Андерс Рослунд, Стефан Тунберг
Сделано в Швеции-2: Брат за брата
Roslund & Thunberg
Made in Sweden. Part II. En Bror Att Dö För
© Anders Roslund & Stefan Thunberg, 2017
© Е. Тепляшина, перевод на русский язык, 2019
© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2019
© «Издательство АСТ», 2019
Издательство CORPUS ®
Черные люки
* * *
Кровь.
Он и не знал, какая она красная.
Сколько ее помещается в женском теле.
Хватит окрасить всю кухню, всю прихожую и все лестничные ступени до самой двери подъезда. И еще останется достаточно для бегства.
Тряпка в его руке становится все темнее; он напрягает спину, упирается коленями, всем весом надавливает на кухонный линолеум, оттирая последнее пятно, полощет тряпку в ведре, в тепловатой воде с пузырями, пятится к порогу, к тому липкому, затекшему в щели.
Случившееся должно остаться здесь. В семье.
Мама, поскуливая, как раненое животное, ни разу не обернувшись, выбежала из квартиры. После нее остались кровавые следы, которые он намерен тереть, пока они не обратятся в ничто.
Лео поднимается, разминает затекшие ноги. Просто удивительно. Он должен был устать. Но чувствует себя возбужденным, встревоженным и спокойным одновременно. И невероятно сильным. Мысли отчетливы. Он точно знает, что делать. Это чувство ни с чем не сравнимо; разве только с тем первым опьянением. Но нынешнее чувство лучше: внутри мягко, снаружи – жестко.
На кухонном окне полосатые занавески, оно выходит на улицу. Лео выглядывает, ищет маму. Но ее нет, остались только пятна.
И папа.
Неужели он еще здесь? Сидит в машине, как будто ничего не случилось, – зачем? Чего ждет? Полицейские же могут заявиться в любую минуту.
Приехал сюда прямо из тюрьмы, ворвался в квартиру и готов был убить маму. Старший сын прыгнул ему на спину, стиснул руками шею, принудил остановиться.
С кухней покончено – ни пятнышка, пахнет чистотой.
В прихожей хуже. Здесь мать несколько раз поскользнулась, и остались пятна побольше, как лужицы. Но теперь они уменьшились; он доскребся до лестничной площадки, а вода из прозрачной превратилась в красно-мутную.
Он снова крадется к занавеске.
Желтый «фольксваген»-фургон все еще стоит внизу. Отец на водительском сиденье, передняя дверца открыта, левая нога выставлена наружу – серую штанину треплет ветер, коричневый ботинок постукивает по асфальту.
Папа, наверное, кого-то ждет. Иначе какого черта ему тут делать?
Уверен, что мама вернется?
Или он злится, разочарован, что я помешал ему, когда он схватил мать за голову и несколько раз ударил коленом в лицо? Может, решил снова подняться в квартиру на третьем этаже? И теперь моя очередь? Это же из-за меня она сбежала и осталась жива.
Но то нервное, неровное, почти счастливое – помогает справиться со страхом. Он не боится. Даже отца.
В ванной валяется мамина зеленая медицинская сумка – перевернутая, на махровом коврике, крышка с красным крестом откинута – кто-то в ней рылся. Он оставляет сумку на полу; сначала надо затолкать половую тряпку поглубже в мусорное ведро и смыть с себя мамину кровь.
Горячая вода убирает с кожи скользкое, красивым светло-красным водоворотом уходит в слив.
Феликс разнервничался – он часто нервничает, но на этот раз было особенно видно, как ему плохо. А Винсент, самый младший, не сказав ни слова, просто закрылся у себя в комнате.
Третий контрольный взгляд через кухонное окно. А, вот. Приехала полиция. Черт, папа просто сидел и дожидался их! Они и раньше его забирали. Четыре года назад. Когда он швырял бутылки с коктейлем Молотова и спалил дом бабушки и дедушки, потому что там пряталась мама, но тогда было с точностью до наоборот – в тот раз полицейские ждали папу, а теперь папа ждал полицейских.
