Вилли выходит, прислоняется к стене и нежно гладит ее по щеке:

– Мне жаль… Расскажи, что случилось?

– Мы сегодня разговаривали. Все сначала было нормально. Она была нормальной. Она упала, и на ее щеке был пластырь, но она отшучивалась. Ты знаешь, какая Дорис. Но потом она вдруг начала хвататься за грудь, не смогла дышать. Это было как по телевизору, как какой-то эпизод «Анатомии страсти». Я закричала очень громко, изо всех сил. Наконец прибежали врачи с этим аппаратом с электродами.

Вилли садится рядом и берет ее за руку:

– Так это действительно был сердечный приступ?

– Да. Доктор сказал, что она слабеет. Сломанная кость и операция, похоже, лишили ее сил. Медсестра сказала мне после этого, что им пришлось сделать ей пластическую операцию на сосудах.

– Она может жить еще очень долго, детка, ты же не знаешь. И что ты там будешь делать? Просто сидеть и ждать, когда она умрет? Не думаю, что тебе это пойдет на пользу.

Он гладит ее по руке, но Дженни отстраняется и отталкивает его:

– Ты не думаешь, что это пойдет на пользу? Мне? Ты думаешь только о себе! Тебе удобнее, если я останусь, вот в чем все дело. Но знаешь, что? Она – все, что у меня осталось, моя единственная связь со Швецией. Моя последняя ниточка к маме и бабушке.

Вилли почти удается скрыть вздох:

– Хотя бы подумай хорошенько. Ладно, детка? Знаю, сегодняшний день был трудным для тебя, но ты можешь подождать, чтобы понять, как у нее дела. Возможно, она поправится.

Он притягивает ее к себе, и ее напряженное тело расслабляется. Она прислоняется головой к его груди и вдыхает знакомый успокаивающий запах. Его рубашка мокрая, и она расстегивает пару пуговиц и сдвигает ткань в сторону, чтобы прижаться щекой к коже.

– Почему мы здесь больше не сидим? – шепчет она, закрыв глаза, когда морской ветерок обдувает ее лицо.

Мимо с ревом проносится грузовик, и они смеются.

– Вот почему, – шепчет Вилли и целует ее в макушку.

Глава семнадцатая

– Доброе утро, Дорис.

Медсестра склоняется над кроватью и улыбается.

– Где я? Я умерла?

– Вы живы. Вы в отделении интенсивной терапии. Вчера у вас были небольшие проблемы с сердцем, сердечный приступ.

– Я думала, что умерла.

– Нет, нет, вы не умерли. Ваше сердце снова стабильно работает. Доктору удалось убрать тромб. Вы помните это? Как вас повезли на операцию?

Дорис слабо и неуверенно кивает.

– Как себя чувствуете?

– Пить хочется.

– Хотите воды?

Дорис удается изобразить улыбку на бледном лице:

– Апельсиновый сок, если есть.

– Сейчас принесу вам. Постарайтесь отдохнуть, вы скоро почувствуете себя лучше.

Медсестра направляется к выходу.

– Все не так уж радужно для старой карги.

Она оборачивается:

– Что вы сказали?

– Не так уж радужно для старой карги.

Медсестра взрывается смехом, но замолкает, когда видит серьезное лицо Дорис.

– Может, сейчас вы чувствуете себя не лучшим образом, но у вас все будет хорошо. Это всего лишь небольшой сердечный приступ, вам повезло.

– Мне уже за девяносто шесть. И запас везения ограничен.

– Вот, точно, вам еще нужно дожить до ста лет!

Медсестра подмигивает и сжимает руку Дорис.

– Смерть, смерть, смерть, – тихо бормочет она, оставшись одна в палате.

У изголовья кровати стоит какой-то аппарат, она поворачивается и с интересом рассматривает цифры и линии. Пульс, прыгающий вверх-вниз у отметки в восемьдесят, зигзагообразная линия электрокардиограммы, уровень кислорода.



А. Альм, Агнес МЕРТВА



Мой мир рушился. Прямо там, на улице у модельного агентства. Работы нет. Жить негде. Друзей нет. Лишь замужняя сестра в нескольких кварталах отсюда. Помню, как стояла там некоторое время и смотрела на бесконечный поток машин. Я не могла решить, куда пойти, но, Дженни, мне не нужно говорить, куда я хотела пойти. Йёста однажды заставил меня пообещать, что я буду честна с собой и не позволю жизненным обстоятельствам решать за меня. Временами я нарушала это обещание. У сейчас у меня не было выбора. И я побрела обратно к дому, из которого недавно ушла.

Карл еще не вернулся с работы. Агнес шила, сидя рядом с Кристиной. Они обе подняли головы, когда я вошла. Агнес вскочила:

– Ты вернулась! Я это знала!

Она крепко меня обняла.

– Но я не останусь здесь надолго, – пробормотала я.

– Нет, ты останешься. Вы с Кристиной можете занять кровати наверху. – Она кивнула на лестницу. – Мы с Карлом будем спать здесь, на раскладном диване.

Я покачала головой в знак протеста.

– Мы уже это обсудили. Надеялись, что ты вернешься. Здесь для тебя достаточно места. Можешь помогать мне с работой по дому.

Она снова меня обняла, и я почувствовала, как ее живот прижался к моему.

– Ты нужна мне.

Она взяла меня за руки и положила их на свой живот. Я выгнула бровь и открыла рот, внезапно поняв смысл ее слов.

– Ты в положении? Почему раньше мне не сказала? У тебя будет ребенок!

