— Мы играли дипломный спектакль на вечере в Доме литераторов. Это были несколько рассказов Шукшина, объединенных общей композицией. Жданько играл попа, который по ходу дела с другом выпивал. И Ленька Ярмольник подменил бутылку. Когда Стас выпил, он даже задержал дыхание. Это было видно. Короче, за пятнадцать минут ребята на двоих рванули бутылку — именно столько шел отрывок. Когда они в финале танцевали, было видно, что их развезло. Ну, естественно, после всего — разбирательство. Крики. Ярмольника чуть не выгнали из училища. Но, что интересно, настоящая водка на прозу Шукшина очень органично легла.

В последнее время подобных шуток в театре опасаются. Ведь кто-то из артистов завязал, закодировался, и провокация может толкнуть обратно к пьянству. На такую подлость не решаются даже опытные интриганы.

IX

Зритель, следует заметить, всегда чует сценическую неправду. «Во, чай дуют», — слышат актеры шепот из первого ряда, который следит за опрокинутой рюмкой. И это говорит о том, что, во-первых, не надо публику держать за дуру, а во-вторых, пренебрегать исходящим реквизитом. Очевидно, поэтому в финале спектакля «Как пришить старушку» с самого начала было решено пить настоящее шампанское и настоящую водку.

— Так кто споил старушку? Тот, кто шляпку спер?

— Там такой эмоциональный красивый финал, что режиссер Мишенька Зонненштраль (ныне покойный) решил, что должно быть именно так, — говорит Ольга Аросева. — И потом, зрители всегда чувствуют, что в этом алкогольном вопросе мы их не обманываем.

На спектакль дирекция отпускает 200–300 рублей. Если учесть, что весьма популярную «Старушку» с Ольгой Аросевой в главной роли в месяц играют несколько раз, то за сезон она обходится театру в 11–12 тысяч рублей. Но, по мнению директора театра, это не расход. «Мы на этом спектакле очень хорошо зарабатываем и можем себе позволить».

У «Старушки» из Сатиры — особая атмосфера. После этого спектакля его участники обычно собираются в гримерной Ольги Аросевой и допивают исходящий реквизит. Причем обслуга — гримеры, костюмеры — всегда готовят к столу горячую картошечку и с любовью режут селедочку. Выпивка плавно перетекает из зала за кулисы.

И мы себе позволим пригубить за трезвый подход к непростому алкогольному делу в нашем театре.

Культурный террор

Если политик плохой артист, он — плохой политик. Кто пренебрегает этой аксиомой, обречен быть неудачником на политической арене. Владеть ситуацией, вниманием масс, иметь хорошую дикцию обязан тот, кто хочет войти в историю отнюдь не театральную. А уж если ко всему вышесказанному добавляется обаяние, можно считать, что тот на коне.

В связи с таким театральным подходом к политике ее представителей можно разделить на персонажей и действительно артистов. Персонажи — это Брежнев, Черненко, холерик Жириновский и как контраст ему — флегма Зюганов. Большим артистом был товарищ Сталин. Долгое время актерскими приемами пользовался первый Президент СССР Михаил Горбачев. Но особняком в этом ряду стоит президент Азербайджана Гейдар Алиев, который, помимо всего прочего, любит устраивать

КУЛЬТУРНЫЙ ТЕРРОР

Насилие посредством симфонии — Президент из драмкружка — Президент как критик — Но критик не президент — Портрет на фоне кулис



Кого можно считать культурным политиком? Того, кто стишатами балуется? Или раз в год отсыпается в правительственной ложе на «Жизели»? И вообще, культурный политик — такое бывает? За этими вопросами я отправилась в Баку, к президенту Азербайджана Гейдару Алиеву, о чьем культурном имидже говорят не меньше, чем о политическом. И который среди политиков считается первым театралом.

На оценку его культличности (не путать с культом) мне отвели один час. Кто бы мог подумать, что предварительное трехдневное ожидание встречи с Гейдаром Алиевым к финалу приобретет абсолютно детективный характер: уже после категорического отказа меня завернут с дороги в аэропорт, доставят в бакинский Белый дом и оттуда прямиком к трапу самолета. Такой антураж больше подходил бы к теме госбезопасности, нефтяной мафии, исламскому фундаментализму и пр. политстрастям. Меня же интересовал не политический, а сугубо мирный Алиев.

Он встретил меня как джентльмен, стоя: стройный, с прямой спиной, как будто в свои 78 по полдня проводит у балетного станка.

— Гейдар Алиевич, это правда, что в свое время, глубоко социалистическое, вы заставляли чиновников ходить не то в театр, не то в филармонию?

— В филармонию. Я всегда посещал симфонические концерты. Вижу — там только половина зала, а этих самых государственных чиновников (смеется) — нет. Начал говорить им. Не действует. И тогда я действительно дал распоряжение оповестить всех заранее, что каждый четверг, в семь часов вечера будет концерт симфонической музыки. И что туда идет Алиев. Приходили все. Многие брали жен, детей, но не всем это было по душе.

Я помню, как однажды в филармонии (обычно я сидел на балконе со своей покойной супругой и рядом — члены руководства республики) супруга толкает меня: «Смотри…» Смотрю: один из заместителей председателя Совмина спит, храпит тихонько. Естественно, я сказал, чтобы его разбудили. Потом, когда мы вышли, жена мне говорит: «Ну зачем ты их мучаешь?» (Смеется).

— Действительно, осчастливить против желания — нельзя.

— Я мучил, потому что видел в этом смысл: помучается, но, однако, что-то поймет.

Он уверен, что культурный террор среди чиновников и партийцев, кстати, им первым введенный на территории бывшего СССР, принес свои результаты. После выступлений серьезной музыковедши, специально выписываемой из Москвы для лекций о русской и зарубежной симфоклассике, в головах госмужей кое-что осело.

Тем более что от пристрастия президента Азербайджана к симфонической музыке выгоду поимели все, кроме отдельных тупых чиновников.

— Я сейчас установил самую высокую зарплату в Азербайджане для симфонических оркестров по сравнению с государственными служащими, — говорит Гейдар Алиев. — Выделил сто тысяч долларов для приобретения новых инструментов. Если не хватит, я дополнительно выделю из нашего резервного фонда.

Филармонию, куда стадами загоняли чиновников, — самое красивое здание в Баку — поставили на капремонт. Ростропович, активно работающий на свой политический имидж, сказал Алиеву, заботящемуся о своей культурной репутации: «Я-то здесь выступаю, в таком большом зале, в президентском дворце, а мне хотелось бы в филармонии». На что Алиев ответил: «К следующему вашему приезду филармония будет готова».

Сказал и сделал.

В политиках ужасно интересна та зыбкая граница, за которой заканчивается их культурное естество и начинается имидж. Что правда? А что тут притворство? Какая школа в действии — переживания или представления? С одной стороны, президенту Алиеву по сравнению с его политбратьями прикидываться культурным нет особой необходимости. Он всегда был культурно продвинут: в детстве играл в драмкружке, рисовал, мечтал о карьере художника и даже закончил архитектурный институт. В последнее время даже запел, и это приписывают влиянию его супруги, прекрасно играющей на рояле. Однако кривая судьбы увела его с творческой на политическую дорогу через двери органов госбезопасности.

С другой стороны, как опытный игрок Алиев понимает, что политик без имиджа все равно, что солдат без ружья. И за имиджем просвещенного монарха он ухаживает как за экзотическим капризным растением. Раз в неделю, а то и чаще посещает драмтеатр, балет, симфонические концерты и концерты знатных гастролеров из России, которые потянулись в Баку стаями.

