Он успел только упереться руками в землю, чтобы попытаться выскочить из-под прицепа, но было поздно. Колесо прижало его рукав рубашки к земле, он не мог сдвинуться с места, и в следующее мгновение вся тяжесть жилого прицепа придавила Эмиля к земле.
Он откинул голову и успел увидеть перевернутый мир. Уши заложило – он уже не слышал, как хрустнула под колесами его маленькая грудная клетка. Боль от ломающихся ребер заглушила все звуки мира. Все тело пронзили синие молнии нестерпимой боли, рот заполнился жидкостью, и он знал – это кровь, и…
…я еще слишком маленький, чтобы умирать…
…и в гаснущем свете успел заметить птицу, он узнал ее по картинке – мухоловка.
Повернул голову и увидел, как она села на окружающий кемпинг забор и до того, как все погрузилось во мрак, успела пару раз покачать хвостиком, устраиваясь поудобнее.
* * *
В общей суете все забыли, что надо выкопать яму для отхожего места. Работу взяли на себя Леннарт с Улофом. Своими садовыми лопатами они начали ковыряться в пахнущей кровью земле. Оба копали с удовольствием – ни тому, ни другому не хотелось продолжать начатый разговор. Когда работаешь, темы для бесед ограничены.
– Какую глубину сделаем?
– Полметра пока хватит.
– Надо бы торф найти… или другую мульчу. Для засыпки.
– Хорошо бы…
– Но если опять пойдет дождь…
– Тогда и проблем никаких. Хана.
Они одновременно, как по команде, выпрямили затекшие спины. Яма, конечно, маловата для такого общества, но, как говорят, лиха беда начало. Появится необходимость, есть парни и помоложе.
– И как ты? – спросил Улоф и кивнул на свежевыкопанную яму. – Сразу захотелось по-большому?
– Не то чтобы сразу… Но, конечно, надо придумать какое-то укрытие.
– Да… курам на смех. В нашем-то положении. Леннарт внимательно посмотрел на Улофа.
– Это, знаешь, зависит, от настроения. От чувства юмора.
– А у тебя другое чувство юмора?
– Да нет… вообще-то, конечно. Курам на смех.
Яму выкопали метрах в двадцати от своего кемпера. Когда пошли обратно, заметили, что Молли проскользнула в черную «тойоту». Ничего особенного. Но что сразу привлекло их внимание – внезапно заработал мотор, и прицеп тронулся с места.
– Это Молли, что ли, рулит… – начал было Улоф. – Странно… О боже!
Увидели оба. Одновременно. Увидели руки Эмиля под прицепом, его голову, услышали хруст ломающихся ребер. Глаза мальчика закатились, изо рта фонтаном брызнула кровь.
Кемпер остановился. Леннарт и Улоф бросились к Эмилю, опустились на колени. В проеме двери показался Петер.
– Что это еще… – и он увидел голову Эмиля под прицепом, кровь на щеках и на лбу. Лицо Петера исказилось в мучительной гримасе, и он прошептал одно только слово: «Молли…»
Но шепот его никто не услышал за отчаянным криком Карины.
* * *
Четыре пары рук подняли Эмиля. Его отнесли в кемпер Стефана и осторожно положили на диван, стараясь, чтобы он лежал совершенно плоско – кто-то слышал, что так надо. На тот случай, если поврежден позвоночник.
Мальчик тяжело и прерывисто дышал, в груди его клокотало. Наверное, в легкие попала жидкость, но как ее откачать, никто не знал.
Глаза закрыты, пальцы непроизвольно подрагивают. Иногда при дыхании изо рта начинает течь сукровица. Все понимают – жизнь его на волоске. Мыльный пузырь, готовый лопнуть. Любое неосторожное движение – и переливающееся всеми цветами радуги чудо превращается в ничто. Карина села на пол рядом с сыном и прижала его руку к своему лбу, словно пытаясь поделиться с ним жизненной силой. Она перестала кричать. Стефан присел на корточки и осторожно гладит волосы Эмиля.
Петер, Леннарт и Улоф беспомощно смотрят на мальчика. Время от времени кто-то из них поднимает голову, хочет что-то сказать. Но продолжают молчать. А что говорить? Им нужен совет, как помочь мальчику, как облегчить его состояние – но этого никто из них не знает и не умеет. Единственное, что они могут сделать, – ждать и надеяться.
Эмиль кашлянул – один-единственный раз. Опять с кровью. Карина всхлипнула и прижала его руку ко лбу еще сильнее. Неужели?..
Нет. Пока нет. Эмиль дышит. Поверхностно, но ровно.
Стефан нагнулся над мальчиком и попытался расстегнуть пуговицы на рубашке. Удалось не сразу – сильно дрожали руки. Слава богу – кожа цела, обломки ребер не торчат.
Но все увидели одновременно. Маленький красный крестик, отпечатавшийся на коже в области сердца. Как тавро.