Она радостно кивнула. Ее губы растянулись в улыбке, она захихикала и всплеснула руками.

– Разве это не здорово! – закричала она. – В доме появится ребенок!

Она развернула свое шитье. Это было светло-желтое детское одеяло. Я почувствовала укол в сердце при мысли обо всех детях, о которых мы с Алланом когда-то говорили, но отмахнулась от нее. Это был ребенок Агнес, жизнь Агнес. Я широко улыбнулась.

Я не могла не оставаться надолго. И с нетерпением ждала этого рождения. Все мы, Карл и Агнес, Кристина и я. Странная семья с нетерпением ожидала рождения новой жизни. Элизы, твоей мамы.

Агнес каждое утро вставала в профиль напротив зеркала на кухне и гладила живот. И каждое утро он становился все больше. Это было настоящее чудо, и она разрешала мне сколько угодно прикасаться к ее животу и гладить его. Внутри нее рос ребенок, и к концу срока я, кажется, видела очертания ножки, когда ребенок пинался. Я пыталась ухватить ее, но Агнес сбрасывала мою руку и кричала, что ей щекотно.

Теперь, когда я чувствовала себя нужной, дни проходили быстро. Я помогала Агнес ходить за покупками и готовить, убиралась и мыла. Ей стало тяжело передвигаться, малыш рос, но лицо похудело. Ее живот казался воздушным шариком в сравнении с щуплым телом. Я снова и снова спрашивала, хорошо ли она себя чувствует, но она отмахивалась и говорила, что просто устала. Она же беременна.

– Все будет хорошо, когда родится ребенок и я снова стану собой, – довольно часто вздыхала она.

Однажды, когда я спустилась со второго этажа, она безжизненно сидела на диване в кухне, ее губы посинели. Кожа была в пятнах. Глаза широко раскрыты, дыхание затруднено. Об этом моменте я предпочла бы забыть. Как и тот день, когда я увидела нашего бледного и окровавленного отца во дворе дома. Я закричала, как тогда кричала мама.

Им удалось достать маленькую Элизу до того, как твоя бабушка умерла. При родах, как говорили в то время. Беременность ослабила ее тело и стала причиной отказа внутренних органов. Она умирала день ото дня. Мы остались с крошечным свертком, который не прекращал плакать. Будто малышка знала, что ее лишили матери.

Я каждый день держала на руках твою маму, почти постоянно. Успокаивала ее и пыталась любить. Мы кормили ее обычным коровьим молоком, нагретым до температуры тела, но из-за него у нее так болел живот, что она все время кричала. Помню, как, положив руку на ее животик, я почувствовала в нем бурление, словно внутри тоже кто-то жил. Кристина иногда сменяла меня, пыталась утешить нас обеих, но она была слишком стара и слаба.

Карл не мог терпеть этот истошный плач и горе от потери жены. Он начал реже бывать дома. Только когда ему удалось найти кормилицу, женщину с ребенком, которая была готова поделиться молоком с другим ребенком, в этот маленький дом вернулось подобие спокойствия.

Жизнь медленно начала налаживаться. Элиза росла и подарила нам первый булькающий смех. Я очень сильно скучала по Агнес, но пыталась держаться ради этой девочки.



Однажды я вышла из дома. Планировала прогуляться, купить мясо и овощи. Но ноги понесли меня в почтовое отделение, где я давно не бывала. Мне вдруг стало любопытно, не написал ли мне Йёста. Не написал, но меня ожидало другое письмо, до востребования. Из Франции.



Дорис!

Как сильно я скучаю по тебе, не описать словами. Война ужасна. Ужаснее, чем ты могла бы представить. Я каждый день молюсь, чтобы выжить. Чтобы снова увидеть тебя. У меня есть твоя фотография. Лежит в кармане. Ты та же прекрасная роза, которую я встретил в Париже. Я храню твою фотографию около сердца и надеюсь, ты сможешь почувствовать мою любовь через океан.

Навечно твой, Аллан.



Я была здесь, в Нью-Йорке, где должен был быть и он. Где мы бы наконец-то могли быть вместе. Но он был во Франции. Следующие недели я провела в тумане, думая только о нем. О нас.

Каждый вечер, когда я укладывала Элизу спать и видела, как она засыпает, я оставляла мысли бежать из этой страны. Она была такой беспомощной, такой маленькой и милой. Она нуждалась во мне. Но я все равно начала откладывать деньги, которые Карл давал мне на еду.



Я больше не могла ждать. В один из дней собрала вещи и просто ушла. Не попрощалась с Кристиной, хотя она видела, как я ухожу. Я не оставила Карлу записку. Не поцеловала Элизу – просто не смогла. Закрыв за собой дверь, я на несколько секунд зажмурилась, а потом отправилась на пристань. Хватит с меня Америки. Я собиралась вернуться в Европу. Мне нужно быть там, где Аллан. Там, где моя любовь.

Глава восемнадцатая

Доктор сосредоточенно изучал бумаги в темно-синей папке.

– Ваши показатели улучшились. – Он перелистывает первые три листа, читает анамнез и результаты анализов. Наконец снимает очки, убирает в нагрудный карман белого халата и впервые с тех пор, как вошел в палату, смотрит ей в глаза: – Как себя чувствуете?

Она слегка качает головой.

– Уставшей. Тяжесть в груди, – шепчет она.

– Да, проблемы с сердцем высасывают из нас все силы. Но я думаю, вам не понадобится серьезная операция. Вы отлично справились, операция на сосудах прошла успешно. Вы переживете.

Он тянется и гладит ее по голове, как ребенка.

