– Продолжайте, – повторил Адамберг.

– Он служил охранником в сиротском приюте “Милосердие”.

Повисла мертвая тишина, позволившая Меркаде сполна насладиться эффектом от своих находок. Довольный Мордан вытянул шею, потом наморщил лоб. Он был придирчив.

– Но это еще не делает его ответственным за то, что натворил его сын, – заявил майор.

– Не говорите так, майор. Это был мерзкий взрослый жук-вонючка. Во время Второй мировой Ландрие-отец построил в шеренгу и расстрелял четырнадцать сенегальских стрелков из своего батальона и насиловал женщин, когда войска союзников вошли на территорию Германии.

– Значит, это был он, – прошептал Адамберг. – Это он открывал двери ночью, когда банда отправлялась подбрасывать пауков-отшельников, а позже – насиловать. Очень хорошо, Меркаде, теперь понятно, как эти сволочи пробирались в любое помещение, свободные как ветер. И как банда пауков-отшельников познакомилась с Ландрие-сыном и Николя Карно.

– Ну вот, – скромно подвел итог Меркаде, на самом деле пыжившийся от гордости, как дрозд во дворе. – Копаем глубже?

– Только в одном направлении, лейтенант. Нужно сосредоточиться на девушках, переживших насилие и помещенных после этого в психиатрические больницы. На долгое время.

– Но зачем?

У Адамберга не было ни малейшего желания выставлять на всеобщий суд пузырек газа – протомысль, которую даже доктор Мартен-Пешра оценивал как непрочную, – свое предположение, что нужно самой быть отшельницей, чтобы выбрать бесконечно сложный яд паука-отшельника. А чтобы стать отшельницей, нужно пожить в заточении. И возможно, в результате попасть в психиатрическую клинику. Если говорить об этом, то только не сейчас, после неудачи, которую они недавно потерпели, и не в созданной Дангларом атмосфере, тлетворной и зыбкой.

– Об этом потом, лейтенант, – произнес Адамберг. – Нам нужно прослушать сообщение Данглара. Фруасси, есть что-нибудь о Луизе Шеврие?

– Самое удивительное, что нет. Мы обнаружили только, что спустя одиннадцать лет после изнасилования она находилась в Страсбурге и работала няней на дому. Но через четыре года она исчезла. А потом снова появилась, но уже в Ниме. Тогда ей было пятьдесят три года, и она вернулась к профессии няни. Но я не могу найти ее свидетельства о рождении в сорок третьем году.

– Это ее девичья фамилия?

– Совершенно точно. В Страсбурге указывала в документах, что она не замужем.

– Вы думаете, имя у нее вымышленное, лейтенант?

– Нет. Она могла родиться за границей.

– Продолжайте копать, Фруасси, поищите в психиатрических больницах.

Адамберг сделал короткую паузу и улыбнулся.

– Что касается истории средневековых женщин-отшельниц, – снова заговорил он, – то я вижу, что мой интерес к этой теме вам непонятен. Скажем так: меня интригует само слово – “отшельник”, “отшельница”. Вы свободны, можете остаться или уйти, час уже поздний.

Ушли только двое, Ламар и Жюстен: первому нужно было к сыну, второму – к матери.

Данглар сидел, не поднимая головы и уставившись в свои записи. С каких это пор Данглару понадобилось что-то записывать? Он принес с собой эти листы бумаги, только чтобы ни с кем не встречаться взглядом, решил Адамберг.

– Хотя я никак не возьму в толк, зачем комиссар хочет снабдить вас информацией о средневековых женщинах-отшельницах, притом что эта тема никоим образом не связана с делом, которое его занимает, я расскажу вам эту историю, поскольку он дал мне соответствующий приказ. Это явление, вероятнее всего, зародилось в раннем Средневековье, примерно в восьмом-девятом веках, достигло расцвета к тринадцатому веку и просуществовало несколько столетий, включая Великий век.

– То есть, Данглар?

– По семнадцатый век включительно. Женщины, преимущественно молодые, выражали желание быть замурованными заживо на всю оставшуюся жизнь. Помещение для добровольного заточения, именуемое также кельей, или затвором, обычно было настолько крошечным, что отшельница зачастую не могла лежать на полу во весь рост. Самые большие были размером два на два метра. Ни стола, ни письменных принадлежностей, ни соломы, чтобы на ней спать, ни ямы для экскрементов и отходов. После того как заживо погребенная входила в келью, доступ в нее замуровывали, оставляя только маленькое окошко, часто размещенное довольно высоко, так чтобы отшельница не могла никого видеть и ее тоже никто не видел. Через это окошко женщина получала подаяние от жителей – кашу, фрукты, бобы, орехи, бурдюки с водой, которые обеспечивали – или не обеспечивали – ее выживание. Дело в том, что такое окошко часто было зарешечено, туда невозможно было пропихнуть солому, чтобы прикрыть нечистоты. Есть свидетельства, что некоторые отшельницы по щиколотку увязали в грязи, состоявшей из экскрементов вперемешку с гнилыми объедками. Это что касается условий их “жизни”. Жизни чаще всего короткой – большинство из них умирали от болезней или теряли рассудок в первые же годы, несмотря на помощь Иисуса Христа, который пребывал с ними в их мученичестве и вел их прямой дорогой к вечной жизни. Но некоторые из них оказывались более стойкими и жили долго, иногда тридцать или даже пятьдесят лет. В период наибольшего распространения этого явления кельи, иногда до десятка, были в каждом городе, их пристраивали к опорам мостов, к городским стенам, размещали между контрфорсами церквей, возводили на кладбищах: вспомним знаменитые норы отшельниц на кладбище Невинных в Париже. Это кладбище, как мы знаем, было закрыто и очищено в 1780 году по причине распространявшегося оттуда зловония. Останки перенесли в катакомбы Монружа…

