Юн Айвиде Линдквист

Музыка Бенгта Карлссона, убийцы

Стыдно признаться, но я подкупил собственного сына, чтобы он начал учиться играть на пианино.

Эта идея пришла мне в голову однажды ночью, когда я услышал, как он тренькает на игрушечном синтезаторе, который ему подарили на день рождения два года назад. Представьте себе, ради этого он оторвался от своих компьютерных игр. Тогда я вошел к нему в комнату и спросил, не хочет ли он научиться играть на фортепьяно.

Нет, не хочет. Ни за что на свете. Я намекнул ему, что он будет получать больше карманных денег, если согласится. Восемьдесят крон в неделю вместо пятидесяти. Робин, почувствовав мое отчаяние, отказался даже взглянуть на районную музыкальную школу, если сумма не будет увеличена вдвое. До ста крон в неделю.

И я согласился. А что еще оставалось? Необходимо было что-то менять. Сын с пугающей скоростью погружался в виртуальный мир, и если пианино станет хоть ненадолго возвращать его в мир реальный, то цена не кажется такой уж большой.

Иллюзорный мир. Не знаю, как еще его назвать, но именно в нем Робин и проводил бо́льшую часть времени вне школы. Онлайн. Нацепив наушники, с джойстиком в руках, он отчаливал к тем берегам, куда мне доступа не было.

Не такая уж и проблема, подумаете вы. Это совершенно нормально, современная молодежь вся такая и т. д., и т. п. Это так. Но ему было всего одиннадцать. Сидеть безвылазно по пять, шесть, а то и семь часов в электронном придуманном мире вредно для здоровья. И я его подкупил.

Как вы думаете, что будет делать одиннадцатилетний ребенок, выторговав сто крон в неделю у безвольного папаши? Правильно: покупать новые игры. Но я не мог придумать, что еще можно сделать. Любое занятие, отвлекающее от битв с монстрами и общения с невидимыми собеседниками, — это уже прогресс.

Теперь я понял. Лучше бы я потратил деньги на более скоростной Интернет, на беспроводные наушники, на новый компьютер, на все, что угодно. Может быть, тогда удалось бы избежать этого мрака. Откуда мне было знать.



А начиналось все очень хорошо. У Робина явно были способности к музыке. Поиграв несколько недель одним пальцем «Братца Жака» и «У Мэри есть барашек», он вник в основы нотной грамоты и взял первые аккорды. Его успехов нельзя было не заметить, ведь он всего достиг сам, без помощи отца.

В том, что касается музыки, я абсолютный профан. Я никогда не пел и не играл ни на одном из инструментов. Скорее всего, Робин унаследовал музыкальный ген от матери, она должна была сидеть рядом с ним у пианино. Этот инструмент — одна из немногих вещей, которые от нее остались. Может, поэтому я так настаивал именно на нем? Чтобы сохранить хоть какую-то связь с ней.

Когда Робин начал заниматься музыкой, прошло почти два года с тех пор, как Аннели села в машину и больше не вернулась. Обледеневшая дорога, автобус на встречной… Через месяц там построили разделительный барьер между полосами. Всего через месяц. Я ненавидел эту металлическую преграду, ранящую мой взгляд каждый раз, когда я проезжал мимо того проклятого места. Потому что в нужный день ее не было.

Мы переехали через шесть месяцев после гибели Аннели. В старом доме было слишком много комнат — для будущих детей, о которых она мечтала. Эти комнаты напоминали мне о той жизни, которой уже не будет. Я просиживал в них долгие часы. Но самое главное, дом оказался слишком большим и дорогим, чтобы содержать его в одиночку.

Я решил расстаться со всеми погибшими мечтами и нашел работу в Норртелье, в трехстах километрах от старого дома. Мы переехали из Линчёпинга в хижину в лесу, продуваемую насквозь, площадью восемьдесят квадратных метров. Дом стоял в пяти километрах от города, где я никого не знал. Он был с трех сторон окружен хвойным лесом, сквозь кроны которых зимой не пробивалось ни лучика солнца.

Но дом оказался дешевым. Очень дешевым.

Во время переезда я чувствовал себя на подъеме. После шести месяцев, во время которых моя тоска обретала почти физические формы, душила по ночам, комкала простыни и гнала из постели, мне предоставился шанс вздохнуть чуть свободнее. На новом месте предстояло начать новую жизнь, хотя бы ради Робина. Для него было не слишком хорошо жить вдвоем с отцом, с которым в постели лежала смерть и чей сон никогда не продолжался более одного часа кряду.

Накануне отъезда я устроил генеральную уборку. Избавился от всего, что не требовалось для нашей новой жизни: от платьев Аннели, связанных вручную ковриков, мебели, будившей ненужные воспоминания о жизни, в которой нас было двое. Я разрубил хлам топором и выбросил все кусочки.

Ночь после этого прошла прекрасно, я впервые за шесть месяцев выспался. Только проснулся в ужасе.

Что я наделал?

В горячке я выбросил не только вещи, которые нам с Робином могли пригодиться (просто не мог оставить кухонный стол, за которым Аннели сидела с чашкой кофе, или лампу, освещавшую ее лицо), но даже то, что мне хотелось бы сохранить. Подушку, которую она любила прижимать к животу во сне. Заколки, в которых запутались ее волосы. Странный талисман. Все это было сломано и превращено в мусор.

