Диана Сеттерфилд

Пока течет река

Diane Setterfield

ONCE UPON A RIVER



Copyright © 2018 by Third Draft



This edition published by arrangement with Sheil Land Associates and Synopsis Literary Agency All rights reserved



© В. Н. Дорогокупля, перевод, 2019

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2019

Издательство АЗБУКА®

* * *

Посвящается моим сестрам, Мэнди и Пауле. Без вас я не была бы такой, какая есть сейчас
За пределами этого мира есть и другие миры. Существуют места перехода между ними. Вот одно из таких мест.


Часть 1

История начинается…

Стоял себе когда-то тихо-мирно трактир на берегу Темзы у Рэдкота, в полном дневном переходе от истока реки. В ту пору заведений подобного сорта в верховьях Темзы было хоть отбавляй, и путник запросто мог набраться под завязку в любом из них; плюс ко всему каждый трактир, помимо традиционных эля и сидра, мог предложить клиентам и нечто из ряда вон. В келмскоттском «Красном льве» это была музыка: лодочники без устали пиликали на скрипках, а сыроделы жалостно пели о потерянной любви. «Зеленый дракон» в Инглшеме идеально подходил для спокойных раздумий в хорошо прокуренном помещении. Если вы были азартным игроком, вас ждал «Олень» в Истон-Гастингсе, а любителям помахать кулаками не найти было места лучше «Плуга» на окраине Баскота. «Лебедь» в Рэдкоте также имел свою специфику. Там рассказывались истории.

«Лебедь» был древним трактиром – возможно, древнейшим во всей округе. Он состоял из трех частей, построенных в разное время: одна часть была старой, другая очень старой, а третья еще старее. Все три сливались в одно гармоничное целое благодаря общей тростниковой крыше, повсеместной замшелости каменной кладки и плетям плюща, равномерно покрывающим стены. Летом сюда наезжали однодневные туристы из городков вдоль недавно построенной железной дороги, чтобы взять напрокат плоскодонку с шестом или веслами, затариться элем и устроить пикник на реке, но в холодное время года «Лебедь» посещали только местные жители, собиравшиеся в зимнем зале. Это была скромно обставленная комната в самой старой части трактира, с единственным окном в толстой стене. При свете дня вдали за окном были видны три безмятежно незыблемые арки Рэдкотского моста, под которыми струились воды Темзы. По ночам (а эта история начинается ночью) мост растворялся во мраке, и, только ориентируясь на низкий монотонный шум огромной массы воды, вы могли разглядеть в той стороне полоску особой, плывучей и зыбкой тьмы, которую выделяла из общего фона энергия ее собственного движения.

Никто не знал доподлинно, откуда пошла традиция рассказывать истории в «Лебеде», но это может быть как-то связано с битвой у Рэдкотского моста[1]. В 1387 году, за пятьсот лет до ночи, когда началась эта история, у моста встретились две большие армии. Кто и почему – слишком долго и вряд ли стоит объяснять, но исход был таков: лишь три человека – рыцарь, оруженосец и какой-то мальчишка – пали от руки врага, но еще восемь сотен душ сгинули в здешних болотах, спасаясь бегством. Да, именно так. Восемь сотен душ. А это уже нешуточная история. Их кости лежат в земле там, где ныне раскинулись плантации кресс-салата. Люди в этой округе традиционно выращивали кресс-салат на заболоченных лугах, собирали урожай, упаковывали его в ящики и баржами отправляли в города ниже по реке, но сами это растение никогда в пищу не употребляли, сетуя на неприятный вкус: мол, такую горечь и в рот не возьмешь. Да и кому охота питаться тем, что было взращено призраками мертвых? Когда подобные битвы случаются у самого порога вашего дома, а потом истлевающие трупы отравляют вашу питьевую воду, вполне естественно, что вы потом будете без конца пересказывать эту историю. И в силу множества повторений постепенно разовьете свой талант рассказчика. А когда эта тема уже перестанет быть актуальной, ваше внимание переключится на другие вещи: почему бы не использовать приобретенные навыки, рассказывая все новые и новые истории?

Хозяйкой «Лебедя» была Марго Окуэлл. Сколько помнили старожилы, этот трактир всегда принадлежал Окуэллам – вполне возможно, с самого дня его основания. Правда, по закону ее звали Марго Блисс, ибо она была замужем, но законы что-то значат лишь для горожан, а здесь, в «Лебеде», она оставалась одной из Окуэллов. Это была женщина приятной наружности, без малого шестидесяти лет. При этом она без видимых усилий могла приподнять дубовую бочку и столь крепко держалась на ногах, что вообще никогда не испытывала потребности присесть. Ходили слухи, что она даже спит стоя, однако же она произвела на свет тринадцать детей, так что ей несомненно иногда случалось и прилечь. До Марго в трактире хозяйничала ее мать, а ранее – ее бабушка и прабабушка, и местные давно уже принимали как должное тот факт, что «Лебедем» заправляют женщины. Так уж оно повелось издавна.

Мужа Марго звали Джо Блисс. Он был родом из Кембла, что в двадцати пяти милях от Рэдкота выше по течению, буквально в двух шагах от того места, где Темза появляется из-под земли в виде крохотного родника – настолько крохотного, что его трудно отличить от обычной лужицы среди травы. Все Блиссы были потомственными доходягами. Они рождались хилыми и болезненными, чтобы по большей части покинуть этот мир в самом начале жизненного пути. Дети Блиссов с каждым прожитым годом становились все более бледными и чахлыми, пока не угасали совсем – обычно до десятилетнего, а нередко и до двухлетнего возраста. Немногие выжившие, включая Джо, к своему совершеннолетию были ниже ростом и тщедушнее большинства своих сверстников. Зимой их тела сотрясал кашель, сопровождаемый хроническим насморком и слезотечением. А по натуре своей они были людьми добрыми и покладистыми, с кротким взглядом и приветливой улыбкой, редко сходящей с лица.

Восемнадцати лет от роду, будучи сиротой, непригодным к физическому труду, Джо покинул Кембл, чтобы найти себе занятие по душе – сам еще не представляя, какое именно. Выбор пути был на все четыре стороны – в этом смысле Кембл ничуть не хуже любого другого места на земле, – но река обладает особого рода притяжением, и надо быть совсем уже не от мира сего, чтобы не пойти вслед за ее водами. Так Джо добрался до Рэдкота и, мучимый жаждой, заглянул в местный трактир. Худосочный юноша, с вялыми прядями черных волос на – по контрасту – чересчур бледном лице, тихо сидел в углу, потягивал эль из бокала, поглядывал на хозяйскую дочку и прислушивался к рассказам завсегдатаев. Это было так непривычно и увлекательно: очутиться среди людей, которые во всеуслышание рассказывали истории сродни тем, что крутились у него в голове с малолетства. И когда по завершении очередного рассказа возникла пауза, он открыл рот и начал: «Однажды, давным-давно…»

В тот день Джо Блисс нашел свое призвание. Темза привела его в Рэдкот, и здесь, в Рэдкоте, он остался. Немного попрактиковавшись, он научился подбирать верный тон для историй любого типа, будь то злободневные анекдоты, старинные предания и легенды, переложения фольклорных тем или волшебные сказки. Его подвижное лицо могло передавать самые разные эмоции – удивление, тревогу, испуг, облегчение и так далее – не менее убедительно, чем лица профессиональных актеров. И еще он обладал на редкость выразительными бровями. Густые и черные, эти брови участвовали в процессе повествования наравне с его голосом. Они сходились у переносицы с приближением особо значимого эпизода, подергивались, обращая внимание слушателей на какую-то важную деталь, или выгибались дугой с намеком на то, что данный персонаж может быть не тем, кем кажется поначалу. Следя за его бровями, вникая в их сложный танец, вы улавливали нюансы рассказа, которые в ином случае могли бы остаться незамеченными. За несколько недель регулярных вечерних посиделок в «Лебеде» он убедился в своей способности завораживать слушателей. Он также сумел заворожить Марго, а она еще ранее заворожила его.

