Глава тридцать первая

Я проверяю телефон. Сообщения от Лейлани, Джорджи и Соджорнер.

Соджорнер.

Телефон отключается, прежде чем я успеваю что‐то прочесть. Батарея разрядилась. Я оставляю телефон заряжаться на барной стойке и принимаюсь ходить туда-сюда, дожидаясь, пока он оживет. Я хочу увидеть Соджорнер. Вчера в это время мы целовались в парке.

Блендер все еще стоит в раковине. Не могу его видеть. Я отворачиваюсь, проверяю телефон. Он все еще в отключке. Сеймон могла умереть прямо здесь. Я не верю, что это была идея Сеймон. Господи. Роза так глубоко пробралась к Сеймон в мозг, что та захотела рискнуть своей жизнью, лишь бы угодить ей, моей младшей сестре. Я вытаскиваю блендер из раковины, вытряхиваю остатки смузи в мусорное ведро, ставлю чашу в посудомоечную машину. Тщательно мою руки, хотя на них не попало ни капли этой арахисовой дряни. Снова проверяю телефон.

Он ожил. Сообщение от Соджорнер: «Что делаешь?» – «Думаю о тебе». – «Пробежимся?» – «Приходи ко мне. Дома никого нет». – «Моих мам тоже нет». – «Ты у себя?» – «Ага». – «Иди по Девятой. Я тебя встречу». – «Уже выхожу». – «Я тоже. Тебе навстречу». Я закрываю дверь в квартиру и мчусь вниз по лестнице, не дожидаясь лифта. «Как романтично, Че. Я сейчас растаю». – «Просто я очень горячий». – «Ха-ха».

Я не иду. Я бегу по Девятой улице, обгоняя пешеходов, перебегаю через авеню на красный, не останавливаюсь, пока не вижу Соджорнер на переходе у парка. Я смотрю на нее, чувствуя себя последним дураком: я бежал ей навстречу, потому что страшно хотел ее увидеть. Она улыбается мне с другой стороны улицы, машет рукой. Я бросаюсь к ней. Она – ко мне. И вот мы уже стоим друг перед другом, широко улыбаясь, как идиоты. Мы целуемся. Я не думаю ни о чем, кроме ее губ, прижатых к моим губам. Она отстраняется:

– Идем ко мне? Мамы вернутся в одиннадцать. Сможешь остаться до самого вечера.

– Мои не вернутся до завтра.

– Ого, – говорит Соджорнер и берет меня за руку.

Мы идем по Манхэттену на запад, к моему дому. Наши ладони идеально подходят друг другу, пальцы будто созданы для того, чтобы мы их переплели. Соджорнер прибавляет шаг, я не отстаю. Она вырывает у меня свою ладонь и почти бежит вперед. И вот она уже, смеясь, несется со всех ног. Сердце словно разбухает у меня в груди. Я мчусь за ней, обгоняю какую‐то женщину, выгуливающую двух чихуахуа, перепрыгиваю через поводок. Едва не врезаюсь в парочку, которая идет навстречу, взявшись за руки и размахивая ими взад-вперед, как делают малыши. Соджорнер бежит впереди, продолжая смеяться. Если бы не люди, запрудившие тротуар и едва передвигающие ноги, я бы ее догнал.

Она останавливается перед моим домом.

– Почему ты отстал?

– Пешеходы у вас тут медлительные, – говорю я, притягиваю ее к себе и снова целую. Я чувствую вкус соли. Чувствую вкус ее губ.

Я отстраняюсь, открываю дверь в холл и киваю консьержу, но смотрю не на него, а на Соджорнер. Мы снова держимся за руки. Я втаскиваю ее в лифт, жму на кнопку нашего этажа. Мы целуемся, обнимаясь, тесно прижимаясь друг к другу.

Двери лифта открываются. Мы тянем друг друга к квартире. Я отпускаю руку Соджорнер, чтобы достать ключи, неловко вытаскиваю их, не спуская с нее глаз. Роняю ключи. Она меня целует. Мы наваливаемся на дверь. Она обнимает меня за плечи, ведет руками вниз по спине, под футболкой, я держу ее за талию, тесно притягиваю к себе. Я чувствую ее груди на своей груди.

