Светлана Ягупова

Ладушкин и Кронос

Следствие раньше причины, потому что дверь времянки была не из крепкого дуба, а из ДСП: Ладушкин отошел на несколько шагов, разогнался и кинул свое тщедушное тело на эту амбразуру невидимого дота, откуда все человечество и его лично обстреливали часами, минутами, секундами. Дверь с треском проломилась, и он вылетел в звездное пространство.

Однажды поздним утром, когда по радио уже заканчивали воскресную развлекательную программу, а второклассник Петрухин гонял за стеной гаммы на пианино, слесарь КБ телевизорного завода Андрей Ладушкин проснулся тридцатилетним. В полудреме прислушивался он на кухне к радиоголосам, и ему не хотелось и даже боязно было вставать. Казалось, шевельнется и нащупает у себя длинную седую бороду и голый череп.

«И о чем поют? Чему радуются? Можно подумать, что выиграли по книжной лотерее подписку на Дюма. Не успеешь оглянуться, как уже пора с ярмарки, уныло размышлял он. — Тридцать. Неужели эдакое — со мной? Глупо».

Он лежал, как в детстве, подтянув к животу коленки, и стук собственного сердца, заглушая радиоголоса, чудился стуком мотора, работающего на полуоборотах. А где-то над головой скрипели, позвякивали, постукивали, поворачивались маховички, молоточки, шестеренки, маятники невидимых и потому зловеще огромных в своем инкогнито часов.

Открыл глаза и наткнулся на паука. Тот висел прямо над ним, примериваясь, куда бы поудобней спикировать. С тех пор, как год назад, в тихий осенний день отошла в мир иной бабушка Ладушкина, мрак и запустение поселились в квартире на третьем этаже пятиэтажки. Никто по утрам не будил его, не журил за ералаш на письменном столе. В кухонной раковине теперь всегда гора немытой посуды, в ванной ворох белья. Вон уже паутиной заплетается. Генуборку сделать, что ли?

Эта простая в своей обыденности мысль вывела из оцепенения. Он сбросил одеяло, встал и босиком прошлепал на балкон.

— Дур-раки! Дур-раки! — проскрежетал кто-то совсем рядом.

Огляделся — никого. Перегнулся через перила. На скамейке вязала старуха Курилова.

— Дур-раки! — крикнули еще раз.

Поднял голову. Прямо над ним, на ветке софоры, умостилась блестящая черная ворона и, склонив голову набок, нахально подмигивала кнопкой глаза.

Надо же, и откуда такая? Должно быть, улетела из зооуголка школы, что в соседнем квартале.

— Не дураки, а дурак, — со вздохом сказал он.

— Дурак, — согласилась ворона, и он подумал с неудовольствием: вот и эта научилась ярлыки приклеивать.

Сделал несколько приседаний, помахал рукой над головой, попрыгал. Заметив, что внизу, со скамейки, за ним наблюдают, подтянул трусы и юркнул в комнату, в свою крепость, которую, как от вражеского нашествия, оберегал от поползновений соседок навести в ней порядок и даже подыскать хозяйку.

Перед зеркалом в ванной он долго рассматривал себя, отмечая слегка прорезавшиеся складки на лбу и по углам рта. Небольшие залысины у висков вроде бы не увеличились, ярко-карие глаза по-прежнему оживляют бледноватое лицо. Жаль только, что так и не набрал выше метра шестидесяти восьми. А так еще молоток, еще не поддается боксерскому напору лет.

И все же будто кто взвалил на плечи, как циркачу-атлету, платформу с автомобилем. Так явно, каждой косточкой, ощутил свои тридцать, что на миг стало не по себе.

Ладушкину часто бывало не по себе от мыслей, что может заболеть раком, что случится землетрясение, обвал потолка, порча канализации, попадет в голову дурной метеорит или разразится война. Он не уважал себя за эту слабость, стараясь скрыть ее от окружающих. Порою намеренно по неделям не слушал радио, не смотрел телевизора, не читал газет. Но быстро начинал испытывать душную герметичность, неудобство и вновь, будто в ледяную воду, нырял в события тревожного мира, ощущая себя неудачным пловцом, которому непременно надо ступить на твердую почву, но, сколько ни плывет, берег все не приближается.

— Ишь, распелось, — недовольно буркнул он, выключая динамик. Ковырнул вилкой наскоро приготовленную яичницу и стал подводить итоги своим трем десяткам. Получалось, что прожил их, пусть не ярко, но и не бедно. Забавное, тяжелое, обидное, скучное, прекрасное — все, что обычно выпадает человеку, уже было в его жизни.

На взгляд соседей, он, конечно, неудачник потому, что без семьи, потому, что поздно поступил в институт, да еще не по специальности — на заочное отделение филфака, в то время, как его сверстники уже готовят кандидатские.

Но не объяснять же второкласснику Петрухину и старухе Куриловой, что и в его жизни есть радости, от которых он почему-то шарахается. Одиннадцать лет назад женщина с длинными глазами родила мальчика, такого же лопоухого, как он, и с таким же, как у него, носом-уточкой, и бог весть по какой причине они живут в другом конце города, и лопоухий мальчик носит девичью фамилию матери — Галисветов.

Ладушкин тоже вырос без отца, да и мать помнил смутно: где-то в Прибалтике у нее была другая семья. Он же воспитывался у отцовской матери. И, хотя самостоятельную жизнь начал рано, не обладал цепкой житейской хваткой. Возможно, потому, что был «бабушкиным сынком», как выражалась старуха Курилова, и сохранил при всех своих рабочих профессиях деревенскую бабкину застенчивость. Сразу после школы попал в армию, а вернувшись, сел за руль гигантского БелАЗа и будто вырос сантиметров на двадцать. Еще на десяток сантиметров вытянулся, обнаружив способность писать небольшие рассказы.

«Наш Ладушкин — человек будущего, — говорил на собраниях председатель месткома автоколонны товарищ Потапов. — Гармоническая личность: умеет и баранку крутить, и перо в руках держать. К тому же писатель он уникальный: не многотомный, а многотонный — работает на пятидесятитонке. Норму выполняет, в выходной не слоняется по пивнушкам, не забивает „козла“, а пишет. Берите с Ладушкина пример».

