А. Бейлин

АРКАДИЙ РАЙКИН



Дебют с «фейерверком»

Аркадий Райкин не сразу пришел к пониманию высокого значения искусства актера эстрады. Было время, когда его увлекала стихия иного плана. Он пробовал себя в различных эстрадных жанрах и, когда достигал в них технического совершенства, не скрывал от зрителей удовлетворения, которое испытывал. Острота взгляда, мысль и чувство, гражданский пафос, которыми теперь отличается большинство сценических работ Аркадия Райкина, отступали тогда на второй план перед открытым и безудержным напором еще не оформившегося молодого и жизнерадостного таланта.

Так, в значительной мере пробовал он свои силы в жанре трансформации. Этим отличались и некоторые его первые выступления в качестве конферансье. Так начинались райкинские миниатюры, уже тогда открывшие нам в актере дарование скупой и точной характеристики персонажа в мимолетной зарисовке. А то случалось и так…

Актер выходил на сцену и начинал разговор со зрителем. Но едва успевал он произнести несколько первых слов, как во рту у него появлялся красный шарик, мешавший ему говорить. Ловко подхватывал он шарик рукой и помещал его между пальцами, чтобы он был виден всем. Но в ту же минуту во рту показывался еще один шарик. Актер делал растерянное лицо и смущенно извлекал и этот шарик изо рта. Так повторялось до тех пор, пока четыре красных шарика не были водворены между растопыренными пальцами.

Каждый раз актер делал это по-разному. Другое движение головы, другой жест, другое выражение глаз. И каждый раз немного испуганно и очень смешно.

За этим, в сущности, ничего не было. Ни мысли, ни даже просто игры. Незатейливая и непритязательная шутка. Но зритель принимал ее, потому что актер уже тогда владел секретом общения с залом.

После короткой паузы красные шарики снова появлялись во рту. Они могли теперь появляться без конца, и зритель, не в силах сдержать смеха, знал, что он находится во власти актера. Еще немного, и он запросит пощады. Но актер сам хорошо чувствовал, где находится эта граница. С той же смущенной и детски открытой улыбкой он заканчивал номер.

Вот и такое было у Райкина в начале пути. Долгого и сложного пути эстрадного актера.

Однако начнем по порядку. «Красные шарики» — это лишь маленький и не очень примечательный эпизод в биографии большого мастера. Аркадий Райкин начинался в театре.



Обычно рассказ об актере начинается с его первых театральных впечатлений. И почти всегда их относят к совсем юным годам, когда интерес к тому, что происходит на сцене, еще не может быть сознательным. Это стало более или менее обычным в актерских воспоминаниях. Чем-то вроде кокетства. И читатель не всегда склонен верить точности излагаемых фактов.

Есть, однако, и другая, тоже типичная актерская судьба. Большой художник театра, вступая в жизнь, и не подозревал, что он будет актером. Он уходил воевать и становился машинистом паровоза, как Борис Щукин, или же учительствовал, как Александр Артем, впервые начавший играть на сцене пятидесяти двух лет.

Начав интересоваться театром, Райкин тоже менее всего думал, что будет актером. Но не думал просто потому, что в шестилетием возрасте никто еще не заботится о выборе профессии. Да, в шестилетнем возрасте.

Небольшой приволжский город Рыбинск, куда в самый канун революции переехала из Риги семья Райкиных, ничем не выделялся среди многих провинциальных городов царской России. Размеренная тусклая жизнь так называемого интеллигентного круга отличалась удивительным постоянством интересов. Театру среди них принадлежало отнюдь не первое место. Постоянной труппы в городе не было, и любители сценического искусства целиком зависели от вкусов заезжих антрепренеров.

Отыграв сезон, гастролеры прощались со зрителями. На сцену городского театра выходили гимназисты, провизор, жены инженеров, врачи… Они разучивали пьесы из столичного репертуара под руководством жившего в городе актера-профессионала, который был одновременно и постановщиком спектакля, и исполнителем главной роли.

Спектакли ставились в городском театре, большом, многоярусном помещении, которое было здесь в некотором роде достопримечательностью. В 1918 году здание театра было уничтожено пожаром. С той поры приезжавшие в Рыбинск гастролеры и местные любители играли в городском клубе, а летом в пригородном саду на открытой площадке.

Аркадий Райкин.



Отец Аркадия Райкина часто находился в разъездах. Мальчик оставался на попечении матери. В шесть лет, когда груз обязанностей еще не отягощает человека, можно чувствовать себя таким же свободным и независимым, как и в год совершеннолетия. Нужно только пользоваться довернем и выходить из дома без провожатых. Тогда можно запросто бродить по всем дворовым закоулкам и даже выходить на улицу и заводить знакомства.

Среди новых знакомых Аркадия были мальчики чуть постарше его, которые говорили о себе: «Мы — артисты». Это не было просто хвастовством, мальчики и в самом деле участвовали в спектаклях. Местные любители разыграли однажды пьесу Ростана «Шантеклер». В действии должны были принимать участие дети. В числе немногих счастливцев оказался и один из знакомых Райкина.

Вскоре Аркадий Райкин увидел его на сцене. До городского театра было довольно далеко, и возвращаться домой, когда ты уже оказался совсем рядом с театром, не имело смысла. Всего лишь одну минуту думал он о том, что предстоит ему дома, если он вернется поздно, но страх сразу отлетел. Теперь была только одна мысль: как проникнуть внутрь здания. Но это для маленького мальчика не так уж сложно. В театре много дверей, и какая-нибудь обязательно пропустит.

По сцене ходили люди, размахивали руками, говорили что-то непонятное, Аркадий сидел, притаившись, в одном из самых последних рядов и ждал, когда наконец появится его знакомый. Но вот и он. Приходит на птичий двор, где происходило действие, останавливается, говорит какие-то не свои слова. И все на него смотрят. И, может быть, в зале сидят его мать, отец и не ругают за то, что он пошел в театр.

От этой мысли Аркадию стало не по себе. В театре было светло и уютно, и как-то не верилось, что уже поздний вечер и что вскоре улицы совсем опустеют. Он старался не думать о том, что будет. Не всякому ведь выпадает такое счастье — попасть без билета в театр.

Он думал, что дома все лягут спать, и он тихонечко пройдет к своей кровати, как делал это отец, когда возвращался поздно. Но дома не спали. И сестры, и мать, взволнованные, сидели у стола, прислушиваясь к голосам на улице, к каждому шороху за дверью. Маленький театрал был сильно наказан.

Но он не мог этого понять. Он ведь ходил не куда-нибудь, а в театр. Когда отец предлагал матери пойти в театр, это было целым событием. Почему же для него все закончилось так печально? Неужели он не имеет права быть просто зрителем, если его товарищам разрешают быть даже артистами?

Наказание вскоре было забыто, обида прошла, и тогда в памяти возникли птичий двор из «Шантеклера» и его товарищ, выходящий на сцену. И мальчика снова потянуло в театр.

Он отправился туда по знакомой дороге, но на этот раз был встречен совсем нелюбезно и понял, что бывают случаи, когда лучше оставаться невидимкой. В театре опять ставили «Шантеклера», но, как ни странно, теперь это показалось ему интересней. Он уже перестал думать о товарище и кое-что начал понимать.

В этот вечер дома было придумано новое наказание: дверь была закрыта на все запоры и никто не собирался ее открывать, хотя он стучал долго и основательно и даже подавал голос.

Спал он на чердаке. Только на рассвете за ним пришла мать и сонного осторожно перенесла на руках в комнату.

Спать на чердаке оказалось не так уж страшно, и теперь в театр он уходил почти каждый вечер. Очень не нравился ему швейцар, стоявший у главного подъезда, но ведь совсем не обязательно было с ним встречаться. В театре есть еще черный ход, есть лестница на чердак, есть дверь, через которую проходят артисты… Через эту дверь можно даже попасть на сцену…

Кроме городского театра, в Рыбинске был еще летний театр в пригородном саду. Так называемая «Городская дача». Это было довольно далеко от дома. Нужно было идти через весь город. Пустырями. Мимо кладбища. Только страшно было возвращаться. Но все равно в летние вечера он отправлялся туда с товарищами и, если не удавалось проникнуть за высокий забор, отыскивал отверстие, через которое можно было все видеть.

Как-то в городском саду приезжая труппа актеров показывала спектакль «Проделки Скапена» Мольера. В спектакле тоже участвовали мальчики. Они играли арапчат. Аркадий почувствовал, что завидует им.

И вот тогда он получил первое предложение выступить на сцене. Это, правда, был не настоящий театр. Собрались во дворе дети разных возрастов и решили своими силами поставить спектакль. Для этого они взяли один из рассказов Горбунова и сделали из него маленькую пьеску. Аркадий был самым младшим, и ему не рискнули поручить роль с текстом. Но роль, однако, была не менее ответственная.

Когда открывался занавес, на сцене лежал убитый купец. Этого купца и должен был изображать шестилетний Аркадий Райкин. Главное было не пошевелиться. Лежать совсем неподвижно. Ты ведь мертвый. Но думать об этом тоже нельзя. Потому что, как только подумаешь о том, что ты мертвый, очень хочется пошевелить ногой или почесать кончик носа. Так о чем же думать? А ведь мертвые вообще не думают. Скорее бы все это кончилось. Он очень боялся, как бы все не увидели, что он живой.

Спектакль был очень красиво оформлен. Занавес украшен разноцветными бусами. А когда занавес закрылся и снова открылся, «артисты» зажгли бенгальский огонь. Это был фейерверк.

Но самое эффектное ребята припасли под конец. Афиша, которая висела во дворе, объявляла: «Спектакль с фейерверком и выстрелом». К патрону, какие в тот военный год имелись почти у всех мальчишек, поднесли свечку, и все разбежались. Дальше всех бежал «артист», изображавший убитого купца. Ему очень не хотелось быть и в самом деле убитым.

Узнав о «фейерверке и выстреле», которым сопровождался этот дебют, дома Аркадию опять сделали серьезное внушение. Одна из сестер сказала с усмешкой:

— Подумаешь, артист Аркадий Райкин!