– Давай зайдем, – говорит она между поцелуями.

– Точно, – говорю я, отпуская ее.

Сердце бьется у меня в ушах, в кончиках пальцев. Дыхание сбилось, я задыхаюсь.

– Ключи.

Я наклоняюсь. Заставляю себя посмотреть на них, выбрать нужный, вставить его в замок, открыть дверь. Мы вваливаемся внутрь, захлопываем дверь. Я запираю ее. Убираю ключи обратно в карман. Соджорнер снова смеется. Она такая красивая. Я не знаю, что сказать. Я касаюсь ее щеки. Она берет мою руку, целует кончики пальцев. Я не могу сдержать стон.

– Наверх.

Она кивает. Мы взбираемся по лестнице, перешагивая сразу через две ступеньки, толкая друг друга, влетаем в мою комнату. Я закрываю дверь, решаю не включать свет. Жалюзи открыты, комнату заполняет свет с улицы. Мы стоим, глядя то друг на друга, то на мою кровать. Мою двуспальную кровать. Я с двенадцати лет сплю на двуспальных кроватях, но еще ни одну из них ни с кем не делил. Я хочу снова коснуться ее, но сдерживаюсь.

Что я должен сказать? Будет ли у нас секс? Сначала мы должны это обсудить. Я не хочу ее заставлять. «О господи, – вспоминаю я. – У меня же нет презервативов». Тогда все просто. Странно, но от мысли о том, что секса у нас не будет, я даже немного расслабляюсь.

– Милая комната. – Она смотрит на постер с Али, на его костяшки.

Она сжимает левую руку в кулак, подносит к кулаку Али. Я смотрю на ее кулак, на кулак Али.

– Тебе не хватает шрамов.

– Дай мне время. – Она делает пару мелких шажков – шафл, как у Али.

Я присвистываю.

– Почти с его скоростью!

– Почти? – Она толкает меня в бок.

– Почти. – Я наклоняюсь и целую каждую костяшку ее кулака, поднимаю глаза. – Мне нравится твой вкус.

– Это пот.

– Твой пот.

– Мне тоже нравится твой вкус. – Она подходит вплотную, целует меня, втягивая мою нижнюю губу.

Я снова не могу сдержать стон.

– Я могу остаться. Напишу мамам, что переночую не дома.

Я сглатываю.

– Я хочу, чтобы ты осталась. – «Я хочу тебя», не говорю я. – Но…

– Но?

– У меня, м-м, нет… м-м… защиты. – Господи боже ты мой, я что, пенсионер? Не могу даже произнести вслух слово «презерватив».

– Как это нет? – спрашивает Соджорнер, указывая на мои бинты, аккуратной стопкой лежащие на стуле возле стола.

– Смешно.

– Все в порядке. У меня есть презервативы.

– О. – У нее есть презервативы. Мы можем заняться сексом, если захотим. У меня сильно бьется сердце. Тахикардия. От мысли, что я буду заниматься сексом, у меня сейчас случится сердечный приступ.

Она улыбается, целует меня в щеку, кладет ладонь мне на грудь и толкает к кровати, и я сажусь, ложусь на спину, и вот Соджорнер уже сидит на мне. Я вижу только ее, вдыхаю только ее запах. Член у меня тверже, чем когда‐либо. Сердце бьется быстрее, чем когда‐либо.

– Мы не, – говорит она, целуя меня в нос, – обязаны, – целуя меня в подбородок, – делать то, – целуя меня в губы, – чего не хотим.

– Я хочу, – выдыхаю я. – Ты такая красивая. Ты такая, о господи, Соджорнер. Я мог бы поклоняться тебе. Я мог бы…

– Стать самым большим богохульником в мире, – заканчивает она за меня.