Данглар выражался сухо и точно, и Адамберг заставлял себя сохранять спокойствие. Реванш майора еще не состоялся.

– Давайте вернемся к сути, майор, – сказал комиссар.

– Очень хорошо. Этих женщин уважали, вернее, почитали, однако это не означало, что их хорошо кормили. Их страдания во имя Господа расценивались жителями города как некая гарантия божественной защиты. Женщины считались своего рода святыми покровительницами поселения, как бы отталкивающе они ни выглядели и как бы ни деградировали.

– Спасибо, Данглар, – перебил его Адамберг. – Мне, прежде всего, хотелось бы знать, какие мотивы побуждали этих женщин запереть себя в этих кельях-могилах. Конечно, они страстно желали удалиться от мира, чтобы посвятить себя Богу, но для этого существовали монастыри. Так что же? Вы можете рассказать нам о мотивах?

– Невозможность далее существовать в этом мире, – ответил Данглар, не отрывая глаз от своих бумаг и без всякой надобности переворачивая страницу. – На самом деле монастыри закрывали двери перед подобными женщинами. Они были недостойными созданиями, заклейменными обществом. Этим женщинам было запрещено выходить замуж, рожать детей, работать, заводить друзей, пользоваться уважением и даже говорить, ибо они были нечисты. Либо они “беспутничали” до замужества, либо от них отказалась семья из-за того, что они были увечными, или незаконнорожденными, или уродливыми и никто их не брал замуж. Либо, чаще всего, они были изнасилованы. Отныне эти пропащие женщины, которых обвиняли в том, что их осквернили, что они потеряли девственность, на которых показывали пальцем, были обречены на бродяжничество, проституцию – или затворничество. Или же сами они, убежденные в своей виновности, отправлялись искупать грехи в мучительном заточении. Мне не хотелось бы больше об этом говорить. Помимо чисто исторического интереса, эти отшельницы ничем, кроме названия, не связаны с текущим расследованием.

– Кроме названия, это правда, – проговорил Адамберг. – Благодарю вас.

Данглар сложил свои листки в маленькую ровную стопку, забрал их и вышел из комнаты. Адамберг посмотрел на своих подчиненных.

– Кроме названия, – повторил он, прежде чем всех отпустить.

Глава 34

Адамберг сделал знак Меркаде и поднялся на второй этаж к автомату с напитками.

– Лейтенант, на совещании я не упомянул кое о чем. Когда вы будете искать изнасилованных женщин, содержавшихся в психбольницах, рассматривайте только случаи незаконного лишения свободы. Отцом. Начните с этого.

– И я никому об этом не должен говорить.

– Если только Фруасси. А также Вейренку и Вуазне, если захотите. Пусть это останется между нами.

Меркаде задумчиво смотрел вслед вышедшему за дверь Адамбергу. Незаконное лишение свободы? Почему это должно заставить женщину убивать при помощи пауков? Пусть даже она и жила рядом с ними на чердаке или в подвале. Мы все живем с ними рядом. Но безотказный Меркаде никогда не стал бы оспаривать распоряжения шефа. Сам Меркаде побоялся бы руководить людьми в этом адском деле о пауках-отшельниках.



Адамберг нашел Фруасси во дворе: она сидела на каменной ступеньке, наблюдая за вечерней кормежкой птенцов. Не забыв прихватить с собой компьютер, от которого не удалялась больше чем на два метра. Комиссар присел рядом с ней.

– Как у них дела? – спросил он.

– Добрались до последней малины.

– У нас еще есть?

– Конечно. Что будет с Дангларом?

– Что-нибудь.

– Печально.

– Не факт. Можно узнать точный день и час похорон Оливье Вессака?

– Через местную похоронную службу. Но ничто не говорит нам о том, что церемония пройдет в Сен-Поршере. Это может быть в Ниме или в другом месте.

– Хорошо бы узнать, где могилы его родителей.

– Он был сиротой, комиссар. Отец и мать были депортированы и погибли.