И вот один из них уже стоит на площадке, звонит в дверь. Высокий, довольно молодой – это видно в глазок. И когда полицейский делает шаг на коврик в прихожей, он ни фига не замечает, кровь вытерта до последнего пятнышка.
– Привет, меня зовут Петер Эрикссон. Я только сказать, что сюда уже едут из социальной службы. Ты не бойся.
– Я не боюсь. Чего мне бояться?
– Как тебя зовут?
– Лео.
– И сколько тебе лет?
– Мне хватает.
– Сколько лет?
– Четырнадцать.
Легавый осматривается. Оглядывает прихожую, тянется вперед – заглянуть в кухню. Но там замечать нечего, все как было: стол снова на месте, оба стула задвинуты, даже тряпичный коврик, который он перевернул, чтобы скрыть кровавые разводы, лежит между ножками стола без единой морщинки.
– Это произошло здесь?
– Что?
– Твой папа уже признался, так что я все знаю. Я приехал осмотреть место.
– Здесь.
– Где именно?
– Началось в прихожей. Продолжилось на кухне.
Взгляд легавого скользит по квартире – вдоль коридора, через порог, на кухню.
– Я вижу, ты прибрался, даже чувствую запах моющего средства. Но сейчас это неважно. А скажи-ка, твой отец бывал здесь раньше?
– Он не живет с нами уже несколько лет.
– Значит, он никогда не бывал в этой квартире?
– Нет. Мы переехали сюда из Стокгольма четыре года назад. Когда папу посадили.
Рука легавого на дверной ручке. Кажется, собрался уходить. Больше никаких вопросов, зачем ему лезть не в свое дело.
– Еще кое-что.
– Ага?
– Женщину из социальной службы, она уже едет, зовут Анна-Лена. Она проследит, чтобы вы с братьями не остались без присмотра.
– Нам не нужна помощь.
– Всем когда-нибудь бывает нужна помощь.
И он уходит. Ни словечка о том, что случилось с мамой. Папа сдался – может, поэтому.
Феликс все еще прячется за диваном в гостиной.
Но вылезает, как только Лео машет ему.
– Она… умерла? Лео? Если да, то так и скажи.
– Нет, конечно. Не умерла.
– Тогда где она? Где, Лео? На ней, наверное, живого места нет.
– Она медсестра и знает, что делать. И куда идти.
– Куда ей идти? А вдруг он и там ее найдет?
– Не найдет. Полицейские забрали папу.
– Я не понял.
– Чего ты не понял?
– Зачем он сюда приехал. И хотел убить.
– За то, что мама разрушила семью.
– Ты это просто повторяешь за папой.
– Нет. Но я папу знаю лучше, чем ты. Он такой. Он так живет.
– Но если она…
Лео ловит взволнованные, мечущиеся руки братишки, поток движений, который следует остановить.
– Феликс, я понимаю, что ты волнуешься. И тебе страшно.
– Я…
– Но я знаю, что она жива. Я видел. А теперь, Феликс, надо, чтобы ты мне помог – с Винсентом. Окей?
Лео отпускает обе руки, которые, кажется, все поняли – они больше не обхватывают плечи, не машут.
– Окей.
Братья вместе идут к закрытой двери.
– Винсент?
Младший не отвечает. Лео осторожно поворачивает ручку. Заперто. Он заглядывает в замочную скважину. Ничего не видно – ключ мешает.
– Винсент, открой.
Оба прислушиваются под дверью, слышат, как Винсент сопит в запертой комнате.
– Сумка.
– Я тоже ее видел. В ванной, на полу. Лео, а вдруг он поранился, вдруг…
– Я разберусь.
Лео уже идет. Куда-то. По коридору, на лестничную площадку.
– Ты куда?
– Водосточная труба.