Она не сердится. Она целует меня, я целую ее в ответ. Мы стягиваем друг с друга одежду. Ее груди, я касаюсь ее грудей. Она ведет пальцем по моему животу, по косым мышцам, мельком трогает мой член.

– О…

Мы падаем на кровать, двигаемся все быстрее, недостаточно быстро. Мы стоим на коленях, напротив друг друга. Ее тело – сплошь мускулы. Плечи словно выточены из дерева. Я вижу очертания каждой мышцы. Я провожу пальцами по ее нижней губе, подбородку, по шее, груди, вдоль мышц живота, осторожно трогаю ее между ног. Я поднимаю глаза. Соджорнер кивает и ведет мои пальцы туда, куда ей хочется, шепчет мне, что делать. От ее шепота у меня плывет перед глазами, меня обдает жаром, словно вся кровь в теле кипит.

Мы двигаемся в такт движению ее бедер, в такт касаниям моей руки. В моем члене пульсирует кровь. И в сердце, и в голове. Мы прижимаемся друг к другу, целуемся, дышим все чаще. Я ускоряюсь одновременно с Соджорнер, двигаю рукой все быстрее и быстрее, нажимаю сильнее, когда она меня просит, еще быстрее, быстрее, сильнее, быстрее, и… Она сжимает бедрами мою руку, тихо стонет.

– Стой, – шепчет она. – Стой.

Мы падаем на кровать, обливаясь потом. У меня слегка сводит руку. Я встряхиваю ее. Соджорнер улыбается мне.

– М-м-м-м.

Она лежит головой у меня на плече, положив руку мне на живот. Я прислушиваюсь к ее дыханию. За окном взвывают сирены, и я понимаю, что их не было с тех пор, как я вышел встретить Соджорнер. Точнее, я их не слышал. Она приподнимается на локте и целует меня.

– Солено, – говорит она и скатывается с кровати.

На секунду меня охватывает страх, что она сейчас уйдет. Но она достает из кармана треников маленький серебристый пакетик, протягивает мне.

– Твоя очередь.

– Мы не обязаны… – начинаю я, опасаясь, что не сумею правильно надеть презерватив, что не продержусь и минуты.

Я разглядываю серебристый квадратик у себя на ладони. Я смотрел видео, в которых показывали, как это делать. Нужно проверить срок годности. Я проверяю. Он истечет, когда мне будет двадцать.

– Я их только что купила, – говорит Соджорнер.

– Конечно. – Я чувствую себя идиотом.

Я придерживаю презерватив одной рукой, а другой раскатываю его вдоль члена, медленно, стараясь все сделать правильно. Я где‐то читал, что презерватив может порваться, если раскатывать его слишком быстро или не в ту сторону. Соджорнер хихикает. Я поднимаю глаза.

– Ты такой сосредоточенный. – Она щурит глаза, морщит нос и лоб, изображая меня. – Прямо как на занятиях, когда Дайдо тебя поправляет, а ты такой: «Я сделаю все в точности, как она говорит». У тебя сейчас такое же выражение лица – как будто во всем мире больше ничего нет.

Она наклоняется и целует меня:

– Это чудесно.

– Чудесно?

– Горячо. По-настоящему горячо. – Она придвигается ближе. – Очень горячо.

– У нас все серьезно? – спрашиваю я.

Еще не рассвело. Соджорнер лежит на боку, спиной ко мне. Я обнимаю ее.

– У нас все серьезно.

– Насколько серьезно? Настолько, что ты теперь моя девушка?

– Очень серьезно. – Она смеется.

– Почему ты передумала? Я ведь так и не верю в Бога.

– Я не могу врать. Мне хотелось бы, чтобы ты верил. Но…

– Но?

– Ты мне нравишься. Мне нравится все это. И не важно, сколько это продлится.

Для меня важно. Я хочу, чтобы это длилось вечно.

– Мне не все равно, имей в виду. Я хочу быть твоим парнем. Ты мне по‐настоящему нравишься, Соджорнер. Я никогда не чувствовал ничего подобного. – Я не могу заставить себя произнести слово «любовь», пока не могу, но именно она заполняет сейчас меня целиком.