Дорис стряхивает его руку:

– Сильная? Неужели я сейчас кажусь вам сильной?

Она медленно поднимает руку, в которую вставлен катетер. Под пластырем расцвел синяк, а кожа вокруг иголки натягивается, когда она двигает рукой.

– Да, для вашего возраста – несомненно. Всем бы в ваши годы иметь такую динамику. Просто вам нужно немного отдохнуть, вот и все.

С этими словами он разворачивается и уходит.

Ни на секунду не задерживается.

Она мелко дрожит, подтягивает одеяло до подбородка. Ее пальцы холодные и непослушные, она подносит их ко рту и дышит на ладони. Слабым теплым воздухом. Она слышит, как в коридоре доктор разговаривает с одной из медсестер. Он шепчет, но недостаточно тихо:

– Поднимите ее обратно в общее отделение, ей больше не нужно здесь оставаться.

– Разве она достаточно стабильна?

– Ей девяносто шесть. Трудно сказать, сколько ей осталось, но еще одну операцию она точно не переживет.

Не переживет еще одну операцию. Медсестра заходит в палату, чтобы собрать ее вещи с тумбочки, и Дорис прикусывает язык, когда холодный воздух проникает к ее ногам.

– Вы вернетесь в общее отделение, это хорошие новости, не так ли? Давайте сниму эти электроды.

Медсестра осторожно сдвигает рубашку Дорис и отлепляет кружочки. Обнаженное тело дрожит, отчего все тело начинает болеть.

– Бедняжка, вам холодно? Минутку, я дам вам еще одно одеяло.

Медсестра исчезает, но быстро возвращается с толстым бело-зеленым одеялом, которое расправляет на кровати.

Дорис благодарно улыбается.

– И я хотела бы получить свой ноутбук.

– У вас был ноутбук? Я его не видела, должно быть, он остался в палате. Мы найдем его, когда поднимемся туда. Не беспокойтесь.

– Спасибо. Как думаете, моя внучатая племянница может поговорить с доктором? Я знаю, что она хотела.

– Уверена, мы сможем это устроить. Я поговорю с вашим доктором. Итак, идем, готовы?

Кровать дергается, когда медсестра отпускает тормоз и выкатывает ее из комнаты. Поворачивает в нужную сторону, и они медленно двигаются по пустому коридору в сторону лифта. Медсестра болтает, но Дорис не слушает. Слова доктора все еще эхом отдаются в ее голове, заглушают ее мысли. Не бойся. Не бойся. Не бойся. Будь сильной. Последнее, что она слышит, – это звуковой сигнал лифта.



– Кому мы можем позвонить, Дорис? Семье? Близким друзьям?

Возле ее кровати на стуле сидит новая медсестра. Ее вернули в общую палату. В новую, с новыми пациентами. Ноутбук в черном чехле лежит на тумбочке.

– Дженни, моей внучатой племяннице. Она хотела поговорить с доктором. Который час? – спрашивает она.

– Уже пять вечера. Вы спали с тех пор, как вернулись сюда из интенсивной терапии.

– Замечательно, – говорит она, показывая на ноутбук. – Пожалуйста, вы не могли бы передать мне его? Я позвоню Дженни. У меня для этого есть специальная программа.

Медсестра достает ноутбук из чехла и передает ей. Дорис находит имя Дженни в Скайпе, но видит, что ее нет в сети, никто не отвечает, когда она, несмотря на красный символ, пытается ей позвонить. Странно. В Калифорнии утро, и у Дженни всегда включен компьютер. Если ничего не случилось. Она не умрет до того, как попрощается с Дженни. Она сдвигает ноутбук, но не закрывает Скайп.

– Дайте знать, если я могу еще с кем-то связаться. Вам здесь не помешает друг.

Дорис кивает, голова заваливается набок. Подушка кажется ей каменной, когда она прижимается к ней щекой, а одеяла – тяжелыми.

– Можете немного отодвинуть одеяла? – шепчет она, но медсестра уже исчезла.

Она вертится, чтобы одеяло слегка приподнялось, впуская воздух. Экран ноутбука теперь прямо напротив нее, и она смотрит на аватар Дженни, ждет, когда он станет зеленым. В итоге ее веки опускаются, и она засыпает.

Глава девятнадцатая

Ключ с зеленой металлической лягушкой годами висит на связке рядом с остальными. Маркером на гладкой спине лягушки написано: ДОРИС. Одинокий серебристый ключ. Она разрешает Тайре поиграть с ним в самолете. Малышка ударяет по нему пухлыми ручками, отчего ключ вращается. Снова и снова. А потом она смеется, очень громко. Они только что проснулись после нескольких прерывистых и неудобных часов сна. Со своего места у окна Дженни видит густые леса и темно-зеленые поля, когда самолет садится. Она поднимает Тайру, чтобы та тоже посмотрела:

– Смотри, Тайра, Sverige! Швеция. Смотри.

Она показывает вниз, но девочку больше интересует лягушка. Она тянется к ней и громко хнычет, когда не может взять ее в руки. Из-за долгого путешествия и отсутствия сна она стала более раздражительной, чем обычно. Дженни отдает ей лягушку и строго цыкает. Тайра засовывает брелок в рот.

– Не в рот, Тайра, опасно.

Девочка громко кричит, когда Дженни забирает у нее брелок, и пассажиры на соседних сиденьях раздраженно смотрят на них. Дженни роется в сумке, стоящей на полу, и умудряется найти упаковку с мармеладом. Дает их Тайре по одной, и девочка успокаивается, радостно посасывая сладости, пока самолет не приземляется с глухим стуком. Они наконец на территории Швеции. Пока они идут по залу прибытия, Дженни впитывает окруживший ее шведский язык. Она может говорить на нем и понимает, но очень давно не слышала его.