Алиев в театре — это отдельный спектакль. Здесь он имеет привычку, во-первых, в антракте не замыкаться в директорском кабинете, а выходит к народу. Народ, видя доступность президента и его культурную просвещенность, естественно, записывает ему очки. А также потрясенный простотой власти, делает заявления, на которые и рассчитывает президент. Вроде этого: «Для нас, интеллигенции, главное — это культура. А то, что не хватает на одежду, на питание — мало интересует. Важнее то, что вы создаете условия и мы имеем возможность встречаться с разными знаменитостями».

— А как насчет одежды и питания для непритязательной культурной интеллигенции?

— Вот у нас есть капелла хоровая. Люди там работают по многу лет и, несмотря на низкие зарплаты, не уходят. Я думаю установить более высокие ставки для них. Я установил пятьдесят персональных стипендий для деятелей культуры — один миллион манат нашими деньгами. Это больше двухсот пятидесяти долларов.

После спектакля, на котором побывал президент, начинается другой закулисный. Гейдар Алиев в окружении охраны поднимается к артистам и, как свидетельствуют очевидцы, делает устный разбор спектакля. Говорят — весьма точный, как будто он не президент, а критик. Но он не критик, а президент, и это обстоятельство определяет ту непростую ситуацию, когда замечания власти либо с достоинством выслушиваются, либо принимаются как руководство к действию по принципу «царь велел». Но это, скорее, на совести царского окружения.

Из него получился бы хороший актер. Неизвестно, был бы он заслуженный или народный, но актерской техникой Алиев владеет абсолютно. Выразительный взгляд, от которого мурашки по коже, лаконичный жест, концентрация на партнере. И, конечно же, пауза, которая, как известно, чем длиннее, тем артист больше. Исходя из этого, можно утверждать, что Гейдар Алиев серьезный лицедей. И выйди он на профессиональную сцену, неизвестно, какой вид имели бы рядом с ним обученные в театральных школах мастера.

Любопытно, что некогда мечтавший стать художником Гейдар Алиев из всех искусств выделяет почему-то балет.

— Значит ли это, что Азербайджан в области балета впереди..?

— Я здесь думал о национальных кадрах. Потому что психология азербайджанца такова: своих дочек отдавать в балетную школу не то чтобы неприлично, но не принято. Ну как она пойдет ногу поднимать? Зачем? Национальные танцы в черкесках и сапогах — это да. А без брюк, в трико — это никак. Я думал — что делать? Много у нас талантливых детей. Построил большое здание хореографического училища с пансионатом, общежитием, блоком питания, имея в виду, что будем отбирать одаренных детей из разных областей республики. И специально контролировал строительство. Когда уехал в Москву, она еще не была достроена. Через год я вернулся, в свой отпуск посетил стройку и добился того, чтобы все было готово.

Закалка старого партаппаратчика приучила его жить по принципу «муха не пролетит» и «доверяй, но проверяй». Если так дело поставлено у него на культурном фронте, могу себе представить, как у него обстоят дела на фронте политическом. Но, очевидно, в стране, развращенной соцбезответственностью коллективизма, это может быть единственное проверенное средство держать власть и контролировать ситуацию.

Вещи, необъяснимым образом проскочившие мимо него, способны вывести президента из состояния спокойной государственной уверенности. В чем я и убедилась, спросив Гейдара Алиева, «а знает ли он, что для последнего приезда учеников Ростроповича в Баку учителя музыкальной школы имени Ростроповича собирали деньги для приема?» Тень набежала на лицо президента.

— Это дезинформация. Ростропович был один. Даже без виолончели. Мастер-класс вел в нашей музыкальной академии, а когда закончил, организовал концерт учеников. Я разберусь.

Брови удивленно приподнялись и сдвинулись в сторону помощницы, стенографирующей нашу беседу. После моего отъезда по факту денежной инициативы учителей была устроена разборка на государственном уровне, и виновники (те, что не доложили вовремя) понесли в особо крупных моральных размерах.

Существенный штрих к портрету — как Алиев говорит. А точнее, как может говорить в свои годы. Он говорит без бумажки, без перерыва на глоток воды, без помощника по культурным вопросам и подолгу.

Для артистов он способен сделать исключения. Несколько лет назад он отменил почетные звания, справедливо полагая их социалистическим пережитком. Но если пчеловоды, виноделы и зоотехники согласились продолжать свое дело без наклейки «почетный», то для деятелей культуры лишение званий оказалось трагедией. Президент был вынужден реанимировать звания:

— Этим я подчеркнул, что художники, артисты и поэты — профессии особенные. А культура у нас в почете.

Каким бы запахом коммунистических лозунгов ни отдавало это высказывание, культура и ее деятели в Азербайджане остаются в относительном моральном и материальном порядке. Порядок особенно ощутим в сравнении с экс-республиками Востока, где зарплаты в театрах исчисляются двумя десятками долларов, а творить художники (артисты, музыканты) вынуждены в условиях, приближенных к фронтовым: без отопления, без электричества и воды.

В отличие от руководителей других восточных (в особенности азиатских) республик президента Алиева пока не постиг синдром канонизирования за его заслуги перед культурой. Во всяком случае, алиевскими изображениями в фас и профиль пока не украшены дензнаки республики — манаты. Зато свое живописное поклонение в Баку торжественно приволок художник Никас Сафронов, которому для вдохновения и дела необходимо быть возле сильных и известных мира сего. Однако портрет Гейдара Алиева работы Сафронова кабинет президента не украсил.

— Вы мечтали стать художником и даже закончили архитектурный институт. Каким бы вы сегодня нарисовали портрет президента Алиева?

— Я никогда не думал, что мне зададут такой вопрос. С того времени, когда я учился, прошло почти шестьдесят лет. Но интерес к искусству сохранился особый. Я всегда любил реалистическое искусство. И предпочел бы быть на фоне пейзажа — горного или морского. Но среди людей. Только не в кабинете. Кабинет я не очень люблю.

Пока же я вижу его на фоне кабинета, лишенного восточной роскоши. Гейдар Алиев — человек с фантастической судьбой, чья головокружительная карьера вверх от рядового кагэбэшника до первого секретаря ЦК компартии республики и вниз до секретаря Нахичеванского обкома и снова вверх до президента Азербайджана. Это потрясает. И связь между его культурой, имиджем, артистическими способностями и тем, как вопреки всем социальным и политическим переменам он остался на плаву, — очевидна.

Неужели политики или проститутки меньше грешат, чем актеры? Во всяком случае я не припомню, чтобы проворовавшийся политик с репутацией недотепы сменил депутатский пиджак на аскетичную монашескую одежду. А про представительниц первой древнейшей профессии и говорить нечего…

В кино монахинь не играла

Актеры же уходят в лоно церкви, оставив о себе лишь материальные свидетельства удачного дебюта или состоявшейся карьеры — фильмы, рецензии. Леонид Каюров (МХАТ), Александр Михайлов и Елена Черняк (Центральный детский театр), Игорь Минаев (Щукинское училище), Ольга Гобзева.