– Ты никогда раньше не занимался сексом.

– Тс‐с. Ты же знаешь, что дело не в этом. Хотя было замечательно. Не пойми меня неправильно. – Я сильнее прижимаюсь к ней, чувствую, как мой член твердеет, касаясь ее ягодиц.

– М-м-м-м.

– Это был мой первый раз, и теперь мне нужна практика. Я хочу практиковаться с тобой.

– Со мной.

– Потому что я твой парень?

– Потому что ты мой парень.

Я целую ее. Соджорнер целует меня в ответ. Мы продолжаем практиковаться. Я просыпаюсь от того, что мне в глаза светит солнце. Я не опустил жалюзи. Соджорнер лежит рядом со мной. Я много часов не вспоминал о Розе.

Я готовлю для Соджорнер яичницу с беконом, помидорами и луком. И не разрешаю ей мне помогать. Она перегибается через барную стойку и целует меня, пока я режу помидор.

– Доброе утро. – Из кабинета выходит Дэвид.

Мы шарахаемся друг от друга. Я роняю на пол кусочки помидора.

– Черт.

– Ругательство, – говорит Соджорнер.

– Доброе утро, Сид, – говорит Дэвид, словно в том, что она здесь завтракает, нет ничего странного, и это тут же становится странным.

Я собираю с пола ошметки помидора, выбрасываю в мусорное ведро.

– Кофе?

Мы оба киваем. Я начинаю обжаривать лук. Потом бекон.

– Где Салли с Розой?

– С Лизи и Джином. Розу и Сеймон поведут к психологу.

Интересно, кто это предложил.

– Хорошо, – говорю я.

– Да. Им нужно понять всю серьезность того, что они натворили.

Соджорнер смотрит на меня, но не спрашивает, о чем идет речь. Интересно, почему Дэвид не пошел к психологу вместе со всеми. Может, он остался, чтобы еще поговорить со мной? Я хочу узнать, почему он так долго не говорил мне, что тоже знает про Розу.

Я разбиваю яйца во вторую сковородку. Один желток растекается.

– Болтунья пойдет?

– Конечно.

Я снова переворачиваю бекон, перемешиваю яйца и смесь лука и помидоров в сковородках. Умираю от голода. Я немного убавляю огонь. Не хочу, чтобы бекон подгорел. Дэвид подает кофе. Соджорнер добавляет в чашку много молока и сахара. Дэвид это не одобряет, но ничего не говорит.

Я накладываю яичницу – нам с Соджорнер поровну. Я знаю, что она ест не меньше, чем я.

– Вилки!

Я достаю две вилки, протягиваю одну ей. Мы набрасываемся на еду.

– Очень вкусно, – говорит Соджорнер, отправляя в рот очередной кусок.

Я хочу, чтобы Дэвид ушел обратно в кабинет.

– Неужели все боксеры едят с такой же скоростью, что и вы двое? – спрашивает он.

– Я сегодня даю уроки, – говорит Соджорнер, – поэтому тороплюсь.

– Обычно она ест не быстрее Розы.

Зачем только я упомянул Розу.

– Чему ты учишь? – спрашивает Дэвид.

– Сегодня? Сначала самозащите, потом кикбоксингу.

Она доедает, берет наши тарелки и ополаскивает их. Я вскакиваю, забираю их у нее и ставлю в посудомоечную машину.

– Я выйду с тобой.

Соджорнер улыбается:

– Спасибо за кофе, Дэвид.



– Что натворила твоя сестра?

– Она… – Я не знаю, как сказать ей, что Роза едва не убила свою якобы лучшую подругу. Как мне быть – повторить историю, которую нам выдали Роза и Сеймон? Или рассказать о том, что, как я уверен, случилось на самом деле?

– Она попала в историю и втянула в нее свою подругу Сеймон.

Соджорнер смеется:

– Как подробно.