Он понимал, что ему далеко до гармонической личности, однако льстило, когда называли его уникальным, но бросало в краску от «писателя». В представлении Ладушкина писателем был не тот, кто умел писать — сейчас, при всеобщей грамотности, многие владеют искусством бумагомарания. Писатель, рассуждал Ладушкин, это Учитель. Как Толстой. Или Чехов. Ну, а какой из него, Ладушкина, учитель, если сам еще не доучился, долго выбирая, куда поступать, в гуманитарный или технический. Тяга была и к тому, и к другому, и лишь недавно стал наконец заочником пединститута. Никакого отношения к школе он, конечно, не имел, да и не мечтал иметь. Приняли его на филфак лишь из уважения к газетным публикациям, отчего он испытывал смущение, так как догадывался, что институт готовит школьных учителей, а не учителей человечества.

Ладушкин знал, что в нем течет дремучая кровь его пращуров, которые в минувшем столетии и много веков назад были безграмотными, невежественными, и еще не одному поколению до и после него надо насыщать эту кровь кислородом истинной культуры и знания. Поэтому на занятиях литобъединения часто вспоминал о том, что в некоторых странах пишущих людей именуют культурными операторами и лишь единицам присваивают высокое звание писателя. Литератор, беллетрист — такие термины его устраивали, при них он не чувствовал себя выскочкой, самозванцем.

Через три года Ладушкин слез с БелАЗа, так как стало портиться зрение, и ушел на завод, но рассказы писать не бросил, их с охотой печатала не только заводская многотиражка, но и городская газета. Заболев сочинительством, он пришел к странной мысли, что семья в данном случае будет помехой. Поэтому и жил на другом конце города — далеко от женщины с длинными глазами и лопоухого мальчика, исправно отдавая им две трети зарплаты.

Незадолго до своего тридцатилетия Ладушкин заметил необыкновенно быстрый рост соседских детей. Вроде бы вчера агукали в колясках, а сегодня гоняют на велосипедах, играют в футбол. Тревожили и встречи с бывшими одноклассницами. Годы корежили их, и некогда стройные девочки превращались в эдаких рыхлых пампушек, хотя изменения эти не влияли на их самочувствие людей, довольных жизнью: как сговорившись, каждая хвасталась своими детьми или одним, заласканным дитяткой, и было понятно, что именно дети-то и лепят из прекрасных девушек добродушных толстушек.

«Эдак не успеешь оглянуться, как внутренние часы и вовсе испортятся из-за возрастного торможения процессов обмена. Что все-таки происходит со временем? — философски спрашивал себя Ладушкин, отхлебывая чай из поллитровой чашки, разрисованной хвостами жар-птиц. — Земля быстрее завертелась или, может, проходит сквозь какую-нибудь „черную дыру“, и время превращается в пространство, а пространство во время? Что творит с человеком Кронос, это чудовище с головой быка, туловищем льва и ликом бога?»

Недавно встретил соседскую девчонку Ольку и обомлел, увидев, как неожиданно округлились, стали совсем девичьими ее линии. Поинтересовался:

— Ты в восьмой перешла?

Она косо глянула на него и, сбегая по ступенькам, обронила: — Я, дяденька Андрей, на втором курсе института.

Это был гол в его ворота. Да ведь еще позавчера мать вела Ольку в первый класс и в руках ее пылали звезды георгин, а на голове воздушно колыхался белый бант.

С грустью и недоумением думал Ладушкин о том, как это люди могут жить спокойно, ощущая, что время просеивается не песком даже, а водой сквозь пальцы. Почему никто не кричит «SOS!», не бьет в колокола, не собирается для обсуждения этой самой насущной проблемы на Земле за круглым международным столом?

И тут раздался телефонный звонок.

— Привет, это я, Галисветов, — сказал тоненький голосок. — С днем рождения!

— Сам вспомнил или мама подсказала? Только честно!

— Мама.

— Спасибо за откровенность.

— Волнуется, что долго не приходишь. Не заболел ли?

— Замотался, дружок. Я тебе занимательную физику раздобыл. Правда, для седьмых-восьмых классов. Но ты поймешь.

— Спасибо. Радио слушаешь?

— Нет, а что?

— Включи.

Ладушкин подскочил к динамику и крутанул ручку.

— …из глубин космоса, — чеканил торжественно-строгий голос, — и, обогнув Солнце, примерно через полгода пересечет орбиту Земли. Не исключено столкновение. Последствия непредсказуемы. В лучшем случае будет уничтожена площадь, равная выжженной тунгусским метеоритом. Но есть и более серьезная угроза: возможность сдвига Земли с орбиты и в связи с этим смещение полюсов. На днях состоится срочный симпозиум ученых развитых стран, на котором будет обсужден вопрос, как предотвратить возможное столкновение кометы с Землей. Международная ассоциация астрономов дала нежданной гостье из космоса женское имя Виолетта.

— Вот и все, вот и крышка, — выдавил Ладушкин. Руки судорожно сжались в кулаки. — Сволочь ты, Кронос, гадина, — проникновенно сказал он. — Хочешь сожрать своих детей всех сразу, залпом, да? Зараза.

Если бы в ту минуту кто-нибудь спросил у Ладушкина, какой запас времени нужен ему и для чего, он, вероятно, стушевался бы. Чего, собственно, трепыхается? Но, подумав, ответил бы, что надо все-таки закончить институт, да и есть о чем поведать людям. Но главное — хочется жить. Просто жить. И Галисветова жалко…

В честь своего тридцатилетия Ладушкин подарил себе электронные часы. Вместо спокойного кругового циферблата, по которому стрелка движется с достоинством, почти незаметно, на них истерически вспыхивали цифры, выстреливая очередью секунд и минут. Часы были напоминанием о том, что он, Ладушкин, не Кащей Бессмертный, и что отныне жизнь его круто изменилась.

На первый взгляд все было по-прежнему. Люди ходили на работу, воспитывали детей, развлекались и строили планы на много лет вперед. И все же солнце над головой будто подернулось дымкой, и в этой дымке все предметы, лица, события несколько преобразились. Нет, никто не бегал в панике по улицам, не гудели сирены тревоги, не суетились больше обычного автомобили. Но что-то сдвинулось, стало иным, хотя мало кто всерьез верил, что через полгода планета может развалиться на куски или сорваться с орбиты, стать глыбой мертвого льда, блуждающего в черном космосе.