Стефан двумя пальцами пошарил в кармане сорочки и выудил оттуда две тоненькие, окрашенные неоновой краской пластмассовые палочки, которые тяжесть прицепа вдавила в грудь мальчика.
– Лазерные мечи… – прошептал Стефан. – Лазерные мечи.
* * *
Лазерные мечи.
Петер понял, что больше не выдержит. Он сам был частью той тяжести, которая раздавила мальчонку. Он слышал звук ломающихся ребер, почувствовал слабые толчки – через обшивку кемпера, через матрас, на котором спал, как боров, и упустил Молли из вида.
В его теле – дыра, черная пустота, где не может существовать ничто живое. Он помогал нести Эмиля, стоял рядом со всеми, с замиранием сердца следил, как мальчик борется за свою жизнь, но его-то собственная жизнь в эти минуты уже закончилась.
Его роль и предназначение – приносить радость. Помогать людям вновь обрести желание жить, восстановить радость движения. Источник вдохновения и пример для подражания.
Никогда больше. Никогда он не сможет найти в себе силы, чтобы вернуться к этой работе, а без нее он – ничто. Пустое место.
Конец.
Не говоря ни слова – а что тут скажешь? – он попятился к двери, вышел – и обомлел, хотя, казалось, уже ничто не могло вывести его из состояния тупого отчаяния.
Молли.
В нормальных обстоятельствах он должен был бы постараться обдумать, что с ней произошло, про этот туннель – то ли был он, то ли не было, и самое главное – как это может отразиться на ее жизни.
Но обстоятельства более чем ненормальны. И самое главное – он перестал думать о Молли как о своей дочери. И то, что он увидел, заставило его окончательно забыть про отцовские чувства.
Молли разделась догола и легла ничком на траву, гам, где только что лежал Эмиль, там, где трава напиталась его кровью.
Мама оставила меня в туннеле. Я стала такой же, как они.
Если бы не вьющиеся светлые волосы, он бы не узнал дочь. Ее персиковая кожа на глазах выцвела и стала совершенно белой. Тельце ритмично вздрагивало, словно ему передавался пульс земли. А когда она подняла голову, волна волос осталась на траве, точно это был парик. И существо, поднявшееся и вставшее на четвереньки, – не Молли. Это его отец.
Петер не испугался. Страх – боязнь что-то потерять, а ему терять нечего. Все, что можно потерять, он уже потерял. Пошел к машине, поднатужился и снял поводок кемпера с фаркопа.
– Иди сюда, сынок, – услышал он голос за спиной. – Иди сюда, поболтаем кой о чем.
– Вали куда подальше. Я знаю, что ты – не ты, но все равно. Исчезни.
Он залез в машину. Потолок в машине цельнометаллический, без панорамного люка, и салон не поврежден. Нажал на кнопку стартера, и мотор сыто заурчал.
Он посмотрел на горизонт.
Иду.
Путь должен быть завершен. Его место там, где царит совершенный, манящий мрак. Он перевел рычаг автомата в положение Drive и тронулся с места.
На этот раз он не вернется.
* * *
– Фью-фьить, фью-фьить, фью…
Мухоловка. Эмиль знал голоса двадцати двух птиц, и короткая песенка мухоловки – одна из них.
Прежде чем наступила темнота, птичка села на забор вокруг кемпинга. А теперь он каким-то образом оказался под этим забором, и птаха чирикала прямо над ним.
– Привет, – сказал Эмиль.
Птичка кивнула в ответ, посмотрела на него своими пуговичными глазками и улетела.
Эмиль сел и протер глаза. Забор! Там никакого забора не было. Он и в самом деле в кемпинге, там, где они и жили до того, как все вокруг сделалось таким странным. В нескольких метрах от него – площадка для гриля, там они с папой жарили сосиски, чуть подальше киоск и батут, где всегда полно детей, но сейчас почему-то никого нет.
А почему бы не попрыгать?
Он встал и пошел к батуту, но уже через пару шагов почувствовал жгучую боль в груди, как будто его ужалила оса. Он сорвал рубашку, чтобы осу выпустить, и посмотрел на грудь.
Нет, это не оса. Над сердцем, как раз там, куда, как он думал, его укусила оса, – маленький крестик, и он жжется так, будто и вправду нарисован осиным жалом.
Или лазером.
Это же лазерные мечи Дарта Мола и его двойника! А Дарта Мола он держал в руке перед тем как… перед тем как что? Он не помнил. Он играл с Дартом Молом и Дартом Мяу и очутился здесь. А где воины? Он пощупал нагрудный карман – лазерные мечи тоже исчезли. Эмиль чуть не заплакал.
Папа очень рассердится. Нет, еще хуже: папа очень огорчится.
Он походил вокруг, но не нашел ни фигурок, ни мечей. А метка на груди жжет все сильней. Постепенно слезы высохли, и он начал играть в «горячо-холодно». Шаг в сторону – тепло, горячее, холоднее, еще холоднее.