– Тогда бабушки и дедушки.

Фруасси открыла ноутбук, в то время как дроздиха тащила в гнездо последнюю ягоду, а Адамберг краем глаза посматривал на Данглара. В дальнем углу двора майор грузил в багажник картонную коробку.

– На кладбище Пон-де-Жюстис в Ниме, – доложила Фруасси.

– Значит, там все и пройдет.

– Сейчас проверю.

– Ну что он, дурак, делает?

– Кто?

– Данглар. Он запихивает коробки в машину.

– Он уходит? Я нашла, комиссар! Оливье Вессак, погребение в пятницу десятого июня, в одиннадцать часов.

– Завтра? Так скоро? Спустя сутки?

– Потому что в субботу погребение обойдется дороже. А значит, пришлось бы отложить до понедельника.

– Похоже, Ирен убедила Элизабет поторопиться. Ну что он, дурак, делает? – повторил Адамберг. – Лейтенант, скажите мне номер телефона жандармерии Лединьяна. Не так быстро, я не успеваю набивать. Имя начальника?

– Фабьен Фаслак. Капитан.

– Есть и еще кое-что. Меркаде вас проинформирует, и это останется между нами.



Адамберг встал, ожидая, когда парень из Лединьяна ответит на его звонок. Наискосок пересек двор, отодвинул Данглара, склонившегося над багажником служебной машины, и стал читать этикетки, аккуратно наклеенные на коробки: “Словари и антологии”, “Личные вещи, безделушки XIX в., египетский скарабей”, “Мои работы; эссе по криминологии в Священной Римской империи в XV в.”.

Все ясно. Данглар собрал чемоданы.

– Жандармерия Лединьяна? Это комиссар Адамберг. Соедините меня, пожалуйста, с капитаном Фаслаком, это срочно.

Что-то щелкнуло, кто-то выругался, и капитан взял трубку.

– Вы еще на работе, капитан?

– У нас только что произошло два столкновения на шоссе, черт бы их побрал! Говорите скорее, комиссар, в чем дело?

– Вы ведь выделили двоих людей для охраны Роже Торая?

– Вы же знаете, сами просили. Так что у меня осталось на два человека меньше, и я не знаю, как буду выкручиваться.

– Вы не можете получить подкрепление из Нима?

– Они сами чуть живые. У них произошел взрыв газа в аварийном доме. Там месиво. Возможно, криминал.

– Я понимаю, Фаслак. Завтра с утра к вам прибудут двое моих людей, они сменят ваших.

– Это отличная новость, Адамберг.

– В котором часу приходит первый поезд?

– В Ним – в девять ноль пять. Почти круглая цифра, это редкость.

– А отправляется?

– В шесть ноль семь. Может, хоть вы понимаете, почему поезда приходят и уходят в такое время, как ноль часов четыре минуты, ноль часов семь минут, восемнадцать минут, тридцать две минуты? А не просто в десять часов, десять пятнадцать, десять тридцать? Надо сказать, эти фокусы с минутами для меня темный лес. Но самое ужасное, что поезда действительно прибывают в ноль часов семь минут, восемнадцать минут, тридцать две минуты!

– Я тоже никогда этого не понимал.

– Вы меня успокоили. И спасибо за помощь.

– Я вам также пришлю женщину. Будет не так заметно.

– Что вы собираетесь делать?

– Завтра состоятся похороны четвертого старика, погибшего от яда паука-отшельника. В одиннадцать часов на кладбище Пон-де-Жюстис.

– Думаете, это убийство?

– Ничего не говорите.

– Понял. Не хотел бы я оказаться на вашем месте, Адамберг.

– Вполне возможно, что двое оставшихся друзей, Ален Ламбертен и Роже Торай, придут на похороны. Мои люди будут вести непосредственное наблюдение, а женщина, изображая журналистку, сфотографирует присутствующих.

– На случай, если убийца придет на похороны.

– Нельзя пренебрегать такой возможностью, капитан.

– Нельзя.

– Они явятся к вам сразу после прибытия. Можете назвать мне какую-нибудь местную нимскую газету?

– “Арена”. Она самая настырная – в плане фотографий.

– И я хочу напомнить, Фаслак: пустите слух о пауке-мутанте. Никто не должен знать о наших подозрениях, что это убийство. Иначе убийца запсихует и угробит оставшихся двоих, прежде чем мы успеем ее остановить. Она должна завершить свою миссию. И опережает нас на двадцать лет.

– Она?

– Думаю, да.

– Дело дрянь, комиссар. Гниль и изврат. Удачи вам, и спасибо, что смените наших.

Адамберг положил руку на плечо Данглара, застывшего у машины.

– А вы, майор, стойте здесь. Нельзя после стольких лет уйти вот так, не сказав ни слова на прощание. Я сейчас вернусь. Сколько времени?

– Без пяти восемь.

Он прошел через общую комнату в кабинет Ретанкур, которая складывала вещи, собираясь домой.