– Розино поведение сложно объяснить. Она не такая, как другие дети.

– Она милая. Слегка тщеславная, жаждет внимания, но она ведь еще ребенок.

Я думаю, не рассказать ли Соджорнер всю правду. Я рассказал Лейлани. Соджорнер теперь моя девушка. Мы идем вниз по Лафайетт, держась за руки. У нас был секс. Мы говорили о религии, о том, чем хотим заниматься в жизни. Я знаком с ее мамами. Она знакома с моей семьей. Я должен ей рассказать.

Не сейчас. Я хочу продлить это чувство, не хочу говорить о Розе.

– Расскажи мне, во что ты веришь. Ты говоришь, что ты христианка, но при этом не видишь ничего дурного в сексе до брака, в гомосексуализме, в…

– Я верю, что Иисус был сыном Божьим, что Он пришел нам помочь. Помочь всем нам, но прежде всего самым обездоленным, самым бедным, самым угнетаемым. Мой Иисус кормил голодных, выгонял торговцев из храма. Мой Иисус страстно верил в социальную справедливость, в экономическую справедливость, в справедливость во всем. Он хотел сделать мир лучше.

– Ты веришь в зло?

Соджорнер кивает.

– Ты веришь, что некоторые люди и есть чистое зло? Что их не спасти?

– Нет тех, кого нельзя спасти, но есть те, кто… Кто близок к этому.

– Я не верю в зло. Не в такое зло. Я считаю, что зло в людях объясняется морфологией их мозга, их генами и их окружением. Сочетанием этих трех вещей.

Соджорнер пристально смотрит на меня:

– Как… подробно. Ты много об этом думал?

– Ага. А что насчет ада? Ты веришь в ад?

– Я верю, что многие люди прямо сейчас живут в аду. В мире происходят ужасные вещи. В том числе и здесь, в Америке. Копы убивают темнокожих, а им все сходит с рук. Люди без конца причиняют друг другу боль. Разве это не ад?

Когда я расскажу Соджорнер правду, решит ли она, что я живу в аду, где меня без конца мучит моя дьявольская сестрица? Правда ли я живу в аду?

– Я думаю, – говорит Соджорнер, – что представление о рае и аде, куда мы попадем после смерти, – это способ успокоить нас, внушить, что те, кто плохо ведет себя в этой жизни, будут наказаны, а те, кто ведет себя хорошо, получат награду. Но я сомневаюсь, что рай и ад действительно существуют.

– То есть ты не веришь, что в Библии точно переданы слова Бога?

– Я думаю, что Библия – это его слова, неточно записанные людьми. Некоторые книги, вошедшие в Новый Завет, были написаны спустя несколько десятилетий после смерти Иисуса. Я верю в то, что в Библии есть истина. Отчасти она метафорическая, а отчасти буквальная.

Версия христианства, которую излагает мне Соджорнер, не похожа ни на одну из версий, которые мне когда‐либо встречались. Я вдруг понимаю, что раньше имел дело только с консервативными христианами.

– Ты слышал о теологии освобождения?

Слышал, но ничего об этом не знаю.

– Почитай о ней. Это то, во что я верю. А ты во что веришь? Твой бог – наука?

– У меня нет богов. Я верю во многое из того, что ты назвала. В социальную и экономическую справедливость, в то, что надо помогать друг другу при первой же возможности. Но больше всего я верю в эмпатию. Без эмпатии этот мир обречен.

Соджорнер кивает:

– А что насчет любви? Ты веришь в любовь?

Я сжимаю ее руку.

– Любовь и эмпатия? В них я верю безоговорочно.

Я поворачиваюсь, чтобы ее поцеловать, и шепчу ей на ухо:

– А еще в секс. Сейчас я очень сильно верю в секс.

Глава тридцать вторая

Вернувшись домой, я стучу в дверь кабинета. Я хочу задать Дэвиду так много вопросов о Розе. Он зовет меня. Он говорит по телефону. Морщит брови, сжал губы в тонкую ниточку. Так он выглядит, когда изо всех сил пытается не выйти из себя. Я подумываю отложить разговор. Не хочу, чтобы Дэвид вышел из себя при мне.