– Бастугатан, двадцать пять, пожалуйста.

Она старается замаскировать американский акцент, когда говорит с водителем такси, но слышит, что произношение далеко от идеала. Впрочем, какая разница, когда таксист тоже разговаривает с акцентом.

– Хорошо долетели? – спрашивает он, и Дженни улыбается. Радуясь, что может заметить его грамматические ошибки.

Машина едет по дождливой местности. Щетки работают на износ и скрипят, смахивая потоки воды со стекла.

Она заводит беседу, чтобы убить время:

– Какая ужасная погода.

Она забыла, как по-шведски «погода», поэтому приходится сказать на английском. Остаток пути до дома он говорил уже только на английском. Она расплачивается картой и выбирается на улицу с Тайрой на руках. Поднимает голову, окна на втором этаже в квартире Дорис плотно занавешены. Водитель любезно достает из багажника коляску и два чемодана, но, забравшись в машину и рванув с места, окатывает водой брюки Дженни.

– Стокгольм так похож на Нью-Йорк, все торопятся, – бормочет она, пытаясь разложить коляску, удерживая Тайру на руках.

Малышка поднимает руки, пытаясь поймать капли дождя.

– Не шевелись, Тайра, спокойно. Мамочке нужно разложить коляску.

Она упирается коленом в сиденье, и ей наконец удается выровнять коляску. Тайра не протестует, когда Дженни усаживает ее. Пристегнув ребенка, она пытается подталкивать коляску бедром, пока сама тащит за собой два чемодана. Не получается. Колеса коляски разъезжаются в разные стороны, и она становится неустойчивой. Дженни ставит чемоданы на землю и быстро заносит коляску по лестнице в дом. Опускает, успокаивает Тайру, бежит обратно и забирает чемоданы. К тому времени, как она поднимает в квартиру чемоданы, коляску, ребенка и все остальное, ее футболка становится мокрой от пота.

Когда она открывает дверь, ее сбивает с ног затхлый запах. Она нащупывает в темноте выключатель, а потом завозит внутрь коляску. Тайра пытается подняться, рвется встать на ноги и громко напряженно кашляет. Дженни подносит ладонь к ее лбу, но он прохладный, просто она устала или немного простудилась. Она опускает Тайру на пол кухни, затем открывает все занавески и окна. Когда свет наполняет квартиру, Дженни замечает, что Тайра сидит возле красного засохшего пятна на деревянном полу. Присаживается на корточки рядом, а Тайра водит по пятну руками. Похоже, здесь упала Дорис. Она быстро поднимает малышку с пола. Они идут в гостиную. Комната выглядит именно так, как Дженни ее помнит. Темно-фиолетовый вельветовый диван, серо-синие и коричневые подушки, столик из тика 60-х годов, письменный стол у стены, фарфоровые фигурки ангелов. Дорис коллекционировала ангелов, сколько Дженни себя помнила. Восемь маленьких крылатых статуэток только в гостиной. Две из них ей подарила Дженни. Нужно отнести несколько из них завтра в больницу. Она берет в руки одну из фигурок – это маленький золотистый ангелок из керамики – и подносит к щеке.

– Дорис и ее ангелы, – шепчет она, на глаза набегают слезы.

Она осторожно возвращает фигурку на место. Ее взгляд падает на стопку бумаг на столе. Она берет верхний лист и начинает читать.

Глава двадцатая

С улицы доносится гудок. Это такси, которое вызвала Дженни. Ее одолевает непонятное волнение, кажется, что нужно ехать сразу в больницу и это не ждет до завтра. Она кладет стопку бумаг на стол и поглаживает ее рукой. Дорис так много написала. Дженни берет несколько верхних страниц, складывает их пополам и засовывает в сумку. Ей слишком любопытно, чтобы остановиться.

Она едет в такси к больнице с Тайрой на руках. На улице стемнело. Она зевает и нехотя делает звонок:

– Привет. Я в Швеции, все в порядке.

Дженни держит телефон на небольшом расстоянии от уха, готовясь к воплю с другой стороны Атлантического океана. Но вместо этого ее встречает тишина. Она слышит в трубке шорох, как будто ее передают из рук в руки. Первым говорит Джек:

– Как ты могла уехать, мам? Не сказав мне? Кто теперь будет готовить обед? Когда ты вернешься?

– Я нужна Дорис. У нее больше никого нет. Никто не должен умирать в одиночестве.

– А что насчет нас? Мы не важны? Нам тоже некому помочь.

Он громко кричит, выказывая свой непоколебимый подростковый эгоцентризм.

– Джек…

– Просто уехать, бросить нас! Как ты могла?

– Джек, послушай меня.

– Возвращайся, если хочешь со мной поговорить.

– Джек, а теперь послушай меня! – Она повышает голос, что делает лишь тогда, когда действительно злится. Встречается со взглядом таксиста в зеркале заднего вида. – Уверена, ты сам можешь несколько недель готовить себе сэндвичи. Речь о сэндвичах, это не вопрос жизни и смерти. Попытайся подумать о Дорис, а не о себе.

Он отдает телефон Вилли, не произнося ни слова.

– Как ты могла вот так уехать, оставив только записку в качестве объяснения? Я беспокоюсь, мальчики в истерике. Уезжая на несколько недель, нужно было все спланировать. Спланировать! Нам нужна няня. Как ты планировала разбираться с этим?