– Подождите меня, лейтенант. Кто еще здесь, кроме вас? – спросил он, окидывая взглядом длинную комнату.

– Керно, Вуазне, Меркаде, Ноэль. Керно и Вуазне сегодня дежурят, а Меркаде спит.

– Мне нужны два человека на завтра. И еще вы, Ретанкур. Поезд в Ним в шесть ноль семь. Не в шесть ноль пять, а в шесть ноль семь. Нормально?

– С кем? Ламар сидит с сыном.

– Не беспокойте его.

– Жюстен – с отцом и матерью.

– А его побеспокойте. Они и так все время вместе.

– Да, ничего с ними не случится.

– Совершенно ничего. Позвоните ему, он поедет с вами. Если хочет, пусть прихватит отца с матерью. Ваше задание: похороны Вессака завтра в одиннадцать на кладбище Пон-де-Жюстис.

– И там, вероятно, будут Торай с Ламбертеном. Значит, усиленная охрана.

В этом состояло еще одно преимущество Ретанкур: не нужно было ничего объяснять ей по пунктам.

– А вы, лейтенант, будете фотографом из местной газеты “Арена”.

– Сфотографировать всю толпу. Обращать особое внимание на женщин?

– Снимайте всех. Она вполне может загримироваться под мужчину. В таком возрасте это совсем нетрудно.

– Вы думаете, она старая?

– Да. В некотором смысле она родилась в Средние века.

– Ясно.

Адамберг поднялся на второй этаж, чтобы предупредить Ноэля: тот сидел у автомата с напитками рядом со спящим Меркаде и потягивал пиво.

– Вы его охраняете, лейтенант?

– После совещаний меня мучит жажда. Почему вы не дали мне расквасить ему морду сегодня утром? Он вел себя как свинья. Данглар.

– Это точно, Ноэль. Как свинья, но как свинья в отчаянии. А свинью в отчаянии бить нельзя.

– Наверное, – немного подумав, признал Ноэль. – Когда я был моложе, мне не мешало бы об этом хоть изредка думать. Но как ему тогда вернуться? Я имею в виду, если не взбодрить его хорошим ударом, как тогда вернуться настоящему Данглару? Я и правда думал, что крепкий удар разобьет вдребезги этот его дурацкий фасад. Вернее, я потом уже об этом подумал.

– Я приму меры, Ноэль. Завтра утром вы едете в Ним поездом в шесть ноль семь, вместе с Жюстеном и Ретанкур. Она вам все объяснит. Перед кладбищем вам нужно представиться капитану Фаслаку в Лединьяне.

– Я понял, комиссар, – ответил Ноэль, выливая остаток пива в раковину. – Мне очень понравилась история Вуазне про человека и ядовитых тварей.

Лейтенант задрал рукав своего свитера и показал поднявшуюся вертикально черно-голубую кобру с высунутым красным языком.

– Я сделал эту татуировку в девятнадцать лет, – сообщил он с улыбкой. – Теперь мне стало понятнее, что тогда было у меня в голове.

– Вчера я тоже понял одну вещь, которая застряла у меня в голове, но только в двенадцать лет.

– Змея?

– Хуже: призрак, покрытый паутиной.

– И чем все закончилось?

– Мы договорились.

– А как быть с ней? – спросил Ноэль, глядя на свою змею.

– Она – другое дело. Вы ее приручили.

– А вы? Приручили ваш призрак?

– Я нет, Ноэль. Пока нет.

Глава 35

Данглар закрыл багажник машины и сел на него, сгорбившись и скрестив руки на груди. “Нельзя уйти вот так, не сказав ни слова на прощание”. Именно этого он хотел бы избежать сегодня вечером, чтобы подготовиться. К объяснению с комиссаром, разговорам и прошению об отставке.

А потом – к суду за несообщение о преступлении. Данглар знал законы, имел четкое представление о мерах наказания. “Преступление заключается в том, что лицо, располагающее информацией о преступлении, которое можно предотвратить или уменьшить его последствия, исполнители которого способны совершить новые преступления и имеется возможность им воспрепятствовать, не поставило в известность уполномоченные органы юстиции или власти…” Цитата, которую на этот раз он предпочел бы забыть. Его должность служит отягчающим обстоятельством, а значит, пять лет тюрьмы. Он окончательно съехал, как сошедший с рельсов поезд без тормозов, мчащийся по полю. И опрокинулся. Комиссар должен его уволить, у него нет другого выхода. Разве что пойти ко дну вместе с ним. Какое несчастье, что Адамбергу хватило ума заинтересоваться этими мерзкими пауками-отшельниками! Кто еще, кроме него, мог вообще о них подумать?