В конце месяца Джо протопал шестьдесят миль до одного селения в стороне от реки, где проводилось состязание рассказчиков. Он победил в этом состязании, а все призовые деньги потратил на обручальное кольцо. В Рэдкот он вернулся посеревшим от измождения, с неделю отлеживался, приходя в себя, а затем предстал перед Марго, опустился на одно колено и сделал ей предложение.

– Даже не знаю… – сказала ее мать, узнав эту новость. – Может ли он работать? Зарабатывать на жизнь? Как он будет обеспечивать семью?

– Проверь нашу выручку за последнее время, – посоветовала Марго. – И ты увидишь, насколько больше стало клиентов с тех пор, как Джо начал рассказывать свои истории. Допустим, я ему откажу, ма. Он может уйти отсюда в любое другое место. И что тогда?

Это было правдой. В те дни посетителей у них заметно прибавилось; они приходили даже из отдаленных местечек и засиживались дольше обычного, слушая истории Джо. И все, конечно, покупали выпивку. «Лебедь» процветал.

– Но здесь бывает столько сильных, красивых парней, которым ты нравишься, – не лучше ли выбрать кого-то из них?

– Мне нужен только Джо, – сказала Марго твердо. – Я люблю истории.

И она настояла на своем.

С той поры прошло почти сорок лет, и за это время семья Марго и Джо сильно разрослась. В первые двадцать лет брака у них появилась дюжина здоровых дочерей. Все с густыми темно-русыми волосами и крепкими ногами, как у Марго. Теперь это были пухленькие разбитные молодки, улыбчивые и никогда не унывающие. Все они благополучно вышли замуж. Одна была чуть полнее, другая чуть стройнее, одна чуть выше, другая чуть ниже, одна чуточку смуглее, другая чуточку белее, но во всем прочем они настолько походили друг на друга, что даже завсегдатаи «Лебедя» не могли их различить; а когда выдавались особо хлопотные дни и дочери приходили в трактир помочь родителям с обслуживанием, их всех скопом и каждую в отдельности называли Марготками. После рождения двенадцатой дочурки в пополнении семейства наступила долгая пауза, и Джо с Марго решили, что она уже вышла из соответствующего возраста, но потом случилась последняя беременность, и на свет явился Джонатан, их единственный сын.

Короткошеий и круглолицый, с миндалевидными раскосыми глазами, изящными ушами и тонким носом, с языком, который казался чересчур большим для его вечно растянутого в улыбке рта, Джонатан разительно отличался от остальных детей. С годами выяснилось, что отличия эти не только внешние. Теперь ему было пятнадцать, но если другим подросткам его возраста не терпелось поскорее стать мужчинами, то Джонатана вполне удовлетворяла перспектива прожить всю свою жизнь в трактире вместе с мамой и папой; ничего иного он и не желал.

Марго все еще была энергичной и привлекательной женщиной, а волосы Джо побелели, хотя брови оставались такими же черными, как в юности. Ему уже исполнилось шестьдесят, а для Блиссов это очень преклонный возраст. Люди приписывали такое относительное долголетие неустанным заботам Марго. В последние годы он временами был настолько слаб, что по два-три дня не вставал с постели. Лежал с закрытыми глазами, но не спал – нет, в эти периоды он посещал какие-то места за пределами сна. Марго спокойно реагировала на эти его упадки сил. Она топила камин, чтобы воздух в комнате был сухим, подносила к его губам чашку с теплым бульоном, расчесывала его волосы и приглаживала брови. Заходившие его проведать сразу начинали тревожиться при виде больного, каждый хлюпающий вдох которого, казалось, мог стать последним, но Марго сохраняла спокойствие.

– Не волнуйтесь, он выздоровеет, – говорила она.

И он действительно всякий раз выздоравливал. Он был Блиссом, только и всего. Это речная вода просочилась внутрь Джо и заболотила его легкие.

Была ночь зимнего солнцестояния, самая долгая ночь в году. Неделю за неделей дни сокращались, сначала понемногу, затем все быстрее, так что темнеть начинало уже вскоре после обеда. Как известно, по мере удлинения лунных часов ослабевает связь человеческих существ с их искусственными, механическими часами. Люди начинают клевать носом в полдень, могут задремать при свете дня, чтобы затем, проснувшись, глядеть широко открытыми глазами в ночную тьму. Это время магии. И когда границы между ночью и днем утончаются до предела, то же самое происходит и с границами между мирами. Сны и фантазии сливаются с реальностью, живое соприкасается с мертвым на встречных курсах, прошлое и настоящее накладываются друг на друга. В это время могут происходить самые невероятные вещи. Могло ли зимнее солнцестояние как-то повлиять на загадочные события той ночи? Об этом судите сами.

Теперь, когда вы знаете все, что вам нужно знать для начала, пора приступать к собственно истории.



Бражники, собравшиеся в «Лебеде» той ночью, были завсегдатаями: в основном работяги с гравийных карьеров или салатных плантаций да матросы с речных барж, а также лодочный мастер Безант и старик Оуэн Олбрайт, который полвека назад уплыл вниз по реке до самого моря и через двадцать лет вернулся в родные места богачом. Ныне его мучил артрит, и только крепкий эль вкупе с хорошей историей помогал на время забыть о боли в костях. Вся компания сидела здесь еще с вечерних сумерек, опустошая и повторно наполняя свои пивные бокалы, прочищая и снова набивая ядреным табаком свои трубки – и рассказывая истории.

Олбрайт вернулся к битве у Рэдкотского моста. Конечно, любая история, если ее пересказывать на протяжении пятисот лет, может несколько наскучить, но рассказчики находили возможности каждый раз оживлять ее новыми вариациями. Определенные вещи были четко зафиксированы в хрониках и в устной традиции: перемещение армий и их встреча, гибель рыцаря и его оруженосца, восемь сотен утонувших в болоте вояк, – но к смерти мальчика это не относилось. О нем вообще не имелось никаких сведений, кроме того, что жил некий мальчик, который не в добрый час оказался у Рэдкотского моста и там умер. А отсутствие достоверной информации уже давало простор воображению. Всякий раз, возвращаясь к этой истории, трактирные рассказчики оживляли неизвестного мальчишку только затем, чтобы умертвить его заново. За все эти годы он умирал бессчетное число раз, все более экстравагантными и затейливыми способами. Когда история принадлежит вам, вы можете позволить себе вольное изложение. Но это дозволялось только местным – горе любому чужаку, если он заявится в «Лебедь» со своей версией происшедшего. Неизвестно, как бы отнесся сам мальчик к своим периодическим воскрешениям, но в данном случае важно запомнить тот факт, что для рассказчиков и посетителей «Лебедя» подобные воскрешения не были чем-то совсем уж противоестественным.

На сей раз Олбрайт выдумал юного циркача, который сопровождал войско и развлекал солдат во время привала. Жонглируя несколькими ножами, он поскользнулся в грязи и упал на спину, а ножи вонзились в сырую землю рядом с ним – все, кроме последнего, который угодил мальчишке прямо в глаз и убил его мгновенно. Это случилось еще до начала сражения. Новая придумка вызвала одобрительный гул, который, впрочем, быстро стих, позволяя рассказчику довести историю до конца уже по давно накатанной колее.

