— Попал! — взвизгнула Тефнут и тут же смутилась таким девчачьим проявлением чувств.

— Парус — подтвердил Люц — Но этого мало…

В ярком солнечном свете огня не было видно. Но вот потянувшийся от туго натянутого паруса серый дымок был хорошо заметен и с каждой секундой он становился гуще. Баркас был уже так близко, что на плоту все услышали яростный требовательный крик Агонираптора. Хлопнула какая-то дверь, на палубу выскочил тощий человек в серой мантии. Подняв руки, он ударил по расползающейся по парусу дыре ледяной магией, мигом потушив пламя. Скрываться было уже поздно и на палубу поднялся еще один — крепкий широкоплечий полуорк в стальной кирасе на головой тело, с бицепсами перехваченными широкими ремнями и вроде как с двуручным топором за плечами. Новенькие выжидательно замерли, глядя на настигаемый ими плот.

— Идиоты — прокомментировал Люцерус — Они смотрят только на наши уровни. И на автомате решили, что мы для них легкая добыча.

— Но на самом деле мы крепкие орешки?

— На самом деле Фломш уже успел всадить еще два горящих борта им в нос, пока эти негодяи с открытыми ртами сначала пялились на горящий парус, а потом с дешевым торжеством на нас…

— Ой! Точно! — на этот раз Тефнут не стала стесняться своих чувств и радостно запрыгала — Горит скорлупка!

Лукреция равнодушно пожимает плечами. Она совсем не слабая физически, но кажется хрупкой. Это из-за ее шелестящего, бесцветного голоса и характерной быстрой походки, будто она все время мерзнет и хочет согреться.

— Это еще не все — произнес Люц — Фломш! Давай термитные!

— Да, капитан!

Неро все более воодушевляется по мере того, как мы приближаемся к остановке вапоретто у Ка д’Оро. Грегорио мы видим издалека. Он поджидает нас с веселым видом — ни дать ни взять заводная сова в темно-синем блейзере и брюках из хлопчатобумажного твила. Остатки аккуратно постриженных волос торчат у него над ушами, как два белых хохолка. Рядом с ним стоят большой синий чемодан на колесиках (в тон пиджаку) и дорожная холщовая сумка цвета охры (в тон брюкам). Неро, не обращая внимания на весь этот лоск, подпрыгивает, вертится, кувыркается, катается по земле, потягивается, кланяется, снова скачет — и так далее. Я медлю в нерешительности. Лукреция устремляется вперед, они с Грегорио целуются, обнимаются и сразу быстрыми шагами направляются к дому. В какой-то момент Грегорио спохватывается. Затормозив, он поворачивается ко мне и вежливо прикасается губами к моей щеке.

Два болта один за другим с визгом ушли к цели и… ударили в воду под бушпритом.

— Я был на конференции в Бразилии, — говорит он.

— Мимо! — вскрикнула Тефнут Огненная.

— Да, — киваю я, намереваясь откланяться, но родители Стефании так резво бегут впереди, что мне никак не удается улучить момент, чтобы попрощаться.

— Нет — полуорк безмятежно улыбнулся — Оба выстрела нашли свою цель. Они воткнулись в борт и прямо сейчас горят, прожигая толстые просмоленные доски. Но ты только погляди на этих идиотов…

— Конференция проходила в третьем по величине городе Бразилии, — роняет Грегорио через плечо. — Просто ужасно! Каждый раз, когда мы просили показать нам город, организаторы говорили: «Зачем? Это ни к чему. Ведь вы устали от заседаний, возвращайтесь в отель и спите. Мы пришлем за вами машину». Они не позволяли нам никуда пойти. Нас всем обеспечивали, не давали ни за что платить. И я подхватил простуду. Потому что везде были кондиционеры. И в машине, и в гостинице, да еще двенадцать часов в автобусе, все вместе.

Два агра, в то время пока Агонираптор оставался у руля, заметили наконец дым, свесились за борт и вырвали из досок над ватерлинией горящие болты. Маг тут же затушил тлеющий огонь, начал подниматься и… поймал спиной термитный болот.

— Кондиционеры — лучший способ подцепить любую заразу, — говорю я, отметив, что за все время, пока Грегорио рассказывал, Лукреция ни разу не обернулась.

— Корск! — Люц повернулся к другому пирату, замершему рядом с бочками и побалтывающим в левой расслабленной руке какой-то темный ремень — Давай! Огонь и кислота!

— Да, ужасно, — грустно произносит Грегорио.

Пират выпрямился, смачно сплюнул себе в ладонь, вытер о тельняшку, запустил руку в висящую на боку старую кожаную сумку, вытащил пару небольших шариков, вложил в какой-то кармашек на ремне, крутнул и… в баркас со свистом улетело два стеклянных подарка.

Перед тем как они собираются бегом — уже в прямом смысле — забраться на последний мост, чтобы дать собаке размяться, я останавливаюсь и наконец объявляю, что иду прогуляться.

— Праща! — выдохнула Тефнут — Это ведь я ее купила ночью. Думала ты меня заставишь учиться ей пользоваться…

— Отлично! — радостно восклицает Грегорио, но потом, вспомнив о приличиях, добавляет: — Да, Бидиша, мы обедаем в… Лукреция?

— Заставлю — кивнул Люц — Всех заставлю. Смотри, кошка… смотри…

— В час, — цедит Лукреция, не разжимая зубов. — Приходи, если хочешь.

29

— Нет-нет, спасибо, — оживленно чирикаю я и с дурацкой улыбкой хлопаю себя по животу. — Я перехвачу чего-нибудь в городе, если проголодаюсь.

Машина ломается всегда не ко времени, но чтоб сейчас, в разгар работы, когда капризная удача сама стала играть в поддавки! В просторечии это называется «стуканул движок». Зыкин шибанул ногой по лысой шине и с грохотом захлопнул дверцу. УАЗик выглядел сейчас особенно старым, битым и пыльным. Поломанный двигатель казался предателем.

Обменявшись вежливыми словами, мы расходимся в разные стороны. Я пешком дохожу до новостроек, отсюда видны полоса мрачного моря и промышленные ангары. Застройка здесь очень плотная, симметрия соблюдается даже в мелочах, дома стоят упорядоченно и близко друг к другу. Здесь нет ставней, балконов, нет двориков и скамеек, нет ни мусора, ни толп (точнее, толп престарелых туристов, любующихся чайками). Нет также детских игровых площадок и совсем нет зелени. Как рассказывала мне Стефания, в этом районе живут бедняки и/или представители рабочего класса.

— Ишь, хвост поджал! — опер погрозил машине, а потом перевел суровый взор на мастера: — Когда почините?

Я вижу молодую женщину, которая пытается перейти мост с коляской, ребенком, которого она умудряется держать за руку, и трехколесным велосипедом: черные джинсы в обтяжку, ярко-розовые шпильки, белая укороченная куртка, тугой хвост. Красавица, разумеется. Забавно, в Лондоне ее приняли бы за рок-звезду, но здесь — дело другое. В Венеции ценятся сдержанность, строгость, главное — не бросаться в глаза и показать, что ты чужд вульгарным тенденциям.