Будет время подготовиться, надеялся он. Как подготовиться? Прежде всего, повидаться с детьми. А потом? Бежать? Стать отшельником и замуровать себя? Смотреть на мир сквозь маленькое окошко? Ствол в рот – и прощай? На что же годятся все эти проклятые знания? На что? Только чтобы унизить Адамберга нынче утром и выставить себя еще более наглым и высокомерным, чем какой-нибудь мэтр Карвен?



Проходя через двор, когда солнце уже начало меркнуть, Адамберг услышал звонок: это была Ирен, она звонила с мобильника Элизабет.

– Хотела вас предупредить, комиссар. Похороны состоятся завтра утром в Ниме. То, что рассказывают в фильмах по телевизору, – это правда? Что убийца часто приходит посмотреть на погребение?

– Более или менее правда. Это последняя радость, финал проделанной работы.

– Это отвратительно, разве нет? Я ради этого вам и позвонила. На случай, если вы захотите расставить там полицейских, понимаете?

– Спасибо, Ирен, все уже сделано.

– Извините меня, простите, пожалуйста. Ясное дело, все уже сделано, вы ведь все-таки полицейский. Но как вы так быстро обо всем узнали?

– Стараемся в меру сил.

– Ох, извините, разумеется. Мне следовало самой догадаться, но я не была уверена, вы же понимаете. Погребение устроили так скоро после смерти. Договорились-то на субботу, но я подумала: чем быстрее все будет сделано, тем быстрее я увезу Элизабет подальше отсюда.

– Кстати сказать, Ирен, она рядом с вами? Пока вы обсуждаете со мной убийцу?

– Я не так глупа, Жан-Бат. Я заберу ее из Сен-Поршера, она приготовила погребальный костюм, вы же понимаете. Мы уедем ночью.

– Она может сменить вас за рулем? Она водит машину?

– Нет. Очень мило с вашей стороны, что вы так беспокоитесь, я буду делать остановки. Я тут подумала: если мы изображаем старых друзей перед Луизой и я называю вас Жан-Бат, может, нам нужно перейти на ты, разве нет? Это было бы более правдоподобно. Внимание, нужно потренироваться. Не переживай за меня, Жан-Бат, я буду делать остановки по дороге. Натурально получилось?

– Идеально. Но голос собеседника в мобильнике тоже хорошо слышен. Пока, Ирен, счастливого тебе пути. Без обид: я тренируюсь.



Адамберг положил телефон в карман и внимательно посмотрел на Данглара, сидевшего на пыльном багажнике машины в своем английском костюме. Очень плохой знак. Майор, который всегда старался компенсировать недостаток привлекательности одеждой идеального кроя, ни за что на свете не согласился бы испортить ткань, сев на грязную скамью или каменную ступеньку. В тот вечер элегантный Данглар больше не думал о безупречности своего внешнего вида. Кончено, человеку стало на все наплевать.

Адамберг схватил его за руку, отволок в свой кабинет и на сей раз запер дверь.

– Ну что, майор, решили смыться втихаря? – пошел в наступление комиссар, как только его подчиненный присел почти напротив него.

Адамберг остался стоять, прислонившись к противоположной стене и скрестив руки на груди. Данглар поднял глаза. Да, то, чего опасался, случилось: щеки комиссара заполыхали, пожар перекинулся на глаза, в них угрожающе засверкали искры. Словно солнце на спине полосатика среди бурых водорослей, как сказал один бретонский моряк. Данглар напрягся.

– Надеюсь, вы не думаете, майор, что на этом все закончится?

– Нет, – ответил Данглар и выпрямился.

– Первое, – продолжал Адамберг, – намеренное препятствование текущему расследованию. Да или нет?

– Да.

– Второе: подстрекательство к бунту, в результате чего я был изолирован от моей команды и вынужден работать тайно – во дворе, в ресторане, на улице по вечерам. Да или нет?

– Да.

– Третье: защита потенциального, а может, и реального преступника – вашего зятя Ришара Жарраса. А с ним и четверых его друзей: Рене Киссоля, Луи Аржала, Марселя Корбьера и Жана Эсканда. Вы знаете, в какой статье закона упоминается это правонарушение.

Данглар кивнул.

– Четвертое, – продолжал Адамберг, – не далее как сегодня утром – недостойное поведение по отношению ко всей команде в целом. Вам повезло, что я не дал Ноэлю заехать вам в челюсть. Вы признаете, что оскорбили всех? Да или нет, черт вас возьми?!

– Да. После этого перечисления обвинений, неизбежного и официального – за исключением слов “черт вас возьми”, – я признаю, что согласен с ним по всем пунктам, поэтому нет необходимости продолжать дальше. Будьте любезны, передайте мне документ, и я его подпишу.

Данглар достал из внутреннего кармана свою чернильную ручку. И речи не могло быть о том, чтобы в подобный момент воспользоваться абы какой ручкой, прихваченной мимоходом с чьего-то стола. Майор сам себе поражался. Ясно представляя себе серьезность своих проступков, он тем не менее сохранял высокомерие и спесь, которая совершенно ему не подходила: она прилипла к нему, словно непрошеная гостья.