– Мы договорились, что я поеду. И я взяла с собой Тайру, как и обещала. Не нужно все усложнять, Вилли. Мальчики уже большие. Приготовь им утром пару сэндвичей, положи в коробки для ланча и убедись, что они возьмут их в школу. Это не запуск ракеты.

– А кто будет следить за ними, когда они придут домой из школы? Кто поможет с домашним заданием? Я работаю, и ты это знаешь. Господи, Дженни, это ребячество!

– Что ты называешь ребячеством? Мы обсуждали мой отъезд, и ты был не против. Дорис – тоже моя семья, как и вы! Она заботилась обо мне в детстве, а теперь умирает, и я хочу быть рядом с ней! Что именно тебе кажется ребячеством?

Он фыркает, что-то бормочет, прощаясь, и кладет трубку. Дженни натянуто улыбается Тайре, которая внимательно смотрит на нее.

– Это был папочка, – говорит она, придвигает девочку ближе и целует в маленькие круглые щечки.

Наконец они приезжают в больницу. Дженни следует по указателям от главного входа к лифтам и нажимает кнопку. Ожидание тревожит ее. Она переживает, что Дорис ее не вспомнит. Один из лифтов издает звуковой сигнал.

В отделении резко пахнет средствами дезинфекции, раздаются механические звуки медицинских приборов, вздохи пациентов. Медсестра останавливается, когда замечает ее:

– Вы кого-то ищете?

– Да, я ищу Дорис Альм. Она здесь?

– Дорис, да, она здесь. – Медсестра показывает на палату. – Но вы пропустили время для посещений, поэтому, боюсь, вы сейчас не сможете ее увидеть.

– Я только что прилетела из Сан-Франциско! Мы приземлились несколько часов назад. Пожалуйста, вы должны разрешить мне ее увидеть.

Медсестра быстро оглядывается по сторонам, но потом кивает и ведет ее в палату:

– Просто не шумите и не оставайтесь надолго. Пациентам нужно отдыхать.

Дженни кивает и подходит к кровати Дорис. Она стала худая и маленькая, совсем не такой ее помнит Дженни. Глаза закрыты. Дженни садится на стул для посетителей. Придвигает к себе коляску с Тайрой и достает из сумки страницы, взятые со стола Дорис. Все слова адресованы ей. Интересно, о чем она так много написала? Все начинается с истории о записной книжке, о папе Дорис и его мастерской.

Из одеял слышится стон. Дженни поднимается и склоняется над кроватью.

– Дорис, – шепчет она, гладя ее волосы. – Досси, я здесь.

Дорис открывает глаза, снова и снова моргает. Долгое время рассматривает посетительницу.

– Дженни, – наконец говорит она. – Ох, Дженни, это действительно ты?

– Да, это я. Я здесь. Я буду рядом с тобой.



П. Паркер, Майк



Майк Паркер. Он был тем, кто научил меня, не все дети рождаются в любви. Что любовь вообще не является обязательной. И что она не всегда красива.

Я встретила его одним дождливым днем, и в моей памяти он его образ до сих пор ассоциируется с непогодой.



В начале лета 1941 года никто не хотел ехать в Европу. Гражданские корабли давно перестали ходить в этом направлении; океанские просторы рассекали лишь грузовые суда, поставляющие ракеты и истребители. Я это знала. Но решила не покидать пристань, пока не окажусь на борту корабля. Если мне удастся добраться хотя бы до Англии или Испании, то я уже буду ближе к Аллану. И Йёсте.

Я прогуливалась по причалу и смотрела на пришвартованные лодки. Я босиком ступала между мусором и лужами, вскрикивая от боли, когда маленькие острые камни впивались в стопы. Туфли я убрала в сумку. Не хотела испортить последнюю хорошую пару. С собой я взяла лишь небольшой чемодан с минимумом одежды. Мой любимый медальон болтался на шее. Остальные вещи остались в сундуке на чердаке у Карла. Я надеялась, что когда-нибудь еще их заберу.

– Мисс! Мисс! Вы кого-то ищете?

Ко мне сзади подбежал мужчина, и я вздрогнула от неожиданности. Он был чуть ниже меня, но его тонкая белая куртка промокла и не скрывала сильных плеч и мускулистых рук. Одежда, лицо и руки незнакомца были испачканы машинным маслом. Он улыбнулся и в вежливом приветствии снял шапку. Затем потянулся к моему чемодану. Я схватила его обеими руками. Дождь усиливался.

– Давайте мне ваш чемодан. Вы потерялись? Сейчас отсюда не отправляются пассажирские корабли.

– Мне нужно в Европу. Я должна туда поехать. Это очень важно, – ответила я, отступив на шаг назад.

– В Европу? Зачем вам туда? Вы разве не знаете, что там война?

– Там мой дом. И люди, которые нуждаются во мне. В которых нуждаюсь я. Я не уйду, пока не окажусь на борту.

– Ну, единственный способ добраться туда сейчас – найти работу на одном из грузовых судов. Но вам придется сменить это платье. – Он кивнул на мою красную юбку. – У вас в чемодане есть брюки?

Я покачала головой. Я видела женщин в современных длинных брюках, но у меня таких не было.

Он улыбнулся:

– Ладно, это поправимо. Возможно, я смогу вам помочь. Я Майк. Майк Паркер. Завтра утром отсюда отправляется судно. На нем полно оружия для британской армии. Нам нужен повар – мужчина, который должен был плыть с нами, заболел. Вы умеете готовить, мисс?

Я кивнула. Опустила чемодан на причал.