– Я понимаю, – повторяет он.

Я достаю свой телефон: не хочу подслушивать, о чем он говорит. Отвечаю Джорджи, но не рассказываю, что именно произошло. Вряд ли я смогу в паре сообщений описать, что сделала Роза с Сеймон. Назим получил высший балл за сочинение о том, почему нынешнее поколение австралийских подростков пьет меньше, чем предыдущие. Я его поздравляю. Пишу Лейлани, чтобы узнать, как обстоят дела с Розой и Сеймон. Она не отвечает. Может, она тоже у психолога.

Я пишу Соджорнер: «Я уже скучаю по тебе». Мне плевать, что это звучит сопливо. Я правда по ней скучаю. Я не увижу ее еще несколько часов.

– Чего ты хотел, Че? – спрашивает Дэвид.

Не понимаю, как можно не догадаться, чего именно я хочу.

– Сейчас неподходящее время?

– Да. Но я всегда готов с тобой поговорить. Ты же знаешь.

Я этого не знаю.

– Я хотел снова поговорить о Розе.

Дэвид кивает. Я хочу узнать, почему он не сказал мне, что все знает. Хочу узнать, есть ли у него план.

– Что мы будем делать с Розой?

– То же, что делали. Будем говорить с ней, когда она будет совершать что‐то недопустимое. Я постоянно напоминаю ей, что, если она не будет вести себя как обычный человек, ее жизнь превратится в кошмар.

– Я записывал наши разговоры.

Дэвид внимательно смотрит на меня:

– Ваши с Розой?

Я киваю.

– Если мы дадим их психиатрам, если они услышат, как она спокойно рассуждает о том, что ей на всех плевать, что ей интересно смотреть, как люди мучаются от боли, что ей нравится причинять им вред, они сразу поймут, что с ней.

– Поймут. А дальше что?

Я не знаю.

– У нас проблема практического толка. Как минимизировать ущерб, который наносит Роза? Мы не можем ее вылечить. Лекарства нет. Мы можем только следовать политике сдерживания.

– Значит, мы опустим руки?

– Я этого не говорил. Могло быть и хуже. Я видел куда худшие примеры.

– Ты про дядю Сола или про дедулю?

– Про обоих. Вот почему я понял, что с Розой. Я уже видел это раньше.

– Хочешь сказать, они хуже Розы?

– Как ты думаешь, почему я старался держать нашу семью как можно дальше от них? Я не хотел, чтобы дедуля и дядя Сол влияли на Розу.

У меня кружится голова. Мы говорим о Розе, о психопатии, о нашей семье.

– Я читал исследования, утверждающие, что эмпатии можно научить.

– Розе уже поздно учиться.

Я таращу глаза на Дэвида.

– Как ты можешь быть в этом уверен? Наверняка существует психиатр, психотерапевт или еще кто‐то, способный ей помочь.

– Как Роза обращается с теми, кто пытается ее изменить? Помнишь те последние несколько раз, когда мы водили ее к врачам?

Я помню.

– Она их обыгрывает, – говорит Дэвид. – Она понимает, что именно они хотят от нее услышать, и повторяет это, пока они не решают, что ей больше не нужно к ним приходить.

Я должен быть доволен, потому что Дэвид повторяет мои собственные мысли. Но я не доволен.

– Думаешь, надежды нет?

– Я так не говорил. Мы учим ее быть нормальной. Мы делали это годами. Роза думает иначе, чем большинство людей, но она знает, что может произойти, если другие это поймут. Она научилась хорошо притворяться.

– Слишком хорошо, – говорю я.

Дэвид качает головой. Он наклоняется вперед, не вставая с кресла, ставит локти себе на колени.

– Порой, притворяясь кем‐то другим, ты меняешься сам. Тот, кем ты притворяешься, может стать реальным.

– Ты в это веришь?