Что их заставило яркой, насыщенной, артистической жизни предпочесть жизнь религиозную? Каков путь с подмостков в монастырь? Многие из них ведут замкнутый образ жизни, стараясь не вспоминать о своей прежней профессии, как о самом большом грехе. Встретиться со мной согласилась лишь известная в миру актриса Ольга Гобзева. Эта бывшая актриса

В КИНО МОНАХИНЬ НЕ ИГРАЛА

Живое кладбище искусства — Крещен ли был Олег Даль — Поиск спасительного креста — О чем свидетельствуют актеры — Ангельские одежды для актрисы



Мы встретились в бывшей воскресной школе Марфо-Мариинской обители. В обители на Ордынке, основанной Святой и Великой Княгиней Елизаветой Федоровной, был некогда женский монастырь, а сейчас располагается православная гимназия, в которой Ольга Гобзева преподает. Здесь покойно и тихо. Иконы, иконы, портрет Государя Императора…

— Простите, как вас теперь называть?

— Мать Ольга.

— Как сегодня мать Ольга относится к актрисе Ольге Гобзевой?

— Как к другому человеку, который уже умер. Я очень скорблю о тех грехах, которые совершила. Я грешница, великая грешница. И молю Господа, чтобы он показал мои грехи и простил, конечно.

— Мне всегда казалось, что Ольга Гобзева была в порядке: много снималась, играла в театре. Что случилось? Что должно было произойти, чтобы она все бросила и ушла в лоно церкви?

— Сказать, что у меня случилась какая-то трагедия или неудачно сложилась судьба — было бы неправдой. Я действительно много снималась, у меня около восьмидесяти картин. И хотя не все фильмы были знаменитыми, не все шли на экранах и вообще многое лежало на полках, тем не менее моя творческая судьба сложилась очень удачно. Я всегда делала то, что хотела. Причина моего ухода кроется очень глубоко, возможно, в моем роду.

Родная сестра моей бабушки была игуменьей, а вторая сестра ее — монахиней. По линии отца был церковный староста. Мой отец — царство ему небесное — был верующим человеком, и ни в какие годы, ни когда нас раскулачивали в двадцатые, ни в тридцатые, ни в сороковые, у нас в доме не гасла лампада. И поэтому сказать: я ушла от мира, что-то бросила, пришла к чему-то новому… это не так. Я пришла в свой дом.

— Но тогда почему вы не пошли по стопам родителей, а стали актрисой?

— Когда я была маленькой, мы жили на Новой Басманной улице. Наш домик был довольно бедный, с коммуналками, напротив стоял дворец Стахова — Дом детей железнодорожников. Меня туда тянуло какой-то неведомой силой. И вот я из бедноты попала в такую совершенно изысканную атмосферу. Занималась в кружке художественного слова, читала стихи, прозу, и там я, наверное, получила такое воспитание, которое предопределило мой выбор. Когда я подросла, меня люди как бы нарекли: вот тебе обязательно надо стать актрисой. И я поверила в это. Отец, конечно, не был доволен моим выбором, а мама была мягче и считала, что если мне это нравится…

— И вот вы стали актрисой. Но, возможно, вас отпугнула закулисная игра, которая часто ведется не по правилам, жестко и нечестно?

— Я вам рассказала уже, что моя творческая судьба складывалась достаточно удачно. Но вместе с тем были взлеты, падения и горести. Мне, например, очень хотелось сыграть роль Сонечки Мармеладовой. Была такая актерская мечта. Я даже пробовалась, но мне объяснили, что нужна блондинка. Меня тогда поразило: разве Достоевский писал что-то про какую-то блондинку? Но не во мне дело. Меня насторожило, испугало то, что в нашем театре Киноактера гибнут люди: самоубийства, смерти…

— Вы имеете в виду Изольду Извицкую?

— Да, Изольда Извицкая — прелестная красавица, хорошая актриса… Может, это и не было самоубийство, я не знаю подробностей. Инна Гулая, Дора Турбакова. Когда я встретила Дору в Ленинграде, то увидела человека, совершенно опустившегося, спившегося. Вместе с тем я поняла: она не просто попала в водоворот порока, а уже сломала судьбу.

Алик Даль… Мы ведь с ним в одном кружке занимались. В последний раз встретились в Клайпеде, возле гостиницы. Он все мне пытался что-то рассказать, раскрыть какую-то свою боль. Мы проговорили часа два, но его то ли позвали, то ли он ушел, не помню. Кажется, договорились встретиться через день-два, а его уже не стало. Мне жалко Алика. Надо помянуть его, только не знаю, крещен ли он.

— Как вы видите свою прошлую артистическую жизнь?

— Иногда у меня было ощущение живого кладбища: гибли души, разрушались судьбы. Ведь актер — такова профессия — он сосредоточен на себе. Это ощущение собственного «я» — страшное. И если актеры не находят выхода из этого состояния, тогда они ищут способа забыться, начинают пить. Олег Даль, Володя Высоцкий, Юра Богатырев — умерли молодыми. Все они были моими партнерами. Поиск, я думаю, должен быть не внутри себя, не вширь. А ввысь, хотя мы все равно ищем вширь. Но если еще искать и ввысь, то получается спасительный крест. Человек в своих поисках должен подниматься к небесам. Понимаете?

— Я все же хочу вернуться к вашему театральному и кинопрошлому, которое продолжалось, страшно подумать, тридцать два года…

— В театре я играла немного. Последний спектакль «Сегодня праздник» испанского драматурга Вальехо. Там произошла история достаточно яркая, решившая все окончательно для меня. Я играла роль героини, у которой погиб ребенок и которая сама находилась на грани смерти. Не хотелось просто «умирать», падать на сцену. Тогда мы с режиссером придумали вот что: героиня попадала в другой мир и там встречалась со своим ребенком, что обозначало смерть.

Я с большим увлечением играла. И однажды, придя в гримерную, я увидела в зеркале совершенно иного человека, незнакомую мне женщину. Платье — то же, а лицо иное. На меня смотрела некая испанка. Я испугалась. Это было страшное перевоплощение, потому что в свою душу я впустила кого-то. После антракта режиссер, столкнувшись со мной в кулисе, сильно вздрогнул, а друзья мои говорили, что у меня чужие глаза и чужой голос.

— Если бы я видела это в тот момент, то сказала бы, что вы достигли высочайшего профессионализма, перед которым снимают шляпу.

— Многим это показалось успехом, удачей, но я глубоко испугалась. Господь ведь вдохнул одну душу неповторимую в нас, одну. Чем человек индивидуальнее, тем он более церковен. Наша православная церковь больше воспитывает личность, не давая ей распадаться.

— Тогда выходит, что артисты должны непременно уйти из театра, иначе себя уничтожат как личности?

— Слава богу, что это бывает редко. Есть артисты хорошие, добрые, которые могут быть исповедниками веры. Я бы разделила всех артистов на две категории: на актеров, свидетельствующих о добре, и актеров, свидетельствующих о зле. Вот, например, кино — это рентген; там через глаза, взор видна душа человека, который на экране. При этом видно, что актер выбирает для себя. Правда, бывают артисты, которые свидетельствуют и о том, и о другом. Это ложный психологизм, перетекание из одного состояния в другое.

Я, помню, озвучивала актрису, игравшую Эдит Пиаф. Прекрасную актрису, вы, кстати, на нее похожи, на молодую. И вдруг в какой-то момент я поняла, что актриса для достижения большего проникновения принимала наркотики. В одном из кадров у нее изменилось лицо, расплылись глаза… Представьте, к чему человек может прийти, если он ради успеха идет на разрушение своей божественной природы. Вот актеры, которые уходят в церковь, принимают постриг, понимают, что душевная жизнь непременно сопряжена с духовной, и ищут себя именно в духе.

— Видя, как профессия разрушает других людей, вы чувствовали, что она разрушает вас?