– Работа тяжелая, вам нужно быть к этому готовой. И мне придется попросить вас обрезать волосы. Эта работа не для леди.

Я покачала головой, широко раскрыв глаза. Нет, только не мои волосы…

– Вы хотите в Европу или нет?

– Я должна.

– Они на за что не возьмут на корабль женщину. Вот почему вам нужно обрезать волосы и одеться как парень. Придется найти вам кое-какую одежду. Брюки и рубашку.

Я замешкалась. Но какой у меня был выбор, когда мне нужно покинуть эту страну? Я последовала за ним в небольшое помещение между бараками и надела одежду, которую он мне дал: коричневые брюки из какой-то плотной шерстяной ткани и светлую рубашку с засохшими пятнами пота под мышками. Все было слишком большим и ужасно пахло. Я закатала рукава и подвернула штанины. Майк неожиданно подкрался ко мне и срезал широкую прядь волос. Я закричала.

– Вы плывете или нет?

Он с улыбкой пощелкал ножницами.

Я прикусила губу, кивнула и зажмурилась. Мои красивые блестящие волосы рассыпались по деревянном полу.

– Все будет хорошо, – сказал он, улыбаясь.

Я не была в этом так уверена.

Он переложил содержимое моего чемодана в джутовый мешок и кинул его мне:

– Возвращайтесь завтра в семь. Мы поплывем к кораблю на лодке.

Он показал на одно из небольших гребных суденышек, подпрыгивающих на волнах у причала.

– Я могу остаться здесь? Мне некуда пойти.

– Без проблем.

Он пожал плечами и ушел, даже не попрощавшись со мной.

Ночью на пристани раздается очень много звуков. По полу бежит мышка, ветер играет дверьми и окнами, под доком шипит водосточная труба. Я лежала на мешке с вещами, укрывшись своим красным пальто, в котором была, когда мы с Агнес впервые ступили на американский берег. Тогда оно было новым, но теперь износилось в клочья. Если бы я тогда знала, как все обернется! В мешке под моей головой лежали скомканные остатки гламурной парижской жизни. Я думала о Йёсте – находился ли он в безопасности в своей кровати в Стокгольме? И об Алла-не – жив ли он? Воспоминание о нашей любви заставило меня на мгновение забыть про страх неизвестности. Вдали, покачиваясь на ветру, скрипела дверь. И я наконец заснула.



П. Паркер, Майк МЕРТВ



Когда рассвело, пристань погрузилась в густой туман. Розоватые солнечные блики плясали на серой поверхности воды, которую до белой пены рассекал корпус лодки. Майк энергично работал веслами. Я провожала взглядом Манхэттен, острый шпиль Эмпайр-стейт-билдинг, устремившийся в небо. Мы приближались к судну, на носу которого устало повис американский флаг. Майк вдруг перестал грести и посмотрел на меня:

– Опусти голову, когда будешь подниматься на борт. Никому не смотри в глаза. Я скажу им, что ты не говоришь на английском. Если они узнают, что ты женщина, тут же снимут.

Майк опустил весла, подошел ко мне и прижал руки к моей груди.

Я ахнула от неожиданности.

– Снимай рубашку. Нам нужно их спрятать.

Я начала расстегивать пуговицы, но он зашипел, что мы торопимся, и рванул рубашку, выставив напоказ мою грудь и живот. От прохладного утреннего воздуха тело покрылось мурашками. Майк порылся в аптечке и нашел перевязочный бинт. Крепко обмотал им мое тело поверх лифчика. Исчез последний признак моей женственности. Он натянул шапку на мои обрезанные волосы и направил нос лодки к судну:

– Помни, что я сказал. Смотри вниз. Все время. Ты ни слова не знаешь по-английски. Ни с кем не разговаривай.

Я кивнула, а когда мы поднялись на судно по веревочной лестнице, болтавшейся вдоль корпуса, попыталась ходить, как мужчина, расставив ноги. На спине висел мой мешок с одеждой, его ремень пересекал грудную клетку и болезненно натирал мою обвязанную грудь. Майк представил меня экипажу и сказал, что со мной бессмысленно говорить, я ничего не пойму. Затем показал мне кухню и оставил меня одну распаковывать коробки с едой.

В полной темноте первой ночи я узнала подлинные мотивы Майка. Он совсем не хотел мне помочь. Он обхватил мои запястья одной рукой, прижал их к изголовью кровати и прошептал мне на ухо:

– Одно слово, и ты за бортом. Клянусь тебе. Хоть раз пикнешь – и опустишься на дно моря, как камень.

Другой рукой он развел мои ноги. Мне пришлось прикусить губу, чтобы не закричать. Слезы боли, страха и унижения текли по моим щекам, а голова билась о край кровати одновременно с его грубыми рывками.

Это повторялось почти каждую ночь. Я лежала тихо, не двигаясь, чтобы как можно скорее с этим покончить. Пыталась привыкнуть к его учащенному дыханию в мое ухо, его рукам, бродившим по моему телу.

В течение дня я молча работала на кухне. Варила рис и нарезала консервированное мясо. Мыла посуду. Экипаж приходил и уходил. Я встречала их взгляды, но не осмеливалась заговорить с ними. Майк держал меня под контролем, и страх того, что может произойти, если я попытаюсь сбежать, был слишком сильным.



Однажды вечером, когда я мыла посуду, я услышала крик капитана на мостике. Мужчины забегали. Мы были в нескольких часах от земли. Над водой эхом разнеслись выстрелы. На судне было полно оружия и патронов, капитан в отчаянии закричал:

– Задний ход! Задний ход! Разворачиваемся! Немцы! Это немцы! Мы взлетим на воздух, если попадем под обстрел!