Феликсу не улыбается остаться одному. Он смотрит на запертую дверь Винсентовой комнаты, на деревянную поверхность, в низу которой стерлась краска, и на неподвижную дверную ручку, словно желая поднять ее взглядом. Он понимает, что задумал Лео. Знает, что тот сбежит по ступенькам и бросится во двор, на зады многоквартирного дома. Именно так они залезают на балкон, когда забывают ключи. Но теперь это не поможет, ведь заперта дверь Винсента. Лео полезет по другой трубе – той, что тянется к небу между маминой спальней и комнатой Винсента, возле окна, которое Винсент не любит закрывать. Этот путь гораздо сложнее. Вдоль балкона тянутся железные перила, за которые можно ухватиться, чтобы перебраться на балкон, а у окна Винсента только узкий отлив, опасно скользкий, его краем легко порезать пальцы. Лео придется одной рукой держаться за трубу, второй – за отлив. А потом рывком перебросить себя через подоконник. Это нелегко. И вдобавок… на улице вроде дождик? Тогда труба окажется скользкой, как мокрые бурые листья осенью. Феликс и сам не знает, чего боится больше. Что Лео полезет по трубе и свалится – или что Винсент поранился за запертой дверью.
Феликс пинает дверь и тут же жалеет об этом – вдруг он напугал Винсента.
Надо просто смотреть на дверную ручку. И все. Уставиться и не сводить глаз. Считать секунды. Потом она повернется, в проеме покажется Лео, и он войдет.
Двести сорок восемь секунд.
Потом ручка и правда подается, дверь открывается.
Он никогда не видел ничего подобного.
Нигде.
Винсент лежит на кровати, и Феликс не знает, можно ли его коснуться. Не касается. Вместо этого он ищет взгляда Лео.
– Что… В смысле – Винсент… Зачем он забинтовался?
По полу, среди машинок и солдатиков, раскиданы бумажные упаковки из-под бинтов из маминой медицинской сумки. Винсент вкривь и вкось обмотан белоснежными бинтами. Все тело замотано. От лодыжек до живота, до плеч, до горла, до лица. По-детски, кое-как – между слоями бинта видны трусы, футболка и голая кожа, нарочно оставлено отверстие для рта, сетчатые края увлажнились от дыхания.
– Кровь там… Черт, Лео… она же… мамина? Или как?
– Да.
– Только мамина? Клянешься?
– Только мамина.
Лео опускается на корточки перед постелью Винсента и берется за край бинта, свисающий с запястья.
– Мы здесь, Винсент, с тобой. А папа далеко.
Одна рука – на повисшем конце бинта, другая – на забинтованной щеке Винсента.
– Так что, думаю, можно размотать эту фигню.
Он не успевает размотать даже первый слой. Винсент изо всех силенок вырывает бинт из рук брата, и крик его приглушен, как бывает, когда кричишь в подушку.
Феликс все еще стоит на пороге, не понимая хорошенько, что же он видит. В дверь звонят. Еще раз. По ту сторону глазка ждет женщина, о которой говорил полицейский. Тетка из социальной службы. Он точно, точно знает, что будет. И кидается обратно, к старшему брату.
– Лео, если она увидит этого, мелкую мумию, все полетит к черту.
– Тогда займись им. И говори потише. Я открою, а ты посиди с Винсентом.
Винсент уже успел сесть в кровати, схватить красный фломастер и наставить красных точек на забинтованной левой руке. Феликс слышит, как Лео открывает дверь, как соцтетка входит, как скрежетнула вешалка – тетка сняла пальто, и шепчет Винсенту, который как раз приступил к изображению особо крупной точки посреди живота:
– Ты должен лечь. Слышишь? Притворись, что спишь.
– Я не устал. И вы не спите.
– Эта, в коридоре, Винсент, слышишь ее, а? Она не должна тебя увидеть.
– Кто?
– Неважно. Но если она тебя увидит… со всем вот… увидит тебя такого замотанного, она уведет тебя с собой, понимаешь?
Расправить простыню, отогнуть одеяло.
– Да ложись ты, дурак!
Перевернуть подушку, чтобы скрыть пятна от пота. Может, тогда Винсент ляжет.
– Она уже идет!