Ни мать, ни отец ничего не могли поделать с мальчиком. «Болезнь» оказалась серьезной. Покорно подчинявшийся всем семейным правилам, он оставлял себе свободу только в этом большом и таинственном мире, мире театра.

Спектакли артистов-гастролеров, любительские постановки, концерты — все ему было интересно. Это был благодарный зритель, которого скоро приметили в театре. Стоило ему один день не прийти, как строгий швейцар, которого он еще недавно старался обходить, спрашивал: «Уж не заболел ли?..» Труппа переезжала на другую площадку, Аркадий следовал за нею. Он знал многих артистов, знал почти наизусть спектакли, которые мог смотреть по многу раз. Так было и несколькими годами позже, когда он жил уже в Ленинграде.

Чаще всего он ходил в Академический театр драмы. Вскоре здесь появился у него знакомый, взявший в некотором роде шефство над театральными интересами подростка. Это был старик суфлер, работавший и в старом Александринском театре. Перед спектаклем они встречались у входа и вместе проходили за кулисы.

— А теперь устраивайся, как можешь, — говорил старик Аркадию, выпроваживая его из кулис.

Устраиваться не всегда было легко. Спектакли приходилось смотреть из осветительной будки, из оркестра, из лож. В ложах чьи-то головы закрывали сцену. Он ничего не видел. Но ему не было скучно. Если на спектакль он приходил не в первый раз, он просто слушал, что говорят на сцене, и смотрел в зал, наблюдал за публикой. Это тоже было интересно: люди по-разному следили за тем, что происходит на сцене, — когда одни смеялись, другие зевали, иные тайно утирали слезу, а соседи их в это время тихо подремывали.

Большим событием для Райкина было смотреть спектакль из суфлерской будки. Старик иногда разрешал ему это. Он видел артистов совсем близко. Их лица, руки, глаза. Ясно слышал их голоса, даже когда они говорили шепотом. Присматривался к старику. Вместе с ним тихонечко читал текст пьесы и радовался, что артисты следом произносят те же слова.

Постепенно он начал оценивать игру. Одни актеры ему нравились, другие нет. Большое впечатление произвел на него тогда Илларион Николаевич Певцов. Он видел его во многих ролях. Видел Певцова в спектакле «Павел I». Восемнадцать раз смотрел пьесу Е. Яновского «Ярость», где Певцов играл коммуниста Путнина. В небольшой роли замечательный артист находил такие глубины человеческого характера, что образ становился в спектакле центральным. Путнин был до крайности прост и симпатичен. Ему можно было довериться. Когда на сцене говорили и действовали другие герои, а Певцов — Путнин молча стоял в стороне, смотреть все равно хотелось на него, и это было удивительно.

Герой думал, и было понятно, о чем он думает. Мысль становилась как бы осязаемой, вызывала на спор, убеждала. В этом большая сила актера. Позже Райкин почувствовал это в Хмелеве, которого видел в нескольких спектаклях МХАТа.

В школе, где учился Аркадий Райкин, было несколько таких же энтузиастов театра, и это в большой мере подогревало интересы юноши. Здесь часто делились впечатлениями об игре актеров и новых спектаклях. В спорах о театре, сталкивались вкусы и мнения.

Театральная жизнь Ленинграда середины двадцатых годов была весьма разнообразна и пестра. Новое искусство, рожденное революцией, вело наступление на безыдейность и мещанство, находившие себе почву в обывательской среде. Современный герой завоевывал сцены театров в борьбе, такой же жаркой и непримиримой, какую вели его прототипы в реальной жизни.

На городских афишах все чаще появлялись названия пьес, написанных по горячим следам событий. В этих пьесах действовали люди сильной воли, революционного характера. Они увлекали молодежь, заставляли думать о себе, спорить, размышлять о собственной судьбе, о путях молодого поколения.

А рядом с этими героями в репертуаре театров соседствовали совсем иные персонажи, рожденные творческой фантазией Скриба или Сарду.

«Бой-баба» и «Темное пятно» или «Лифт» Армона и Жербидона… Оперетта приглашала на необыкновенное зрелище из жизни миллиардеров и миллиардерш «Где пляшут шимми». Комедийно-сатирические театры, которых в городе тогда было несколько, пародировали обывательские представления о красивой жизни, но в пародиях своих нередко и сами потрафляли обывательским вкусам. «Грандиозное злободневное» обозрение «От Парижа до… Лиговки» с Леонидом Утесовым в главной роли соревновалось в этом плане с сатирическим обозрением «о приключениях заезжих провинциалов» — «Пуприяки в Ленинграде». Этот спектакль, как сообщала афиша, состоял из пяти частей, тут же поименованных: они приехали, они сдают политграмоту, они в кино, они в Акопере, им не нравится….

Нелегко было юноше, которого в театре все больше и больше привлекало искусство актера и который поэтому жадно интересовался всем, что делалось тогда на ленинградской сцене, самому разобраться в достоинствах и недостатках того, что он видел. Быть может, потому, что в театр Акдрамы, где у Райкина были уже знакомые, ему легче всего было проникать, этот театр он посещал чаще других и более всего находился под его влиянием. Но «Пуприяки» тоже не оставляли его равнодушным.

В те годы, наряду с профессиональными коллективами, было в Ленинграде много коллективов полупрофессиональных и самодеятельных. Работали районные театры. Их труппы состояли из актеров-профессионалов и наиболее одаренных участников клубных кружков. Были свои театры при заводах. В них игрались пьесы из заводской жизни, написанные нередко местными литераторами. Некоторым кружкам очень хотелось походить на «настоящие» театры. Так, вскоре после показа в Ленинграде вахтанговского спектакля в клубе имени Ногина была поставлена «Принцесса Турандот».

Тяга к искусству была огромная. Театральные залы были переполнены. В залы превратились цеха заводов и фабрик, куда все чаще стали выезжать драматические актеры и музыканты. По поводу одного из таких концертов в рабкоровской заметке было написано: «Сегодня на нашем заводе „знатный иностранец“, впервые выступающий в такой обстановке, — Л. О. Утесов».

Клубные театры, «живые газеты», актерские мастерские, где молодежь объединялась под руководством известных мастеров, были частыми гостями в заводских цехах. Драматические кружки работали и во многих школах.

Аркадий Райкин, целиком поглощенный своими театральными увлечениями, не был еще, однако, уверен, что станет артистом. Для этого так много нужно. Чем больше знакомился он с творчеством известных в ту пору мастеров сцены, тем все больше убеждался, что это титанический труд, требующий внутренней тонкости, особого дара человечности. Есть ли у него все это? Точно он знал только одно: химиком он никогда не будет, хотя именно эту профессию прочил ему отец.

В школе он пробовал играть, и многое, с чем выступал он на школьной сцене, давалось ему необыкновенно легко. Эта легкость радовала, но в ней же таилась опасность: очень просто было сразу же, с самых первых шагов растерять, растратить то, чем природа одарила юношу.

Однажды школьные педагоги предложили Райкину сыграть с ними вместе в спектакле. На ученических вечерах они давно приметили его. Он читал стихи и рассказы, преимущественно смешные. Читал удивительно весело, с живостью воссоздавая перед слушателями образы людей и события. Рассказы, в большинстве случаев знакомые, звучали всегда по-новому. Райкин словно говорил своим слушателям: «Вы думали, что в этом маленьком произведении автор хотел выразить простую мысль, заключенную в словах, которые я сейчас произношу… А вы обратите внимание на это с виду незначительное событие, подумайте о судьбе этого героя, и вы увидите гораздо больше. Вы будете смеяться, потому что автор написал юмористический рассказ, но вы почувствуете и его глубокий человеческий смысл».

Коллектив учителей-любителей собирался ставить пьесу А. М. Горького «На дне». Райкин должен был играть в этом спектакле роль Актера.

Здесь произошла у него интересная встреча. Ставил спектакль молодой еще тогда режиссер Юрий Сергеевич Юрский. Он руководил школьным драматическим коллективом, и от него Райкин услышал первые профессиональные советы.

Юрский, впоследствии плодотворно работавший в драматических театрах, в режиссуре эстрадных жанров и даже в цирке, разглядел в юноше, с которым он репетировал роль Актера, черты синтетического дарования, столь драгоценные для искусства эстрады.

Школьная постановка горьковской пьесы имела большой успех. Ее показывали в зале бывшего Петровского училища на Фонтанке, где прежде устраивались благотворительные вечера. Спектакль был даже отмечен заметкой в газете.

Он и в самом деле был интересен. Исполнители, увлеченные пьесой, играли искренне и этим в значительной мере искупали недостаток профессионального умения, который был свойствен большинству участников постановки. Они трактовали роли под непосредственным воздействием мхатовского спектакля. И только, пожалуй, Аркадию Райкину да еще учительнице физики Елене Викторовне Трояновской, вступившей через несколько лет на профессиональную сцену, удалось проявить черты индивидуальности.

И все же наиболее заметные работы в школьные годы были сделаны Райкиным в эстрадных жанрах. Не случайно некоторые из них принесли ему впоследствии популярность на эстраде. А один из номеров той поры — пародийная интермедия, в основу которой был взят текст пушкинского «Узника», — был исполнен Райкиным и на Всесоюзном конкурсе артистов эстрады.



Сижу за решеткой в темнице сырой.
Вскормленный в неволе орел молодой,
Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюет под окном,


Клюет, и бросает, и смотрит в окно,
Как будто со много задумал одно.
Зовет меня взглядом и криком своим
И вымолвить хочет: «Давай улетим!


Мы вольные птицы; пора, брат, пора!
Туда, где за тучей белеет гора,
Туда, где синеют морские края,
Туда, где гуляем лишь ветер… да я!..»



Известные строки этого стихотворения дали Райкину повод выступить с пародией на различные эстрадные жанры. Сам этот замысел не содержал в себе ничего нового. Одно время на эстраде увлекались пародированием. Чаще всего это служило основанием для демонстрации собственных разносторонних способностей.