Тот сочувствующе хохотнул. Уже был произведен предварительный осмотр, результаты были неутешительны. Очень не хотелось возиться с этой рухлядью. Кроме того, всяк знает, что с милиции деньгами не разживешься. Но с опером выгоднее дружить, чем враждовать, поэтому мастер ритуально просклоняв: «запчастей нет… запчасти с других машин снимаем… а ваша, извиняюсь, машина — сама готовая запчасть», пообещал дня через три (если клапана не загнулись), а вероятнее — через четыре, вдохнуть в уазик жизнь.

Я перехожу мост у причала Ферровиа и отправляюсь в «свой» район. Церковь Санта-Мария Глориоза деи Фрари напоминает бисквитное печенье «Бурбон» — она, напомню, теплого коричневого цвета и совершенно плоская. На Кампо деи Фрари кого только нет: туристы, бизнесмены, семьи, маленькие дети, школьники и студенты; высокие цветные дома заботливо смотрят на них сверху. Здесь почти нет магазинов и ресторанов для туристов, разве только неприветливый мрачный магазин писчебумажных товаров, где можно найти какие-то сувениры, несколько кафешек да лавочка, в которой продают репродукции гравюр с видами Венеции. Ныряю в «свой» проулок и радуюсь тому. Теперь я знаю уже три маршрута отсюда: одна улочка идет к мосту Риальто через Кампо Сан-Поло, другая — к Кампо Сан-Маргерита, а оттуда — к Дзаттере или к Академии и дальше, к Сан-Марко. По третьей можно попасть на Пьяццале Рома, откуда уходит автобус в аэропорт, а через мост Ферровиа я попаду к дому Стеф.

Перебился бы Зыкин без машины, такое не раз бывало, но вечером позвонили из Верхнего Стана с настоятельной просьбой прибыть туда и как можно быстрее. Звонила родственница Марьи Ивановны Шелиховой, а может подруга, не в этом суть. А суть в том, что эта самая Вероника якобы имела на руках неоспоримые улики. И в чем, вы думаете, она уличала белый свет? В том, что гражданка Шелихова попала в больницу неспроста, и что все это было подстроено.

Возвращаюсь в палаццо, мои вещи пока находятся там. Лукреция и Грегорио сидят за кухонным столом и едят черешню в теплом дружеском молчании. Я просовываю голову в дверь, чтобы поздороваться, и чувствую себя незваным гостем. На лице Лукреции, я заметила это давно, никогда не появляется непроизвольной улыбки; Грегорио, напротив, всегда улыбается.

— Ну вот, я все упаковала и готова к отъезду, — говорю я громко и радостно. — Стеф договорилась с Тицианой, та будет ждать меня в полчетвертого возле церкви Фрари.

— Что — подстроено? — негодовал по телефону Зыкин. — Понятное дело — подстроено. Небось, ее кот немерено цыплят передушил. Вот тебе и вся подстройка!

— Прости, — говорит Лукреция, — я так устала, ничего, если ты пойдешь одна?

— Кот здесь совершенно не при чем, — сказала настырная подруга. — Нам необходимо встретиться. Завтра я вас жду.

— Конечно! Тяжелую сумку мы со Стеф отнесем вечером, а те, что полегче, я заберу сейчас.

Это хорошо, что она ждет. Зыкин и сам решил наведаться в Верхний Стан, только горячки пороть не хотел. Вот починят машину, тогда другое дело. А тут вдруг подумал — а почему бы ему не дойти до Стана пешком? Мы уже рассказывали о своеобразном расположении деревни — на машине от Кашино до Стана — тридцать километров, ногами через лес — восемь. Диктовал расстояние мост. Река здесь делала петлю. А пешком по лесным дорогам идти — самое милое дело. Через реку можно и вплавь перебраться.

— Куда ты пойдешь по жаре? — воспротивилась жена. — Возьми мой велосипед. Он старый, но надежный. Шины только подкачать.

Грегорио вскакивает, вытирая рот салфеткой:

— Дорогу объясни подробно. Как бы я в лесу с этим велосипедом не заплутался. А то придется эту железку на себе тащить.

— Что? Ты нас покидаешь? Мы идем с тобой!

Жена с удовольствием принялась объяснять своему неместному мужу предстоящий маршрут. Сразу от новой бензоколонки — налево по шоссе, дойдешь до барака, ну, где раньше валенки валяли, а теперь — придорожное кафе «Лебедь»…. Так вот от него сразу полем и в лес. Там дорога торная, раньше та дорога широкая была, потому что по ней лес возили, а сейчас заросла. Дойдешь до лесничихи, а там — спросишь.

Лукреция, застыв, пронзает его взглядами, которых он не замечает.

— Какой еще лесничихи?

— Бабки нашей медсестры Сони. Лесничиху зовут бабка Павла. Соня живет у нее летом и каждый день на работу ездит на велосипеде. Но дом лесничихи стоит не у самой дороги. Немного вглубь леса надо пройти. Направо. Найдешь!

— Не нужно, это совершенно ни к чему, — блею я.

— Сколько до этой лесничихи?

— Нет, нужно, — говорит он. — А потом мы можем выпить кофе в Кампо Сан-Поло.

— От «Лебедя», наверное, километра три — не больше. Но вообще, зря ты это, Валер, затеял. Останови любой самосвал на шоссе, он тебя до Стана за спасибо довезет, а назад домой художники подбросят.

Лукреция еще раз бросает на него взгляд. Грегорио заметно падает духом и замирает наполовину сидя, наполовину стоя.

Но Зыкин не отступился от первоначальной затеи. И чем больше он ее обдумывал, тем больше она ему нравилась. Ему даже казалось, что все словно нарочно кем-то подстроено в интересах дела, чтоб он прошел пешком тот самый путь, который сделал неведомый злоумышленник, переправившись ночью через Угру. Конечно, он из Стана лыжи в Кашино навострил, куда же еще? Если б он в Чапаевку пошел или, скажем, в Малинки, то зачем ему на тот берег переправляться глубокой ночью? Можно предположить, что он реку переплыл и помчался лесом неведомо куда, только бы подальше от места преступления убежать. Но это мало вероятно..

— Мы выпьем кофе, когда вернется Стеф, — нахожусь я.

Зыкин поднялся на чердак, достал велосипед, повертел его так и эдак и решил идти пешком. Велосипед доверия не вызывал, старый, больной-несмазанный и, похоже, восьмерит.

— Мы не хотим тебе надоедать, — произносит Лукреция.

До «Лебедя» его ребята из шино-монтажа подкинули, широкое поле он миновал бегом, а по заросшей лесной дороге уже пошел неторопливым шагом. Вокруг — красота и великолепие. Птицы поют, насекомые жужжат, издали выводок подосиновиков видел. До бывшего лесничества дошел в два счета, ноги сами несли дальше, но торная дорога вдруг оборвалась, превратившись в веер тропинок. Слева стеной стояли вековые сосны, справа — развернулась неширокая просека — по ней он и пошел.