— Когда я училась еще во ВГИКе, у меня получались всякие роли хорошо, и я довольно рано привыкла, чтобы за мной тянулся шепоток: «Вот она пошла, та самая распрекрасная». Мне об этом сейчас смешно даже говорить. Тем не менее я упивалась славой, была заносчивой и при этом могла обидеть и обижала людей.

— Это те самые грехи, о которых вы говорили мне и за которые молите прощение?

— Да, безусловно. Я обманула своего жениха, не пришла в загс. Я была кокетливой, мне нравилось нравиться режиссеру, зрителям. Мне говорили, что я сделала бы карьеру, если бы была более проста в отношениях. Если бы не держалась принципов — в творчестве не должно быть никаких романов, никаких альянсов. Поэтому я не выходила замуж за режиссера, который меня снимал не раз.

— Значит, актерство, по-вашему, — греховная профессия?

— Нет, конечно. Грех — он не в профессии, он в человеке. Я вам скажу, что есть актеры, которые хотят воплотить высокую духовную идею. Я для себя вот этого не нашла. Но это касается лично меня.

— Скажите, мать Ольга, среди ваших ролей были роли монахинь?

— В чистом виде роль монахини я не играла. Хотя элементы этого присутствовали, и не в одном фильме. Начать с того, что мой духовный отец благословил меня сниматься в фильмах, прославляющих церковь. Я так и поступала. Поэтому согласилась сниматься в фильме «Этюды о Врубеле», в Киеве, где были документальные кадры празднования тысячелетия Крещения Руси. Там произошла встреча с Патриархом Иерусалимским Святейшим Диодором. И он меня благословил и оставил автограф на моем приглашении.

Когда я стала монахиней, я слышала о себе от недобрых людей: «Вот она теперь играет новую роль». Но тут стоит поразмыслить. Актер, если он удачно сыграет, получает все мирские блага — цветы, поклонение, аплодисменты. Когда же человек становится монахом, он остается один на один с миром, в скорбях и поношении. Но должен принимать их с благодарностью. Тут не до игры. Со мной произошло чудо. Оно в том, что я стала инокиней. Это тоже монахиня, рясофорная монахиня.

— При этом, насколько мне известно, вы насельница Свято-Введенского монастыря, председатель Марфо-Мариинского сестричества Федоровской Иконы Божьей Матери, постоянный член Совета Союза Православных Братств… Вам не кажется, что здесь вы сделали бо́льшую карьеру, чем в кино и театре?

— Никакой карьеры здесь нет. Эти должности — увеличение креста. Как председатель сестричества я отвечаю за людей, их судьбы. Наш Совет — это еще более тяжелый крест, потому что на нас сыпятся наветы, напасти. Какая здесь карьера, скажите?

— Мать Ольга, а как для красивой женщины, привыкшей к вниманию, облачаться в одежды черные, малопривлекательные?

— Одежда, которую надевают инокини, очень их красит. Это ангельская одежда. А что касается женской красоты — рано или поздно она блекнет. Я уже немолодая женщина, и я тоже переживала, что у меня появилась седина. Но приходит совершенно иная красота — внутренняя. Она ярче. Сейчас красивые лица можно редко увидеть, потому что лица не одухотворены.

— Ваше положение сейчас запрещает общение с мужчинами в том смысле, как это происходит в миру. Но ведь существует природа, которая от нас не зависит. Усмирить плоть, возможно ли это?

— Конечно, возможно и даже нужно. Я давно веду аскетическую жизнь и никаких затруднений не испытываю. Ведь жизнь монаха состоит из трех обетов послушание, целомудрие и нестяжательство. Было такое чувство, которое оболгали, — это платоническая любовь. Духовная любовь, иными словами.

— А интересно, мать Ольга, как ваш сын отнесся к тому, что его мама была актрисой, а стала монахиней?

— Очень хорошо. Он пришел в восторг. Вместе с его двоюродным братом они сказали на современном сленге: «Крутая, классная мама». Это была его первая реакция, но впоследствии жизнь его усложнилась во многих отношениях. Мое новое положение стало для него серьезным испытанием. Я ведь веду скудную жизнь, а у него желания, вполне естественные для его возраста… Сейчас Святославу семнадцать. Он закончил школу и работает здесь, в гимназии, классным наставником. Как будет дальше, я не знаю. Молюсь, чтобы Господь указал ему истинный путь.

— Скажите, вы совсем сожгли за собой мосты?

— В девяносто втором году я еще снималась в кино. Мой последний фильм «Господи, прости нас грешных» (студия Довженко). И вот там, на съемках, когда бывали пирушки, меня избегали, стеснялись, не приглашали, хотя режиссер относился ко мне хорошо.

— Потому что в церковь ходили?

— Да нет, я никому про это не говорила. Но ведь не своих как бы видно.

— Если вы поддерживаете отношения с вашими бывшими коллегами, то как можно охарактеризовать эти контакты?

— Я общаюсь с ними, но гораздо скупее, чем прежде. У них есть любопытство и есть какой-то легкий испуг. Я даже не могу определить, чего больше. Как-то мне позвонила Анастасия Вертинская: она знает, что мне до пенсии еще далеко. И она сказала, что «Фонд русского актера» мне будет помогать. Правда, она это говорила как бы стесняясь. А мне приятно, что мои бывшие коллеги-актеры проявляют милосердие.

— И все-таки актерские заработки — это, не мне вам рассказывать, значительно больше и вообще несравнимы с монашеским доходом.

— Я получаю деньги за преподавание в гимназии. Монастырь присылает нам и картошку, и муку. Одежда у меня монастырская. Мне ведь очень мало нужно. В году четыре поста. В среду и пятницу тоже пост. В это время я ем только постное. Прежде я была гурманкой. А сейчас спокойно смотрю на это: есть есть, нет — нет. Монахини вообще мяса не едят.

— Трудно быть монахиней?

— Крест более тяжелый. Удары сильнее. Монах посвящает себя Господу, монахиня — это невеста Христова, за что враг рода человеческого мстит, через людей, а бывает — впрямую. У монахов свои скорби. Но радость, которая дается, превышает все скорби, жизнь становится иная. Более яркая или контрастная, если хотите. Гораздо более интересная, чем любая актерская жизнь. Это несравнимо.

Р.S. Мать Ольга, излучающая доброту и покой, мягко, но настойчиво попросила изменить первоначальное название этой главы: «Христова невеста». Дабы не упоминать имя Господа всуе.

Два рояля, три собаки, четыре кошки

Актеры и животные — это не такая простая сусальная история, как может показаться на первый взгляд. Братья наши меньшие, как рентген, проявляют невидимое миру — устройство брата-актера и его непостижимой профессии.

Некоторые животноводы из актерской среды даже используют служебное положение для удовлетворения своих зоологических страстей в особо крупных размерах. Так, свой академический кабинет с антикварной мебелью и роскошными люстрами художественный руководитель Малого театра Юрий Соломин превратил в не менее роскошную клетку для попугая по кличке Федор. Пока Юрий Мефодьевич проводит заседание худсовета, Федя нагло летает по кабинету, и он единственный из присутствующих, кто вне критики. Его нахальный свист вносит в строгую картину академического театра нежную краску. Помимо птицы Федора на службе, у Соломина дома

ДВА РОЯЛЯ, ТРИ СОБАКИ, ЧЕТЫРЕ КОШКИ

Жена-кошатница — это подарок — Адъютант на Птичьем рынке — У царя собачья роль — Почем колбаса для Барсика? — Собачья стая лучше, чем людская



— Юрий Мефодьевич, вы — известный животновод: у вас в квартире обитают много животных. Но здесь-то, в строгой академической атмосфере, зачем попугая держите?