Единственное, что сохранилось, — пианино. Парни, которые пришли выносить хлам, отказались забирать инструмент, а сам я его вытащить просто не мог. И оно осталось там, где стояло, с отпечатками ее пальцев на клавишах.

В то утро… проклятое утро! Если бы не это пианино, наверное, я бы окончательно потерял рассудок, и Робину пришлось бы звонить в полицию, а не ехать прощаться с одноклассниками. Как ни странно, но теперь со мной происходит то же самое — пианино не дает мне совсем пропасть.

Оно переехало с нами в новый дом. И так вышло, что единственным местом, куда его можно было втиснуть, оказалась спальня Робина. Наверное, именно поэтому Робин и начал играть, а через шесть недель уже мог взять несколько осознанных аккордов.



Не могу сказать, чтобы он много играл, но этого вполне хватало. Ему нравился учитель музыки: парень был моложе меня на несколько лет, но уже носил кофты и шлепанцы на пробковой подошве. Робину хотелось заслужить его одобрение, поэтому он выполнял упражнения, на час или два отрываясь от своих игр.

Я ничем не мог помочь ему в его занятиях музыкой, поэтому Робину не нравилось, что я присутствую в комнате, когда он занимается. Я уходил на кухню, читал газеты и прислушивался к тому, как звучащая в очередной раз «Свети, свети, маленькая звездочка» становится все уверенней.

Как только из комнаты снова начинали доноситься стрельба и вопли «Шестеренок войны» или «Хало», я перемещался в гостиную к телевизору и радовался тому, как изменилась наша жизнь.



Насколько я помню, это случилось на восьмой неделе. Я только что привез Робина с урока музыки и сидел на кухне с кофе и газетой, а он начал заниматься в своей комнате.

Я уже привык к звукам пианино, и они не отвлекали меня от чтения. Через некоторое время я почувствовал себя как-то странно. Оторвавшись от газеты, я прислушался.

Робин играл на пианино. Но что он играл?

Я вслушался, пытаясь определить, что это за мелодия, она показалась мне смутно знакомой. Время от времени я узнавал последовательность нот, которая напоминала знакомую мелодию, но потом она снова превращалась в случайный набор звуков. Я решил, что Робин просто перебирает клавиши, и нужно радоваться, что он достиг такого уровня игры. Если бы не странное чувство неловкости.

Я решил, что это потому, что некоторые ноты я узнавал, но не мог вспомнить, что это. Правда, услышанный набор звуков и не был похож на мелодию. Как будто ты что-то знаешь, но не можешь выразить. Вот на что было похоже это ощущение.

Я стиснул зубы, прикрыл уши ладонями и попытался сосредоточиться на газете. Я понимал, что должен поддерживать это начинание, и будет абсолютно неправильным войти в комнату Робина и попросить его остановиться. Я пытался читать статью о развитии ветряных электростанций, но не смог одолеть и слова. Единственное, что воспринимала моя голова, — едва слышные ноты.

Я уже был готов встать и постучаться в дверь его комнаты, но внезапно он начал играть «Колокольчики». Я облегченно вздохнул и вернулся к чтению.



В эту ночь мне приснился кошмар. Я был в густом хвойном лесу. Сквозь плотные темные кроны едва пробивался лунный свет. Вдали кто-то пел, а я, будто придавленный к земле, не мог двинуться с места. Посмотрев вниз, я увидел лом. Тяжелый железный лом у себя в руках. Пение превратилось в крик, и я проснулся с привкусом ржавчины во рту.

Был конец ноября, но снег еще не выпал. Робин готовился к выступлению на рождественском концерте — репетировал песенки про маленькие веселые снежинки и катание на санках, — а температура никак не хотела опускаться ниже нуля. В темные и сырые утренние часы пахло сгнившими листьями, а долгими вечерами ветер раскачивал сосны. Наш домик качался и скрипел под его порывами вместе с деревьями.

Однажды вечером я сидел в гостиной с Макбуком и пытался написать резюме. Я работал в овощном отделе гипермаркета ICA, но уже долгое время мечтал перебраться в маленький магазин, и как раз открылась вакансия. Эта работа обещала быть более интересной и разнообразной; да и находилась она на пять километров ближе.

Я тщательно обдумывал фразы, пытаясь представить себя ответственным и креативным работником, но в этот момент ветер взвыл в проводах, и Робин начал играть на пианино.

Мои пальцы перестали печатать, оставшись лежать на клавиатуре. Несмотря на завывание ветра, от которого дребезжали оконные стекла и скрипели деревянные перекрытия, мне казалось, что пианино играет прямо в этой комнате.

Дим, ди-дум, дум…

Я не помнил, были ли эти ноты теми же, что и в прошлый раз, но в тоже время знал, какая будет следующей, хотя ничего знакомого и логичного в мелодии не было. Мои пальцы вытянулись и стали шевелиться в такт музыке, а мысли улетели куда-то далеко-далеко.

Я очнулся от звука закрываемого Макбука. Часы показывали, что прошло полчаса. Полчаса, которые не сохранились в моей памяти.