Далее возникла пауза. Считалось дурным тоном сразу начинать новую историю, не дав людям времени на осмысление предыдущей.

Джонатан был одним из самых внимательных слушателей.

– Я бы тоже хотел рассказать историю, – заявил он.

Несмотря на его улыбку – а улыбался он всегда, – эти слова были сказаны и восприняты всерьез. Он не был тупицей, хотя его учеба в школе не заладилась: другие дети насмехались над его необычным лицом и странным поведением, и через несколько месяцев он перестал посещать занятия. Чтение и письмо он так и не освоил. Но зимние завсегдатаи «Лебедя» давно привыкли к младшему Окуэллу со всеми его странностями.

– Что ж, попробуй, – предложил Олбрайт. – Расскажи нам что-нибудь.

Джонатан задумался. Он открыл рот и замер, ожидая, что вот-вот оттуда сама собой выйдет наружу какая-нибудь история. Но ничего не вышло. Его лицо потешно скривилось, а плечи затряслись от беззвучного смеха над самим собой.

– Не могу! – воскликнул он, отсмеявшись. – Ничего не получается!

– Значит, в другой раз. Попрактикуйся немного, и, как только будешь готов, мы тебя выслушаем.

– Тогда ты расскажи историю, папа, – попросил Джонатан. – Расскажи!

Это был первый вечер Джо в зимнем зале после очередного приступа слабости. Он все еще был очень бледен и до сей поры сидел молча. В таком состоянии никто не ждал от него рассказа, но он среагировал на просьбу сына и с кроткой улыбкой устремил взгляд в дальний верхний угол комнаты, зачерненный многолетними наслоениями сажи и никотина. Именно оттуда, как полагал Джонатан, его отец выуживал свои истории. А когда Джо снова взглянул на собравшихся, он уже был готов к рассказу – и начал:

– Однажды, давным-давно…

В этот миг отворилась дверь.

Час был слишком поздний для новых посетителей. Кто бы то ни был, он не спешил входить. Струя холодного воздуха пригнула дрожащее пламя свечей и наполнила дымную комнату резкими запахами зимней реки. Бражники дружно повернули головы в сторону двери.

Все глаза это увидели, но долгое время никто никак не реагировал. Они пытались осмыслить то, что предстало их взорам.

Мужчина – если вошедший являлся мужчиной – был высок и атлетически сложен, но его лицо было настолько уродливым, что зрители невольно отшатнулись. Кто это мог быть – какое-нибудь чудовище из старой страшной сказки? Или им всем снился один и тот же кошмарный сон? Кривой приплюснутый нос, а под ним вместо рта – зияющий провал с темной кровью в глубине. Одно это могло бы напугать любого, но вдобавок к тому жуткое существо несло на руках большую куклу с восковым лицом, такими же восковыми конечностями и гладкими волосами.

Из оцепенения их вывел пришелец. Сначала он взревел – звук был таким же бессмысленно уродливым, как и рот, из которого он вырвался, – а затем покачнулся и начал заваливаться навзничь. Два батрака успели вскочить со стульев и подхватили его как раз вовремя, иначе он размозжил бы затылок о каменные плиты порога. Одновременно от камина метнулся Джонатан и, вытянув руки, поймал падающую куклу, солидный вес которой застал врасплох его суставы и мышцы.

Кое-как опомнившись, они уложили бесчувственного человека на стол. Еще один стол был придвинут под его ноги. Распрямив тело, они выстроились вокруг, подняв над ним свечи и лампы. Веки лежащего не дрогнули.

– Он что, помер? – озадачился Олбрайт.

Реакцией на эти слова стали нахмуренные лбы и невнятное бормотание присутствующих.

– Надо похлопать по щекам, – предложил кто-то. – Может, это его оживит.

– Глоток виски лучше поможет, – возразил кто-то другой.

Марго протолкалась к изголовью и внимательно осмотрела мужчину:

– Никаких пощечин. Только не по лицу в таком состоянии. И не лейте ничего ему в глотку. Погодите.

Она взяла подушку, лежавшую на скамье рядом с очагом, и вернулась к столу. При свете лампы разглядела белый конец стерженька, торчавший из наволочки. Подцепила его ногтями и выдернула из подушки пуховое перо. Все недоуменно следили за ее действиями.

– Навряд ли ты сможешь пробудить мертвеца щекоткой, – сказал гравийщик. – Да и живого тоже, если он в беспамятстве.

– Я не собираюсь его щекотать, – ответила она. И положила перышко на губы мужчины.

Бражники глядели во все глаза. В первую секунду ничего не произошло, а затем пух слегка шевельнулся.

– Он дышит!

Но чувство облегчения быстро сменилось новым беспокойством.

– А кто он вообще такой? – спросил баржевой матрос. – Кто-нибудь его знает?

За этим вопросом последовало несколько минут многоголосого шума. Один старожил уверял, что знает всех без исключения людей на берегах реки от Касл-Итона до Даксфорда – а это добрый десяток миль, – но этого типа видит впервые. Другой, часто навещавший свою сестру в Лечлейде, не припомнил, чтобы кто-то похожий попадался ему в тех краях. Третий вроде бы где-то его встречал, но чем больше он вглядывался в человека на столе, тем меньше был готов рискнуть звонкой монетой в споре, подкрепляя свои слова. Четвертый предположил, что он может быть из речных цыган, которые как раз в это время года обычно сплавлялись вниз по Темзе. Местные относились к ним с понятным подозрением и не забывали по вечерам накрепко запирать двери, предварительно занеся со двора в дом всю мало-мальски ценную утварь. Но данная версия отпала при одном лишь взгляде на добротную шерстяную куртку и дорогие кожаные ботинки незнакомца. Ничего общего с цыганским отребьем. Пятый после долгого вдумчивого созерцания торжествующе объявил, что ростом и комплекцией это точь-в-точь старина Лиддьярд с фермы Уайти – да и цвет волос разве не тот же самый? Однако шестой указал ему на старину Лиддьярда, который в ту самую минуту стоял по другую сторону стола; и вдумчивый созерцатель не смог отрицать очевидное. После этого обмена репликами все они – первый, второй, третий, четвертый, пятый, шестой и прочие – пришли к выводу, что незнакомец действительно не знаком никому из них. По крайней мере никто его не опознал. Хотя, чему тут удивляться, при такой-то расквашенной роже?

Наступившее затем озадаченное молчание было прервано голосом седьмого:

– Что же такое с ним стряслось?

Одежда незнакомца пропиталась водой, и от него исходил запах реки – этакий мутный зеленовато-коричневатый запах. Несчастье произошло на воде, в этом сомнения не было. Они заговорили о разных опасностях, подстерегающих людей на Темзе, которая всегда готова сыграть злую шутку даже с самыми опытными речниками.

– Опрокинулась лодка? Может, мне пойти ее поискать? – вызвался лодочный мастер Безант.

Тем временем Марго смывала кровь с лица пострадавшего, делая это быстро, но по возможности бережно. Она невольно вздрогнула, отвернув края глубокой раны, которая рассекла его верхнюю губу, так что два раздвинутых лоскута кожи обнажили осколки зубов и окровавленное нёбо.

– Забудьте вы о лодке, – сказала она. – Сперва надо заняться человеком. Тут дело серьезное, я сама не справлюсь. Кто сбегает за Ритой?

Она огляделась и остановила свой выбор на одном из молодых батраков, который был трезвее других по причине банального безденежья.