Райкина, конечно, увлекало и это. Было приятно, что он может не только прочитать стихотворение, но и спеть, протанцевать, исполнить каскадный номер. Спеть без голоса было тем более смелой попыткой. Это можно было восполнить артистизмом исполнения, жестом, мимикой. Отсутствие голоса лишь усиливало комический эффект.

Но у молодого исполнителя уже в первых его выступлениях ясно обнаруживалось и более значительное внутреннее задание. В природе каждого жанра он отыскивал его как бы оборотную сторону. Ведь что ни говорить, а штампы ремесленничества рождаются на почве самого искусства. Укрупнение тех сторон искусства, которые более всего поддаются стихии штампа, сатирическое выявление их особенностей создавали основу веселого театрального зрелища. В свою очередь, они как бы становились своеобразной формой критики. Так, например, распространенная в хореографии иллюстративность получала в этом номере Райкина очень точное пластическое выражение: буквальное перенесение речевого смысла на условный язык танца обессмысливало и слово, и танец.

«Сижу за решеткой в темнице сырой…» Мелодическая основа стиха определяла ритмику движений. Щедро пользуясь жестом, Райкин воспроизводил в движениях точный смысл каждого слова. Казалось, что он подчеркивает даже знаки препинания: паузы были таковы, что они как бы должны были закреплять в сознании зрителей только что рассказанное в танце. «Мы вольные птицы; пора, брат, пора! Туда, где за тучей белеет гора, туда, где синеют морские края, туда, где гуляем лишь ветер… да я!..» Все это показывалось чрезвычайно наглядно. Для каждого слова находились очень своеобразные иллюстрации. Выдумка была поистине неистощима. Но убивался образ. Исчезало самое главное, что несла в себе поэзия, и ничего не приобретало искусство танца.

Такое содержание этот веселый эстрадный номер приобрел, разумеется, несколько позже, когда на смену юношеским забавам пришло осознанное творчество. Но зерно этого зародилось еще в школьные годы.

В искусстве эстрады, которое все более увлекало Райкина, пленяла возможность прямого и непосредственного общения со зрителем. Это общение помогало преодолевать некоторую природную застенчивость и вырабатывало уже на первых порах своеобразную исполнительскую манеру. Удивительно простую, душевную, проникновенно дружескую и, если можно так сказать, негромкую.

Оставаясь по-прежнему поклонником драматического театра, Райкин проявлял большой интерес к различным эстрадным жанрам. В школе он читал рассказы Михаила Зощенко, фельетоны Кольцова и Зорича. Пробовал разные пути воздействия на слушателей. Проще всего было делать акцент на смешных, необычных словечках, на будто бы простонародной интонации. Это всегда вызывало нужную реакцию. Произнесешь такое словечко или скажешь вместо «грáждане» «граждáне», после чего протянешь паузу, тупо воззрившись в зал, и успех обеспечен. Но насколько значительней был результат, когда к этому, чисто внешнему воздействию, прибавлялась еще и сама суть рассказа, человеческий образ, часто не только смешной, но и трогательный, несущий в себе большую и поучительную мысль.

Театр и эстрада поглощали его в ту пору в равной степени, и он не знал, чему отдать предпочтение. Играл в школьных спектаклях для самых маленьких. Ставили «Гуттаперчевого мальчика». Это оказалось не менее трудно, чем выступать перед взрослыми. У маленьких тоже были свои представления о правде. Смешное должно было быть смешным, грустное грустным. Одинаково отвергали они холодный пафос и приторное сюсюканье. Обмануть их было невозможно. Непостижимо разгадывали они фальшь, предпочитая профессиональной актерской игре без души и сердца неприхотливое, но искреннее искусство своих товарищей.

Театр и эстрада соединялись в форме «живой газеты», в которой принимал участие Райкин. Эти выступления были злободневными, действенными. И сама сцена становилась другой. «Живая газета» учила прямому общению. Уже в школе Райкин прослыл актером. Он интересовался всем, чем жили в те годы ленинградские театры.

Пробовал и свои силы. Не только читал рассказы, но и исполнял сценки, разыгрывал интермедии. Вместе с товарищами организовал школьный «джазгол» — голосовой джаз. Это было весело, забавно. Началось с подражания различным инструментам оркестра. А потом это быстро отошло. Появились песни на джазовые ритмы. Голоса были не ахти какие, но исполнение музыкальное, к тому же театрализованное, и это делало маленький ансамбль вполне зрелищным.

И снова к театру. Когда он учился в последнем классе, артист Петр Щербаков пригласил его в свой передвижной коллектив. Работа в полупрофессиональной труппе соблазнила Райкина. Он согласился и сразу получил несколько небольших ролей в репертуаре. Утром учился в школе, днем посещал репетиции, а вечером играл.

Тогда же Аркадию Райкину предложили заменить заболевшего актера в спектакле театра «Станок». Это был памятный день. Первый выход на профессиональную сцену. Роль была немногим больше роли убитого купца. Но как ему хотелось, чтобы зрители поверили его герою, почувствовали, что он живой.

Райкин начинался в театре

Владимира Николаевича Соловьева Аркадий Райкин услышал еще до того, как стал его учеником. В один из приездов в Ленинград театра Мейерхольда на сцене Академического театра драмы был показан в костюмах и гриме ряд эпизодов из спектакля «Ревизор». В показе принимали участие Мария Бабанова, Зинаида Райх, Эраст Гарин. После просмотра состоялось обсуждение.

Началось оно докладом В. Э. Мейерхольда. Потом выступали театроведы, режиссеры, актеры. В выступлении В. Н. Соловьева был затронут вопрос об игре вещей в театре. Режиссер-педагог незадолго до того прочитал доклад на эту тему в Институте истории искусств и теперь высказывал некоторые соображения и замечания относительно мейерхольдовского «Ревизора» и ряда других спектаклей театра.

Все, что говорил тогда В. Н. Соловьев, для Райкина было откровением. Вещь в театре издавна связана с актером как один из главных элементов мизансцены. Назначение ее может быть разным. Динамическим, когда она становится активной в действии, как, например, письмо Хлестакова в «Ревизоре», и статическим, чисто декоративным, разъясняющим. В обиход русского театра игру с вещами ввел К. С. Станиславский.

«Да, именно Станиславский, — говорил оратор, — настаивал на организующем значении вещей в спектакле. Первое место в сценическом движении принадлежит его целесообразности».

Эти же слова Аркадий Райкин слышал от Владимира Николаевича Соловьева, когда стал его учеником в Институте сценических искусств (ныне Театральный институт имени Л. Н. Островского), куда его приняли после школы.

Владимир Николаевич Соловьев был одним из тех замечательных театральных педагогов, которые умели свои богатые знания и опыт связывать с задачами современного искусства, открывая в будущем актере то, что отличает его от других, что составляет особенность его индивидуального дарования. Интересы В. Н. Соловьева в театре были удивительно широки и разнообразны. Мольеровские сценические традиции XVII века и французский театр XIX века. История любительского театра в Петербурге и театральные течения XX века. Школы актерской игры и основы режиссуры. Как режиссер он ставил в те годы спектакли в «Театре новой драмы», в «Молодом театре» и в Институте сценических искусств.

Поступив в институт, Аркадий Райкин занимался часть первого года на киноотделении вместе с Петром Алейниковым и Вениамином Кузнецовым. А вскоре стало возможным перейти на актерский факультет театрального отделения. Так попал он в мастерскую В. Н. Соловьева.

Ассистентами руководителя мастерской работали недавние его ученики Борис Смирнов и Владимир Честноков. Райкину приходилось часто общаться с ними, и уже тогда он обратил внимание на одну особенность, сближавшую, пожалуй, их обоих: они были актерами мысли, думающими актерами реалистического склада, видевшими основу образа прежде всего во внутреннем действии.

Так направлял своих учеников В. Н. Соловьев. Однако он уделял большое внимание и внешней форме театрального представления, зрелищной стороне спектакля.

Очень своеобразно учил он актера скупости и выразительности жеста. Когда Райкин произносил перед ним какой-нибудь монолог или читал рассказ, Соловьев завязывал ему сзади руки бумажной лентой.

«Вы можете порвать ленту, — говорил он, — когда почувствуете необходимость подкрепить слово жестом. Но вы можете сделать это всего один раз. Выбирайте этот единственный случай наиболее точно и неопровержимо».

Сценическому движению Соловьев умело подчинял игру актера с вещами, игру, оправданную обстоятельствами и подчеркивающую характер.

Мастерство сценического перевоплощения, которым уже в то время владел Райкин, приводило иногда к курьезам.

Институт сценических искусств устроил однажды концерт в подшефном детском доме. Концерт был приурочен к какому-то местному событию и носил довольно торжественный характер.

Райкин в этот вечер должен был выступать еще на одном концерте и не мог ждать. Его выпустили первым. Начал он свое выступление рассказом Зорича о некоем незадачливом докладчике. На сцене был поставлен столик, на столе — графин с водой. Райкин выходил с портфелем, набитым старыми газетами. Небрежно бросал портфель на стол, наливал в стакан воду из графина. Окидывал взглядом аудиторию, минуту переминался с ноги на ногу, как бы выбирая наиболее прочную позицию, и начинал доклад.

Он произносил иногда витиеватые, иногда косноязычные фразы. Смысл слов для него самого был подчас неожиданным. Он прислушивался к своему голосу и ловил эти слова, будто взвешивая их. Но наибольший сатирический эффект достигался в тех случаях, когда докладчик, желая приблизить свое выступление к аудитории, искал повод упомянуть организацию, в которой он выступает. Райкин поворачивал голову в сторону кулис и спрашивал кого-то: «Какая организация?..» Как бы услышав, ответ, он произносил в докладе: «Детский дом номер такой-то…» и продолжал говорить о том и о сем в заведенном уже духе. Повторялось это несколько раз: название организации он никак не мог удержать в голове. И в самом конце доклада, когда в зал бросались слова «Да здравствует…», Райкин делал короткую паузу и снова обращался за кулисы: «Какая организация?..» И пафосно заканчивал доклад: «Да здравствует детский дом номер такой-то!»