Робин прекратил играть, и я услышал, как он разговаривает по скайпу с кем-то из своих приятелей. Я, как всегда, не мог понять, о чем они могут говорить, если — уж простите за откровенность — не живут реальной жизнью.

Я сидел на кухне за чашкой кофе и смотрел на едва различимые в сумерках стволы деревьев, которые раскачивал ветер. Отсутствие реальной жизни.

А что можно было сказать о моей жизнь?

Днем она протекала в магазине площадью в двести квадратных метров. Я занимался тем, что удовлетворял потребности покупателей в овощах и фруктах. Следил за тем, чтобы витрины радовали глаз: не было пустых полок, на прилавках лежал только свежий товар, причем в порядке, определенном нашим головным офисом. А еще я учил помощников, как правильно обращаться с грибами.

Однажды, когда магазин проводил промоакцию, я проявил инициативу и положил среди бананов маленькую обезьянку на батарейках. Естественно, она тут же до слез напугала какого-то ребенка, я получил выговор и мне было настоятельно рекомендовано основательно изучить инструкцию, выпущенную нашим головным офисом. Это было похоже на работу в одной из восточноевропейских диктаторских стран.

Я сидел за кухонным столом, размышляя о своей жизни, и вдруг пихты за окном исчезли. Все электроприборы, включенные в сеть, пискнули, и дом погрузился во мрак.

Отключили электричество. Некоторое время я сидел в темноте и слушал тишину, потом собрался встать и поискать свечи либо масляную лампу, но вдруг услышал то, что заставило меня замереть.

Электричества не было, ничего не работало. Но с кем продолжал разговаривать Робин в своей комнате? Я повернул голову на звук его голоса и прислушался. То, что я услышал, заставило меня содрогнуться. Конечно, легко можно было всё объяснить ветром, шумевшим за окном, но мне показалось, что я отчетливо слышал, кроме голоса Робина, еще один или несколько голосов.

Едва ли мне стоило волноваться о воображаемых друзьях сына, но я не смог удержаться и все-таки попытался понять, о чем говорят эти голоса. Едва слышные реплики перемежались ответами Робина, которые я тоже не мог разобрать. Я стал обкусывать ногти. Насколько я знал, Робин не имел обыкновения разговаривать сам с собой. Может, он задремал и говорил во сне?

Я наощупь пересек комнату, чтобы взять фонарик. Но как только я выдвинул ящик, зажегся свет, и все предметы словно выпрыгнули из темноты. Я вскрикнул от неожиданности. Голоса в комнате Робина смолкли, холодильник задрожал и включился.

Я постучался в комнату Робина и через пару секунд услышал: «М-м-м?». Я заглянул в дверь, он сидел на стуле спиной к пианино.

— Привет, — сказал я.

Я ждал, что на его лице, как всегда, когда я его отвлекал, появится выражение вялой оживленности, но он как будто меня не узнал и произнес «Привет?», словно разговаривал с кем-то посторонним.

— У нас электричество отключали, — сказал я, оглядывая комнату, словно думал, что увижу людей, которые здесь только что разговаривали. Стены до сих пор были оклеены вздувшимися, потертыми обоями с рисунками в стиле 1970-х годов, которые я так и не собрался поменять.

— Да, — ответил Робин, — я заметил.

Я кивнул, мой взгляд по-прежнему метался от кровати к письменному столу и платяному шкафу.

Шкаф.

— Ты с кем-то сейчас разговаривал?

Робин пожал плечами:

— Да, по скайпу. А что?

— Но… у нас же не было электричества.

— А когда его отключали?

Я понимал, насколько глупо все прозвучало. Но я же что-то слышал. Мой взгляд метнулся к шкафу. Это был большой, недавно купленный в ИКЕА платяной шкаф из белого ламината, только мне показалось, что вокруг ручек слишком много грязных следов.

— Так ты ни с кем не разговаривал?

— Нет.

Не в силах сдержаться, я сделал три быстрых шага через всю комнату и распахнул дверцу шкафа. Вещи Робина были беспорядочно свалены в проволочные корзины: куча рубашек и футболок, которые он никогда не вешал на плечики. Больше в шкафу ничего не было.

— Что ты делаешь? — спросил он.

— Проверяю, есть ли у тебя чистые майки и все такое.

Я не мог придумать ничего лучше, к тому же я действительно каждый вечер готовил ему чистую одежду на завтра. Я сделал вид, что разбираю нижнее белье, и вдруг почувствовал сквозняк. Створки окна были чуть распахнуты.

— Почему окно открыто?

Робин закатил глаза.

— Может, потому, что я забыл его закрыть?

— А зачем ты его вообще открывал, на улице так ветрено?

Робин снова вернулся к своей обычной манере общения и бросил на меня взгляд, в котором читалось: «У тебя еще есть такие же интересные вопросы ко мне?» Я понял, что он хотел сказать, подошел к окну и закрыл его. Выходя из комнаты, я увидел, что сын снова садится за компьютер, и уже через несколько минут он разговаривал с кем-то по скайпу. На кухне я поставил на плиту кастрюлю, чтобы сварить горячий шоколад — как делал каждый вечер.



Горячий шоколад был привычкой, от которой я так и не смог избавиться. Робин проводил очень много времени сидя, и это уже начало сказываться на его фигуре — над поясом брюк нависал небольшой животик. Но я все равно каждый вечер варил горячий шоколад и клал каждому из нас на тарелку по три печенья.