И вдруг боль почти прошла. Он заметил, что стоит на тропинке. Узкая тропинка, она идет через весь лагерь и у площадки для гриля пересекается с другой. Грудь опять начало жечь, и он пошел вперед.
Жжение заметно стихло.
Он прошел прямо через черную от золы площадку и двинулся дальше, стараясь ставить ноги одну перед другой, как канатоходец. Малейшее движение в сторону – начинается боль. Это похоже на игру.
Уокделяйн.
Но это не любоваться на птиц, это что-то другое. Тропинка ведет еще куда-то, а куда – неизвестно.
Было бы очень весело, если бы он так не устал. Как будто у него высокая температура и ноги как ватные. А где же мама с папой?
Он с трудом поднял глаза и огляделся. Так не должно быть. Если ребенок заболел, папа с мамой тут как тут. Он – ребенок, и он заболел, так почему же все взрослые отводят глаза, будто не хотят его видеть?
Он остановился отдохнуть, хотя грудь тут же начало жечь. Надо полежать.
Эмиль лег, пошарил рукой по траве и нащупал мамину руку.
* * *
Карина вздрогнула – Эмиль пожал ей руку. Она посмотрела на лицо: глаза не просто закрыты, а зажмурены, словно старается на чем-то сосредоточиться.
Внезапно лицо его просветлело, и он открыл глаза.
– Эмиль? – Карина с трудом подавила рыдание. – Как ты, мой маленький?
Эмиль пробормотал что-то неразборчиво.
Она нагнулась поближе.
– Что ты сказал, моя радость?
– Уокделяйн, – прошептал Эмиль. – Ай уокделяйн.
Стефан сложил руки, как для молитвы, и прижал к груди.
– Что ты сказал? – Карина нагнулась так, что ухо ее едва не касалось губ мальчика. – Что я должна сделать?
– Мама… Пора идти…
И закрыл глаза.
– Нет… нет, маленький, нет… – Слезы лились ручьем на тонкие, полупрозрачные веки мальчика, она начала покрывать поцелуями его лоб, щеки. – Тебе нельзя уходить, никуда не уходи…
Глаза Эмиля были по-прежнему закрыты, но он продолжал дышать так же ровно, так что его слова очевидно имели другой, не тот зловещий смысл, что почудился Карине.
Карина села на пол и погладила руку сына.
– Что он сказал? – спросил Стефан.
– Мама, пора идти, – машинально повторила Карина, и вдруг до нее дошло. – Он хотел сказать: «Мама, тебе пора идти».
Мама. Пора идти. Маме пора идти, повторила она несколько раз почти вслух и услышала за спиной покашливание.
Леннарт.
– Мы, наверное, двинемся, – сказал он. – От нас все равно толку мало, только мешаем.
– Он хочет, чтобы я ушла.
– Простите?
– Он так сказал. Маме пора идти.
Она встала и двинулась к двери.
– Погодите! – воскликнул Леннарт, – Куда идти?
– Не знаю. Но он так сказал. Раз он так сказал, я ухожу.
В этом месте, куда их забросила неведомая рука, понятно только одно – то, что ничего не понятно. Они здесь беспомощны, как новорожденные. Выброшены в неизвестность, где все новое. Им страшно, но и новорожденных путает знакомство с огромным и совершенно чужим миром, наверняка представляющимся им как абсолютный, непознаваемый хаос. Но так же как в любом ребенке заложен механизм, призванный шаг за шагом вносить в хаос закономерность, так и Карина начала угадывать некий, хоть и непонятный, порядок. А заключается он вот в чем: как только она пытается понять или, по крайней мере, действовать разумно и рационально, смысл происходящего тут же ускользает, тает, как снежинка на теплой руке. Но он есть. Механизм познания не обманешь, и теперь она все время слышит его тихие звоночки: смысл есть.
Почему ее, к примеру, так взволновали кресты на кемперах? Или совершенно иррациональный ужас, когда они со Стефаном обнаружили, что находятся на перекрестке? И этот крест, это тавро на груди Эмиля… Все это связано. Несомненно, связано. Ее понимание этой связи не глубже, чем понимание младенцем связи между соском на материнской груди и замечательным, теплым вкусом молока. Но младенец же знает эту связь! И он действует так, как ему подсказывает это знание. Можно, конечно, думать, что его действия продиктованы инстинктом, но это именно знание, заложенное в генах знание. Есть тропы. Мама должна идти по одной из этих троп, и тогда она не умрет. И Эмиль будет жить. Идти по одной из троп. Она знала это точно – только не знала, по какой.
Она вышла из вагончика и засмеялась, хотя все внутри онемело от страха. Засмеялась тем нервным смехом, которым смеются люди, когда в аттракционе ужасов на них выскакивает какое-нибудь слизистое чудовище.
Ну конечно. Кто бы сомневался.