— У меня была большая мечта здесь еще собаку завести. Не для того, чтобы она меня защищала от тех, кто приходит в кабинет. А просто я вырос с животными. Я вырос в Чите, в маленьком дворике, где всякой живности было много: козы, поросята, собаки, кошки… Мои родители были люди творческие, педагоги-музыканты. Но у отца была тяга к животным: однажды он на рынке купил утку с больными ногами. Она не ходила, ее жалели. В другой раз — приехал с козой из монголо-бурятской степи. Так на эту козу пол-Читы ходило смотреть, такой фантастической красоты была козочка. Серая, с черными подпалинами, рога, глаза… — ну просто красавица. Все спрашивали: «Мефодич, а чой-то ты ее привез?» — «Красивая очень», — отвечал отец. Молока, правда, коза не давала.

Потом, когда мы с женой были студентами, тоже подбирали бродяжек. Я собачник. Она — кошатница: все время больных кошек в общежитие таскала. Даже когда мы поженились и снимали свой первый угол в подвале у одной полусумасшедшей бабки, туда она умудрялась привести собак и кошек. С тех пор так и пошло. У нас жили Булочка, Гарик, Кузя… Всех могу вспомнить. Сейчас у нас дома — три собаки и четыре кошки.

— У вас должна быть большая квартира, чтобы такой зоопарк поместился.

— Да нет, квартира у нас нормальная — метров пятьдесят.

— А как же уживаются?

— Ну, вы знаете, животные живут лучше, чем люди. Дело в том, что меня животные успокаивают. Я с собаками разговариваю. Только собаке я могу наедине высказать то, что не скажу даже жене. Я-то знаю: она смотрит на меня и все понимает. А главное — никому никогда ничего не расскажет. Потом… — сидеть в этом кабинете… — много нервов требуется.

И вот, кстати, о Феде. Наша старая работница принесла мне эту птичку в подарок. Я ей очень благодарен за это. Вот Федя замолчал: слушает, что про него говорят. Сейчас подойду — целоваться будет (очень уважает это дело). А когда я работаю, то выпускаю его из клетки. Сначала он не дает мне писать: каждую букву, как бюрократ, выклевывает. А потом берет листок и летает с ним по кабинету. Я страшно люблю смотреть, как мои приказы и указы здесь летают.

— Короче, я поняла: вам сюда нужно принести еще собачку. Представьте себе: вы собираетесь с худсоветом, а Бобик или Шарик, улавливая чье-то враждебное настроение… Веселая картинка из жизни Малого!..

— Не слабая. Бобик может укусить. Только его натаскать надо. Это все, так сказать, смешно, но вообще собака необходимая вещь здесь. Не для защиты (я это уже говорил), а просто чтобы решить какой-то вопрос. Если требуется принять какое-то очень важное решение, то мне нужно порассуждать, вслух поговорить. Я так устроен. А поговорить можно только с животным. Пока же у меня советником в кабинете — Федя. Добрый, но очень ревнивый. Вот телевидение ненавидит люто. Так начинает чирикать, когда меня снимают! Не переносит чужой популярности.

— Юрий Мефодьевич, вот вы собачник…

— И вы тоже. Это сразу видно.

— Собачник собачника видит… — сами знаете.

— А у вас было когда-нибудь двенадцать кошек? То-то… А у меня было.

— А не приходилось народному артисту торговать на Птичьем рынке?

— Однажды, когда у нас было двенадцать котят, мы с женой попробовали это. Я ждал ее за забором, физиономию не показывал, только котят передавал, которые грелись у меня за пазухой. Но она оказалась горе-продавец: всех даром раздала.

— Представляю, как бойко пошла бы торговля, если бы с котятами стоял Адъютант его превосходительства… Налетели бы, а потом рассказывали знакомым, как покупали котят у популярного артиста.

— Ну, так мы иногда и пристраиваем животных. Так сказать, эксплуатируем популярность. Я лучше потрясающую историю расскажу про свою собаку Кузю. В семьдесят шестом году я неожиданно для всех и для самого себя получил роль царя Федора. Мне надо было ввестись в готовый спектакль за восемь дней. Сроки нечеловеческие. В то время я жил на Петровке. Вот сижу дома на диване, поджав ноги, и учу сто страниц стихотворного текста. Учу, смотрю в окно, снова учу. Я даже не обедал. Но время пошло к закату. Чувствую, что текст идет, но души в нем нет, что-то не зацепилось. И вдруг я увидел, что напротив лежит Кузя, моя собака, и смотрит на меня. Я в тот момент даже не сообразил, что за весь день не вывел его, бедного, не покормил…

— А ты знаешь, что такое царь? — произношу текст, глядя Кузе в глаза, ничего уже не соображая.

— А… ты знаешь…

Он встал, подошел ко мне, положил морду на колени.

— Ты помнишь батюшку-царя?

И Кузя завилял хвостом. Когда я закончил эту сцену, понял, что нашел нужную интонацию. И вот с тех пор я знаю точно, что он мне подарил эту сцену, а может быть, и решение всей роли.

— Наша беседа похожа на старую интермедию, когда встречаются две старушки: «У тебя Барсик колбасу жреть?» Про грустное, то есть про колбасу, не будем. Скажите, вы дрессируете свою животину?

— Нет, я не дрессирую. Они живут не собачьей, а человечьей жизнью. И иногда лучше, чем я. На самом деле я всю жизнь мечтал о породистой собаке типа овчарки. И только я решал брать породистую, как жена мне приносила маленькую дворняжку. Наконец в прошлом году она мне подарила кавказскую овчарку. Голубую, представляете?! Фантастика, это необъяснимо. Назвали мы ее Лушкой. Она у нас прожила четыре месяца… Погибла… Отравили на Патриарших. Рассыпали какую-то гадость против собак, она и… Как-то этот породистый подарок у меня не прижился.

— История грустная, но семейка у вас веселая, Юрий Мефодьевич. Жена вам дарит собак. А вы ей — кошек?

— Жена у меня — большая оригиналка. Она может подарить такое… Когда я снялся в «Адъютанте» (это был мой первый самый большой гонорар), я скопил пятьсот рублей и очень на них рассчитывал. Вдруг жена позвонила мне на съемки.

— Я купила тебе подарок. Юра, ты стоишь?

— Стою.

— Сядь. Я купила тебе рояль.

В общем, все эти деньги она грохнула на инструмент.

— А вы играете? Не знала.

— Я — нет. Но это — память после «Адъютанта». И вот мы, когда переезжали с квартиры на квартиру, таскали за собой по всей Москве этот рояль. Теперь у нас их целых два. Дети-то у нас музыканты, и мы мучаемся с двумя роялями.

— Два рояля, три собаки, четыре кошки… Не много ли на душу населения?

— Да нет. Прежде было все нормально. Сейчас — непросто. Кормить трудновато стало.

— А какого цвета глаза у вашей жены?

— Карие.

— Согласно американскому тесту, человек, ответивший на этот вопрос не задумываясь, принадлежит к числу семьянинов-паинек. И вы производите впечатление человека с благополучной личной жизнью. Я ошибаюсь?

— В общем, правильное у вас впечатление. Я, наверное, благополучен.

— Я это к чему… Как вы играете в таком случае неудачника в любви, сломанного человека — дядю Ваню? («Дядя Ваня» — спектакль Малого театра 1993 года. — М.Р.)