Мы делали так с тех пор, когда он был еще совсем маленьким. С четырех лет мы следовали этому ритуалу: перед тем, как уложить Робина в кровать, мы втроем садились за кухонный стол, пили шоколад и болтали.

Я не мог заставить себя от этого отказаться, даже когда чашек на столе осталось всего две, и чаще всего мы сидели с ним в полном молчании. По крайней мере, мы сидели вместе. Когда была жива Аннели, мы ставили на середину стола зажженную свечу. После ее смерти я как-то тоже попробовал, но это было так похоже на бдение у гроба покойника, что я решил не повторять подобных попыток.



Когда шоколад был готов, я позвал Робина. Мы молча хрустели печеньем и пили шоколад, а ветер продолжал завывать за окном, проникая в дом сквозь щели. Я подушечкой пальца собирал со стола крупинки сахара и слизывал их, когда вдруг Робин неожиданно спросил:

— Ты знаешь, что в нашем доме когда-то жил убийца?

Мой палец замер на полпути ко рту:

— О чем ты говоришь? Какой убийца?

— Самый настоящий. Его кровать стояла как раз там, где сейчас моя.

— Что за убийца и кого он убил?

— Детей. Он убивал детей. А его кровать стояла там, где сейчас сплю я.

— Откуда ты это взял?

Робин допил шоколад, и я с невольной нежностью заметил у него над губой шоколадные усы. Когда я попросил их стереть, он сказал:

— Я слышал.

— От кого?

Робин пожал плечами и, встав из-за стола, поставил чашку в раковину.

— Погоди, — окликнул я его, — что это значит?

— Ничего. Я просто сказал.

— Не понимаю… может, ты хочешь, чтобы мы передвинули твою кровать?

Робин, сдвинув брови, обдумал мое предложение и ответил:

— Нет, все хорошо. Убийца же умер, — с этими словами он оставил меня наедине с пустой чашкой и ветром. Я долго сидел и разглядывал разводы шоколада на донышке, как будто пытался что-то в них прочитать.

Он убивал детей. Его кровать стояла там, где я сейчас сплю.

Телевизионная антенна начала гудеть; так бывало всегда, когда ветер дул в определенном направлении. Казалось, будто сам дом стонет и зовет на помощь.



Этой ночью мне было трудно уснуть. Завывания ветра вкупе со странными фантазиями Робина прогнали сон, и я всю ночь кашлял, ворочаясь с боку на бок в своей узкой кровати.

Семейная кровать из нашей с Аннели прошлой жизни первой отправилась на свалку, когда я готовил вещи к переезду. Ночь за ночью я мучился на ней от бессонницы и мне все казалось, что голова любимой по-прежнему лежит у меня на груди.

Теперь я спал в простой односпальной кровати, но все равно иногда в полусне я протягивал руку, чтобы ее коснуться, натыкаясь на пустоту за краем кровати.

— Аннели, — прошептал я, — что мне делать?

Ответа не было. За окном пошел мокрый снег, ветер бросал его пригоршнями в окно, и звук напоминал шлепанье маленьких мокрых ножек по стеклу. Я встал с постели, накинул халат и решил сесть за компьютер — полазить в Интернете, пока не устану и не захочу спать.

Открыв экран, я увидел незаконченный вечером документ. Я снова перечитал резюме, в котором перечислялись мои обязанности в овощном отделе гипермаркета, опыт общения с поставщиками, умение контролировать качество продуктов, навыки социального общения и… Что за черт?

Я не помнил, как писал последний абзац, и он совершенно не соответствовал остальному тексту. Я прочитал его еще раз.


За три года работы во фруктово-овощном отделе в мои обязанности, помимо всего прочего, входило общение с мертвецами через записки, и как может человек это вынести?


По дому гулял пронизывающий сквозняк, и я, сидя в одном халате и читая эти слова, начал дрожать. Общение с мертвецами через записки. Я понимал, какие именно записки имеются в виду, но почему мне в голову пришла эта мысль?

Я теряю разум. Очень скоро я начну петь дуэтом с антенной.

Я почувствовал острое желание разбить компьютер на мелкие кусочки, но собрался, стер последний абзац и попытался его переписать.



На следующее утро то, что случилось вечером и ночью, казалось дурным сном. Ветер стих, и сквозь разрывы в облаках пробивались лучи солнца. Когда я привез Робина в школу, он — перед тем, как выйти из машины, — вдруг крепко обнял меня. По дороге на работу я включил радио и был вознагражден песней Колдплей «Да здравствует жизнь».

Я постукивал пальцами по рулю в такт музыке и пытался убедить себя, что виной всему мое одиночество, тоска и тревога за Робина. Именно в них таится причина того, что реальность ускользает от меня. Просто нужно собраться. Жизнь может наладиться, стоит только скинуть старую кожу и принять все как есть. Теперь я буду прикладывать к этому все силы.

Все утро я занимался фруктовыми прилавками, кое-что меняя в них, потому что наступила пятница. Я развесил объявления о сегодняшней промоакции: пятьдесят крон за полный пакет фруктов на ваш выбор, и еще пакет вы получаете в подарок.