Двигатели дали задний ход, все вокруг затряслось. Я оставалась в безопасности камбуза, но знала, что нужно подняться ближе к палубе на случай взрыва в трюме. Попытавшись открыть дверь, я обнаружила, что она закрыта. Либо Майк запер меня, либо это произошло из-за резкой смены курса. Я должна была выбраться. Выстрелы приближались, громыхали, как фейерверки. В конце кухни находилось небольшое круглое окно в кают-компанию. Я сковородкой разбила стекло и пролезла через него ногами вперед. Осколки стекла раздирали мои ноги и предплечья. Судно все еще давало задний ход, и двигатели громко гудели. Я прокралась наверх на корму. На ощупь нашла сундук со спасательными жилетами. Натянула один и села ждать, прислонившись к холодной стене.

Немецкий корабль нагнал нас. Мужчины на палубе включили прожектора и энергично стреляли. Несколько пуль попало в металл прямо над моей головой, и я пригнулась, испугавшись рикошета. Я прижалась к полу, как вдруг меня схватила чья-то рука.

Он собрался перелезть через перила в дальнем углу палубы и жестом показал мне следовать за ним. Я подготовилась и пробежала несколько метров до места, где стоял он, прикрывая голову руками. Я не знала, куда он направлялся, но побежала за ним и быстро спустилась по веревочной лестнице. В конце моя нога за что-то зацепилась. Он схватил меня за лодыжку и потянул меня на дно небольшой спасательной шлюпки. Потом оттолкнул нас от судна, и мы медленно отплыли. Пули свистели над нашими головами, а волны относили нас ближе к вражескому кораблю.

Мы легли, засунув головы под лавки и прижав руки к ушам. Из-за воды, окружавшей шлюпку, рев выстрелов звучал по-другому. Как глухое курлыканье голубей. Я мысленно повторяла все молитвы, что когда-то учила в школе, но к которым ни разу не обращалась.

Минуты казались часами.

А потом на корабле, который мы только что покинули, вдруг раздался ужасный взрыв. Горячая взрывная волна перевернула нашу шлюпку, и мы оба упали в воду. Я слышала, как мой спаситель зовет на помощь, но волны относили его все дальше от меня, заглушали его голос, пока он совсем не смолк.

Я барахталась в ледяной воде, окруженная обгоревшими обломками. Смотрела, как огромное судно опрокинулось и медленно начало погружаться в воду, как пылающий факел. Мой спасательный жилет удерживал меня на плаву, и мне удалось вернуться к спасательной шлюпке. Она перевернулась, но я забралась на нее сверху и обхватила ее ногами. Немцы развернулись и уплыли, и море снова стало спокойным. Никаких выстрелов, никаких криков.

Когда рассвело, я была одна в окружении обугленных обломков. И тел. Одних застрелили, другие утонули. Я так и не узнала, кто из них спас мою жизнь.

Мимо проплыло тело Майка, я проводила его взглядом. Аккуратную бородку покрывал толстый слой темной крови. Его застрелили в голову.

Я почувствовала облегчение.

Глава двадцать первая

Когда они наконец возвращаются в квартиру на Бастугатан, в Сан-Франциско уже поздняя ночь. Усталость практически парализует. Дженни готовит кашу, а Тайра сидит на полу у ее ног и играет с кастрюлями. Малышка вытаскивает их из шкафа и радостно повизгивает. Ей так нравится сидеть на полу, что Дженни просто ставит перед ней миску с кашей и сдвигает коврик, чтобы не испачкался.

Дженни открывает и закрывает коробки и шкафчики, роется в вещах Дорис, пока Тайра размазывает кашу по полу. На кухонном столе лежат какие-то предметы, они аккуратно выровненны на голубой скатерти. Она поднимает и рассматривает их по очереди. Лупа покрыта пылью и жирными пятнами, измятая кружевная тесемка растрепалась с одного конца. Она смотрит на оставшиеся предметы через грязное стекло. Картинка расплывается. Она протирает лупу начисто уголком скатерти. Бледно-голубая ткань мнется, а когда она пытается ее разгладить, получается лишь частично.

В таблетнице все еще лежат таблетки на три дня. Пятница, суббота и воскресенье. Значит, Дорис, наверное, упала в четверг. Дженни старается вспомнить, когда состоялся их первый разговор. Мальчики были в школе, значит, наверное, в пятницу. Интересно, что это за таблетки? Были ли у Дорис и прежде проблемы с сердцем? Знали ли о них доктора? Возможно, недавний сердечный приступ случился из-за того, что она не приняла свое лекарство? Она засовывает таблетницу в карман сумки, чтобы завтра спросить об этом у доктора.

Тайра прокидывает миску и начинает громко плакать.

– Пора спать, милая, – бормочет она.

Поднимает дочку, быстро вытирает пол, очищает лицо Тайры влажной салфеткой и засовывает ей в рот соску.

Вскоре она слышит тихое кряхтение, которое всегда издает Тайра перед тем, как заснуть. Дженни забирается на кровать, ложится рядом с девочкой и утыкается носом в ее шею. Закрывает глаза. Она чувствует исходящий от подушки успокаивающий запах Дорис.



Сейчас шесть часов вечера. Тайра тянет ее за волосы, тыкает в глаз и ноет. Дженни, щурясь, смотрит на светящиеся стрелки часов и пытается понять, сколько времени в Сан-Франциско. Десять. Именно в это время Тайра просыпается после ночного сна. Дженни пытается убаюкать ее, от усталости кружится голова, но ее усилия оказываются напрасными. Девочка проснулась.