Загипнотизированный радиоспокойствием грозного сообщения, мир по инерции продолжал жить, как обычно, помня, что ученые уже не раз ошибались в прогнозах. Но подспудная мысль о возможности плохого исхода незаметно отравляла жизнь, придавая ей нехорошую остроту.

В троллейбусах обсуждали планетную обстановку:

— И чего это комету занесло сюда? Места в небе мало, что ли?

— Ясное дело, Виолетта. Они, бабы, все такие.

— Причем тут бабы? Пожилой человек, а юмор деревянный.

— Да, не ко времени все это: сына женила, огородный участок приобрела, самый раз жить да жить…

— Если комета — сгусток газа, то мы пройдем сквозь него, и все. Дышим ведь уличным смогом, не помираем.

— Тоже сравнили. Это другой газ.

— Мужики теперь опять запьют.

— Моя дочка, первоклассница, знаете, что говорит? Пусть, говорит, страны всего мира выведут на орбиту Земли все свои ракеты и поставят противокометный заслон. Она у меня такая умница, только читать не любит.

— Если вдуматься в ситуацию, мороз по коже.

— Меньше думайте, больше делайте.

— И думать иногда полезно.

— А вы не слыхали, в цирке кто-то из зверей заговорил. То ли тигр, то ли медведь. И будто так громко и долго ревел: «Конец! Конец!»

— Не распускайте дурные слухи и не паникуйте, а то сообщу куда надо.

— А вы не тычьте мне в лицо свой портфель.

— Подумаешь, комета… И не такое пережили.

— Кому как, а мне по ночам рыба жареная снится. Жареная — это плохо. Вы выходите на следующей?

— Молодой человек, Виолетта еще далеко, а вы уже попираете нормы поведения — уступите место старой женщине.

— Извините, не заметил.

— Они, молодые, теперь все рассеянные.

— У нас в подъезде подростки кошку повесили.

— Пройдите вперед, не толпитесь посередине!

— Граждане, пожалуйста, не суетитесь, — громко, на весь троллейбус, сказал Ладушкин. — Все будет в порядке.

На него обернулись. Стоит эдакий невысокий, в плаще и кепчонке, улыбается.

— Вы что, оптимист? — насмешливо спросил мужчина с боксерской челюстью.

— Я — хронофил, — ответил Ладушкин.

Отныне человечество делилось им на хроноглотов, хронофилов и пустохронов. К хроноглотам он относил тех, кто бесплодно пожирал драгоценное время других и свое. Хронофилы знали цену каждой минуте и с толком использовали ее. Пустохронами Ладушкин считал тех, кто не производил ни материальных, ни духовных ценностей. Поначалу он причислял к ним и детей. Но потом уверенно вычеркнул их из этой категории, увидев, как расцвело лицо мамаши в сквере, когда ее годовалое чадо нюхало цветочки на клумбе. «Дети — производители духовных богатств, но и самые крупные хроноглоты», — отметил он в блокноте, куда обычно записывал меткие словечки кабэшного острослова Вени Соркина.

Хроноглоты были наиболее многочисленной группой. Они встречались где угодно, в любом учреждении, находили человека в его доме и даже в постели. Минуты, часы для них не существовали, они плевали на время, превращая его в слова, не несущие никакой информации. Им просто некуда было деть время, не на что потратить, и заодно со своим они приканчивали и чужое, нимало не сожалея об этом. Случались метаморфозы: хронофил мог превратиться в хроноглота, а пустохрон стать хронофилом. Самым великим хроноглотом, но одновременно и хронофилом оказался телевизор, и Ладушкин был с ним начеку. В театрах, кинозалах садился скраю и при первом же признаке скуки вставал и уходил.

Хронофилов можно было распознать по тому, как часто они поглядывают на часы, хотя многие, как и Ладушкин, могли ощущать время и без них. По своим нравственным качествам они были разными. Зато пустохроны не отличались ни нравственностью, ни умом: заливали время спиртным, убивали косточками домино и бессмысленными посиделками с пустым трепом. Ладушкин избегал их, как и хроноглотов. Но даже хронофилы не умели по-настоящему ценить и использовать время, и он с грустью размышлял о том, что, дай человеку хоть тысячу лет жизни, ему и этого будет мало, потому что не научился, не знает, как с полнотой прожить отпущенный ему природой срок.

Спокойствие Ладушкина было обманчивым. На самом деле никогда еще не был он так внутренне напряжен, как сейчас.

— Пошли, посидим в кафе, там сегодня отменная пицца с грибами, говорил ему кто-нибудь из ребят в КБ.

— Можно, только минут на десять, — ошарашивал он внезапной пунктуальностью.

— Старик, поехали в воскресенье на море, вода еще теплая.

— Это же весь день пропадет!

— Не хочешь над кроссвордом помозговать?

— Нет, это потеря времени.

Так неожиданно он превратился в скрягу.

Теперь в свободное от работы время он уже не сочинял рассказов о странных помидоровых деревьях или о том, как его соседка Курилова стала философом, рассматривая внутренности бройлера, не обивал пороги редакций, а занимался хрононаблюдениями.

В плохой исход с Виолеттой он не верил, но, будучи мнительным, не мог выбросить его из головы, и ему хотелось внести свою скромную лепту в кампанию по защите от небесной странницы. Его первой обязанностью было сохранять спокойствие.

Виолетта и тридцатилетний юбилей пробудили в нем странную мечту. Он знал, что время в разных ситуациях течет по-разному. А коль объективное время превращается в субъективное, то каждый человек может научиться управлять им. Медики пишут о внутренних биологических часах. А что, если и впрямь есть некий хроноглаз и его можно тренировать и развивать так же, как спортсмены тренируют мышцы, а студенты развивают свои мыслительные способности?

— Ладушкин, в чем дело? — возмутился старший инженер, заметив, что он ковыряет отверткой там, где надо работать пинцетом.

— Дело в трансноиде, — задумчиво произнес Ладушкин.