Тигр уже ее ждет. Положил голову на передние лапы и ждет – как раз там, где Эмиль попал под колеса кемпера. Но это не тот тигр, что был в поле. Это тот самый тигр, которого она видела в Брункебергском туннеле. Молодой, красивый и неописуемо страшный. Увидев ее, он медленно встал и зевнул, показав острые белые зубы.
Что будет дальше? Тигр покачал головой, глянул на нее равнодушно, повернулся и пошел прочь.
Карина двинулась было за ним, но кто-то положил ей руку на плечо.
– Карина, – Леннарт смотрел на нее приветливо и с сочувствием. – Куда вы собрались?
– Не знаю… Знаю только, что должна идти… Скажите Стефану, что… – Она мысленно перебрала все более или менее разумные объяснения и поняла, что ни одно из них не выдерживает критики. – Скажите Стефану, что мне надо кое-что найти.
Тигр ушел уже метров на двадцать. Он шел по тропе, и ей показалось важным подойти поближе, идти прямо по его следам.
Она прибавила шаг, почти догнала лениво помахивающего хвостом черного гиганта и пошла за ним, стараясь не отставать.
Столько лет она ощущала присутствие этого чудовища, столько лет ей казалось, что оно следит за каждым ее шагом, таится в темных переулках, в подъездах домов и только и ждет момента, чтобы броситься на нее и разорвать в клочья.
А может, она все неправильно поняла? Неверно истолковывала его намерения? Может, он только того и ждал. Ждал, когда она пойдет за ним.
* * *
Дональд остановил машину рядом с кемпером. Вышел, подождал немного и, поскольку Майвор оставалась в кабине, обогнул капот, подошел к пассажирской дверце и галантно поклонился:
– Прошу.
Майвор понятия не имела, что затеял Дональд. Но, подумав, поднялась с искалеченного дождем сиденья, и они пошли обследовать кемпер. Жалкое зрелище – повсюду валяются осколки разбитой посуды, тесто для несостоявшихся булочек вывалилось на испорченный дождем диван.
– Ой-ой-ой, – сказал Дональд, горестно качая головой и при этом почему-то потирая руки. – Ой-ой-ой.
Он открыл шкафчик под мойкой, достал пару пластиковых пакетов и начал собирать остатки еды – те, что не пострадали от дождя. В другой пакет сложил уцелевшие бутылки из бара. Майвор нашла местечко на диване, куда не попали ошметки теста, присела на краешек и молча наблюдала за действиями мужа.
– Дональд, – спросила она после паузы. – О чем ты думаешь?
– О чем я думаю?
– Да. О чем ты думаешь. Ты похож на погорельца – ищешь, что уцелело.
Он ответил не сразу. Открыл ящик с инструментами, достал молоток, топорик, отвертки, шуруповерт, пузырек с ортофосфорной кислотой против ржавчины, сложил в корзину и прикрыл сверху тряпками.
– О чем я думаю… слепому видно. Собираю все, что может пригодиться.
– И дальше что?
– Убраться отсюда.
– Куда?
– Ехать, пока не доеду. Где-то должна кончиться эта чертовщина.
– А ты не думаешь, что сначала мы должны…
– Э-э-э… – Дональд предостерегающе поднял палец. – Неправильное местоимение. Не мы, а я. Ты останешься здесь.
Майвор окинула взглядом полуразрушенный и обобранный Дональдом вагончик.
– Здесь?
Дональд наклонился к Майвор и понизил голос, словно собрался доверить ей важный секрет.
– Майвор… как ты считаешь? Ты вела себя как преданная жена?
Майвор хотела возразить, но он жестом заставил ее замолчать.
– Теперь говорить буду я. Второй раз ты мне рот не залепишь.
И он вкратце изложил свою точку зрения на события дня. Получалось так, что все, что Майвор ни делала, все было направлено против него, что большей предательницы среди живущих на земле жен найти невозможно. При этом он совершенно не комментировал собственные действия. А поправлять его и спорить бессмысленно – по мере того как он перечислял совершенные ею нарушения супружеской присяги, он разъярялся все больше и больше.
– …и связала меня как барана!
Он задышал хрипло и гневно, и Майвор воспользовалась паузой, чтобы вставить слово:
– Ты неправ, Дональд.
Дональд вдруг успокоился и кивнул.
– Может быть. Может, я и неправ. Но это не имеет никакого значения. И знаешь почему?
Майвор совершенно не уверена, что ей хочется выслушать причины, почему Дональду не важно, прав он или неправ. Но, с другой стороны, могла бы сказать что-то вроде «не знаю, и знать не хочу». Но промолчала.
– Потому что ты, Майвор, надоела мне до полусмерти. Мне надоела твоя дурацкая физиономия, мне надоели твои булки, надоела вся твоя несъедобная жратва, мне надоел твой чертов Иисус, с которым ты носишься как дура с писаной торбой. Все твои глупости мне надоели, и все, что ты можешь сказать, надоело еще до того, как ты открыла рот. Я уже много раз думал, как сделать, чтобы хоть несколько лет прожить без тебя. Висишь на мне, как прокисшая квашня, со всеми твоими вечными жалобами, оханьем и пыхтением. И неужели ты думаешь, что я упущу такой шанс?