Винсент ложится. Он сдался, скрючился, и Феликс почти полностью накрывает его, одеяла хватает, чтобы спрятать забинтованную голову.
– А теперь дыши, как когда спишь. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Медленно.
Он выскакивает из комнаты, встречает в прихожей Лео и соцтетку; здороваются, она улыбается.
– А младший? Где он?
– Спит. Весь залез под одеяло. Так классно.
Они дают соцтетке заглянуть в комнату, и она видит то, что должна увидеть: ребенок крепко спит, будить не надо. Ну и хорошо, говорит тетка, глянув на Феликса, после чего объявляет, что хочет побеседовать с Лео с глазу на глаз.
– Только скажите сначала, как там мама.
– Феликс? Ты Феликс, да?
– Да. Как, блин, она себя чувствует?
– Ей больно, Феликс. Но она в больнице, а там знают, как позаботиться о людях в таком состоянии.
Оставшись с Лео – Феликс сидит на диване и смотрит телевизор, – тетка приступает к объяснению.
– Я навестила вашу маму. В палате. Врачи каждый час проверяют, как она, ей придется задержаться в больнице на пару дней.
Тетка кладет руку ему на плечо; Лео дергает плечом, рука соскальзывает.
– Твоя мама хочет, чтобы вы оставались здесь. Но так нельзя. Верно? Нельзя, чтобы вы жили одни.
Лео не кивает, не качает отрицательно головой. Он слышал слова тетки, но не собирается уходить из квартиры. Не сейчас. Винсент. Что делать-то с этой мумией? Если они попытаются снять бинты насильно, он поднимет рев. Лучше ни хрена не станет.
– Феликсу одиннадцать. А Винсенту семь. Понимаешь, о чем я?
Понимаю. И помню, что сказал папа.
С этой минуты вся ответственность на тебе.
– Я могу позаботиться о младших братьях.
– Тебе четырнадцать лет.
– Слушайте, с четырнадцатилетними и хуже бывает. Я читал, как один парень, кажется, в Бразилии, ловил гарпуном рыбу, чтобы добыть деньги для своей семьи, но попал гарпуном себе по ноге…
– Послушай меня. Я долго говорила с твоей мамой.
Ее рука снова на его плече – и остается там, хоть он и пытается вывернуться.
– Лео, как ты себя сейчас чувствуешь?
– Ну, не знаю…
Он точно знает, каково ему. Но не знает, правильны ли его чувства.
– …вроде неплохо.
Он чувствует себя чертовски сильным. Почти счастливым. Это же неправильно? И что будет, когда внутри вспыхнет картинка – мама бежит, истекая кровью?
– Твоя мама все рассказала.
Голос социальной тетки. Решила докопаться. Теперь начнутся вопросы.
– Я не хочу говорить об этом.
Никому ни слова о том, что случилось. Будет только хуже.
– О чем ты не хочешь говорить?
– О том, что вы хотите знать. Что сделал папа.
Рука. Так и лежит на его плече.
– Твоей маме не нужно было рассказывать, что он сделал. Я сама все видела. Видела ее раны. Но она рассказала, что сделал ты. О твоем мужестве. Рассказала, что смогла убежать благодаря тебе.
Отпускает, внезапно.
А он совсем не готов.
Приятное постукивание в теле словно выключается, смывается, радость покидает суставы, мускулы, мысли. Ему хочется заплакать. Черт, грудь напряглась, вся эта хрень рвется наружу. Но он не позволит просочиться ни капле. Заплакать сейчас, перед теткой – ну уж нет.
Лео почти бежит на кухню. Тетка упорно прется следом. Еда, которую они так и не съели, остыла. Он берет с круглого стола тарелки, одну за другой, открывает дверцу микроволновки. Ста пятидесяти градусов достаточно.
– Где папа?
Его голос не дрожит, слез и близко нет.
– Он не вернется.
– Я понимаю. Я спросил, где он.
– В полиции.
– Его арестовали?