— Что это? — не понял старший.

— Я и сам не знаю, — признался Ладушкин. — Это мне сегодня приснилось: будто Кронос, эдакое чудовище с горящими глазами, говорит: «ДЕЛО В ТРАНСНОИДЕ». Надо бы расшифровать.

— Это твоя подкорка с тобой беседовала, — сказал Веня Соркин.

— Ну, вот что. — Старший стукнул по столу так, что внутри телевизорного блока что-то тоненько запело. — Хватит мне мозги пудрить. Если переутомился, так и скажи — у писателей это бывает. А то переведу на конвейер.

— Переведите, — сказал Веня Соркин. — Ему там легче будет думать над фабулой.

— Над чем? — не понял старший.

— Он затевает против нас производственный роман, — объяснил Веня.

Ежедневно на скамейку возле котельной усаживалась старуха Курилова в косынке с изображением карты африканской страны Зимбабве. Казалось, она сидит здесь с начала сотворения мира и, как мойра, прядет, прядет нить судьбы. Впрочем, Курилова не пряла, а вязала.

— Над чем работаете, Анна Ивановна? — поинтересовался однажды Ладушкин.

Курилова удивилась его вопросу — что это с ним? Всегда проскакивает, едва кивнув, а тут внимание проявил.

— Шаль себе вяжу, — сказала она, распрямляя мохеровую нитку. — Жаль только, цвет серый. Хотелось белую, нарядную. Слушай! — Она вдруг схватила Ладушкина за руку. — Скажи честно, собьет нас комета или нет?

— Глупости, — горячо сказал Ладушкин.

— Если нужна материальная помощь… Я всегда готова. У меня зять в загранке плавает, дочь в Африке работала…

— Пока ничего не надо, — сказал Ладушкин так компетентно, будто состоял в международной комиссии по ликвидации кометы.

Курилова успокоилась, взяла шаль за уголки и развернула.

— Вот. Почти готова.

Шаль была узорчатой, кружевной. Красивой.

— И сколько на нее ушло времени? — спросил Ладушкин.

— Да месяц ухлопала. Правда, не с утра до ночи.

— Это брутто. А нетто? Чистого времени сколько?

— Не вставая, что ли? Да разве ж я считала, голубчик. Ежели не вставая, думаю, за неделю кончила бы.

Секунды, минуты, часы на глазах у Ладушкина обрели форму петелек, сложились в кружевной платок. Итак, время обладает способностью превращаться в предметы. Выходит, одежда, книги, здания, все предметы окружающего мира — не что иное, как трансформированное время. Если бы можно было, дернув за нитку, превратить эту шаль опять в клубок и таким образом вернуть утраченные часы…

— Э-э-э, ты чего хулиганишь? Полряда распустил! — рассердилась Курилова.

— Извините, — пробормотал Ладушкин. — Задумался.

В тот день он записал в блокноте: «Мои телевизоры и рассказы превращают время в духовную ценность, учесть которую, увы, нет никакой возможности».

Теперь он знал, сколько тратит минут на готовку пищи, мытье посуды, чтение газет и журналов, на болтовню. По вечерам подводил итоги и ужасался тому, как бездарно разбазаривается день. Накапливались два-три часа, потраченные неизвестно на что, неуловимо исчезнувшие, испарившиеся.

Как зауздать Кроноса, притормозить его бег, превратить это чудовище в послушного дрессированного коня? Чем добросовестней подсчитывал каждую минуту, тем быстрее летело время. В часы вынужденных ожиданий оно плелось черепахой, и это тоже не приносило удовлетворения. Правда, черепаха легко превращалась в стремительного жеребчика, стоило где-нибудь в очереди занять себя детективом. И Ладушкин понял, что, кроме Виолетты, над человечеством висит трагедия временного парадокса: поскольку медленнее всего течет время без событий, то дольше всего оно будет длиться у человека, который сидит и без единой мыслишки в голове плюет в потолок. Ну разве не обидно, что в такой ситуации выигрывают пустохроны? Как же замедлить ход событий? Как научиться растягивать до бесконечности приятные минуты и часы, а тяжелые и серые превращать в быстролетящих птиц? Пухла голова от этих размышлений.

Он лег на диван.

И тут раздался телефонный звонок.

— Привет, — сказал Галисветов. — А у нас вчера испортилось все сразу: холодильник, телевизор и унитаз. Зашел бы.

— Да-да, конечно, — закивал в трубку Ладушкин.

— Хочу что-нибудь почитать о Че Геваре. Мне рассказывал о нем дядя Максим.

— Какой еще дядя? — ревниво полюбопытствовал Ладушкин.

— Наш сосед. Он знает пять языков, тренирует тело и дух, чтобы поехать в Африку учить безграмотных и кормить голодных.

— У тебя удивительный сосед. Он часто приходит к вам в гости?

— Не очень. Когда маме нужно что-нибудь по-французскому.

— Ясно. Ну, будь здоров, Галисветов!

— Будь здоров.

Чтобы врага победить, надо его знать. Рядом с учебниками по литературе на стол Ладушкина легли научно-популярные журналы, книги по физике и биологии. Пытаясь разобраться в некоторых статьях, Ладушкин порою ощущал себя кошкой, которая посредством обоняния решила понять устройство автомобиля.

Теперь он хронометрировал любое свое действие, не глядя на часы, с точностью до минуты. Вот и сейчас краем глаза отметил, что где-то на двадцать третьей минуте чтения на соседнем балконе уселась в шезлонг второкурсница Олька, разложила на подоконнике косметику и стала краситься. Ровно пятьдесят семь минут, пока он листал популярное изложение теории относительности, Олька красила ресницы, выщипывала брови, подводила веки. Это чудовищное расточительство вывело его из себя, и на пятьдесят восьмой минуте он сказал:

— Ты сошла с ума.

— А что такое? — Олька повернула к нему розовую от крема мордашку.

— Да ведь это преступление — пятьдесят семь минут на ресницы и брови!

— А вы что, засекали? — Девчонка прыснула в косметичку.

— Да за это время можно прочесть двадцать-тридцать страниц, выучить стихотворение или написать письмо.

— Мало ли что можно, — вздохнула Олька. — Мне надо на свидание, а письма, увы, писать некому.