Калле Гранквист ходил на обеденный перерыв в то же самое время, что и я. Мы сидели в комнате персонала и болтали. Калле работал в магазине с самого его открытия в восемьдесят девятом, и на будущий год его ждала пенсия. А еще он интересовался местной историей, и я воспользовался возможностью расспросить его о том, чего не знал сам.

— Кстати, а ты не знаешь, кто жил в нашем доме раньше? До нас, — спросил я, налив себе чашку кофе. Калле почесал короткую седую бороду и ответил:

— Бенке Карлссон.

— Бенке Карлссон?

— Да.

Он сказал это так, будто это был Улоф Пальме или Юсси Бьерлинг: человек, которого все должны знать без дополнительных объяснений[1]. Калле, видимо, был уверен, что окружающие так же хорошо знают перипетии местной истории, как и он сам.

— Я должен был слышать о Бенке Карлссоне? — спросил я, удивляясь, насколько привычно звучит для меня это имя.

— Не знаю, — ответил Калле. — Он уже давненько выкинул свой фокус.

— Какой фокус? Что ты имеешь в виду?

Калле усмехнулся.

— А чего ты так разволновался? Он был музыкантом. Играл на разных праздниках, пока… — Калле несколько раз качнул головой, и это могло означать все, что угодно.

— Пока что?

— Да не надо тебе все это знать…

— Что случилось?

— Ну… У него умерла жена. Он очень сильно переживал и через несколько лет покончил собой. Вот и все.

Калле взял со стола тарелки, сполоснул их в раковине и поставил в посудомоечную машину. Я знал, что не стоит спрашивать, лучше оставаться в неведении, но не смог удержаться.

— Как он себя убил? И где?

Калле вздохнул и грустно посмотрел на меня. Было видно, что он старался подобрать слова, но сказал единственное, что пришло в голову:

— Он повесился. Дома.

— В доме, где мы сейчас живем?

Калле снова почесал бороду:

— Да. Именно поэтому он достался вам так дешево. Пошли?



Я никогда не верил историям про привидения, и этой в том числе, размышлял я, убирая за собой посуду. Но мне почему-то все равно было не по себе, и, когда я взял стакан воды, мои руки слегка дрожали. Я догадался, где именно Бенке Карлссон расстался со своей земной жизнью.

То, что было теперь моей спальней, раньше являлось частью гостиной. В потолке по центру комнаты был ввинчен огромный крюк, на котором когда-то висела люстра. Я мысленно перебрал все места в доме, но ничего кроме этого крюка не выдержало бы веса взрослого мужчины. Бенке Карлссон повесился в двух метрах от места, где я спал.

Самоубийство. Не слишком приятная вещь. Но откуда Робин взял, что он еще и убивал детей? И что его кровать стояла как раз там, где он сейчас спит?

Неважно, веришь ты или нет, но ситуация была очень неприятной. Я пытался освободиться от собственного прошлого, но попал прямиком в чужую мрачную историю. К счастью, никаких связей, кроме нашего разума, между прошлым и настоящим не существует.

Именно так я тогда и думал. Теперь я смотрю на это иначе.



Я услышал злосчастные ноты, как только вышел из машины.

Была уже половина шестого, и я страшно вымотался в магазине, занимаясь физическим трудом и пытаясь выбросить из головы мысли о бывшем владельце дома. Наружное освещение не работало, во всем доме светилось лишь окно в комнате Робина, где он играл на компьютере. Мне пришлось пробираться к дому при тусклом лунном свете.

Я хлопнул дверью, и треньканье пианино смолкло. Я стоял, глубоко дыша, и ждал, пока глаза привыкнут к темноте. Вдруг мне пришло в голову, что я должен пойти к сараю с инструментами и кое-что проверить.

Я осторожно двинулся в сторону темного пятна — старого сарая, и вдруг краем глаза заметил какое-то движение. На улице, прямо под окном Робина. Я бы обязательно сходил посмотреть, что это, но проверить сарай показалось мне более важным делом.

Дум, ди-дум.

Ноты, которые Робин извлекал из пианино, звучали у меня в голове, когда я открывал засов сарая, где так и не удосужился прибрать за прошлым владельцем. За Бенке Карлссоном. Который плохо кончил.

Внутри было так темно, что я ничего не увидел. Некоторое время назад я оставил на полке рядом с дверью коробок спичек как раз на такой случай. Я вошел в сарай, достал наполовину пустой коробок и зажег спичку.

Длинные полки были завалены мотками провода, кусками свернутого брезента, гвоздями и шурупами. На верстаке, куда я сложил свои инструменты вперемешку с вещами, которые здесь были до нас, царил полный беспорядок. Но я искал кое-что другое. То, что мне было нужно, находилось в самом дальнем углу.

Я присел на корточки, задул спичку, которая обожгла мне пальцы, и зажег следующую. У стены стояли лопата с деревянной ручкой и тяжелый стальной лом. Я посмотрел на эти два предмета: лопату и лом.

Лом и лопату.

Дум, ди-дум, дум. Ди-ди-дум.

К тому времени, как я закончил, в коробке осталась одна спичка. Я положил ее на место и вышел на освещенную луной улицу. Как только я закрыл засов, я перестал понимать, что делал в сарае. У меня в машине лежала полная сумка продуктов из магазина, я собирался приготовить нам с Робином ужин. Зачем мне понадобилось заходить в сарай?