– Да…
Он видит ее взгляд. Они обычно так и смотрят. Люди, которые считают, что ему не надо знать таких слов.
– С ним уже это было. Его арестовывали.
– Не бойся, что он вернется. Процесс дело небыстрое.
– Я не боюсь. Чего мне бояться? Я просто не понимаю, почему мы не можем пожить дома сраных несколько дней.
– Потому что тебе четырнадцать лет. Потому что тебе и твоим младшим братьям пришлось столкнуться с тем, с чем детям сталкиваться нельзя.
Ты, блин, понятия не имеешь, что мы перенесли. И какую хрень видели.
Сказать бы это вслух, ответить ей.
Но это не слишком умно.
– Послушай, Лео. Это важно. Если твоя мама пробудет в больнице дольше – мы ведь пока не знаем, сколько? – вам придется пожить в другой семье.
– Что за… другая семья?
– Для вашего переселения потребуется время. Так что пока все устроится, сюда будет кто-нибудь приходить, приглядывать за вами.
– Приходить сюда? Кто?
– Пока не знаю. У нас есть список дежурных – хорошие люди, они помогают как раз в таких случаях. Вечером выяснится, кто.
Другая семья. Лео поправляет заждавшуюся их вилку – наверное, съехала, когда папа бил маму коленом в лицо. У нас есть мама, даже если она сейчас в больнице. Он достает стаканы и пластмассовый кувшин с водой со льдом, которые она не успела поставить на стол. У нас есть папа, даже если он в тюрьме. И, отрывая от рулона, обстоятельно раскладывает бумажные полотенца, проводит по ним тыльной стороной ладони, разглаживает. И решения сейчас принимаю я.
– Эй?
Он замечает, что социальная тетка глядит на него.
Социальная тетка?
Он не запомнил, как ее зовут – потому что ему наплевать, как ее зовут.
– Да?
– Ну так как? Может Агнета заглядывать к вам?
– Кто это – Агнета?
– Она живет на втором этаже. Мамина подруга. Часто бывает здесь. И она хорошая, как те, из нашего списка дежурных.
* * *
Винсент сидит в кровати, вернее – полулежит, спина дугой; едва социальная тетка удалилась на второй этаж, как он помчался в туалет. Потом ему пришлось заново обматывать бинтами живот.
Феликса, кажется, отпустило – он дышит спокойнее, привалился к кровати. Младшему – забинтованному – похоже, уже не так страшно.
– Лео, ну что там? Она убралась? Как будто да.
– Она скоро вернется.
– Сказала что-нибудь про маму?
Лео опускается рядом с братьями, тоже приваливается к жесткому краю кровати.
– Феликс, ее не будет еще несколько дней.
– Сколько?
– Несколько.
– Сколько?
– Я не знаю.
– Сколько?
– Я не знаю.
Феликс недоволен. Лео замечает на лице брата знакомое выражение: тот собирается задавать вопросы, пока не получит ответа. Сейчас ответа нет. И Феликс как будто понимает. Он больше не твердит «сколько?», он начинает смеяться – такого смеха никто из них еще не слышал. Хихиканье, которое образуется не внутри, как обычно, а рождается прямо на губах, приходит из ниоткуда и ни с чем не связано. Постепенно сила его нарастает, и Феликс, подхихикивая, начинает говорить о мумии в кровати, о легавом и соцтетке, потом – о кровавых лужах на полу, блин, Лео, кровь же брызгала прямо фонтаном! Феликс хихикает, и у Лео больше нет сил его слушать, он залезает в кровать к Винсенту.
– Все хорошо, братишка?
С животом покончено. Забинтован полностью. Белые бинты, новые, тщательно уложенные слои. Но пальцы правой руки свободны, и Винсент подносит их ко рту, прежде чем ответить. Он тянет бинт на верхнюю губу.
– Да.
А потом опускает бинт под нижнюю губу.
– Нет.
И еще, выше. И еще, ниже.
– Да. Нет.
Выше, ниже, маленькое отверстие, где рот, закрывается и открывается.