– Я это знаю. Когда я встретил Салли, я себя не контролировал. Я тогда совершал ужасные поступки.

Об этом я уже слышал. Это наши семейные легенды. Я знаю, что он устраивал в своей крутой частной школе игры в покер с высокими ставками, что он оставил без гроша нескольких учеников из самых богатых семей. Но выгнали его не поэтому. А потому, что он сломал своему однокласснику челюсть.

– Я хотел произвести впечатление на Салли, хотел быть ее безумным дикарем. Я думал, ей это нравится. Но это ее пугало. А я тогда больше всего на свете боялся ее потерять.

Он резко поднимает плечи, словно извиняясь передо мной. Как будто я не знаю, как сильно он ее любит.

– Я сознательно начал вести себя как она. Начал ходить на занятия, где учат управлять гневом, – так хотела Салли. Ты никогда не видел меня в ярости, Че. В этом все дело. Я изменил себя, стал больше походить на Салли. Я делал то, что делала она, говорил то же, что она. Я перестал ввязываться в драки. Это самое сложное из всего, что я когда‐либо делал. Во мне так много гнева. Он бурлит внутри меня, требует дать ему выход, хочет разрушить все вокруг, – иногда мне приходится от него бежать. Бежать из комнаты, из города, из страны.

– Разве он не остается у тебя внутри? Не переезжает с места на место вместе с тобой?

Дэвид качает головой, потом кивает:

– Не тогда, когда я с Салли. Она научила меня предупреждать гнев. Я изменился. Теперь гнев бурлит во мне не так сильно. Ты когда‐нибудь видел, чтобы я вышел из себя?

Я такого не видел.

– Я видел, как ты не выходишь из себя. У тебя лицо каменеет. Я прямо вижу, как ты борешься с гневом.

– Это борьба не на жизнь, а на смерть.

– Роза не испытывает ярость. Такое с ней бывало только в детстве. – Я пытаюсь представить себе, как Роза меняется. И не могу. – Ты не Роза. Для тебя важно, что думают люди. Для тебя всегда было важно, что думает Салли. И поэтому ты изменился. Розе все равно – ты бы слышал, что она мне говорила. Я дам тебе послушать.

Дэвид выпрямляется в кресле, отъезжает немного назад, словно он вдруг потерял всю наполнявшую его энергию.

– Не нужно. Я знаю, что она говорит. Наша задача дать Розе понять, что единственный выход для нее – притворяться обычным человеком. Она знает: как только ей поставят диагноз, шансы на то, что ей хоть что‐то сойдет с рук, сразу же упадут. Может, если она будет притворяться нормальной, она и правда изменится. Я изменился.

Я хочу ему верить.

– Мы не профессионалы. Мы принимаем очень серьезные решения. Может, нам хотя бы посоветоваться с кем‐то, кто знает больше, чем мы? Если мы отведем ее к кому‐то, кто работал с молодыми… – Я замолкаю, не в силах произнести «психопатами». Я еще не называл ее так в разговоре с Дэвидом.

– Что нам даст официальный диагноз, Че?

– Профессионал поможет нам понять, какие варианты у нас есть.

– Что, как ты думаешь, случится с Розой, как только ей официально поставят диагноз? Закон она пока не нарушала. Ей десять лет. Если мы проведем тесты, что они покажут? Допустим, они подтвердят то, о чем ты говоришь, – что тогда?

– Она психопатка. Разве мы не обязаны защищать от нее окружающих?

– Нельзя называть психопаткой десятилетнюю девочку. Как, по‐твоему, с ней станут обращаться, если у нее будет диагноз? В какую школу ее возьмут? Скорее всего, она попадет в школу для детей с психическими отклонениями. Чему она у них научится?

Я этого не знаю.

– Лучшее, что мы можем делать, – контролировать ее, предупреждать о последствиях поступков, которые она хочет совершать. У нас есть только один выход – та самая политика сдерживания.

Но ведь нам не удается ее сдерживать. Мы дали Розиному вирусу заразить Апинью, а теперь и Сеймон.



