предмет клещей.

Наконец, достаточно покривлявшись и попереминавшись, Антония спросила:

– Скажи, а почему туннели, если они такие опасные, почему они здесь открыты? Все остальные же были закрыты. Ну, на учебной тропе.

Аннушка опустила ботинок и поставила его перед собой. Между правой ногой в носке и левой, еще обутой. Теперь у нее было три ноги.

– Этот туннель тоже был когда-то закрыт. Вход открыл мой дед, чтобы нам показать. Мы тут, наверное, раза три были. А потом посадили малину. О туннеле больше никто не знает. То есть я вам разболтала семейную тайну. – Она сняла второй ботинок и постучала им о корень.

Антония уселась перед корнем на сырую, жирную траву.

– А если о туннеле никто не знает, откуда твой дедушка узнал?

Аннушка похлопала еще немного. Ботинком о корень. Из ботинка лесная подстилка сыпалась обратно на лесную подстилку.

– Он знал больше других. Был большой шишкой. В партии.

– В НСДАП?[7]

– В СЕПГ[8], глупенькая.

– И что за шишкой он был? Ну, насколько большой?

– Председателем городского совета.

– Ого, это же прямо очень большая шишка. Да, Чарли?

Я кивнула. Руки у меня были погружены в загривок Буги. Прядь за прядью я перебирала ей подшерсток.

Аннушка поставила второй ботинок к первому. Теперь у нее было четыре ноги.

– Да, он был председателем городского совета, а потом Стена[9] рухнула, ГДР перестала существовать. Моя мать говорит, дед именно тогда сдал. В один день он лишился работы. Руководить городом он больше не мог, а после того как ты был главой города, сапожником уже не станешь. В общем, он остался совсем без работы. Лет ему было уже довольно много. И он вышел на пенсию. Все, во что он верил, в один день… – правильные слова были уже придуманы до нее, я это чувствовала, но они пока не хотели быть произнесенными. Так что Аннушка попыталась объяснить по-своему: – Вот представь себе, что ты веришь в бога. Все вокруг все время, годами, всю твою жизнь говорят: да, он есть, это правда, это он все создал, ему нужно молиться, и все так и делают. И вдруг в один прекрасный день все меняется, и теперь все говорят: нет, его нет и никогда не было. А потом приходят всякие и высмеивают тебя, потому что якобы этому богу никто всерьез и не молился, тебе только мозги пудрили. И тебя просто высмеивают и выставляют на посмешище. Ты вот веришь в бога?

Антония кивнула.

– Серьезно? – Аннушка засмеялась. – Тогда я тебе сейчас вот что скажу: его не существует. Правда, Чарли?

Я помотала головой. Потом кивнула. Но вышло все равно как-то неоднозначно, поэтому я сказала:

– Не существует!

Мы немножко посмеялись.

Аннушка продолжала:

– Но потом вдруг оказывается, что у нас теперь новый бог. И о другом лучше больше не заикаться. Уж поверь мне!

Мы с Аннушкой засмеялись.

– Я поняла. Перестаньте!

– Но его действительно нет, – сказала Аннушка.

Лесу по этому поводу сказать было нечего. Он на многие темы молчал. Я нашла клеща, вытащила его пинцетом и подожгла зажигалкой. Мы уставились на шипящее насекомое. Скоро от него остался лишь пепел. Минута молчания, потом Аннушка заговорила дальше.

– Деда после развала ГДР как подменили. Раньше он любил произносить длинные речи, а тут совсем затих. И, пока он мог ходить, не сидел еще в инвалидном кресле, он очень любил гулять с нами по лесам. Со мной и моим братом. А с появлением инвалидного кресла стал совсем странный. Сначала еще рассказывал страшные истории, а когда моя мать ему это запретила, практически совсем перестал разговаривать. Его последние слова – «штольня Фридриха Энгельса». Это название одного туннеля.

– Твой дедушка умер? – пискнула Антония.

– Нет, с чего ты взяла?

– Ну, ты же сказала, что это его последние слова.

– Да, это он повторяет уже пару лет, только вот это. Штольня Фридриха Энгельса. Знаешь, кто такой Фридрих Энгельс?

Двенадцатилетняя девочка мотает головой.

– Соратник Карла Маркса. Знаешь, кто такой Карл Маркс?

Двенадцатилетняя девочка снова мотает головой.

– Соратник Фридриха Энгельса. – Аннушка засмеялась. – Ты по истории не очень-то, да?

Я закончила с Буги, отпустила ее бегать и подозвала к себе Кайтека. Положила его у себя между ног и начала исследовать его шерсть, слой за слоем – от черного к коричневому, от коричневого к бежевому, от бежевого к белому. Кожа у него была розовая.

– А почему он говорит «штольня Фридриха Энгельса»? Это этот туннель так назывался? – подтолкнула я разговор.

Аннушка не знала:

– Может быть, и этот. Вполне. У многих туннелей были потом коммунистические названия.

Я попыталась вспомнить… На информационных щитах учебной тропы про это ничего не говорилось. Ничего про «штольню имени Эрнста Тельмана» там не было.

У Антонии снова в попе зачесались вопросы. Она заерзала и закривлялась.

– Но… – сказала она, – я думала… – сказала она, – ну, я, конечно, в истории не очень, но ведь коммунизм был гораздо позже, чем начали добывать руду, так ведь?

Аннушка покачала головой и улыбнулась мягко, с каким-то бабушкиным выражением.

– Нет, деточка, горные разработки были всегда. И сейчас есть. Во времена ГДР русские добывали здесь урановую руду.

Антония встала. Огляделась.

– Здесь есть уран? Мы сидим на уране? Может, он в туннеле остался? Уран? Это же радиоактивно! У него же излучение!

Я подумала, не встать ли и мне – но урану-то все равно, сидишь ты или стоишь.

Аннушка засмеялась:

– А в естественных науках всё не так плохо, я погляжу. Садись. Здесь добывали только олово. И висмутин.

Антония осталась стоять. Кайтек поднял голову, посмотрел на нее, выдохнул и снова положил голову на лапы.

– То есть если штольни с коммунистическими названиями были проложены во времена коммунизма, получается, что штольня Фридриха Энгельса – это та, где добывали уран, потому что она новее других, – очень медленно проговорила Антония.

– Возможно, но тогда они здесь ничего не нашли и штольню забросили. Иначе она была бы длиннее.

Саму Аннушку, видимо, такое объяснение вполне устраивало.

Меня – нет. Там же, в туннеле, есть еще этот заложенный кирпичом боковой ход. Может, он ведет вглубь горы.

Антония продолжала стоять. Внутри нее боролись два желания – убежать подальше и остаться здесь.

Аннушка стала натягивать ботинки.

– Послушай, везде, где уран был, они его нашли. Это ведь очень ценная штука. В горах ничего не оставили. Все Рудные горы в дырах. Здесь больше ничего нет. Успокойся!

Мне было сложно представить, что я сижу на испещренном дырами горном массиве – ходы прямые и поперечные, шахты к глубоко залегающим и еще более глубоким ходам. Я перебирала подшерсток Кайтека. Нашла клеща, который еще не успел присосаться, и раздавила его между ногтем и подушечкой пальца.