Реакция была неожиданная. Юная аудитория, не очень искушенная в искусстве, приняла докладчика всерьез. Даже в те моменты, когда актер, рисуя сатирический образ, делал явно смешные вещи, на лицах появлялись улыбки, но смеха не было слышно: ребята чувствовали себя перед докладчиком неловко. А когда Райкин, сделав легкий поклон, схватил портфель и удалился, в зале дружно зааплодировали, и оркестр детдомовцев грянул туш.

Артист больше ничего не исполнял и не выходил на сцену. Не хотелось разрушать иллюзию. Он сидел за кулисами и хохотал. Это был, пожалуй, единственный за всю творческую практику Райкина случай, когда все было наоборот: артист за сценой смеялся, а в зале стояла тишина.

В институте под руководством В. Н. Соловьева ставились спектакли. Это были работы учебного характера. Требовательный педагог настойчиво осуществлял свои принципы, не допускал никаких скидок и добивался от студентов полного раскрытия их возможностей.

«Каждый спектакль — творчество. И всегда новое. И всегда труд», — говорил Соловьев.

Большой знаток и ценитель мольеровского театра, он привил молодому актеру столь необходимые для сценического творчества понимание жанра и чувство формы. Особенно наглядным было это при постановке Соловьевым в его студии одноактной комедии Мольера «Смехотворные жеманницы». Было несколько путей воплощения этой пьесы. Один путь, восходивший в традиции своей к театру времен Мольера, придерживался острокомедийной, фарсовой трактовки действия и образов пьесы. Соловьев демонстрировал это, прибегая к излюбленным примерам игры с вещами. Согласно авторской ремарке, в сцене беседы слуг Маскариля и Жодле с жеманницами Като и Мадлон актеры должны были обходиться всего двумя стульями. Кто же должен сидеть на этих стульях — мужчины или женщины? Элементарный ответ может быть только один: женщины. Однако и авторская ремарка, и сценическая традиция постановки этой пьесы давали иной ответ: на стульях сидели Маскариль и Жодле. А женщины либо стояли, либо сидели на полу. Это только подчеркивало несообразность происходящего и усиливало комический эффект сцены.

Позднее, не придерживаясь авторского совета, режиссер поставил на сцене четыре стула. Теперь сидели все — и мужчины, и женщины. Фарсовая трактовка утратила свою остроту, уступая место комедийному диалогу.

Работая над спектаклем с молодыми актерами, Соловьев следовал мольеровской трактовке. Она позволяла строго придерживаться жанровых признаков пьесы, находить острые и своеобразные характеристики персонажей и открывала пути для интересных поисков в области формы спектакля.

Вечер водевилей.



В «Смехотворных жеманницах» Райкин играл роль маркиза де Маскариля. Персонаж классического фарсового произведения, написанного в старинной традиции, Маскариль давал возможность актеру разыграть несколько острокомедийных ситуаций в значительной мере буффонадного характера. Слуга, переодетый господином, лакей, изображающий барина… Хозяин Маскариля Лагранж так характеризует его: «Слывет острословом… Этот сумасброд вбил себе в голову, что он должен корчить из себя важного господина. Он воображает, что у него изящные манеры, кропает стишки, а других слуг презирает до такой степени, что зовет их не иначе, как скотами».

Роль с переодеванием позволяла Райкину в одном герое рисовать как бы два образа. Это не было трансформацией, хотя герой появлялся в чужом костюме и чужом обличье. Два плана мольеровского персонажа открывали молодому актеру пути к перевоплощению — и внешнему, и внутреннему.

Маскариль — слуга Лагранжа. Это один образ, это сущность героя, она сохраняется в нем и под одеждой барина. И Маскариль — маркиз. Напыщенной речью он легко скрывает свою простоватость перед провинциальными мещанками, подражающими дамам аристократического общества. Райкин подчеркивал именно эту общность в диалоге с Мадлон и Като. Он и театрал, и музыкант, и поэт. «Люди нашего круга умеют все, не будучи ничему обучены», — говорит Маскариль. Он не только изображал барина, но и мнил себя барином. Он был слугой, которому удалось очаровать жеманниц, и это рождало насмешку, иронию, чувство превосходства.

Каждое появление Маскариля — Райкина на сцене вызывало совершенно исключительную реакцию зрительного зала. Облик мольеровского персонажа был удачно найден молодым актером. В сцене с Мадлон и Като Маскариль — Райкин, подражая своему хозяину, сохранял, однако, повадки слуги: он то почешется слишком явно, то неожиданно ущипнет одну из своих собеседниц… А когда в финале этой сцены приходил возмущенный хозяин Маскариля и срывал с него одежду маркиза, Маскариль в ночной рубашке был так нелеп и смешон, что в зале долго не умолкал веселый и дружный смех.

Райкин — Маскариль.



Роль Маскариля, сыгранная Райкиным еще в студенческие годы, в значительной степени открывала в нем будущего актера. Она требовала многих актерских «приспособлении», свойственных комедийному сатирическому — театру и, в частности, остроты и легкости ведения диалога, заостренности пластического решения образа. Внешняя театральность, присущая мольеровскому театру, подчинялась в спектакле выявлению социальных связей действующих лиц.

Была в те годы у Райкина еще одна работа, но уже несколько иного плана. В. Н. Соловьев поставил на сцене историко-музыкального театра «Эрмитаж» оперу-буфф Перголези «Служанка-госпожа». В этом веселом музыкальном представлении в «двух интермеццо» было занято всего три актера, исполнявших роли хозяина-аристократа, его служанки, в которую хозяин был влюблен, и слуги, немого парня, нарисованного в традиционном духе комедии дель-арте. Роль слуги Веспоне в спектакле играл Аркадий Райкин.

Это была роль без текста, пантомимическая роль. В то же время слуге принадлежало в действии весьма значительное место. Он не только наблюдал за развитием отношений барина и служанки, но и своеобразно комментировал происходящее. Комментировал без слов. При всей внутренней драматичности его положения роль была комедийная. Каждое его появление на сцене, каждый проход были мизансценированы с большой выразительностью. Играли глаза, играли руки… Неожиданный поворот, пауза, исполненная смысла… И опять глаза, руки, необыкновенная пластичность движений.

В институте Райкин получил возможность проявить разносторонность своих актерских интересов. Первые серьезные работы требовали осмысленного решения, все большего отхода от несовершенных юношеских импровизаций, сознательной тренировки. Намеченная первоначально как бы пунктиром, синтетическая его одаренность все больше проявлялась как свойство его актерской индивидуальности. Но главное, что пришло к нему в те годы, это преданность, избранной профессии и любовь к актерскому труду.

Думая о своей работе и наблюдая за товарищами, он стал понимать, что в искусстве без труда нет результата. Озарение таланта — это лишь условие, но не средство рождения прекрасною. Средство — труд. На его глазах менее даровитый актер добивался иногда большего. Ему приходилось для этого вкладывать в свою работу больше труда. Талант! Как его измеришь? А труд поддается измерению.

Но труд в искусстве особый. Он должен сопровождать рождение образа и оставаться совсем невидимым зрителю. Простота, легкость, непринужденность, те тончайшие переходы, которые всегда находятся на границе знаменитого чуть-чуть, — все это само собой не приходит. А ведь именно этим отличается художник от ремесленника, это составляет самое драгоценное в искусстве.

Труд стал спутником актерской жизни Аркадия Райкина. Об этой особенности артиста интересно рассказывают эстрадный сатирик Илья Набатов и писатель Лев Кассиль.

Зайдя однажды в бутафорские мастерские эстрадного театра «Эрмитаж», Илья Набатов увидел через окно картину, необычную для этого совсем раннего утреннего часа. «…Я увидел в саду под деревом человека, ведущего себя чрезвычайно странно. Он усиленно жестикулировал, как бы разговаривая с деревом. Лица его я разглядеть не мог.

— Кто это? Что он там делает? — спросил я у бутафора.

— Да это же Аркадий Райкин, — ответил бутафор. — Он здесь каждое утро с восьми часов репетирует на свежем воздухе.

Этот эпизод, — заключает Илья Набатов, — не удивит никого из близко знающих Райкина. Вдохновенный и упорный труд, филигранная отделка деталей роли — одно из отличительных качеств этого замечательного артиста. И, глядя на своего молодого коллегу, я, уже опытный актер, с особенной остротой понял важность, необходимость повседневного труда для каждого эстрадного артиста. Несмотря на быструю и блистательную карьеру, Аркадий Райкин неустанно работает и сейчас»[1].

Не менее интересны наблюдения Льва Кассиля. «Если вам когда-нибудь доведется попасть во время антракта за кулисы к Райкину, — пишет он, — вас, наверное, испугает вид и состояние артиста. Совершенно изнуренный, взмокший от пота, бледный, как бумага, он отдыхает, распластанный на диване в своей уборной. И тогда вы поймете, чего стоит Райкину сыграть очередной спектакль и с какой безжалостной отдачей всех сил он работает каждый вечер. А утром он еще репетирует, а между репетицией и спектаклем или ночью, заехав к кому-нибудь из друзей, снова, как одержимый, принимается рассказывать о своих новых планах, замыслах, придумках»[2].

Весной 1935 года Аркадий Райкин вышел из Театрального института с дипломом драматического актера. Первые шаги на профессиональной сцене он делал под руководством своего учителя В. Н. Соловьева. В одном из театральных залов города студия Соловьева давала спектакли. Это была профессиональная труппа, в которой объединялись молодые актеры, воспитанники института.

Репертуар студии был довольно разнообразен. Райкина занимали в комедийных спектаклях. Он играл здесь Маскариля в «Смехотворных жеманницах», которые были перенесены на эту сцену. Участвовал в вечере водевилей, сценических миниатюр, поставленных Соловьевым. Исполнил в пьесе Гольдони «Рыбаки» роль рыбака Тофоло, лодочника, влюбленного молодого парня. В студии Райкин пробыл около года, пока она не слилась с Трамом — Театром рабочей молодежи, предшественником нынешнего Театра имени Ленинского комсомола.

Начало работы Райкина на профессиональной сцене не было столь блистательным, как это пророчили ему в институте. В Траме он был введен в спектакль «Дружная горка» на роль Воробушкина и сравнительно долгое время играл только одну эту роль. Большого успеха она ему не принесла, хотя отдавал он ей много творческих усилий, отрабатывал тщательно и играл с удовольствием.