– Данглар, вы помните, что я дважды задавал вам вопрос: вы меня до такой степени забыли? – спросил Адамберг, шагнув к нему.

– Очень хорошо помню, комиссар.

– Я все еще жду вашего ответа.

Данглар молча положил свою черную ручку. Адамберг резким движением смел все со стола, включая ручку и папки, которые разлетелись по полу. Он схватил своего подчиненного обеими руками за ворот английской рубашки и стал поднимать со стула, пока лицо Данглара не оказался у него перед глазами. Он отшвырнул ногой стул, чтобы майор не попытался снова сесть и остался у него в руках.

– Вы меня до такой степени забыли, что машете передо мной своей идиотской ручкой и достаете своими идиотскими высказываниями? Забыли до такой степени, что собрали вещи? Что подумали, будто я вас собираюсь уволить и отдать под суд? Во что вы превратились? В полного болвана?!

Адамберг выпустил майора, и тот привалился к стене.

– Вы так подумали, да или нет? – спросил Адамберг, повышая голос. – Да или нет? Да или нет, черт вас возьми?!

– Да, – ответил Данглар.

– Действительно?

– Да.

Адамберг размахнулся и заехал майору в челюсть. А другой рукой удержал его от падения, потом выпустил, и тот медленно обмяк, словно брошенный на пол костюм. Потом комиссар подошел к окну, раскрыл его настежь, оперся руками о подоконник и вдохнул вечерний аромат цветущей липы. У него за спиной майор с трудом распрямился, часто дыша, и остался сидеть, прислонившись к стене. “Брюки будут испорчены”, – подумал Адамберг. Он не первый раз бил человека, но даже не мог вообразить, что однажды этим самым кулаком ударит Адриена Данглара.

– Ноэль подумал, правда подумал, – не оборачиваясь, сказал он негромко и спокойно, – что крепкий удар разобьет на куски ваш “дурацкий фасад”. Так он сказал. Фасад. Так вот, я вас спрашиваю, Данглар: вы наконец перестали быть дураком?

– Я должен подписать эту бумагу, – с трудом проговорил Данглар, поддерживая рукой челюсть. – Или вас утопят вместе со мной как сообщника в недонесении.

– С какого перепуга?

– Если вы сами этого не сделаете, этим займутся другие.

– Другие – это те, кого вместе со мной вы по-хамски унизили, “удивившись”, что я могу что-то знать о Магеллане. Вы хоть понимаете, как мерзко вы с ними обошлись?

– Да, – ответил Данглар, безуспешно пытаясь подняться.

– Значит, Ноэль оказался прав: вы уже не полный идиот, вы постепенно возвращаетесь. Правда, издалека.

– Да, – повторил Данглар, – но дело уже сделано – преступление и оскорбление.

– А с чего это вы взяли, что этим “другим” хоть что-то известно о том, как вы покрывали Ришара Жарраса? Кроме Фруасси, Ретанкур и Вейренка, на которых можно полностью положиться.

Страдая от боли – Адамберг не поскупился на удар, – ошеломленный Данглар смотрел на комиссара, все так же стоявшего к нему спиной, облокотившись на подоконник. Смотрел, осознавая, что тот ни слова никому не сказал о его предательстве. Слетев с рельсов и устремившись в безумной гонке неведомо куда, он и вправду забыл, что за человек Адамберг.

Комиссар закрыл окно и повернулся к майору.

– Ну что, Данглар, вы вернулись?

– Вернулся.

Адамберг поднял опрокинутый стул, протянул майору руку, помог подняться и сесть. Бросил беглый взгляд на расползающийся по нижней челюсти синяк и сказал:

– Подождите, я сейчас.

Он вернулся через пять минут с пакетом льда и стаканом.

– Это приложите, а это выпейте, – велел он, протягивая Данглару таблетку. – Осторожно, это вода. Ужинать будете?

Когда они вместе выходили из комиссариата, то столкнулись с Ноэлем, который шел, перекинув куртку через плечо.

– Комиссар, можно вас на пару слов?

Адамберг отошел от Данглара, который пытался прикрыть синяк ладонью.

– Давайте быстрее, Ноэль, вам завтра вставать ни свет ни заря.

– Вы его здорово отделали.

– Да.

– Он перестал быть идиотом?

– Перестал. Лейтенант, этот способ можно применять крайне редко. И только с самыми лучшими друзьями.

– Понятно, комиссар.

Глава 36

В одиннадцать часов утра на кладбище в Ниме лейтенанты Ноэль, Жюстен и Ретанкур смотрели, как собирается похоронная процессия, чтобы проводить гроб с телом Оливье Вессака.

– Народу много, – заметил Ноэль.

– И не все знают Вессака, – откликнулась Ретанкур. – Их притягивают слухи о пауке-отшельнике и само событие. Оно будет в прессе.