«Вот и весь ответ, — с горечью подумал Ладушкин. — Все же человек существо консервативное и ленивое. Особенно женщины».

И он вновь углубился в книгу. По Эйнштейну выходило, что пассажиры поездов, самолетов и даже автобусов на какие-то микросекунды старятся медленнее пешеходов. Разница была бы существенней, если бы транспорт двигался со скоростью, близкой скорости света. Тогда можно было бы обмануть время и, погуляв по вселенной, вернуться на Землю более молодым, чем оставшиеся на ней ровесники. Но для этого нужна фотонная ракета, а у Ладушкина ее не было. Поэтому он делал ставку на собственный организм. В нем появилось новое зрение, будто и впрямь заработал хроноглаз, постоянно фиксирующий, замечающий, как вокруг прямо-таки швыряются мелочью, купюрами времени. Создавалось впечатление, что жителям Земли отпущена чуть ли не вечность, и поэтому времени у них — куры не клюют и можно по-купечески, с размахом, тратить его, не задумываясь над тем, что осталось в кошельке или кармане.

— Юлия Петровна, вы, когда входите в класс, что говорите ученикам? — как-то спросил он у соседки по лестничной площадке.

— Как что? — удивилась Лагутина. — «Здравствуйте, дети», — говорю.

— Так и знал, — вздохнул Ладушкин. — А надо бы с порога, с ходу: «Дети! Помните о Кроносе!» Чтобы в юные мозги это впечатывалось так же просто и легко, как таблица умножения.

— Да-да, конечно. — Лагутина как-то странно взглянула на него и покраснела: — Извините, Кронос — это бог?

— Точнее, титан, заведующий временем.

— А не могли бы вы, Андрей Матвеевич, рассказать об этом Кроносе моим ребятам? Кстати, вы где-то должны проходить педпрактику, вот и начните с нас.

«А ведь и правда, — подумал Ладушкин. — Да и где еще, в какой аудитории примут мои мысли так творчески, как не в детской? Кто, как не дети, должны начинать жить по-новому? И потом надо помогать хроноглотам становиться хронофилами».

— Согласен, — кивнул он и через неделю вошел в девятый «Б».

Сто лет Ладушкин не был в школе, и не очень уютно шагалось ему длинными коридорами, по которым мотало взад-вперед, так и норовя сшибить его, будущее человечества.

Длинные, породистые мальчики и девочки девятого «Б» выглядели хорошо подогнанной баскетбольной командой, чью гармонию нарушал лишь один невысокий паренек в первом ряду, увидев которого Ладушкин ахнул про себя, чрезвычайно удивился и расцвел в улыбке.

— Наш гениальный мальчик, — шепотом пояснила Лагутина. — Ему всего одиннадцать, а он выучил всю школьную математику и физику. Правда, у меня двойки получает — не созрела душа до Толстого и Чехова.

— Я знаю его, — тихо сказал Ладушкин. — Это мой давний знакомый.

«Какая она все же упрямая, — с досадой подумал он о матери Галисветова. — Ведь говорил, что этого не надо делать, что мальчик должен учиться со сверстниками. Так нет же, не послушала».

Еще досаднее было оттого, что сам Галисветов скрыл от него свой прыжок из пятого класса в девятый. Небось сосед Максим знает, а ему не доложили…

Лагутиной он не стал ничего объяснять и постарался тут же переключить внимание на других детей. Девятиклассники смотрели на него с любопытством и ожиданием. Ладушкин поправил галстук под джемпером и сказал:

— Я начну с конца.

— Как это? — не поняла девочка с очень яркими, будто вымазанными вишней, губами на бледном лице.

— Наш комсорг, — шепотом представила ее учительница.

— Мне хочется нарушить элементарную логику, — пояснил Ладушкин.

— А зачем? — удивилась комсорг. — Ведь вначале встает солнце, затем наступает вечер с луной и звездами.

— Это кто же тебе сказал такое? — возмущенно вскочил Галисветов. Может, вначале появляется луна, а ее сменяет солнце?

— Ты прав, — поддержала его учительница. — Садись. День сменяет ночь или ночь сменяет день — не суть важно. Важно, что из этого получается. И все-таки начинать с конца нелогично.

— Дорогая Юлия Петровна! — Ладушкин наклонился к ней и заговорил прямо в ухо: — Вы женщина и именно поэтому должны понять меня, ибо всем известна милая нелогичность мышления женщин, ломающая наши мужские догмы, нелогичность, которую мы должны уметь понимать и принимать, потому что это, быть может, первая весть из далеких миров с иной, непонятной нам логикой.

— Я вижу, вам очень хочется сначала умереть, а потом родиться. Лагутина улыбнулась как можно любезнее.

— Почему бы и нет? — Ладушкин был серьезен. — Очень может быть, что за свою жизнь мы по нескольку раз умираем и рождаемся вновь, только происходит это незаметно для человека и окружающих. Да и в природе еще не было такого, чтобы после зимы не наступала весна. Человек же не только частица природы, но и, как сказал кто-то из великих, инструмент, с помощью которого природа познает самое себя.

— Это сказал Кант, — уточнил Галисветов. — Впрочем, и Гегель тоже. И еще многие. Труднее найти того, кто это не говорил.

— Да? — удивился Ладушкин и подумал, что был прав — мальчик слишком засорил мозги взрослой информацией. — Поехали дальше. Представьте, что в лице человека природа вдруг взбунтовалась против косного, размеренного течения событий, неизбежно приводящего к одному финалу и мудрецов, и глупых, подчиненных и начальников, злых и добрых. Вообразите на миг, что в результате каких-то неизвестных нам причин земное время стало выделывать с людьми всякие штучки.

— Вы что, фантаст? — пробасили с последнего ряда.

— Нет, — покачал головой Ладушкин и вспомнил свой последний, так и не законченный рассказ о Куриловой, о том, как она искала, да так и не нашла мочевой канал у курицы и все удивлялась необычному строению этой птицы. Хочу заметить, — продолжал он, — что проделки Кроноса вовсе не фантастика, это земная явь, которую мы часто не хотим или боимся замечать. Вот вам предмет, доказывающий, что время нынче изменило свой привычный ход по кругу.