Случилось это, вероятно, потому, что трамовский спектакль, в котором, как и в других лучших постановках этого театра, действовали современные герои и поднимались вопросы, остро волновавшие в то время молодежь, постепенно утрачивал свое значение. На сцену выходили новые, более значительные в идейно-художественном отношении пьесы и новые герои. Драматургия открывала в жизни еще не исследованные пласты, человек представал во всей значительности своего дела, своих жизненных устремлений.

Роль Воробушкина была по-своему интересна, и Райкин находил в ней немало таких подробностей, которые получали у него яркое комедийное воплощение. Но, как и многие другие, роли этой пьесы, Воробушкин трактовался и в пьесе, и в спектакле в значительной мере поверхностно. Предопределялось это самим жанром произведения, в котором было много музыки, песен, вставных танцевальных номеров. «Комсомольская оперетта» — так был обозначен спектакль на афише. И трамовская «Дружная горка», не задаваясь иными целями, принесла театру ряд интересных открытий лишь в этих узких границах жанра.

Что же происходило на сцене и что делал в спектакле Райкин?

Воробушкина в перечне действующих лиц определяли следующим образом: рабкор комсомольского коллектива, рыболов, фотограф-любитель и пиротехник. Честный и преданный своему, коллективу парень, он отличайся узостью мышления. Самоотрешенность, которую он исповедовал во имя высоких жизненных идеалов, доходила до крайних степеней и превращала живого человека в выхолощенную схему. Собственно, высокие жизненные идеалы только подразумевались. Воробушкин в спектакле был не более как добровольным блюстителем моральных устоев комсомольской коммуны.

У «отсекра» Марка Зелова и комсомолки Зины Добровольской «крутится» любовь. Совместимо ли это с пребыванием в коммуне? Любовь! Серьезное дело, опасное.

Уморительно звучал в исполнении Райкина монолог Воробушкина в первом акте. Долговязый, немного неуклюжий, Воробушкин, страстный рыболов, подходит к берегу с удочкой. Садится. Взвинченный и настороженный. Он сам с собой ведет жестокую борьбу. «Воробушкин, гляди в оба…» — говорит он себе. Райкин говорил это как бы голосом другого человека. Как бы со стороны. То робко, то осторожно, то властно. «Я за последнее время сам начинаю намечать, как эта зараза проникает в меня». Он едва заметно вздрагивает, словно пытается освободиться от чего-то. Закидывает удочку, глядит в воду и рассуждает. «Любовь? К чему? Зачем? Разве без любви нельзя? Ерунда!» Удочка слегка подрагивает в его руках. Он смотрит по сторонам. Нет никого. Ему нужна поддержка. И он обращается к авторитетам. «Да-с! Ознакомимся с литературой. Семашко не одобряет. Наркомпрос не советует… Я протестую, и лишь одна Коллонтай — за».

Попутно зритель становился свидетелем забавной картинки рыбной ловли. Несколько лет спустя в эстрадном театре Райкин будет показывать мимическую сценку «Рыболов». Тонкая разработка детален, которой добьется артист, придаст этой сценке предельную выразительность. Рыбная ловля Воробушкина была в какой-то мере эскизом будущей работы.

«Клюет! Довольно крупная. Не отпусти, Воробушкин. Не иначе, как пятифунтовая щука или аршинный карась…» Глаза Воробушкина зажигаются азартным блеском. Он уже забывает обо всем на свете. Сильный рывок, что-то большое взлетает в воздух и… Что это? Цветы? На лице Воробушкина одновременно удивление, брезгливость, подозрительная настороженность, негодование. «Кто-то кому-то преподносит цветы. Товарищ Воробушкин, вооружайся!»

Нет нужды подробно описывать все перипетии спектакля и злоключения Воробушкина. В финале он был посрамлен, ибо даже ему, рыболову, фотографу-любителю и пиротехнику, человеческое оказалось не чуждым. Воробушкин — Райкин, влюбленный в агитпропа Люсеньку, не мог устоять перед наплывом чувств. Он сдался, он признал себя побежденным. Отступая, он был по-прежнему смешон, чуть-чуть растерян и трогателен.

До Райкина в этом спектакле роль Воробушкина играли другие актеры, играли по-разному, но особенных открытий в этом новом исполнении сделать не удалось. Другие роли пришли не сразу, и молодой актер не испытывал большого удовлетворения от первых своих шагов на профессиональной сцене. И он стал искать новых встреч, новых общений.

Однажды ему удалось попасть в Большой зал Ленинградской консерватории, когда Вс. Мейерхольд, театр которого гастролировал в Ленинграде, репетировал свой новый спектакль «Горе уму». В зале сидело несколько актеров, не занятых в репетиции, и больше никого. Чтобы остаться незамеченным и не попадаться на глаза Мейерхольду, Райкин устроился в одном из задних рядов, куда свет со сцены почти не достигал.

Репетиция проходила не совсем обычно. Режиссер вел ее исключительно темпераментно. Он то ходил, то бегал по среднему проходу, поминутно останавливал актеров, поднимался на сцену и сам показывал. Показы эти не носили приблизительного характера, как бывает обычно на репетициях. Режиссер играл, воплощался в разные образы, добивался от актеров своей трактовки, объяснял им свое видение.

Райкин был убежден, что его никто не заметил. Но вот незадолго до перерыва к нему подошел помощник режиссера и сказал, что Мейерхольд просит молодого человека к себе.

Первый вопрос, который был обращен к Райкину, поставил его в тупик.

— Кто вы такой и как вы сюда попали? — спросил Мейерхольд.

Райкин слышал, что Мейерхольд не любил, когда на его репетиции приходили актеры из других театров. Он назвал свою фамилию и сказал, что просто интересуется театром, потому и пришел.

— Что у вас с голосом? Вы простужены?

— Нет, у меня всегда такой голос, — ответил Райкин.

Мейерхольд внимательно посмотрел Райкину в глаза. Была довольно продолжительная пауза, после чего он совершенно неожиданно для Райкина спросил:

— Скажите правду, чей вы ученик?

Ничего не оставалось, как признаться и назвать фамилию своего учителя.

— Владимира Николаевича, — уточнил Мейерхольд. — Это хорошо. — А затем, кивнув в сторону помощника режиссера, добавил: — Он вам скажет. А сейчас мне пора. Репетиция продолжается.

По окончании репетиции к Райкину действительно снова подошел помощник режиссера.

— Всеволод Эмильевич приглашает вас в труппу, — сказал он. — Если хотите поступить к нам в театр, приходите завтра. Всеволод Эмильевич будет здесь с утра.

В этот же вечер Райкин был у Соловьева. Рассказал обо всем. О встрече, о сделанном ему предложении.

— Вы так удачно начали на ленинградской сцене, — услышал он в ответ. — Стоит ли начинать еще раз?

Однако мысль о театре Мейерхольда не покидала Райкина до той поры, пока случай не свел его с другим интересным режиссером, имя которою было уже широко известно в Ленинграде.

Театр рабочей молодежи готовился к своему десятилетнему юбилею. Для юбилейного спектакля была выбрана пьеса Л. Первомайского «Начало жизни». Ставил спектакль Владимир Платонович Кожич.

Основные роли были распределены между ветеранами Трама, а Райкину Кожич предложил всего-навсего эпизодическую роль в массовке. Вернее говоря, роль была придумана режиссером, в тексте пьесы она не имела ни одного слова.

В. П. Кожич, остро чувствовавший театральную форму, в центр спектакля ставил актера. При этом он подчеркивал: «Актер должен быть технически вооружен до зубов, а техника — это прежде всего МХАТ с поправками на восемнадцать лет Октября».

Атмосфера, которую создавал режиссер, была по-своему удивительная. Обычно актеры на репетиции перед товарищами по сцене обнаруживают некоторую стыдливость. Роль намечается пунктирно. Вот когда будет спектакль, тогда дело другое, там будет показано все. А здесь важно понять мизансцену, почувствовать ритм действия, определить свое место в ансамбле.

Кожич не понимал этого ложного стыда. Он требовал, чтобы актер уже в ходе репетиции раскрывался полностью. Он должен был ощутить глубину образа. Он должен был вместе с актером погрузиться в мир человека. Приблизительность исполнения вынуждала пользоваться штампами. Штампы развращают актера, они могут перейти и в спектакль. Их нужно изгонять с первых шагов работы над образом.

И он обставлял репетицию так, что актеру хотелось раскрыться как можно полнее. Спектакль становился радостным творчеством. Уже первые пробы позволяли ощутить его будущее звучание. Но, пожалуй, самым главным в работе Кожича было другое. Он не признавал деления ролей на большие и маленькие. Каждая роль большая. В маленькой роли тоже жизнь человека. Появившись на сцене, пусть всего на одну минуту, герой приносит с собой свой мир, свои отношения, свое прошлое, свои мечтания. Так режиссер работал с актером, и это очень помогало Райкину в рождении безымянного образа.

Впрочем, не безымянного. Райкин придумал для него фамилию. Виноградский. Его нет в перечне действующих лиц пьесы. Но после спектакля Кожича в пьесе появилась эта фамилия. Ее называют в последней картине, хотя сам герой не произносит ни одного слова.

Пьеса Л. Первомайского — пьеса о молодежи в гражданской войне. Это произведение героическое с очень сильной лирико-романтической интонацией. Молодежь борется, сражается за революцию и мечтает. Об острове Мадагаскаре, неведомом и далеком, о библиотеке земного шара… Трагическая история гибели восьмидесяти шести коммунаров освещалась как бы лучом из будущего. Действие становилось эмоциональным, трагедия в высшей степени оптимистической.