— Я все беру от сердца. У меня тоже не все идет гладко. Было много неудач, срывов. Потом, для меня дядя Ваня — живой мертвец. Он как бы ходит, кушает, говорит, водку пьет, но… он мертвец. Я таких встречал. Наша профессия подглядывать.

Вот недаром моя жизнь прошла с животными. Пусть с маленькими, не породистыми, но… Тут я прихожу после спектакля домой и спрашиваю: «Гуляли Ласку?» Мне отвечают: «Через полчаса пойдем». Я говорю дочке: «Вот у тебя есть возможность в любое время сходить туда, куда ты хочешь, — а собака может жить только по твоему расписанию». Поэтому я могу куда-то не зайти, не сесть за стол, а пойти с собакой. Она, я думаю, это понимает и ценит.

Когда мы обучаем студентов на первом курсе, мы их приучаем к жалости и переживанию. «Представьте, — говорим, — что вы кормите кошечку, собачку». То есть вызываем у человека эмоции, сострадание.

— У современного поколения, которое выбирает только «пепси», разве можно такими ассоциациями выдавить слезу?

— Можно. Собака никогда не укусит человека, который идет к ней с лаской, добром. И мне жалко тех, которые кричат: «Уберите от ребенка собаку, она грязная!» Ребенок слышит это, у него вырабатывается комплекс, и это он уже переносит на других людей. Потом вырастает такое…

— Психологи уверены, что когда человек темам «человеческим» предпочитает «собачьи», много возится с животными, это значит: он не доверяет людям. А вы?..

— Я имею основания многим не доверять. И кто-то, кстати, правильно сказал: «Чем больше я делаю добра, тем больше получаю зла». Слишком мало остается тех, кто не предал.

— Вы догадываетесь, какой вопрос я сейчас задам?

— Да, меня предавали. И продолжают предавать. Так или иначе это происходит. Сначала я очень болезненно реагировал на такие случаи, но с годами все же приходит, мудрость… И я не то что успокоился, но понял: наверное, так устроен человек. В конце концов, говорю я себе, меня же не отравили. Однако все же больно.

Жалко мне их всех. Вот у животных, у собак такого быть не может.

— А не было желания на все плюнуть и уйти, хоть даже в собачью стаю?

— Понимаете, собаки, как и люди, уходят в стаю не от хорошей жизни. Вот, помню, два года назад я был за городом и пошел в магазин. В узком переулочке я увидел штук пять собак. Они стояли, сбившись в стайку, и смотрели на меня. А я-то знаю, что отступать назад нельзя — бросятся. «Может, я куплю им пожрать, жалко все же», — думал я, продолжая идти на собак. Одна из них, очевидно, вожак, отделилась и пошла ко мне. Я не ах какой смелый, но не испугался, потому что я кусаный-перекусаный. Обнюхал меня вожак — а от меня чем пахнет? Собаками же. И они меня пропустили. Не знаю, пропустили бы меня люди.

— Честно говоря, Юрий Мефодьевич, из нашего разговора я могу сделать невеселый вывод: вы разочаровались в человеческой породе. Да или нет?

— Да, я стал разочаровываться. Но попадаю, скажем, в самую заштатную больницу и встречаю таких бескорыстных, порядочных людей: врачей, медсестер, которые получают копейки. Во всех профессиях бывают потрясающие люди. Мой сосед по даче — плотник. Таких людей не бывает. Ну не бывает! Ему памятник надо ставить, а он зубы себе вставить не может…

Но возвращаясь к разговору, думается, что во многом виноваты мы, взрослые: мы не учили молодежь так, как собаки учат своих щенков. Я, помню, ругался на свою Ласку, глядя, как она обращается с маленькой Жучкой: «Что ты мучаешь и терзаешь ее?» Я не понимал, что она ее таким образом учила защищаться — и научила. Наша задача — научить детей не огрызаться; научить тому лучшему, что есть в русском характере: доброте к ближнему…

— Не укради…

— Ну, с этим у нас всегда трудно было. А теперь у детей появилось чувство легкости заработка. Стекла у машин протирают! Но это — не заработок, а прикрытая милостыня. Может, это старческое брюзжание — то, что я говорю. А может — человеческая боль: мне все же хотелось бы, чтобы моя внучка жила в нормальном, цивилизованном обществе.

— Интересно, думал ли мальчик из Читы, приехавший в столицу поступать в театральное училище, что он станет командиром большого и не очень-то поворотливого корабля под названием «Малый театр»?

— Не думал, честное слово. Я очень хотел сниматься в кино — и еще чтобы меня узнавали на улице. Но никогда не думал, что придется сидеть в этом кабинете.

— И что у вас будет собачья жизнь — в смысле окружения…

— В смысле окружения — я не возражаю. Но я бы не сказал, что у меня собачья жизнь. Вот если бы вы меня спросили: «А хотел бы я прожить свою жизнь сначала, какой она была?»

— Таких вопросов я не задаю.

— Но я себе задаю. Я хотел бы прожить и испытать все то, что со мной было. Я не хотел бы огибать углы. Иногда проходил тараном и набивал шишки. Разбивал в кровь нос… Все было. Понимаете, все было. Но все это мое.

Пани Зося живет в собачьей стае

Для настоящей доброты солидная родословная и спортивные достижения — не аргумент. Наоборот, иногда неказистость и беспородность животных выявляют лучшие качества в человеке. Пример тому — красивая актриса Театра Сатиры Валентина Шарыкина. Похоже, все бродячие собаки прознали про это, и с тех пор вот уже много лет

ПАНИ ЗОСЯ ЖИВЕТ В СОБАЧЬЕЙ СТАЕ

Щенок за бутылку — Собачьи бои на актерской площади — Инвалид из Можайска



Актриса Театра Сатиры Шарыкина, известная в народе как гранд кокет из «Кабачка „13 стульев“» пани Зося, на скромной актерской жилплощади соседствует с пятью собаками, одной крольчихой и одним попугаем женского рода. Почти все собаки подобраны на улице.

— Первую мне подарили как пуделя, — рассказывает актриса. — Однако из него выросло нечто черное, беспородное и бесхвостое. Ну, не выгонять же из дома.

Бесхвостое создание демонстрировало новым хозяевам собачью преданность и недюжинный ум. Очевидно, за это пес получил имя известного литературного персонажа — Артемон. Во всяком случае, он был так же умен и талантлив, как пудели из рассказа Куприна и сказки Толстого. Не прошло и года, как к Артемону присоединится Чарли, из жалости купленный у алкаша на Птичьем рынке. Обеспокоенная ростом собачьего семейства, актриса сперва хотела предложить его соседям. А те резонно рассудили: «Старый, никому не нужный». Ненужным он был для всех, но не для семейства Шарыкиных.

Со временем из голодного и облезлого заморыша вырос настоящий боец и охотник. К тому же — верный друг.

— Стоит какому-нибудь псу начать лаять на Артемона, Чарли бросается в битву за него.

На этом собачьи приключения семьи Шарыкиных не закончились. Бог любит троицу, и еще ровно через год он послал им Кузьку. Холодным зимним вечером его подобрал у метро «Аэропорт» муж актрисы Юрий Иванович. Кузьма, еще не названный к тому времени Кузьмой, имел жалкий вид: волочил заднюю лапу и отсвечивал ввалившимися боками. И, разумеется, тоже был обласкан и показан всем врачам.

Но Кузьма внес разлад в собачью идиллию. Он не поладил с Чарли, и время от времени маленькая квартирка становилась ареной собачьих боев. Противники успокаивались только тогда, когда их разводили по разным комнатам.