– Да. Нет. Да. Нет. Да. Нет.
Лео осторожно гладит его забинтованную щеку.
– Хорошо, братишка. Молодец.
В этот момент в дверь звонят, снова.
Лео плотно закрывает за собой дверь комнаты и бежит на звук однообразных трелей.
Соцтетка. А за спиной у нее – Агнета.
Улыбаются.
– Мы сделали, как ты предложил.
Соцтетка улыбается шире, говорит-то она.
– Агнета приглядит за вами. По крайней мере – вечером, ночью и утром. Все, с этим разобрались.
Ее пальто висит на крючке; она застегивает пуговицу за пуговицей и долго смотрит на Лео, который надеется, что обе они стоят достаточно далеко, что не слышат хихиканья.
– Но остается еще кое-что.
– Что?
– Агнета может приходить столько раз, сколько ей понадобится. И мы с ней будем постоянно на связи. Окей, Лео? Окей, Агнета?
Он кивает, и они оба ждут, чтобы Агнета тоже кивнула. Но она медлит. И они быстро понимают, почему. Она не может отвести взгляда от того места на лестнице, где мама поскользнулась и ударилась сильнее всего. Одно-единственное пятно, которое он не оттер как следует. Там было больше крови. А он торопился.
Он дожидается их ухода.
Ведро все еще в ванной, где он его оставил.
Лео наливает в ведро горячей воды, добавляет моющее средство, макает туда тряпку и всей своей тяжестью, направленной на каменный пол, трет последние засохшие капли, пока они не исчезают.
Теперь точно все.
Он открывает дверь, за которой двое братьев – один истерически хихикает, второй спрятался в бинтах, – и опускается, как до этого, на пол, спиной к кровати.
– Я все еще не знаю, сколько дней, Феликс. Но мы все устроим.
– Как это – «устроим»?
– Я все продумал. А ты мне поможешь.
– Да ну?
– Синяя сумка у тебя? Та, где карты?
– Да.
– Принеси.
– Зачем?
– Социальная тетка вбила себе в голову, что нас надо забрать отсюда. Но этого не будет.
Феликс хихикает уже меньше, он поднимается медленнее, чем обычно, чтобы показать, насколько неохотно он это делает.
– Феликс, просто принеси сумку – и все.
Синяя сумочка не больше открытки, но толстенькая, как плитка шоколада; описав красивую дугу, она летит с порога, от Феликса, к кровати и жестко приземляется, чуть не попав в Лео и Винсента.
– Доволен?
В открытый наружный кармашек засунут компас, и он немного мешает. Лео разворачивает карту, на которой в масштабе 1:5000 в сжатом виде представлены все велосипедные дорожки, проселки и тропинки Фалуна.
– Смотри сюда.
Лео тычет пальцем куда-то в середину карты, Феликс пытается смотреть, но не понимает, на что.
– На что?
– На дороги от центра к лесу.
Палец Лео скользит вниз, на окраину Фалуна, не особенно далеко, туда, где угловатые буквы образуют слово С-Л-Э-Т-Т-А. Феликс точно знает, как карта выглядит в реальности – он был в этом районе пару раз, там никуда не годная футбольная команда.
– И? Зачем мне это?
– Я все объясню, потом. Когда мы придем туда.
– Куда?
Лео торопливо складывает карту, и Феликс почти физически ощущает, как на ней образуются новые сгибы.
– Куда, Лео? И это… потом верни мне ее. И не испорти. Она пятнадцать крон стоит.
– Когда я доведу дело до конца, ты сможешь купить десять таких говнокарт. Пошли. Я все покажу.
– Что покажешь?
– То, что тебе надо увидеть.
– А мумия?
– Он сказал, что хочет сидеть один. Ну и пусть сидит один. Мы скоро вернемся.
* * *
Наблюдательный пункт. Это явно наблюдательный пункт. Холмик за обрамляющими площадь колючими кустами. Братья сидят на корточках на его вершине, ветер раздувает волосы, опавшие листья пляшут над голым асфальтом.