Еще когда он начал говорить, Майвор почувствовала, как в горле растет ком. Ей стало трудно дышать. Ну да, последние годы жизни с Дональдом не назовешь счастливыми, ни о какой любви, конечно, и речи быть не может. Но она была уверена, что за все эти годы между ними сформировалось что-то вроде взаимопонимания: мы имеем то, что имеем, и надо извлечь из того, что имеем, все лучшее и постараться не замечать плохое.
Но, оказывается, вот что…
Этот взгляд… он смотрит на нее, как на только что прихлопнутое отвратительное насекомое, которое хочется поскорее выкинуть и вымыть руки.
Она встала с дивана и пошла к выходу. Дональд, не глядя на нее, направился в спальное отделение искать свои очки для чтения.
Полуслепая от слез, она открыла дверь и обернулась. Дональд стоял на кровати на коленях и рылся в какой-то картонной коробке. Подумать только – когда-то ее руки обнимали эту спину, в эту заросшую серой шерстью шею впивалась она ногтями в сладком тумане оргазма…
Она проглотила слезы. Открыла кухонный шкафчик, взяла запасной ключ от машины и, не слушая ворчания Дональда, который что-то там не мог найти, вышла из кемпера.
И замерла. Перед ней стоял Уилл Локхарт, облокотившись на дверцу багажника. Даже не облокотившись – он искал, на что опереться, чтобы не упасть. Ковбойская куртка с кожаной бахромой висит на опущенных, исхудавших плечах. Тяжелый револьверный пояс тянет его к земле. Дышит часто и неровно, вот-вот упадет. И глаза… глаза, с мольбой смотрящие на Майвор, это не глаза человека из Ларами. Это глаза до неузнаваемости постаревшего Джеймса Стюарта.
Джимми… О, Джимми.
Но даже в таком жалком состоянии глаза его, как всегда, излучают доброжелательность и наивную веру. Ее Джимми. Она подошла на пару шагов, и он протянул к ней руку и прошептал:
– Помоги мне, Майвор.
Майвор взяла его руку, поднесла к губам и поцеловала.
– Конечно, Джимми. Все что захочешь.
Водитель из Майвор никудышный, это она слышала сто пятьдесят раз. Она получила права, когда ей было тридцать, – надо было отвозить и забирать детей из школы. Сдавала вождение пять раз, пока наконец инструктор с видимой неохотой не подписал ей лицензию. Не то чтобы она совершала какие-то грубые ошибки, но… никудышный водитель. Этим все сказано. Потом дети сами получили права, и Майвор садилась за руль очень редко, а после инцидента с въездом в гараж, обошедшегося в двадцать тысяч, и вовсе положила права на полку над кухонным вентилятором.
Она села на водительское кресло и тут же сообразила, что именно эту машину, этот огромный джип, она не водила никогда. Не сразу нашла замок зажигания, а когда нашла, никак не могла вставить ключ.
Майвор точно не знала, что она собирается делать, потому что не понимала, на каком она свете. Все, что говорил Дональд, с какой ненавистью и брезгливостью смотрел на нее… ее мир рухнул.
Она завела мотор и начала изучать рычаг передач. Первая, вторая. Задний ход.
Вовремя сказано доброе слово – и жизнь твоя начинается снова.
И что? В мире, куда они попали, никакие прописные истины, никакие мудрые изречения не действуют. Надо придумывать новые.
Дональд, должно быть, услышал звук мотора – вышел на откидное крыльцо вагончика с двумя пакетами в руках и спустился по лесенке. Значит, намеревается забрать все. что представляет хоть какую-то ценность, уехать и бросить ее здесь одну. Не особенно по-дружески.
Вовремя сказано доброе слово…
Майвор глянула в зеркальце над головой. Джимми Стюарт так и стоит, прислонившись к багажнику, и глаза его слезятся от старости и усталости. А на самом деле что реальнее? То, что человеку снится, или то, что он видит собственными глазами?
Какую скорость включать? Первую или задний ход?
Вовремя сказано доброе слово… оно и оказалось решающим. Она посмотрела вперед – Дональд стоит перед машиной и смотрит на нее с презрением и злобой. Она улыбнулась ему – может, придет в себя? Чего не наговоришь в горячке… Но он, судя по всему, воспринял ее улыбку как издевку.
– Вылазь из машины, грязная сучка!
Вот тебе и доброе слово. Она включила первую передачу и что есть силы нажала на педаль газа. Колеса коротко пробуксовали по траве, и две с половиной тонны металла, резины и пластмассы рвануло вперед. Дональд выронил пакеты. Удар пришелся ему в живот. Он упал на капот, и машина впечатала его в стенку кемпера. Майвор бросило вперед, полыхнул белый взрыв, и она потеряла сознание. А когда пришла в себя, удивилась: весь мир погрузился в молочно-белую мглу. И не сразу сообразила почему – сработала подушка безопасности и придавила ее к сиденью.