Я не могу понять, говорит ли она искренне или, наоборот, так поднаторела в двуличии — по-английски, — что подразумевает нечто противоположное: «Мы не хотим, чтобы ты нам надоедала».

Дом лесничихи — пятистенка с худой крышей, прогоревшей трубой, но с крепкими кирпичным фундаментом и резными наличниками, стоял под старыми дородными вязами. На незатененном клочке земли раскинулся маленький огородик. На просеке среди невыкорчеванных пней бродила коза с колокольчиком на шее. На двери в дом висел увесистый замок.

От меня требуется сохранить улыбку, когда я выхожу, таща на себе ноутбук в сумке через плечо, рюкзак, книги и полотенца, засунутые в бумажный пакет, и мешок с бельем, приготовленным в стирку. Это самые мучительные сорок минут в моей жизни. Мало того что я, обливаясь потом, тащусь к Фрари, так еще не даю туристам возможности сделать хорошие кадры у церкви, потому что мои расставленные повсюду сумки загораживают вид.

Зыкин вдруг обозлился на себя и на весь мир. Ему уже казалось, что затея, казавшейся разумной, обернулась пустой тратой времени. Оперативник фигов! Зачем его сюда занесло? Где искать старую Павлу, которая указала бы дорогу?

Тициана подходит сзади и легко касается моего плеча. Если я похожа на оплавленную сальную свечу, то она выглядит, будто гуляла у реки и рвала альпийские цветы. Отмечаю, что Тициана предпочитает радужные, чистые цвета. К моему великому облегчению, она берет самый тяжелый мешок и за руку тащит меня к дому. По пути она говорит, что мы должны разговаривать по-итальянски.

Вдруг неприметная, облезлая дверца курятника отворилась, и появилась согбенная старуха в ситцевом платке и цветном, испачканном сажей переднике. Чистая баба-Яга! Она пощелкала вставными челюстями, потом спросила без видимого интереса:

— Боюсь, тогда нам понадобится переводчик, — кряхчу я, правда, по-итальянски.

— Ты кто будешь-то?

— Почему это?

— Здрасте, баба Павлина. Я дорогу в Верхний Стан хотел спросить. Чтоб покороче.

— Потому что я ничего не понимаю.

— Что? Громче говори-то! Откуда знаешь, как меня зовут? Ты чей сын-то?

Все эти фразы я разучила заранее.

— Я не сын. Я муж, — Зыкин назвал фамилию жены.

— Да брось ты. Ты очень хорошо говоришь. А Лукреция? Где она?

— А… знаю. Она с моей Сонькой работает. И матушку ее знаю. Пойдем…

— Она сегодня… как бы это сказать… — Я изображаю на лице усталость.

Она подошла к двери, достала спрятанный за притолокой ключ.

— А Стефания?

— Я за малиной ходила. Мы двери отродясь не запирали, а сейчас балуют люди. Заходи…

— В Падуе. — Делаю вид, что печатаю на машинке.

— Что же буду заходить? Мне только дорогу узнать.

— А, понятно. Ну, идем.

— Ко мне даже грибники заходят. Молочка попьешь.

Мы переходим мост и оказываемся на площади. Я поднимаю глаза и обнаруживаю, что табличку с названием подновили: Кампьелло Ка’Дзен — теперь она легко читается. «Маленькая площадь дворца Дзен» — так я перевожу это название. Бурно радуясь, пытаюсь объяснить Тициане, что выражение «Стань как дзен!» в течение нескольких лет было нашим со Стеф девизом, но у меня ничего не получается. Тициана вручает мне ключи от квартиры.

«Всего-то три километра от советского капитализма, и уже в дом зовут, — подумал опер, входя за старухой в дом. — а с другой стороны — просто ошалела бабка от одиночества, с каждым рада поговорить».

— Мои ключи, — киваю я, — кьяве, — повторяю по-итальянски.

Изба как изба, кухонька тесная, маленькое окошко с Ванькой-мокрым на подоконнике, закопченное устье русской печи, с которым безуспешно боролась побелка, занавеска в выцветших васильках, крытый изрезанной клеенкой стол, над ним — темный лик Николая-Угодника. Икона была украшена алыми, бумажными цветами.

— Да. Их тут два, так что…

— Я отдам один Стефании, на всякий случай.

— Козье, — старуха пододвинула чашку с молоком и села напротив, подперев щеку огромной, клещеобразной, коричневой, от сплошной «гречки», рукой.

Мы проходим, открываем первую дверь, номер 2571. Квартира прибрана, все в идеальном порядке. Владелец, должно быть, моряк: все стены увешаны картинами и фотографиями кораблей, еще здесь есть морская карта лагуны, испещренная чернильными пометками, касающимися координат и сведений о погоде. На первом этаже, конечно, глупо рассчитывать на вид из окна, но из спальни видна вся улица: антикварные и книжные магазины, мастерская керамики и магазин художественных принадлежностей.

— Я твою Зинку вот такой помню, — клешня поднялась чуть выше колен. — Привет ей передай. Дети-то у вас есть?

Тициана торопливо открывает один шкаф за другим, объясняет мне, где что лежит.

— Мальчик.

— Это моя первая квартира, — говорю я, но использую неправильное слово: «примеро».

— В Верхний Стан идешь? Сейчас этой дорогой не ходит никто. Все по мосту норовят, по гладкому шоссе. Я в Верхний Стан тоже скоро по мосту поеду.

— Примо. Примеро — по-испански.

— А зачем вам в Верхний Стан? — насторожился Зыкин.

— Ясно… В Лондоне я живу с матерью.

— Что ж меня, по бурелому волочить? А место там высокое, сухой песок. Самое милое дело лежать, — Зыкин понял, что она говорит про кладбище.

— Но в Италии это нормально. Дети и родители живут вместе.

— И церковь там хорошая, — продолжала старуха, — только разрушили ее люди. Зверье! А когда починят — неизвестно. Уж пора бы. Говорят там теперь капище мастрычат. Это в наше-то время, ой, ой, грехи наши тяжкие!

Нам нужно сделать ксерокопию моего паспорта, чтобы в полиции знали, где я живу. Выходим. Тициана рекомендует несколько кафе и баров, дает последние наставления — владелец предпочитает наличные, платить надо по десятым числам каждого месяца. Он сожалеет, что не нашел времени отремонтировать одну из стен, и я не должна обращать внимания на то, что с нее сыплется штукатурка.

— Какое капище? — потрясенно спросил Зыкин, он и не подозревал, что эта ветхая бабка может знать такие слова.

Прощаясь, Тициана говорит:

— Языческое, вот какое. К Соньке моей все велосипедист ездит. Оттуда, из Стана. Он и рассказывал. На это капище, говорит, жуткие деньги тратят. А ведь можно было бы их на починку храма пустить. Так я говорю или нет?