– Нит, парень ты вроде резвый. Сможешь быстро добраться до дома лекарши и позвать ее сюда? Только без спотыканий и падений – второй калека за одну ночь будет уже перебором.

Резвый парень отбыл без промедления.

А Джонатан все это время держался в стороне от остальных. Промокшая кукла оттягивала ему руки, и он сел на стул, примостив ее у себя на коленях. Подумал о драконе из папье-маше, которого использовала в своей постановке труппа бродячих актеров на прошлое Рождество. Дракон был твердым и легким, а если постучать по нему пальцами, отзывался сухим гулким «тат-тат-тат». Но эта кукла была сделана из другого материала. Вспомнились тряпичные куклы, набитые рисом, – те были мягкими и увесистыми. Но ему еще не случалось видеть куклу таких размеров. Джонатан понюхал ее голову. Пахло рекой, но никак не рисом. Кукольная шевелюра состояла из натуральных волос, и он не смог понять, каким образом эти волосы прикреплены к голове. Ухо было воистину безупречным – не иначе как делалось по слепку с настоящего человеческого уха. Он подивился ресницам, идеально ровным и подогнанным одна к одной. Коснулся пальцем их упругих, влажных, щекочущих кончиков, и веко чуточку приоткрылось. Бережно, с максимальной осторожностью, он дотронулся до поверхности века и ощутил под ней нечто гладкое, округлое, одновременно твердое и податливое.

Какое-то темное, смутное чувство вдруг овладело его сознанием. Предоставленный самому себе – его родители и завсегдатаи трактира собрались у стола, – он слегка встряхнул куклу. Ее рука соскользнула с колена Джонатана и свободно закачалась над полом, как не должны качаться руки обыкновенной куклы. Он ощутил внутри себя что-то вроде мощной, стремительно растущей приливной волны.

– Это настоящая девочка.

Над полумертвым незнакомцем продолжался спор, и никто не услышал Джонатана.

Он повторил, на сей раз громче:

– Это настоящая девочка!

Спорщики обернулись на голос Джонатана.

– Но она не просыпается, – добавил он.

Джонатан приподнял маленькое тело в мокрой одежде, чтобы другим было лучше видно.

Они подошли и окружили Джонатана. Дюжина пар глаз уставилась на девочку.

Ее кожа тускло мерцала, как вода пасмурным днем. Складки хлопчатобумажной рубашки облепили ее ноги, а голова повернулась и склонилась под углом, какой не мог быть предусмотрен ни одним кукольником. Она была не куклой, а настоящей девочкой, о чем никто из них не догадался, хотя теперь это казалось очевидным. Какой же мастер станет вкладывать массу труда в создание столь совершенной куклы, чтобы затем нарядить ее в простенькое платье под стать бродяжкам и нищенкам? Кому взбредет в голову придать кукольному лицу такой жутковатый, безжизненный цвет? Какой творец, помимо самого Господа, способен создать эту линию скул, эту ножку с пятью очень разными, детально проработанными пальцами. Разумеется, это была маленькая девочка! И как получилось, что они не заметили этого сразу?

В комнате, всегда полной речей и споров, теперь стояла тишина. Отцы вспоминали своих отпрысков и мысленно клялись впредь относиться к ним только с любовью, и никак иначе. Пожилые мужчины, не имевшие детей, горько сокрушались по этому поводу, а бездетные молодые люди всем сердцем жаждали когда-нибудь побаюкать на руках собственных малышей.

Наконец это молчание было нарушено.

– Боже правый!

– Она мертва, бедная крошка.

– Утонула!

– Положи перо ей на губы, мама!

– Ох, Джонатан, для нее это слишком поздно.

– Но с мужчиной это получилось!

– Нет, сынок, он дышал и до этого. Просто перышко показало нам, что в нем еще осталась жизнь.

– Может, она остается и в ней!

– Увы, эта бедняжка скончалась, по ней сразу видно. Она не дышит, да и цвет лица – взгляни на ее кожу. Кто отнесет несчастное дитя в длинную комнату? Сделай это, Хиггс.

– Но там сейчас холодно, – запротестовал Джонатан.

Мать погладила его по плечу:

– Ей это не навредит. Сейчас она уже не с нами. А в тех местах, куда она отправилась, холодов не бывает.

– Позволь мне самому ее нести.

– Ты понесешь фонарь и откроешь дверь для мистера Хиггса. Она тяжеловата для тебя, мой милый.

Дюжий гравийщик взял девочку из слабеющих рук Джонатана и поднял ее с такой легкостью, словно она весила не больше гуся. Джонатан с фонарем шагал впереди, освещая путь. Они вышли наружу, завернули за угол дома и направились к небольшому каменному флигелю. За дубовой дверью обнаружилось узкое вытянутое помещение без окон, используемое в качестве кладовой. Земляной пол, голые стены, никогда не знавшие штукатурки, покраски или какой-нибудь другой отделки. В теплые месяцы это место отлично подходило для кратковременного хранения ощипанных уток или улова форели, а в такую зимнюю ночь холод здесь пробирал до костей. По всей длине одной из стен тянулась низкая полка, на которую Хиггс и поместил маленькое тело. При этом Джонатан, вдруг вспомнив о хрупкости папье-маше, успел придержать голову девочки – «чтобы не повредилась».

Хиггс приблизил фонарь к лицу девочки.

– Ма говорит, что она мертва, – сказал Джонатан.

– Это верно, малец.

– Ма говорит, что она сейчас в другом месте.

– Так и есть.

– По виду она все еще здесь.

– Но ее мысли уже не с ней. Ее душа отлетела.

– А может, она просто спит?

– Нет, малец. Иначе она бы уже проснулась.

В мерцающем свете фонаря по неподвижному лицу скользили тени, а его теплый свет пытался скрасить мертвенную бледность кожи, но это не могло послужить заменой внутреннему свечению жизни.

– Однажды была девушка, проспавшая целых сто лет. Потом ее разбудили поцелуем.

Хиггс раздраженно поморщился:

– Это всего лишь сказка.

Круг света переместился с лица девочки на пол под ногами Хиггса, когда тот направился к выходу, но уже в дверном проеме обнаружил, что Джонатан не идет за ним следом. Развернувшись, он поднял фонарь как раз вовремя, чтобы заметить, как Джонатан наклоняется и целует детский лоб.

Несколько мгновений Джонатан сосредоточенно смотрел на девочку. Потом ссутулил плечи и отвернулся.

Они покинули флигель и заперли за собой дверь.

Тело без истории

В двух милях от Рэдкота жил врач, но никто даже не подумал послать за ним. Он был стар, брал за лечение втридорога, а после этого лечения его пациенты частенько отдавали концы, что не очень-то вдохновляло. Вместо этого они поступили разумнее: послали за Ритой.

И вот через полчаса после того, как незнакомца уложили на сдвинутые столы, снаружи раздались шаги, дверь отворилась, и в трактир вошла женщина. Если не считать Марго и ее дочерей, которые были такой же неотъемлемой частью «Лебедя», как его дощатые полы и каменные стены, сюда редко заглядывали женщины, так что все глаза сразу нацелились на Риту Сандей. Она была среднего роста при нейтральном – ни светлом, ни темном – цвете волос. В остальном же ее внешность усреднению не поддавалась. Как правило, оценивающий взгляд мужчин отмечал недостатки практически во всем. Слишком высокие и острые скулы, слишком большой нос, слишком широкий и выступающий вперед подбородок. У нее был красивый разрез глаз, но им не очень подходил серый цвет, как и манера слишком пристально вглядываться в окружающий мир из-под идеально симметричных бровей. Она уже достигла того возраста, когда женщину перестают называть молодой, и многие ее сверстницы более не удостаивались мужских оценок, но с Ритой было иначе, поскольку – даже при не очень эффектной внешности и тридцати с лишним годах одинокой жизни – какая-то изюминка в ней все же сохранилась. Может, причиной тому была ее личная история? Известная в округе лекарка и повитуха, она родилась в женском монастыре, где и жила до совершеннолетия, а медицинские знания и навыки приобрела в монастырской лечебнице.