Аннели говорила: из всех существующих способов что-то сделать я всегда выбираю самый сложный. Услышав ее голос в своей голове, я улыбнулся и отправился к машине. Только вставив ключ в замок багажника, я замер.

Я слышал ее голос? Только что. Я оглянулся, будто надеясь увидеть ее рядом с машиной, с руками, засунутыми в карманы байкового халата, который она купила на блошином рынке.

Но я ведь лично запихал этот халат в мусорный мешок, и на свете больше нет никакой Аннели, которая могла бы его надеть. На меня нахлынуло такое острое чувство потери, что пришлось опереться о багажник, чтобы не рухнуть от отчаяния на колени. Почему мир устроен так, что разлучает людей подобным образом?

Я взял пакет с продуктами и вошел в дом, чтобы приготовить ужин.

Пока я варил картошку для пюре и жарил сосиски, я слышал, как Робин что-то бормочет в микрофон под грохот футуристического оружия и стоны поверженных врагов. Интересно, что бы на это сказала Аннели.

Наверняка она бы нашла способ ограничить время, которое Робин проводит за игрой, смогла бы его отвлечь. Я не мог.

Способны ли люди общаться и взаимодействовать, если живут на разных планетах? Вот я жарю сосиски и добавляю мускатный орех в пюре, а Робин в это время отбивается от мутантов с помощью огнемета. Сможем ли мы вообще когда-либо встретиться?

Я постучался к нему в дверь и сказал, что ужин готов. Робин попросил еще пять минут, чтобы закончить раунд. Я сел за кухонный стол и, сложив руки на коленях, слушал звуки боя. Посмотрев на блюдо с дымящимся пюре, я почувствовал себя невыносимо одиноким.

Робин появился ровно через пять минут. Пока мы ели, я спросил, как прошел день в школе, он ответил «Хорошо», без дальнейших комментариев. Я спросил, как идет его игра; оказалось, что тоже хорошо. Все было хорошо. Мне казалось, что пюре у меня во рту становится все больше, и чувствовал, как перекрывает горло. Стоило громадных усилий проглотить его.

Когда мы закончили, я спросил у Робина, нравится ли ему играть в «Монополию». Он взглянул на меня так, словно я неудачно пошутил, и исчез в своей комнате. Я начал мыть посуду.

Едва я положил последнюю тарелку в сушку, как вновь раздались знакомые ноты. Теперь я прислушался к ним спокойно и решил, что они напоминают мне голоса. Неужели я ошибся прошлым вечером, когда отключили свет? Неужели это было всего лишь пианино? Звуки становились то громче, то тише, и это действительно напоминало голоса. Страшные голоса.

У меня опустились руки, но, не позволяя себе впасть во вчерашнее состояние, я сжал кулаки, подошел к двери Робина и распахнул ее настежь.

Мальчик сидел за пианино, по его щекам текли слезы. На подставке для нот лежал пожелтевший кусок бумаги. Робин взял последнюю ноту и посмотрел на меня широко распахнутыми глазами.

— Что ты делаешь? — спросил я. — Что за музыку ты играешь?

Робин, не отрываясь, смотрел на клочок бумаги, трепетавший на сквозняке от полуоткрытого окна. Когда я подошел его закрыть, то увидел на подоконнике комки земли. Робин за моей спиной сыграл еще две ноты, и я закричал:

— Прекрати! Прекрати играть!

Он оторвал руки от клавиш, и я захлопнул крышку. Робин вскочил, деревянная табуретка с оглушительным грохотом покатилась по полу. Наши взгляды встретились. Его детские глаза были чистыми и ясными. Он прошептал:

— Я не хочу играть, папочка. Я не хочу играть.

Я опустился на колени, и он упал в мои объятья, шепча сквозь слезы:

— Я не хочу играть, папочка. Сделай так, чтобы мне не нужно было больше играть.

За его подрагивающими плечами я видел бумажку, лежащую на пианино. На ней были ноты, написанные чьей-то рукой. Многие перечеркнуты, некоторые — вписаны или едва видны, из-за темно-коричневых пятен. Наверное, их писали в течение очень долгого времени: карандашом, шариковой ручкой, фломастером…

Я погладил Робина по голове и сидел с ним, пока он не успокоился. Я взял его голову в ладони и взглянул в глаза.

— Робин, дорогой мой мальчик. Где ты взял эту бумажку?

Его голос охрип от слез, и он посмотрел на стену над своей кроватью:

— Нашел за обоями.

Обои рядом с кроватью отстали от стены и в некоторых местах порвались, наверняка Робин ковырял их, когда лежал в постели. Я кивнул на дыру и спросил:

— Там?

— Да. Он писал записки.

— Кто?

— Убийца. Давай выпьем горячего шоколада?



Мы не стали доставать печенье, ведь после ужина прошло совсем немного времени. Пока мы сидели за столом и пили шоколад, взгляд Робина был куда более открытым, чем в течение нескольких последних месяцев. Он смотрел мне в глаза и не отводил взгляд. Это было непривычно, я не знал, что сказать, и просто радовался чувству устанавливающегося между нами контакта. Я наслаждался, но все-таки нам было нужно поговорить о том, что случилось.