Герой Райкина ничем особенным не выделялся среди других. Разве что он был не так деятелен, как его товарищи, плохо видел и носил очки. Но так же, как и они, он хотел отправиться в разведку. Все не могли идти, а хотели все. На листках бумаги писали простые слова: «Прошу мобилизовать меня, как способного носить оружие и защищать Советскую власть, несмотря на то, что у меня в селе остался один-единственный дед…» «Поскольку съезд постановил мобилизовать на фронт только двадцать пять процентов организации, прошу меня зачислить по собственному желанию в первый процент…»

Мы не знаем, что написал герой Райкина. Будем его теперь называть Виноградский. Он студент. Совсем молоденький студент. Форма у него гимназическая, а фуражка студенческая, заломлена, как делали это мальчики, только что переступившие порог института.

Когда кто-то приходит и сообщает, что в разведке погибли товарищи, Виноградский слушает и плачет. Руку он держит у ворота. Иногда опускает ее, тревожно перебирая пуговицы.

В двух шапках лежат бумажки. В одной — с фамилиями, в другой — с крестиками или пустые. Виноградский подходит к шапкам тихонечко, на цыпочках. Словно боится спугнуть свою судьбу. Пустая бумажка. Значит, оставаться. Он медленно поворачивается и отходит, и во всем облике его такая невыразимая тоска, что слов не надо.

Счастье выпадает немногим. Он сочувствует тем, у кого такие же пустые бумажки, как была у него. Да, счастье дается не каждому. Но когда парень, в чьей шапке лежали бумажки, вытаскивает, так же как Виноградский, пустой номер и в знак протеста забирает свою шапку у товарищей, Виноградский не может с этим согласиться. Он снимает фуражку и протягивает ее.

Уходит отряд комсомольцев. Громко звучат молодые голоса:



Жизнь начинается с песни простой
О том, как росли мы с тобою,
Про радость и муки дороги крутой,
Жизнь начинается с бою!
Орлы вылетают в широкий простор,
Над временем и над тобою
Тревога и песня, прицел и напор,
Жизнь начинается с бою!



Виноградский тихонько шевелит губами и взглядом провожает комсомольцев, идущих в разведку. Отряд уже скрылся, а он все еще стоит и не может оторвать глаз от широких, достигающих горизонта полей, усеянных буйной зеленью.

Режиссура Театра рабочей молодежи на протяжении многих лет воспитывала труппу в духе сложившейся в стенах театра теории «игры отношения к образу». Живой человеческий характер отступал перед рационалистическим истолкованием его.

Кожич строил спектакль под знаменем актера. Подлинная театральность и драматизм его постановок возникали не только в результате требовательного отношения к форме спектакля в целом и очень вдумчивого мизансценирования, но прежде всего от стремления проникнуть мыслью и чувством в сущность человеческого характера, прочитать и открыть зрителю его сложный психологический подтекст. Успех Райкина в эпизодической роли «Начала жизни» был знаменателей и в этом смысле. Роль без слов стала тонким психологическим этюдом глубокого человеческого образа.

Участие Райкина в выпускном спектакле Театрального института было отмечено такими строками в журнале «Рабочий и театр»:


«Райкин показал себя незаурядным актером острого шаржа, гротеска, освоившим жанровые особенности комедийного спектакля»[3].


Маленькая роль в юбилейном спектакле Трама открыла еще одну грань таланта актера — лиризм, проникновенность, необыкновенную человечность. И об этом тоже было написано в журнале «Рабочий и театр». Рецензия была посвящена образу, придуманному актером, и называлась она «Роль без слов».

Ищу себя

Осенью 1939 года, вскоре после Всесоюзного конкурса артистов эстрады, в газете «Советское искусство» была напечатана статья «Новые имена». В этой статье были такие строки:


«Ленинградцы прислали на конкурс молодого артиста Аркадия Райкина. Райкину двадцать восемь лет, свои юмористические пародии, песенки и танцы он исполняет очень мягко, культурно, просто. Райкин универсален, изобретателен, у него большие способности к перевоплощению».


Обычно рождение Райкина как эстрадного артиста связывается с днями Всесоюзного конкурса. Но это неверно. Райкин начал выступать на эстраде еще будучи артистом драматического театра.

Начал он с выступлений перед детьми. С конферансом и интермедиями. Кое-что вспомнил из своего школьного репертуара, приготовил и новые номера. И вышел к детской аудитории уже не как школьный товарищ, а как артист. И все-таки от прежнего сохранилась у него манера простого дружеского разговора. Серьезного и ответственного. Без сюсюканья, без подлаживания под маленьких. Многое из этого перенес он позже на «взрослую» эстраду. Он просто не мог уже иначе.

Перед детьми выступали разные актеры. Одни принадлежали исключительно детской эстраде. Это были преимущественно дрессировщики собачек, акробаты, жонглеры, клоуны и музыкальные эксцентрики. Некоторые из них выработали какой-то условный стиль исполнения для детей. Облегченный, не такой, как для взрослых.

Когда в школе или Доме пионеров устраивался тематический концерт, ну, скажем, посвященный творчеству Пушкина, в эстраде программа определялась так: «Будет исполнено что-то из легких романсов на пушкинские тексты… Для детей, сами понимаете».

Для детей можно играть то же самое, что для взрослых, но только легкое. Это чаще всего относилось не только к репертуару, но и к уровню исполнения.

А проверить истинное восприятие, оценить настоящую зрительскую реакцию в детской аудитории необыкновенно легко. Дети в большинстве своем очень непосредственны и вежливы. Они аплодируют, как только артист заканчивает выступление. Они активно включаются в действие, всегда к месту подают реплики, искренне плачут и искренне смеются. Но если детям скучно, они разговаривают и вертятся, открыто выражают свое равнодушие. Артист, обладающий настоящим даром и культурой общения, может отличить «вежливые» аплодисменты от истинного удовлетворения зрителя, даже когда зритель молчит. Ведь дети необыкновенно чутки, к правде в искусстве, их нельзя обмануть.

В те годы большой популярностью на эстраде для детей пользовался артист Павел Алексеевич. (П. А. Алексеев). Эволюция, которую совершил этот артист, очень показательна. Одно время он вполне удовлетворялся обычной эксцентриадой. Бессчетное количество раз падал со стула. Ломал свои «золотые часы» величиной с тарелку. Дети смеялись, радовались клоунской изобретательности. Они полюбили Павла Алексеевича, который умеет весело «представлять».

Но самого Павла Алексеевича не удовлетворяло такое общение с детским зрителем. Ему казалось, что он чем-то обедняет свои выступления, в чем-то обкрадывает ребят. И он стал думать над образом своего сценического героя. Тогда появилась новая маска Павла Алексеевича. В ней был тоже силен элемент эксцентрический, но эксцентриада была весьма приближена к реальности. Это был теперь чудаковатый человек, к которому, как было сказано в одной из рецензий, все вещи «поворачиваются своими острыми углами». Ему не всегда было легко и удобно, но он никогда не терял присутствия духа и был великим оптимистом. Из любого положения он находил выход, но только не так, как все, а по-своему и чаще всего неожиданно. Это было гораздо выше того, что делал Павел Алексеевич раньше, но все же это был не сценический характер, а маска.

И вот появился перед зрителем актер, который умел не только просто и задушевно говорить, но и в каждой фразе чувствовал мысль, а в каждом образе — человека. Он рассказывал и даже показывал очень смешные вещи, но все смешное у него становилось трогательным и значительным. А дети, как никто, умеют плакать и смеяться одновременно.

«…Для детей, — говорил Станиславский, — нужно писать так же, как для взрослых, только несколько лучше». Этот завет великого художника стал законом и детского театра. На эстраде его не считали обязательным. Не «несколько лучше», а легче и проще, — некоторым так нравилось больше. Райкин шел к детям со всем богатством, которым вооружил его театр. Ничего не утаивая, не боясь растерять таланта.

И вот однажды произошло следующее. В летнем театре Сада отдыха в Ленинграде выступали ленинградские и московские артисты эстрады. Конферансье заболел, и выяснилось это перед самым концертом. Позвонили к другому — отказался. Третьего не было в городе. Четвертый не мог выступать, потому что не подготовил нового репертуара. Совершенно отчаявшись, директор театра попросил выступить с конферансом Аркадия Райкина.

— Мне выступить с конферансом? В этом концерте? У меня ведь репертуар для детей, — удивился Райкин.

Однако пришлось согласиться. И он вышел на просцениум.

Аркадий Райкин и Рина Зеленая.



Существует шуточная версия о появлении первого конферансье. Когда группа актеров собиралась дать концерт и все уже были в сборе, нужно было, чтобы кто-то объявил публике о выступлении артиста. Обратились к человеку, который не был занят в концерте и, может быть, случайно находился за кулисами: «Иди, объявляй». Человек этот пошел, объявил номер и снова вернулся за кулисы.

Потом возникла необходимость произвести на сцене маленькую перестановку. Человеку, которого впоследствии стали называть конферансье, сказали. «Займи публику, сцену надо переставить». Он вышел к публике и рассказал первый вспомнившийся ему анекдот.

Видимо, с тех пор стали появляться на просцениуме в качестве конферансье люди самых различных профессий, не имеющие никакого отношения к искусству, — врачи, адвокаты, коммивояжеры.

В наше время конферансье должен быть профессиональным артистом. Актер появился на просцениуме, и он уже не мог ограничиться только объявлением номеров. Он должен был показать зрителю то, что и сам умеет. Так у конферансье возник свой номер.

Приглашение Райкина выступить на эстраде для взрослых было очень похоже на «легенду о первом конферансье»: «Иди, объявляй».

Но Райкин был актер. Он не мог просто выйти и объявить номер. Он должен был показать то, что умеет. Но ему казалось, что умеет он только для детей.

Он вышел и стал разговаривать с публикой. Стал показывать маленькие интермедии, с которыми выступал в детских концертах. Ну, скажем, был у него такой номер — «Три свинки». Он выходил с ними и заставлял их «показывать» разные смешные вещи. Или же выходил с куклой Минькой, убаюкивал ее и тихо рассказывал что-то очень обычное, человеческое. А кукла Минька не засыпала, и слушать ей было вовсе неинтересно. Зрители смеялись. Они привыкли к тому, что конферансье ведут себя самоуверенно и свободно. Иногда это вызывало тихое сопротивление. Не хотелось, чтобы верх брал человек, который рассказывает столько старых и плоских анекдотов. Но этот молодой конферансье — нечто новое на эстраде. Он застенчив, и зрителям это понравилось. Он как будто ничего особенного не делал, ничего особенного не говорил, и не всегда даже можно было понять, почему он так правится, почему его интересно смотреть и слушать.