Итак, Рита вошла в зимний зал «Лебедя». Как будто не замечая устремленных на нее взглядов, она деловито расстегнула пуговицы и сняла скромное шерстяное пальто. Платье под ним было темным, без всяких украшений.

После этого она сразу направилась к столам, на которых лежало окровавленное и по-прежнему бесчувственное тело.

– Я нагрела для тебя воду, Рита, – сказала Марго. – И приготовила куски ткани, все чистые. Что еще нужно?

– Больше света по возможности.

– Джонатан принесет лампы и свечи со второго этажа.

– Еще понадобится… – вымыв руки, Рита осмотрела разорванную губу незнакомца, – понадобится бритва и человек с умелой и твердой рукой, чтобы его побрить.

– С этим справится Джо, верно?

Джо кивнул.

– И спиртное. Самое крепкое, какое у вас есть.

Марго отомкнула замок особого шкафчика, достала оттуда зеленую бутыль и поставила ее рядом с сумкой Риты. Бражники тотчас впились глазами в сосуд. Отсутствие на нем этикетки предполагало, что внутри находится местный самогон, достаточно крепкий, чтобы свалить с ног любого.

Двое речников, державших лампы над самой головой мужчины, наблюдали за тем, как Рита исследует дыру, некогда бывшую его ртом. Двумя испачканными в крови пальцами она вынула оттуда сломанный зуб. Через несколько секунд к нему добавилась пара других. Затем ее чуткие пальцы прошлись по его все еще влажным волосам. Она проверила каждый дюйм черепа.

– Травмировано только лицо. Могло быть хуже. Теперь давайте снимем с него эту мокрую одежду.

Бражники, казалось, вздрогнули все разом. Незамужняя женщина не может раздевать мужчину, не нарушая при этом естественный порядок вещей.

– Марго, – спокойно продолжила Рита, – не проследишь за мужчинами, когда они будут это делать?

Она повернулась спиной к остальным и начала выкладывать на соседний стол разные предметы из своей сумки. Марго призвала добровольных помощников быть осторожными при снятии одежды – «Мы не знаем, в каких еще местах он может быть ранен, так что не сделайте ему хуже!», – а иногда и сама расстегивала пуговицы и развязывала шнурки опытными материнскими руками, если кто-то был для этого чересчур пьян или недостаточно ловок. На полу постепенно вырастала груда снятой одежды: военно-морской бушлат со множеством карманов (под стать курткам речников, только из лучшей материи), ботинки из прочной кожи с новыми подметками, настоящий ремень вместо веревочного пояса, каким обходятся простые матросы, кальсоны из чесаной шерсти и вязаная безрукавка под войлочной рубахой.

– Кто он? Вы это выяснили? – спросила Рита, не глядя в их сторону.

– Вряд ли кто-то из нас встречал его раньше. Но сказать точно нельзя, ведь на нем и лица-то нет.

– Его куртку вы уже сняли?

– Да.

– Тогда пусть Джонатан проверит карманы.

Когда она вновь повернулась к столу, незнакомец был раздет догола, и только белый носовой платок на причинном месте служил защитой для его скромности и для репутации Риты.

Она вновь почувствовала на себе взгляды искоса.

– Джо, надо побрить его верхнюю губу как можно чище. Понятное дело, выйдет не очень, но ты уж постарайся. И бережнее в районе носа – он сломан.

Далее Рита приступила к осмотру. Сначала ощупала ступни, затем перешла к лодыжкам, голеням, икрам… Ее белые руки отчетливо выделялись на фоне смуглой обветренной кожи.

– А он явно не был домоседом, – заметил гравийщик.

Рита ощупывала кости, связки, мышцы, при этом стараясь не смотреть на голое тело, словно ее пальцы видели все даже лучше, чем ее глаза. Так она продвигалась без задержек, сразу определяя, что в данном месте все в порядке.

На правом бедре пальцы Риты начали обходить стороной белый платок – и вдруг остановились.

– Посветите здесь, пожалуйста.

По всему боку пациента тянулась глубокая ссадина. Рита смочила жидкостью из зеленой бутыли тряпицу и приложила ее к ране. Стоявшие вокруг мужчины сочувственно поморщились, однако пациент даже не шевельнулся.

Рука незнакомца, вытянутая вдоль бедра, распухла вдвое против нормального. Пятна крови чередовались на ней с участками бледной, как бы обесцвеченной кожи. Рита обтерла руку проспиртованной тряпицей, но некоторые пятна удалить не получилось даже с двух-трех попыток. Они скорее походили на чернильные кляксы, чем на синяки и засохшую кровь. Заинтересовавшись, она приподняла руку, чтобы рассмотреть пятна поближе.

– Он фотограф, – заявила она.

– Разрази меня гром! С чего ты взяла?

– Поглядите на его пальцы. Видите эти отметины? Они от нитрата серебра. Его используют при проявке фотографий.

Пока все остолбенело переваривали эту новость, она быстро осмотрела участки по периметру белого платка. Прощупала брюшную полость и убедилась в отсутствии внутренних повреждений, затем двинулась выше, выше, сопровождаемая светом ламп, пока платок не затерялся в тени, и теперь мужчины могли быть спокойны: Рита вернулась в рамки приличий.

Частично сбритая густая борода не сделала облик незнакомца менее отталкивающим. Изуродованный нос стал еще заметнее, а рваная рана от губы до щеки выглядела в десять раз хуже, когда ее полностью открыли для обзора. Глаза, обычно в первую очередь оживляющие лицо человека, скрылись под отекшими веками. На лбу вздулась кровавая шишка; Рита извлекла из нее щепки чего-то похожего на темное дерево, промыла ранку и после этого переключила внимание на рассеченную губу.

Марго подала ей иглу с нитью, предварительно простерилизовав их спиртным. Рита проткнула кожу иглой, и в этот момент огонек свечи задрожал в чьей-то нетвердой руке.

– Все, кому трудно стоять, присядьте, – распорядилась она. – Хватит мне одного пациента.

Но никто не пожелал садиться и тем выказывать свою слабость.

Рита сделала три аккуратных стежка, протягивая нить через края раны. Некоторые мужчины отворачивались, а другие смотрели не отрываясь, как завороженные. Шутка сказать: человеческое лицо сшивали, словно какой-нибудь порванный воротник.

Когда с этим было покончено, раздался дружный вздох облегчения.

Рита критически оглядела свою работу.

– Теперь он смотрится получше, – признал один из речников. – Хотя, может статься, мы просто притерпелись к его виду.

– Хм… – произнесла Рита с сомнением.

Она потянулась к лицу незнакомца, зажала его нос между большим и указательным пальцем и резко повернула. Раздался неприятный хрустяще-хлюпающий звук смещаемых костей и хряща – и тут же пламя свечи отчаянно заметалось из стороны в сторону.

– Держите его, быстрее! – вскричала Рита, и во второй раз за эту ночь паре проворных батраков пришлось подхватывать падающего человека – теперь это был гравийщик, у которого подкосились ноги.

При этом свечи всех троих упали на пол и погасли, так что финал этой сцены скрылся в полумраке.