Она с трудом выпростала тело из-под тугой подушки. В ушах звенело. Чтобы не потерять равновесие, ухватилась за верхнюю кромку двери и вылезла из машины.
Ой, ой, ой, вот как бывает…
Дональд так и лежал на капоте. Лицо с невидящими глазами обращено к ней. Рот подергивается, точно он хочет что-то сказать. Спросить? Или покаяться?
Майвор почувствовала на себе взгляд и обернулась. Джимми Стюарт смотрел на нее с любовью, состраданием и немой мольбой. Потом перевел взгляд на Дональда.
– Да, – сказала она. – Я знаю. Но это не так легко, как тебе кажется.
Джимми был уже совсем рядом… Поднял руку и погладил ее по щеке. Майвор зажмурилась. Единственное утешение – во всем есть своя логика. Дональд сам не раз повторял. Она оставила Джимми стоять и поднялась в кемпер.
Собранные инструменты так и лежали в корзине. Достала топорик и взвесила в руке.
На счастье, Дональд еще не пришел в сознание. Это немного облегчает дело. Она подошла к машине. Его левая рука лежала на капоте, касаясь ветрового стекла.
– Ты сам много раз говорил, Дональд, что хотел бы оказаться на его месте. Так что… не обессудь. Все так, как и должно быть, или как?
И, не дожидаясь ответа, опустила топор. Из глубокой раны чуть выше запястья фонтаном ударила кровь. Рука запрыгала на капоте, как выброшенная на берег рыба. Майвор прижала локоть, тщательно прицелилась и нанесла второй удар.
Повернула руку так, чтобы кровь фонтанировала на траву.
– Иди сюда, – сказала она. – Иди сюда, Джимми.
* * *
Hej, hej, Monica, hej pa dig Monica
[32].
Надоедливый мотив протискивается сквозь сжатые губы. Даже не шепот, скорее неравномерно выдыхаемый воздух. Он стоит на лестнице и смотрит, как крошечные ножки Эмиля стоят, как на ходулях, на ступнях Карины, и она вышагивает с ним по кухне. Мягкий утренний свет, в доме пахнет кофе и хлебом, солнце отражается в полированном металле тостера.
Hej, hej…
Все пропало.
Пахнет не кофе, а железом; это запах дыхания Эмиля. Запах крови. В груди у него все хрипит и клокочет. Каждый вдох может быть последним.
Голова Эмиля лежит у него на коленях. Он не имеет права так думать! Ниточка жизни настолько тонка, что может оборваться даже от мысли.
Не имеет права, а думает. Эти два слова, как удары колокола, гудят в голове, медленно и ритмично – все пропало.
Все про-па-ло все про-па-ло все про-па-ло…
Вот он сидит со сожженной спиной и гладит по голове Эмиля, чья жизнь, как пламя свечи, может погаснуть от любого дуновения. Емкость души недостаточна; он даже не в силах думать о рассказе Карины, но и ее жизнь сломана.
Все пропало.
Устроенная жизнь, счастье, любовь – случайности. Короткие мгновения, когда по неведомой и счастливой прихоти сходятся элементы пазла, и тогда можно спускаться по лестнице и напевать: Hej, hej, Monica… но беда уже караулит за углом и только и ждет, чтобы отнять у тебя все, что казалось вечным и незыблемым. И все не так, как думалось, и изящные символы бесконечности на самом деле не символы бесконечной радости, а две восьмерки. Хайль Гитлер.
Ноги Эмиля ритмично вздрагивают. Правая, левая, правая, левая, он словно идет по невидимой дороге.
Стефан осторожно потрогал крестик у него на груди.
Не уходи, мой мальчик… умоляю, не уходи…
И опять то же воспоминание – Эмиль стоит на ступнях Карины и хохочет, когда она медленно и осторожно шагает вперед. Учится ходить. Всем людям сначала надо научиться ходить.
Тогда Стефан ухватился за столб лестницы и замер… надо всеми силами постараться запомнить это мгновение, сказал он себе. В лучах утреннего солнца танцуют пылинки, светится прядь волос на лбу у Карины, светлый пушок на голове у Эмиля – сейчас Карина нагнется и поцелует его в темечко.
Вот эта неровность под рукой Стефана, какая-то маленькая царапина, странно – в форме двух перекрещивающихся линий… и он внезапно понимает, что все это происходит с ним там и сейчас.
Как будто это старый семейный фильм, где ты тоже среди участников, и вдруг перспектива выкидывает загадочный номер, нечто вроде ленты Мёбиуса, и ты понимаешь, что ты там. Ты там, ты остановился на лестнице и смотришь на себя сегодняшнего, а сегодяшний ты с удивлением и робостью смотрит на себя же тогдашнего. И тот и другой – это ты. Не описанный в учебниках психиатрии феномен раздвоения личности, а абсолютная, хоть и холодящая душу, реальность.