– Нас это вполне устраивает, – сказал Ноэль. – Можно не особо напрягаться, чтобы остаться незамеченными.

– Вон та женщина, которая идет с двумя другими, – сказал Жюстен, – мы ее знаем. Фруасси отправляла нам вчера ее фото.

– Луиза как-то там, – припомнил Ноэль. – Женщина, которую изнасиловали в Ниме в возрасте тридцати восьми лет.

– Луиза Шеврие, – уточнил Жюстен.

– Черт! Что она здесь забыла? – проворчала Ретанкур. – Я снимаю. Жюстен, сообщи комиссару, Ноэль, посмотри, нет ли здесь Ламбертена и Торая.

Ноэль достал из кармана фотографии, которые дал им капитан из Лединьяна. Задача предстояла непростая: на погребение престарелого мужчины приходит много престарелых мужчин. А для лейтенанта все старики были на одно лицо.

Адамберг только успел напомнить Ламару о его прямых обязанностях – раскладывать необходимое количество дождевых червяков у корней деревьев, – как получил одно за другим два сообщения из Нима.

Первое – от Ирен:

Секретная эсэмэска, потому что во время похорон их писать невежливо. У многих даже телефоны не выключены, мы как на концерте или еще где. Я на месте, со мной Элизабет, бедняжка. Но я вам вот что хотела сказать: Луиза настояла, чтобы я взяла ее с собой, хотя она с ним даже не знакома и не имеет к нему никакого отношения. Точно вам говорю, это очень странно, что арахнофобке захотелось взглянуть на похороны мужчины, умершего от укуса паука-отшельника. Это глупо с моей стороны?
Ничего подобного. Следите за ней, за тем, что она говорит, как реагирует. Потом скажете мне. Ты мне скажешь, –


ответил он.

Мне уже страшно. Отключаю, подходим к яме, –


написала она.

Второе – от Жюстена:

Пишу скрытно, во время погребения писать SMS неприлично. Луиза Шеврие здесь. Что она тут делает?
Она сопровождает женщину, с которой вместе снимает квартиру, Ирен, которая сопровождает свою подругу, любовницу Вессака Элизабет, –


пояснил Адамберг.

Луиза была знакома с Вессаком? –


спросил Жюстен.

Нет. Разве что она…
Разве что она узнала, что он дружил с Ландрие, который дружил с Карно и бандой ПО. Конец связи, подходим к могиле.


Адамберг погрузился в изучение топографических карт дороги Генриха IV и стал внимательно рассматривать зону между четвертым и восьмым километрами от Лурда, на прямом участке дороги по направлению от города. В интернете он не обнаружил никаких сведений по поводу отшельницы с луга Альбре. Кроме того факта, что по постановлению префекта некая женщина была “без применения силы выдворена из голубятни Альбре”, так как “недопустимо оставление человека в опасности”. Только эта сухая заметка в полицейских архивах Лурда и больше ничего. Те, кто знал святую отшельницу, сохранили ее тайну. Он заметил на карте крошечный зеленый значок в форме трапеции, где, как ему показалось, он разобрал надпись курсивом “Луг Ж…”. Он взял у Фруасси лупу и разглядел остальное. Вот он. “Луг Жанны д’Альбре”. Он обвел трапецию кружочком и завороженно уставился на него.

Потом поднялся и стал ходить от стены к стене. На пороге кабинета возник возбужденный Меркаде.

– Комиссар, я нашел! Одну, нет, двух девушек, которых держали в неволе!

Адамберг приложил палец к губам, напоминая лейтенанту об уговоре хранить все в секрете, и знаком велел ему сходить за компьютером. На полу в кабинете валялись сброшенные папки – следы вчерашнего сражения с Дангларом. Он приказал майору отдохнуть в течение двух дней, чтобы за это время избавиться от своих заблуждений и страхов и подлечить синяк, к концу вечера ставший густо-фиолетовым.

Меркаде вернулся со своим ноутбуком и поставил его перед Адамбергом. Он был возбужден, словно высидел еще одно яйцо, но на этот раз ужасное, притом что даже не понимал, зачем комиссар ищет девушек, которых держали в неволе.

– Это один из лучших снимков. Сделан, когда они выходили из дома. Видите эту толстуху? Это их мать. Видите двух малышек, которым закрыли головы тряпками, пряча их от фотографов? Это две узницы. Они тогда впервые увидели внешний мир. Старшей в этот момент был двадцать один год, младшей – девятнадцать. Кошмарная история, комиссар.

– Продолжайте, Меркаде. Это где?

– В шестистах метрах от Нима, – сказал лейтенант торжествующим голосом. – У южной дороги – Дороги Испанцев. Отдельное строение.

– Когда их освободили?

– В шестьдесят седьмом.

– Значит, старшая родилась в сорок шестом, и ей сейчас семьдесят. А второй – шестьдесят восемь, – прошептал комиссар.