Летом того же года, когда к дому прибился Кузька, у актрисы появился Гаврила, похожий на белоснежного песца, но не песец. Красивого собачонка Шарыкина сначала пристроила в хорошие руки. Но в «руках» он страшно выл, и его выставили за несносность характера. На самом деле характер у Гаврилы был покладистый, он просто тосковал, потому и выл.

Может, артистка Шарыкина сидит без работы, и разведение животных в особо крупных размерах — попытка заполнить профессиональную пустоту?

«Отнюдь, — уверяют в театре. — Пани Зося, может быть, больше всех из старой гвардии востребована в театре». Она — Анна Андреевна в новой версии «Ревизора», Чебоксарова в «Бешеных деньгах», Мать в детективе «Восемь любящих женщин». Неожиданно для всех обнаружила невероятное сходство с Мерилин Монро и поет шлягеры голливудской звезды в мюзикле «Секретарши». Она вообще шикарно поет, но, как это часто бывает в театре, до возможностей актеров режиссерам мало дела.

Но если в театре артист себе не хозяин, то в собственном доме ему никто не помешает проявить себя в полной мере. В своем доме Валентина Шарыкина хозяйка целой собачьей стаи.

— А роли они не мешают учить?

— Нет, что вы. Они клубочком свернутся рядом и слушают. Я даже иногда общаюсь с ними, как с партнерами. Собаки мои тогда пугаются, ушки поднимают…

— А, как собаки уживаются все в доме?

— Живут потрясающе. Встречаются по утрам — целуются. Даже Кузя с Чарли, если в настроении. Когда не ругаются — в доме тихо. Ругаются — все по стенкам стоят.

— А как размещаются?

— Две собаки спят в моей комнате. Две — с мужем. А Кузьма обосновался в коридоре.

Мысль об элементарных бытовых неудобствах для собачников давно неактуальна. Любой дискомфорт компенсируется радостью общения с животными.

И как только в доме установилась стабильность и все, в том числе соседи, смирились с мыслью, что четыре собаки — это предел, как в доме появился еще один жилец. Пройти в Можайске мимо него мог только равнодушный. У пса красивого каштанового окраса была перебита лапа. Она кровоточила, гноилась. Рыночные торговцы, знающие цену жестокому миру, подкармливали беднягу, но этим их сердобольность ограничивалась. Шарыкинское сердце не выдержало, и Рыжий так был окрещен можайский инвалид — поселился в квартире на «Аэропорте». Он оказался невероятным добряком, поладил со всеми собаками. Единственное — ему пришлось ампутировать лапу. Теперь Рыжий скачет на трех, часто падает, но, как утверждает хозяйка, отлежавшись, снова бежит за своей стаей.

Казалось бы, собачий коллектив был укомплектован. Но все та же коллективная агрессия по-своему откорректировала ситуацию. Дети, родителей которых следовало бы хорошенько выпороть, во дворе сначала повесили кошку, а потом камнями начали обстреливать ни в чем не повинного щенка. Когда тот уже истекал кровью, его подобрал муж актрисы. Нового жильца окрестили Малыш и выходили, как всех его предшественников. А в 2000 году к дому прибилось еще одно грязное немытое существо, прозванное Чукчей, впоследствии ставшее просто Чуком.

— Валентина Дмитриевна, вы отдаете себе отчет в том, что всех бездомных собак осчастливить нельзя?

— Да, я все понимаю. Но как оставить на улице истекающую кровью собаку? Вы смогли бы? Мы обратились в специальную службу, через которую распространили информацию о двух последних собаках. Надеемся, что кто-то их захочет взять. Что нам позвонят.

— А если не позвонят?

— Ну не выкидывать же их на улицу. Разве что вместе с нами.

Жизнь семьи полностью подчинена собачьим интересам. Муж актрисы даже оставил инженерную должность и летом пребывает со всеми собаками на даче. Делает запасы на зиму, лечит своих питомцев…

Собаки живут так, как хотят. А актриса живет так, как хочется им. И при этом не считает свою жизнь собачьей.

— Если я плачу, то черный Тошка подходит, кладет мне лапу на колено и утешает; так ни один человек не пожалеет.

Таких трогательных историй из жизни актеров-животноводов можно рассказать множество. Наталья Фатеева, Валентина Талызина и многие другие спасли жизнь не одному живому существу.

А еще говорят, что актер — это эгоистическая профессия.

Дети подземелья

В старом русском театре, не избалованном государственной поддержкой, спектакли выпекались как блины на масленицу: новую пьесу начинали репетировать в понедельник, а в субботу и в воскресенье уже давали премьеру. Актерам в месяц приходилось выучивать по 120 листов текста, а в сезон, длившийся полгода, — до 780. Если к этому числу прибавить товарищеские бенефисы, когда за вечер играли аж по две пьесы, то количество текста доходило до тысячи. Такая статистика невероятна для современного актера, который может рассчитывать в лучшем случае на одну роль в сезоне.

Кто при таких нечеловеческих условиях борьбы за выживание был в театре главным? Его величество… суфлер, который как мышь сидел под сценой, хватал на сквозняках ревматизм и был спасательным кругом для первого любовника, кокетливых инженю и молчаливых статистов. И кто бы мог подумать, что в конце ХХ века театр с легкой беспечностью сдаст в музей истории свою главную фигуру. Был ли этот поступок необдуманным и роковым? И что это вообще за люди, которых в глаза и за глаза называли

ДЕТИ ПОДЗЕМЕЛЬЯ

Проклятье суфлерского цеха — Трагик требует: «Громче!» — Гастролер избил суфлера — Грибов любил человека из будки — Ефремов всегда выпутывался сам — Месть суфлера — Эзоп весь в саже — Оплатите детский труд



Время суфлеров — это старинные открытки с выцветшими персонажами. Это черно-белое кино с рвущейся от времени пленкой. Раритет. Антиквариат, который сегодня достать труднее, чем какой-нибудь комод из карельской березы с бронзовыми ручками. Ностальгия по чему-то безвозвратно утерянному с запахом домашнего уюта и тепла.

В самом деле, что это за человек — суфлер? Если верить киноводевилям нашего времени, то это весьма комичный персонаж — волосы торчат в разные стороны, дешевенький галстук сбился на сторону. Он шипит из своей будки, да так, что шипение слышат не только на сцене, но и зрители богатых первых рядов. Он машет руками. Хватается за голову. И выпучивает глаза, если на сцене стряслось что-то из ряда вон выходящее. Насколько он достоверен — этот образ из цветного кино? Если в нем и есть доля правды, то только минимальная.

I

«Это одна из тех обязанностей, которую можно переносить, но не любить», в приступе дурной правды писал суфлер XIX века. А за что, собственно, ее было любить, если условия труда были адские? Вот, скажем, будка суфлера, на экране всегда красивая, как морская раковина. Эта притча во языцех, проклятие суфлерского цеха выглядела так — внизу под сценой устанавливалось сиденье для суфлера, который не был защищен ни от сквозняков, ни от пыли, ни от холода. Прижимистые антрепренеры, как правило, экономили на отоплении и доводили до того, что в гримерных вода замерзала в графинах. Можно только представить, какая холодрыга стояла под сценой. Лето тоже суфлерам медом не казалось. Если верить сообщению проныры-репортера, то в провинциальном городе С. в летнем театре для суфлера «вырыли яму глубокую без деревянных подстилок для ног, без облицованных стенок, и во время дождя он сидел по колено в воде. Этот самый суфлер вынужден был часто переодеваться в сухое платье».