Ладушкин снял с запястья часы.

— Вот. Электронные. Новое ощущение времени отразилось в этом циферблате. Время нынче щелкает, как счетчик в такси. Не успеешь оглянуться, как тебе скажут: слезай, приехали. Итак, я начну с последних страниц лекции. Если хотите, это моя маленькая месть Кроносу.

Он достал из папки блокнот в коленкоровом переплете и, поправив галстук, стал читать:

— Концовка лекции. А теперь я хочу спросить вас: часто ли мы вспоминаем о своем главном друге и враге — времени? Задумываемся ли над тем, как замедлить его сумасшедший бег? Увы, мы признаем себя бессильными перед его неумолимым движением, в отчаянии опускаем руки и панически охаем: «Ну и летит!» Или смиренно вздыхаем: «Ничего не поделаешь, годы, годы…» А вот как взять за жабры эти годы и подчинить себе? Сама постановка вопроса кажется нам крамольной. Однако, если поразмыслить, вся история человечества — не что иное, как стремление укротить кровожадного Кроноса, пожирающего собственных детей. Первым поднял на него руку изобретатель не часов, нет, а колеса, хотя, скорей всего, думал, что побеждает только пространство. Гномоны, клепсидры, песочные, колесные, пружинные часы — все это мрачные игрушки человека, с помощью которых он отсчитывал свой срок. Однако, развивая науку и технику, исподволь, незаметно вел наступление и на время. Посудите сами — телега движется быстрее пешехода, автомобиль — быстрее телеги, самолет — быстрее автомобиля. Но поскольку время — это длительность событий в пространстве, то, поглощая со скоростью звука пространство, мы… Какой кошмар ускоряем и время?! Как там поется в популярной песне: «Все быстрей, время мчится все быстрей!» Это что же получается? Выходит, человек теперь уже сам лезет в пасть Кроноса? Но если плотность событий, впечатлений в единицу времени увеличивается, то оно вроде бы должно замедлить свой бег? Именно должно. Беда в том, что мы не научились субъективно растягивать события (хорошие, разумеется. Зачем растягивать плохие?) так, чтобы время и впрямь не мчалось с реактивной скоростью. Порою кажется, что титан Кронос пересел в космическую ракету. «Все кончается», — с горечью осознаем под финал. И когда уже нельзя пустить стрелки часов в обратную сторону, начинаем понимать, что жизнь — это умение распорядиться отпущенным тебе сроком. Если не знаешь, как это сделать, не научился этому, то и не жди, что проживешь долго, интересно. Какой же аркан придумать для времени? Ответ на этот вопрос — в начале лекции.

— Вот и прочтите начало, — пробасил староста, приглаживая челочку.

— Хорошо, — согласился Ладушкин. — Начало лекции. Стрела Кроноса в моих руках. Могу пустить ее в прошлое, могу в будущее, могу оставить в настоящем. Могу сразу три времени нанизать на нее. Теперь я сильнее обстоятельств, так как умею провидеть будущее. Не скорблю о прошлом, потому что у меня прекрасная память, она всегда со мной. Иногда меня тянет на риск, и тогда я заглядываю в завтра. Но чаще всего на одной ладони держу прошлое, на другой будущее, а голова в сегодняшнем дне. Жаль только, что это пока лишь на словах. Все.

— Как все? — опешила Юлия Петровна.

— Середину предлагаю продумать сообща.

Класс весело загудел.

— Можно мне? — подняла руку девочка с темным хвостиком на затылке, перевязанным коричневой лентой. — Нынешним летом я была в нашей обсерватории и слушала любопытную лекцию. Совершенно фантастическая гипотеза: звезды — вовсе не атомные реакторы, а тела, свет которых — не что иное, как действие времени. Но поскольку этот свет доходит к нам с запозданием, когда звезд уже нет или они совсем в другом месте, то по отношению к ним мы — в будущем. Значит, если установить со звездой связь, то можно заглянуть в свое будущее и как-то подправить его. Знать бы точно, что мне в конце года поставят тройку по алгебре, все жилы вытянула бы, но подтянулась. Если поток времени несет нас к уже запланированному будущему, то время превращается из разрушителя в созидателя — в том случае, конечно, если мы сможем управлять им. Это придает жизни смысл.

— Что-то накрутила ты, Столярова, — прервала ее учительница. — Рано тебе еще о смысле жизни задумываться. Сначала и впрямь подтяни алгебру и прекрати рисовать на уроках динозавров и птеродактилей. Алик, что у тебя?

— Люди любят казаться оригинальными, — ссутулившись над столом, сказал Алик, раздумывая, встать или говорить сидя. Наконец поднялся. — А попробуй докажи свою правоту. Гедель вон придумал какую-то временную петлю: тяготение, мол, искривляет пространство, временные линии замыкаются, и прошлое регулярно возвращается к нам — совсем как в мифах. Кардашов же считает, что через «черную дыру» можно попасть в будущее. Есть еще прелестное местечко — сфера Шварцшильда, где время для внешнего наблюдателя и вовсе останавливается.

— Это что, — вмешался в разговор огромный крепыш с розовыми щеками. По Эйнштейну, в сильном гравитационном поле ход времени замедляется. Научимся действовать на гравитационные поля — сумеем и время замедлять. Но проще экономить его за счет сна. Скажем, отключать на ночь лишь одно полушарие и бодрствовать, как дельфин.

— Ну да, — скептически фыркнула Столярова. — Дай тебе. Лесников, однополушарный сон, да ты же замучаешь человечество своими дурацкими выходками, в два раза больше поразбиваешь стекол или придумаешь что-нибудь похлеще атомной бомбы, а скорей всего с утра до ночи будешь ловить кайф в дискотеке. Нет, в природе все разумно. Возьмите кошек и собак — постоянно дремлют. А что им еще делать? Будь у них больше времени, всех бы перекусали. Вот и человеку пока отпущено столько, сколько нужно.

— Они у вас развитые ребята, — сказал Ладушкин учительнице. Она удовлетворенно кивнула, но про себя усмехнулась: знал бы, как эти ребята заикаются, рисуя образы литгероев, — это вам не дифференциальное уравнение, которое и калькулятору под силу.