От лампы на столе поднимается столб пыли, когда она включает ее. В квартире холодно, и она, накинув на себя одеяло, идет на кухню, понимая, что Тайра скоро начнет плакать от голода. Роется в сумке для детских принадлежностей в поисках чего-то съестного. На самом дне находит парочку сломанных крекеров и пакетик с фруктовым пюре, который она открывает и дает Тайре. Девочка радостно высасывает его, но потом откидывает пакетик и обращает свое внимание на крекеры. Она кладет их в одну из кастрюль на полу. Несколько раз хлопает крышкой, затем засовывает в кастрюлю пухлые ручки и достает сначала один крекер, потом второй, которые кидает через плечо.

– Печеньки, печеньки, – довольно смеется она.

– Ты должна была их съесть, дорогая, – сначала пытается Дженни на шведском, а потом с улыбкой переключается на английский: – Ешь крекеры.

У нее все еще кружится голова. Снаружи небо темное, свет в здании напротив не горит. Лишь темные пустые окна, стекла которых отражают желтое свечение уличных фонарей. Золотистые вспышки в ночи.

Стопка страниц, напечатанных Дорис, лежит на кухонном столе. Она снова берет их и перелистывает. Читает первые строки:

В течение всей жизни мы встречаем множество имен. Ты думала об этом, Дженни? Обо всех именах, которые появляются и исчезают. Которые разрывают наши сердца на куски и заставляют проливать слезы. Которые становятся любимыми или ненавистными. Я иногда пролистываю свою адресную книгу.



Записная книжка. Дженни ищет ее среди предметов на столе. Поднимает потрепанную старую красную кожаную книгу и пролистывает ее пожелтевшие страницы. Должно быть, про нее пишет Дорис. Она начинает читать. Почти все имена вычеркнуты. После каждого из них Дорис написала: МЕРТВ, МЕРТВ, МЕРТВА, МЕРТВ. Дженни отбрасывает книгу, словно обжегшись. Боль от одиночества, в котором существовала Дорис, пронзает ее насквозь. Живи она чуть ближе… Интересно, сколько дней Дорис уже одна? Сколько лет? Без друзей и семьи. Один на один со своими воспоминаниями. Прекрасными. И недостижимыми.

А теперь сама Дорис может стать воспоминанием. Одним из утраченных имен. МЕРТВА.



Д. Джонс, Пол



Я много раз в ту ночь прокляла себя за то, что покинула безопасные берега Америки. Ради чего? Ради войны в Европе. Ради надежды снова встретить Аллана. Наивной мечты, которая никогда не сбудется. Я была уверена, что это конец, раскачиваясь на перевернутой шлюпке в ледяных волнах океана. Когда рассвело, я представляла себе его лицо. Чувствовала холодное прикосновение металла от медальона на моей груди, но не могла его открыть. Я закрыла глаза и попыталась восстановить в памяти его образ. И он казался таким настоящим, что угрожающее море отошло на второй план. Он разговаривал со мной. Смеялся громко и пронзительно, как и всегда, когда рассказывал мне смешную историю. Я всегда заражалась его смехом. Он танцевал вокруг меня и вдруг, поцеловав меня, исчез. Его глаза светились страстной жаждой жизни.

Вода была черной, пенистые гребни вздымались и сверкали в предрассветном солнечном свете, как ножи. Было тихо, если не считать свист ветра. Корпус шлюпки был теплым, и я просунула пальцы между деревянными досками, чтобы получше ухватиться, но силы покинули меня, и руки безвольно упали по бокам. Плотная ткань спасательного жилета впивалась в живот. Я невольно сползала ближе к воде, не будучи способной остановиться, но отлично понимая, что произойдет. Смерть ждала меня, приняла к себе со всплеском, когда я наконец упала. Я погружалась в воду и чувствовала ее вес, не оставлявший мне шансов на спасение.



Я услышала треск, почувствовала запах дерева и тепло, разливавшееся по телу. Я была укутана в плотное шерстяное одеяло так крепко, что не могла пошевелить руками. Я моргнула. Так вот, что значит быть мертвым? В помещении горел тусклый свет. Посередине комнаты – огромный камин, труба которого исчезает высоко за деревянными балками потолка. Справа я разглядела небольшую кладовую, а слева – коридор и окно. Снаружи было темно. Я не знала, что это за место и сколько я здесь нахожусь. Странные инструменты и веревки висели на крючках в коридоре, куски бумаги были засунуты в трещины в деревянных стенах. Мне не было страшно. Я даже чувствовала себя в безопасности и снова задремала. Мне казалось, что я продолжаю мягко покачиваться на волнах.

Я проснулась окончательно, когда с окон начали снимать ставни. Яркий солнечный свет заполнил комнаты. Собака понюхала мое лицо, лизнула щеку своим влажным языком. Я фыркнула, чтобы она ушла, потрясла головой.

– Доброе утро, – услышала я голос мужчины и почувствовала руку на плече. – Вы проснулись?

Я снова и снова моргала, пытаясь сфокусироваться на человеке, что стоял передо мной. Это был худой старик со сморщенными щеками, который с любопытством рассматривал меня.

– Вы были на волоске от смерти. Я вытащил вас из воды. Не думал, что вы живы, но когда поднял вас – вы закашлялись. Столько других погибло. Повсюду тела. Эта война… Она для всех нас закончится смертью.

– Я не умерла? – Когда я говорила, горло болело. – Где я?