Как тут было не запить? — спрашивал сам Станиславский, снимая шляпу перед нечеловеческими условиями работы тружеников суфлерского цеха. Поэтому они пили, и пили, как сапожники или извозчики. Но об этом пороке — дальше.

II

Пока же — о незаменимости на сцене человека в будке. Если кто-то думает, что суфлер сидит под сценой и читает по книжке текст, тот мало что смыслит в искусстве. От суфлера в театре зависело всё и все. Требования к нему предъявлялись строжайшие. По негласной инструкции XIX века — а на суфлеров нигде никого никогда не учили, — он был обязан иметь:

— хорошее развитие

— знание языка

— хорошие память, зрение и слух

— хладнокровие

— сильный и звучный голос

— ясное произношение,

а также находчивость, любовь к делу, внимание и элементарное понятие о музыке.

Короче, совсем не простой человек требовался подмосткам. Что интересно, многие суфлеры прошлого имели высшее образование. А вот иностранцев в суфлеры брали неохотно. Почему? Ответ можно найти в истории одного суфлера, поляка по происхождению. В пьесе «Ревизор» он вместо реплики «Держиморда пьян» подсказал артисту «Держиморда пан», что для гоголевского верзилы и мордоворота было явно комплиментом.

Подавать звук, подсказывая текст, — вот основное искусство суфлера. Дурно владеющие профессией подавали его так, что шепоток слышала публика. Виртуозы своего дела добивались сдавленного звука, как у чревовещателей: он доносился только до артистов, не спускающих глаз с суфлерской будки.

Звук звуком, но многие артисты считали, что хороший суфлер — этот тот, кто готов выкрутиться из любой критической ситуации. Были такие мастера на русских подмостках, и история донесла до нас их имена. Так, известный суфлер Новицкий во время спектакля сочинял экспромтом в будке целые сцены, чтобы замаскировать какой-нибудь актерский промах и спасти пьесу. Помнят, как актер Л. заболел во время спектакля перед самым выходом. Помощник режиссера побежал под сцену и объявил суфлеру о случившемся. «Спокойно», — сказал г-н Новицкий и провел сцену без действующего лица так гладко, что только когда опустился занавес, актеры заметили, что явление Л. было пропущено.

Другой известный суфлер, Ананьев, ловко выкрутился на «Грозе» Островского. Актер, игравший Кабанова, почему-то не пришел в театр. Суфлер узнал об этом аккурат перед его выходом на сцену. И Ананьев просуфлировал сцену Кабановой-Кабанова-Катерины-Варвары так, что никто в публике ничего не заподозрил, и среди действующих лиц не произошло ни малейшего замешательства.

Или бывало так: актер с размаху садился на стул, а тот неожиданно ломался. Суфлер подсказывал исполнителю несколько фраз, и выходило, будто так и задумано у автора.

III

И что суфлер получал за свою находчивость и спасение пьесы? Капризы героев-любовников. Издевки от комиков.

Поди угоди всей труппе, — писал старый суфлер своему приятелю в начале века. — Трагик орет: «Громче!», комик — «Каждое слово подавай!», любовник «Реже!», гранд дама — «Только следи», инженю комик — «Во всю ивановскую, без передышки!», а инженю драматик — «Только первое слово шепотом».

И это еще цветочки нравов господ артистов.

Однажды знаменитый гастролер предупредил суфлера: «В диалогах мне подавай все, а в монологах — только следи за мной, иди голова в голову». Во время спектакля суфлер так увлекся игрой знаменитости, что забыл его просьбу следить в монологах за каждым словом. И вот актер произносит: «Я искал его…», — и смотрит на суфлера. Тот в упоении не реагирует. Фраза повторяется — никакой реакции. В третий, в четвертый раз идет «Я искал его…» на разные лады. Наконец суфлер опомнился, но второпях подал не ту реплику. Тогда гастролер медленно, как в рапиде, надвинулся на будку и грозно произнеся «…и наконец нашел», схватил суфлера за волосы и вытащил его из будки.

Ну как тут было не запить? Провинциальная Россия помнит суфлера экстра-класса г-на Ракитина, который был отчаянным пьяницей. В середине прошлого века он служил в Воронеже у известной антрепренерши К. Она им так дорожила, что даже держала Ракитина в своей квартире, но в передней, так как его нельзя было допускать в комнаты в таком безобразном виде. Ракитин спал на ларе, и когда нужно было идти на спектакль, антрепренерша одевала его в свой салоп и капор и везла под конвоем в театр. Более того, под сценой к нему приставляли рабочего, которому приказывали следить, чтобы суфлер не напился. Свободу он получал только после окончания представления.

IV

Милые, чудные, уютные, но безвозвратные подробности далекого прошлого рисуют нам собирательный образ господина суфлера. Но каким он был конкретно? Ясно, что бескорыстным и любящим свое дело до такой степени, что причинял ущерб себе. Например, суфлер К. из Саратова, у которого были редкие зубы, отправляясь на спектакль, каждый раз пломбировал расстояние между зубами гигроскопической ватой. А вот реальная картинка из жизни реально существовавшего суфлера, вышеупомянутого находчивого г-на Ананьева, найденная в архивах известного артиста Самсонова.

«Шесть часов утра. По улице бежит на базар маленький плотненький господин с русой бородкой. Купил молока, хлеба, десяток яиц, масла и два фунтика говядины.

Вернулся домой. Квартирка маленькая. Развел керосиновую кухню, надел фартук.

— Папа, сегодня что же будет? — спрашивает мальчик из кроватки.

— Яички, душечка, яички.

— Всмятку?

— Всмятку.

— И мне, и Володе?

— Да, да, да…

— И Паше, и Володе.

Жена охает… Больна. Покормил своих мальчиков. В аптеку. Вернулся. Написал несколько писем товарищам, раскиданным по матушке-России. Заклеил несколько афиш в бандероль. На почту. Вернулся обратно. Из карт выстроил домик и Паше, и Володе…

Глядь на часы. Три четверти десятого. В театр.

— А, Иван Павлович! Здравствуйте, здравствуйте, — слышится кругом.

Иван Павлович лезет в суфлерскую будку, зажигает свечу, очень тщательно на ней поправляет ширмочку из картона, вынимает из кармана леденчик, пососал его. Карандаш в руке.

— Готов?

— Готов.

На какой-нибудь реплике запинается актер, сейчас карандашиком — чирк! пометил… Репетиция кончилась. Рюмочка водочки или кружечка пивца. А если еще нет двух часов, то „насчет бильярда“.

Прибежал домой. Опять керосиновая кухня, фартук, стряпня при общем восторге детей. Часок вздремнул… В театр! Спектакль!

Самсонов в роли — ни в зуб ногой. Киселевский — ни в зуб. Движением головы, пальцем покажет из будки, когда „переходить“, когда „уходить“… „Браво! — кричит публика — Самсонова! Киселевского!“ Спектакль сошел превосходно. А незаметная машина, которая вертела все дело, ни при чем…

Скорее домой. Кастрюлечка, керосиновая кухня, и наконец сон, благодатный сон».

V

Ну как можно поднять руку на такое существо? Впрочем, среди суфлеров находились отчаянные ребята, и месть их была страшна. Вот лишь один невинный пример, как артист становился игрушкой в руках опытного человека из будки.

В городе N. один суфлер ухаживал за хорошенькой водевильной актрисой. Она не желала пользоваться его расположением и учила роли.

— Все равно, сколько ни учите, захочу, так собью вас, — твердил ей воздыхатель.

— Нет, не собьете.