– Нелегкая выдалась ночка, чего уж там, – проворчала Марго, когда свечи были подняты и зажжены вновь. – Думаю, будет лучше перенести этого бедолагу в постоялую комнату.

В былые времена, когда Рэдкотский мост был единственной переправой через реку на протяжении многих миль, делавшие крюк путники регулярно останавливались на ночлег в «Лебеде»; и хотя те времена канули в Лету, а спальня в конце коридора давно уже не видела постояльцев, ее по старой привычке называли «постоялой комнатой». Рита проследила за перемещением пациента, которого уложили на кровать и накрыли одеялом.

– Перед уходом я бы взглянула на девочку, – сказала она.

– Хочешь помолиться за упокой несчастного дитя? Дело хорошее.

В понимании местных жителей Рита не только была первостатейной лекаршей, но и – с учетом ее монастырского прошлого – при случае вполне могла бы подменить приходского священника.

– Вот ключ. И прихвати фонарь.

Надев шляпу и пальто, Рита обмотала низ лица шарфом, покинула трактир и направилась к флигелю.

Рита Сандей не боялась мертвецов. К ним она привыкла с детства, да и сама явилась на свет из тела уже мертвой матери. Вот как это произошло: тридцать пять лет назад некая женщина, будучи на сносях и в совершенном отчаянии, бросилась в реку. К тому времени, как ее заметил и вытащил из воды оказавшийся поблизости лодочник, она была уже на три четверти мертва. Лодочник доставил утопленницу в монастырь Годстоу, где сестры выхаживали сирых и убогих. Там она протянула достаточно долго, чтобы начались роды. Но она так и не оправилась от потрясения, была слишком слаба и скончалась во время родовых схваток. Тогда сестра Грейс закатала рукава, взяла скальпель, сделала неглубокий надрез на чреве мертвой женщины и достала оттуда живого младенца. Никто не знал имени матери, да и в любом случае монахини не назвали бы ее именем новорожденную, ибо покойница была повинна как минимум в трех грехах – блудодействе, самоубиении и попытке умертвить собственное дитя, – и оставлять ребенку хоть какую-то память о ней было бы богопротивным деянием. Посему девочку назвали Маргаритой, в честь одноименной святой, а в обиходе это имя сократилось до Риты. Что же касается фамилии, то, за отсутствием сведений об отце, ее назвали Сандей[2] – в честь праздничного дня Отца Небесного (такова была традиция наименования сирот в данном монастыре).

Юная Рита все схватывала на лету, проявляя особый интерес к медицине, и вскоре для нее нашлась работа в монастырской больнице. Бывают задания, с которыми может справиться даже ребенок: каждый день в восемь утра она убирала постели, стирала окровавленные простыни и наволочки, а в полдень таскала ведра с горячей водой и помогала обмывать умерших. К пятнадцати годам Рита самостоятельно обрабатывала раны, накладывала шины и швы, а к семнадцати научилась всему, что должны уметь медсестры, включая прием родов. Она вполне могла бы остаться в Годстоу, постричься в монахини и посвятить свою жизнь служению Господу и уходу за больными, если бы не откровение, посетившее ее однажды днем во время сбора целебных трав на берегу реки: она внезапно поняла, что другой жизни, помимо этой, не существует. Это была греховная мысль с точки зрения всего, чему ее учили, но вместо чувства вины Рита испытала облегчение. Если не существовало рая, то не было и ада, а если не было ада, то и ее неведомая мать не была обречена на вечные муки, а просто-напросто покинула сей мир, исчезла без лишних страданий. Она сообщила монахиням об этой метаморфозе, и те еще не успели оправиться от священного ужаса, а Рита уже покидала обитель со свертком из своей ночнушки и пары панталон, не прихватив даже расческу.

– Но как же твой долг? – крикнула ей вслед сестра Грейс. – Долг перед Богом и больными людьми!

– Больные есть повсюду! – прокричала она в ответ, а сестра Грейс добавила:

– Как и Бог.

Но последние слова она произнесла тихо, и Рита их уже не услышала.

Молодая медсестра работала сначала в Оксфордской больнице, а позднее, хорошо себя зарекомендовав, получила место ассистентки при одном, весьма просвещенном, лондонском докторе.

– Когда вы выйдете замуж, это станет большой потерей для меня и нашей профессии, – не раз говаривал доктор, замечая, как очередной пациент оказывает ей знаки внимания.

– Замуж? Это не по мне, – всякий раз отвечала она.

– А почему бы и нет? – продолжил он разговор после дюжины таких ответов.

– Я могу принести больше пользы этому миру как медсестра, чем в качестве жены и матери.

Но то была лишь половина правды.

Вторую половину он узнал несколько дней спустя. Они принимали роды у молодой женщины, одних лет с Ритой. Это был ее третий ребенок. В предыдущих случаях все прошло гладко, и не было причин опасаться каких-либо осложнений. Плод был расположен нормально, роды не слишком затянулись, акушерские щипцы не понадобились, плацента отделилась полностью. Но после того им никак не удавалось остановить кровотечение. Кровь текла, и текла, и текла, пока пациентка не истекла ею окончательно.

Доктор вышел в соседнюю комнату для разговора с ее мужем, а Рита тем временем аккуратно сворачивала кровавые простыни. Она уже давно потеряла счет умершим роженицам.

Когда доктор вернулся, у нее все было готово к отбытию. Они молча вышли из дома на улицу. А через несколько шагов она сказала:

– Не хочу умереть таким образом.

– Я вас понимаю, – сказал он.

У доктора был друг, некий джентльмен, который часто наведывался к ужину и покидал дом только на следующее утро. Рита никогда об этом не говорила, хотя доктор понимал, что она догадывается о его любовной связи с этим мужчиной. Своим молчанием Рита давала понять, что относится к этому делу спокойно и будет держать язык за зубами и впредь. Через несколько месяцев, хорошенько все обдумав, он сделал ей неожиданное предложение.

– Почему бы вам не выйти за меня? – сказал он как-то раз в перерыве между пациентами. – В нашем браке не будет… сами понимаете чего. Но мне это пришлось бы кстати, да и вы могли бы получить определенные выгоды. И нашим пациентам это понравится.

Она обдумала предложение и согласилась. Они обручились, но незадолго до свадьбы он заболел пневмонией, слег и умер, а ведь был еще молодым. В последние дни жизни он призвал нотариуса, чтобы изменить завещание. Свой дом со всей обстановкой он завещал тому самому джентльмену, а Рите оставил немаленькую сумму денег – во всяком случае, достаточную для пусть и скромного, но независимого существования. Он также завещал ей свою домашнюю библиотеку. Рита продала букинистам все тома, кроме медицинских и научных, упаковала вещи и отправилась вверх по реке. Когда их катер приблизился к Годстоу, она посмотрела на монастырь и вдруг ощутила острую боль, вспомнив о своей утраченной вере.

– Причалить здесь? – спросил лодочник, неверно истолковав ее напряженный взгляд.

– Плывем дальше, – сказала она.

И они плыли еще один день и еще одну ночь, пока не достигли Рэдкота. Рите приглянулось это место.

– Вот здесь, – сказала она лодочнику. – Это мне подойдет.