— Я уверена, что ты прекрасно говоришь по-итальянски, только перестань стесняться. На скольких еще языках ты говоришь?

— Нет, бабушка Павлина, не так. Никакого капища там не строят. Там идет подготовка к массовому крестьянскому празднику. Называется — акция. Но об этом сейчас спорить не будем. Ты мне лучше объясни, про какого ты велосипедиста толкуешь?

Отвечаю ей.

— Так их тех, кто капище строит. Сонька, срамница, меня не стесняется. Ночью его принимает. Я в избе, а сами на терраске гули-гули. При живом-то муже! Он на заработки уехал.

— Так держать! — Она целует меня в щеку. — Надеюсь скоро увидеться с тобой и Стеф. Выпьем вместе кофе или вина. Или я вас приглашу куда-нибудь.

— Как зовут велосипедиста?

Я остаюсь одна в своих «примо» апартаментах. Звонит Стефания: ее родители, наверняка движимые чувством облегчения оттого, что я наконец-то выкатилась от них, приглашают меня в тот же вечер, чтобы отпраздновать мое официальное (заверенное полицией) водворение в Венеции в качестве временно проживающей.

— Сонька беспутная! Ты ее характер знаешь? Ох, и ведьма-баба, ох, и вредна. И все деньги считает. Думаешь, зачем она у меня живет? Хочет на свое имя эту избу переписать. Чтоб, когда я помру, она, мол, наследница. А изба — лесхозовская. Меня здесь терпят за заслуги мужа моего покойного, царство ему небесное, — она перекрестилась, — сорок лет в лесхозе оттрубил. А на кой им Сонька? Да лесхоз лучше дом на бревна растащит, чем Соньке его подарит.

Позже план меняется: ужин переносится из квартиры родителей Стеф в остерию «La Cantina». Мы со Стеф встречаемся раньше, занимаем места на открытом воздухе. Через два столика от нас сидит Тициана с двумя подружками и своей собакой Коко. Обмениваемся приветствиями и поцелуями. Старший официант сообщает нам, какие блюда подаются в этот вечер. На стол перед нами он кладет меню.

Зыкин уже понял, что старуха не так уж плохо слышит, но играет в глухоту, чтобы не отвечать на никчемные с ее точки зрения вопросы.

— В остерии вроде этой все зависит от шефа, — шепчет мне Стеф и переводит названия блюд: — Это семга, а это… — она затрудняется, — ну, тот, что всегда с Санта-Клаусом…

— И часто к вам этот велосипедист ездит?

— Олень, — подсказываю я и чувствую, как рот наполняется слюной.

— Да не считала я.

— Да, так. А вот это — голубь. Ниже… то же, что Бемби…

— И все ночью?

— Такой же маленький, как Бемби? — спрашиваю я, не понимая, что она хочет сказать. — Детеныш? Может быть, ты имеешь в виду его маму?

— Так днями-то он своим капищем занимается.

— Нет, нет, Бемби, малыш Бемби…

Если поразмыслить, то картинка получалась оч-чень любопытная! Зыкина от возбуждения стало легко познабливать. Вот что значит охотничий азарт!

Оставив Бемби в покое, Стеф пытается сделать заказ, но официант говорит:

— Капищем, значит. Как его зовут-то, баба Павлина?

— Собственно, ваши родители уже звонили Марчелло, — шеф-повару, догадываюсь я, — и сказали, что вы будете есть.

— Что ты привязался — как зовут, как зовут! Я почем знаю, как его зовут. Будет мне Сонька имена своих вертунов называть. Я что — милиция?

Мы с подругой хохочем, когда появляются и сами виновники нашего веселья. Солнце уже зашло, на улице темно, горят огни.

«А побаивается Соньки бабуся», — с ехидцей подумал Зыкин, поняв, что имени добыть ему не удастся.

Походит Марчелло, шеф, засвидетельствовать нам свое почтение. Это маленький круглый человек с круглой лысой головой и круглым лицом снеговика. Держится он уверенно, как профессионал, но приветливо.

— Ну, а выглядит он как?

— Марчелло, мы в твоих руках, — говорит Грегорио.

— Самостоятельный такой, красивый. Но неулыбчивый, и еще жадный. Такой же, как Сонька. Хоть бы подарочек когда привез. На шоколадку можешь раскошелиться, если я его в своем дому терплю? Да и Соньку он не больно подарками балует. Сам-то ее пользует, а отдачи нет. И ведь опять же… простыни за ним постирай, рубашки постирай! Лечиться очень любит.

Грегорио пытается решить, какое вино мы будем пить, но потом предоставляет Марчелло право выбора. Вино приносят — хорошее красное, — Марчелло сам откупоривает бутылку и усиленно его расхваливает, а мы тем временем шутим по этому поводу.

— Что же он лечит?

— Марчелло, каков диапазон цен? Ты меня не грабишь? За сколько ты его приобрел и сколько возьмешь с меня? Я не уверен, что могу доверять твоему выбору, — смеется Грегорио. — Ты нас тут принимаешь всего-то лет пятнадцать или двадцать, еще не успел изучить наши вкусы. Расскажи мне об этом вине, посмотрим, что ты знаешь.

— Да все. Чуть что — пошел причитать. То руку себе поранил — прижигай йодом, то колено разбил — примочки делай. Травы цвели, так он весь соплями изошел. И все-то она его лечит! Они и познакомились в больнице. Как пойдет чихать! Если ты наш сенокос не воспринимаешь, то зачем тебе здесь жить? Поезжай к себе в город. Там камни, кирпич, трава слабая — хорошо…Попил молоко-то? — вдруг спросила она строго, повинуясь внутреннему, только ей ведомому счетчику, который точно указывает, когда начинать, а когда кончать разговор.

— Себестоимость бутылки — три евро, а покупал я за десять, — говорит Марчелло; в глазах у него лукавые искорки. — И уж конечно, цена утроилась, пока вино добиралось до этого стола!

— По этой дороге иди, — указала старуха на тропинку, ныряющую под низкие еловые ветви. — Главное, влево не забирай. А то на болото попадешь. Раньше там бабы клюкву собирали, а сейчас, поди, и пересохло все. Но зачем тебе среди кочек плутать? Выбирай правую тропку и через час-другой к реке и выйдешь.

Что мы ели: на закуску копченую семгу с красным луком, помидорами и зеленью; затем принесли сложное блюдо с голубями и олениной, в качестве гарнира — кабачки и морковь, в качестве приправы — горчица. Потом принесли разнообразные сыры, один из которых был совсем жидким, а на вкус горьковатым. Под конец — граппа для Грегорио в стаканчике с запотевшими стенками.

Остерия расположена напротив церкви в греческом стиле.

Там на баркасе извивался всем телом горящий ледяной маг, накрывая себя снежным облаком. Вокруг бегал другой агр, пытаясь выдернуть застрявший в спине напарника снаряд, но тот не поддавался, и тощий маг мотался хилым прутиком из стороны в сторону. Уперев наконец ногу в спину друга, агр толкнул и хитрый наконечник болта вырвался из цифровой плоти… а маг кувыркнулся за борт.