— А знаете, времени не существует, — вдруг торжественно заявил Галисветов и заговорщицки посмотрел на Ладушкина. — Есть последовательная цепь событий, а каждое событие рассматривается в его отношении к последующему и предыдущему, поэтому заключает в себе сразу три категории, называемые настоящим, прошлым и будущим. Между прочим, я на эту тему прочел недавно нечто балдежное и даже выучил наизусть.

— Ты не говорил об этом, — вырвалось у Ладушкина.

— Мало ли о чем я не говорю… — Мальчик насупился.

— Но ты же физматик! — Лицо Юлии Петровны вытянулось огурцом. — И когда все успеваешь?

— Что же теперь, и стихи нельзя читать? Вон Андрей Матвеевич слесарь-сборщик, а пишет рассказы. Скоро каждый будет творческой личностью, будет иметь несколько дел и профессий. — И, взмывая голосом, как профессиональный актер, Галисветов прочел поэму о человеке, который мечтал стать вечным и поплатился за это жизнью.

Минут семь класс слушал его. Наконец кто-то не выдержал, негромко свистнул. Галисветов сразу все понял, черепашкой втянул голову в плечи и сел.

— Поэма не плоха по форме, но ужасна по содержанию, — сделала вывод Юлия Петровна. — И где ты ее вычитал?

Увидев, что мальчик заметно скис, Ладушкин тихо сказал:

— Не огорчайся, я научу тебя отличать хорошее от плохого.

На что Галисветов ответил:

— Да разве меня это огорчает? Мне вдруг подумалось о том, что будет с Землей через тридцать тысяч лет.

Девятый «Б» так и качнуло, кто-то на «Камчатке» включил транзистор.

Юлия Петровна встала, и все притихли.

— Что такое время? — сказала она тоном, не требующим ответа. — На нашей планете его создает суточное вращение Земли вокруг Солнца, которое в свою очередь вращается вокруг центра Галактики. Как ни крути, а обуздать время невозможно. Все мы «у времени в плену», как сказал поэт. Но беречь время надо, в этом Андрей Матвеевич прав. Поблагодарим его аплодисментами.

На это Ладушкин ничего не мог возразить. Прощаясь с девятиклассниками, задумчиво пробормотал, не очень понимая самого себя:

— Все-таки, вероятно, дело в трансноиде.

— Как это? — не поняла Лагутина.

— Да так. Приснилось, будто кто шепнул на ухо: «Дело в трансноиде». А что это, и сам не знаю.

И вдруг выручил Галисветов.

— «Транс» по-латыни — перемещение, движение. «Ноос» — мысль, разум. Значит, дело в движении разума. Трансноид может быть прибором или органом.

«Все-таки он умничка», — подумал Ладушкин.

— Я сегодня приду, — сказал он Галисветову уже за дверью класса. Починю телевизор, холодильник, унитаз.

В конструкторское бюро Ладушкина пригласили три года назад, приметив его светлую голову: каждый год он вносил по нескольку рацпредложений. В последний раз благодаря ему была улучшена схема блока развертки, и Тамара Орехова, сидящая за контрольными картами, сразу же прониклась таким вниманием к Ладушкину, что он теперь тихо страдал от этого. Сейчас, когда на учете была каждая минута, это внимание особенно тяготило.

В бюро Ладушкина уважали. Не имея диплома, он мог заткнуть за пояс кое-кого из инженеров. Производили впечатление и его публикации в газете, над которыми подтрунивал только Веня Соркин, смущая Ладушкина и вызывая в нем хорошую злость. С Веней у него были особые отношения: он любил его проницательный ум и чуткую душу, но терпеть не мог его черный юмор, однако был благодарен Соркину за то, что тот постоянно держит его в творческом тонусе.

Веня первый заметил, что с Ладушкиным что-то творится.

— Не трухай, старик. — Он хлопнул его по плечу. — Или, по-твоему, Кронос обручился с Виолеттой?

— Именно так.

— Тогда сразу шей саван и ползи на погост, если уже сейчас сохнешь.

— Не сохну, а соображаю, как быть.

— Соображают, как сам знаешь, не в одиночку. А вот кое-кто, между прочим, действует.

Веня многозначительно замолчал, интригуя Ладушкина. Тот выжидательно смотрел в его хитровато поблескивающие глаза, но с достоинством молчал.

— Да спроси же меня, как именно действуют, — не выдержал Веня.

— Сам расскажешь.

— Чтоб ты был один такой в мире, — ругнулся Соркин. — Так вот, кто-то по ночам останавливает стрелки часов на вокзальной башне.

— Ой, мальчики, и мне расскажите, — подскочила к ним Орехова, одергивая свое вязаное платье в ажурных дырочках.

— Томочка, это мужской разговор, — отстранил ее Веня.

Ладушкин недоверчиво смотрел на Соркина.

— Чего уставился, как профессор на таракана? Истинная правда!

Ладушкин знал за Веней особенность разыгрывать друзей и принял эту информацию за очередной блеф. Но все же что-то дрогнуло в нем: уж не появился ли у него единомышленник?

Вене он ничего не сказал, развернулся, сел за свой стол и начал собирать блок.

Украшение города — огромные часы, стрелки которых шпажками скрещивались у эфесов, мелодично отбивали двенадцать, когда Ладушкин ступил на вокзальную площадь, недоумевая, как можно взобраться на башню и помешать их ходу.

Две ночи подряд до трех часов он следил за башней. Его приметил дежурный милиционер, попросил документы и, повертев в руках удостоверение городской газеты, посоветовал идти спать. Тогда он поинтересовался, правда или выдумка, что кто-то пытается остановить время.

Милиционер строго сказал:

— По этому поводу сообщать ничего не положено. — Козырнул и отошел.