Он еще раз погладил крестообразную царапину на лестничном столбе – столб покрыт кожей Эмиля. А у Эмиля кожа из лакированного бука.
– Кафи-и-и! – радостно пищит Эмиль из кухни, делая очередной шаг на ногах Карины.
Стефан с еретической дрожью внезапно осознал… даже не осознал, а прикоснулся к осознанию фундаментальной относительности мироздания – и отдернул руку от крестообразной царапины на столбе, от крестообразного знака на груди сына, и от обеих реальностей осталось одна-единственная мысль, как огненная надпись на вратах Вавилона.
Не уходи от меня. Продолжай идти. Продолжай идти, малыш.
* * *
Эмиль вновь поднялся на ноги и двинулся дальше своим балетным шагом, ставя ногу одну перед другой, чтобы не сбиться с узкой тропинки. Взрослые жарили сосиски на мангалах, играли в дарт или просто валялись в шезлонгах и гамаках. Дети постарше не отрывались от своих мобильников и планшетов. Никто не обращал на него внимания. Только маленькая девочка в ярко-красном купальном халатике – три годика, не больше. Она шагнула к нему так неуверенно, будто только что научилась ходить, и промычала что-то вроде «ху-му-му».
Эмиль остановился.
– Нельзя сосать большой палец, – наставительно сказал он.
– Ничего и не большой, – девчушка вынула изо рта обслюнявленный пальчик.
И в самом деле не большой, а указательный.
– Да… но указательный тоже нельзя.
Девочка осмотрела его с головы до ног.
– А что ты делаешь?
– Иду.
– Почему?
Эмиль остановился всего на несколько секунд, но грудь уже жгло.
– Потому что должен.
– Почему должен?
У Эмиля в детском саду тоже был такой – вечно спрашивал «зачем» и «почему», пока ему кто-то не объяснял – затем и потому, чтобы тебе было о чем спрашивать. Но сейчас Эмиль и сам охотно услышал бы ответ на этот вопрос – почему он должен идти?
– Потому что есть тропинка.
Девочка посмотрела на его ноги, заглянула за спину и сморщила нос.
– Никакой тропинки тут нет.
– Есть.
– Не-а.
Быстрыми шагами подошла женщина в цветастом платье и, даже не глянув на Эмиля, взяла девочку за руку и потянула за собой.
– Пойдем, Эльза.
Грудь жгло все сильней. Эмиль положил руку на сердце, погладил и зажмурился. На какую-то секунду ему показалось, что это не его пальцы. Большая рука, рука взрослого человека. Рука его отца…
Он открыл глаза. Нет, показалось. Что бы там ни говорила Эльза, она еще совсем маленькая. Тропа – вот она. Тянется через весь кемпинг и уходит в поле. Вон там, далеко, что-то поблескивает под солнцем. Наверное, там она и кончается.
Как только он двинулся с места, жжение сразу утихло. Очень приятно было почувствовать на груди папину руку… И странно – идти стало легче. Будто он не шагает сам, а стоит на чьих-то ногах, гораздо более сильных, и ему только остается приноровиться к шагам этих больших и сильных ног.
Продолжай идти, малыш.
Он идет.
* * *
Хозяин и Хозяйка куда-то уехали, а Бенни не взяли. Ничего страшного – Хозяин и Хозяйка теперь не самое важное. Кошка важнее. Пока они вместе, Бенни и Кошка, все идет так, как полагается. Но Бенни очень голоден. Он давно ничего не ел. В брюхе урчит, а это неприятно.
Бенни и Кошка бродят рядом и стараются понять, как обстоят дела. Те, от которых пахло пожаром, ушли, а без них вроде бы ничего опасного. Пахнущие пожаром исчезли, но то, что осталось, тоже пахнет, прямо сказать, не особенно.
Бенни тихонько заскулил. Кошка навострила уши и посмотрела ему в глаза. Бенни поскулил опять, постарался, чтобы вышло пожалобней. Я очень хочу есть. Люди иногда это понимают, а насчет кошек – неизвестно. Похоже, и кошки что-то соображают. Кошка особенным образом махнула хвостом и медленно повела головой. По дуге, как будто у нее устала шея. Бенни истолковал эти странные движения так: иди за мной.
Я уже неплохо понимаю кошачий язык, подумал он с гордостью.
Кошка направилась к своему прицепу, запрыгнула в дверь, моментально развернулась и высунула голову. Бенни остановился в нерешительности, но она издала звук «мр-р-р-р» – очевидное приглашение. Что еще может означать это «мр-р-р», кроме как «заходи, не бойся, я разрешаю»?
Он с опаской взбежал по лесенке и заглянул в вагончик. Кошка была права – Хозяева нисколько не рассердились на незваного гостя. Наоборот – погладили Бенни, потом погладили Кошку. Поговорили о чем-то между собой, и Бенни различил хорошо знакомое слово – «ЕДА».