Вот он выходит с патефоном. Ставит его на стул и заводит. И начинает разговаривать с патефоном. Крутится пластинка, Райкин обращается к ней с какими-то словами, и в ответ слышит свой же голос, записанный на пластинку. Он разговаривает сам с собой. И это тоже очень смешно и увлекательно. Зрители приняли его. Они спрашивали друг у друга, как фамилия конферансье, потому что в начале, когда он представился, не придали этому значения.

А Райкин обнаружил одну поразительную вещь. Взрослые могут быть больше детьми, чем сами дети. Они радовались так же непосредственно, как делали это зрители на детских концертах. Но к тому же они еще улавливали иронию, которая иногда пропадала для неискушенного зрителя, а там, где дети принимали все «взаправду», они еще видели искусство. И он стал выступать перед взрослыми.

На первых порах он сочетал это с работой в театре. Потом эстрада целиком поглотила его.

Чем же объяснить, что актер, обративший на себя внимание в драматическом театре, вдруг бросает театр и уходит на эстраду? Ведь, кроме маленькой роли в «Начале жизни», Райкин с успехом исполнил на сцене Нового театра роль исправника в пьесе Горького «Варвары», роль, украшавшую репертуар такого замечательного актера, как Степан Кузнецов. Прогнозы в искусстве не всегда надежны, гораздо легче выносить суждения, так сказать, ретроспективно. Зная Райкина сейчас, его большой и своеобразный талант, его необыкновенное трудолюбие, можно с полным основанием сказать, что и на драматической сцене он достиг бы больших результатов.

Но вначале все складывалось так, что в Райкине некоторые режиссеры видели главным образом актера на эпизод. Яркого, интересного, с индивидуальным сценическим почерком, но все же актера на эпизод. Успех в роли Виноградского только утверждал их в этом мнении.

В эпизодической роли, действительно, проявлялась та особенность дарования Райкина, которая впоследствии сделала его одним из наиболее значительных представителей эстрадного искусства. Но эпизод в то же время ограничивал возможности актера. В эпизоде, как правило, характер не мог раскрыться с необходимой полнотой, обозначался лишь пунктирно, выделяя в лучшем случае какую-либо одну черту. А молодого актера интересовал человек в самых различных своих проявлениях, человек, стоящий в центре событий, человек, о котором можно было бы рассказать гораздо больше, чем позволяли это маленькие эпизодические роли, которые ему поручали в театре. Может быть, именно потому он с таким увлечением работал над ролью без слов в спектакле «Начало жизни», что эта роль не была написана, что ее можно было создавать без всякой заданности, а на основе того широкого художественного обобщения, которое подсказывала жизнь. Эстрада позволяла актеру самому создавать такие роли, такие образы. И Райкин ушел из театра.

Ушел из театра, чтобы через эстраду прийти к своему театру. Театру живому, насквозь современному, боевому театру «коротких ударов». И объясняет он это так:

— Роль Виноградского, в сущности сочиненная режиссером и актером, принесла мне большое удовлетворение. Она открыла мне многое, очень важное в понимании театра. В этой маленькой роли без слов мне удалось сказать самое для меня существенное. Обстоятельства всей пьесы слились для актера в этом образе — трагедия не убивала мечту. И невольно я подумал: когда еще я смогу получить такую роль в театре? Через год, через два? А может быть, никогда? Как у каждого актера, у меня были свои мечты. О Гамлете я не думал. Но хотелось сыграть Хлестакова, Собакевича, Манилова. Придут ли эти роли в театре? Так возникла мысль о том, чтобы самому делать роли. А это позволяла эстрада. Впоследствии мне и удалось сыграть Хлестакова. Только современного Хлестакова. Я прочитал с эстрады «Невский проспект». Это было современное произведение, подсказанное Гоголем. А разве в миниатюре «Человек без головы» не возникает ситуации гоголевского «Носа»? Я получил возможность играть и Гоголя, и Салтыкова-Щедрина, ту своеобразную возможность, которую дает нам современный сатирический театр… Одним словом, я увидел эстраду не такой, какой она часто предстает перед нами, а такой, какой она может и должна быть.

Огромные, далеко не всегда используемые возможности эстрады, увидели в те годы многие театральные актеры. Молодые артисты Театра актерского мастерства В. Меркурьев и Ю. Толубеев выступали на эстраде с маленькой комедией, сделанной на основе гоголевской повести, и назвали эту комедию «Ссора Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем». Артисты театра, выступавшие на эстраде, все больше понимали, что тема и образ, насыщенные политическим содержанием — элементы каждого искусства, — обязательны и для эстрады. В ней же соединяются и изобразительные средства всех других искусств. Мелодика и ритм оперы. Напряженность драмы. Простота радио. Четкость кино. Легкость комедийной речи.

Известный эстрадный чтец Павел Курзнер рассказывал как-то: «После публичного просмотра первой моей работы на эстраде — ритмомонтажа „Экспресс“ — один из актеров отозвался о ней так: „Хорошо, но кому это надо?“ И эта формула „Кому это надо“, но в другой интонации, послужила для меня формулой, определившей и определяющей всю мою дальнейшую работу на эстраде».

Речь шла о зрителе. О той многотысячной аудитории, которая ежедневно смотрит эстрадные концерты. В конце концов невозможно было мириться с тем, что рядом с замечательным театральным искусством процветали у нас на эстраде серость и ремесленничество в его худшем виде. Отвечая одному из актеров, выступавшему на дискуссии об эстраде и прямо с трибуны пропевшему: «Кто имеет талант на эстраде, тот никогда и нигде не пропадет», Сергей Образцов говорил:

— Неверно это. Меняются времена, меняется аудитория, меняется эстрада. Талант — это, конечно, слишком сильно сказано. Будем осторожней с терминологией. В большинстве случаев не талант, а способности, не мастер, а набивший руку ремесленник. Но разве неясно, что чем больше талант, тем — слишком часто! — значительнее вред, приносимый этим «талантом». Мастерство украшает, но не уничтожает пошлость.

— Кому это надо? — вопрос не праздный. В интонации утвердительной это программный вопрос для каждого актера.

Этот вопрос возникал теперь перед Райкиным каждый день. Кому это надо? Итак, задолго до конкурса зрители узнали эстрадного артиста Аркадия Райкина. И не только в Ленинграде. Он выступал и в Москве в эстрадном театре сада «Эрмитаж». Выступал с большим успехом. Ошибочно думать, что конкурс открыл Аркадия Райкина. Он лишь подвел первые итоги его работы на эстраде. Конкурс состоялся осенью 1939 года. А весной того же года в Ленинграде открылся Театр миниатюр, в который Райкин вступил актером, а уже через некоторое время стал и его художественным руководителем.

Райкин пришел на эстраду вполне сформировавшимся актером. Со своими вкусами, с определившимся амплуа. Но эстрада — искусство многожанровое — в значительной мере требовала иных «актерских приспособлений».

Существует определенное представление о том, что может считаться эстрадным. Если актер или группа актеров обладают даром в течение десяти минут блеснуть во всеоружии жанра, которым они владеют, они принадлежат эстраде. Одноактная опера, цирк, кино — все может найти место на эстраде.

Актеры театра в большинстве своем идут на эстраду со своими театральными работами. Монологами, дуэтами, отрывками из спектаклей. Но есть и такие театральные актеры, которые хотят принести свой опыт, свое мастерство для развития специфических эстрадных жанров. Именно они, в первую очередь, способствуют росту артистической культуры эстрадных исполнителей. Такие актеры и стали учителями Райкина.

Райкин сам выбирал себе учителей. Это были актеры театра, ставшие мастерами эстрады, — Владимир Хенкин, Леонид Утесов, Сергей Образцов. Они совсем не похожи друг на друга. У каждого своя исполнительская манера, слой сценический облик, неповторимая, ярко выраженная индивидуальность. Но у каждого Райкин открывал близкие себе черты.

У Хенкина было необыкновенно развито чувство комического. Но поражало не это. Он умел совершенно удивительно разговаривать со зрителями. Как собеседник. Как бы разговаривая с одним человеком. Хенкин был очень тонким и злым пародистом. Но подлинная сила его была в рассказе, в куплете. Пожалуй, никто на эстраде в те годы не читал современную юмористическую литературу с такой живой заинтересованностью, с таким ощущением жизни и характеров, как делал это Хенкин. Рассказывая, он изображал. Это не был театр трансформации. Он и не перевоплощался в образы героев рассказа. Хенкин на эстраде всегда оставался самим собой. Даже в тех случаях, когда изображал других людей. Он все равно присутствовал где-то рядом с образом, следовал за ним неотступно. И зритель видел не только героя рассказа, но и актера, который все время оставался увлекательным собеседником.

Каждый раз, слушая выступления Хенкина, Райкин стремился уловить переход актера от одной задачи к другой, от одного актерского куска к другому. И всегда это было невозможно. Настолько это был необыкновенный инструмент. Комедийная ситуация, образ возникали в совокупности многих сценических приспособлений. Но в первооснове всего было живое общение актера со зрителем. Иной раз даже подчеркнутый разговор не со всеми, а с одним.

Смех в зале стоял непрерывно. Но вдруг в какую-то минуту актер прерывал рассказ, подходил к самой рампе и, глядя на кого-нибудь из сидевших в первом ряду, говорил: «Что ха-ха-ха?» Естественно, что такое неожиданное обращение актера вызывало новый взрыв смеха. Лицо Хенкина выражало комичное недовольство и удивление. Возвышая голос, он неторопливо снова погружался в движение рассказа.