— Взгляните только на эту церковь, — произносит Грегорио в какой-то момент, явно решив, что я все понимаю по-итальянски, а значит, пора прекращать лингвистические уступки в виде английского. — Какие колонны! Подумать только, ведь это монолитные каменные глыбы — и такие прямые. Мастер, высекавший их, не пользовался никакими механизмами. Нет, это потрясающе! Лукреция, ты не смотришь.

— М-мать! — донеслось до слуха авантюристов на плоту.

— Я смотрю, Грегорио, — раздраженно отвечает Лукреция. — Я не в восторге от этой церкви, — говорит она мне по-английски, — потому что мне приходилось ходить в нее, когда я росла.

— Вытащите меня! — перепугано донеслось с воды — При мне столько свитков ценных! Феллах убьет!

Грегорио достает ручку и начинает чертить что-то на салфетке. Когда места на ней почти не остается, он берет мою.

Ему не ответили — по полыхающей палубе баркаса яростно прыгали Агонираптор и агр-полуорк с ником Биго-Босс-Блэк девяностого уровня. Агонираптор с криком активировал синий свиток и на баркас немедленно обрушился бурный ливень. Он затушил огонь и смыл кислоту. Но от паруса остались жалкие лохмотья, баркас сбился с курса и начал рыскать, уходя в сторону, а в довершение всех бед он тяжело осел в воду. Почувствовавший неладное Агонираптор нырнул под палубу и оттуда понесся его уже совсем не наигранный злобный вой.

— Христианские церкви в плане выглядят вот так — у них форма креста. У греческих церквей все стороны креста равны. Думаю, в этом содержится аполлоническое начало, гармоничность.

— Не ори! — зло крикнул второй агр — Накладывай магический пластырь и запускай водоглотов! Хвосты из за борт! Пасти в воду! Тройной шлепок по головам!

Слушая его, я киваю.

— А ты?!

Грегорио описывает мне изумительную архитектуру отеля, который он видел в Бразилии.

— Я тушу-у-у… — на плот агр не смотрел, продолжая прыгать по дымящейся почернелой палубе и хлопая ладонями по мачте. Пока он тушил, преследуемые старательно поджигали, экономно тратя болты и стеклянные шарики с алхимическим пламенем.

— Так приятно сталкиваться с тем, за чем стоит идея, — говорит он и неожиданно сменяет тему: — Мне всегда хотелось пожить в отеле постоянным клиентом. В Бразилии я несколько раз спрашивал управляющего, сколько это может стоить, и с каждым разом цена становилась все ниже и ниже.

Вскоре стрельба затихла — неуправляемый баркас повернулся к ним кормой и окончательно потерял ход. Накренившись на борт, Журавлиная Агония снова дымилась. К ней греб тощий маг. А плот, тараня тупым носом волны, вальяжно уходил все дальше, одновременно приближаясь к указанному Люцем ориентиру.

— Стирать не надо, — мечтательно говорю я.

— Уяснили уроки? — поинтересовался Люц, усаживаясь на крышку сундука и милостиво кивая подавшему ему вина лохру.

— И каждое утро, когда спускаешься в вестибюль, чувствуешь себя важной персоной: «Ах! Доброе утро, сэр!»

— Пираты — это круто! — отреагировала Тефнут.

— У вас есть для меня сообщения? — подхватываю я, делая вид, будто держу гостиничного служащего за ворот. — А почта? Проверьте, пожалуйста, и распорядитесь, чтобы мне подали автомобиль.

— Восторженный менуэт не помогает при обстреле термитными болтами! — добавила Шизуля.

Мы смеемся, Грегорио хлопает меня по спине. В присутствии мужа Лукреция становится тише воды ниже травы, а он всегда оживлен.

Поморщившийся полуорк медленно кивнул:

Какое-то время мы сидим молча и разглядываем публику.

— Пираты — это круто. Да. Но только до тех пор, пока ты хранишь им верность как они тебе. Но однажды они чего-нибудь натворят по натуре своей, к нам придут королевские стражи и потребуют выдать виновников. Если выдашь — станешь врагами вообще всех пиратов. Но если после этого спасешь из тюрьмы или прямо с эшафота — черную метку с тебя снимут.

— Мы живем, как в семнадцатом веке, — говорит Лукреция. — Потому что всюду ходим пешком, потому что вынуждены ограничивать развитие новых районов, потому что город законсервирован. Здесь есть несколько старинных семей, чьи родословные можно проследить вплоть до Римской империи. Самое главное то, что венецианцам нравится идея Венеции, и они хотят сохранить ее навсегда.

— Ого…

— Это прекрасно, — соглашаюсь я (моя стандартная фраза), — но вам не кажется, что в этом кроется опасность? Чем занимаются венецианцы? Целыми днями ходят по магазинам или по рынку, заходят в разные церкви, сидят в кафе, кого-то ждут, просто смотрят по сторонам…

— У каждой монеты есть оборотная сторона — хмыкнул Люц — И чтобы не было беды — держи пиратов в железной хватке. Всегда.

— Поняла.

— Одна моя приятельница, — поддерживает меня Стефания, — называет Венецию золотой клеткой, которую не хочется покидать. Когда она здесь, то даже прогулка по Интернету кажется ей тяжким трудом. И она сказала замечательную фразу: «Знаешь, я бы сравнила Венецию с собственной мамой. Я могу ее критиковать, осуждать, но, по правде говоря, все это ее не задевает. Ничто ее не берет».

— Что еще усвоили?

Мы уже заканчиваем ужин, когда мимо нас, плавно покачиваясь, проплывает пузатый африканец в длинном, до пят, одеянии, охристо-желтом, с коричневыми и оранжевыми узорами.

— Ну… на ум приходит только то, что мы такие вот малыши по уровням, но сумели отбиться от куда более серьезных противников…

— Мустафа! — взволнованно окликает его Грегорио. — Мустафа! Мустафа — мой друг, — поясняет он мне.

— Да. Морской бой — это не битва игроков. Это битва кораблей, снаряжения и опыта.

У Мустафы плоское грубое лицо. Мне он напоминает английского пастора: маленькие глазки и маленький рот, короткий нос, очень темная кожа и маловатая для его тела вытянутая голова. Он держит в руках два полных, но не тяжелых на вид черных мешка для мусора. К нам он подходит с приторно вежливой улыбкой.

— Ну теперь эти гады от нас точно отвяжутся — наивно заявила Тефнут и Люц рассмеялся:

— У тебя найдется «браслет дружбы» для нашей гостьи? Она из Англии, приехала на четыре месяца, — говорит ему Грегорио.

— О нет… теперь они от нас точно НЕ отвяжутся. Отныне Мрачная Матаба — наш враг.

— Да, конечно, — отвечает Мустафа; итальянский у него ясный, с приятным акцентом.

— И Агонираптор.