На третью ночь, уже почти уверенный в том, что Веня рассказал легенду заскучавшего по сказкам города, он неожиданно дождался желаемого. Шел третий час. Дежурный, по-прежнему с подозрением посматривая в сторону Ладушкина, скрылся в здании вокзала, когда от ближайшего тополя отделилась тень и быстро заскользила к башне. Ладушкин, выдерживая дистанцию, ринулся следом. Тень подошла к зданию с башней и оглянулась по сторонам. Это была женщина высокого роста в темном плаще с капюшоном, накинула на голову. Она что-то достала из кармана плаща, кинула в рот и еще раз глянула направо и налево. Ладушкин успел спрятаться за газетный киоск. Убедившись, что на площади никого нет, она взмахнула полами плаща, и тут случилось нечто из детских снов: женщина оторвалась от Земли и строго по вертикали, как ракета, поднялась вверх. Зацепившись за башенку с часами, открыла циферблат, выдернула шпажки стрел и сбросила вниз. Медленно спустившись на землю, зашагала прочь от вокзала.

Ладушкин побежал за ней. Квартала через два догнал и пошел рядом, пытаясь заглянуть ей в лицо.

— Что вам надобно? — услышал хрипловатый голос, показавшийся удивительно знакомым. — Ах, это вы, Андрюша!

Невозможно было поверить, но рядом шагала его бывшая учительница биологии Леонида Григорьевна.

— Видели? — спросила она.

— Да! Да! — воскликнул он, чувствуя холодок между лопатками.

— Подумали, ведьма? — усмехнулась она. — А это все он.

— Кто?

— Травный отвар. Год назад врачи нашли у меня пиелонефрит — воспаление почечных лоханок, и прописали состав из пятнадцати трав. Обошла я рыночных бабок, сама кое-какие травки насобирала и стала заваривать. Поначалу породил во мне отвар силу геркулесовскую. Теперь вот понемногу вверх поднимает. Нет, летать по-настоящему не умею. Но кто знает, что будет завтра.

— А зачем шпаги, то есть стрелки сбросили?

— Вам они кажутся шпагами? — хмыкнула она. — А вот по мне — шашлычные шампуры. Сама не знаю, зачем это делаю. Наверное, потому, что у меня сейчас плохое отношение к часам и календарям. Они напоминают: тебе скоро шестьдесят. А я не верю, потому как не ощущаю себя в этом возрасте. Ну скажите, Андрюша, какая шестидесятилетняя старуха будет вам с удовольствием разгружать вагоны? Кому в шестьдесят хочется играть в волейбол или заниматься спортивной гимнастикой? Уж и так сдерживаю себя, сдерживаю, только по ночам и есть возможность проявить себя в полную меру. На днях прихватила с собой мяч, перелезла через ограду стадиона и часа три гоняла по полю, пока не рассвело. Что мне делать, Андрюша? Не пить травы не могу — умираю от почечных колик. А пью — становлюсь богатыршей, чья сила никому не нужна.

Ладушкин исподволь рассматривал ее. И впрямь стала вроде бы выше и мощней. Походка устойчивая, быстрая, не шестидесятилетней.

— Вы отлично выглядите, — пробормотал он, все еще огорошенный случившимся. — Леонида Григорьевна, я так давно…

— Давно, — кивнула Леонида, мельком глянув на него.

— Что все-таки с вами? — робко спросил Ладушкин, когда они вышли на центральный проспект.

— Я же сказала, — ответила она раздраженно. — И не могу понять, какая именно трава дает такой эффект. Исключала из состава по очереди каждую без изменений.

— Можно? — взял ее под руку и ощутил ладонью выпуклый боксерский мускул.

— Хотя и поздно, приглашаю тебя на чай, а то когда еще встретимся.

В ее квартире было так же, как пятнадцать лет назад. Грубоватая желтая мебель пятидесятых годов, старенький приемник «Рекорд» с проволочной антенной, на стенах фотографии хозяйки — маленькой и уже девушки, совсем не похожей на сегодняшнюю, будто из другой жизни. Только книжный шкаф в коридоре по-современному сверкал полировкой.

Из соседней комнаты послышался плач грудного ребенка, оттуда вышла заспанная женщина в халатике. Увидев Ладушкина, она тихо ойкнула и прошмыгнула на кухню, поправляя взлохмаченные волосы.

— Что? — встрепенулась Леонида. — Проснулся? — И пояснила Ладушкину: Моя племянница Неля.

Через минуту Неля вынесла из кухни бутылочку с подогретым молоком и опять скрылась в спальне. Леонида тяжело вздохнула.

— Вот так и живу, — сказала она, расставляя чашки и усаживаясь. — Бери сахар. — И вдруг вскочила и с возгласом «Иэх!» двинула плечом шифоньер.

— Что с вами, Леонида Григорьевна?! — воскликнул изумленный Ладушкин.

А Леонида уже раскачивала обшарпанный буфет на кухне, потом принялась за книжный шкаф.

Ладушкин бегал вокруг нее и не знал, хохотать ему от увиденного или вопить.

— Это бесподобно! Я никогда… не смогу! Да вы же… Атлет! — с придыханием восклицал он.

Из спальни вновь выглянула Неля и, не сказав ни слова, с шумом захлопнула дверь.

Ладушкин попробовал задвинуть книжный шкаф на место, но не переместил и на сантиметр и с ужасом взглянул на Леониду.

— Ничего, Андрюша, все будет в порядке, — виновато улыбнувшись, она, как мальчика, погладила его по голове.

Опять заплакал ребенок. Леонида замерла.

— Там, — кивнула она на дверь спальни, — мое второе горе-злосчастие.

— Что, дитя нездоровое? — осторожно спросил Ладушкин.

Она как-то недобро усмехнулась.

— Чего ему сделается. Пока жив-здоров. — И вдруг сказала: — Это же Федор Дмитриевич, мой супруг. Помнишь, он ходил с нашим классом в походы? Так вот там, в кроватке, он — шестимесячный.

У Ладушкина стиснуло дыхание — что это она, заговаривается?

— Да в себе я, в себе. — Леонида села, быстро закрутила в чашке ложечкой.

Он хорошо помнил Федора Дмитриевича, широкоплечего веселого дядьку, но как-то не решался спросить о нем — мало ли что, может, развелись или умер.

Увидев растерянность и жалость в его глазах, Леонида сказала:

— Я сейчас расскажу по порядку.

Ему захотелось рвануть отсюда подальше, чтобы не услышать что-нибудь совсем жутковатое, но что-то остановило. Вовсе не безумная, а усталая женщина сидела перед ним, и он приготовился слушать.