Она купила небольшой коттедж, расставила на полках свои книги и оповестила лучшие из местных семейств о том, что у нее есть рекомендательное письмо от лондонского медицинского светила. А после того как она успешно излечила нескольких больных и обслужила дюжину рожениц, ее репутация в округе утвердилась прочно. Теперь лучшие местные семьи не желали видеть никаких других врачей, кроме Риты, если кто-то из них готовился прийти в наш мир либо его покинуть, а равно при всех медицинских кризисах в промежутке между этими событиями. Ее услуги хорошо оплачивались – и на жизнь хватало с лихвой, и понемногу округлялся капитал, полученный от покойного доктора. Некоторые из ее пациентов были достаточно богаты, чтобы позволить себе ипохондрию, и она всегда терпеливо выслушивала их нытье, поскольку щедрая плата за такие визиты позволяла ей брать по минимуму с по-настоящему больных бедняков, а то и вовсе лечить их даром, если врачебная помощь была им не по карману. Свой досуг она проводила дома в тихом уединении, методично штудировала книги из библиотеки доктора (о нем самом она почти не думала и никогда не упоминала в качестве своего бывшего жениха) или занималась приготовлением лекарств.

С той поры Рита прожила в Рэдкоте без малого десять лет. Вид мертвецов ее нисколько не пугал – ей нередко доводилось ухаживать за умирающими, наблюдать их угасание и констатировать смерть. Смерть от болезней, смерть при родах, смерть от несчастных случаев. Смерть вследствие злого умысла (пару раз случалось и такое). Смерть могла быть и долгожданной гостьей для зажившихся на этом свете стариков. Монастырская больница Годстоу стояла на самом берегу, так что и утопленников она с юных лет навидалась достаточно.

Именно такая смерть пришла на ум Рите той холодной ночью, когда она быстро шагала к флигелю. Смерть от утопления не была редкостью в этих местах. Ежегодно река забирала несколько жизней. Для этого много не нужно: лишняя порция выпивки, один неосторожный шаг, секундная потеря внимания. Первым увиденным ею утопленником был мальчишка двенадцати лет – лишь годом младше ее самой в то время, – поскользнувшийся, когда пел и дурачился на краю шлюза. Следующим оказался летний пикниковый бражник, который оступился, выбираясь из лодки на причал, и в падении ударился обо что-то виском, а его приятели были слишком пьяны, чтобы оказать помощь. Потом был выпендрежный студент, который золотым осенним деньком сиганул в реку с верхней точки Уолверкотского моста и, возможно, в последний миг жизни еще успел подивиться тамошней глубине и силе течения. Река есть река, в любое время года. Были и молодые женщины, подобные ее матери, – покинутые их возлюбленными и отвергнутые семьями, эти несчастные предпочли позору и нищете объятия речных вод, избавляющие от всего этого. И еще были младенцы, нежеланные комочки плоти, маленькие зачатки жизни, сгинувшие в реке прежде, чем эта жизнь предоставила им хоть какой-то шанс. Все это она видела.

Дойдя до флигеля, Рита повернула ключ в замке. Воздух внутри показался ей даже более холодным, чем снаружи. Этот холод через ноздри проник в носовую полость, явственно обозначая каждый ее изгиб и каждый проход, а оттуда поднялся ко лбу. Вместе с холодом пришли запахи земли, камня и по преимуществу реки. Все ее чувства внезапно обострились.

Слабый свет фонаря не добирался до углов комнаты, но маленькое тело в ее глубине все же проявилось тусклым, серовато-голубым сиянием. Причиной столь странного эффекта была чрезвычайная бледность кожи, но человек с живым воображением мог бы подумать, что лицо и конечности трупа светятся сами по себе.

Приближаясь к девочке, Рита ощутила необычное беспокойство. На вид ей было около четырех лет. Белая кожа. Рубашка без рукавов из самой дешевой материи. Руки и лодыжки обнажены. Все еще влажная материя складчато облепила тело.

Машинально, по усвоенной еще в монастырской больнице привычке, Рита приступила к осмотру. Проверила дыхание. Приложила два пальца к детской шее, нащупывая пульс. Подняла веко, чтобы взглянуть на зрачок. И пока она выполняла эти привычные действия, в сознании ее эхом отдавалась молитва, как будто исполняемая негромким хором женских голосов: «Отче наш, сущий на небесах…» Она это слышала, но ее губы не шевелились в такт.

Нет дыхания. Нет пульса. Зрачки расширены и не реагируют на свет.

Тем не менее странное чувство не покидало Риту. Она стояла над телом девочки, гадая, чем могло быть вызвано это беспокойство. Возможно, виной тому был всего лишь холод.

Мертвое тело можно читать, как книгу, если у вас есть опыт по этой части, а у Риты такого опыта было с избытком. «Когда», «как» и «почему» – все написано в этой книге, надо только иметь верный глаз. И Рита приступила к повторному осмотру, настолько тщательному и всестороннему, что за делом и думать забыла о противном холоде. При мерцающем свете фонаря она, щурясь и наклоняясь ниже, обследовала каждый дюйм детского тела. Она поднимала руки и ноги, проверяла, как сгибаются суставы. Она заглядывала в уши и ноздри. Она проверила полость рта. Она осмотрела каждый палец на руках и ногах. Покончив со всем этим, она отступила назад и нахмурилась.

Что-то здесь было не так.

Склонив голову набок и озадаченно скривив губы, Рита начала вспоминать все, что знала об утопленниках. Она знала, в каких случаях их тела покрываются морщинами и когда они распухают. Она знала характерные особенности их кожи, волос и ногтей. Ничего подобного не наблюдалось в данном случае, но это могло значить лишь то, что ребенок пробыл в воде не очень долго. Со слизью тоже была неясность. При утоплении по краям рта и ноздрей выступает слизь, однако на лице девочки ничего такого не было. Но и этому можно было найти объяснение: девочка попала в воду, уже будучи мертвой. Ладно, допустим. Но тогда возникал еще более тревожный вопрос. Если девочка не утонула, то что с ней произошло? Череп не поврежден; на руках и ногах ни царапины. Нет синяков на шее. Ни одна кость не сломана. Нет признаков травм внутренних органов. Рита знала, на какие мерзости способны некоторые люди, и в ходе осмотра проверила гениталии девочки, но не обнаружила никаких следов надругательства.

Может, она умерла естественной смертью? Однако на больную она совсем не походила. Напротив, судя по весу тела, состоянию кожи и волос, это был совершенно здоровый ребенок.

Вполне достаточно странностей, чтобы сбить с толку, но и это еще было не все. Даже если предположить, что девочка умерла естественной смертью и потом – по каким-то невообразимым причинам – была брошена в реку, на ее теле не могли не остаться следы посмертных повреждений. Царапины от трения о песок и камни, разрывы мягких тканей от контактов с корягами и другими предметами на речном дне. Сила течения здесь такова, что даже у взрослых утопленников ломаются кости, а при столкновении с опорами моста раскалывается череп. Но на этом теле не было ни царапин, ни кровоподтеков, ни разрывов тканей. Оно было в идеальном состоянии. «Как кукла», – сказал ей Джонатан, описывая сцену с падением девочки ему на руки, и сейчас Рита понимала, почему он счел ее таковой в первую минуту. Еще при осмотре она отметила чистоту и гладкость кожи на ступнях девочки – как будто эти ноги никогда не ходили по земле. Перламутровые ноготки были безупречны, как у младенца. То, что смерть не оставила на ней никаких отметин, было очень странно, однако таковых не оставила и жизнь, а это уже выходило за пределы понимания Риты.

Любое тело может рассказать свою историю, как книга, – но тело этого ребенка являло собой девственно-чистый лист.

Рита сняла фонарь с крюка на стене и направила свет в лицо девочки, однако и здесь читать оказалось нечего. Невозможно было представить хоть какой-нибудь отпечаток – миловидно-кокетливый? робко-задумчивый? хитровато-озорной? – который при жизни могли нести на себе эти пустые, как будто незавершенные черты. Если когда-то это лицо и выражало любопытство, безмятежность или нетерпение, то жизнь не успела запечатлеть следы этих эмоций на внешности.