Я по-настоящему заинтригована. Слабо верится, что Мустафа может быть другом родителей Стеф. Скорее он для них — некая дань новым веяниям, объект для помощи и покровительства. Не могу представить себе, чем он может заниматься. Сосед? Учитель? Уличный торговец? Друг друзей? Художник?

— А он уже часть клана — хмыкнул полуорк — Ты головы рыбьи достала, женщина?

Тем временем он сует руку в один из мешков и вытягивает два ярких браслета.

— Когда бы я успела?!

— Это цвета флага свободы, — говорит он, протягивая их мне. — Берите, берите. Это подарок. Всем вам. — Он достает еще браслеты и раздает Лукреции, Грегорио и Стеф.

— Доставай немедленно! И пусть бульон будет прозрачным как слеза!

— Постараюсь… А что там впереди?

При разговоре замечаю, что Мустафа говорит неправильно, не изменяя окончаний слов. Его приглашают за стол, он садится на краешек стула и держится очень прямо, не откидывается, не расслабляется. У меня такое чувство, что он был бы рад слинять отсюда, пока о нем не узнали лишнего. Мы обсуждаем «браслеты дружбы» и уточняем значение разных цветов. Лукреция помогает надеть браслеты Грегорио и Стефании. Я сама завязываю свой — не туго, поскольку не собираюсь носить его, «пока не отвалится» (дома я пристраиваю его на решетку входной двери как некий охранный амулет).

Тефнут указала на лежащие прямо по курсу наполовину увитые зеленью серые мрачноватые скалы.

— Мустафа, что еще ты нам покажешь? Новые компакт-диски? — спрашивает Грегорио.

— Напоминает букву «П» с рожками — добавила она — И там вроде дымки…

Ага, Мустафа приторговывает компакт-дисками. Из мешка появляется стопка пиратских дисков с обложками, отпечатанными на лазерном принтере. Родители дают Стефании выбрать. Она выбирает сначала один, потом другой, третий, четвертый — все самые новые. Мустафа сидит с непроницаемым видом и ничего не говорит, лишь осторожно посматривает то влево, то вправо.

— Опоры Мулхва — ответил Люц и, не дожидаясь логичного следующего вопроса, пояснил — Здесь был уничтожен легендарный алхимический голем Мулхв. Верхняя часть его тела обрушилась в воду и лежит сейчас на мелководье — мы пройдем прямо над ним. Его глаза еще ворочаются — так что не дергайтесь с испугу.

— Ты один из первых людей, приехавших в Венецию из Африки. Не так ли? — спрашивает Лукреция.

— И зачем нам его ворочающиеся глаза?

Мустафа явно не хочет отвечать, да он, собственно, и не обязан. Лукреция повторяет вопрос. Мустафа говорит, что долго жил в Брешии, прежде чем переехать в Венецию. А вообще он родом из Сенегала, его семья и сейчас там. Он говорит еще что-то, но я его не понимаю.

— Не нужны они нам. Мы идем к Опорам. Там небольшой наблюдательный пост Гильдии Торговцев Акальроума, а ночью зажигается малый маяк. Это последнее место, где мы сможем отдохнуть, пополнить припасы и починиться. Еще там можно выполнить пару каких-то пустячных квестов и насобирать множество улиток и вкуснейших креветок. Улиток собираю я. Креветок — вы все. И ты тоже, ведьма! Иначе дальше с нами не пойдешь!

— У него тринадцать детей от трех разных женщин, — шепчет мне Грегорио. — Он сам об этом сказал.

— Пф-ф-ф-ф…

Я поражена функциональностью этого общения. Все довольны, все сияют, царит праздничное настроение: какая радость, с нами друг семьи. Но вот развлечение окончено, Мустафе суют деньги за диски (он отнекивается, не хочет назначать цену, говорит, что будет рад, сколько бы ни дали, отчего цена, естественно, только возрастает) и теряют к нему всякий интерес. Бросив напоследок небрежное «Чао!», Стефания, Грегорио и Лукреция равнодушно отворачиваются, Мустафа покорно встает и отправляется восвояси.

— И торговать там можно не только с гильдией. Там сыщутся и торговцы ахилоты. А если захотите — покатают по подводному миру в надутом пузыре. Глупое занятие, конечно. Кому он сдался этот подводный мир? Но…

— Он чудесный человек, — говорит Лукреция, не глядя ему вслед.

— ДА-А-А-А-А-А! — девушки завопили так дружно и так громко, что поморщившийся король только развел руками и потопал лично проверить как там поживает булькающая уха…

— Да, он чудесный человек, — кивает Стефания, — такой приветливый, славный. И красивый, — добавляет она со снисходительной улыбкой.

— О да, конечно, конечно, — подхватывает Лукреция. — Очень красивый. — Она распрямляет плечи, демонстрируя безупречную осанку. — Мустафа приносит удачу, — обращается она ко мне. — Он всегда появляется так внезапно. В день, когда он подарил мне первый «браслет дружбы», я узнала, что моя племянница в Южной Америке ждет ребенка. Браслет окончательно рассыпался, когда Сандро, младенцу, исполнился год. Второй браслет, подаренный мне Мустафой, сломался в день, когда я приняла участие в конкурсе научных работ, — и я выиграла.

— Я помню, мама, еще тебе помогала, — говорит Стефания. — Снимала две ксерокопии с твоей заявки.

Наконец с едой покончено, мы сыты и очень довольны. Когда мы встаем из-за стола, подходит Тициана, чтобы поздороваться и попрощаться.

— Тициана, — говорит Стефания, — Бидиша не может поверить, что ты бабушка.

— Да брось! — восклицает Тициана язвительно.

— Нет, правда, — настаиваю я с улыбкой.

— На самом деле даже детский доктор не поверил, что я не мама. Он думал, я что-то скрываю! Я только повторяла: «Нет, я ему не мать, я бабушка, прошу, поверьте мне!»

Глава 5

Мы знакомимся с ее спутницами, двумя одинаковыми soignée[11] в шелках, мехах и драгоценностях.

Глава пятая.

— Такая молоденькая, и уже опубликовано четыре книги! — восклицает одна по-итальянски, элегантно улыбаясь, после того как нас всех друг другу представили.

Между соединенных массивным перешейком двух высоких скал царил полный штиль. На остатках хода плот вошел внутрь, а дальше его погнали вперед крепкими шестами, вонзая их в каменистое дно. Вода была прозрачнейшей, между камней покачивались яркие разноцветные актинии и стайки блестящих полосатых рыбок беззаботно носились меж хищными цветами подводного мира. Ажурные кораллы образовывали подходящие к поверхности воды яркие украшения, облюбованные улитками и морскими слизнями. Голотурии, ярко светясь, медленно ползли по песчаному дну, отпугивая хищников и подманивая доверчивых мальков, чтобы схватить их венчиком шипастых щупалец. Все это было настолько красиво, что непривычные к подобному зрелищу девушки провели все причаливание лежа на краю плота и окунув головы в воду. Когда чуть потрепанный волнами плот был пришвартован, Люц, устало потянувшись, указал Фломшу на еще непочатый бочонок темного рома и, выждав, когда утихнут радостные хриплые вопли морских пьянчуг, добавил:

— Нет, нет, всего две, — поправляю я с нервным смешком.