— Этот убийца… — спросил я, — ты знаешь, как его зовут?

Робин покачал головой.

— А откуда ты узнал, что он убийца?

Робин прикусил губу, раздумывая, можно ли ему это говорить или нет. Стрельнув глазами в сторону своей комнаты, он прошептал:

— Мне рассказали дети.

— Дети? Какие дети?

— Которых он убил.

Я должен был сказать: «О чем ты говоришь? Это же полный бред!» или «Вот видишь, к чему приводит увлечение компьютерными играми?» Но я сказал совсем не это — потому что…

мертвец разговаривает с тобой с помощью записок.

…потому что знал: в нашем доме происходит что-то, чего нет в книге «Хорошие советы для родителей». Я посмотрел на Робина так, чтобы он понял — я отношусь к нему с полной серьезностью, и попросил:

— Расскажи мне об этих детях. Сколько их?

— Двое. Они очень маленькие.

— Как они выглядят?

— Я не знаю.

— Но ты же их видел, да?

Робин снова покачал головой, опустил глаза к столу и сказал:

— На них нельзя смотреть. Если посмотришь, они заберут твои глаза, — и он с тревогой взглянул в сторону своей комнаты. — Я не знаю, можно ли тебе о них рассказывать?

— Но они с тобой говорят?

— М-м… Можно сегодня ночью я посплю в твоей комнате?

— Конечно, можно. Но сперва мы с тобой кое-что сделаем.

Я зашел в комнату Робина и взял пожелтевший лист бумаги с нотами. После всего, что рассказал сын, у меня появилось нехорошее предчувствие, я стоял с этим листком и физически ощущал, что от него исходит какая-то сила. Я пробежал глазами по беспорядочно написанным нотам, пятнам и складкам, и понял, что это зло.

Как я уже говорил, я не знал нотной грамоты; наверное, эти ноты были написаны особым образом, или причина таилась в руке или руках, которые их писали. Возможно, этот язык проникал сквозь барьеры сознания, минуя разум.

Что бы там ни было, требовалось сделать одну-единственную вещь. Я принес листок на кухню, скомкал и бросил в камин. Робин, сидя на стуле, наблюдал, как я поджигаю спичку и подношу к бумаге.

Должен признать, что рука моя в этот момент немного дрожала. Уверенность, что в этом кусочке бумаги заключено зло, была столь сильной, что я боялся, как бы не произошло что-нибудь ужасное, когда пламя займется. Но бумага просто сгорела. Маленький желтый огонек занялся, вспыхнул, через десять секунд от бумажки остались лишь черные хлопья, и тяга довершила дело, втянув их в дымоход.

Вздохнув от облегчения, я покачал головой, удивляясь собственным фантазиям. Чего, собственно, я ждал — голубых вспышек, или демона, вылетающего из камина и мечущегося по кухне? Я, как фокусник, демонстрирующий, что предмет действительно исчез, широко развел руки.

— Вот, — сказал я, — тебе больше не нужно играть эти ноты.

Я посмотрел на Робина, но на его лице не было никакого облегчения. Вместо этого на его глазах набухли слезы, он постучал пальцами по вискам и прошептал:

— Но я помню их, папочка. Я все помню.



Есть одна пословица, которую я не могу слышать: нет худа без добра. Например, смерть Аннели. Можно думать, пока голова не взорвется, но так и не придумаешь, что хорошего она нам принесла. А атомные бомбы, сброшенные на Японию? Конечно, в результате сложных причинно-следственных связей они сделали Японию лидером в производстве электроники, но скажите это тем, кого бомбы превратили в пыль, поставьте биржевые котировки против изуродованных радиацией детишек. И удачи вам.

Возможно, моя речь бессвязна. Но я хотел сказать, что нашел зерно истины в этой отвратительной пословице. Чуть позже вечером мы с Робином сыграли в «Монополию». Он не хотел возвращаться в свою комнату и предпочел сидеть при уютном и безопасном свете лампы на кухне, двигая маленькую машинку по незнакомым улицам Стокгольма.

За окном бушевал ветер, и я разжег камин. Игральные кости стучали по доске, тихо шуршали новенькие банкноты, переходившие из рук в руки, мы что-то бормотали, вскрикивали от радости или огорчения. Это были чудесные моменты.

К половине одиннадцатого из-за того, что Робин скупил Центрум и Норрмальмсторг с прилегающими отелями, я оказался полным банкротом. Когда мы собирали пластмассовые фишки и бумажки, Робин радостно сказал:

— Это было весело!

Я разложил матрас на полу, а Робин лег в мою кровать. Как обычно, я поставил будильник на семь утра и выключил все лампы, оставив только ночник. Я долго лежал, разглядывая темные причудливые тени на потолке, пока не начали слипаться глаза. Но вдруг из кровати донесся голос Робина:

— Пап?

Я оперся на локоть, чтобы лучше его видеть. Его глаза были широко раскрыты, как у маленького ребенка:

— Да?

— Я больше не хочу играть на пианино.

— Не хочешь. Я понял.

— И не хочу, чтобы оно у нас было.

— Хорошо, мы от него избавимся.

Робин кивнул, свернулся калачиком и закрыл глаза. Я лежал и смотрел на сына. Второй раз за день я подумал: несмотря ни на что, все еще будет хорошо.