Еще совсем недавно – не более двух часов назад – тело и душа этой маленькой девочки были единым целым. Эта мысль, несмотря на всю врачебную подготовку и весь жизненный опыт Риты, вдруг вызвала в ней целую бурю чувств. И далеко не в первый раз с тех пор, как их пути с Господом разошлись, ей захотелось обратиться к Нему. К тому самому Господу, который в ее детские годы все видел, все знал и все понимал. Какой же простой была ее жизнь, когда неопытная и растерянная девчонка утешалась верой в Отца Небесного, которому ведомо все в этом мире. Тогда она могла вынести любое собственное незнание, будучи уверена, что Он знает это наверняка. Но сейчас…

Она взяла руку девочки – идеальную руку с пятью идеальными пальцами и ноготками, – положила ее на свою ладонь и накрыла другой ладонью.

Это неправильно! Все это неправильно! Так не должно быть!

И тогда это случилось.

Чудо

Прежде чем Марго погрузила одежду незнакомца в бадью с водой, Джонатан обшарил его карманы. Результат был следующим:

Один размокший пухлый кошелек с изрядной суммой, которой должно было хватить для покрытия любых возможных расходов, и еще осталось бы на угощение всей честной компании после того, как незнакомец придет в себя.

Один мокрый носовой платок.

Одна курительная трубка, в хорошем состоянии, и жестянка с табаком. Открыв плотно прилегающую крышку, они обнаружили, что содержимое не промокло. «Ну хоть что-то его порадует», – рассудили они.

Одно большое кольцо с подвешенными к нему разными хитроумными инструментами, что поставило их в тупик. «Может, он часовщик? – гадали собравшиеся. – Замочный мастер? Или взломщик?» Подсказкой стал следующий предмет.

Одна фотографическая пластинка. Тут они вспомнили темные пятна на его пальцах и слова Риты о том, что он может быть фотографом. Теперь это предположение показалось им более основательным. Инструменты могли быть как-то связаны с этой профессией.

Джо взял снимок из руки сына и осторожно протер его шерстяным рукавом, удаляя капли воды.

На фото был изображен угол какого-то поля, развесистый ясень – и, собственно, все.

– Видал я картинки и получше, – заметил кто-то.

– Тут не хватает церковного шпиля или домика с соломенной крышей, – добавил другой.

– Непохоже, чтобы он снимал что-то конкретное, – произнес третий, озадаченно скребя пятерней затылок.

– Да это же исток Темзы на Трусбери-Миде, – сказал Джо. Только он из всей компании опознал это место.

Остальные не нашли что сказать, а потому просто пожали плечами. Снимок был помещен на теплую каминную полку, и тогда настал черед последнего предмета из карманов незнакомца.

Жестяная коробка с пачкой визитных карточек. Кто-то взял самую верхнюю и протянул ее Оуэну, который считался лучшим чтецом из них всех. Оуэн поднес поближе свечу и прочел вслух:

Генри Донт из Оксфорда
Портреты, пейзажи, городские и сельские виды
Также: почтовые открытки, путеводители, рамки для фотографий
Лучшие виды Темзы


– Рита была права! – вскричали они. – Она говорила, что он фотограф, и вот доказательство.

Оуэн зачитал адрес на Хай-стрит в Оксфорде.

– С кем можно будет завтра переслать это в Оксфорд? – спросила Марго. – Кто-нибудь знает?

– Муж моей сестры баржами возит туда сыр, – сказал гравийщик. – Могу сходить к ним и узнать, когда у него рейс.

– Баржа будет плестись аж два дня.

– Нельзя, чтобы его родные два дня не имели о нем вестей.

– А он точно отправится завтра, этот твой родственник? Если так, он не успеет вернуться домой к Рождеству.

– Значит, остается поезд.

Эту задачу возложили на Мартинса. Завтра у него был выходной на ферме, а его сестра жила в пяти минутах ходьбы от станции в Лечлейде. Было решено, что он переночует в доме сестры, чтобы утром успеть на первый поезд. Марго дала ему денег на билет; он несколько раз вслух повторил оксфордский адрес, чтобы лучше его запомнить, и удалился с шиллингом в кармане и новехонькой историей, уже вертевшейся на кончике языка. У него впереди была шестимильная прогулка по берегу реки, во время которой он сможет эту историю отрепетировать и довести до совершенства, чтобы затем поведать сестре.

Остальные бражники не спешили расходиться по домам. Обычные рассказы в этот вечер более не звучали – кому нужны выдуманные истории, когда на ваших глазах разворачивается самая настоящая? – так что они молча наполнили свои кружки и стаканы, набили трубки и поудобнее уселись на стульях. Джо убрал бритвенные принадлежности и вернулся на свое место, откуда время от времени доносилось его негромкое покашливание. Джонатан, сидевший на табурете у окна, приглядывал за дровами в очаге и за нагаром на свечах. Марго старым вальком утрамбовала мокрую одежду в бадье и хорошенько ее раскрутила, а затем вернула на плиту кастрюлю, наполненную пивом с пряностями. Аромат муската и гвоздики смешался с запахами табака и горящих поленьев, перебивая промозглый речной дух.

Бражники вновь заговорили, пытаясь подобрать слова для превращения событий этого вечера в полноценную историю.

– При виде его в дверях я был поражен. Нет, потрясен. Это слово больше подходит. Потрясен.

– А я прям остолбенел.

– И я тоже. Я был потрясен и потом остолбенел. А как вы?

Они были коллекционерами слов примерно так же, как многие гравийщики коллекционируют найденные в карьере ископаемые останки. Они все время держали ухо востро, охочие до всего редкого, необычного, уникального.

– А вот я назвал бы себя «ошарашенным».

Для пробы они взвесили это слово на своих языках. Совсем неплохо. Их коллега был удостоен одобрительных кивков.

Он был новичком для «Лебедя» и для здешних рассказов, пока еще только осваиваясь.

– А как насчет «огорошенного»? Могу я так выразиться?

– Почему бы нет? – подбодрили его. – Будь «огорошенным», если тебе так нравится.

В трактир вернулся лодочный мастер Безант. Лодки тоже могут рассказывать истории, и он ходил узнать, что скажет ему эта. Все собравшиеся ждали его слов с нетерпением.

– Я ее отыскал, – сообщил он. – Разбит борт по всей длине. Столкнулась с чем-то ужасным и дала течь. Она была наполовину затоплена. Я выволок ее на берег и перевернул, но ремонтировать уже нет смысла. С этой лодкой все кончено.

– Что, по-твоему, могло приключиться? Лодка врезалась в пристань?

Он покачал головой с уверенным видом:

– Нет, скорее что-то свалилось на лодку. Или ударило сверху. – Он поднял руку над головой и с силой ударил ею по ладони другой руки, иллюстрируя происшедшее. – Это не причал – тогда борт был бы вмят снаружи.

Теперь вся компания начала перебирать вероятные места этого крушения вниз и вверх по реке – фарлонг за фарлонгом[3], мост за мостом, – сопоставляя их с повреждениями, которые получили лодка и человек в ней. Все они были речниками в той или иной степени – если и не по профессии, то по привычке жить на берегу реки, – и у каждого нашлось что сказать по этому поводу. В своем воображении они разбивали маленькую лодку о каждый мол и каждый причал, каждый мост и каждое мельничное колесо выше и ниже по течению, но ни одна версия не выглядела убедительной. Наконец дошла очередь до Чертовой плотины.