Когда я прихожу днем в спортзал, Соджорнер целует меня и берет за руку. У нас и правда все серьезно. Все мысли о Розе и моих полоумных родственничках отступают.

Джейми смеется:

– Похоже, вы разобрались со своими религиозными различиями.

– Именно, – говорит Соджорнер.

– У нас все замечательно, – добавляю я.

Джейми делает вид, что ее сейчас стошнит. Мы вместе разминаемся и отрабатываем удары. Я на долгое время забываю о своей сестре.

Мы идем домой втроем. Сегодня я ужинаю с ними и с мамами Соджорнер.

– Спасибо, что пригласил тогда Олли, – говорит Джейми. – Мы тусовались. Олли что надо.

Олли просто по определению что надо.

– Ты ведь знаешь, что Лейлани бросила Веронику?

Я качаю головой:

– Опять?

– На этот раз по‐настоящему. Вероника без конца рыдает. Порезала себе вены.

Я останавливаюсь и в ужасе смотрю на нее.

– Вышло неубедительно, порезы неглубокие, скорее царапины. Но она рыдает у Олли на плече, а они дружат еще с пеленок. Они очень близки. Олли нужно ее поддержать.

– Бедняжка Олли.

– Именно.

– Не смотри на меня, – говорит Соджорнер. – Я Олли совсем не знаю. Приходите вместе в церковь, Джейми.

Джейми хрюкает от смеха. Я уже понял, что это дежурная шутка – про Джейми и про то, что ноги ее никогда не будет в церкви.

– В воскресенье мы идем протестовать. Мы с Олли сделаем мир лучше.

– Что, правда?

Я вмешиваюсь, чтобы не дать им поссориться:

– Твои мамы ведь знают, что мы вместе?

Я слегка нервничаю из‐за этого ужина.

– Конечно знают, – говорит Джейми. – Сид им обо всем рассказывает. В этом доме нет секретов.

– Ты говоришь так, словно это плохо, – замечает Соджорнер.

– Я никогда не думала, что буду скучать по жизни с родителями и по этому католическому ужасу в духе «все-сплошная-тайна-детям-нельзя-ни-о-чем-рассказывать». Но вы уж слишком откровенны!

– Нет!

– Детка, твоя мама обсуждает цвет и консистенцию своих какашек!

– Она болеет. Это один из показателей ее состояния.

– Это перебор, – отмахивается Джейми. – А еще твои мамы слишком шумно сношаются. Когда мои предки были вместе, они хотя бы вели себя прилично и вообще не занимались сексом. Или, может, занимались, но тихо, как мыши.

– Плохое сравнение. У нас тут шумные мыши.

– Да и хрен бы с ним. Я не хочу об этом знать. Предкам вообще не положено заниматься сексом. Фу. И твоя мама не должна вмешиваться в мои дела и спрашивать, предохраняюсь ли я и – как там она сказала? – а, да, вспомнила, получаю ли я «истинное удовольствие от секса». О. Мой. Бог. Она собиралась рассказать мне про клитор. Как неловко.

Соджорнер смеется. Меня раздирают на части желание узнать, как Джейми удается не богохульствовать в присутствии мам Соджорнер, и дикий хохот, потому что они кажутся мне абсолютно такими же, как мои родоки.

– Подожди. То есть они устроят мне допрос с пристрастием насчет того, доставляю ли я тебе истинное удовольствие?

Теперь смеется и Джейми. Они обе хохочут все громче, не в силах остановиться.

– Может, они попросят тебя нарисовать схему, чтобы убедиться, что ты знаешь, где клитор.

Джейми не может идти, она едва не падает от смеха.

– Ой, смотрите, – говорю я и машу перед ними своим телефоном. – Это мои родители. Они ждут меня дома прямо сейчас. Пока.

Соджорнер отбирает у меня телефон.

– Нет-нет-нет. – Она протягивает телефон Джейми. – Разве там есть такое сообщение?

Джейми качает головой:

– Не вижу ничего подобного.