– Отец держал их всю жизнь на чердаке. Насиловал одну шестнадцать лет, другую – четырнадцать. Обеих – начиная с пяти лет. На свет появились шесть младенцев, их закопали там же, за этой проклятой хибарой.

– Успокойтесь, лейтенант, – произнес Адамберг, чувствуя, что его самого начинает трясти.

– Успокоиться? Вы представляете себе, что это такое? Вырасти на чердаке, с одним-единственным окошком, глядящим в небо? К тому же запертыми в двух отдельных помещениях. Девочки даже не могли видеться, только разговаривали через деревянную перегородку. Мать не вмешивалась, только в полдень и вечером приносила им суп! Что это за чудовища?

– Гигантские жуки-вонючки, Меркаде, – произнес Адамберг глухим голосом.

– Могу только сказать: парень – молодец! А что, он действительно молодец! А они ему дали двадцать лет! Это не правосудие, а дерьмо собачье!

– Кто молодец, лейтенант?

– Сынок, конечно.

– Был еще сын?

– Энзо. Когда ему было двадцать три года, он замочил папашу. Хрясь, три удара топором – и он его обезглавил. А заодно и отрубил член. Не знаю, как говорят про член, – обесчленил?

– Энзо, соответственно, старший. Его тоже держали под замком?

– Его – нет. Он жил “нормальной жизнью”, ему разрешалось ходить в школу – но больше никуда. Создавал видимость “нормальности” для соседей. Но он, конечно, знал. Все знал. Он слышал, как отец сношается по вечерам, слышал его тяжелые шаги на лестнице, крики и плач девочек. Он тайком пробирался наверх и разговаривал с ними. Он читал им разные истории, страницы из школьных учебников, подсовывал под дверь рисунки и фотографии, чтобы они представляли себе, что находится снаружи. Он делал что мог, бедный ребенок. Он даже научился залезать на крышу и проскальзывать к ним через слуховое окно. Детишки, они такие хитрые, честное слово! Если бы он заговорил, погибли бы все: он сам, мать и девочки. И он держал рот на замке все эти годы. Он вырос. Набрался сил. И отрубил ему голову. Потом вышел на улицу с окровавленным топором в руке и стал ждать. Когда приехали полицейские, то нашли мать, застывшую в оцепенении у трупа, Энзо, который не мог произнести ни слова, только показал пальцем на лестницу. Там в грязных каморках, где никто никогда не убирал, и нашли обеих сестер. Спали они прямо на полу, на жутких матрасах, где разгуливали мыши и обитали всевозможные насекомые, туалетом им служило ведро, которое мать опорожняла раз в неделю, в банный день. Девочкам изредко подстригали их светлые волосы, да и ногти – не чаще. Отталкивающие, тощие, тошнотворно пахнущие. В розовом и голубом платьях, посеревших от грязи. Когда сестры вышли из дома, прямо там, на дорожке, хотя девушки нестерпимо воняли, Энзо крепко обнял их, прижав к окровавленной рубашке, и долго не отпускал. Есть фото, посмотрите. Полицейские не посмели вмешаться. Только спустя какое-то время они надели на Энзо наручники и увезли его. До самой тюрьмы он их больше не видел.

Адамберг встал и положил руку на плечо лейтенанта. Казалось, тяжесть его ладони успокоила Меркаде. Говорили, будто Адамберг может усыпить младенца, обхватив его головку своей широкой ладонью, и это была правда. Говорили также, что он способен усыплять подследственных в сидячем положении, и даже самого себя.

Когда Меркаде немного отдышался, Адамберг убрал руку.

– Вы все запомнили? – спросил он у лейтенанта.

Тот кивнул.

– Ну, тогда, лейтенант, закрывайте и ставьте на место ваш компьютер. Мы с вами идем обедать. Не в “Рожок” и не к “Философам”. Куда-нибудь в другое место.

– Хочу в “Гарбюр”, – протянул лейтенант плаксиво и упрямо, как ребенок.

– Хорошо, пойдем в “Гарбюр”.

Глава 37

В пиренейском ресторане в полдень было более шумно, чем вечером, когда там собирались только завсегдатаи – уроженцы горного края. Тем лучше, подумал Адамберг, ведя все еще потрясенного, но постепенно приходящего в себя лейтенанта к отдаленному столику, где их никто не мог бы услышать. В подобные моменты Меркаде повышал голос и говорил очень громко. Комиссар заметил на лице Эстель легкую досаду, но он был совершенно не склонен разбираться в отношениях Эстель и Вейренка.

Он потребовал, чтобы Меркаде съел хотя бы половину порции, прежде чем вернуться к рассказу.

– У вас там больше ничего нет, только свинина с капустой или капуста со свининой? – спросил Меркаде.

– У нас все есть, – улыбнувшись, ответил Адамберг. – Куры, овцы, козы, форель. Мед и каштаны. А что еще нужно?

– Ничего. Все-таки это вкусно, – признался Меркаде.