Хозяева поставили на пол две миски и положили в них что-то из баночки. Очень похожа на ту, из которой давали еду Бенни, только нарисована не собака с длинными ушами, а малосимпатичная кошка. Понятно – еда для кошек. Откуда у них еда для собак, ведь у них же кошка. Бенни понюхал – не то. Пахнет неправильно. Чихнул – и Хозяева засмеялись.
Кошка ела неторопливо, потряхивая головой, словно взвешивая и оценивая то, что ей предстоит проглотить. Потом оторвалась от миски и посмотрела на него с недоумением. Ну ладно. Он осторожно взял кусочек, положил на пол, рассмотрел и снова взял. Не особенно вкусно, но есть можно. Он был очень голоден, настолько голоден, что съел все подчистую, вылизал миску, а когда хозяева дали добавку, съел и добавку.
Поев, Бенни и Кошка забрались под стол. Бенни лег на бок, а Кошка свернулась клубочком, прижалась к его животу и тут же начала вибрировать и мурлыкать. Звук довольно приятный, и Бенни пожалел, что он так не умеет.
Хозяева по очереди почесали Бенни за ухом и ласково с ним поговорили. Хорошие Хозяева у этой Кошки. Вот бы они теперь были и его Хозяева. Мало ли что – а вдруг Хозяин и Хозяйка не вернутся? Хорошо бы… А почему бы и нет? В этом странном мире все может быть.
* * *
– Вернись!
Вопли Дональда все дальше и все тише. Не успел он прийти в сознание, как на нее посыпались такие проклятия, что Майвор даже удивилась – она и предположить не могла, что у него есть в запасе подобная лексика. Она зажала уши и отвернулась, не стала смотреть, чем занимается Джимми.
И только когда они с Джимми пошли прочь, Дональд начал умолять ее вернуться. Призывал вспомнить проведенные вместе годы, как хорошо им было, как много он для нее сделал. Она уже готова была вернуться, но человек из Ларами протянул ей руку.
– Follow me, honey.
Как хорошо, что он сказал это по-английски. Внезапно все стало реальным и возможным. Майвор взяла его руку и пошла за ним. Ругательства стихли. Дональд повторял одно только слово: «Вернись, вернись…» Все тише и тише – не только из-за расстояния, с внезапным холодком поняла Майвор. Из-за кровопотери. Он истекает кровью.
Она никогда не думала, что способна сделать то, что сделала. И никогда бы не решилась, если бы ее внезапно не осенило: здесь нет Бога. Тихо и пусто. И надо выбирать – продолжать жить в этой пустоте или единственный раз в жизни попытаться воплотить в реальность многолетнюю мечту. Дать волю душе и телу.
Рядом с ней идет Уилл Локхарт. Тихо позвякивают шпоры, от него пахнет песком пустыни, солнцем и кожей. И немного лошадью. Она посмотрела ему в глаза и встретила взгляд добрых, честных и наивных голубых глаз.
При чем тут Уилл Локхарт? Надо забыть про Уилла Локхарта – мстительного и не особенно симпатичного субъекта. Рядом с ней идет Джеймс Стюарт. Джеймс Стюарт, и никто иной.
– Джеймс… – полуутвердительно, полувопросительно прошептала Майвор.
– Называй меня Джимми, – он слегка пожал ее руку. – Меня все зовут Джимми.
– Да… я знаю. Джимми?
– Да, Майвор?
– Куда мы идем?
– Какая разница?
Она посмотрела на горизонт. Они идут не к лагерю, а в противоположном направлении. Прочь от людей. Наедине с Джимми Стюартом, и здесь никого нет. В глубине души Майвор понимает, что это не может происходить, что эту потрясающую реальность создала она сама.
Но какое это имеет значение? «Какая разница», как сказал Джимми. Если Дональд уверился, что все происходящее он видит во сне, и пытался всеми силами проснуться, то у нее нет никакого желания просыпаться. Сбывшаяся мечта – надо быть идиоткой, чтобы сомневаться в ее реальности.
Она остановилась, и тут же как по команде прекратилось звяканье шпор. Они посмотрели друг на друга. И что же, насколько может быть реальной фантазия? Она шагнула к нему, закрыла глаза и подняла голову для поцелуя. И он поцеловал ее. Господи, никакая это не реальность, не станет же Джеймс Стюарт… – но она не успела сформулировать эту неприятную мысль, потому что он обнял ее и она перестала вообще о чем-либо думать.
Они помогли друг другу раздеться. Майвор легла на спину на плотную, но мягкую траву и широко раздвинула ноги. Он встал на колени между ее ног. Она посмотрела на его вставший, перевитый голубыми венами член, перевела взгляд на собственный бледный и вялый старческий живот, на свисающие по сторонам груди, и у нее чуть не брызнули слезы. Пришлось зажмуриться.
Этого не может быть.