Выступая на эстраде, Хенкин во всей сути своей оставался артистом театра: он рассказывал, играя. И в то же время он был очень эстраден. И в своих злых пародиях, высмеивающих мещанскую лирику популярных тогда романсов. И особенно в рассказах. Пожалуй, редко кому на эстраде удавалось так перевоплощаться на глазах у зрителей из одного образа в другой, не прибегая ни к гриму, ни к каким-либо другим сценическим аксессуарам, а исключительно пользуясь красками внутреннего раскрытия образа. Так, кроме самого рассказчика, представали перед зрителями во всех своих характерных особенностях и действующие лица рассказа. Каждый со своей интонацией и особым тембром голоса, каждый со своим жестом, взглядом и всегда иным выражением лица. Особенно поражали эти молниеносные переходы от одного образа к другому в диалогах героев. В этом искусстве театрализованного рассказа Хенкин не имел себе равных.

До последних дней своей жизни Хенкин принадлежал эстраде. И хотя еще в 1928 году, сетуя на отсутствие репертуара, он назвал одну из своих статей «Некролог о себе самом», это можно было рассматривать только лишь как шутку. Хенкин обладал удивительным даром молниеносной характеристики. Актеры с удовольствием вспоминают, как легко и просто мог он, например, читать обыкновенный список телефонных абонентов: произнося каждую фамилию, он менял интонацию и выражение лица. Это было на редкость уморительно, потому что предлагаемый им облик как-то неожиданно соответствовал фамилии. Актер, неистощимый на выдумку, был одновременно художником и психологом. Создавая сценические миниатюры, он постоянно доказывал, что комедийно-сатирическому жанру присуще психологическое начало. И Райкин этому учился у Хенкина.

В статье журнала «Рабочий и театр», посвященной «Теаджазу» и его руководителю Леониду Утесову, мастерство ансамбля связывалось с артистическим темпераментом и веселой выдумкой организатора этого музыкального коллектива. Автор статьи писал, что «для такого ансамбля, с его огромными творческими возможностями, право, не стыдно поработать нашим поэтам и композиторам». И патетически восклицал: «Сельвинский, Маяковский, Асеев, Багрицкий, Шостакович, — ваше слово!»

Некоторые критики, оценивавшие в те годы переход Утесова из театра на эстраду, рассматривали созданный им «Теаджаз» как явление синтетическое в таком плане: дескать, теа (все, что связано с театрализацией в джазе) — это утесовское, а джаз (музыкальная сторона представления) — это целиком принадлежит ансамблю работающих с Утесовым музыкантов. В какой-то мере это было, вероятно, справедливо. Но при этом совершенно упускалось из виду, что и утесовский драматический талант музыкален по своей природе.

«Мечтаю о маленьком музыкальном театре», — говорил как-то Леонид Утесов. И он первый у нас на эстраде создал жанр музыкально-джазового спектакля. Комедийно-драматический талант актера с этой поры не существовал уже отдельно от его музыкальных замыслов. Это был органический сплав. Наиболее отчетливо в его песенном творчестве проявлялись три струи, составлявшие вместе единство: революционная романтика, проникновенная, душевная лирика, народная песня.

Райкин постоянно следил за работой Утесова на эстраде. Талантливый артист театра принес с собой не только культуру комедийного актера, но и тонкое понимание музыкального образа. Его приход на эстраду вызвал к жизни новые жанры этою искусства, и процесс их возникновения был во многом поучителен.

Вполне возможно, что некоторые песни утесовского репертуара какой-нибудь профессиональный оперный певец мог бы исполнить с большим вокальным блеском. Но всегда ли этого достаточно, чтобы песни подхватил народ? Бывают ведь случаи, когда техника, не обогащенная душевным богатством, делает искусство холодным. Оно может поразить, но не взволновать. Для того чтобы оно взволновало, актер должен обладать чем-то большим, нежели только умение, и это большее, вероятно, точнее всего было бы назвать человеческим талантом художника. Этим талантом в полной мере обладает Леонид Утесов. Может быть, поэтому вся страна запела песни, которые впервые прозвучали в исполнении Утесова — Кости в фильме «Веселые ребята».

Райкин помнил Утесова еще по тем временам, когда на сцене «Свободного театра» Утесов играл миниатюры и в спектакле «Мендель Маранц» необыкновенно весело исполнял роль этого популярного тогда персонажа. Позднее Утесов с большим успехом выступал в спектакле «Республика на колесах». Видел Райкин Утесова и на опереточной сцене. Но, пожалуй, наибольшее впечатление произвело на него выступление Утесова на эстраде с рассказом И. Бабеля «Соль». Привлекало прежде всего активное отношение к героям рассказа и ко всему, что в нем происходит. Это было совсем не похоже на то, как читал рассказы Хенкин. Утесов был мягче, лиричнее. Он и чувствовал и умел передавать музыкальность слова, подчеркивал ритмическую основу произведения. Он не часто прибегал к внешнему заострению образа, человек в его представлении всегда богаче и шире присущих ему внешних проявлений. Законы эстрады требуют лаконизма в раскрытии образа, но они не убивают характера. И это внутреннее раскрытие образа, эту душу характера он принес в песню.

Чрезвычайно многое объясняло Райкину в искусстве актера знакомство с куклами Сергея Образцова. Это было совершенно поразительное впечатление, равносильное открытию. Оказывается, в театре совсем не обязательно ставить точку над i. Можно выйти актеру и разыграть какую-нибудь сцену из жизни. Можно поднять над ширмой куклу, и кукла окажется способной открыть целый мир, о котором вы и не подозревали. А можно просто взять два шарика, надеть их на пальцы правой и левой руки — и шарики оживут, вам покажется, что они чувствуют и понимают, и вы сами начнете понимать их, будете серьезно сочувствовать им, смеяться и грустить вместе с ними.

Натуралистические подчеркивания вредят искусству. Вспомните, как лаконично перо Кукрыниксов. Ничего лишнего, только самое главное. Иногда вовсе не нужно все рассказывать до конца. Только намек, только художественный образ. Возникающий при такой манере изображения вакуум зритель сам заполняет своим воображением. У зрителя не нужно отнимать этого права художественно мыслить, быть соучастником актерского творчества.

На этих принципах основывал Образцов свою работу с куклами. Но разве лаконизм изобразительных средств не является важнейшей особенностью актерского творчества и в «человеческом» театре? Мера, может быть, иная, подход различный, но сущность одна и та же.

И хотя Образцов постоянно подчеркивает, что «куклы должны делать лишь такие вещи, которые недоступны настоящим, „живым“ актерам», опыт его кукольных спектаклей, а точнее говоря, опыт самого Образцова в высшей степени поучителен для всего нашего искусства.

Образцовские куклы жили на сцене своей особой жизнью. «Кукла, — говорил Образцов, — должна иметь глуповатое выражение, должна иметь простую форму. „Умная“ же кукла как-то не „играет“. „Выражение“ у куклы это все равно, что грим у актера, построенный по принципу „чтобы мама тебя не узнала“: одна бровь делается сюда, другая — туда, все лицо на сторону. И человек, выйдя на сцену кривым, ходит таким в течение всей пьесы».

Творчество актера, основанное на познании психологии человека, опрокидывало застывший и условный кукольный мир. Но кукла не была мстительна. Она иногда подсказывала и даже учила. Особенно в комедийном, сатирическом театре. В столкновении контрастных образов и явлений. В заостренности образа, в преувеличении и максимальной наглядности всех элементов, из которых складывается кукольный номер.

Образцов пел на эстраде романсы с куклами. Пел без всякого преднамеренного стремления исказить текст романса или доказать несовершенство музыки. Пел серьезно, в полную силу своих вокальных возможностей. Хенкин пародировал романсы на эстраде. Он переиначивал слова, нарочито оглупляя содержание. Вместо слов:



Вам девятнадцать лет,
У вас своя дорога —



он мог пропеть:



Вам девятнадцать лет,
У вас своя корова.



Однако сатирическое выявление сущности романса в серьезном образцовском исполнении было не менее значительным, чем в открытой сатирической пародии Хенкина. И здесь Образцову помогали куклы. Осмеяние становилось более тонким, пародийное выявлялось через художественный образ. Образцов объясняет это так: «Есть две возможности „доказательности“ существа романса. Можно искажать слова, пародировать, подбирать смешные слова из нашего быта… Я „выпеваю“ романсы всерьез, но „даю петь“ этот романс… собакам. Собак все знают, но собак никто никогда не объединял с романсом».

Три совершенно различных актера. Различные сценические почерки, различные жанры, в которых проявляются их таланты. Различные подходы к материалу искусства и к форме его выражения. Объединяет их только высокое мастерство. И всех троих Райкин может назвать своими учителями.

В дни Всесоюзного конкурса артистов эстрады, один из членов жюри, Игорь Ильинский, писал: «Скучно на эстраде, у наших эстрадников нет вкуса к „веселым“ жанрам». А уже через несколько дней в газетах появились статьи, в которых так оценивались результаты третьего тура Всесоюзного конкурса: «Разговорный жанр имел вчера несколько ярких и талантливых исполнителей. Хорош молодой ленинградский конферансье Аркадий Райкин. Его пародийный рассказ „Мишка“ вызывает беспрерывный смех в зрительном зале».

Пресса единодушно оценила выступление молодого артиста.

«Аркадий Райкин, — писала „Правда“ после конкурса, — пользуется неизменным успехом. Он отлично владеет искусством смеха».

«Радостно было встречено оригинальное дарование Аркадия Райкина, — писала „Ленинградская правда“, — мастерски исполнявшего своеобразные юмористические сценки, проявившего хорошее владение веселым и острым искусством сатирического портрета. Ученик одного из самых выдающихся театральных педагогов Ленинграда В. Н. Соловьева, Райкин сочетает талантливую выдумку с настоящим артистизмом, профессиональной культурой».

«Пародируя Чарли Чаплина, — говорилось в рецензии газеты „Советское искусство“, — обывателя, прозаседавшегося докладчика и даже… балерину, Райкин нигде не переигрывает, сдержан и полностью владеет вниманием зрителей».

Так писали газеты. И все-таки по «разговорному жанру» первая премия на конкурсе не была присуждена. Жанр этот, как известно, всегда отстает. Отставал он и в дни конкурса. Райкин занял первое место, но премию получил вторую. Первая премия была отменена «в назидание жанру».