— Будет и еда.

— О, всего две, — поддразнивает она.

— Благодарю, капитан!

— Они переведены на итальянский? Можем мы их почитать? — спрашивает вторая дама.

— Будет и груз. Погрузите и закрепите.

— Нет, только на… — И я наугад перечисляю несколько языков, итальянские названия которых вспоминаю.

— Есть!

Дамы мило улыбаются и покидают нас.

Зыкин сунул руку в карман. По счастью карамельки, с помощью которых он боролся за чистый быт, были на месте.

— Как мне не нравится этот тип людей, — немедленно говорит Стеф. — Мы, конечно, венецианцы, но совершенно разные. Они ничего не делают, но при этом думают: мы — цвет Венеции. А под этим понимается: мы — цвет Италии, мы — цвет всего мира.

— Вот, бабушка Павлина, вам подарочек, — он высыпал горсть упакованных в разноцветную фольгу, чуть подтаявших от жары карамелек в подставленный подол.

После ужина идем в палаццо, чтобы взять на прогулку Неро. Это грубая ошибка — Лукреция и Грегорио разложили подарки, привезенные для Стефании из Лондона и Бразилии. Подарки заняли весь стол, чего тут только нет: засахаренные фрукты в красивой коробочке; целая гора оригинальных, в стиле серфингистов, пляжных шлепанцев — оранжевых, желтых, с резиновыми полосками крест-накрест и квадратными подошвами; вазы и кувшинчики из высушенных плодов и бесчисленные свертки из синей бумаги со звездочками с другими сувенирами. Все трое устремляются к столу, начинают разглядывать подарки, восклицая, хохоча, поднимая одну вещицу за другой, заставляя Стеф примерять шлепанцы, наперебой рассказывая об удивительных вещах, виденных в поездках, расспрашивая, чего бы ей еще хотелось. Внезапно меня охватывает острый приступ тоски по дому. Я пячусь назад, пока не оказываюсь у самой двери, отворачиваюсь и смотрю на лестницу. Я прекрасно знаю, что моя мамочка делает для меня то же самое, когда возвращается из своих поездок — подарков бывает еще больше! стол еще длиннее! шлепанцы еще разнообразнее! — но только не в присутствии гостей.

Тропинка прерывалась рытвинами, в иных стояла вода, и на глиняной почве ясно прослеживался след от велосипеда. Не обманула старуха. Он прошел почти километр, прежде чем встал столбом и буквально ударил себя по лбу: «Куда иду? Зачем? С травмированным котом разбираться? Ему надо в больницу поспешать, и с Сонькой беседу вести. Уж она-то имя своего хахаля помнит! А когда имя на руках будет, тогда можно и дальше будет кумекать».

Наконец (проходит довольно много времени) Грегорио вспоминает о хороших манерах:

Услышанное от бабки Павлины не просто подтверждало его подозрения, но как бы замыкало круг, придавая предыдущим выводам смысл и правдоподобность. А это что значит? Вторые следы, оставленные в церкви на верхотуре, вполне могли принадлежать не чужаку, как он раньше думал, и именно этому самому велосипедисту. Спихнул гражданина Шульгина с крыши и бегом на реку в лодку, а на том берегу припрятан где-нибудь в кустах велосипед. Только непонятно, зачем он опять в деревню вернулся? Почему не боится, что его заподозрят? И главное — на кой ему стрелять в гражданина Шелихова? Даже если предположить, что он киллер заказной, то ведь эти ребята так себя не ведут. Странный убийца, ничего не скажешь! Улик против него маловато, и доказать его участие в деле будет нелегко.

— Эй! Бидиша! — громко окликая, идет он ко мне. — А это тебе!

Зыкин пошел назад в Кашино.

У него в руках пара самых дешевых, самых уродских, похожих на ортопедическую обувь шлепанцев из серой резины. Страшнее я в жизни не видела. Они явно мне велики, так что у меня есть предлог, чтобы отказаться, и я делаю это сверхпредупредительно и вежливо. Ни Стефания, ни Грегорио, ни Лукреция не настаивают на своем.

30

Вернувшись из больницы, куда уложили несчастную Машу, Вероника, выпив чашку кофе и, плеснув молока душевно травмированному Ворсику, который таким отнюдь не выглядел, пошла на прогулку. Расскажи она кому-нибудь из деревенских о пункте своего назначения, они нашли бы ее желание по меньшей мере странным. Она шла в свинарник.

События прошлого вечера с точки зрения обывателя выглядели совершенно естественными. Сколько раз мы видели (или слышали), как несчастных котов пришибают, изничтожают и топят за их подвиги. И есть за что! Характер у этих особей зачастую совершенно непереносимый. Сама Вероника была собачницей, и должного сочувствия коты у нее не вызывали. Да Маша и сама рассказывала о подвигах Ворсика — настоящий хулиган.

За этим следует большое «но». Если бы Ворсика просто пришибли — нет вопросов. Но кота не убили, а подвесили в сумке к потолку? Чтоб помучился? Но вся деревня знает, что Маша не даст коту умереть. Она будет его искать именно на свиноферме, куда он повадился по своим сексуальным делам. Естественный вывод — Машу хотели туда заманить.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Дальше… Можем предположить, что подвесили Ворсика в назиданье: мол, если ты, Марья Ивановна, за своей тварью следить не будешь, в следующий раз найдешь кошачий труп. Вполне резонно и логично. И ведь даже снаряд для восхождения к потолку построили.

Я устраиваю себе постель в новом жилище и крепко сплю до тех пор, пока меня не будит криком голосистый дядька, продавец газет на кампьелло. Киоск, где он продает газеты, похож на остроконечную шляпу из театрального реквизита. Сходство усиливают черная кайма и развешенные рядами издания. Продавца, как я улавливаю, хотя и не сразу, из многочисленных приветствий, обращенных к нему, зовут Массимо. Мужчина в деловом костюме, покупая газету, весело говорит:

Все до безобразия логично, поэтому Вероника должна была сознаться, что сама не знает, что ищет. Просто ей хотелось посмотреть место неравной Машиной битвы за справедливость при дневном свете.

— А! Ну что! Вроде грядет смещение президента — что ты на это скажешь?

Днем разрушенная ферма выглядела еще отвратительнее. Только, как не странно, воняло меньше. Может быть утренние сквозняки продули брошенное помещение, а скорее всего зрительные впечатлениия несколько притупляли обоняние.

Расплатившись, он отбывает, хлопнув Массимо по спине. Один и тот же ритуал повторяется каждый день.

Пришла, осмотрелась. Грязь, гадость, навоз, разруха. Деревянные козлы стояли на месте, доска повалилась на пол. И еще она заметила некоторую деталь, которая наводила на размышления. Эта деталь как бы подсказывала, что не только ради нравоучения подвесили Ворсика, и что у человека, который это сделал, были далеко идущие планы.