Это ощущение никуда не делось, когда Робин приоткрыл сонные глаза и пробормотал:

— Мы можем играть в «Монополию» или еще во что-нибудь. В карты, например. И я не буду проводить так много времени за компьютером.

— Конечно, — сказал я, — а теперь спи.

Робин что-то пробормотал в ответ, и вскоре его дыхание стало глубоким. Я лежал, смотрел на него и прислушивался к ветру. Тот должен был усилиться и начать играть свои песни на проводах. Это случилось, когда я уже почти уснул, и одна-единственная протяжная нота погрузила меня в забытье.

А ночью пришла Аннели.

Если бы это был сон, наверняка все произошло бы в одном из тех мест, где мы на самом деле спали или занимались любовью. Но она пришла ко мне именно на матрас, лежавший у кровати. Она юркнула под узкое пуховое одеяло, прижалась ко мне и уткнулась в ямку у основания шеи.

Я чувствовал ее запах. Она прошептала:

— Прости, что я ушла, — сухая ладонь погладила меня по груди. Я обнял ее и крепко прижал к себе. Если у меня и были сомнения, что это происходит на самом деле, то они рассеялись, стоило ей сказать:

— Эй, осторожнее.

Я сжимал ее очень крепко, чтобы она опять не исчезла.

— Я так по тебе скучал, — прошептал я и стал гладить ее по животу, груди, по лицу. Это действительно была Аннели. Особенный изгиб бедер, родинка под левой грудью, все те мелочи, которые навсегда отпечатались в моей памяти. Только теперь я осознал, какое сильное желание я всегда испытывал к этой женщине, чью кожу изучил лучше, чем свою собственную.

Она коснулась пальцами моих губ и сказала:

— Я знаю, знаю. Но сейчас я здесь.

По крайней мере, одна часть моего тела была в этом уверена, когда Аннели закинула ногу на мое бедро. Я почувствовал такую эрекцию, что испугался, что взорвусь. Я прижал ее к себе, вошел в нее и уже не мог сказать, чье сердце стучит с такой силой, мое или Аннели. Я следовал его ритму, ритм превратился в мелодию, которую я узнал, но уже ничего не мог с собой поделать. Мое тело стало содрогаться в конвульсиях, я соскользнул с нее, и мое семя выстрелило на простыни.

Я широко раскрыл глаза.

Кроме меня на матрасе никого не было. Мой пенис был мягким и липким после семяизвержения, из-под одеяла доносился едва слышный запах спермы. Но это было не все. В комнате витал ее запах. Запах шампуня, которым она пользовалась, запах лосьона для тела с апельсином и имбирем, того самого, который она называла «рождественским». И ее собственный запах, который у меня не хватит слов описать. Все они присутствовали в комнате.

Я так наслаждался этим запахом, что прошло довольно много времени, пока до меня дошло: ноты звучали на самом деле. Они доносились откуда-то из дома.

Я приподнялся на локте и увидел, что кровать пуста. Робин ушел к пианино.

Боковым зрением я заметил в комнате какое-то движение. Аромат Аннели был перебит другим запахом — запахом потных ног. Ужасных зловонных потных ног. Я медленно повернул голову и увидел, что прямо перед глазами покачивается чья-то босая нога. Подняв взгляд, я увидел, что эта нога принадлежит голому мужчине с толстым волосатым животом, отвисшей мошонкой и головой с плоским, будто срубленным, затылком. Его глаза смотрели на меня. Висельник открыл рот и сказал:

— Без нее… никак. Правда? Ты можешь вернуть ее. У меня получилось. Я теперь счастлив.

Я крепко зажмурился и надавил запястьями на глазные яблоки так сильно, что они чуть не провалились внутрь черепа. Перед глазами засверкали красные искры. Досчитав до десяти, я понял, что музыка смолкла. Из комнаты Робина доносились какие-то голоса. И едва слышный скрип.

Я открыл глаза. Длинный грязный ноготь большого пальца по-прежнему качался в нескольких сантиметрах от моего лица. Сверху донесся булькающий глухой голос:

— Дверь открыта. Нужно просто…

Я испытывал непреодолимое желание скрючиться, закрыть руками уши и ждать, пока это безумие не кончится. Наверное, я так и сделал бы, но услышал Робина. Жалобным голоском он вдруг закричал:

— Я не могу! Не могу!

Скатившись с матраса, чтобы не задеть висельника, я вскочил и, не оглядываясь, бросился в комнату сына.

Окно было распахнуто настежь, в комнате стоял жуткий холод. Робин свесился из окна в одной пижаме. Когда я обнял его, чтобы затащить обратно в комнату, я заметил на лужайке какое-то движение. Два маленьких сутулых силуэта сломя голову неслись к лесу.

Дверь открыта.

В отчаянии я дернул его слишком сильно, и Робин потерял равновесие. Я упал на спину, а Робин, не издав ни звука, приземлился сверху.

— Робин? Робин! Ты в порядке?

Я сел, не выпуская его из рук. Взгляд был отсутствующим, он смотрел куда-то сквозь меня. Я тихонько его потряс:

— Робин, что случилось?

Его голова медленно покачивалась из стороны в сторону, а когда я осмотрел его, то увидел на руке четыре длинных царапины. Их явно оставили чьи-то ногти.