Массимо на вид лет сорок, он среднего роста, крепкий и коренастый, на загривке лежит грязно-каштановый хвост жирных волос. Лицо у него красное и мясистое, будто слепленное из глины. Дополняют портрет небольшие карие глаза-запятые и маленький плотно сжатый рот. Вероятно, подростком он был хорош, но длилось это недолго — месяцев шесть.

После похода в свинарник Вероника и позвонила оперу Зыкину. Она хотела не только поделиться своими подозрениями, ей надо было нарисовать Зыкину всю картину преступления. Предыдущий опыт подсказывал, если влип в историю, то чем быстрей ты поставишь в известность милицию, тем лучше. Они там, конечно, тугодумы, у них работы сверх головы, но если заявление написано, то в соответствии с этой бумажкой милиционеры будут трудить мозги. А уж если ты сам создашь ситуацию, из которой выпутаться невозможно, то они, люди в форме, тебя спасут.

Голос у Массимо громогласный, и он охотно им пользуется.

Она прождала опера до трех часов. Он не приехал. Глупец, тебе же хуже! Будем действовать самостоятельно. После обеда, надев шляпу с полями, которая более напоминала зонт, чем головной убор и, перекинув через плечо матерчатую легкую сумку, Вероника пошла гулять в другую сторону — на угор.

Его униформа, даже в такую жару: джинсы, простая крестьянская рубаха, жилетка-сафари и тяжелые сапоги.

Второй поход имел куда более серьезные намерения, чем первый. На всякий случай она сочинила себе «легенду». Если придется врать, глядя человеку прямо в глаза, рассказ ее должен звучать правдоподобно.

Расхаживая по кампьелло перед своим киоском, продавец поднимает глаза, и наши взгляды случайно встречаются. Не разжимая рта, я обозначаю улыбку — достаточно дружелюбную, но и пристойно-осторожную. После паузы он посылает мне еще более скупую и еще более пристойную улыбку, в которой присутствует дополнительный оттенок пародийности.

Вначале она удостоверилась, что художники будут работать на угоре до самого вечера без каких-бы то ни было перерывов. Они воздвигали на деревянном помосте Анну-Скирдницу, здесь все были при деле. Теперь у нее были развязаны руки.

День проходит в заботах. Я переставляю мебель, снимаю со стен картины с кораблями — их так много, что они зрительно уменьшают квартиру (в ссылку отправлено почти всё, кроме мореходной карты), — и одновременно внимательно прислушиваюсь к жизни Венеции: хлопанье дверей, чьи-то шаги, смех, разговоры, пение на кампьелло. Должно быть, где-то рядом дают уроки музыки, потому что до меня доносятся звуки пианино, скрипки, гобоя. Потом раздается младенческий плач — неожиданно басовитые, скрипучие короткие вопли повторяются через выдержанные промежутки, как автомобильная сирена. К звукам присоединяются голоса молодой парочки — эти двое болтают без умолку спокойными, приветливыми голосами. Целый день проводят на кампьелло и владельцы антикварного магазина. Они громко сплетничают у входа, восседая на стульях, выставленных на продажу, или просто развалившись на ступенях. Парней двое или трое — как мне кажется, самовлюбленные придурки с модными стрижками лет по двадцать с небольшим, все долговязые и тощие в венецианском стиле. У одного из них собака — здоровый, молчаливый угрожающе-черный волкодав.

Молодые художники Игнат и Эрик жили во времянке в отдельных комнатах. Каждое помещение — четыре квадратных метра, не больше — имело жесткий топчан, подобие стола, сооруженное из коробок, и стул, плотно завешанный одеждой. Достоинство этих клеток с точки зрения Вероники состояло в том, что они были маленькими, потому обыск в них было делать легко.

Я замечаю, как в течение дня меняется пульс маленькой площади: рано утром здесь снуют туристы, терпеливо исследующие город по карте, в одной толпе с ними идут бизнесмены, большинство из них направляются на Ферровиа или Пьяццале Рома, дети бегут в школу, домашние хозяйки торопятся на рынок. Поздним утром публика другая — студенты университета и… снова туристы — молодые парочки. Солнце в зените — время отдыха: площадь пустеет, разве что забредет окончательно сомлевший от жары турист. Под вечер молодые венецианцы идут с работы, многие заходят выпить «шприц». Туристов нет — они отмачивают в ванне усталые ноги в гостиничных номерах.

Она искала разумные улики. Наивно думать, что где-нибудь здесь обретается черный пакет из-под фотобумаги. У добра молодца наверняка достало мозгов не везти украденные бумаги с собой. Но паспорта у них есть? Вряд ли подозреваемый решился явиться в Стан под красивой фамилией Крауклис. Наверняка он взял фамилию матери, или жены, или еще что-нибудь придумал. Но дату рождения он не мог поменять! Должны же у них быть какие-нибудь документы, подтверждающие, что один из художников родился тридцать два года назад в Риге. Ничего, пусто. Вероника уже мечтала хоть что-нибудь найти, какую-нибудь безделицу, позволившую связать ее хозяина с латвийской столицей. Она обследовала каждый метр площади, перелистала книги, не погнушалась порыться в чемоданах, но кроме початой банки «Шпротов», которая стояла в кухне на засыпанном крошками столе, ничего латвийского не обнаружила.

Кое-кто из прохожих, поднимая голову, видит, как я навожу у себя порядок, ведь в Венеции принято рассматривать здания. Происходит мгновенный обмен взглядами, и это меня немного смущает. Парни из антикварного магазина тоже не прочь заглянуть в мое окно. Взгляды у них недружелюбные, неприятные, но не только по отношению ко мне. Стоит симпатичной девушке показаться на кампьелло (а такое случается двести раз на дню), как они тут же прекращают разговоры, застывают и, ухмыляясь во весь рот, бесцеремонно провожают ее глазами. Заметив это, девушки сжимают зубы, опускают голову и торопятся покинуть площадь. Делаю выводы: молодые лоботрясы из антикварного магазина, продавец газет Массимо и бледный приземистый парень, который держит книжную лавку, вместе образуют внушительную компанию, целое братство.

Но уходить с голыми руками тоже не хотелось, поэтому у каждого из обыскиваемых она взяла по маленькой безделице — на память, а также, чтоб иметь отпечатки пальцев. Она вышла на воздух, возблагодарив судьбу, что «легенда» не понадобилась. Художники могли и не поверить, что вчера она забыла на их крыльце книгу — модный детектив, а теперь решила выяснить, не взяли ли они книгу по ошибке. А ей так хочется читать, там такой захватывающий сюжет, и прочая, прочая… для дурака сойдет, а умный может и обозлиться. А наш рижанин шутить не любит. Опомниться не успеешь, как загремишь вслед за подругой в кашинскую больницу, а то и в морг.

В течение дня я слышу, как грохочут по камням тележки мусорщика, почтальона и разносчиков всякого рода товаров и уведомлений. На рассвете раздается ритмичное шуршание — мою площадь подметают.